Послание потомкам

Степанчук Р.Н.









Послание потомкам







 
УДК
ББК
Авторский знак






Степанчук Р.Н.. Послание потомкам. ; М.: Эдитус, 2014. ; ХХ с.

В книге представлены воспоминания автора о детстве и юности, которые пришлись на военное и послевоенное время. В книгу так же вошли «Рассуждения о старости».

ISBN




         © Степанчук Р.Н., 2018

 
Дорогие мои дети, внуки и правнуки! Все, кто захочет прочитать эти строки. Это моё послание к вам о моём военном детстве и послевоенной юности, о наших с вами родных и близких, о тех, кто жил рядом со мной и до меня и вынес на своих плечах все тяготы дней, отпущенных им Богом. Эти люди - ваши корни и корни последующих поколений. Вам и вашим потомкам передали они стойкость и мужество, которые и вам, возможно, пригодятся в будущем, учитывая современную ситуацию в мире.
 
Мои родители - Михайлов Николай Иванович и Иванова Анна Андреевна поженились в мае 1941 года в г. Старая Русса Новгородской области.
Жениться в мае - плохая примета: будешь всю жизнь маяться. Но, молодость нетерпелива, и не желает верить ни в какие приметы. Отцу было 25, а маме 20, они поженились, свадьба была скромной, ведь оба они - выходцы из большой семьи - у мамы было 4 брата, у папы - сестра и 2 брата.
А через месяц началась война. Она разметала обе семьи, и разлучила навсегда моих родителей. Уходя на фронт, отец знал, что мама ждёт ребёнка, но не очень беспокоился, т.к. в то время все были уверены, что война ненадолго, не дольше финской, и скоро кончится. Папа говорил: «Ты пережди войну со своей матерью, я вернусь и тебя найду». Его мобилизовали осенью 1941 г, а в марте 1943 г он погиб во время авианалёта на станцию Касторная под Курском. С 1941 по 1943 г мои родители не имели никакой связи и ничего не знали о судьбе друг друга.
Папа находился в зоне непрерывных боёв, а маму в 1942 году эвакуировали, она в то время и сама не знала, куда попадёт. Папа так и не узнал, кто у него родился. И мы с ним друг друга так и не увидели. А было ему на ту пору, только 27 лет, как сейчас моему внуку Диме.
К февралю 1942г Старая Русса дважды переходила - от наших солдат к немцам. Во время оккупации жители скрывались в лесу. За это время бабушкин дом разбомбили, и они, Ивановы, нашли пустой дом на окраине города. Когда в город вошли наши войска, большую часть дома заняли под медсанбат.
 
Тяжёлые бои на подступах к Старой Руссе продолжались, город часто бомбили. Вот, там-то я и родилась: худая, как скелет, носатая и белобрысая, да и откуда было взяться здоровому младенцу, когда мама почти всю беременность постоянно находилась в стрессовой ситуации, ела - что придётся, и пряталась от бомбёжки и перестрелки. Роды принимал молодой военврач. Здесь и жила мама со своими родными до самой эвакуации. Кроме меня в семье был ещё младенец - сын маминого старшего брата Саши, ушедшего на фронт, - Володя, а с ним и его мать, тоже Анюта. Володе было 10 месяцев. У бабушки на руках оказались две молодые и неопытные матери, с младенцами и сын Виктор, мой дядя. Ему тогда только что исполнилось 12 лет.
Бабушка моя на тот период уже хлебнула лиха полной мерой. Она родилась 1 апреля 1895 года в крестьянской многодетной семье и была самой старшей из детей. Она пережила революцию - в 1917 году ей было 22 года, и она уже была замужем. Затем разруху, гражданскую войну, коллективизацию, а как только она с детьми переехала из деревни к мужу, Иванову Андрею Степановичу, в Кронштадт, то вскоре оказалась женой «врага народа» и была выслана с пятью детьми в голую Казахстанскую степь. Из них одна дочь и четверо парнишек. Старшему, Саше -16 лет, маме моей - 14, Лёше - 11, Пете 9, Вите - 5 лет. Те ещё едоки! А она проучилась в школе полгода, жила в деревне, а значит, ни образования, ни профессии. А в Казахстане - ни пособий, ни пенсии, ни зарплаты. Она уходила из обжитого дома в Кронштадте навсегда, оставляя налаженный быт, почти всё своё имущество, родных и знакомых, не ведая о судьбе мужа, о своём будущем и будущем своих детей. Живи, как знаешь, и - никакой поддержки. И сколько ещё раз ей придётся пройти через это!
Но она выстояла, сохранила всех детей, не сломалась, не впадала в уныние или, как теперь говорят, в депрессию. Она работала, не покладая рук, и старшие дети ей помогали. Когда её высылали из Кронштадта, ей разрешили взять из дома только то, что она сможет унести в руках. У неё хватило мудрости взять перину, одеяло и швейную ручную машинку «Зингер». Это спасло всем им жизнь. Пока они добирались до места, дети спали все вместе на этой перине. А машинка «Зингер» кормила их: бабушка шила казашкам их национальную одежду за продукты. Более подробно этот период жизни описан в маминой книге «Воспоминание о прожитой жизни». Перед войной бабушка перебралась с детьми в Старую Руссу, небольшой курортный город в Новгородской области.

         
Жизнь стала налаживаться. Женился старший сын Саша, подросли Лёша и Петя, вышла замуж дочка, Витя стал подростком. И вот она, война, и вся беда ещё впереди. В начале войны погибли двое её сыновей - самый старший, Саша и пятнадцатилетний Петя. Алексей ушёл на фронт добровольцем вместе с регулярными войсками, освободившими Старую Руссу. Прямо после реабилитации и освобождения из лагеря, был мобилизован и погиб её муж, мой дедушка. Он так и не повидал ни своей жены, ни детей, ни внучат…



Эвакуация

Старую Руссу удержать не удалось, и мирное население начали эвакуировать. Поехала в эвакуацию и моя бабушка со своим голодным табором. Ехали незнамо куда…. На пути к эшелону колонну машин обстреляли пулемётом из самолёта. Многие тогда погибли, мы остались живы. Посадили нас в вагон для перевозки скота: ни купе, ни плацкарта, ни вообще каких-нибудь скамеек, расположились на полу и чемоданах. Вагон переполнен беженцами.
Была зима. При закрытых дверях в вагоне была духота, воздух проникал только через щели, свет тоже. На остановках двери широко раздвигались, холодный воздух волной накрывал пассажиров, и не было от него спасения. Как следствие, начались болезни, и смерть ежедневно собирала скорбную дань. Не стоит говорить, что в вагоне вместе с взрослыми, ехало много детей разного возраста, они хотели пить, есть и в туалет, которого тоже в вагоне не было, они должны были сутками сидеть без движения вместе с родителями, а путь был долгим, и не видно было ему конца.
Правда и дети военного времени были совсем не похожи на современных ребятишек, они молча сидели вместе с родителями, слушали разговоры взрослых, и проникались их настроением и чувством постоянной тревоги и страхом перед неизвестным будущим. С младенцами ещё сложнее: надо где-то пеленать, пелёнки стирать и сушить. Хорошо, что у мамы хватало молока, но где было брать еду и для неё и для всей семьи. Одним словом, душегубка. Заболели и у бабушки сын Витя и внуки. Володенька умер от воспаления лёгких, вся спинка у него почернела. У меня стало сводить ноги, Витя тоже захирел. Высадили их в Перми в эвакопункт. Володю отдали похоронить. Его мать, Анюта, ушла от бабушки. Анюта была шофёром и решила поехать на фронт, она наивно надеялась отыскать там своего мужа Сашу. Больше о ней никогда не услышали.




Черногорск

В эвакопункте мои дорогие отогрелись, помылись, подлечились, но долго там никого не задерживали; маховик войны неудержимо раскручивался и таких, как они было очень много. Дали им направление в Хакассию в город Черногорск, Красноярского края. Им было всё равно куда ехать, лишь бы подальше от войны. Они надеялись, что страхи и беды для них кончатся, но не тут-то было. Снова тяжёлая и нескончаемая дорога в перегруженном вагоне, более чем скудное питание, проблемы с питьём и туалетом, стирка пелёнок в лужах возле кранов с кипятком на коротких остановках, и сушка их на себе, младенец - дни и ночи на руках, ни искупать, ни даже просто подмыть. Не раздеться, не разуться, не вытянуть ноги, чтобы поспать, и нечем дышать в вагоне. Но была надежда, что вот уже совсем скоро снова наступит мирная жизнь в далёком от войны городе. Надежды их не сбылись. Перед ними явился город, чёрный от шахт и угольной пыли, низкие серые тучи, холодный ветер.
Они попали в новый круг ада после Казахстана. Приехали на станцию, нас никто не встретил. Бабушка ушла узнать, когда будет попутка до пункта назначения. Мама со мной на руках и Витя остались с вещами. Голодные, измученные дорогой, они прилегли на скамейку возле вещей и не заметили, как уснули. Когда пришла бабушка, она увидела их спящими, а вещи исчезли, украли всё. Осталось только то, что было под ними, и на них. У мамы не осталось даже сменных пелёнок для меня. И все фото мамы с папой украли вместе с чемоданами. Осталось только маленькое фото. Могу себе представить, что они в этот момент пережили. Мама, конечно, расплакалась, а бабушка только сжала губы - ничего нельзя было исправить, надо было жить дальше.
Воистину, нет предела терпению русского человека. Попутка должна была пойти только завтра, и они решили пойти в баню, так как за долгую дорогу до Хакассии не только помыться, но и умыться было негде. В бане они, наконец, искупали меня, смыли с себя дорожную грязь и постирали пелёнки горячей водой. Переодеться им было не во что, но настроение всё равно улучшилось: да Бог с ними, с вещами, главное, что мы живы и все вместе. Бабушка теряла всё - не в первый раз. Выйдя из бани, они обнаружили, что уже вечер, и надо было где-то переночевать. Но к кому бы они ни стучались, их никто не пустил.
Долго бродили они по улицам и уже отчаялись найти себе кров для ночлега. Была ранняя весна, они замёрзли. И тут к ним подошла женщина и сказала: » Идёмте ко мне, переночуете. Правда, я живу бедно». Никогда не переведутся милосердные люди. Мама вспоминала эту женщину всю жизнь. В Черногорске, наконец-то, зарегистрировали факт моего рождения, и записали как уроженку Черногорска, города, чуждого мне, по сути. Отчётливо помню себя лет с двух, а отдельные моменты и раньше. Сохранилось фото конца 1943 года, мне около двух лет.
На мне капор и пальтишко, сшитое бабушкой, а бант из шарфика и заяц в руках - это реквизит фотографа. Помню, какую истерику я закатила, когда зайца стали забирать. Ведь у меня до этого не было ни одной игрушки, да и где их было взять. Зайца у меня всё-таки отобрали, и я долго не могла успокоиться. Я думаю, что и мама при этой сцене заплакала.
Мама устроилась на фарфоровый завод, Витя пошёл в школу, бабушка со мной и по хозяйству.           Нормы были так малы, что могли только поддержать в нас жизнь на грани. Те, кто жил там до войны, имели какие-то запасы, хоть небольшие огороды…. У нас не было ничего. Я часто думаю: где они брали силы, чтобы пережить то, что они пережили? Их спасало и то, что они крепко держались друг за друга, беда их не разобщала. Им всегда было о ком заботиться, забывая собственные интересы, не тратя силы на жалость к себе, в тяжёлые времена.
Поселили нас в избу с одной большой комнатой. Хозяйка, многодетная мать, разделила эту комнату мешками с картошкой. И мы с её детьми прокапывали в мешке дырочки и грызли эту картошку сырую и грязную: голод не тётка. Пока взрослые не заметили и не пресекли наше пиратство.
 
Сколько себя помню, всегда хотелось есть. Так и продолжали мы наш тяжкий труд бытия, каждый по-своему. Летом на каникулах, Витя сидел со мной, а бабушка бралась за любую работу, чтобы не умереть с голода. Мы жили в палатке на берегу канала с очень крутыми берегами.
Однажды, Виктор не углядел за мной, он тогда много читал, всё, что попадалось в руки. А я ушла бродить, играть-то было нечем. Я подошла близко к краю и свалилась в канал, но не утонула, инстинкт самосохранения сработал и я, отчаянно барахтаясь, выбралась на узкую полоску у воды. Я начала карабкаться по крутому склону наверх, цепляясь за траву, но она обрывалась, и я снова соскальзывала вниз, и всё молча. Я и сейчас отчётливо вижу эту траву - «пастушью сумку». Тут меня хватился Виктор, нашёл и вытащил меня, отнёс в палатку, бросил на кровать, и накрыл с головой нашим старым байковым одеялом. Я не заплакала, только притаилась, характер мой уже тогда проявлялся. А был тогда 1944 год, Вите не было ещё 15 лет, но он хорошо понимал, что я чудом не погибла.



Переезд

Начался учебный год и Витя пошёл в школу, а меня отдали в ясли, рассчитывая на лучшее питание. Но я недолго там пробыла, заболела, потом ясли закрылись на карантин. Но маме разрешили получать суп на вынос, детскую норму. Пока Витя был в школе, я сидела дома одна. Мама принесла мне с работы фарфорового грача, просто болванку с дыркой внизу и совершенно белого. Но я была рада и ему. Еду из садика мама приносила в кружечке и давала мне съесть половину. «А это на вечер»,- говорила она, забирая у меня заветную кружечку. «А когда будет вечер?» - спрашивала я, не успев утолить голод. Не знаю, успевала ли сама-то мама поесть в обед. Рабочий день тогда был 12-ти часовой и без выходных, и в обед отпускали с территории завода неохотно.
За то время, пока мы жили в эвакуации, мама переболела малярией, брюшным тифом и воспалением лёгких. У неё почти всё время был конъюнктивит - гнойные шишки на веках. Витя совсем ослаб, не мог учиться. Бабушка поняла, что нам всем придёт конец, если мы там останемся. Зимой 1945 года мама прочитала объявление, что в город Боровичи Новгородской обл. набирают рабочих в подсобное хозяйство с предоставлением жилья. Слово «жильё» после войны было волшебным. Бабушка все важные решения принимала сама, она решила ехать. А было ей в то время 50 лет. Она была инвалидом 2 группы по сердцу, а ноги у неё были в таких толстых синих венах и узлах, что страшно было смотреть. Медкомиссию она не прошла, её не брали на работу. Но она пришла на приём к директору совхоза, рассказала о своей семье и её взяли с испытательным сроком. Она так работала, что стала передовиком, её всем ставили в пример, и директор, по её просьбе, оформил для мамы вызов на работу, благодаря которому мама смогла вырваться с каторги под названием Черногорск. В те времена это было очень непросто - людей везде не хватало.
Но, прежде чем мы оттуда уехали, нам пришлось пережить весеннее наводнение, во время которого мы едва не погибли. В те времена экзамены были со 2-го по 10 классы и по всем предметам. У Вити, как раз и начинались экзамены, но кругом - море разливанное, вода поднялась на метр, лодки у нас не было, и маме пришлось воспользоваться подобием плота, посадить на него Витю, и по грудь в ледяной воде тащить его в школу. Меня оставили дома одну на ледяной печке. Было очень холодно и тихо, только вода по полу журчит. Со мной только слепой и холодный грач, а мне только недавно исполнилось 3 года.
Я легла на живот, и стала смотреть на доски в полу, которые тихо плавали и шевелились в журчащей воде. Видимо я задремала. И тут бы свалиться мне вниз и утонуть, но Боженька и на этот раз не допустил моей гибели. Я очнулась и отползла от края к стенке. Мамочка моя опять заболела, губы её были в болячках, она надрывно кашляла, её трясло, она не могла согреться. Зато Витя перешёл в следующий класс. И тут пришёл вызов из Боровичей. Вода схлынула, оставив непролазную грязь. Но солнце и ветер землю обсушили, а вскоре и маму с работы отпустили. Мама с Витей чувствовали себя окрылёнными, снова появилась надежда, уже в который раз! Мама получила расчёт и мы, собрав нехитрые пожитки, поехали в Боровичи.
Дороги в ту пору могли убить и более крепких людей, что уж говорить о нас. Эту дорогу я помню хорошо. Вагоны тёмные внутри и снаружи, окна не закрываются, туалет загажен. Ехали несколько суток, сидя на вещах. В общие вагоны набивалось столько людей, что ступить было некуда, тогда плацкарта и в помине не было. На станциях бегали за кипятком те, у кого был чайник. Если чайника не было, соседи делились. Заварки тоже не было. Если было немного сахара, то пили «вприглядку», нам с Витей по малюсенькому кусочку, а мама - как придётся. Есть тоже нечего. Всё, что мама брала с собой, отоварив карточку, было давно съедено, практичной и предприимчивой бабушки рядом с нами не было, надеяться было не на кого. Осталось только немного засохшего хлеба, его и грызли, размачивая в кипятке.
У мамы было немного денег, и при станциях был буфет, но там всегда обитал длинный и злобный хвост измученных дорогой, голодных и раздражённых людей. А поезда, как правило, шли без расписания. Иногда приходилось ждать поезда сутками. Остановки могли быть короткими, а иногда и по несколько часов, т.к. в первую очередь пропускали воинские эшелоны: война ещё продолжалась, несмотря на заключение мира. Ехали эшелоны на фронт в страны соц. лагеря, а с фронта эшелоны с ранеными. Ехали домой и демобилизованные счастливцы, которые остались живы и для которых война закончилась. Ехали весело, с гармошкой, никого не смущало, что едут они в вагонах для перевозки скота. На остановках выскакивали, наяривали на гармошке, пели частушки и плясали, до упаду.
А мама плакала. Это, всё была молодёжь, а те, кто ушёл на фронт в начале войны, никто не вернулся, за редким исключением - в основном, калеки. Мама плакала, осознавая своё вдовство, глядя на них, а я утирала ей слёзы и спрашивала: «Мама, там мой папа?» Я уже знала, что мой папа на фронте, но не знала, что он уже погиб, и я теперь сирота, к счастью, наполовину. Эшелон уходил, и мы снова ехали, и конца этому тяжкому пути не было! Изнурительны были и пересадки. Нам казалось, что дорога никогда не закончится, и мы никогда не доедем. И силы и терпение иссякли у всех нас.



Боровичи

Ну, наконец-то! Измученные, голодные, но счастливые, что все мучения позади, мы прибыли в Боровичи. Оттуда не так уж далеко и до Старой Руссы, где осталось предвоенное счастье моих дорогих страдальцев. Наша энергичная бабушка договорилась с конюхом и нас привезли домой на подводе, у нас ведь снова скопились кое-какие пожитки. А ждали нас хоромы в бывших конюшнях монастыря. Место это так и называлось «Конный двор». Это место нельзя назвать даже коммунальной квартирой. Помню длинный тёмный коридор, который освещался только когда открывали дверь на берег реки Мсты. С весны до осени дверь была всегда распахнута, а зимой прикрыта, и тогда все мы оказывались в темноте, даже керосиновой лампой в тех условиях пользоваться было нельзя, поэтому спать ложились рано.
«Комнаты» - бывшие стойла для лошадей. Стенка каждого стойла была вместо ширмы в средний рост человека, так что при желании, всегда можно было заглянуть к соседу, и в каждом стойле - семья. Как пчёлы в ульях. Вместо дверей занавески из того, что у кого было, а некоторые обходились и без « дверей».
Вот такое жильё обещали вербовщики, когда набирали людей на работу. Но все были рады и такому жилью, выбирать не приходилось. Не помню, где все жители этого гетто варили еду, где стирали, чем освещали своё убогое жилище? Точно помню, что электричества там не было. Ну, летом - на улице, а зимой? При -25?
Можно представить, какая была слышимость в этом цыганском таборе. Кроме меня там были ещё ребятишки, и когда удавалось хоть немножко поесть, мы носились по коридору, а летом на «улице». Делить нам было нечего, ни у кого не было игрушек и других атрибутов детства и мы просто бегали и орали, пока кто-нибудь из родителей не давал нам подзатыльник. С нами особо не церемонились. И стали мы жить в этом стойле, но все были счастливы, что снова вместе, на нас не падают бомбы, что плохо не только нам, и что в Черногорске было намного хуже. Бабушка взялась лечить маму и вылечила, но проблема с глазами была у мамы ещё много лет. Бабуленька нас ждала, достала где-то чехлы от матраса, набила сухой травой, поставила ящик вместо стола.
Спали все вместе, покатом, но так даже теплее зимой и все были довольны. Немного окрепнув, мама устроилась на работу в бухгалтерию подсобного хозяйства завода «Красный керамик». Ведь у неё было 7 классов образования. По тем временам это было как сейчас - высшее образование. У многих начальников того времени бывало и по 3 - 4 класса школы. Она работала сначала счетоводом. Быстро освоила эту работу и через пару лет её перевели на должность бухгалтера.



Новая жизнь

Монастырь с конным двором стоял прямо на берегу реки Мсты. В этом месте берег был очень крутой, река быстрая и глубокая. По этой реке сплавляли лес - толстенные брёвна. Иногда эти брёвна сбивались в затор. На другом берегу - градообразующее предприятие, кирпичный завод «Красный керамик». К нему через реку был проложен временный мост из брёвен, который назывался «запань». Ходить по нему было неудобно и опасно, но никто не привередничал. Для тех, кто работал на заводе, а жил на нашей стороне, этот путь был во много раз короче. Был и другой мост, настоящий, но он был далеко от нас. Мама и бабушка работали на нашей стороне реки и запанью не пользовались.
Витя осенью пошёл в школу, а благодаря бабушке, свежему воздуху, купанию в реке и солнышку, он к осени окреп и смог учиться дальше. А меня попытались отдать в детский сад.
Помню свою воспитательницу, Евдокию Васильевну. Добрая была женщина, но даже ей не удалось приручить меня. В Черногорске я совершенно одичала, слишком часто оставалась наедине с собой, и виделась только со своими близкими. Когда мама приводила меня в садик, я орала и цеплялась за неё, а когда она, расстроенная, уходила на работу, я долго не могла успокоиться. Каждый день сильнейший стресс.

 

Да и что там меня могло заинтересовать? За время войны там не было ремонта, не покупались игрушки и т.д. Всё пришло в упадок. Участок не оборудован.
Помню большое суковатое дерево, на нём мы и «висели», как обезьянки. В группе тоже почти ничего. Бумаги для рисования и в школе-то не было. Приносили из дома, кто что мог - обёртки, старые газеты. Мне мама приносила узкие обрезки бумаги от документации. Да и рисовать-то было нечем: от карандашей остались одни огрызки, да и те надо было хорошенько послюнить, чтобы было видно рисунок.
Дети рисовали войну, самолёты, танки. Они об этом знали только по картинкам из газет - война - взрывы и бомбёжки - обошла Боровичи стороной. Новгород и Старую Руссу разбомбили, а Боровичи нет. Но нищета и дефицит здесь были в полной мере. Поэтому мама, не смотря на мои бурные протесты, продолжала водить меня в садик, пока я не заболела. В общем, мучились со мною, мучились, да и забрали из садика.
Бабушка ушла с работы, и стала я жить под бабушкиным неусыпным оком. Но такая уж я была шустрая, что и бабушка не углядела. Было мне тогда четыре с половиной года. Как-то спустилась я с крутого бережка, пошла по запани, потом перепрыгнула на брёвна сплава и начала по ним прыгать - с одного на другое. Тут бы мне оступиться и уйти под топляк и сгинуть, да опять меня Боженька спас. Кто-то увидел меня с берега, сказал маме. Она примчалась на берег и замерла: и кричать боялась, чтобы не напугать меня грядущим наказанием, и стало ей плохо от такого зрелища. Тут я оглянулась, и увидела на высоком берегу маму. И помчалась тем же манером обратно на запань и благополучно залезла на берег. Ну, тут уж мне воздали по заслугам.
Бабушка, как исконно русская и сильная личность, прошедшая не один круг ада, не выбирала выражений и за словом в карман не лезла. Она мне сообщила, что я мытарка, антихристка окаянная, подлянка чёртова и т.д. А если я, по её мнению лезла не в своё дело, она называла меня «подскок ****яной». Вот так, коротко и ясно. Но я на это не особо обращала внимания, пропускала мимо ушей - лишь бы не били, но кроме ругани драли меня беспощадно. Это бабушкино влияние, но она других методов и не знала, и её так воспитывали и она так же, у неё было 4 парня как тут обойтись без порки.
Забегая вперёд, скажу, что живя у Виктора, женатого человека, отца двоих детей, она оттузила его подшитым валенком, когда он явился с работы пьяным и стал ссориться с женой. И это помогло. Вот так и со мной - им некогда было воспитывать меня убеждением, все их силы уходили на то, чтобы выжить, особенно в 1946-47-48 годах. Это были самые тяжёлые послевоенные годы. Но я этого тогда знать не могла.
Я была смелая, рисковая, быстрая, решительная, лёгкая, как пёрышко. Леночка Шлеева, внучка моя, такая же худенькая, как я была в детстве. И я тоже не ела мяса, потому что тогда его просто не было. Я доставляла своим близким немало огорчений. И они ещё не всё знали: я 6 раз тонула, даже научившись плавать, и меня каждый раз кто-нибудь вытаскивал или сама выкарабкивалась. Даже у берега в реке были глубокие омуты, и в них тонули иногда даже взрослые. На моих глазах утонула девушка лет 16, и я впервые так близко осознала смерть.
На другом конце конного двора был «каретный сарай». Там стояло множество разбитых телег, пролёток, саней с оглоблями. Это было любимым местом игр ребятишек с конного двора. Старшим мальчишкам удалось даже выкатить одну пролётку. Мы, малыши, набивались в кузов и раскачивались на рессорах, а мальчишки пытались тащить её за оглобли, но они для этого ели слишком мало каши, они её совсем не ели в ту пору. Нам была дана полная свобода, взрослым было не до нас. И такая свобода не всегда хорошо кончалась. Чего только не случалось с ребятишками в то бесконтрольное время.
Стриженая голова, чёлка, худоба - вылитый мальчишка и характер мой соответствовал. Я не ощущала себя ни мальчиком, ни девочкой - некое бесполое существо. Одежда на мне как с чужого плеча, обычно перешитая из старого и большого, на вырост. Всё висело на мне, как на вешалке. У мамы не было средств на новые вещи, да и вряд ли они тогда были в продаже.

Дом на улице Александра Невского

В 1946 году случилось знаменательное событие, жизнь наша сделала крутой поворот: нас переселили из норы на конном дворе, в которой мы прожили почти полтора года, в двухэтажный деревянный дом на улице Александра Невского, 21. Двор был закрытый, входили в него через калитку, минуя большие деревянные ворота. У самых ворот ещё один - одноэтажный домик, там жила многодетная семья Титовых. У нашего дома было крыльцо под навесом и высокая завалинка. Напротив дома - сарайчики, с крыш которых, мы потом прыгали в неглубокий снег. Слева от крыльца, у самого забора, большие качели, на них помещалось несколько детей одновременно. Остальная территория - утоптанная площадка, которая после дождя превращалась в грязное месиво. Несколько чахлых кустиков. Там и проходили все наши игры, благо ребятишек во дворе было достаточно и самых разных возрастов. Я быстро со всеми познакомилась и стала неизменной участницей всех игр, шалостей и коммерческих операций.
Наша коммунальная квартира располагалась на втором этаже, на который можно было подняться по неосвещаемой, деревянной, узкой и шаткой лестнице. Наша комната - одна из четырёх. Она была большая и светлая, с широким окном. Это великолепие поделили перегородкой на 2 неравные части: одна, чуть больше, с окном, другая без оного, но зато с печкой. В светлой части жили мы с мамой, а в тёмной и тёплой - бабушка с Виктором. Через какое-то время, стараниями бабушки, у нас появился круглый стол, 2 стула и 2 табуретки, 2 железных кровати. Одна нам с мамой, другая бабушке. Всё это было старым и облезлым, но таким желанным. Как счастливы были мама и бабушка: жизнь опять налаживалась! Вот что значит НИКОГДА НЕ ТЕРЯТЬ НАДЕЖДУ, ни при каких обстоятельствах. Всегда надо надеяться на лучшее. Горе и радость, счастье и утраты, успех и неудача - это всё временно, а надежда должна сопутствовать человеку всегда.
Мамочка моя, рукодельница, из ничего умела создать уют. Через знакомого ветеринара ей удалось достать марли, и она сшила на окно шторы, похожие на современные ламбрекены. На чисто вымытом окне они смотрелись очень нарядно. Потом из старой простыни она соорудила сшивную скатерть на стол, раздобыла ниток-мулине и вышила на ней узор с цветами. Получилось очень красиво.
Мама хорошо вяжет крючком, она связала салфеточки, прошивки на наволочки, подзор на кровать (это кружева, которые выглядывают из - под покрывала). Как это важно - преображать и украшать свою жизнь и своё жилище! В каждой квартире должна быть своя изюминка, свойственная только вашему жилью и никакому другому. В нём должно быть то, что будет греть вашу душу и радовать глаз. А в нашей комнате всегда было уютно, чисто и прибрано. И это для меня было важно, ведь все впечатления из нашего детства переходят в копилку нашего подсознания.
Зимой в комнате было тепло от печки, а летом окна были открыты настежь, и солнышко пребывало в комнате весь день. После Хакассии и конного двора эта комната казалась нам раем. Была в квартире большая общая кухня, тёмная и мрачная. А зимой холодная. Там стояла большая печь, но её никто не топил из-за отсутствия дров. На печке стояли примусы - их называли керосинки, но керосин тоже был дефицитом. Общую кухню использовали и как прачечную.
Примусы, а впоследствии и керогазы - это отдельная история. Это была вечно воняющая керосином конструкция с плоской металлической колбой внизу и горелкой вверху. Сбоку - насос, которым хозяйка закачивала керосин к горелке, а потом регулировала пламя, когда поджигала его спичкой. Примус был неустойчивым и довольно опасным при использовании. Детей туда и близко не подпускали. Бывали и возгорания и пролитая еда…. Им пользовались в основном летом. Керогаз - более устойчивый и мощный, на него можно было поставить и бак с водой, но стоил он дороже, а, главное, кушал много керосина, а это существенный недостаток. Спички тоже были на вес золота, их берегли, и старались использовать не больше одной спички. Никогда и никто не оставлял свои спички на кухне. Лучше была бы электроплитка, но электричество тоже было проблемой.
В доме часто отключали свет в целях экономии, и все пользовались керосиновыми лампами, а это значит, что керосин нужен был круглый год. А это большая проблема. За керосином мы с бабушкой ходили на другой конец города, никакого транспорта в городе не было. Нам снова писали номера на руке химическим карандашом, и я носила его, как современное тату, он плохо смывался и след от номера на руке сохранялся до следующей очереди. Мы вставали в конец километровой очереди, и я успевала набегаться и наиграться с другими детьми, они тоже были заложниками этого злого дракона стоглазого, под названием - очередь - пока, наконец, бабушка не оказывалась у самого прилавка. Не раз она устраивала мне экзекуцию, за то, что я, заигравшись, пропускала тот счастливый момент, когда она была уже у цели, и ей приходилось искать меня, рискуя потерять свою очередь.
Мы покупали керосин на двоих в большой бидон, и бабушка тащила его с частыми остановками: она несла эту тяжесть с трудом, с её-то больным сердцем и ногами. Были мы с ней - старый да малый - товарищи по невзгодам. Но иначе никак. Керосин хранили в сарае, и бабуленька всегда опасалась, что его украдут или сараи подожгут ненароком, бывало и такое - то разберут ветхую крышу, то снимут ненадёжный замок. В нашей квартире не было ни холодной, ни горячей воды, ни канализации. Зато был »тёплый» туалет с выгребной ямой за домом. Правда, летом из нашего туалета сильно воняло, а зимой несло холодом, но это всё мелочи жизни. Кроме нас ещё в трёх комнатах жили соседи, жили дружно, конфликтов не было.


Студенчество Виктора. Славик.

В начале лета 1946 года Виктор сдал экзамены за 7 класс и вместе с другими ребятами он поехал в Свердловск и поступил в строительный техникум. Теперь надо было из скудного бюджета ежемесячно посылать ему какие-то деньги, чтобы он мог учиться и не умереть с голода. Дешевле всего в магазине была селёдка. Ею он в основном и питался, выручали иногда ребята, жившие в Свердловске или в области, они привозили из дома картошку и сухари. Зимой 1947 года Виктор написал маме, что хочет на каникулы приехать в Боровичи. Мама собрала ему деньжат на билет, и он приехал. Высокого роста, тощий и бледный, под глазами черно.
К его приезду мама с бабушкой подготовились: мама достала небольшую бутылку рыбьего жира, а бабушка раздобыла картошки. Нажарила бабушка Виктору картошки на рыбьем жире - я такой вкуснятины и не видела никогда! Правда, картошку никто тогда не чистил, слишком расточительно, но всё равно, блюдо это сводило с ума. Я смотрела на бабушку с мольбой, в животе у меня урчало, как у голодной кошки. Но бабушка мне сказала: « И не думай! Сиди за занавеской (в чуланчике за печкой) и только пикни!» С бабушкой не поспоришь. Я сидела в чуланчике, вдыхала умопомрачительный запах и обливалась слезами и слюной, так мне хотелось этой картошки, но бабушку я побаивалась, она была скорой на расправу, и слово её не расходилось с делом. А мне только исполнилось 5 лет. Кончилось тем, что Виктор понял, в чём тут дело и оставил мне чуток картошки на сковородке. Вывел меня из чулана и посадил за стол. Я так быстро проглотила картошку, что и не поняла её вкуса.
Да-а-а, голодные мы все были тогда. А мама с бабушкой этой картошки так и не попробовали. В следующий раз мы с Витей пекли картошку на плите: он нарезал её тонкими дольками вместе с кожурой и раскладывал их на горячей плите. Так она и пеклась, а потом надо было её чуточку подсолить, и я тогда не ела ничего вкуснее. Из одной картофелины получалась полная ладошка печёнок, - красота!
Я в то время очень любила своего дядю, люблю его и сейчас, а тогда он был единственным мужчиной в доме, а мне подсознательно хотелось, чтобы у меня был отец. У каждого ребёнка обязательно должны быть и мама и папа, чтобы он не чувствовал себя ущербным и обделённым. Пока дядя был у нас, я не отходила от него. За время каникул Виктор немного отошёл, исчезли круги под глазами, он заметно ожил, даже девчонками начал интересоваться. Ему недавно исполнилось 17 лет. В общежитии техникума он научился играть на гитаре. Однажды он принёс гитару от своей знакомой и показал нам, как он играет, и мама очень хорошо пела под гитару. Молодость брала своё, и никакие невзгоды жизнь не остановят. Бабушка утирала слёзы, глядя на них, из пяти детей у неё осталось только эти двое, да сын Алексей, который жил тогда в городе Барабинске Новосибирской области. А я лихо отплясывала под гитару цыганочку. Как же хорошо нам было тем вечером!
Одет наш студент был плохонько. На толкучке купили ему длинное пальто с чужого плеча, кепку и ботинки б/у. А, брюки и свитер, - одни на все случаи жизни. Уехал мой дядя, праздник кончился. Зато к нам из Ленинграда привезли бабушкиного племянника, малыша Славика, 2-х лет от роду. У бабушки было много родни в Ленинграде, и, в том числе, 3 её сестры, пережившие блокаду, все три гораздо моложе неё. Самая младшая из них, Матильда - почти ровесница маме моей, вышла замуж за офицера, родила от него двоих детей. Младший, Славик, страдал тяжёлой формой диатеза. И тут Славин отец получил направление для службы в Магадане. Куда было ехать с больным ребёнком?! Славика по договорённости привезли к нам.
Когда малыша привезли, на него жалко было смотреть: он весь был покрыт золотушной коркой - и голова, и лицо, и тело. Руки в рукавичках, чтобы не расчёсывался до крови. Матильда, мать ребёнка, уехала, пообещав высылать деньги на его содержание. Слово своё она сдержала, и эти деньги были хоть и небольшим, но подспорьем в нашем хозяйстве. Бабуленька моя вылечила Славика народными средствами, купала его в целебных травах, поила отварами. И мальчишка ожил и прожил у нас 2 года.
Как-то, в выходной день, мы с мамой ещё спали, бабушка хлопотала по хозяйству. Славик заскучал, взял небольшое суковатое берёзовое полено возле печки, и пошёл будить тётю Аню (она спала с краю). Уговаривать не стал, а сразу применил радикальные меры - бабахнул тётю Аню берёзовым поленом по лицу. Она вскочила и сразу заплакала от боли и испуга, а когда посмотрела на себя в зеркало…. На другой день пришлось идти на работу с распухшим носом, ссадиной на лбу и с синяком под глазом. И все шутили: « Ну вот, появился мужик в семье. И без мужика плохо и с мужиком не очень-то». Мама смеялась - слёзы и смех, у неё всегда были рядом. Светлый она у нас человек, сангвиник.
В это же лето я едва не погибла. Меня оставили дома одну в наказание. И тут у меня возникла мысль вылезти через окно. Мы жили на 2 этаже. Окна выходили в проулок, а под ними - камни, поросшие чахлой травкой. Я открыла окно, встала на подоконник и посмотрела вниз - высоко, и голова закружилась. Дом наш хоть и деревянный и этаж только 2-ой, но он был старой постройки, с высокими потолками, а мне было только 5 лет. Тогда я легла на подоконник, и снова посмотрела вниз. Теперь земля была значительно ближе, и я уже собралась перевалиться через подоконник. Но что-то удержало меня, спасло от беды. Если бы я упала на камни, могла сломать и ноги и позвоночник. Когда на другой день пришла я под это окошко и глянула вверх, то увидела, как высоко было наше окно. Боженька хранит меня всю мою жизнь.


В поисках еды. Баня.

Есть хотелось всегда, и мы, дети, ели всё, что казалось нам съедобным. Травы: кислицу, калачики, кашку, дикий щавель и др. Однажды в поисках съедобной травы, я наткнулась на растение с бело - чёрными цветочками. Попробовала, они имели сладковатый вкус. И была это белена. Когда мама пришла с работы, у меня уже пена изо рта текла клочьями, я никого не узнавала, билась и рвалась из рук. В общем, с трудом и не скоро меня привели в норму, помогла наша соседка, напоив меня молоком. Недаром говорят: «Ты что белены объелась?», а могла бы и умереть: я была ещё очень мала и организм мой был сильно ослаблен, но опять не судьба.
Делали мы с ребятами и набеги на совхозное поле, где выращивали турнепс. Это крупный корнеплод, иногда с нашу голову, белого цвета, сладковатый на вкус и сочный, его ещё называют брюквой. Но, в поле был охранник на лошади и с хлыстом. Попадёшься, так «вытянет», что долго помнить будешь. Но как часто бывает в жизни, обстоятельства лишают нас права выбора: голод толкал на подвиги и мы всё-таки добирались до этого турнепса. Всё надо было проделать очень быстро, пока не видит объездчик, поле обширное, всё сразу не укараулишь. Вытащить плод из земли не получалось - ботва обрывалась. Мы разрывали руками землю, с большим трудом, ломая ногти, добывали из земли толстый белый клубень, и мчались в укромное место. Там мы стряхивали с него землю, зубами очищали от кожуры, и по очереди откусывали твёрдую, сладкую и сочную мякоть. Какое это было наслаждение! Но после этого «салата» ещё больше хотелось есть. Иногда нам удавалось украсть морковку, но на нашу гоп-компанию морковки было мало, а находиться на поле долго никто не рисковал.
При таких пищевых добавках неизбежно заражение глистами. И это была очень серьёзная проблема. Мои близкие хватились, когда аскариды отравили мой организм, у меня стала кружиться голова, появилась тошнота и рвота, болел живот. Всё моё тщедушное тело было заполнено этими хищницами. Когда меня начали активно лечить сантонином, они полезли и сверху и снизу, и не было им конца. Я содрогалась от страха и рвоты, в любое время суток, особенно ночью, и мама страдала вместе со мной. Вторая всеобщая проблема - вши. Вшивыми были все, их бесполезно было выводить, т.к. коротко пообщавшись с кем-то, можно было снова их нацеплять. Выискивание вшей друг у друга было обычным делом, а мы с соседкой Валькой Емцовой, вытаскивая вшей у её матери, играли: это папа, это мама и т.д. Набиралось до 15 родственников и знакомых, а в такую игру мы играли довольно часто. При этом, мы не испытывали никакого отвращения - ведь это была обыденность.
И тут на помощь приходила городская баня, обитель общегородского очищения от скверны и место встреч со знакомыми и родственниками. Баня работала по субботам и воскресеньям, с утра и до позднего вечера, и была одна на весь город, но зато там был водопровод и она хорошо обогревалась. Ходили туда обычно раз в 2 недели, а некоторые и раз в месяц.
Баня - большое 2-х этажное здание тёмно-розового цвета стояло ближе к центру города, на берегу реки Мсты. Каждый выходной люди густыми толпами шли к этому зданию, как когда-то шли в церковь. Раньше меня мыли в тазу дома. Но когда ноги перестали помещаться в тазу, меня стали водить в баню. Мы с мамой шли туда к 6 часам утра и стояли в очереди, в этой змее подколодной, частью которой и мы тоже являлись, до 2-х часов дня! Самое страшное, что при этом могло случиться - это потерять очередь, отвлёкшись разговором со знакомыми, ведь номерков здесь уже не писали - слишком длинна была очередь. Если ты простоял уже пару - тройку часов, а сидеть там было просто негде, слишком много было народа, и уже превратился в зомби, тупого и безразличного, ты радуешься каждому новому лицу, и возможности отвлечься от отупляющего бездействия, и не ты один. Поэтому люди то отходят от очереди, то снова подходят и ищут своё место.
И вдруг, оглянувшись на очередь, понимаешь, что не видишь ни одного примелькавшегося лица. Ужас! Ты в панике, мечешься вдоль очереди, а тебе говорят: вы здесь не стояли. Что делать, снова занимать очередь? И когда, уже потеряв всякую надежду, вдруг, ты увидишь нужное тебе лицо в этой аморфной и равнодушной толпе, готовой превратиться в дикого кровожадного зверя, когда заденут чей-нибудь интерес, ты бросаешься к этому лицу, как к самому родному и близкому, понимая какой неприятности ты избежал. И когда, наконец, мы попадали в выстраданную обитель - выходили оттуда нескоро.
Первое время, я очень стеснялась раздеваться при чужих людях, и маме приходилось уговаривать меня, но недолго, подзатыльник или, как вариант, шлепок ниже спины, быстро решал все проблемы. Мы входили в огромный зал, величиной со спортивный зал в школе. В мутной и жаркой пелене проступали широкие каменные лавки. От обилия голых женских тел начинала кружиться голова. В центре - стойки с кранами горячей и холодной воды. Струя из такого крана била, как из садового шланга, и это очень хорошо, потому что у кранов тоже стояла очередь. Люди отдыхали в бане, как сейчас в сауне. Мылись, не торопясь, многократно намыливаясь и смывая, пока чистое тело не начинало скрипеть. Мыло использовалось только хозяйственное, туалетное мыло - роскошь. Тёрли себя мочалкой из лыка, жёсткой, как тёрка, до одурения, и пока кожа не станет тёмно-бурой, с особым рвением драили друг другу спину.
Дежурная гардеробщица выгоняла тех, кто слишком засиделся, ведь очередь в баню не убывала до позднего вечера. Тазы, оцинкованные и с двумя ручками, удавалось найти не сразу, за ними надо было охотиться, тут уж рот не открывай, хватай из рук в руки. Сидячих мест тоже не хватало, мылись, стоя над тазом, отстояв многочасовую очередь. Когда место освобождалось, все кидались, как коршуны на добычу, что не редко приводило к военным действиям, когда в ход пускались грубые мочалки, тазы, ноги и волосы соперниц. На скандал обращали внимание только те, кто оказывался рядом, и то поневоле, следили только, чтобы и им ненароком не досталось. Да и все звуки в бане были приглушёнными, людская речь воспринималась как жужжание пчёл. Слышны были только стук таза о каменную скамью, да шипение мощной струи воды из крана. Впрочем, бой без правил заканчивался довольно быстро, с падением на пол одной из сторон конфликта: попробуй, повоюй на мокром и скользком бетонном полу.
Пока воюющие и воющие стороны выясняли отношения, место занимал кто-нибудь другой. Очень повезёт, если встретишь в бане знакомую, которая собирается уходить. Мама с этой целью всегда ходила в разведку, лавируя между голых и распаренных тел. Иногда счастье улыбалось нам, и мы скоренько проделывали операцию: одна попа встала, другая тут же села. Иногда бывало, что это место ждали и другие люди, и, разгадав наши намерения, они поднимали ор: « Вас тут не было!!», на что мама вежливо отвечала: «Я договорилась за это место раньше вас». И наступало блаженство.
Конечно, на этих лавках можно было подцепить что угодно, но выбора не было, и все согласны были рисковать, иногда, правда, подстилали под себя что-то из своего бельишка, предназначенного для стирки. Но тут был риск, что его уведут без вашего согласия. Ещё мама ходила в парную, а я караулила её место, не спуская глаз. Здесь же, в бане боролись не на жизнь, а на смерть, со вшами. Слева от входа в помывочный зал, стояла тумбочка с ёмкостью, где было жидкое мыло от вшей. Воняло оно сильно и отвратительно. Многие приносили с собой косынку, намазывали голову этим мылом, завязывали голову косынкой и смывали в конце помывки.
Некоторые приходили в баню уже присыпанные дустом - тоже неимоверная гадость. Но, как говорится, это были неизбежные издержки, никто никого не обвинял, не упрекал, - это было всеобщее бедствие, да и счастье-то никогда не бывает полным. Обратно тащились домой, разомлевшие и уставшие, хуже, чем на работе, но, хлебнув чистого воздуха, чувствовали себя чистыми и умиротворёнными. Бабушка с нами в баню не ходила, предпочитала мыться на скорую руку, закрывшись на общей кухне. Частый гребень был в любой семье, их продавали в бане и любом газетном киоске. От вшей в нашей стране удалось избавиться только с появлением хороших шампуней.


Особенности быта, 1947-50

Но, за всякое удовольствие надо платить: на следующий день была стирка, и это тоже было испытание на прочность. Обычно большая стирка лежала на маме. Сначала надо было наносить воды с колонки, двумя вёдрами на коромысле, поднимаясь на 2 этаж. Эту работу она проделывала ежедневно, приходя с работы. Воду грели в оцинкованном баке, зимой на печке, летом на керогазе. Стирала мама в оцинкованном корыте с помощью ребристой доски. В целях экономии мыла, бабушка варила щёлок с добавлением кальцинированной соды, его добавляли в горячую воду для стирки. Такой раствор разъедал руки, но жалеть себя в те времена не имело смысла. Мама, низко склонившись над корытом, обдаваемая ядовитым паром от горячей воды со щёлоком, тёрла бельё о стиральную доску. Воду меняли несколько раз.
К концу стирки спину было не разогнуть, всё тело ныло и болело, как побитое, глаза краснели и слезились от щёлока. Но это была только половина стирки. Для разнообразия, маме приходилось идти за водой снова, на очереди было полоскание, рядом с ней ходила за водой со своим бидончиком и я. Колонка в 100 м от дома. Я уж не говорю о том, что воду надо налить в бак, потом в корыто, потом несколько раз вылить из него и вынести помои. Наконец бельё выстирано! С большим тазом, полным мокрого белья, кряхтя и тяжело вздыхая, мама с трудом взбиралась на чердак. Там она натягивала верёвки и развешивала бельё. А дальше - моя задача - его охранять.
Были в то время такие «волшебники» - стоит им появиться, как бельё, даже ещё мокрое, вдруг исчезало вместе с верёвкой. Охранять бельё мне нравилось. Правда на чердаке были постоянные сквозняки, но зато как там было интересно и таинственно. Я с подружками обследовала чердак вдоль и поперёк. У нас там были свои закутки у слуховых окон, мы там играли в свои незамысловатые игры и прятали свои детские секреты: цветные стёклышки, камешки и другую дребедень.
Бабушка сделала мне куколку из тряпочки, свернув её жгутиком и сложив вдвое. А потом она перетянула его ниткой поперёк, выделив головку, пришила жгутики-ручки и такие же ножки. Мама нарисовала кукле лицо. В рисовании она сильна не была. Получилось не очень: глазки, как пуговицы, рот косоват, брови, как у старого пирата, но придираться к таким мелочам никто не собирался, да и выбирать было не из чего. Вот с этой куклой мы и играли, у других-то и такой не было. Тематика наших игр была бы необычной для современных детей: очень мы любили играть в похороны. Моя кукла умирала много раз, была захоронена по всем правилам, в могилке и даже оградку из палочек мы ей делали. А потом она оживала. Всё-таки природный оптимизм брал верх.
Хоронили мы и мух и жуков и гусениц. Отражали в игре окружающую действительность: тогда много людей умирало, и детей в том числе. Там же, на чердаке, стоял сундук со старыми газетами и журналами. Чей он был, мы не знали. Мы разглядывали довоенную жизнь в картинках и воспринимали её, как сказку. Проветренное и слегка подсушенное бельё вновь собирали и досушивали на общей кухне. В общем, казнь египетская, эта стирка. А ведь ещё надо было гладить это бельё тяжёлым чугунным утюгом с горячими углями внутри утюга. Утюг был один на всю квартиру, но мама пользовалась им чаще всех - она любила порядок и чистоту. Пища, которую мы ели, не была сытной, поэтому есть хотелось едва мы вставали из-за стола, особенно хлеба, а с хлебом-то у взрослых были большие проблемы, как, впрочем, и с остальной пищей. Продукты продавали по карточкам. И хотя очереди никто не отменял, бабушка могла купить все продукты, указанные в карточке, но их было ничтожно мало. Гарантированно, 800 г хлеба в день, но при нехватке других продуктов, хлеба надо было больше.
В конце 1947 года карточки отменили и даже провели небольшое снижение цен, но стало ещё хуже. Хлеба можно было купить больше, но давали 1 буханку в руки, а чтобы купить 2, надо было идти в очередь вдвоём. Мама работала, Виктор уехал, Славик - мал, а мне уже около 6 лет и, значит, я больше всех подходила бабушке в напарницы. Спорить с бабушкой - пустой номер, капризы пресекались коротко и ясно: не пойдёшь - не получишь хлеба, и это был убойный стимул. Что такое хлеб в нашей жизни, мы знали не понаслышке. Бабушка будила меня очень рано, ещё затемно, и мы шли с нею в центр города в булочную занимать очередь. Бабушка молча тянула меня за руку, а я, закрыв глаза и дрожа от холода, спотыкаясь, перебирала ногами, досыпая на ходу. Наш номер нам писали на руке химическим карандашом. Идти обратно было далеко, поэтому мы стояли до 8 часов утра, ожидая открытия магазина, часа 3. Дети, стояли вместе с взрослыми, в это время им было не до игры, - полусонные, озябшие, прижавшись к своим близким, закрыв глаза и покачиваясь, дремали стоя.
В 8 часов утра приходила продавщица и открывала дверь. Все оживали. И тут народ напирал толпой, пробиваясь в узкий проём двери. У всех были номерки на руках, значит место в очереди гарантировано, но никто никому не верил, все одурели от холода, недосыпа и бесконечного ожидания, и люди рвались - быстрее попасть в тепло и получить свой хлеб. Кругом шум, ругань, давка, детский плач: кого-то придавили, на кого-то наступили. В это время приходила машина с хлебом. Магазин заполнял острый запах свежего и ещё тёплого хлеба. Этот запах возбуждал толпу голодных людей, и одновременно успокаивал - хлеб будет, стояли не зря. Желудок от запаха тёплого хлеба сжимался и урчал не только у меня.
Пока машину разгружали, очередь устанавливалась по номерам. В толпе всегда находился какой-нибудь активист, который следил за порядком, за разгрузкой хлеба и за тем, чтобы весь привезённый хлеб был продан людям, т.к. хлеба хватало не всем. Тем, кто пришёл позже, надо было ждать следующей машины неизвестно сколько. Одна машина развозила хлеб по всем булочным города. Она была древняя, и потому часто выходила из строя, но другой не было, - не так давно, закончилась война. По нашим номеркам нам давали буханку чёрного хлеба и калач. Батонов у нас не пекли. И мы, счастливые и усталые, не спеша брели домой. По дороге я тихонько отщипывала калач и с упоением проглатывала тёплые и душистые кусочки. Бабушка делала вид, что не замечает моей хитрости. Хлеба нам хватало на 2 дня. А потом снова….
В 1949 году я пошла в школу и за хлебом уже не ходила, а с 1950 года давали уже по 2 буханки в руки, и бабушка ходила в очередь одна. Вообще очереди были всегда и везде. Как говорится, очередь длиною в жизнь. Стояли даже у закрытых магазинов, ждали, может «выбросят» что-нибудь съестное или просто полезное. Самые тяжёлые послевоенные годы: 1946, 1947 и 1948. Нам удалось их пережить - бабушка нас сохранила.
Что она только не придумывала, чтобы накормить нас. Из овса она варила неаппетитное на вид, но довольно сытное блюдо - овсяный кисель. Она заливала промытый овёс водой, заквашивала его, потом перемалывала, процеживала, и варила с помощью крахмала как обычный кисель. Только вместо сахара добавляла соль, которая тоже тогда была в дефиците. А если в этот кисель добавляли хоть чайную ложку подсолнечного масла - пальчики оближешь, особенно, с голодухи. Выручал нас и жмых, который привозили для лошадей, им ведь приходилось много и тяжело работать, поэтому о них заботились. Они с нами делились, хоть и против своей воли. Жевали мы и гудрон, мы его называли вар, как теперь жуют жвачку. Это позволяло на время обмануть голодный желудок.
По карточкам нам давали мелкую, меньше кильки, сушёную и очень солёную рыбёшку - снетки. Бабушка добавляла её в щи вместо соли. Иногда удавалось стащить пару штучек этих снетков и, запихнув в рот, долго сосать их до полного размягчения, ощущая вкус рыбы. Люди даже сочинили частушку: « Щи горячие, да со снеточками, а слёзы катятся да ручеёчками». Представьте - капустный суп с солёной рыбой, но мы не считались гурманами, ели что дадут, разносолами мы в тот период жизни избалованы не были. Задача состояла в том, чтобы заполнить хоть часть желудка чем угодно, лишь бы он не был совсем пустым, и не вызывал слабости и головокружения.
***
В 1949 году задумала моя бабуленька завести кур. Она долго собирала денежки на инкубаторных цыплят. Мы с нею отстояли бесконечную очередь и купили почти мешок комбикорма для будущих кур. С большим трудом притащила бабушка домой этот мешок. Ведь расстояние от дома до базара и обратно было немалым, и пройти его с больными ногами и без груза было трудно, а ведь этот треклятый мешок был тяжёлым, а к концу пути казался ей ещё раз в 5 тяжелее. И вот, наконец, она купила 18 цыпляток. Она их холила и лелеяла, носила то в дом, то на солнышко. Цыплята подрастали и начали оперяться. Но однажды утром меня разбудили громкие рыдания с причитаниями. Выскочив на улицу, я увидела бабуленьку в великом горе: в сарае лежали в рядок все 18 цыплят, задушенные хорьком. Я обнимала бабушку, пытаясь её успокоить, но она была безутешна.
А, потом и у меня случилось горе: на Пасху бабушка купила пяток яиц, стакан молока и 2 стакана муки. 4 яйца она покрасила луковым пером, которое она собирала целый год, одно забила в тесто и в духовке испекла плюшки. Утром, вернувшись из церкви, бабушка дала всем по одному крашеному яйцу и плюшке. Плюшку я тут же проглотила, а с яйцом пошла на улицу. Я держала яйцо, как драгоценность, такое гладкое, тёмно-красное, мне не хотелось с ним расставаться, и я не решалась его съесть, до этого дня мне не приходилось есть варёные яйца, да и жареные тоже. И тут я увидела, что у завалинки собрались ребятишки с нашего двора. Они, оказывается, катали яйца с деревянного лотка с бортиками. Катали по очереди, пока одно из яиц не разбивалось. Тот, чьё яйцо разбилось, проигрывал, и его яйцо доставалось победителю. Мне не хотелось расставаться со своим яйцом, ведь я его даже не попробовала, но азарт и желание получить 2 яйца вместо одного взяли верх.
С замиранием сердца я подошла к лотку, ребята расступились и начали меня поддразнивать, особенно те, что проиграли. И я решилась. Яйцо покатилось, следом за ним другое, послышался хруст треснувшего яйца, и я с ужасом осознала, что это МОЁ ЯЙЦО! Я проиграла. На ватных ногах я отошла от завалинки, ещё не до конца поверив, что у меня нет больше яйца, которое я ждала так долго. Голова моя кружилась, слёзы жгли глаза, в груди застрял ком, который не давал дышать. Домой пойти я не могла - бабушка всё сразу узнает и моей глупости не простит. Но как я раскаивалась в своём поступке! В тот день я получила прививку от всяких азартных игр, я не понимала как, но была уверена, что меня обманули. И это было настоящее горе. Хотя… поплакала в сторонке, да и успокоилась - не это теряли, и к яйцам я вообще не привыкла - их в нашем рационе просто не было. Зато на нашем столе всегда была квашеная капуста.
Соль в те годы была очень крупная, почти как современные овсяные хлопья, и серая. Когда капусту солили, отходов никаких не было, экономили на всём. Даже толстые тёмно-зелёные наружные листья и кочерыжки шли в ход.
Грубые листья шли на крошево и из них варили «серые щи». А если в эти щи попадала неведомо откуда взявшаяся, хотя бы голая косточка, то щи получались - «язык проглотишь». Я думаю, эти голые мослы продавали на базаре, для навара. Остальную капусту и кочерыжки солили как обычно. А это уже витамин В-12. Если случалось что-нибудь пожарить, сковородку не мыли, ведь там оставался жир, и его использовали до полного исчезновения.
***
Очень мало ели мы сладкого. Сахар продавали большими кусками и потом его кололи специальными щипчиками. Сахар этот был слаще и не белый, а сероватый, его тоже экономили, и бабушка выдавала нам его малюсенькими кусочками. Не знаю, ела ли она сама сахар, скорее всего, нет. Но в 1950 г нам со Славиком изредка покупали в коммерческом магазине маленькие конфетки «атласные подушечки» тёмно-розового цвета. В них была всего капелька повидла, но до чего же они были вкусные!
 Позже появились полосатые подушечки, а ещё позже - кофейные, но это было уже не то. О существовании шоколадных конфет, мы и не подозревали. В коммерческий магазин можно было ходить как в музей, но мы туда не ходили, что толку? Как-то раз, мы зашли туда с мамой, и она решила меня порадовать: купила мне маленькое пирожное, но оно кончилось так быстро, что я и не поняла - что это было. Так, что-то сладкое растаяло во рту - одно разочарование и напрасно потраченные деньги.
Несмотря на все тяготы послевоенной жизни, мы оставались детьми и в свободное от очередей и помощи домашним время, мы занимались тем, чем и должны заниматься дети, - играли. В основном это были подвижные игры. У нас было несколько считалочек: «На золотом крыльце сидели….», «Дора, Дора-помидора…» и другие, и чем бессмысленнее было содержание считалки, тем лучше она запоминалась, вот такой парадокс. А потом играли в «12 палочек», «Жмурки», «Пятнашки», в лапту, в вышибалы с мячом, причём мяч был набит тряпками и зашит, так что он был крепкий и тяжёлый, не каждому из нас было под силу его метнуть. Удар таким мячом оставил не один синяк на наших тощих телах. Зная это, мы старались проявлять расторопность, и не попадать под его удар - вот такой радикальный способ формирования ловкости и быстроты движений, такие игры - хорошая школа жизни. Играли мы в «Классики», скакали через большую верёвку по 2-3 человека сразу. Играли до темноты и никого не боялись. Ну, разве в чём-то провинишься, а со мной это случалось часто.
***
Как-то весной, ещё грязь не высохла, а мы ходили ещё в пальтишках и телогрейках - у кого что было, наши ребята затеяли играть в футбол. Меня поставили на ворота. Я бросалась на мяч, аки лев, и не пропустила ни одного мяча, получив одобрение команды. В конце игры и руки и лицо у меня были, как у негра. Но это мелочи! Главное, наша команда победила! И вдруг, я увидела, во что превратилось моё пальтишко, оно полностью было мокрым и заляпано грязью. Пальтишко было куплено недавно на барахолке, оно было с чужого плеча, но имело вполне приличный вид: оно было жёлтое, из какой-то ткани с небольшим ворсом и маленьким коричневым плюшевым воротником. Как пойти домой? Ребята мне сочувствовали, мы пытались счистить грязь, кто-то даже принёс нож, и мы пытались грязь соскоблить, но стало ещё хуже: вместе с грязью обдирался и ворс. Пальто намокло и пропиталось, а сушить его, не было времени. Когда я явилась домой, на меня сначала смотрели молча, потом содрали с меня пальтишко. И отстегали меня верёвкой, «как сидорову козу». И напрасно: даже осознание собственной вины, не оправдывает битья.
После порки я забралась под стол (скатерть доставала до пола). Волна мучительной меланхолии, переходящая в ступор и ненависть к моим экзекуторам, охватила меня. Я уже не чувствовала раскаяния за свою вину. Не понимая в чём дело, я остро осознавала несправедливость и несоразмерность наказания, и не желала вылезать из своего укрытия, когда мама, остыв, позвала меня ужинать. Я так и не вылезла поесть. Я знаю, что если бы тогда меня попытались вытащить насильно, я отбивалась бы руками, ногами и зубами, то есть адекватно ответила бы на агрессию. У меня в такие моменты формировались: мстительность, обострённое чувство несправедливости, неумение прощать обиды. У меня уже в то время был сильный характер, а слабого битьё вообще ломает, делает его неудачником, предателем и соглашателем. Постепенно и мама поняла это, и меня перестали бить. Но ругать не перестали, да и было за что, но это были мелочи жизни, тем более что я старалась помогать взрослым, и это частично уравновешивало наши отношения. Я была, пусть и невольным и маленьким, но товарищем по несчастью, которое им случалось переживать.
***
Вот, например, в 1947 году прошла денежная реформа, и деньги, которые хранились дома, обесценились в 10 раз. Моя бабушка, единоличный распорядитель всех средств в нашей семье, сумела накопить 500 рублей, при маминой зарплате в 400 рублей - это был подвиг. Она собиралась хоть немного приодеть Виктора. И тут оказалось, что вчера у неё было 500 рублей, а сегодня уже 50, а цены остались прежними. Трагедия, вот такой грабёж и без того тяжёлой жизни. Я всё это видела и слышала, хоть мне в ту пору было всего 5 лет. Но… и это пережили, да и зацикливаться на своих несчастьях было нельзя - можно было сойти с ума, а в то время всем было плохо.
Одевались с толкучки, от слова «толкаться», иначе говоря, с барахолки. Местные жители продавали свои довоенные запасы, продавали и то, что украли в других местах. Мужчины, как правило, были одеты в галифе, линялую гимнастёрку, телогрейку - ватник, или поношенную шинель, стоптанные сапоги и суконную шапку на вате, а летом - в майку, заношенную до дыр, сатиновые или растянутые трикотажные штаны и сандалии, которые носили все, независимо от возраста и пола. Сейчас так выглядят бомжи, а тогда это было нормой. Женщины донашивали довоенные вещи, у кого они были, и они сильно отличались от, побывавших в эвакуации, а те ходили в ситцевых платьях и донашивали их до дыр. У всех была хоть одна вещь «на выход». Футболок в ту пору не было ни у кого.
О синтетике впервые услышали, когда после войны приходила иногда гуманитарная помощь из Америки. Маму, как активную общественницу поощрили таким платьем из Америки. Платье было светло-серое, в мелкую клеточку, с узеньким ремешком и красными пуговками-паучками. Мамочка и так была миловидной, а в этом платье она была неотразима. Жаль только, что носить эти платья можно было только до первой стирки: попав в воду, платье уменьшалось на несколько размеров, поэтому его одевали редко, только на выход и не стирали. Все вещи для женщин - хлопчатобумажные. Они линяли, быстро теряли форму, вытягивались, одним словом, ходили наши женщины после войны в обыденной жизни, как пугала огородные. Зимние пальто - тяжёлые, на вате, с большим воротником шалью и пуговицы диаметром см 4. Предел мечтаний молодых женщин - газовый шарфик, а, пожилых - плюшевая жакетка.
Обувь изнашивалась быстро, ведь город был не меньше Серова, а транспорт не ходил. Да и качество обуви было никуда не годное, поэтому летом многие ходили босиком, а дети - тем более. Начиная с первых проталин и до первых холодов, поэтому многие из нас получили плоскостопие. Но в то время это не мешало нам жить. Помню, мама купила на базаре вполне приличные, хоть и ношеные туфли, ещё довоенные. Они были светло-бежевые, на толстенном высоком каблуке и с тупыми носами. Мама на них не могла наглядеться. Она вынимала их из коробки, ставила на стул, и молча смотрела на них. Если она шла на торжество, туфли были в сумке, их надевали только в помещении и ненадолго. Вернувшись, мама укладывала их в коробку. Эти туфли прожили у неё долго. Как мало радости видела наша мама в своей невозвратимой молодости. Все её лучшие годы растрачены на борьбу за выживание, как горько это сознавать!
Удивительно, но после войны в городе не было ни кошек, ни собак. Возможно, в частных домах они и были, но мы их не видели. Наверно это потому, что и самим-то нечего было есть. Так что опыта общения с домашними животными у меня и моих сверстников - не было, а жаль.
Недалеко от реки работала лесопилка, от нашего же дома - метров 500. Мы с ребятишками ходили на лесопилку за стружками для растопки. Бабушка надевала на меня корзину на ремнях, её называли «заплечница», и я вприскочку бежала на лесопилку. Там я запихивала стружку, а под неё, если удавалось, обрезки досок, чурочки. Это запрещалось. Эти обрезки продавались как дрова. Если рабочие замечали, из корзины вываливали всё и нарушителя подзатыльниками изгоняли прочь. Родители тоже знали об этом, но молчаливо одобряли это мелкое воровство. Обрезки были сырые, нести их было тяжело, сил у меня было мало, лямки резали плечи, в горле пересыхало, но так хотелось помочь бабушке, и заслужить её одобрение.
Страна наша тяжело возвращалась к мирной жизни. В ста метрах от нашего дома, у самой колонки, находился госпиталь. Он помещался в бывшей средней школе. Вплоть до нашего отъезда в 1953 году, в госпитале оставались раненые, а в конце сороковых годов он был переполнен. Приходя с бидончиком за водой, я улавливала тяжёлый запах гниющего мяса и дезинфекции. Взрослые говорили, что там лежат раненые с незаживающими ранами, свищами и т.д.
Были и с тяжёлой контузией - живые, но обездвиженные. А те, что на тот момент готовились к выписке, сидели на окнах, «висели» на заборе, заигрывали с девчонками, гуляли по парку у госпиталя. Дефицит мужского населения и молодость, заставляли девушек отвечать на призывы молодых ребят. Они ухитрялись влюбляться, встречаться. И после этих встреч, население города Боровичи значительно пополнилось. За это девчонок не осуждали, природу не переспоришь. Их жалели. Они пополняли ряды матерей-одиночек, обрекая себя на очень трудную жизнь, и теряли шанс выйти замуж, особенно в тех условиях. У многих солдат были семьи, и они после лечения уезжали домой, но были и такие, кто оставался в нашем городе и женился.
Мамина подруга, тоже Роза, вышла замуж за раненого. Роза была красавицей-немкой: высокая, рыжеватая, стройная, из интеллигентной семьи. А её муж, Павлик - как человек с другой планеты, полная противоположность жены. Но выбора в то время не было, а годы шли. Они прожили вместе всю жизнь, вырастили двух дочерей, но Роза всю жизнь вспоминала своего парня, лётчика, с которым её разлучила жизнь. Как бы не было, она стала женой и матерью. А сколько осталось молодых женщин и девушек, так и не нашедших себе пару, не испытавших счастья материнства, проживших жизнь, лишённую смысла.
После войны по всей стране были распределены пленные немцы. Они помогали восстанавливать народное хозяйство. Они работали у нас, до 1955 года и жили в лагерях для военнопленных. В 1946 г. они работали на кирпичном заводе, ремонтировали дороги в городе и строили большой дом. Работали немцы хорошо, а мы бегали смотреть на них. Некоторые из них улыбались нам и махали рукой. Не все там были фашистами и не они лично начали эту войну. Жители города не проявляли к ним агрессию. С появлением пленных немцев, у нас в городе многие научились играть на губных гармошках. Немцы обменивали перочинные ножички и губные гармошки на хлеб. Видимо были и такие люди, у которых имелись излишки хлеба для обмена, но мы к таким не относились.
Город наш наводнили калеки, это стало привычно, а многие из них были постоянно пьяными. Безногие инвалиды сидели на тележках и, опираясь руками о землю, тяжело передвигались в ногах у остальных людей. Целыми днями сидели такие инвалиды на своих тележках в людных местах, положив на землю перед собой грязную кепку, и собирали милостыню. В то тяжкое время, когда и самим-то есть было нечего, люди подавали милостыню, сознавая, что этим инвалидам гораздо хуже, чем им. Даже инвалиду без одной руки, было трудно найти работу, ведь для профессии, освоенной до войны, он уже не годился, а больше ничего он не умел, чтобы прокормить семью. На его мизерную пенсию не разгонишься. Многие из них стали оканчивать краткосрочные курсы и осваивать новые специальности - бухгалтера, учётчика, бригадира - полевода. Но даже и у безногих калек рождались дети - жизнь брала своё, а аборты были запрещены законом. Послевоенные дошкольники представляли собой печальное зрелище: бледнолицые и пузатые рахиты, всегда сопли до нижней губы, нос им никто и не пытался вытирать, и у всех почему-то были очень светлые глаза, их так и называли - «белоглазые». И смертность их была весьма высокой.
В тяжёлые послевоенные годы люди плохо питались, а работали очень тяжело. В совхозе всё делали вручную: женщины таскали тяжёлые ящики и мешки, носилки и вёдра или просто брезент с грузом. Что уж говорить о тех, кто работал на кирпичном заводе. Они ждали возвращения своих мужчин с фронта, и дождались, правда, немногие. За время войны подросло новое поколение молодых женщин, и они были рады любому мужчине. Все были нарасхват - безногие и безрукие, контуженные, с одним глазом, глухие и в шрамах, лишь бы от него можно было родить ребёнка. Женщина с ребёнком, да ещё с тёщей, не рассматривалась. Так что у моей милой и интеллигентной мамочки с красивой улыбкой и выразительными глазами, умеющей петь и танцевать, не было шансов выйти замуж.
Мама моя была «маменькиной дочкой». Все заботы и почти всю тяжёлую работу бабушка брала на себя. А мама работала в конторе и вела общественную работу, ей не надо было готовить и заботиться о хлебе насущном. Но перспектива остаться без мужа не могла её не печалить. Её замужество продлилось всего 3 месяца, годы шли, молодость проходила, а счастья любить и быть любимой уже и не предвиделось. Мы были малыми детьми, но всё замечали, всё слышали, мы рано взрослели.


Праздники

К 1952 году начали возвращаться солдаты, попавшие в плен и отсидевшие за это разные сроки. Многие из них сильно пили, скандалили, били своих домашних, не желали работать и сидели на шее у семьи. Часто можно было увидеть на улице такого долгожданного: пьяного, лохматого, не бритого, с красной рожей, в рваной майке, в вытянутых штанах, босиком и с бутылкой в руке, злого и агрессивного. Некоторые из них снова возвращались в тюрьму, но… Женщины были рады и такому мужику в доме, надеясь, что он перебесится и успокоится. Мне очень хотелось иметь папу, но не такого. Тогда же усилилась и преступность. Стала модной тюремная романтика, шиком считались блатные песни, разговор на воровском жаргоне, фикса, наколка, косая чёлка, финка (нож) и плевок сквозь зубы. Немало мальчишек попалось на эту удочку и загубило свою жизнь. Мальчишек маленького роста и щуплых использовали как воров-форточников для квартирных краж, карманников и т.д.
А у нас в семье - ни пьянок, ни гулянок. Славика уже увезли родители, мы остались втроём. Я с большой теплотой вспоминаю это время. В доме нет радио, правда, висит чёрная тарелка, но звук у неё хриплый и невнятный и передачи в основном - чтение газетных статей. Мы это радио не слушали. О телевизоре тогда и не слыхивали. Вечером у керосиновой лампы мы сидели втроём и слушали, как мама вслух читала книги из библиотеки: «Анна Каренина», «Тихий Дон», «Белая берёза» и другие. Мама и бабушка плакали над выдуманными горестями выдуманных героев, и не понимали они, что их собственная судьба намного горше, чем судьба барыньки Анны Карениной. Спали мы вместе с мамой, и она рассказывала мне сказки на ночь - «Три поросёнка», «Красная шапочка» и другие. Учили мы с ней и стишки, она до войны ходила в драмкружок и умела очень выразительно читать и книги, и сказки, и стихи. Я до сих пор помню стишок про зелёного жука, его знают и мои внуки. Очень мне нравилась сказка про Буратино.
В нашей вечной борьбе за выживание бывали и праздники - 1 Мая и 7 Ноября. Ни Нового года, ни ёлки, ни подарков не было. Ничего не слышала я тогда и про День рождения. Не праздновали и День Победы. В газетах печатали, что все ветераны - мальчишки 18 - 20 лет, остальные погибли.
Так что мальчишек этих нечего чествовать, работать надо. Зато теперь этих самых мальчишек, кто дожил до наших дней, сделали ветеранами. День Победы стали отмечать только через 20 лет, в 1965 году при Л.И. Брежневе. Ну, а 1 Мая и 7 Ноября праздновали на всю катушку. Как правило, к большим праздникам проводили небольшое снижение цен, поэтому было чему радоваться. В центре города устраивали демонстрации с флагами, транспарантами, большими портретами Ленина и Сталина. С утра отовсюду слышалась музыка - играл духовой оркестр. Люди надевали всё лучшее, что у них было, хотя, что у них было-то? А после демонстрации люди собирались за скудным праздничным столом, и пили горькую.
Самая дешёвая водка называлась «сучок», и запаяна она была коричневым сургучом. Водка дороже - «белая головка» - под белым сургучом. Пели, смеялись и плакали, плясали под гармошку или баян, на них играли и мужчины и женщины. Классической музыкой народ в то время не интересовался. Тогда в ходу были частушки: «Пошла плясать, дома нечего кусать, сухари да корки, на ногах опорки». И это была сущая правда. Или: «Меня милый изменил, вниз по лестнице спустил, я летела, не спеша, со второго этажа!» Ну, прямо на злобу дня. Помню ещё: «Мне бы хлебца кусок, да водички глоток, да юбчонку и кофтёнку, да милёночка под бок», «Доживаю, доживаю свой короткий век одна, мою душу иссушила распроклятая война». И в таком духе, кто кого перепоёт и перепляшет под горькие и слёзные частушки.
Молодёжь танцевала под патефон с пластинками. Не было тогда ни магнитофонов, ни проигрывателей. Патефон - ящичек, на котором установлен диск. На этот диск и укладывалась чёрная пластинка. Рядом с диском - звукосниматель с большой головкой и съёмной металлической иглой, его и устанавливали на пластинку. Но перед этим надо было завести патефон. Для этого сбоку была приделана ручка. Её крутили по часовой стрелке, сжимая пружину внутри патефона. Над всей этой конструкцией - усилитель звука - граммофон.
Отмечали праздники и в конторе у мамы. Молодость брала своё. Единственным мужчиной в их компании был их пожилой и лысый главный бухгалтер. На столе, как правило, стоял винегрет и отварная картошка, а вина одна бутылка на всех. Слегка подпив, девчонки начинали шутить. На одной из вечеринок Катя принесла тарелку с винегретом и, когда ставила её на стол через головы, слегка накренила тарелку и сказала: «Ой, извините, Иван Иванович, я, кажется, вам винегрет на плешь налила». Вот такие шуточки, но все хохотали вместе с Иваном Ивановичем. Приносили патефон с пластинками, танцевали.
Иногда мама брала и меня с собой и тогда я крутила ручку патефона и ставила пластинки. Очень хорошо они пели романсы и песни из довоенных фильмов, но как только начинали петь о войне - «Синий платочек», «Тёмная ночь» и т.д., на глаза наворачивались слёзы, они вспоминали о загубленной молодости, и веселье шло на спад. Воспоминания о страшной войне всегда вызывали слёзы, ведь во всех семьях были убитые или калеки. Но в этом городе не все видели настоящую войну, как мои родные. Не бегали под бомбами, не теряли много раз всё своё имущество, не скитались по чужим углам, не умирали от голода, холода и тяжких болезней. Их война была опосредованной. То, что пришлось пережить маме, нам с Виктором, и особенно бабушке, не дай Бог пережить никому.
***
Из всех бабушкиных сыновей, кроме Виктора Андреевича, остался только Алексей Андреевич. После войны он остался в армии и стал кадровым военным и дослужился до полковника. Во время войны Алексей посылал маме с фронта всё своё денежное довольствие. Оно было небольшим. На рынке за эти деньги можно было купить 1 - 2 буханки чёрного хлеба, но это была реальная помощь, тогда и кусок хлеба мог вернуть человека к жизни. В 1947 году он женился на однополчанке, и в 1951 году он приехал к нам с женой и двумя сыновьями - Володей и Сашей. В подарок он привёз небольшой складной патефон в чемоданчике и несколько пластинок. По тем временам царский подарок.
Я уже умела обращаться с патефоном, там важно было не перекрутить пружину, поэтому мне разрешали заводить патефон - вот это была радость! Маме привезли ниток мулине, тоже очень кстати: мама вышивала гладью наши ночные рубашки, занавески на окно, салфеточки на этажерку. Нитки были заплетены в довольно толстую косу, чтобы не путались. Бабушке подарили тёплый платок. В общем, мы неожиданно разбогатели.
По случаю приезда сына, бабушка замутила настойку из сушёной вишни на дрожжах в 10-ти литровой бутыли с узким горлом, которую она взяла у кого-то напрокат. Настойка хорошо забродила и пробку всё время выталкивало. Однажды вечером бабушка попросила Алексея примотать пробку так, чтобы она не выскакивала. Он постарался. Ночью раздался взрыв, все вскочили, подумали, что снова война. Когда включили свет…. Алексей с мамой хохотали от души: замотанное горло от бутыли оторвало, как отрезало, вишня разлетелась по всей комнате. Бабушка сидела на кровати и плакала, невестка Саша её утешала, а мы, дети, ползали по полу и собирали в рот сладкую вишню. И всё кругом было сладким и липким. Пришлось срочно всё перемыть.
Утром Алексей дал бабушке денег, и она купила в магазине бутылку вина, как она рассчиталась за разбитую бутыль, я не помню.
Кстати, деньги тогда называли портянками, такими большими они были - примерно треть печатного листа, если резать поперёк. Позже, после денежной реформы 1961 года, у нас стали «хрущёвские фантики». Деньги стали удобнее, меньше по размеру и в народе закрепились названия каждой купюре: 1 рубль - рыжик, 3 рубля - трояк, 5 руб.- синяк, 10 руб. - чирик и т.д. Жизнь не стояла на месте. Пришла и мне пора начать трудовую жизнь - учиться.



Школа

1 сентября 1949 года я пошла в 1 класс. Я очень ждала этого события, в нашем дворе уже были школьники, правда были и второгодники, но я решила для себя, что буду учиться хорошо и слушаться учительницу. Наша школа № 13 - большое светлое здание, - находилась в центре города напротив Дома Советов. В ней учились одни девочки - по типу женской гимназии. С 1948 года была введена единая форма, и она была очень строгой: коричневое платье ниже колена с белым воротничком и белыми манжетами. Чёрный фартук, чуть короче платья, и бантик чёрного или коричневого цвета. Но в Боровичах далеко не все могли позволить себе такую роскошь, как школьная форма, и многие дети приходили кто в чём. У моей мамы тоже не было денег ни на форму, ни на портфель. Но у меня была крёстная, Мария Адамовна Мусатина, коренная жительница Боровичей.
Меня крестили в 5 лет. Церковь стояла на окраине города, единственно сохранившаяся, рядом с кладбищем. Добирались мы туда окольными путями. Обряд крещения не афишировался - всё держалось в тайне. Мне внушили, что никому нельзя об этом рассказывать, а то Боженька накажет. И я вскоре забыла об этом, тем более что крестик мы не носили. Слово «крёстная» стало нарицательным и ассоциировалось с приятными сюрпризами. Вот и на этот раз она провела ревизию довоенным вещам, которые не успела проесть в голодные годы, и принесла маме вполне приличное ярко-синее платье из плотного шёлка. Бабушка сшила мне из него школьное платье с длинным рукавом на вырост, как всегда. Сочинила она мне и сумку из мешковины на лямке через плечо, а застёгивалась она на огромную пуговицу от пальто.
Голова моя по-прежнему стриженая, но с белой чёлкой до бровей. Зато на ногах у меня красовались новенькие зелёные туфельки с кожаными ремешками на пуговке. Вот таким пугалом я и пошла в первый раз в первый класс. Но я не догадывалась, что выгляжу комично. Ничего не могло омрачить моей радости по поводу поступления в школу, и я гордо шла, держась за мамину руку. В сумке у меня лежало немыслимое богатство: новый простой карандаш, тоненький альбом для рисования, величиной с блокнот, а, главное, настоящие цветные карандаши, 6 штук в картонной коробочке под названием Спартак, уже красиво заточенные мамой. Это великолепие тоже подарок крёстной.
Школа стояла в возвышенной части города. До неё было далеко, а идти приходилось в гору, поэтому каждые 6-8 метров перемежались ступеньками. Мама проводила меня, передала учительнице во дворе школы и пошла на работу. Первая учительница, я даже не запомнила её имени, хотя она учила нас с 1 по 4 классы, сразу не понравилась мне. Вот яркий пример избирательности нашей памяти. Она оглядела мою экипировку, неодобрительно хмыкнула и ничего не сказала. Учительница была в тёмном платье ниже колен. Лицо худое, жёлтое и скуластое, сальные волосы заплетены в две косички, уложенные коронкой, глаза мелкие, бесцветные и недобрые, острый нос, а губы тонкие и сухие.
Когда она заговорила, оказалось, что у неё жёлтые лошадиные зубы и противный голос. Моё праздничное настроение сразу пропало, мне хотелось повернуться и пойти домой, но от волнения я не могла сдвинуться с места. Я только стояла и смотрела на неё, не слыша, что она говорит. Очнулась я, когда нас построили парами, и повели в класс.
 Школа наша была построена в 30-е годы: широкие коридоры, просторные классы, обширные окна - светло и торжественно. Идя по коридорам, я, такая шустрая и озорная, оробела и подумала: «Как здесь страшно! Как же я тут буду учиться?» Но, войдя в класс, я увидела чёрно-коричневые парты и успокоилась - мама мне о них рассказывала. Я огляделась и увидела, что у некоторых

 
девочек одинаковые коричневые платьица с белыми воротничками и фартучками. Мне тоже захотелось такое надеть, но с такой просьбой обращаться к маме я не стала, уже тогда я понимала, что мы живём бедно, папы у нас нет и потому у нас мало денег. Меня посадили на одну из задних парт. Парта оказалась мне не по росту: чтобы положить локти на парту, мне пришлось их высоко приподнять. Это было неудобно, да и скамейка парты отстояла далековато от стола. Так что я вынуждена была сидеть на самом краешке этой скамейки и тянуться к краю парты, но тогда такие «мелочи» не брали во внимание. Мы достали простые карандаши и нам раздали по двойному листочку в косую линейку. У некоторых девочек был химический карандаш, и когда они пытались карандаш послюнить, чтобы лучше писал, губы и язык у них становились фиолетовыми. Позднее я узнала, что из такого карандаша можно делать чернила.
Многих девочек надо было научить, правильно держать карандаш, но я-то умела, меня мама давно научила, ведь это был уже 1949 год, и дома я рисовала на обёртках и обрезках бумаги простым карандашом. Я быстро справилась со своим заданием, встала и заявила, что я уже хочу домой. Но учительница, молча глянула на меня, как змея на кролика, я осела и заползла на своё место. Так начались мои школьные годы.
Пока я была в школе, прошёл сильный дождь, кругом образовались лужи. Нас отпустили, и мы побежали домой. Я познакомилась с девочкой, сидящей со мной за одной партой, оказалось, что она тоже живёт на нашей улице, только у них свой дом. Мы весело бежали под горку, прыгая через 2 ступеньки и не разбирая дороги, всё равно кругом была вода. Пробежали мимо маминой конторы, и я не зашла к ней, как обычно заходила, а понеслась дальше. Мне не хотелось расставаться с новой подружкой. Когда я прибежала домой, обнаружилось, что туфельки мои новенькие все размокли, остались одни ремешки. Тут уж и я заревела вместе с бабушкой, так мне их было жалко.
Бабушка была в своём репертуаре: «Антихристка ты окаянная, мытарка чёртова! Что же ты наделала?». Но потом выяснилось, что я здесь не при чём. Оказалось, что туфли были сделаны из прессованного картона, и их можно было носить только внутри помещения, а в школе - как сменную обувь. Чего только не втюхают на толкучке неопытному покупателю! Мама и бабушка горевали не меньше меня.
Наутро я пошла в школу в старых сандалиях, с полуоторванными ремешками и протёртыми подошвами. Зато после школы моя новая подружка пригласила меня к себе в гости, и я охотно согласилась.
Мы вошли во двор её дома. Двор подметён, крыльцо высокое, чистое. Мы побросали наши сумки (у неё был маленький, хоть и не новый, портфель), и побежали в огород, и мне показалось, что я попала прямо в сказку про Буратино и Мальвину: у колодца росли высокие, выше нашего роста, ярко-синие цветы, похожие на крошечные туфельки. Там было много и других цветов. Такой красоты я нигде не видела, она ошеломила меня! А ещё подружка угостила меня горохом и бобами - невиданная роскошь. Но тут пришла на обед её мама, увидела меня, подозвала свою дочку и тихо сказала ей: «Чтоб я этой голодранки здесь больше не видела». Я услышала. Девочка подошла ко мне, понурив голову, и сказала: «Мама не разрешает мне с тобой водиться». И меня изгнали из рая. Я шла домой, глотая слёзы, никогда я не слышала слова «голодранка», выходит, все, кто жил с нами на конном дворе и на Александра Невского тоже голодранцы? Ведь от них я ничем не отличалась. Вечером мама мне всё объяснила. Эти люди пережили войну в своих домах, никуда не выезжая, их не бомбили, они ничего не теряли, у них были довоенные вещи, они кормились со своего огорода, и голодали гораздо меньше нашего. Мама сказала: «Тебе нечего стыдиться, твой папа погиб, как герой. И два твоих дяди и дедушка тоже погибли, чтобы больше не было войны, защищая нас всех и твою подружку с её мамой тоже. А форму мы тебе купим, когда сможем. Главное, учись хорошо». А бабушка сказала, как отрезала: «Вот, куркули проклятые!». Наутро я поскакала в школу с гордо поднятой головой, а девочке сказала: «Я дочка героя, а вы куркули!» Так и кончилась наша дружба, едва начавшись.
***
Первое полугодие мы писали карандашом на листочках и учились читать. Память у меня всегда была отменная, и я всё схватывала налету. Быстро научившись читать, я отыскивала на чердаке старые журналы, читала крупные заголовки, открывая для себя новый мир. Мама стала брать для меня в библиотеке сказки с крупным текстом, но тогда это было редкостью, и картинок, даже в детских книжках, было очень мало, но я читала эти книжки с удовольствием вслух, и бабушка меня слушала. Зимние каникулы прошли весело. Целыми днями мы с приятелями болтались на улице. Была у нас одна на всех пара коньков без ботинок. Коньки назывались «снегурки» и были с закруглёнными носами. Мы по очереди привязывали к валенку конёк, прикручивали его с помощью палочки, и, отталкиваясь одной ногой, балансировали на коньке. Я себе привязывала конёк на левую ногу, а правая нога у меня была толчковой. Кататься на одном коньке труднее, чем на двух, сохранять равновесие на одном коньке непросто - это элемент фигурного катания, но мы с этим хоть и с большим трудом и после многочисленных падений - худо-бедно справлялись. Кроме того, мы катались не на катке, где гарантировано скольжение, а по накатанной части проезжей дороги.
Как раз в то время появились финские санки. Их называли финки. У них были высокие и длинные полозья, по типу коньков с заострёнными носами, к которым был прикреплён стул из поперечных реечек со спинкой на металлическом каркасе. Один из нас садился на этот стул и держался за края сиденья, другой вставал за стулом ногой на одно из полозьев, а другой ногой отталкивался, держась за спинку стула и разгоняя санки. Разогнавшись, можно было встать обеими ногами на полозья и мчаться вместе с седоком. На проезжей части дороги санки эти легко разгонялись, но всё равно, это было под силу только мальчишкам постарше. Машины тогда ездили только грузовые, их в городе было немного, а личного транспорта не было вообще. Дорога укатывалась лошадьми, запряжёнными в тяжёлые сани.
Была ещё забава: катание на подручных средствах с крутого берега реки Мсты. Но это была опасная затея: Мста очень быстрая река и замерзала она даже при -25 только у берегов. И мы, скатываясь чаще всего на собственной попе, рисковали влететь прямо в ледяную полынью. Но такого случая я не помню, Бог нас миловал. Одета я была в жёлтое заношенное пальтишко, тонкую и растянутую кофту из бумазеи, шарфик, скатавшийся в узкий «шланг», который ни от чего не защищал, зато, когда мы играли в лошадки, он выполнял функцию вожжей. Штанишки из вытертой байки и под ними, х/б чулки, широкими резинками пристёгнутые к «лифчику». Валенки, протёртые и заткнутые ватой и газетами, ну и рукавички, доставшиеся незнамо от кого. Они прикрывали руку только до запястья, а выше руки были красными, как у гуся лапы, и в цыпках. Ветер продувал меня насквозь, и казалось, что я вот-вот взлечу и превращусь в ледышку. И, тем не менее, я рвалась на улицу, с ребятами было интересно, а к неудобствам мы притерпелись. Все в нашем дворе были одеты примерно так же и мы приходили домой, стуча намороженными валенками, все в снегу и с мокрыми варежками, но весёлые и голодные. Валенки можно было подшить, но это опять деньги, которых всегда не хватало. Зато питаться мы стали лучше.
***
Маму перевели на должность бухгалтера, и ей повысили оклад, хоть и не намного. Стала получать она пенсию за моего отца - 200 рублей, а бабушка за погибших - мужа и двух сыновей - 160 рублей. У нас уже была картошка, капуста, солёные огурцы. Хлеб мама приносила с работы - к ним в контору заезжала хлебная машина и им продавали 1 буханку хлеба ежедневно, нам хватало. У бабушки в чулане стояла заветная пол-литровая бутылка настоящего подсолнечного масла, и она по 1 столовой ложке добавляла масло в суп и другую пищу. Чай пили с сахаром. Жизнь казалась уже не такой беспросветной. Но в нашем рационе по-прежнему катастрофически мало было белка и жира, поэтому ощущение сытости исчезало быстрее, чем хотелось.
 Появились у нас новые блюда: тюря и драчёна. Тюрю делали из мелких кусочков хлеба, перемешанного с резаным луком и малой толикой растительного масла. Всё это заливалось водой или квасом и чуть-чуть подсаливалось. Драчёна делалась из толчёной отварной картошки по типу запеканки без мяса и молока, которую подрумянивали в духовке. Эти блюда вместе с овсяным киселём разнообразили наш стол.
Во втором полугодии мы учились писать вставочками с металлическим пером. Мама купила мне такую ручку и запасные перья, и дома я тоже тренировалась. Вставочка - деревянная крашеная палочка, чуть длиннее карандаша, с одного конца - металлический наконечник, куда вставлялось перо. Перо узкое, с прорезью для правильного нажима и небольшое утолщение на самом кончике. Писать такой ручкой было непросто. Надо было научиться набирать на перо столько чернил, чтобы не капнуть кляксу, или наоборот - не царапать бумагу. Надо было отработать правильный нажим и наклон при письме. Чернила мы приносили с собой в чернильницах-непроливайках.
Бабушка сшила мне мешочек, мы положили туда чернильницу, мешочек затянули шнурком и привязали к сумке. Так ходили все дети. Следующий этап - научиться писать вставочкой то, что раньше мы писали карандашом, и пользоваться промокашкой. В каждую тетрадь был вложен листок розового или голубого цвета - это была промокательная бумага. К концу 1 класса почти все дети научились читать и писать с разным успехом.

 
Второй класс не отложился в памяти, зато третий принёс много приятных перемен. Это был уже 1951-52 учебный год. Мне сшили коричневое платье, как всегда на вырост. Но это не важно. А также чёрный и белый фартуки. Мама связала мне белые воротнички и манжеты. Но самое главное - мне подарили портфель - новенький, с замочком, с двумя отделениями. Это было счастье!
И я дала себе обещание учиться как можно лучше. В 1 и 2 классах нам выдавали по одному учебнику на парту. В 3-м каждая ученица получала в библиотеке набор подержанных учебников даром. Можно было и в магазине купить новые. Дети из обеспеченных семей получали новые учебники, но мы им не завидовали. Вместо букваря уже была «Родная речь», там были стихи, рассказы, сказки и басни. Я их прочитала за неделю или чуть больше - с большим удовольствием. И это был мой любимый предмет. Выдали нам тетради в линейку и клеточку. Я почувствовала себя настоящей ученицей. Появилась у меня настоящая деревянная линейка с делениями. Мама, недоучившаяся чертёжница, научила пользоваться линейкой, и я с удовольствием чертила ровные линии по линейке - это было так красиво! Уже хорошо изучив помещение школы, я свободно передвигалась по ней: ходила в библиотеку, в буфет, в туалет и т.д.
В третьем классе меня приняли в пионеры. В те времена это событие было нешуточное. К нему готовились заранее. Учили клятву: «Я, юный пионер Советского Союза, торжественно клянусь…». Запоминали Устав пионерской организации, учили стихи: «Как повяжешь галстук, береги его, он ведь с красным знаменем цвета одного». Старались не получать плохих отметок. Принимали не всех подряд, и не всех одновременно, тогда с этим было строго. Галстуки готовили заранее. В торжественный день все пионеры школы строились на линейку, все в белых фартучках и с белыми бантиками - тогда ещё не завязывали бантов больше головы, на шее красные галстуки - у большинства сатиновые, но были и шёлковые. Мы, кандидаты в пионеры, стояли в 1 ряду, а у стен толпились зрители - наши родители. Под звуки горна и барабана вносили большой красный флаг и, пронеся его перед строем, устанавливали в центре зала.
И вот, перед строем выходит старшеклассница - председатель совета дружины, лучшая ученица школы, и рапортует делегату-комсомольцу, что пионерская дружина школы № 13 построена для торжественного приёма в пионеры учениц третьего класса, и отдаёт салют. Он принимает рапорт и громко говорит: «Пионеры, к борьбе за дело Ленина и Сталина будьте готовы!», и ему дружно отвечают: «Всегда готовы!», и отдают салют. Потом начинают принимать в пионеры. Мы все волнуемся, у нас трясутся поджилки, все стихи и клятва мгновенно забыты. Выручило то, что клятву юного пионера мы произнесли хором. Потом нам повязали галстуки, и под звуки горна на ватных ногах и сильно бьющимся сердцем, мы прошли строем по периметру зала. Потом учителя и старшеклассницы спели гимн СССР. Такое событие вряд ли забудешь, вот и я не забыла.
Правда мой сатиновый галстук быстро скрутился и висел на шее как 2 сосульки, и завязывать галстук правильно я не сразу научилась - концы его спереди должны быть разной длины. Самый короткий олицетворял пионеров, длиннее - Комсомол, а самый широкий - на шее - коммунистическую партию.
В школе не кормили. Буфет был. Но там толпилось много народа, и я туда редко ходила. Чай стоил 1 копейку, булочка - 3 копейки. Мама давала мне 10 копеек, и я, возвращаясь из школы, заходила в рыбный магазин и покупала на 10 копеек одного вяленого леща. Там меня уже знали и спрашивали: что, за лещом пришла? Едва выйдя из магазина, я обдирала лещика, и, наслаждаясь, откусывала по маленькому кусочку. Это всё-таки был белок, а не жиденький чай и пустая мизерная булочка. Дальше по ходу была мамина контора и это была половина пути до дома. Я знала всех маминых сотрудниц и их пожилого начальника.
Мне нравилось тихо сидеть у них, наблюдая, как они работают, щёлкают на счётах. Мама и меня учила с помощью счёт считать до 10, потом до 100. В четвёртом классе я уже могла свободно складывать и вычитать в пределах 100. Нравилось мне разглядывать их чернильницы. Каких только не было тогда чернильных приборов! И прозрачные стеклянные кубы с углублением для чернил, и разные зверюшки, держащие в лапах чернильницы разных форм. А у главного бухгалтера - большая бронзовая собака и у неё между лап вместо миски - чернильница. К чернильнице полагалось пресс-папье, похожее на детскую качалку-лодочку, с промокательной бумагой. Я мечтала, что когда вырасту, буду бухгалтером, как мама.
***
В послевоенное время женщины называли друг друга: Манька, Дуська, Нинка, Валька. А маму звали Анна Андреевна. Я улавливала разницу и гордилась мамой. Да и как было не гордиться ею: никогда я не видела её пьяной, никогда не слышала от неё матерных слов (а тогда это было обычное дело). Она всегда была аккуратно причёсана и вся одежда на ней, даже самая простая, смотрелась по-особому, на её лице выделялись яркие голубые глаза. У неё в то время были очень красивые крупные ровные и белые зубы, и добрая улыбка очень её красила. Мамины зубы и её голубые глаза унаследовал только брат Саша. Особому шарму она научилась у своих тёток, жительниц Ленинграда, с которыми она тесно общалась перед войной - Натальей и Матильдой. Жила в Кронштадте ещё одна их сестра, Лида, но ей было далеко до этих столичных модниц.
Жизнь в городе потихоньку налаживалась. В этом году на площади между школой и Домом Советов, стали продавать развесное мороженое, горячие пирожки и газированную воду. Бабуленька моя раз в месяц давала мне 20 копеек со своей пенсии. Это было целое богатство, и я шикарно развлекалась. Стакан воды без сиропа стоил 1 копейку, с сиропом -3. Сироп был разный, на выбор. Мороженое стоило 10 коп порция, розового или жёлтого цвета. Его набирали в бледный вафельный стаканчик маленькой поварёшкой, и взвешивали на весах. Иногда его продавали и в бумажных стаканчиках, и тогда оно стоило 8 копеек. Меня, первое время, так возбуждало это прекрасное видение, что, получив стаканчик с мороженым и начав его лизать, я не ощущала его вкуса. Пирожки были с капустой или с картошкой - по 5 копеек, а с мясом - по 10. Так что я могла заложить основу стаканом газировки с сиропом, затем съесть мороженое, потом пирожок с капустой или с картошкой, и заполировать это буйство стаканом газировки без сиропа. Оставалась ещё 1 копейка на следующий загул. Сытая и довольная жизнью, я, не спеша, возвращалась домой.
***
Живя в Боровичах до 11 лет, я ни разу не была в кино. Во-первых. Это было далеко от дома, во-вторых, очереди в кассу были километровыми, а, в-третьих, билет стоил 25 копеек. Не помню, ходила ли в кино мама, скорее всего иногда ходила: у них в конторе были культпоходы в кино. А бабушка точно не ходила, ей очередей и без кино хватало. Ещё одно веяние времени: стали продаваться игрушки, но я на них могла только посмотреть.
Впервые в жизни я увидела настоящую куклу, и она сильно отличалась от моей вечной покойницы. Я не могла поверить своим глазам - у куклы есть носик, глазки и алые губки. Волоски на прямой пробор, на ней ситцевое платьице, на ножках нарисованы туфельки. Но потрогать эту куколку я не могла, тем более купить. Так что я любовалась куклой только издали, но это было такое удовольствие. Я заходила в магазин каждый день и меня там запомнили.
Ещё меня поразил плюшевый медведь, которого можно было заводить маленьким ключиком, и он начинал двигать лапами, перемещаться по прилавку, громко ворча при этом. Ничего подобного раньше я не видела, и мне казалось, что я попала в сказку. Ещё меня совершенно завораживала большая, разрисованная цветными полосками по окружности, юла. Когда её заводили, она издавала мелодичный звук, и крутилась долго. Домой я приходила неохотно, там было скучно. Бабушка хлопотала по хозяйству. Мама была на работе.
В один из таких дней, к нам в квартиру пришла цыганка, кто-то из соседских детей открыл ей дверь. Она подошла ко мне, начала со мною говорить, спросила: «Не дашь ли ты мне маленький кусочек сахарку моим голодным деткам?» Что такое голод, я знала. Открыв стол, достала кусок сахара и отдала цыганке. Она попросила стакан водички, я взяла стакан, налила воды. Цыганка отпила и вдруг брызнула мне водой в лицо и ушла, я утёрлась, так ничего и не поняв. Вскоре вернулась бабушка. Услышав, что у нас была цыганка, она ринулась к столу, и обнаружила, что исчез мешочек с сахаром. Не теряя времени, бабушка пулей вылетела на улицу, позвала соседских ребят-подростков и они помчались в сторону деревни Ланошины, которая находилась в 3-х км от города и там, по слухам, стоял табор. Цыганку поймали почти у деревни, отобрали у неё наш сахар и то, что наворовала у других, ну и отлупили, конечно. Вот так была наказана моя доброта. И ещё много раз в жизни я буду получать проблемы за мою доброту, но иначе поступать я не могла.


Пионерский лагерь

Начиная с 1950 года, мама отправляла меня в пионерский лагерь «Сопины», недалеко от родового поместья полководца А.В. Суворова, в селе Кончанское. В начале 50-х годов, лагерь был убогим, не благоустроенным. Корпуса - бараки, туалет на улице. Спали мы на деревянных раскладушках с провислой парусиной и на старых и клочковатых матрасах, пропахших детской мочой. Подушек хватало не на всех. Бельё было серое, застиранное, часто рваное, с большими чёрными штампами. Это после нашей-то светлой и ухоженной комнатки! Но, набегавшись за день на свежем воздухе, и съев дополнительный паёк в виде куска сухого хлеба, мы мгновенно засыпали в самых неудобных позах, и ночь казалась нам короткой. Правда, если кто-то из нас вздумает сходить ночью в туалет, ему пришлось бы пересечь весь лагерь, а освещение в лагере было экономным, поэтому никто никуда не бежал, все справляли нужду любого калибра прямо недалеко от двери своего жилища.
К концу второй смены никакие средства не в силах были вытравить этот запах. Столовая - на улице - длинные столы и сплошные скамейки под низким навесом. Посуда - миски и ложки и кружки из алюминия, о вилках никто и не вспоминал. Ели в 2 смены, питание скудное, но 3 раза и хлеб досыта. Мы таскали его в палату и перед сном под одеялом съедали. Голодранцы, типа меня, были всем довольны, мы видели житуху намного хуже. Но по дому я скучала очень сильно, пока не привыкла, и не завела подружек.
 

Мамочка приезжала ко мне каждый выходной, а когда приехать не получалось, я бродила по лагерю, как потерянная. О родителях скучала не одна я. Задолго до приезда машины из города, многие из нас стояли у ворот, и, вытягивая шеи, пытались издали разглядеть заветную машину с мамами. Наших мам привозила бортовая машина, их туда набивалось до предела. Сидели на полу, а кому сидячих мест не хватало - стояли, держась за борта. Кстати, и нас в лагерь привозили на бортовых машинах, других-то не было. И, никакой ГАИ.
Мама была красивее всех в своём американском платье. Завидев её, я неслась к ней, сломя голову, бросалась к ней в объятья, и была счастлива безмерно, вдыхая её родной запах. Она всегда привозила мне что-нибудь вкусное, отрывая от своего мизерного бюджета. Какое же это счастье - мама! Сейчас мне уже 74 года, но как я люблю свою маму и как нуждаюсь в ней. Мне хочется, чтобы она жила вечно, хоть это и невозможно.
Лагерь располагался среди ромашковых полей, там было много и колокольчиков, и диких маков, и васильков. Были там поля, заросшие серой, словно атласной травой, которая называлась «кукушкины слёзки». Одним словом, красота, русское раздолье. Лагерь работал 3 смены по 24 дня. Для многих детей этот лагерь - великое благо, особенно для детей из проблемных семей, а таких тогда было большинство. Я, по сравнению с этими детьми, жила, как у Христа за пазухой. И что совершенно бесспорно - это был действительно оздоровительный лагерь, несмотря на убогие условия проживания. Мама брала мне путёвку на июль, т.е. на 2 смену. Недалеко от лагеря - лес, там мы собирали землянику. Ходили мы купаться на пруд, брали с собой наволочки, смачивали их и, ударом о воду, надували. С ними и плавали.
Территория лагеря - утоптанная площадка, на ней турник, вертикальный канат на воротах, метров 5 высотой, и качели-балансир из бревна, ну, и бревно на ножках, и всё это из некрашеного и почерневшего дерева. Вот и весь детский городок того времени.
Не избалованы были дети войны вниманием. Но у нас был физрук, весёлый и энергичный парень. Вместе с вожатыми он устраивал для нас посиделки у костра. Там мы пели песни, слушали разные байки - смешные и страшные.
Он проводил ежедневную утреннюю гимнастику под баян, устраивал спортивные соревнования. Вдруг он обнаружил, что у меня есть способности к гимнастике и акробатике. Мы с ним подготовили акробатический этюд под баян. Я оказалась очень гибкой и пластичной. Не знаю, где он раздобыл чёрную майку, но вместе с нашей вожатой, они соорудили для меня трико. В нём я казалась тростиночкой.
В ближайшее воскресенье приехали наши родители. Мы устроили им концерт, и я показала свой акробатический этюд на столе под баян. Все хлопали. А мама сидела и плакала. После выступления я подбежала к ней и тоже заплакала. Так и сидели мы с ней, обнявшись и досматривая концерт. И я поняла, что мама любит меня. Это было для меня - самое главное в жизни!
В следующий приезд я снова поразила её. У нас был маскарад, мы сами придумывали костюмы из подручных средств. А я просто попросила у одного мальчишки его одежду и нарядилась мальчиком. Одежда эта была старенькая и давно не стиранная, но выбирать было не из чего. С моей стрижкой и чёлкой меня было не отличить от других мальчишек. Мама приехала, и я побежала к ней. Но она посмотрела мимо меня и всё высматривала свою дочь. Мимо пробегала девочка, и мама обратилась к ней: «Ты не видела Розу Михайлову?», и та ответила: «Да вот же она, рядом с Вами!» Вот смеха-то было! Но с той поры мама перестала стричь меня под мальчика. Она поняла, что мне пора стать настоящей девочкой.
Моё имя мне никогда не нравилось, я стеснялась его - слишком уж оно не подходило мне. Даже когда я повзрослела и стала яркой и приметной, меня спрашивали: вы татарка или еврейка? - имя у вас не русское, да и лицо тоже. Лицо и смуглая кожа достались мне от бабушки-гречанки, а имя это пришло ко мне из Эстонии. Там жила подруга мамы, эстонка Роза Прооз, с которой она подружилась в ссылке, в Казахстане. Они дружили долгие годы, и мы с мамой ездили к ней в гости после войны. В честь неё и назвала меня мама, не подумав, как русская девочка будет жить с этим именем, когда всё иностранное отторгалось и презиралось. Меня даже крестить отказывались, т.к. в православных святцах не было такого имени. Пришлось окрестить меня под именем Татьяна, но это имя, к сожалению, в моей семье не прижилось. Но, тем не менее, получив 2 имени, я проживаю 2 судьбы - до Вани и с Ваней, и в каждой есть свои плюсы и минусы.
***
Но вернусь к пионерскому лагерю в Сопинах. Ходили мы всем лагерем в Кончанское - в дом-музей А.В. Суворова. День был жаркий, идти пришлось по открытой местности по пыльной грунтовой дороге 5 км в один конец. Пить с собой вожатые не взяли. Колонна наша растянулась км на 2. Когда мы всё-таки притащились в музей, все попадали на землю, и нам было не до экскурсии. Ну, нас напоили, умыли, дали нам отдохнуть, и мы охотно прослушали рассказ о знаменитом полководце и его семье. Когда мы возвращались в лагерь, зашли на пруд, и сколько было радости, когда мы оказались в воде! Мы орали, брызгались, гонялись друг за другом, и были вполне счастливы. До этой экскурсии почти никто из нас ничего не знал о Суворове, но с этого дня мы знали, кем был для нашей Родины Александр Васильевич Суворов. Патриотическое воспитание тогда было на высоком уровне, мы гордились своей Родиной и своими героями. Слышали мы и о лётчике Гастелло, и о Маресьеве, и о других знаменитых людях. Были у нас в лагере и трудовые десанты.
Однажды к нам в лагерь приехал заготовитель из совхоза «Красный керамик» и попросил нас помочь заготовить берёзовые веники для корма скота зимой. Мы конечно обрадовались новому приключению. Вожатые у нас были молодые, неопытные - ни о какой технике безопасности они и понятия не имели. Пошли мы в лес, и пошла работа! Лето, июль, жара, берёзовый лес и клещей могло быть полно, но об этом никто и не подумал. Наши мальчишки постарше забирались на высокое молодое дерево до верхушки и, держась за неё, летели вниз, нагибая дерево к земле, а мы обрывали ветки на веники, но не все, а как нас учили. Верхушка могла обломиться ещё на высоте, мальчишка мог сорваться и грохнуться об землю. Но Бог миловал. Быстро обломав часть веток, дерево отпускали, и оно с шумом распрямлялось. Потом, кто-то из пацанов лез на другое дерево и так, пока мы не наломали большой ворох веток. Потом мы все просто качались на берёзах. Держась за пригнутую вершину, подпрыгивая, взмывали вверх и опускались вниз, испытывая сказочное чувство невесомости и полёта. Летали, пока не устали. Веников мы заготовили много, и, в благодарность, совхоз послал нам гостинца - печенье и немного конфет, и мы все чувствовали себя героями.
А напротив нашего лагеря был детский дом. Печальное это было зрелище: голый участок, забор, и дети, весь день стоящие возле забора и наблюдающие нашу весёлую жизнь. Вот кому было по-настоящему плохо. Мы носили им еду, отделяли от своего скудного пайка хлеб. Старшие ребята, дежуря на кухне, воровали картошку, пекли её за пределами лагеря и тоже носили детишкам из детского дома. Делились мы с ними и гостинцами из дома, и никогда эти волчата никому не сказали «спасибо», молча хватали еду и тут же засовывали её в рот. Что из них выросло? Там же, в лагере, меня впервые посетило религиозное чувство.
Однажды мы пошли с вожатой в поле. Мы рвали цветы и плели венки. Когда это занятие надоело, мы принялись осматривать окрестности, и увидели полуразрушенную церковь.
 

Там было всё разбито и поломано, сохранились части позолоченного резного украшения алтаря. Дети стали отламывать куски этого украшения, а я стояла и смотрела. Рядом со мной стояла девочка из нашего отряда, и она тихо сказала: «Нельзя ничего здесь трогать. Это плохие люди разрушили церковь, Боженька их накажет. Пойдём отсюда».
У меня мурашки пошли по телу. В меня в тот момент что-то вошло. Я вспомнила крещение в церкви, хотя никогда об этом не вспоминала раньше. Мне захотелось плакать и просить прощения - не знаю у кого, и не знаю за что. Мы подружились с этой девочкой, и она много говорила мне о Боженьке то, что слышала от своей матери. То чувство, что вошло в меня в тот день у разорённой церкви, осталось во мне на всю жизнь. Как говорил знаменитый писатель Кафка: «Всё дело в мгновении. Оно определяет жизнь», а крестик носить я так и не научилась.

Вернувшись из лагеря, я окунулась в повседневную жизнь.

 

Мама получила в совхозе разрешение на заготовку дров на зиму. Совхоз брал на себя спиливание берёз в лесу и перевозку их на дом, а перетаскивание этих берёз в кучу и погрузка на подводу - это дело рук заказчиков. Т.е. нас с мамой. Приехали мы в лес, и лесник показал нам нашу делянку, а потом спросил: «А грузить, кто будет? Вы что ли с ребёнком? Что же вы не наняли кого-нибудь?» Мама промолчала, и мы начали наш тяжкий труд. Мы выбирали лесины самые тонкие, мама бралась за комель, а я за вершину, и мы тащили их к телеге, спотыкаясь о пеньки и кочки. Лесины, естественно, цеплялись ветками за все, что встречалось на их пути, наши ноги поминутно оступались и проваливались между пеньками и кочками, мама запнулась и ударилась коленом о пенёк. Притащив 3-4 деревца к телеге, мы выбились из сил, а там еще осталось больше десятка. Немного отдохнув, мы снова принялись за дело, но притащив ещё два деревца, мы обнаружили, что остальные гораздо крупнее и нам просто не сдвинуть их с места.
Мама села на лесину и заплакала, она была уже измучена до предела и колено болело. Тогда возчик сжалился над ней и предложил свою помощь за плату. Мама согласилась, хотя знала, что дома остались деньги только на пропитание. Но выбора не было, близился вечер, а до дома было далеко. Мужик перетаскал все оставшиеся лесины, и уже не я, а мама ему помогала. А я, наблюдая за возчиком, убедилась, что такое мужская сила и поддержка. Загрузили телегу и отправились домой пешком. Дома он всё разгрузил и получил плату. Бабушка поджала губы, но что было делать? Увидев, сколько дров мы привезли, она поняла, что без посторонней помощи мы с мамой не справились бы.
Теперь надо было срочно перепилить все дрова и убрать их в сарай. Время было лихое -1952 год. Если не убрать дрова, можно было остаться без них. И мама, едва перекусив, принялась пилить дрова ручной пилой вместе с бабушкой. А я думала: как же нам плохо без папы. Пилили на длинные чурки - только чтобы они вошли в сарай. Те, что были тоньше, я стаскивала и складывала в сарае.
Закончили работу, когда уже давно стемнело. Закрыли сарай, добрели до своей комнаты. Есть уже не хотелось. Кое-как умылись и свалились спать. Утром встали, как побитые, мама пошла на работу, а бабушка стала думать, как прожить без денег до получки - в долг тогда никто никому не давал - сами едва сводили концы с концами.
И тут подвернулся заказчик. Пришёл к бабушке пожилой еврей по фамилии Грайбрай. Он был маленький, лысый, носатый, с бровями, нависшими над выпуклыми блёклыми глазами, с глубокими морщинами на дряблом лице, горбатый и весь скособоченный. Он принёс армейскую шинель и попросил её перешить по его фигуре и укоротить. Посмотрев внимательно на заказчика, бабушка поняла, что тут и мастер едва ли справится, но есть до конца месяца тоже надо было, и она согласилась. О цене быстро договорились, бабушка не решилась запрашивать много, не гарантируя качество работы. Грайбрай отвалил 2/3 всей суммы и ушёл.
Укоротила шинель быстро, правда всё пришлось делать вручную, и она исколола все пальцы о грубую ткань. А вот подогнать изделие по фигуре, оказалось очень непросто. Горб и кривой бок требовали мастерского подхода к крою и шитью, но бабушка мастером не была, она была самоучкой. Она долго мучилась, подкладывала вату в нужных местах, в одном месте подшивала, в другом подрезала, стараясь честно отработать полученные деньги. И вот пришёл этот Грайбрай. Она помогла ему натянуть своё изделие, и начала его оглаживать, приговаривая: вот здесь ушила, здесь ваты подложила и т.д. А он всё ёжился и ворчал: то здесь жмёт, то там давит. Моя бабуленька не отличалась терпением. Она стояла и слушала его ворчание, а потом сказала, в сердцах: «Чёрт ты кособокий, Антихрист окаянный! Где ты найдёшь мастера за твои копейки, чтобы он согласился испортить такую шинель на твою чёртову фигуру? Забирай шинель, змей кособокий, и катись своей дорогой!» Грайбрай оторопел. Он не ожидал такого напора. Молча, забрал шинель, и ушёл, не заплатив остальные деньги. Бабушка с облегчением вздохнула - где бы она взяла деньги, чтобы вернуть аванс - они ведь были давно истрачены. Вот так, смех сквозь слёзы. Бабушка в очередной раз спасла нас в безвыходной ситуации.
В это же лето участились случаи кражи овощей с поля, причём крали не так как ребятишки, а машинами и в совхозе решили установить ночные дежурства. Привлекались к этому и работники конторы. Одна из них рассказывала на другой день после своего дежурства: « Как стемнело, на небе ни звёзд, ни луны. Тихо, только ветер воет. Часа в 2 ночи слышу, машина подъезжает, из кузова два здоровенных мужика выскочили, огляделись по сторонам. Я как сидела на кочке возле борозды, да так и свалилась в эту борозду. Лежу и молю мол, Господи, спаси и помилуй меня, не допусти, чтобы злодеи заметили меня, а то не сносить мне головы. Так и пролежала я, уткнувшись в борозду, пока они не уехали. Вот страху-то натерпелась, и как бы я с ними справилась?»
Через пару дней, отправилась дежурить другая женщина, пообещав вывести воров на чистую воду, и она оказалась храбрее всех. Заслышав машину, она вышла к расхитителям и свистнула в свисток, который ей выдали на дежурство. Но воры не испугались. Один из них взял в руки этот самый турнепс, килограмма на 2, и приложил принципиальную женщину этим корнеплодом по голове, свисток отлетел в сторону, её воинственный настрой как ветром сдуло, она упала и затихла, боясь шевельнуться, пока злодеи не уберутся. Утром обнаружилось, что лицо у женщины стало походить на фиолетовую подушку, и она оказалась в больнице. Врач сказал, что у неё сотрясение мозга. После этого женщины наотрез отказались дежурить. А я подумала: как хорошо, что очередь не дошла до мамы. С этого дня поле стала охранять милиция.
***
Окончив техникум, Виктор наш женился на Нине Гавриловне Шитовой, и в 1952 году у них родился сын Гена. А я пошла в 4 класс, последний, перед отъездом в Свердловск. Я, наконец, стала обращать внимание на свою внешность. Волосы мои за лето отросли, и я стала носить бантик. На мне была школьная форма, хоть и сшитая бабушкой, как всегда - на глазок.
Ленточки мама нарезала из остатков ткани, и обвязала их. Белый воротничок я сама стирала и пришивала к платью. Белые манжеты теперь уже носили только с парадным белым фартуком. В 4 классе я осознанно преодолела себя, а это трудно в любом возрасте. А дело вот в чём: я очень волновалась, когда меня вызывали к доске. Стоя у доски, я мямлила и заикалась. Но однажды, когда меня вызвали к доске рассказать басню Крылова «Стрекоза и муравей», я собрала свою волю в кулак, и, не глядя на одноклассниц, а тем более на учительницу, стала читать басню так, как читала её бабушке - с выражением и в лицах. Когда я закончила, учительница молча смотрела на меня, она явно не ожидала от меня такого представления. Она спросила: «Что же ты раньше так не читала стихи? Может, ещё прочитаешь?» И тут меня понесло, и я прочитала целую поэму в лицах. С тех пор, у доски и на экзаменах, я могла лучше контролировать естественное волнение, я преодолела какой-то незримый внутренний рубеж в своём сознании.
 
Начиная с 4 класса, мы ходили на демонстрации со всей школой 7 ноября и 1 мая, несли флаги и транспаранты: родная партия, любимая, светоч, маяк, наш рулевой; пятилетку в 4 года. Огромные портреты вождей и некоторых членов правительства. 5 марта объявили о смерти И.В. Сталина. Нас собрали на линейку, к нам обратилась директор школы.
Она говорила, сдерживая слёзы, все учителя и девочки-старшеклассницы плакали. Все стояли, опустив головы, как над гробом. Большой портрет Сталина - затянут чёрным крепом, по радио весь день играет траурная музыка. Нас отпустили с уроков, и мы понеслись домой. Дома мы тоже не ощутили особой скорби, я только поняла, что мои близкие задаются вопросом: что теперь будет, и не будет ли ещё хуже? Мой дедушка, Иванов Андрей Степанович, пострадал безвинно, а его семья - тем более, какой уж тут траур по вождю. Но говорить об этом, и показывать это на людях было в то время опасно, это понимала даже я.
Медицина

Расскажу немного о медицинском обслуживании в то время, хотя оно, в принципе, с тех пор почти не изменилось. При моей плохонькой одёжке, у меня часто болели ноги и уши. С ушами просто беда. Немало ночей страдала я, и мама вместе со мной. Лечились подручными средствами. Но когда я совсем оглохла, пришлось ехать в Новгород к ушному врачу. Было мне тогда 6 лет. Как ехали - не помню. Высидели такую очередь, что я, устав с дороги, успела поспать, свернувшись клубочком. К тому времени, как мы попали в кабинет, врач и медсестра были уже на пределе. Осмотрев мои уши, врач коротко бросила: серные пробки. Мама слабо возразила, что я не сплю ночами, мучаясь от боли, неужели от серных пробок? На что врачиха грозно спросила: «Вы что врач? А если нет, то и не диктуйте что и как мне делать». На это нечего было возразить, и мама сдалась.
А, тем временем, медсестра подготовила огромный шприц с холодной водой, вставила мне в ухо и нажала. Меня пронзила такая боль, что я заорала и намочила трусики, но врачиха молча делала своё дело, а мама и медсестра - удерживали меня. Я вся вспотела от боли, голова моя раскалывалась. Когда врачиха, с помощью мамы и медсестры, вставила в ухо свою трубочку, она с удивлением сказала: «Да у неё тут острое воспаление» Тут уж и мама заплакала. Когда она посмотрела и другое ухо, оказалось, что под напором воды во втором ухе прорвался нарыв и из уха потёк гной. «Надо чистить», - сообщила моя инквизиторша. Но тут уж мама взбунтовалась. С большим трудом им удалось закапать в уши лекарство и заложить вату. Сделали повязку, и мы с мамой вышли из кабинета. Люди, сидящие в очереди, с ужасом слушали мои вопли и мамины рыдания.
 Ребятишки наотрез отказывались идти в кабинет. Мы с мамой так измучились, что упали на стул, который нам тут же уступили. Голова раскалывалась, меня трясло, в ушах кололо, глаза слезились, меня затошнило. Не помню, как мы добрались до дома, но, с тех пор, к ушному врачу мы больше никогда не ездили.
Уже в 4 классе к нам в школу приехал зубной кабинет. В то время зубы у детей росли, как попало, вкривь и вкось, видимо от недостатка белка в пище. У кого они росли, выдаваясь вперёд, у кого налезали друг на друга, у кого выпячивались только клыки и т.д. Начали лечить всех подряд. Дошла очередь и до меня, я на зубы никогда не жаловалась, сладкого я ела очень мало, зубы у меня, конечно, были квадратные и редкие, но белые и ровные и никогда не болели, поэтому я смело открыла рот. Поковыряв чем-то острым в коренных зубах, юная садистка сказала: ну, вот этот можно. И взялась за бормашину, а они в то время были как отбойные молотки. Когда зуб начинали сверлить, голова у пациента тряслась, как у паралитика. В общем, просверлили мне дыру и поставили временную пломбу. Когда я пришла домой, и показала маме зуб, она ахнула. На следующий день она пошла в школу, но это было бесполезно: дыра уже была в наличии, а громко выражать своё несогласие тогда было опасно. В случае чего, можно было потерять зубы все сразу и без зубного врача. Так что мамин лепет никто не услышал, и она, расстроенная, пошла на работу. А через неделю и постоянная пломба выпала. А зуб с дырой стал болеть, и его пришлось удалить.
Отдельная статья - прививки. Не знаю, от чего нас прививали, но уколы нам делали часто и без новокаина. То под лопатку, то в ягодицу, то в руку. Этот медкабинет казался нам пыточной камерой, а приход в класс медсестры, вызывал дрожь. В первом классе нас поили рыбьим жиром, т.к. большинство из нас были тощими рахитами. Какое же это было испытание! И какой противный этот рыбий жир! Когда тебе надо заглотить ложку этой гадости, ты весь в слезах и соплях, и тошнота у горла, к этому невозможно привыкнуть. Память об этой процедуре сохраняется вот уже 67 лет. А в остальном, прекрасная маркиза…


Папа…

О семье моего отца я знаю мало и только со слов мамы. Мама прожила у них всего 3 месяца после свадьбы, а когда папа ушёл на фронт, мама вернулась домой, так они договорились с папой. Знаю только, что бабушка Александра была гречанкой. Она была худощавой, но с хорошей фигурой, смуглой, с чёрной косой и длинноватым носом. Косу я от неё не унаследовала, тут вмешались гены бабушки Марии, а вот смуглую кожу, фигуру, овал лица со складкой на подбородке и нос, - это от бабушки Александры. Дедушка, Иван Михайлов, был русский, молчаливый и добрый работяга. Зато бабушка - бойкая, общительная и разговорчивая. В 1948 году мама ездила в Старую Руссу, чтобы собрать справки для пособия на меня за погибшего отца, и повидала свою свекровь.
Город всё ещё был в руинах, и люди жили в землянках. Дедушка уже умер. Старший сын, Алексей, кадровый военный жил в Риге. Дочь Татьяна сидела в тюрьме за какую-то пустяковую провинность, сын Валентин вообще пропал без вести. Муж Татьяны погиб, и бабушка растила двух внучек, дочерей Татьяны. Очень она бедствовала с этими внучками, мама даже не узнала её, когда увидела. Когда мама вернулась домой, она собрала посылку из своих скудных запасов одежды и обуви, и отправила свекрови в Старую Руссу. Больше они не виделись никогда.
Вот такие дела: как будто и не было на свете человека, давшего мне жизнь, все связи оборвались, осталось одно маленькое фото. Но напоминает о моём отце мой сын Андрей. Мама говорит, что он очень похож на моего отца, и характер такой же. Я тоже похожа на отца. Так что жизнь его продолжается в моих детях, внуках и правнуках, не напрасно он жил, это ведь и его потомки тоже. Царство ему небесное и светлая память.
В сороковые и пятидесятые годы о войне говорили мало, фронтовики не носили наград. Не было никаких встреч с ветеранами на пионерских сборах. Ребятишки играли с медалями и орденами отцов и дедов. Слишком мало времени прошло после этой страшной бойни. Фронтовики в то время отказывались рассказывать о том, как они воевали, им страшно было об этом вспоминать. Разве что, за бутылкой водки, кто-то вспоминал своих товарищей по окопной жизни, или соседа по госпитальной койке, не дожившего до победы. И горько плакали мужики, вспоминая родных и друзей, погибших у них на глазах. Не хватало сил вспоминать, как от целого батальона молодых ребят, оставались единицы, измотанных, контуженных, раненых, грязных и вшивых, и часто голодных мальчишек. Ветеранов-то гражданской войны, и старшее поколение, смерть выкосила ещё в первые, два года войны. Людей истребляли так много и так быстро, что у новичка из пополнения, стреляющего рядом в окопе, часто не успевали даже узнать имя, как смерть сметала его с лица земли, в окопах часто оказывались люди, незнакомые друг другу. Какие уж тут воспоминания.
Не все вписались в послевоенную жизнь. Особенно женщины - фронтовички. В первые послевоенные годы они всячески скрывали своё участие в войне. Я слышала, как о таких женщинах говорили, не то с жалостью, не то с презрением: да она на фронте была…. Многие из них родили военно-полевых детей, многие курили махорку и крепкие папиросы, пили водку не хуже мужиков и без мата ни слова. Никто не спрашивал их, что им довелось пережить в той страшной мясорубке.
Те, что побывали на фронте в самом конце войны, как-то устраивались, многие выходили замуж за своих однополчан, и этим повезло больше всех. Никого из них уже наверняка нет в живых, царство им небесное и земля пухом.
Отдыхая в Кисловодске в 1991 году, мы с Ваней познакомились с женщиной, которая во время войны была связисткой, и участвовала в боях под Курском в 1943 году.
Она говорила полушёпотом о том, как горела земля, как их блиндаж засыпало землёй, как их высота переходила - от наших солдат к немцам и обратно. А они, молоденькие девчонки, слыша над собой немецкую речь, вставали на колени и молились, чтобы Боженька спас их: достаточно было одной гранаты, но Бог миловал, только одна девочка была комиссована с психическим заболеванием. Проклятая война. Дай вам Бог никогда не узнать что это такое на собственном опыте.



Свердловск

26 февраля 1953 года мне исполнилось 11 лет. Виктору с Ниной дали комнату в Свердловске на ВИЗе, по улице Репина. Виктор звал маму в Свердловск. Он убеждал её: «Приезжай сюда, что тебя удерживает в Боровичах? Ты там одна, а здесь мы будем вместе, я буду помогать тебе». Мама взяла отпуск и поехала. Город ей очень понравился. После скромных Боровичей, Свердловск казался ей столицей. Виктор всё убеждал, что надо жить поближе к родным, а когда она рассказала, как мы с ней заготавливали дрова, тут и уговаривать не надо стало. Работу мама нашла быстро: прочитала в газете, что в подсобное хозяйство Уралмашзавода требуется бухгалтер с опытом работы и предоставлением жилья. Здорово! И работа знакома и жильё дадут, а это в то время был очень больной вопрос, особенно в таком городе, как Свердловск.
Полетела моя мамочка в этот Орджоникидзевский совхоз и её сразу взяли, и пообещали комнатку в бараке. Оставалось только дождаться конца учебного года и собрать пожитки. Счастливая и окрылённая надеждой на лучшие перемены, прикатила мама в Боровичи, спеша обрадовать бабушку. Но бабушка совсем не обрадовалась: только всё начало налаживаться и всё снова бросить и начинать с нуля. Но тут мама проявила несвойственную ей твёрдость, и они начали собираться. Собрали всё: кое-что с собой, но большую часть отправили багажом. Я закончила 4 класс, и мы покатили на Урал, в Свердловск.
Жизнь наша снова сделала крутой поворот. Путь наш был непрост, ехали долго, с пересадками, подолгу ждали посадки. Не помню, что мы там ели в дороге, да это было и не важно. Это всё-таки был уже 1953 год, и ехали мы не одни, а с бабушкой, а она всегда была у нас гарантом выживания.
И хотя вагон был общий и все места сидячие - верхние полки были свободны, и можно было по очереди на них полежать.
Мы с мамой были охвачены предвкушением новой и, наверняка, лучшей жизни, а наша многоопытная бабушка хмурилась, она никогда не была романтиком, и не разделяла нашего оптимизма - жизнь всегда загоняла её в жёсткие рамки реализма. Виктор встретил нас на вокзале и повёз нас через весь город на трамвае до остановки «Заводская». Оттуда до дома Виктора пришлось идти пешком ещё километра полтора, вдоль всей улицы, до Репина. Дом их стоял у самой дороги, а слева была гора и на ней татарское кладбище, правда старое. В квартире на 1 этаже 2 комнаты, та, что больше, и была собственностью Виктора и Нины.
Наутро бабушка осталась у них, а мы, несмотря на дождь, поехали в совхоз. Снова через весь город на трамвае с пересадкой. Я глазела в окно, и запоминала дорогу, зная, что без бабушки долго не смогу. Трамвай ходил только до остановки «Заря», оттуда надо было идти вдоль трассы километра три.
Из города Верхняя Пышма ходил автобус до Свердловска мимо нашего совхоза, но он ходил редко и был так переполнен, что в него невозможно было втиснуться. Тротуара вдоль дороги не было, шли по обочине, а дождь прошёл хороший. Но всё когда-нибудь кончается, и мы, наконец, дошли до ворот совхоза. Первое впечатление было таким ужасным, что я реально осознала, как хорошо нам было в Боровичах, и как права бабушка.
Ворота совхоза - огромные, чёрные от старости и от сырости, подавляли. Море из жидкой грязи на дороге преградило нам путь к счастью. Прошла машина, и обрызгала наши светлые ситцевые платья. С большим трудом, перепрыгивая с кочки на более-менее сухие островки земли, проскакали мы в ворота, надеясь, что в это время не пройдёт ещё машина. Таким же манером добрались мы до барака, в котором и была контора, а с другой стороны этого барака - рабочая столовая.
Маму приняли хорошо, оформили на работу, показали её рабочее место, и дали записку к управдому для заселения. Я огляделась: кругом бараки, но у ворот клуб, правда, из чёрных досок, и он на тот момент был на ремонте, но это ничего. Рядом с клубом продуктовый магазинчик, мы зашли туда, и не обнаружили там никакой очереди - чудеса. Правда, и брать-то там было особо нечего. Кое-как, выбирая места, где можно ступить, не рискуя утонуть в грязи, добрались мы до своего барака № 4, и нам показали нашу комнату.
Через небольшой тамбур мы вошли в длинный коридор, по сторонам которого было по три двери. Совсем, как на конном дворе. Мы оказались отброшенными назад в прошлое, да и могло ли быть тогда по-другому? Комнатка 6 квадратов, небольшое окошко, встроенное очень низко от земли. Справа печурка. Дверь - покрашенная фанера, весьма условно отделяла комнату от коридора - сверху и снизу оставались щели. Дверь закрывалась на крючок изнутри и на висячий замок снаружи. Но мама была довольна и я промолчала.
Потом мы пошли в столовую. Там как раз начался обеденный перерыв, поэтому было полно народа. На маму сразу обратили внимание. Ещё бы! В своём светлом ситцевом платьице, ладная и милая, она была, как светлый лучик, в полутёмном и прокуренном царстве столовой. Все стали переглядываться и спрашивать: кто эта незнакомка? Столовские дамы смотрели на неё неодобрительно - ещё одна холостячка, да ещё такая заметная. Пока мама делала заказ, я всё это видела и гордилась мамой. Я на неё совсем не походила и была в то время «гадким утёнком». Мы сытно поели, хотя готовили там, как и в любой другой столовой, тем более в рабочей, но я тогда и не знала, что можно питаться и получше.
Мы отправились к бабушке. Мама рассказывала бабушке обо всём с восторгом, а та поджимала губы: она видела, что её дочь всё видит сквозь розовые очки, и была права. Бабушка была умной и умела выделить из шелухи маминых восторгов голую правду - нас снова ожидала нелёгкая жизнь. Мама-то впервые пустилась в свободное плавание, она всю свою жизнь была под сильным и надёжным бабушкиным крылом. У нас всё решала бабушка, и несла на себе непосильную для слабого человека ношу. Она была сильным и решительным человеком. Умела быстро и правильно оценить ситуацию и принять решение, а потом его реализовать. Мама такими качествами не обладала и была очень эмоциональной.
Вскоре пришёл багаж. Наш круглый стол пришлось оставить у Виктора. В нашу каморку поместилась кровать, слева от входа, маленький столик, больше похожий на тумбочку, - у окна, два стула. Между печкой и окном повесили занавеску, и там поместили нехитрый мамин гардероб. У двери, рядом с печкой, табуретка с ведром для воды и ковшик. На пол постелили наше старое байковое одеяло. Вот и вся обстановка наших апартаментов. Но мамочка моя и эту нашу каморку преобразила и сделала её пригодной для жилья. Она застелила нашу кровать как в Боровичах: с кружевным подзором ручной работы, подушки наши были украшены вязаными прошивками. На стене у кровати вместо ковра - кусок цветного обивочного материала, обшитого каймой. Стол она застелила вязаной салфеткой, и на него поставила маленькую вазочку. А остальные вещи сложили в ящик и засунули под кровать. Много ли человеку надо? У нас сразу стало уютно и красиво. Напротив нашего барака стояли сараи. Один из них, стал нашим.
А за сараями поджидал своих клиентов дощатый и щелястый, разделённый чисто условно на 2 отделения, белёный извёсткой, туалет.
На первых порах, это было серьёзное испытание: в 11 лет я была ещё очень стеснительной, несмотря на свой независимый характер. Дыры и щели были везде, особенно между отделениями, а уж слышно было всё. Барак был длинный, народа в нём жило много, поэтому в туалете всегда кто-нибудь был…. И оттуда доносились разные звуки до тех, кто был недалеко. Я долго не могла с этим смириться. И когда это было возможно, бегала в поле и в лес.
На другой день мама пошла на работу, и я заскучала.
Продолжалось лето, рядом с посёлком был сосновый лес, а за ним озёра, но я тогда этого ещё не знала и сидела в своей каморке. Очень я тосковала по бабушке, она занимала очень много места в моей короткой жизни. Несмотря на её крутой характер и мой непокорный нрав, мы с ней прекрасно ладили - мы были родственными душами, и я знала к ней подход. Нина, жена Виктора, тоже пошла на работу, а бабушка осталась нянчить Генку. А вскоре ещё один сюрприз: Виктора призвали на переподготовку в армию месяцев на 6 в город Ярославль, и бабушка принялась налаживать хозяйство сына. Я уже узнала дорогу на ВИЗ, и стала довольно часто ездить к бабушке. Билет на трамвай стоил 3 копейки.
Пока бабушка ходила в магазин за продуктами или готовила еду, я играла с Генкой, ходила с ним гулять, он младше меня на 10 лет. Мы поднимались на гору у татарского кладбища и с высоты обозревали окрестности, мальчишка он был не капризный и спокойный. Вообще, малыши мне нравились всегда и я охотно с ними общалась. Вокруг меня всегда крутились ребятишки, так что с братишкой Геной я водилась охотно. И это была помощь бабушке.
Мне приходилось, при этом, много ходить: от совхоза до трамвая, потом от трамвая до Репина и обратно таким же манером. Но это не пугало меня: я была лёгкой, подвижной и преодолевала почти всё расстояние бегом и вприпрыжку. Обедали мы с мамой в столовой - тёмной, тесной и грязноватой. В ней было полно мужиков, все они курили здесь же, дым над их столом стоял, как над вулканом, и, сизыми пластами, растекался по всему помещению. Дышать было нечем, но есть хотелось, и мы быстренько поглощали то, что брали на обед, и покидали этот вертеп, и от нас потом долго пахло табаком, а курили тогда ядовитые папиросы «Беломор» и «Север», ну и махорку, конечно.
У нас в каморке мама не готовила, мы там пили только чай с батоном или печеньем. А на выходной день ездили к бабушке. Лето продолжалось. Я познакомилась с соседкой по бараку - Надей, и она показала мне дорогу на озеро через сосновый лес, который больше походил на парк. В лесу было много земляники, и я насобирала маме небольшой кулёк, и сама поела. Озёра образовались после работы драги, они были довольно глубокими, берега - жёлтый песочек. Купаться в этих озёрах было одно удовольствие. Правда, пиявок в них было очень много, они были чёрные и толстые. Но мы приспособились: с разбега бросались в воду, стараясь быстро добраться до середины - там пиявок не было, а плавать я давно научилась.
***
Жить стало веселее, тем более что грязь высохла, и лес рядом, и подружек у меня прибавилось. К осени мама записала меня в школу, и я пошла в 5 класс школы № 81 в посёлке Бесцементный. Это было не близко, но, что самое плохое: часть дороги, метров 200, надо было идти по узкоколейке. Другой дороги не было. Зимой, когда наваливало снега по пояс, а дорожки рядом с путями не было, свернуть с узкоколейки было некуда, мы лишь слегка отступали в глубокий снег, и во время движения поезда стояли в опасной близости от него. Иногда мы просто не слышали приближения поезда, особенно во время густого снегопада. А поезда ходили часто. По этой узкоколейке в товарных вагонах возили руду на Уралмашзавод, а в пассажирских - рабочих с далёких окраин города. Ходить там было опасно, но мы ходили этим путём каждый день весь учебный год, а я ходила в 5,6, и 7 классы.
Были и несчастные случаи. Девочка из нашего посёлка попала под поезд, и ей отрезало левую руку и правую ногу. Она выжила и даже поправилась, но в школу больше не вернулась. Её звали Клава, она была постарше меня, поэтому её взяли в бухгалтерию, и мама научила её обязанностям счетовода. Так она и проработала в этой бухгалтерии до самой пенсии и была очень благодарна маме за её доброту и деликатность и за то, что та помогла ей найти свою дорогу в жизни. Клава родила, со временем двоих детей - сына и дочь, и вырастила их. Воистину, человек неунывающий может преодолеть всё!



Новая школа

Неполная средняя школа, иначе семилетка, была древняя и выглядела, как каземат. Узкое, серое, 2-х этажное каменное здание. Печное отопление, питьевая вода в бачке с кружкой на цепи. Этой кружкой пользовалась вся школа и никаких тебе санитарных норм. Туалет - выгребная яма - зловоние, хлорка и собачий холод зимой, т.е. практически весь учебный год. Никаких унитазов - 5-6 дырок в бетонном полу. Туалет один на всех, туда ходили по очереди и группами: то мальчики, то девочки.
Вместо туалетной бумаги, старые газеты, которых никогда не хватало, поэтому стены всегда были расписаны в коричневый колер. Руки помыть было негде, водопровода тоже не было, зато стояло ведро с ковшиком, но вода там недолго задерживалась и её всем не хватало. Воду в школу привозила лошадка с бочкой. Длинный узкий коридор тёмно-синего цвета, тусклое освещение, и по обе стороны коридора, двери в классы. В классе тоже ничего не могло порадовать глаз: тёмно-коричневый пол, чёрные парты, чёрная доска, тёмно-синие панели в рост учителя, небольшие окна с мелкими квадратиками стекла, и кругом тоска зелёная. Освещённость ниже среднего, все парты одного размера, а дети разновозрастные.
Контингент в классе такой: 28 мальчиков и 8 девочек, видимо эта школа до войны была только для мальчиков. А школу для девочек заняли под госпиталь.
Девочкам в классе, в основном, было 11 - 12 лет, а мальчикам было и по 14 - 15 лет, не всем, конечно. Это были дети, которые побывали в эвакуации, и не учились во время войны, но были и закоренелые второгодники, ленивые дебилы. Многие из них курили, почти не скрываясь. Форму соблюдали не очень: на платье надевали кофту или толстовку: когда печи остывали, в нашем каземате было холодно. Но человек ко всему привыкает, особенно, когда нет выбора. В этой школе я проучилась 5, 6 и 7 классы. Нравы в ней были не такими, как в моей прежней школе: и дразнили и обзывали и кормили снегом после школы, и никакого благородства или уважения к девочкам и в помине не было, да и где ему можно было научиться?
Одно было в этой школе хорошо - учителя. Учитель истории Давид Данилович Богановский. Он никогда ничего не рассказывал по истории, да и был ли он вообще историком? Он говорил, что в книге всё написано, читать вы уже умеете, так что к следующему уроку прочитайте главу …. На следующем уроке он спрашивал: «Ну, кто хочет пересказать домашнее задание? ». И всегда находились желающие, как правило, одни и те же, но это было неважно.
Я любила историю и всегда поднимала руку одной из первых. У активистов за четверть всегда была пятёрка, остальным автоматически ставились тройки. Закончив опрос, учитель задавал задание на следующий урок и начинал читать вслух историческую книгу. Слушали все, затаив дыхание. Так мы прослушали книгу «Спартак» о восстании рабов, «Легенды и мифы древней Греции» и другие. В то время, когда хороших книг было не купить и в библиотеке записывались за месяц-два, чтобы получить желаемую книгу, эти чтения принесли значительно больше пользы, чем чтение учебников. Кроме того, многие из детей вообще не читали никогда и ничего, и для них эти чтения были открытием, даже наши наглые хулиганы с нетерпением ждали следующего урока, и слушали, затаив дыхание, продолжение сюжета.
Запомнился учитель английского языка, добродушный интеллигент, явно не рабоче-крестьянского происхождения, Владимир Андреевич Антропов. Его манерам можно было поучиться, он был инородным телом в той обстановке, в которой мы тогда существовали: всегда в светлом клетчатом костюме, рубашке и галстуке в тон, аккуратно пострижен и причёсан. Аристократ. Кроме уроков

 
он вёл кружок английского языка, и я до сих пор помню английскую песенку про лошадку с колокольчиками. Наши переростки изводили его вопросом: как будет по-английски клюква, и когда он торопливо отвечал: писдекляус, класс - взрывался хохотом, особенно басовитым - у великовозрастных придурков. Директор школы, степенный и спокойный флегматик, почти 2-х метрового роста, Иван Алексеевич...
Каким ветром занесло этих людей в нашу школу, кем были они раньше? Но они явно не были профессиональными учителями.
Жестокими и безжалостными были ребята в нашем классе. Пришла к нам практикантка из института вести уроки английского, и ей, наверняка, пошатнули веру в правильность выбора профессии. Она пришла в светло-сером костюме, и в первый же день ей вымазали юбку чернилами, красными и фиолетовыми, когда она ходила между рядами.
И потом, на каждом уроке ей устраивали всякие гадости: стреляли через трубочку жёваной бумагой, мазали липкой гадостью спинку её стула, прятали мел у доски и т.д. Фантазия на всякие пакости, у этих ребят была неистощима. Вот так мы и учились, а после уроков мы шли помогать строителям новой школы, которая будет напротив нашей, под этим же номером, укладывали кирпичи в штабеля.
 
Шли все, кроме наших громил. Впрочем, почти все они не смогли преодолеть границы 6 класса, в 7 классе остались только те, кто хотел и мог учиться, остальные пошли своей дорогой - кто работать, кто в тюрьму, кто в армию. Так что 7 класс - это уже и, маленькие радости, и незначительные горести. Впрочем, вся наша жизнь - это череда маленьких радостей и досадных горестей. Как правило, это всё мелочи и пустяки, но в обиходной повседневности, они имеют для нас значение - ведь это наша неповторимая жизнь.
Кончалось пионерское детство: сбор макулатуры, металлолома, посадка деревьев, пионерские сборы и линейки. Я, кстати, в пятом классе была звеньевой и носила на рукаве одну красную полоску, а в 7-ом - председателем совета отряда и носила на рукаве 2 красных полоски и очень гордилась этим, т.к. это были почётные звания и ответственность за порученное дело. Но 5 и 6 классы были самыми тяжёлыми за все годы обучения в трёх школах.

 

Очень хорошо была налажена работа с пионерами в Доме Культуры Уралмашзавода. Каких только кружков там не было: «Умелые руки и рукоделие», «Кройки и шитья», Драмкружок, Хоровой, «Рисования и лепки», Кукольный театр своими руками. Силами кружковцев устраивались выставки и показательные выступления. И вся эта благодать совершенно бесплатно, хотя дело это было поставлено на серьёзной основе: руководители кружков вели табель посещаемости, старались так заинтересовать кружковцев, чтобы они не пропускали занятий.
Традицией были отчёты о том, чему научились кружковцы. И хотя ДК был далеко от нашего дома, я ходила в некоторые из этих кружков, уже и выйдя из пионерского возраста. Навыки, полученные в этих кружках, сохранились на всю жизнь.
А какие весёлые ёлки были во Дворце пионеров! Это действительно был дворец, сказка наяву, самые светлые воспоминания на фоне нашего обездоленного детства. Только переехав в Свердловск, я впервые попала на Новогоднюю ёлку и получила подарок. И хотя мне уже было около 12 лет, мне хотелось верить в Деда Мороза, я скакала вокруг ёлки, и вместе со всеми с упоением кричала: «Ёлочка, зажгись!», ходила в хороводе, держа за руки детей лет на 5 младше меня, и сердце моё замирало от радости, когда она зажигалась. Я много раз скатывалась с искусственных горок, носилась под красочными арками - и была счастлива до невозможности! Вот это была жизнь! А подарок в красочной упаковке! С этим кулёчком я не хотела расставаться до следующего Нового года.


Наш барак

Но вернёмся в наш барак № 4. Он состоял из 3-х неравных частей - наша коммуналка в 6 комнат без общей кухни, а с противоположного конца две небольшие квартирки и в центре барака - тоже две квартирки с отдельным входом. Итак, 6 комнат - 6 разных судеб. В первой от входа - татарская семья: мать, отец и их дочь Надя, забитый и глупенький зверёк, моя подружка. Отец, отсидевший в тюрьме после плена 8 лет, совершенно озверел, и каждый день избивал свою маленькую кривоногую жену, мать Нади. А она в это время приходила ко мне, и равнодушно слушала вопли матери. Я её спросила, неужели ей не жалко маму, на что она ответила: «А чё её жалеть, она же ****ь». Это слово я знала ещё в Боровичах лет с 5. Что тут скажешь?
Следующая комната - наша, а за нами - мать с 15-ти летним сыном Валькой. В первую же нашу зиму в этом бараке они натопили печку, и, в целях экономии, закрыли трубу пораньше. В результате, Валька умер от отравления угарным газом, а его мать откачали, но потом поместили в психушку, которые в те годы были переполнены.
Слева от входа жила маленькая, измученная, серая и невзрачная женщина по фамилии Гребёнкина и трое её сыновей. Самый младший, Генка, учился со мной в 5 и 6 классах, и немало испортил мне крови,- маленький, низколобый, с маленькими глазками какого-то грязного цвета, с косой чёлкой и кривыми зубами, злой, как хорёк. Старший из сыновей вскоре сел в тюрьму, а через год и второй, за ним следом. Со временем, и Генка попал в тюрьму, да там и сгинул.
А вот в средней комнате жили-были две старушки, сёстры Бабиновы. Очень я любила ежедневно к ним ходить. Комната их, как изба из русской народной сказки: русская печь - чистая и белая, стол под скатертью с кистями. У двери большой сундук, накрытый ярким ковриком, сшитым из маленьких лоскутков. Кровать железная с завитушками на спинках, с подзором и под уютным лоскутным одеялом, подушки с кружевными прошивками ручной работы.
В переднем углу иконки с лампадкой. На полу домотканые половики. И так хорошо, так благостно у них было. Когда бы, я не пришла к ним, они всегда встречали меня приветливо, доброжелательно. Я садилась на сундук, и сидела молча, впитывая эту атмосферу покоя и добра, после пребывания в нашей школе, это была для меня настоящая психотерапия и релаксация.
Меня редко о чём-то расспрашивали, да и мне хотелось просто помолчать, и старушки занимались своими делами, не обращая на меня внимания. Царство им небесное и вечный покой.
В последней комнате жили молодые Маша и Павлик. Он только недавно отслужил срочный призыв. Там была любовь, это было видно всем. Они светились от счастья, всюду были вместе, даже в туалет бежали, взявшись за руки, и накрывшись одной телогрейкой. Их отношения расцвели как цветок среди грязи. У меня они остались в памяти навсегда. Жаль, что их счастье было недолгим: через год Маша умерла от рака. Тогда говорили: «хорошие люди и Богу нужны».
В нашем бараке я впервые увидела полати, они были в комнате у Нади, и когда родителей её не было дома, мы с Надей играли на полатях за занавеской с куклами, вырезанными из бумаги и с бумажными одёжками. Мы придумывали себе волшебный мир, где все друг друга любят, ходят в гости, едят всякую вкусноту, хотя на эту тему наш жизненный опыт был невелик, (насчёт вкусноты).
Было в нашем совхозе ещё одно недоразумение - баня. И мылись в ней все вместе - и мужчины и женщины. Сейчас трудно представить, как это было, но что было, то было. Это был небольшой деревянный дом с крыльцом с тремя отделениями и парной. Сначала прихожая, где сидела очередь, потом предбанник, где все раздевались у своих шкафчиков, а дальше моечное отделение с деревянными скамьями, весьма тесное помещение. Узнав о здешней бане, я наотрез отказывалась туда идти, но мама переубедила меня.
Показав, сколько детей сидит в очереди, да и мыться-то было больше негде - в наших 6-ти метровых хоромах было не повернуться. Сидеть в очереди приходилось часами: здесь все друг друга знали, многие были в родственных отношениях и занимали очередь друг на друга. Так продолжалось, пока и мама не завела себе круг знакомых, и мы стали ходить в баню вместе с ними. Но всё равно, я шла в местную баню, как на казнь. Я сгорала со стыда, раздеваясь, я тянула время, сколько возможно, потом, прячась за маму, проскальзывала в моечную. Там, было легче, потому, что все были заняты мытьём, никто никого не разглядывал, да и свет в бане был тусклым. Я видела, что и маме не по себе, но куда было деваться? Хотя иногда этот порядок и нарушался.
Жил у нас в шестом бараке конюх Семён Пермяков, похожий на неандертальца мужик, грубый и дремучий. Он входил в баню с шумом и матерными прибаутками. От него исходил крепкий запах застарелого мужского пота, давно не мытого тела и лошадиного навоза. В бане сразу становилось тесно. Налив в таз воды, который в его ручищах выглядел, как чайная чашка, он, походя, шлёпал по мокрому заду подвернувшуюся женщину и гоготал, задрав голову, приговаривая: «Ну что, потрёшь мне спину? А потом я тебе». При этом рядом с ним могла стоять и его жена, маленькая невзрачная и суетливая женщина, похожая на блоху, самая ярая сплетница у нас в совхозе.
Когда я впервые увидела его в бане, то не поверила своим глазам - это была огромная обезьяна, покрытая густым чёрным волосом, большая голова с маленькими глазками, низкий лоб над густыми бровями, широкий рот с редкими и кривыми зубами. Я не могла оторвать от него глаз, он поразил моё воображение. Я смотрела на него и думала, что могло заставить его жену выйти за него замуж? Я видела Семёна и раньше, но не в голом виде, в одежде он выглядел менее устрашающе. Хорошо, что в баню он ходил не чаще одного раза в месяц, поэтому к счастью, мы с ним в бане больше не встретились.
Выйдя в раздевалку на яркий свет, я спешила натянуть на себя хоть что-нибудь, но сырое тело не допускало спешки, и я не могла попасть ни руками, ни ногами в нужные отверстия. Наконец одевшись, мы с облегчением вываливались из бани, и тащились до своего барака. Пережитое острое чувство стыда и унижения, мешало получать удовольствие от мытья. В отличие от современной молодёжи, мы были скромными и целомудренными.
Наш совхоз жил на дотации Уралмаша, поэтому средства были ограничены, а на социальную сферу у нас всегда обращали внимание в последнюю очередь. А тут надо было дрова заготовить, напилить и наколоть вручную, воды навозить бочкой, да ещё держать штат банщиц. Накладно получалось, вот и работала баня один день в неделю. Когда эту сексуальную баню закрыли, все очень горевали: теперь приходилось ходить в баню за тридевять земель - на Эльмаш - посёлок электромеханического завода. Там мылись раздельно и не один день в неделю, но очереди там были ещё длиннее, транспорт тогда к нам не ходил. И зимой, в морозы, ходить туда не казалось развлечением приятным. Но выбора не было. Там же, в посёлке Эльмаш, был и рынок, туда мы ходили отовариваться.
Зато у нас открылся клуб после ремонта, и стали показывать кино. Мне уже исполнилось 12 лет, когда я впервые увидела мультик. Перед фильмом всегда показывали киножурнал, и часто там использовалась такая картинка: говорящая кукла берёт коробку конфет, перевязанную ленточкой, и ленточка сама начинает развязываться, потом коробка открывается, и конфетка выскакивает прямо кукле в ротик. Чудеса!! Мы смотрели, затаив дыхание, и могли смотреть на это волшебство без конца. Детский билет стоил 10 коп, но нас часто пускали и бесплатно. Сначала пропускали взрослых, и они рассаживались на скамейки, без указания мест. Потом запускали нас, и мы садились на пол перед первым рядом. Потом всех желающих - на пол в проходе. Народу набивалось - не продохнуть, вентиляции никакой. Летом дверь оставляли открытой, а зимой и так не сильно жарко - клуб не отапливался. Но это тогда было не важно. Терпеть неудобства, нам было не привыкать - не баре чай.
Перед фильмом часто показывали, как прямо на зрителей мчится поезд, мы, при этом, падали на пол, и замирали от страха, а крику и визгу было - уши закладывало.
Кино было из нескольких частей, и после каждой части включали свет, пока киномеханик менял ленту. Так было 2-3 раза за сеанс. Но это не умаляло удовольствия от фильма. Мы смотрели довоенные фильмы с участием В. Серовой, и военные, а позднее и фильмы, выпуска 50-х годов. «Девушка с характером», «Дом, в котором я живу», «Девушка с гитарой», «Марья-искусница», «Верные друзья», «Летят журавли», «Судьба человека». А когда я училась в старших классах, мы с подругами ходили в кинотеатр «Заря», предварительно пробежав или пройдя быстрым шагом , 3 километра, и отстояв длинную очередь в кассу.
В «Заре» было 2 зала и в них одновременно шли 2 разных фильма. Стоя в кассе за билетом, мы не знали, какой фильм будем смотреть. Всё зависело от того, куда удавалось купить билеты. Но тогда для нас это не было проблемой, мы готовы были смотреть всё подряд и по несколько раз - все фильмы были хорошие. После кино в нашем клубе были танцы под баян или патефон. Мы, подростки, жались к стенкам, и с завистью смотрели на молодёжь. Как нам хотелось быстрее повзрослеть! И как во взрослой жизни, в трудные минуты, нам хотелось вернуться в беззаботную юность!
Была у нас при клубе и художественная самодеятельность, и я там участвовала. Читала стихи на разную тематику. Меня всегда хорошо принимали, когда мы выступали в нашем клубе с концертами для наших земляков. Позднее мы стали ездить с концертами по Свердловской области, и я пела в хоре. Заметным событием в нашей жизни были всевозможные выборы. Я не помню, кого там выбирали, но обставлено это было очень занимательно.
Избирательный участок открывался в 6 утра, и там уже толпился народ, т.к. в клубе работал буфет со всякими дефицитами: белые булки, лимонад, выпечка, конфеты и много чего ещё. Играла громкая музыка. Всё помещение украшено портретами вождей и флагами. И весь день выступали с концертами разные самодеятельные коллективы, и наш в том числе. Так что в клубе весь день толпился народ. Всех артистов встречали на ура, у всех было праздничное настроение. А вечером был бесплатный показ хороших фильмов. Умели тогда создать людям праздничное настроение и заставить хоть на время забыть о невзгодах.

 

После возвращения брата Виктора со сборов, Нина родила дочь Таню. Гену отдали в садик, Нина пошла на работу, а бабушка снова стала нянькой и домоправительницей. Спала она на раскладушке в большой прихожей, чтобы не мешать молодым. Всех такое положение вещей вполне устраивало. Но в конце 1954 года произошло событие, круто изменившее жизнь всех нас.


Пётр Власович

 Мама поступила на 10-ти месячные бухгалтерские курсы, которые находились в центре Свердловска, чтобы получить документ об образовании. Курсы заканчивались поздно вечером, и домой маме очень трудно было добираться. Как-то после занятий, мама вышла в вестибюль и увидела шофёра директора совхоза. Она удивилась и спросила: «вы кого-то ждёте?», и он ответил: «Да, жду Вас». И он стал приезжать за ней каждый день, кроме тех, что был в командировке. Это и был будущий муж мамы и мой отчим Касатов Пётр Власович, замечательный человек, добрый и мудрый, который прошёл страшную школу жизни. Но об этом чуть позже.
Однажды, возвращаясь из клуба, я увидела в тамбуре нашего барака маму и рядом с ней какого-то мужчину. Мельком глянув на них, я прошла к своей комнате. Вскоре пришла мама и спросила: «Ты видела, кто стоял рядом со мной?», я уклончиво ответила: «А что?». «Ты бы хотела, чтобы у нас был папа?» «Ещё бы. Только почему татарин?» «Он не татарин, русский» «Да мне всё равно, лишь бы хороший человек был». «Он очень хороший». «Ну, тогда я согласна». На другой день он пришёл к нам - в белых бурках, чёрной короткой дохе, меховой шапке и ярко-малиновом шерстяном шарфе. Шикарно! По тем временам он был одет, как барин из прошлой жизни. Он был крупный мужчина и занял всё пространство нашей шестиметровой каморки.
Счастье омрачалось тем, что он оказался зятем одной из моих милых бабушек Бабиновых, живущих прямо напротив нас - дверь в дверь. Дорога в их благословенное гнёздышко была закрыта для меня навсегда. Да, до женитьбы на маме, он жил без регистрации 9 лет, но его жена не смогла родить ему ребёнка. Она работала в гараже рядом с ним и тоже была шофёром, она и после его ухода видела его почти каждый день. Представляю, как ей было больно, но изменить ничего было нельзя: брак уже был зарегистрирован, и мама ждала ребёнка.
Ещё до рождения Саши маме и отцу дали 2-х комнатную квартирку в этом же бараке, но с другого конца. Мама сразу переманила домой бабушку, а на её место приехала Нинина мать, Татьяна Моисеевна.
Бабуленька моя сразу невзлюбила зятя. Мне было непонятно это неприятие. Отец был аккуратный, деликатный, доброжелательный и спокойный человек. Но он был прирождённый хозяин и очень-очень любил маму.
 Только гораздо позже я поняла, что в этом-то и было всё дело. У неё, единовластной хозяйки, забрали бразды правления, и отняли монополию на мамину любовь. Она не желала понимать маму, спрашивала: «неужели ты без мужика прожить не можешь? Я же жила», или: «упала ты с золотого стула». Она забыла, что прежде чем осталась без мужа, она родила от него семерых детей! (две девочки умерли).
 Бабушка часто вспоминала, как хорошо мы жили в Боровичах перед переездом в Свердловск. Она, такая умница-разумница, не хотела понять, что оставшись вдовой в 22 года, дочь её дожила до 34 лет без всякой надежды выйти замуж, женское счастье ей было заказано. А я радовалась за маму.
Мой отчим был хорошим человеком. Его многие не понимали: кругом столько женщин молодых, холостых и здоровых, а он взял маму с ребёнком, да ещё и с тёщей. Но он любил впервые в жизни и был однолюбом. Впервые увиделись они в бухгалтерии совхоза. Он пришёл к ней разбираться по поводу своей зарплаты, и был настроен по-боевому.

 

Мама была одета в тёмно-синее платье с белым воротничком, и выглядела очень трогательно. Когда отец обратился к ней, она подняла на него глаза, и спокойно сказала: «Вы присядьте, и я вам всё объясню». И всё, он потерял голову сразу и навсегда. Бабушкина неприязнь, которую она и не скрывала, осложняла жизнь молодой семьи. Но отец терпел всё ради мамы, а мама оказалась между двух огней. Я всё это прекрасно видела, мне было около 14 лет.
13 декабря 1955 года родился Саша, отец был так счастлив, что весь светился - первый ребёнок в 39 лет.
Он привёз маму из роддома и не мог наглядеться на своего сына. Приходя с работы, он сразу шёл к кроватке с сыном, когда мама кормила малыша, он не сводил с них счастливого взгляда. Он брал Сашу на руки, что-то шептал ему, целовал пелёнку.

 
Когда родился Саша, я стала звать отчима папой и считала своим папой до самой его кончины, ведь я никогда не видела своего отца, дома о нём никогда не говорили, и душа моя тянулась к этому долгожданному папе-отчиму. Отец был заядлым курильщиком. Он курил всю войну и ещё 10 лет после неё, но когда родился Саша, он курить бросил.
Отчим мой прошёл суровую школу жизни. Он родился в большой семье в городе Козлове Тамбовской области. У его отца и его шести братьев с семьями, был в собственности сад, целых 100 гектаров. В этом саду работали семьи всех семерых братьев, и все желающие со всей округи. Когда началась коллективизация, их всех раскулачили и вывезли зимой в ту же Казахстанскую степь, не разрешив взять с собой ничего из вещей. Фактически их приговорили к медленной и мучительной смерти. Они жили в наспех вырытых ямах и вымерли все - семь семей с детьми. Остался в живых только мой отчим и его двоюродная сестра Вера.
 Мёртвых свозили в сарай в районном центре. Отцу на ту пору было 19 лет, и он попросил разрешения похоронить своих близких. Но когда он оказался в этом сарае, он не смог найти никого - трупы были сложены, как дрова, и их было столько, что разобрать эту «поленницу» ему было просто не под силу.
Весной всех зарыли в братскую могилу. Когда началась война, его призвали на фронт. Он к тому времени стал шофёром и возил снаряды на передовую. Он прошёл всю войну и закончил её в Чехословакии. За всю войну он не получил ни одного ранения, видимо Бог берёг его, ведь он исчерпал всю меру горя и потрясений ещё в юности
Отец был награждён орденом и медалями, я видела эти награды, но он никогда не надевал их, они лежали в коробочке всю его жизнь. Вот такая судьба. Имея 4 класса образования, он обладал природной сметкой и мудростью бывалого и много пережившего человека. Царство ему небесное и вечная память. Мама пережила своего мужа, ей сейчас 96 лет, храни её Господь!
Оттепель

С 1954 года у нас в совхозе начали строить коттеджи на 4 семьи. В одном из них нашим родителям выделили 2-х комнатную квартирку. Но получат они её ещё нескоро. А пока, с приходом отца, жизнь наша круто изменилась и перешла на новый уровень: появился хозяин в доме. К нашей квартирке в бараке полагался сарай с сеновалом, и он был с края. Отец построил забор и сделал скотный двор. Завёл хозяйство: кур, гусей, овец и корову Катьку. Горячее это было время - родители работали, и большая часть нагрузки опять легла на бабушкины плечи. На ней был малыш, хозяйство и домашние заботы, а ведь ей 1.04.56 г. исполнился 61 год.
Позади, была жизнь, полная потрясений и лишений, чрезмерных трудов, с её-то сердцем и больными ногами. Но нашу бабушку нагрузками было не запугать, гораздо тяжелее она воспринимала отсутствие забот. Она, выходец из крестьянской среды, вдохнула родные и привычные запахи хозяйского двора, и она с головой окунулась в работу. Из её памяти ещё не ушли голодные 40-е годы. По всем вопросам по хозяйству отец советовался с бабушкой, и, конечно помогал: убирал двор, чистил навоз, заготавливал сено, привозил комбикорм и траву на прикорм.
Бабушка отца зауважала, стала называть его по имени, а когда они в выходной выпьют наливочки по рюмочке, то и вообще становились единомышленниками и лучшими друзьями. Мама вздохнула с облегчением. На нашем столе появились и мясо и яйца и масло, и молоко, хотя в магазинах было по-прежнему пусто. Весной бабушка посадила небольшой огород, который перешёл к нам вместе с квартирой, и у нас появились летом свои овощи, бобы и горох.
Начались летние каникулы, а я закончила 7-й класс. Это было счастливое событие в моей жизни. Моя жизнь переходила на новую ступень, оставалась в прошлом моя учёба в каземате под № 81. Я поступала в новую школу и была полна надежд на лучшее будущее. Из нашего класса - одна я решила учиться дальше, мои родители не возражали.
Весной родители получили участок под картошку, целых 10 соток, недалеко от деревни Молебка. Земля была глинистая, обрабатывать её было очень трудно. Поле вспахали трактором, картошку посадили, когда подошло время, её с великим трудом окучили, но поливал её только дождик, так что земля была, как камень. Всё лето я пасла корову Катьку, читая книги из библиотеки.
В этом же году Хрущёв обложил налогом все частные хозяйства. Большую часть молока сдавали даром государству - снова грабёж в чистом виде. Корова наша давала много молока, поэтому остальное молоко носили продавать на Эльмаш, в бараки рабочего посёлка. Это было не близко, а продавцом назначили меня. Бабушка будила меня рано, я брала 8-ми литровый бидон с молоком, и шла мимо теплиц через болото, минуя широкую зловонную канаву по хлипкому мостику из двух хилых досок, и, километра через 2, доходила до бараков, торопясь, чтобы люди не успели уйти на работу.
Открыв дверь в длинный барачный коридор, я кричала: «Молока кому?! Кому молока?!» Этому я не сразу научилась, очень стеснялась, но потом я пересилила себя, и почувствовала себя настоящей торговкой. Молоко разбирали медленно, приходилось обойти несколько бараков. Руки и спину ломило от усталости. Но зато когда удавалось всё продать, я летела домой птицей, с пустым бидоном, и зажав деньги в кулаке.
Придя домой, и наскоро поев, гнала корову к лесу, моей задачей было не пускать Катьку на посевы, поле-то было рядом, а места для выпаса ограничены. Но это была умная и хитрая животина - пока я наблюдала за ней, она мирно паслась на узкой полосе между полем и лесом. Но стоило мне склониться над книгой, как она устремлялась в сторону поля. Когда корова наедалась и ложилась на травку жевать свою жвачку, я могла спокойно почитать, вытянувшись на животе рядом с ней. И так все каникулы, ежедневно. Зато вечером я могла ходить в клуб.
Однажды, я зашла с молоком в одну квартиру в бараке, и меня прижал к стенке пожилой мужик, сжав руками мой тощий зад. От неожиданности и от стыда, я впала в ступор. Он ничего не успел сделать - пришла его жена, и вытолкнула меня на улицу. Я плакала от страха и омерзения всю дорогу до дома. Мама всё поняла, и больше я с молоком не ходила. А вскоре пришлось сдать и корову, держать её стало невыгодно из-за непомерных налогов. Я очень скучала об этом добром, умном и мирном животном, нашей кормилице. Отец очень расстраивался, но роптал дома и тихо. Ни в какую Хрущёвскую оттепель он не верил, и правильно делал. Н.С. Хрущёв, с его неудачными экспериментами в масштабах страны, сделал нашу жизнь ещё хуже. Когда он вынудил людей сдать свою живность, вся она пошла на мясокомбинат, и на рынках появилось много недорогого мяса. Но его быстро съели, и полки в магазинах и на базаре опустели. Не стало ни молока, ни мяса и продажу хлеба ограничили.
Отец, из поездок с начальством по совхозам, привозил домой продукты, и мы не голодали, в отличие от других. К началу учебного года я выглядела вполне прилично. Но тут возникла новая забота: надо было выкопать картошку - 10 соток! Окучивать меня не брали, но принимать участие в посадке и уборке пришлось и мне.
 Картошку копали и в начале учебного года, когда родители возвращались с работы. Тяжёлая это была работа для всех нас: для мамы, не привыкшей к физическим нагрузкам, для меня, худощавого подростка и для отца, который в одиночку перелопатил эту немалую площадь. А работа у него тоже была сидячая. А тут ещё он поймал мышку-полёвку и решил меня развеселить, посадив мышку в ведро. Мышка была такая маленькая, пушистенькая, с глазками-бусинками, и я захотела подержать её в руках. Но ей эта идея не понравилась и она укусила меня за палец, да так глубоко, что кровь брызнула на мышку. Пришлось её отпустить на волю, а палец у меня ещё долго болел, видимо у мышки не было привычки чистить зубы.
Картошку мы всё-таки выкопали, и её оказалось так много, что и нам хватило, и было что продать на рынке. Торговать картошкой согласилась бабушка вместе со мной, своей постоянной напарницей в коммерческих мероприятиях. Отец отвёз нас с мешками на рынок посёлка Эльмаш, мы заняли место за прилавком, получили весы и приготовились торговать. Но картошки на рынке оказалось так много, что к нам подходило мало покупателей. А те, что подходили, спрашивали: « У вас картошка с поля или с огорода?» Я не знала, что ответить - не улавливала разницу. Но потом поняла, что на огороде она часто бывает излишне удобрена химикатами и невкусная при варке. Поняв это, я знала, что надо отвечать.
Мне надоело стоять без дела. Я пошла по рынку и узнала цену на картошку у других продавцов. Когда бабушка отошла в туалет, который находился на другом конце рынка, и там постоянно толпилась очередь, я объявила новую цену, немного меньше, чем была у других. Тут же ко мне выстроилась очередь. К тому времени, как пришла бабушка, половину картошки я уже продала. Она ахнула, когда поняла, что я самовольно занизила цену, но делать было нечего, и картошку мы продали всю. Всю дорогу домой она переживала, что скажет зять, но он меня понял, когда я ему доказала, что при такой конкуренции, мы бы и сейчас там стояли и ничего бы не продали. Возможно, ему это и не понравилось, но он вида не показал, он вообще был сдержанным человеком. Он решил остальную картошку продавать весной, и это было правильное решение. Я прожила со своим отчимом всего 6 лет, до своего замужества, но мы всю последующую жизнь были с ним в добрых отношениях.



Снова новая школа

Я поступила в 8 класс средней школы №72, где учились одни девочки. И я попала в привычную для меня среду, как и в школе в Боровичах. Моя новая школа находилась на улице Калинина. Она была значительно дальше прежней, но это была вполне хорошая, по тем временам, благоустроенная школа. Чтобы сократить путь, я шла напрямую: через посёлок с частными домами, а дальше - через большое совхозное поле. Весной и осенью - непролазная грязь.
По пуду грязи на каждом резиновом сапоге. Скачешь, как заяц, по кочкам с чахлой травой, и путь кажется втрое длиннее. Зимой из-за заносов приходилось идти в обход, мимо старой школы и по узкоколейке. Но ко всему человек привыкает. А школа мне нравилась, там было интересно учиться, один раз в неделю мы ходили на практику на Уралмашзавод, а летом, после окончания 8 класса, мы ходили в поход по реке Чусовой, вместе с классным руководителем Риммой Алексеевной

 


 

Она была на своём месте, любила и знала свою работу и нас, девчонок. В походе мы всё делали сами: варили, мыли посуду, убирали за собой мусор, жгли костёр. Ночевали в палатке или прямо на траве - лето выдалось тёплое. Весь груз несли на себе, но его было не так уж много.
Моя дорога из школы домой проходила мимо детского сада. Однажды, я решилась, подошла к окну - они были большими и низко от земли. Я увидела маленькие столы, стульчики и много разных игрушек на полочках. Сердце моё забилось от волнения - там было так уютно и красиво, маленькое детское царство, то, чего у меня никогда не было. Я стояла и смотрела на эту красоту, а о том, чтобы оказаться в этой обстановке, я не могла и мечтать. Я подходила к этому садику почти каждый день. Воспитательница, уже немолодая женщина, заметила меня, вышла и подозвала к себе. Мы с ней разговорились, и она разрешила мне приходить к ней в группу. У меня не было санитарной книжки, но я тоже была в детском коллективе, и, значит, была здорова.
Я входила в группу с замиранием сердца, мне всё там нравилось: и детки, и воспитательница, и обстановка, и особый запах вкусной детской пищи, и участок. Как не похож был этот детский сад на тот, где я отбывала свой день во время войны и после неё. Воспитательницу звали Маргарита Алексеевна, я многому у неё научилась. От неё я и узнала - чтобы стать воспитательницей, надо окончить педучилище, которое находится в центре города на улице Малышева.
Я стала в детском саду своим человеком и после 10 класса, сдав вступительные экзамены на пятёрки, поступила в педучилище, сообщив об этом маме как о свершившемся факте. Так я нашла своё место в жизни, свою любимую работу, которой я не изменила всю свою жизнь. Я работала в последующие годы, - воспитателем, методистом, заведующей, преподавателем психологии в педучилище, инспектором по дошкольному воспитанию, и моя работа всегда была связана с детским садом и детьми-дошкольниками, я отдала ей 35 лет своей жизни. А теперь и моя дочь Аня пошла по моим стопам – после школы она окончила педучилище, а сейчас успешно учится в Сургутском пед. Университете на дошкольном факультете.
***
Но вернёмся к учёбе в школе. Училась я вполне прилично, родителям не приходилось за меня краснеть.
Были у меня любимые предметы - литература, история, география, физкультура. Были и нелюбимые - химия, математика. Но так было не у меня одной, поэтому я не выделялась из общей массы учениц ни выдающимися успехами, ни злостным отставанием.
Дальше школы находился Дворец спорта, ещё одно, дорогое моему сердцу место. Ходила в 2 секции: стрельба из винтовки и спортивная гимнастика. Но, по настоянию тренера, с секцией стрельбы пришлось расстаться - на всё не хватало времени. Зато спортивной гимнастикой я занялась всерьёз. Участвовала в городских соревнованиях, а потом и в областных, и получила к окончанию 10 класса второй спортивный разряд, но на этом и закончилась моя спортивная карьера. Занятия спортом не прошли даром: и сейчас, в 74 года, я легко сохраняю осанку, хожу, не сутулясь, а шпагат я и сейчас сделать могу (шутка).
Во Дворце спорта был большой каток. Вечером, один, а то и два раза в неделю, я туда ходила. Коньки на ботинках брала напрокат на 1 час. Каток хорошо освещён, играла музыка, лёд гладкий, и я носилась по всему катку, словно в воздухе парила. Особенно волшебно выглядел каток, когда падал тихий снег. Я приходила туда к открытию - к 6 часам, когда народа было ещё мало, а через час там уже стояла очередь за коньками. И ничего, что домой идти надо в темноте не меньше часа - улицы освещались ещё плохо - тогда никого не боялись.
 
      
В феврале 1957 года мне исполнилось 15 лет, и я упросила маму купить мне куклу - вот такие интересы были в то время у нас, лишённых радостей детства. Мама сильно удивилась, но спорить не стала, куклу мне купила, но она недолго у меня прожила - мои маленькие братишки её раскурочили. Я обещала маме, что буду учиться шить на куклу - мне это пригодится. И я действительно училась шить по журналам «Работница» и «Крестьянка». По ним я научилась делать выкройки, и начала шить себе несложные вещи на бабушкиной швейной машинке. Когда у меня появились дети, я покупала им только верхнюю одежду и обувь, остальное - шила сама. При том тотальном дефиците, в котором мы всегда жили, это умение очень выручало меня, и мои дети выглядели не хуже других. В 8 классе меня приняли в Комсомол, это происходило очень обыденно, и уже в то время для нас, учеников, пребывание в рядах Комсомола носило формальный характер, а в пионеры - то нас принимали в более торжественной обстановке. Времена в стране продолжали меняться и не в лучшую сторону.
***
Братишка Сашенька родился в декабре 1955 года, а в конце марта 1957 года, мама снова пошла в декрет. Родить она должна была в середине мая. Бабушка наша укатила в город Ржев Калининской области в гости к брату, Гавриилу, который работал директором школы. Отец поехал с начальством в командировку по совхозам, а мы с мамой и Сашей остались дома.
Через два дня после их отъезда, у мамы начались схватки. Я позвала соседку, и побежала в контору - только там был телефон, вызвала скорую, и мама родила моего братишку Славика 12 апреля 1957 года, на месяц раньше срока.
На следующий день я в школу не пошла, на мне были Сашка, печка и колонка с водой. Нашему карапузу тогда был 1 год и 4 месяца. Уложив его спать, я побежала в контору, попросила главного бухгалтера сообщить отцу, что у нас в семье перемены. Соседка по моей просьбе послала бабушке телеграмму: «Мама родила, срочно приезжай». А бабушка-то и недели не прожила в гостях. На другой день примчался отец, а ещё через 3 дня приехала бабушка. Я снова пошла в школу - скоро экзамены, а после уроков я стала ходить к маме в больницу. Этого братишку назвали Славиком по моей просьбе. Но ему, бедному, не повезло с самого рождения. Родился он в асфиксии - пуповина обернулась вокруг его шеи и во время родов она его придушила, но его откачали. В роддоме его заразили стафилококком, там многие дети тогда заразились. Вскоре этот роддом вообще закрыли на несколько месяцев.
Когда мама вернулась домой, выяснилось, что у малыша гнойный лимфаденит справа, а ему 7 дней от роду. Отец снова был в командировке, бабушка - с Сашей, а мы с мамой пошли в больницу на Уралмаш, к чёрту на кулички, а транспорт тогда не ходил. В больнице нас попросили подождать в коридоре, а Славика унесли в кабинет. Ему сделали операцию. Он там кричит, а я в коридоре рыдаю - так мне было его жалко. На 14-й день - опухоль с другой стороны. Опять мы его понесли в больницу и ему сделали вторую операцию. Вот так он и рос. Только начал ходить, видим - не может дышать, ротик всё время открыт. Оказалось, аденоиды. Потом они с братом Сашей заболели воспалением лёгких.
Опять мы с мамой понесли их в больницу, я - Славика, мама - Сашу. Когда мы дотащились, спина затекла, руки отваливались. Не помню, почему мама не могла вызвать скорую помощь? Видимо, и это в то время было проблемой. Эта больница была поближе, недалеко от моей школы. Я стояла и ждала, когда их оформят.
Маму положили вместе с ними в палату на 1 этаже. Им надели больничные пижамы, повязали на головки белые платочки, и мама поднесла их к окошку. Глядя на них, я не могла сдержать слёз, они выглядели жалкими маленькими страдальцами, а когда я представила, сколько уколов им придётся вытерпеть…. Всю дорогу домой я мысленно видела их, таких маленьких, жалких и больных, и сердце моё разрывалось от жалости к ним и к маме. Мама пролежала в больнице целый месяц, я заходила к ним ежедневно после школы, а когда она вернулась, отец уже получил ордер на новое жильё - в коттедже.

 

Коттедж был на 4 хозяина, у каждой квартиры отдельный вход. Квартира состояла из двух комнат и маленькой кухни. Поначалу там было печное отопление, а к 1960 году там было уже центральное. Зато там был водопровод с холодной водой: колонка и вёдра на коромыслах отошли в прошлое. Но канализации не было и в этом доме, все помои стекали в выгребную яму под домом, поэтому ни туалетом, ни ванной мы не пользовались, хотя они у нас и были. Одну из комнат сразу отдали нам с бабушкой, а в проходной жила вся остальная семья.
Отец живо пристроил веранду и широкое крыльцо. Под окном посадил вишенку, вишен на ней не было, но зато каждую весну она цвела, пышным цветом. Он построил парник под огурцы, посадил яблоньку, оборудовал сарайчик и завёл поросёнка и пяток кур. Правда туалет был на улице, на 2 семьи и в конце огорода. Но это было привычно, всякие неудобства сопровождали нас всю жизнь. Наша семья снова поднялась на более высокий уровень благосостояния. Вот что значит хозяин в доме, да ещё некурящий и непьющий. Маме все завидовали.
 
Совхоз небольшой, все знали друг о друге всю подноготную. Прошло всего 13 лет после окончания войны мужиков не хватало.
Были случаи, что один мужичок, как турецкий султан, имел 3-х жён и имел от них детей. Правда, жили эти жёны по своим баракам. Был у нас такой Аркадий, его все звали Аркан Палыч, он жил по очереди у каждой из женщин. А когда он умер, хоронить его никто не захотел, совхоз хоронил. И это не единственный случай даже на такой небольшой территории, как наш совхоз. И всё-таки жизнь в стране становилась лучше.
Даже при всеобщем дефиците и очередях, голода уже не было. Люди стали лучше одеваться. Жильё стало обрастать вещами не первой необходимости. А мы в новом доме завели себе собачку. Её принёс отец, маленькую, чёрно-белую «варежку» и назвал её Читка. Эта собачка прожила у нас несколько лет, пока не умерла. Это была первая собачка в моей жизни, принадлежащая нашей семье
В 1956 году у нас в совхозе появился первый телевизор у многодетной семьи Сулеймановых. Они жили в отдельном домике рядом с нами. И каждый вечер к ним в дом тянулись соседи, чтобы посмотреть это чудо - телевизор.
Проходили в дом, разувались, садились на пол, как в клубе, и смотрели всё подряд. Это был телевизор КВН с линзой. Но и с линзой экран был в четверть печатного листа. Антенны были слабенькие, изображение светло-серое, звук с помехами, всё равно это было чудо из чудес.
 Все с удовольствием смотрели немногочисленные тогда мультфильмы. Телевизоры КВН просуществовали недолго, недаром название КВН в народе расшифровывали как: «Купил, включил и не работает». На смену им пришёл телевизор Рекорд, тоже с линзой, но экран уже больше.
 

В 1958 году и у нас появился такой телевизор, ламповый и ненадёжный. Отец очень дорожил нашим первым телевизором, никому не разрешал включать или выключать его, сам всегда настраивал изображение, вертел антенну и т.д. Такое благоговейное отношение к телевизору у него сохранилось до конца жизни.
Когда в гости к ним с мамой приехала Ира с детьми, и мой внук Дима, уже подросток, подошёл и включил дедушкин телевизор, дедушка дёрнулся и растерянно огляделся, ему не верилось, что мальчишка может управлять телевизором. Но его успокоили: «Сам сломает - сам и починит». Телевизоры эти были ламповые, но купить эти лампы, можно было только из-под полы. Ремонт в ателье - тоже проблема - дорого, и были случаи, когда все новые лампы заменяли старыми - кто их там разберёт, но телевизор после ремонта работал недолго.



Обновки

Вспоминаются массовки, которые проводили в совхозе в выходные дни летом. Жители совхоза собирались семьями, надевали свою лучшую одежду, брали с собой выпивку и скатерть-самобранку, и шли в лес - рядом с посёлком. Там же совхоз организовывал буфет. Наши родители тоже ходили, и отец хорошо играл на гармошке. Там они располагались, кто, где хотел, расстилали скатерть - самобранку, и начиналось веселье - песни и пляски, под баян, хождение друг к другу в гости. Веселье продолжалось до вечера, если не помешает дождь.
На одну из таких массовок мама пошла в новом голубом платье из креп жоржета, только что появившегося в продаже. Платье очень шло к маминым голубым глазам, и отец откровенно любовался ею. Массовку прервал сильный ливень и, наскоро собрав свои пожитки, все помчались домой. Платье у мамы намокло и на глазах у всех начало съёживаться, уже поднялось выше колен. Она беспомощно смотрела на отца, натягивая платье на колени. Отец снял свою рубашку, и мама обернула её вместо юбки. Так они и добежали до своего барака. Вот такие тогда были ткани. А я подумала, что даже после мытья в общей бане, женская стыдливость никуда не исчезает. Массовки продолжались и в период моего замужества - народ хотел праздников и развлечений, а телевизор в то время ещё не занимал много места в жизни, да и с пьянством тогда никто борьбы не вёл, и с курением тоже.
Однажды, отец с мамой приехали с базара, и привезли абажур китайского производства. Мы тогда ещё жили в бараке. Когда его повесили, комната расцвела, и сразу стало тепло и уютно. Абажур был шёлковым, салатного цвета и с кистями. Он создавал атмосферу уюта и благополучия, окрашивая всё вокруг мягким зеленоватым цветом, приглушая яркий свет лампочки, и отбрасывая ажурные тени на стены и мебель. Это был волшебный фонарь, и никакой торшер не сравнится с его красотой. Он жил у родителей долго, пока не выцвел. Другого абажура они купить не смогли, т.к. их уже не продавали, а жаль.
Поездки на базар - это всегда развлечение. Отец всегда поражался маминой наивности при выборе вещей, но спорил с ней недолго, покупал то, что она хотела, давая ей возможность самой убедиться в её неправоте. А я вспоминала мои послевоенные зелёные туфельки из картона и моё зимнее пальто в 5 классе. Зимы на Урале более холодные и снежные, чем в Боровичах. И в первую же зиму в Свердловске, когда мы жили вдвоём с мамой, ей пришлось покупать мне зимнее пальто. Поехали на базар, и маме понравилось сильно ношеное пальто чёрного цвета на худощавую женщину, но зато с пышным енотовым воротником. Оно было мне широковато и длинновато, но енотовый воротник так поразил мамино воображение, что она никак не хотела расставаться с этим пальто, и мне пришлось согласиться. Может быть, ей самой хотелось походить в мехах, а может быть, оно напомнило ей предвоенные годы или несбывшуюся мечту - кто знает?
В первый же месяц зимы наши школьные хулиганы выщипали моего енота, дёргая меня за воротник, и он сильно облысел, при этом мне не всегда удавалось удержаться на ногах. Я, в своём не похожем на школьное, пальто - привлекала к себе слишком большое внимание, и это не шло нам с енотом на пользу. К тому же, оказалось, что пальто это очень тонкое, его насквозь продувало, и я в нём мёрзла больше, чем в незабвенном жёлтом пальтишке. Я не верила, что зима эта когда-нибудь кончится.
К концу зимы мой енот окончательно прекратил своё существование, а я дохаживала зиму страшнее огородного пугала в своём длинном и нелепом пальто с общипанным воротником. На следующую зиму пальто выбирали вместе с отцом, а он выбирать умел. Правда и это пальто было мне длинновато и широковато, но зато это было пальто для школьницы, а не для престарелой старой девы, усохшей от тоски.
***
В 9-й класс я шла с удовольствием, и этот год не обманул мои ожидания. У меня появилась подруга - Лена Фёдорова. Умная и самостоятельная девушка. Её родители - инженеры на Уралмашзаводе, старшая сестра - студентка политехнического института. И сама Лена любила математику и физику, в отличие от меня.
Хорошая семья, удивительная атмосфера дружбы, взаимопонимания и взаимоуважения. Пришла я к ним на шестнадцатую годовщину Лены. Мне-то дни рождения никто не отмечал. Но дело даже не в этом. Её родители веселились вместе с нами, пели весёлые студенческие песни, рассказывали всякие смешные случаи и т.д. У нас в семье такого быть не могло, но мой мозг записал это впечатление на будущее. Я подарила ей горку из уральских самоцветов в виде скалы, на которой были закреплены эти самые самоцветы в виде полезных ископаемых, и маленькие бирки с названием этих камешков.

 
 

Наша дружба была лёгкой и ненавязчивой. Мы понимали друг дружку с полуслова, и нам было интересно вместе. Иногда после школы мы приходили к ней домой, она ставила на газ чайник, и мы начинали пир. Лена нарезала на тарелку толстые куски ветчинно-рубленой колбасы, тогда она ещё была натуральной, нарезала хлеб, чеснок, и мы ели колбасу с чесноком и хлебом, и, запивали всё это объедение, сладким чаем. Видимо, родители Лены были не простыми инженерами и были очень хорошо материально обеспечены - у них всегда водилась эта колбаса, и каждое лето они всей семьёй ездили на море в Геленджик, и привозили оттуда фото, сделанные их хорошим фотоаппаратом. И одета Лена была лучше многих девочек в классе, что уж говорить про меня. В этом отношении я была ей неровней, но ни она сама, ни её родители, никогда не давали мне этого понять, я общалась с ними на равных.

С Леной же случился казус перед окончанием 9 класса. Однажды она пришла в класс с накрученными на бигуди волосами. Она в тот период была влюблена в мальчика из соседнего дома и хотела быть красивой всегда.
Ах, какой же был скандал! Наш завуч, еврей Михаил Аронович Резник, не придумал ничего лучшего, как выстроить старшеклассников на линейку, поставить перед ними стул и таз с водой и у всех на глазах заставить Лену размочить её прекрасные кудри. Лена не смутилась, она гордо подошла к тазу, повернулась к зрителям в фас и профиль, и, с улыбкой, наклонилась над тазом. После этого она гордо удалилась из класса и из школы. Я ушла вместе с ней. Дома она расплакалась и долго не могла успокоиться.
На следующий день в школу пришёл отец Лены и после его визита наш завуч ходил, как потерянный, этот случай обсуждался в ГОРОНО и в 10 классе у нас уже был другой завуч.
После окончания школы наши с Леной пути разошлись. Она поступила в политехнический институт, окончила его, вышла замуж. И в 1963 году она приехала ко мне в гости с месячным сыном. Моему Андрюше было уже 3 месяца, но он был мельче Лениного сына, у неё был настоящий богатырь. Мы не могли с ней наговориться - очень были рады увидеться. Но больше нам встретиться не удалось - слишком по-разному сложились наши судьбы.



Первая любовь

В эту зиму пришла ко мне первая любовь. Влюбилась я без памяти в молодого цыгана Юру. Он был приёмным сыном заведующего гаражом. Юра был невысок, чернобров и кареглаз, с небольшой пушистой бородкой, и весь какой-то ловкий и быстрый. Он не захотел быть ни шофёром, ни трактористом, его тянуло к лошадям, и отец устроил его на конный двор.
Он возил на лёгких санях начальство из конторы, а иногда был и курьером. Машина была только у директора совхоза. Уважая моих родителей, и, желая сделать им одолжение, он иногда заезжал за мной в школу и отвозил меня домой. У меня замирало сердце, когда спускаясь по лестнице с уроков, меня обжигал его взгляд, и, глядя на его белозубую улыбку, мне хотелось плакать от счастья. Он усаживал меня в сани, закрывал меня накидкой, и мчался, как вихрь. Осколки твёрдого снега из-под копыт лошади, били в лицо, ветер пресекал дыхание, но эти мелочи не умаляли моего счастья.
Девчонки из нашего класса завидовали мне, школа-то была женская, а я не думала ни о чём серьёзном, просто хотела всегда быть рядом. Когда мама взяла мне путёвку на зимние каникулы в Коуровский дом отдыха, я даже не
 

 

обрадовалась, ведь все мысли мои были заняты цыганом Юрой.
Это не помешало мне вышить крестиком рисунок для «думочки» - маленькой диванной подушки. С нетерпением я ждала конца каникул.
Но поездки эти стали значительно реже. 9 класс единственный, в котором мы не сдавали экзамены, их отменили во всех классах, кроме 7 и 10 . Зато летом я научилась скакать на лошади. Я приходила на конный двор, и Юра давал мне лошадь, которую надо было объездить, чтобы она не застоялась. За лошадьми он ухаживал хорошо, и они были сытыми и здоровыми.
Я носилась по совхозным полям и вдоль дороги, напротив воинской части, которая была недалеко от нас. Когда я неслась на лошади, у меня было ощущение полёта. Мне казалось, что ещё немного, и мы с ней взлетим в бездонное небо. Когда я приезжала обратно на конный двор, бедная лошадка была в мыле и я, как из бани. Юрка только качал головой. Но в следующий раз снова давал мне лошадку.
В это лето я с другими девчонками стала ходить на танцы, и мне не приходилось стоять у стенки, танцевала я легко, была стройной и весёлой, так что я на танцах не скучала. На танцы мы ходили далеко, в деревню Пышма, километров за 5, хотелось новых впечатлений, свои - то парни примелькались. Домой шли поздно вечером. Путь нам освещала только луна.
Шли мы мимо посёлка радиостанции, мимо воинской части и посёлка Веер. Шли весело, с песнями, шутили и громко хохотали - радовались молодой жизни и никого не боялись, да и кого было в то время бояться? Трудное детство было забыто на долгие годы, я надеялась на прекрасное будущее.
Не последнее место в этом будущем занимал цыган Юра. Но он не был в меня влюблён, смотрел на меня снисходительно, с усмешкой, как на капризное дитя, не знающее жизни. Моя любовь его забавляла. Это меня обескураживало, я не хотела в это поверить. Но однажды, поняв моё состояние, он сказал мне: «Знаешь поговорку - руби дерево по плечу, а ты не по моему плечу. Я уважаю твоих родителей и не сделаю тебе ничего плохого, но и ты не надейся на серьёзные отношения». Вот и всё. Больше он за мной не заезжал, а летом мне уже было не до скачек на лошади: экзамены за 10 класс, а потом и вступительные в педучилище. Хороший человек. Не хотел давать мне повод для страданий и пустых надежд. Это была зима 1958 - 59 г.
На выпускной вечер нам разрешили сделать завивку, и я пришла туда в пушистом облаке светлых кудряшек и в белом пикейном платье с шифоновым бантом на спине.
***
К 10 классу родители приодели меня: мне сшили 2 нарядных платья и осеннее пальто бордового цвета на заказ. Купили к этому пальто новые туфельки и шляпку.
Я почувствовала себя взрослой девушкой и была благодарна отцу и маме. Летом перед танцами, я уже накручивала свои тонкие светлые волосы на тряпочки с бумажками и ходила кудрявая.
Косметикой я ещё очень долго не пользовалась, тогда молодёжь этим не увлекалась. Русские девочки и так самые красивые в мире, а парни нашего поколения видели нас в естественном и натуральном виде.
В 10 классе мы сдали нормы ГТО - готов к труду и обороне. А в младших классах сдавали нормы БГТО - будь готов к труду и обороне. И мы все гордо носили на груди значки БГТО и ГТО. Физическое воспитание тогда было поставлено очень хорошо и всё было бесплатно. 10 класс - это конец моей юности, впереди были молодость, зрелость и старость.
 
 

Но я об этом тогда не задумывалась. Училась я легко и окончила школу без особых проблем. В это лето к нам приехал Алексей Андреевич с семьёй. Он часто приезжал к нам. И Виктор с Ниной и детьми были частыми гостями в нашем доме. Они очень дружили и относились друг к другу со вниманием и любовью - мама и её два брата. Им было хорошо вместе, и всегда было о чём поговорить, посоветоваться. Бабушка в такие моменты молодела на глазах.

 

Приезжала к нам в гости и бабушкина сестра из Ленинграда, наставница моей мамы в молодости - Наталья, пережившая вместе с сестрой Матильдой, блокаду Ленинграда. Мы называли её - тётя Ната. Им очень нравилось бывать у нас. Дорожите родством, дорогие мои, дружите, общайтесь, поддерживайте друг друга и в горе и в радости, когда у тебя есть родные и близкие люди - ты не один. Жена и муж могут поменяться по разным обстоятельствам, а мать, отец, брат, сестра, дети и внуки - эти связи вечны, их ничем не восполнить. Ведь они возникают с раннего детства и продолжаются всю жизнь.
Вот и мы с моим дядей Виктором, соратником моего военного детства, до сих пор не теряем друг друга из вида. Ему сейчас 86 лет.



Педучилище

После окончания школы я продолжала участвовать в художественной самодеятельности. И в этот период мы подружились с моим будущим мужем Виктором. Мы пели дуэтом песню о Ленинграде, но только на репетициях, на сцену мы с ней так и не вышли - не спелись. Я знала его и раньше, но он был старше меня на 5 лет, поэтому до армии он дружил с девушкой из нашего барака. Но, не успел он уехать, как она выскочила замуж. Служили в то время во флоте 5 лет, а в сухопутных войсках - 3 года. Служба в армии считалась обязательной и престижной для каждого парня, если он по какой-то причине не служил в армии, все воспринимали его, как ущербного и это осложняло его отношения с девушками.
Придя через 3 года из армии, Виктор обнаружил, что девчонки-подростки стали взрослыми, и я в том числе. Мы стали встречаться. Но тогда были совсем другие нравы - до свадьбы - ни-ни! Вот и мы, ходили в хор, на танцы, в кино.
Он был очень симпатичным, похожим на артиста Тихонова, и фамилия у него артистическая. Мне казалось, что я его люблю. И все девчонки строили ему глазки.
Кончилось лето, и начались занятия в педучилище. Оно отнимало у меня очень много времени. Мне приходилось тратить много времени на дорогу - училище было на улице Малышева, рядом с гостиницей Урал. Но зато прямо напротив гостиницы располагалась автостанция, это давало возможность купить билет на автобус Свердловск - Верхняя Пышма и без пересадки доехать до дома.
В училище была урочная система, как в школе, уроков задавали много, и у меня не оставалось времени на встречи и свидания. С Виктором мы виделись редко. Зато я подружилась с Люсей Галановой, она была старше меня на 4 года и жила в соседнем бараке вместе с матерью и братом, сыном того самого Аркан Палыча. Мы с ней стали не разлей вода все 2 года обучения. Училась я с большим удовольствием, мне так хотелось быстрее попасть в детский сад и применить свои знания. Но, прежде чем мы начали учиться, нас отправили на уборочную в колхоз.
Был уже сентябрь, на Урале это уже часто идёт дождь со снегом и холодно. А нас привезли копать картошку на необозримые поля. И никого из местных не видно, одни студенты. Распределили нас на разные поля по одной группе. Надо было назначить бригадира. Спросили, кто умеет ездить верхом на лошади. Оказалось, одна я. Меня и сделали бригадиром. Целый день я носилась на лошадке по полям, вся в заботах. Лошадка была не такая ухоженная, как у Юрки, она быстро уставала. А надо было организовать питание, отдых и сон. Вечером мы ходили на танцы в местный клуб, танцевали под патефон, там было только 2 пластинки: «Величание маршалу Ворошилову» и « Валенки» с Лидией Руслановой. Пришлось идти к председателю колхоза и просить баяниста для танцев, чтобы поднять боевой дух наших работниц. Он нашёл нам баяниста, и тот стал играть нам за трудодни. А, потом мы организовали соревнование между группами. Здесь-то и проявились мои организаторские способности.
Председатель колхоза прислал в педучилище благодарность в мой адрес. В колхозе мы пробыли почти до конца сентября. Только потом начался учебный год. Мне очень пригодились навыки и практические знания, полученные у Маргариты Алексеевны. Уже с первого курса один раз в неделю мы ходили на практику в детский сад, и я там была своим человеком. С учителями у меня были нормальные отношения, ведь я училась с удовольствием, кроме индивидуального обучения игре на фортепьяно.
В кабинете музыки властвовала заносчивая и вечно раздражённая Санна Львовна. Возможно, она была хорошей пианисткой, мы её игры не слышали никогда, но преподавательская работа - явно не её конёк. Большинство из нас подошли к пианино впервые в 18 лет, и ноты для нас были китайской грамотой. Способных к обучению игре на пианино, оказалось из 25 человек - только двое. Им выдали удостоверение музыкальных работников для детского сада. Остальные бесталанные - долбили клавиши, поминутно глядя в ноты, и подолгу внимательно разглядывали клавиши, прежде чем ткнуть по ним пальцем.
Санна Львовна сидела, закрыв глаза и подняв к потолку свой еврейский нос, и с видом великомученицы трагическим голосом коротко вопрошала: «Ну?» Меня охватывала паника, я чувствовала себя круглой дурой и неумехой. Взглядывая на её страдальческое лицо, седые волосы, проросшие под ярко-оранжевой, как у ноготков, краской, обвисшими брылами, вокруг скорбного рта, я понимала, как она нас всех ненавидит и презирает, но почему-то вынуждена терпеть это треклятое общение с нами. Меня охватывали жалость и сочувствие к ней, но что я могла поделать? Она своим видом обескураживала и подавляла меня. И таких, как я, было большинство учениц. Когда я занималась у пианино без учителя, дело шло много лучше и к концу обучения в училище, я играла на экзамене Тирольскую песню Бетховена. И получила четвёрку.
            
Рисование у нас вела профессиональная художница. Мы все были мастерами срисовывать, а она требовала от нас «своего видения». Этого она от нас так и не дождалась. Художником никто из нашего выпуска так и не стал. Остальные предметы, направленные на овладение профессией, я сдавала на пятёрки и закончила педучилище с похвальной грамотой. Забегая вперёд, скажу, что через 4 года после окончания педучилища, именно директор наш, Фаина Семёновна, не забывшая меня, помогла мне переехать в Серов, где я стала работать заведующей - большого детского сада на Сортировке.
По окончании 1 курса, нас направили на самостоятельную практику в детские сады по Свердловской области. Мы с Люсей попали в соседние деревни. Моя деревня - называлась Таборы. Поселили меня на квартиру в хороший дом к хозяйке по фамилии Кабанова. Потом оказалось, что все жители этого колхоза носили эту же фамилию. Колхозный детский сад напомнил мне моё военное детство. Дети всех возрастов - в одной группе. Игрушек почти не было, на участке ни одной постройки. Заведующая садом ушла в отпуск, она же была и воспитателем, без дошкольного образования - больше никто работать в детском саду не хотел.
Была ещё няня, она же - повар. А помещение хорошее, просторное, светлое, и кормили детишек, как на убой. Шла посевная и многие родители подолгу были в поле, поэтому приходилось оставаться в группе до вечера. Я сделала наброски чертежей построек для игры детей на участке, и расставила приблизительные размеры. Составила примерный список игрушек и пособий для занятий с детьми разного возраста. Записалась на приём к председателю колхоза. А сама начала водить дошкольников на экскурсии в поле, в тракторную бригаду, на ферму, чтобы познакомить детей с трудом их родителей.
Колхозники диву давались - никогда такого не было. Дети домой приходят и наперебой рассказывают о том, что они видели, и что узнали. Теперь, встречая меня на улице села, родители кланялись и, здороваясь, называли меня по имени и отчеству. А мне было смешно, и гордость распирала одновременно.
Попав на приём к председателю, я похвалила его светлый и просторный детский сад, и рассказала, чего в нём не хватает, показала свои эскизы надворных построек и список игрушек и пособий. Он похвалил меня и пообещал, что как только закончится посевная, он даст задание это всё изготовить и купить, если я ему помогу.
Конца посевной я не дождалась, практика была только месячная. Но когда начался учебный год, меня вызвали к директору педучилища Фаине Семёновне Литвин. Она дала прочитать мне хвалебное письмо из колхоза, в котором председатель убедительно просил направить меня после окончания училища к ним в колхоз. Но его мечта не сбылась. Осенью 1960 года мы с Виктором поженились. Педучилище я успешно окончила и была направлена на работу в один из детских садов УРАЛМАША.
В конце августа 1961 года я ушла в декрет и 12 октября родила первенца Лёшу. Тут и закончилась моя юность, началась взрослая жизнь, но это уже совсем другая история.
 
 




Прекрасная пора - юность и молодость, но как трудно ею разумно распорядиться, а зрелые годы прожить достойно. И я не была ангелом. У меня за плечами долгая и трудная жизнь. Я ошибалась и пыталась исправить свои ошибки, или хотя бы не повторять их, но повторяла снова и снова. Я давала себе обещания, но не всегда получалось не нарушать их. Такова жизнь. Но всегда я помнила, что мои родители радуются моим успехам и хотят гордиться мною. Я старалась по мере сил не разочаровывать их, но это тоже не всегда получалось. У вас должно получиться лучше, ведь вы живёте совсем в других условиях.
Жизнь наша много раз делает крутые повороты, и не всегда за поворотом нас ожидает удача и решение наших проблем, но это неизбежно - жизнь не стоячее болото. Нас, детей войны, обстоятельства вынуждали балансировать на грани жизни и смерти. Мы с самого рождения были подвергнуты испытаниям, которые трудно было пережить и взрослым. Много погибло детей в войну и после неё - от голода, от болезней, от холода и по недосмотру. Но, те, что выжили, готовы были преодолеть любые испытания, не теряя оптимизма, не впадая в депрессию по пустякам. Мы выжили, чтобы жить долго и счастливо, в окружении детей, внуков и правнуков, чего и вам я желаю от всего сердца.
Трудности и испытания закаляют. Преодоление разнообразных препятствий предусмотрено природой. Никакое живое существо не живёт без забот. Трудности - это всегда временно, зато преодоление их вызывает чувство самоуважения. Когда у человека всё есть, ему не к чему стремиться, и не о чем мечтать, ему скучно жить, а душа становится пустой. Никому из вас я не желаю стать таким человеком. Живите хорошо. Любите друг друга. Стойте друг за друга горой. Но пусть у вас всегда чего-то не хватает, но чего можно со временем достигнуть.
 
РАССУЖДЕНИЯ О СТАРОСТИ.

Мне 76. Говорят, это уже старость. Может быть и так, но верить в это не хочется. А раз не верится, значит это и не совсем старость. Хотя конечно, тело моё готово с этим согласиться: в голове иногда стучит барабан, в суставы рук встроен барометр, (куда до него гидрометцентру), в суставах ног - кастаньеты, в пояснице - осиновый кол. Имеются и другие спутники возраста, одним словом, классика. Зато душа моя пока не ведает покоя, живёт и здравствует, и жаждет перемен… а, значит, для грусти нет причин. Так что это за зверь такой - старость, и как, осознав её, прожить оставшуюся жизнь достойно.
Старость минует только безвременно ушедших. Все знают, что она придёт, но ещё не скоро и не к вам. Эта хищница подкрадывается незаметно, на мягких лапках всю нашу жизнь от рождения до финала. Долго не хочется замечать, как она потихоньку меняет нашу внешность, отношение к жизни, наши вкусы и пристрастия и не только... Наша внешность - самый лучший показатель возраста, и все женщины придают этому большое значение. Перемены в нашей внешности сначала замечают другие люди. Мне 35 лет, я иду по улице, у меня хорошее настроение, я ощущаю себя молодой и красивой. Навстречу идёт солдатик, лет 20. Он смотрит на меня, и я улыбаюсь ему. И тут он спрашивает: " Тётенька, где тут туалет?» Вот это да! Такого я не ожидала: взрослый парень назвал меня тётенькой и про туалет у молодой женщины он постеснялся бы спросить, а у меня - нет. Вот такой взгляд со стороны. Расстроилась поначалу, а потом подумала: ведь моему старшему сыну уже почти 16 лет, чему же тут удивляться? Но досада и разочарование запомнились.
 В моём представлении жизнь человека - это перевёрнутая пирамида из колец разного цвета и размера, надетых на стержень. С годами кольца увеличиваются. Каждое кольцо несёт в себе перемены, определяющие дальнейшую жизнь человека в разные периоды его жизни. Соотношение колец, их размер и цвет индивидуальны, а стержень - это наше сознание (или душа). Правда и стержень бывает разным. Про некоторых людей говорят, что этот человек без стержня, т.е. бесхарактерный, не умеющий организовать свою жизнь. Без стержня какая уж тут жизнь. Такие люди не живут, а прозябают. Жизнь у всех складывается по-разному. Как сказал один умник: «конь в яблоках и гусь в яблоках - это две принципиально разные судьбы». У каждого своя колея: кто идёт по прямой дорожке, кто по кривой, кто витает в облаках, кто залезает в дебри… Человек «перерождается» с каждым днём рождения. Неуловимо и неумолимо.
Плавает себе дитя в уютном (или не очень) животе у мамы, но проходит время, и он родится. Вот и первое тонюсенькое колечко пока белого цвета. Потом ясли и детский сад - опять отрыв от привычной среды, но это новый этап в развитии - вот и второе колечко. До 7 лет ребёнок трудится вместе с родителями - рано встаёт, идёт или едет на целый день в детский сад - хочет он или не хочет - не важно, но этот трудный период даёт возможность подготовить ребёнка к школе. Ещё колечко. Ключевое слово в этот период жизни - родители. Потом ему придётся учиться целых 10 лет в агрессивной среде современной школы. Ключевое слово для подростка - протест. Для многих детей колечко-школа будет окрашено в тёмные тона, но с другой стороны школа - это путёвка во взрослую жизнь.
 Возраст - это всегда «слишком»: то слишком мало, когда мы юны и торопимся стать взрослыми, а время тянется бесконечно медленно, то слишком много, когда возраст подпирает, а время мчится без оглядки, и хочется его притормозить. И только в средние года не замечают люди как беспощадно время.
Как трудно быть молодым, намного труднее, чем, скажем, пожилым. Молодость неотделима от зрелых лет и старости. Никто не может указать границу, когда одно состояние переходит в другое и граница, когда человек, наконец, осознаёт свою старость, у каждого своя. Но одно ясно: молодость пролетает быстро, а старость длится намного дольше. Женщина выходит на пенсию по старости в 55 лет, некоторые ещё раньше. В современных условиях немало женщин доживает до 95 лет, а до 85 - сплошь и рядом. Моей маме в данный момент 99-й год. Баланс такой: молодость с 18 до 35 (40 лет), итого 17 - 22 года, а старость с 55 до … - кому как повезёт, но не менее 35-40 лет. Следовательно, в молодые и зрелые годы надо готовить достойную старость. Кто рано взрослеет, у того старость по времени может стать более продолжительной, чем молодость, как у меня. Чья молодость слишком затянется, то можно из неё сразу попасть в старость. Такие примеры тоже известны. Например, поздние браки и поздние дети.
 Очень ответственный период в нашей жизни молодость. После окончания школы перед нами сто дорог, сто путей. Как же трудно выбрать нужное! А ключевое слово для молодых - хочется. Всего, сейчас, много, лучшее и желательно за чужой счёт.
Однако молодым придётся активно строить свою будущую жизнь: получить образование или просто профессию, выбрать себе пару, чтобы свить собственное семейное гнездо, обеспечить себе финансовую независимость, родить детей, и много ещё чего. А жизненного опыта мало, и ничьих советов слушать не хочется, а соблазнов кругом полно: ночные бары-рестораны, молодёжные тусовки, активная половая жизнь без брака и другие радости.
 Жизнь - это головоломка, которую приходится решать постоянно, независимо от нашего желания, таланта и возраста. Проблемы большие и малые сопровождают нас всегда. Как говорится, хвост вытащишь - нос увязнет, нос вытащишь - хвост увязнет. Жизнь предлагает выбор: что правильно, что легко, что необходимо, что непоправимо, что вынужденно. Судьба играет нами, её помощник - случай, но эта категория не надёжная, зато как в русских сказках есть 3 пути - направо, налево и прямо. Но что бы человек ни выбрал, всегда, в любом варианте есть свои плюсы и минусы, попробуй, разберись. Всю жизнь мы ошибаемся, грешим и каемся, ставим перед собой цель и не всегда её достигаем, а иногда и вообще её не ставим, а живём, как придётся, а если жизнь бесцельна, то человек покатится по жизни, как лёгкий шарик туда, куда подует чей-то ветер. И молодым тоже придётся пройти через это и сделать нелёгкий выбор путём проб и ошибок. Правда некоторым повезёт, если рядом окажется человек, мнение которого для него важно, мудрость его бесспорна, доказанная самой жизнью, обладающего неоспоримыми аргументами, спокойного и уверенного в себе человека. Хотя конечно, за словом далеко не всегда идёт дело. Поучать легче, чем следовать поучениям. Да и жизненный опыт каждого человека индивидуален и очень редко повторим. Слова «не повторяй моих ошибок» - пустой звук. Но такой человек поможет наметить житейский путь и найти своё место в жизни. Ну, например, выбрать профессию, или удержать от раннего брака. Мне было 18 лет. Обладая сильным и независимым характером, я считала себя взрослой и способной принимать самостоятельные решения. Мой будущий муж только что вернулся из армии - тогда служили с 19 лет и 3 года. Нравы тогда были строгие, поэтому он сразу позвал меня замуж. Он был приятен внешне, хорошо танцевал, мне нравилась его фамилия и я согласилась выйти за него замуж. Мои родители пытались отговорить меня и приводили различные, очень разумные и веские аргументы, но я настояла на своём. Уже через месяц после свадьбы я поняла, что не туда попала, что родители были кругом правы, но гордость не позволила мне признать свою ошибку. Через год родился сын, через два - второй. И кончилась моя молодость: работа, дети, многие житейские проблемы. Институт мне пришлось заканчивать заочно, в другом городе, с уже тремя детьми на руках. Юность и молодость - это ещё два колечка в пирамиде жизни, а в какие цвета они окрасятся, и какого размера окажутся это зависит от самих молодых.
 Но вот молодость незаметно перетекла в зрелые годы. Когда нам 45 - 55, жизнь кажется ещё вполне пригодной, и силы есть и желаний полна душа, и болезни не особо донимают. Максимализм молодости уже позади. Большинство в этом возрасте уже точно знают, чего они хотят и как этого добиться. Дети, рождённые в молодые годы, уже выросли и отделились, и «сами с усами». Относительно. Чаще всего взрослые детки, особенно нынешнее поколение, загружают родителей своими проблемами, рассчитывают на материальную помощь и т.д. Создают проблемы себе и родителям нежеланием и неумением организовать свою семейную жизнь. Молодёжь пока не думает о старости, да и что о ней думать? Думай, не думай она придёт, не успеешь оглянуться. Не ведают взрослые детки, что именно в их возрасте закладываются первые кирпичики пенсионного благополучия, (или наоборот). Но и эта проблема со временем отпадает. В 45 -55 лет, если жизнь протекает нормально, карьера уже построена. Денежек немного, если ты не олигарх, но, как говорит народная мудрость, счастливее не тот, у кого больше, а тот, кому хватает того, что есть.
Но если даже в этом возрасте ты не научился считать свои деньги и разумно их тратить, остаётся только пенять на себя. В этом возрасте уже есть, где жить, а, главное, с кем. А если не с кем, то есть перспектива. Я вышла замуж второй раз в 47 лет, и мы вместе вот уже 29 лет. Прекрасное время, не смотря на все житейские издержки. Очередное кольцо жизни у большинства людей этого возраста будет окрашено в самые радостные тона. Ключевое слово - могу. Но не за горами уже и пенсия. И старость потихоньку приближается, хоть об этом никто и не думает. Сил ещё много. Но уже начинаешь ощущать, что молодость прошла, что пора подумать, как бороться со своим давлением. Что разные «болячки» не так быстро проходят, как раньше. Без дальнозорких очков уже никак. На 4 или 5 этаж без лифта и с сумкой уже не взлетаешь как птица: фигура уже не та и вес лишний не даёт разогнаться, да и с памятью случаются накладки - формируется активный склероз, но пока не очень заметно. Это время осознанной активности: хочется быть яркой и красивой, прилично одеваться, делать макияж и причёску хотя бы в торжественных случаях, быть в гуще событий, устраивать шумные застолья, ездить на природу и на разнообразные мероприятия за пределами нашего города. А в свободное от работы время заниматься делами, которые греют душу. Так, например, мой второй сын вместе со своим другом, профессиональным лётчиком, строит мини-самолёт. По-прежнему много внимания уделяется внешности. А тут ещё на просторах интернета давят на психику рекламы типа: мне 60 лет, а у меня фигура и лицо тридцатилетней. Или: как похудеть на 40 кг за две недели. И смех, и грех. Но, посмотрев на себя в зеркало после такой рекламы, женщина чувствует разочарование, понимая, как далека её внешность от рекламной, и многие начинают лихорадочно омолаживаться всеми доступными средствами: изнуряют себя безжалостными диетами, но до конца не выдерживает никто. В конце концов, тело берёт верх, его изголодавшаяся хозяйка набрасывается на еду, которую всегда любила, возвращает свой вес, но уже с добавкой. Другие страдалицы ложатся под нож пластического хирурга, чтобы сделать из г… конфетку. Есть и другие способы самоистязания, но жизнь всё равно берёт своё, природу не обманешь. А у мужчин в это время и седина в бороду, и бес в ребро. Что из этого получается, все знают. Ну, вот мы и подошли к долгожданной пенсии.
Пенсию дают по старости, хотя до настоящей старости ещё далеко. Само словосочетание «по старости» вызывает у всех однозначные ассоциации: никто не хочет в этом возрасте считать себя стариком или старушкой, и правильно делают. Многие, выйдя на пенсию, продолжают работать по разным причинам. У большинства «молодых» пенсионеров пенсия с гулькин нос, поэтому продолжая трудиться за свою зарплату, они расценивают этот мизер, свою пенсию, как приятный бонус. Другие вынуждены содержать своих взрослых детей или внуков, третьи - не представляют, чем себя занять, не работая. Есть и другие причины, например, одиночество. Но, не будем о грустном, лучше улыбнёмся. Хоть пенсионеры и молодые, а старость не дремлет: зубов и волос стало меньше, а морщин больше. Фигура ни к чёрту, цвет волос сменился - был брюнет, стал блондин на всю голову и до конца жизни, мешки под глазами как щёки у хомяка, подбородок и щёки… и т.д. Ну что тут скажешь? Макияж допускается только умеренный, иначе лицо становится маской, и все недостатки лица подчёркиваются. И сон теперь требует особых условий, не то, что раньше: только голову до подушки. Теперь сон легко сломать разными думами и заботами, громкой музыкой у соседей. То подушка вдруг стала неудобной, то жарко, то тесно, то наоборот. С питанием начинаются проблемы: то изжога, то отрыжка, то во рту мерзкий привкус… Пузо выпирать стало, походка потяжелела, склероз пока слегка, но осложняет жизнь. Утром, умываясь, в зеркало лучше не смотреть. Кроме того, надо постоянно держать себя в тонусе. Но и это ещё не старость. Мы и в этот период активно занимаемся полировкой своей внешности, по возможности доводя её до совершенства, и блистая зрелой красотой, уверенной в себе женщины. Тогда и зеркалу можно сказать: «Свет мой зеркальце, скажи…». Без макияжа на улицу ни-ни, даже мусор вынести.
Проработав по инерции лет 5-10, мы решаем, что пора и отдохнуть, всех денег всё равно не заработаешь, а нам уже 60-65 лет. И мы становимся настоящими пенсионерами. Всю свою жизнь человек учится жить, и теперь пришла пора научиться быть стариками. Прерванная цепь событий, привычек, обязанностей и обязательств, условий жизни и отношений - вот что оглушает пенсионера на первых порах. Но это ещё не всё. Кто такие старики в общепринятом понятии? - склеротики и маразматики. С такой оценкой молодые пенсионеры мириться не желают и уверены, что маразматиками они никогда не станут. Возможно. Но ими становятся не сразу и не вдруг и у каждого - свой порог. Ну и такая прелесть, как полная обезличка. Старики - отдельная социальная группа - они все бывшие, прошлое зачёркивается, у всех одна профессия - пенсионер. Вчера ты была Роза Николаевна, завтра просто Николаевна, а потом и просто Роза и на «ты». Твой бывший авторитет в этой среде никому не нужен. Пенсионеры со стажем относятся к этому философски - «да и ладно», а новичкам непривычно так радикально изменить свой многолетний и привычный статус. Но зато в наличии уйма свободного времени и широкий простор для творчества и любимых занятий. Мыслящий человек никогда не будет скучать, и страдать от избытка времени. Именно в этот период у многих пенсионеров обнаруживаются неожиданные таланты: кто поёт в хоре, кто рисует, кто делает интересные поделки из подручного материала, кто сочиняет мелодии на стихи разных авторов и получаются очень задушевные песни, кто пишет и публикует стихи. И выглядят современные пенсионеры вполне достойно: они хорошо одеты и обуты, ездят на хороших машинах и т.д. Я вспоминаю пенсионеров поколения моей бабушки - жалкое зрелище. В наше время 65 лет ещё не старость, а только преддверие старости. Ты ещё на своих ногах, строишь планы. Если у тебя северная пенсия, или один из супругов-пенсионеров работает, то можно и за границу на отдых ездить, хотя уже понимаешь, что твоя гипертония и сердечная недостаточность могут помешать тебе, вернуться назад без приключений. Ты ещё полностью себя обслуживаешь, проявляешь интерес к окружающей жизни, читаешь книги, решаешь кроссворды, и, не желая мириться с дискриминацией старости, учишься быть вполне современным человеком: осваиваешь компьютер, и он становится твоим близким другом и помощником. Иначе говоря, извлекаешь всё лучшее, из того, что имеешь, не замахиваясь на большее. Я как-то написала стишки на злобу дня:
Хорошо быть стариком,
Когда есть уютный дом.
Когда там тепло и чисто,
Всё под боком и практично.
Хорошо быть стариком,
Когда пенсия прилична,
И с не тощим кошельком
Чувствуешь себя отлично.
Хорошо, когда заботы не дают скучать,
Жизнь в стоячее болото вредно превращать.
Есть заботы, есть и дело –
Пища для ума и тела.
Ну и т.д. Заботиться о ком-то - это потребность многих людей. И как важно знать, что кто-то любит тебя и нуждается в твоей заботе. У нас во дворе многие пожилые люди завели себе собачек. А собачка - это большая забота, она не спрашивает, болен ты или здоров, хочешь ты идти рано утром на улицу в любую погоду или нет, у неё естественные потребности, и она просто хочет побегать. Эти домашние любимцы держат стариков в постоянном тонусе. Они заставляют своих хозяев двигаться, даже когда не хочется, дышать свежим воздухом. На прогулке есть возможность пообщаться с другими «собачниками». Есть у нас одинокая соседка, хозяйка больной кошки. Всю зиму эта женщина выносила свою кошку на прогулку, завернув её в пуховый платок. Такая привязанность помогает скрасить одиночество. В этот жизненный отрезок пора задуматься о том, с кем будешь старость доживать, и кто будет о тебе заботиться, когда без этого не обойтись. Старики не должны быть одинокими. Социальная служба - это хорошо, но надо, чтобы старика навещали друзья, соседи, чтобы он мог общаться, если родственников рядом нет, а он не может самостоятельно даже выйти из квартиры. Сидит такой одиночка на балконе и с тоской наблюдает чужую жизнь. Многие старики, оставшиеся без своей пары, но пока на своих ногах, имея взрослых детей и собственную квартиру, предпочитают жить отдельно от детей. Слишком не совместимые у них темп и ритм жизни, нарушающие стариковские привычки: режим питания, отдыха и тишины. В этот период достаточно их навещать и помогать решать житейские проблемы. Ну, а если есть пара, то это неоценимый подарок судьбы. В таком возрасте семейная пара живёт душа в душу, т.к. эмоциональных взрывов гораздо меньше. Все противоречия известны и их можно обойти, привычки становятся общими, притирка давно закончена, вкусы остаются разными, но это не мешает жить дружно. То, что волновало в молодости, стало не актуально, зато любовь не имеет конца. Она видоизменилась, перешла в глубокую привязанность, уважение и благодарность. Забота друг о друге, как говорится и в горе, и в радости, нежность и ласка, взаимопомощь, всё это помогает старикам быть вполне счастливыми. А взаимные подшучивания поднимают настроение и желание жить.
К этому времени дети достигли среднего возраста, и внуки стали взрослыми. Древо нашей жизни растёт и ширится. У меня, например, 6 внуков и правнук, а у мужа - 7 внуков и правнучка. Итого 13 внуков и 2 правнука. Не напрасно жизнь проживаем. Прекрасно, что можно жить и радоваться тому, что происходит, как сейчас говорят, онлайн, а не жить одними воспоминаниями, утопая в прошлом. Ключевое слово: потомки. Мы любим их всех, гордимся ими, и счастливы, что они у нас есть.
Не успеешь оглянуться, а тебе уже 70-75. Ну и сволочь эта жизнь - одни разочарования! Только успеешь привыкнуть к плюсам и минусам предыдущего отрезка времени, как жизнь навязывает новые условия и подгоняет старость. Как говорится, справедливость существует, но её всегда не хватает. Активность ещё сохраняется, но далеко не у всех: есть бодрячки типа нас с моим дедом, неугомонные активисты, у которых вечно перо в… одном месте. Но таких немного. Для большинства наших сверстников любимой и неисчерпаемой темой становятся болезни и их лечение, цены на лекарство, проблемы в семейной жизни уже не детей, а внуков и правнуков. А если их нет, то почему их нет и т.д. Сидят на лавочке такие старички и старушки, как правило, одинокие в кругу своих сверстников, им хорошо, здесь понимают их проблемы, и можно разговаривать, не особо прислушиваясь к тому, что говорят другие. Старики не любят менять привычки, одежду и круг общения. Собираясь вместе, старики никогда не говорят о прошлом. Воспоминания не утешают, даже если они приятные, а вызывают сожаление о скоротечности жизни или об упущенных возможностях в разные периоды жизни. А некоторым и вспомнить-то особо нечего - для них вся жизнь - борьба за выживание. Все говорят только о насущных проблемах, например, о пенсии 9000 руб. в месяц и как ухитриться на неё прожить. А последние годы и о политике, высказывая своё авторитетное мнение о событиях в стране и за рубежом, типа: вот я бы на их месте… И никто ему не возражает, да его никто особо и не слушает. Считая себя обладателями бесценного жизненного опыта, мы все считаем нужным раздавать советы, которых никто не просит и которым никто не следует. Любимые передачи - сериалы и новости, хотя есть и другие предпочтения. Надеяться на радикальные перемены в жизни уже не приходится, зато радует стабильность, размеренность повседневной жизни, забота и внимание наших взрослых детей и внуков. Это период, когда и тут болит и там тоже. Плечи под тяжестью лет опускаются, спина делается круглой. Аппетит по-прежнему хороший, поэтому лишний вес никуда не девался. Еды на прилавках столько! На любой кошелёк. А русский человек испокон веков привык наедаться впрок и до отвала. У подавляющего большинства женщин походка становится как у бывалых моряков - враскачку, потому что ходьба из-за боли в суставах превращается в пытку. Глаза уже и в очках быстро устают. Усталость и одышка при ходьбе, уборке квартиры и т.д. Скрывать морщины уже бесполезно, седину закрашивать нет смысла, из домашнего халата вылезать не хочется. Приходится себя преодолевать, и, как всегда, держать в тонусе. А старость уже захватывает мозг. Начинаются беседы с самим собой вслух, а это звоночек от активного склероза. Я, когда поймала себя на этом, рассердилась и стала контролировать себя. Эту дурную привычку удалось преодолеть. Сон стал ещё хуже. Перемены погоды теперь ощущаешь заранее всем телом. Всё в организме, что тебе мешало, теперь сильно ограничивает твои возможности. К примеру, у меня была быстрая и энергичная походка, теперь же, приходится ковылять не торопясь, держа под руку своего муженьку. Но все эти физические издержки становятся привычными и на них нечего зацикливаться. А душа-то живёт и радуется жизни! И жизнь продолжается, пока душа жива, и приветствует перемены, без которых жизнь не интересна. Мыслящий человек в этом возрасте чувствует себя как птица с подрезанными крыльями, но зато не как мокрая курица! Поживём ещё, даст Бог. Надо просто не ныть, относиться к себе с юмором, а о том, что уже устоялось и нельзя изменить - нечего и говорить, живи себе на радость близким. Те, кому сейчас 72 года и больше - это дети войны и тяжёлого послевоенного времени. Это люди закалённые и так просто не сдаются. В прошлом году мы с мужем были в Таиланде, и его день рождения отмечали на прогулочном катере. Во время развлекательной программы он участвовал во всех конкурсах, а я, глядя на него, хохотала от души. А потом была пенная дискотека, и мы тоже принимали в ней участие. Мы оба на какое-то время вернулись в молодость, когда «были и мы рысаками». А вот и другой пример: рядом с нашим посёлком сосновый бор. Каждое утро мои сверстницы с лыжными палками в руках идут пешком в лес - 2,5 километра в один конец до «Поляны сказок», а потом обратно, и зимой, и осенью. А с весны и всё лето они трудятся на даче - им некогда думать о старости. Когда нам уже 75 и больше, начинаешь ценить каждый прожитый день. Замечаешь такие мелочи, которые раньше не было времени замечать: поведение разных птиц, живущих на дереве под окном, синеву неба в ясный весенний день, улыбку встречного человека и многое другое.
Наши тело и душа с начала жизни и до конца вступают в постоянное противоречие. В раннем возрасте тело задерживает развитие ребёнка. Подростков - толкает на разные безумства. В среднем возрасте, самом продуктивном и интересном, наблюдается баланс между притязаниями души и возможностями тела. А дальше - душа поёт, а тело фальшивит. Душа не желает стариться, а телу до этого дела нет. А в конце жизни, когда сознание покидает старика, он постепенно превращается в овощ, тело продолжает жить.
 И тут пора перейти к глубокой старости. Понятие «глубокая старость» относится к людям старше 80 лет. Но каждому из нас известны примеры, когда и в 90 лет, и старше люди ведут активный образ жизни. И при современном уровне жизни - это не такая уж редкость. Моя мама, например, до 95 лет была вполне адекватным человеком, могла себя обслуживать, читала книги и газеты, никогда не пользуясь очками. Она написала книгу «Воспоминания о прожитой жизни», когда ей было 80 лет. Сейчас ей 99-й год и её настигла эта самая глубокая старость. Больше всего мама боялась дожить до такого состояния, когда она станет обузой для своих детей. Мы все этого боимся. Обузой она не стала, но наблюдать, как она медленно умирает, очень тяжело.
Такая глубокая старость - тяжкий труд бытия. Полная зависимость от окружающих, от их самоотдачи, терпения и понимания её состояния, от готовности совершать каждодневный подвиг ухода за совершенно беспомощным человеком, у которого живёт только тело, сознание отключено и не способно контролировать никакие естественные процессы. Из чувств осталось только чувство боли. Могу себе представить, как надоели ей памперсы, лечение пролежней, кормление после длительных уговоров и другие неприятности, связанные с поддержанием её жизни. Ни сказать, ни возразить, ни пожаловаться она не может, остаётся только безропотно всё терпеть. А если в такую ситуацию попадает бедный старик под социальной опекой? Спаси и сохрани нас, Господи, от такой старости! Но, пути Господни неисповедимы. Вот это и есть настоящая причина для грусти.
Но пока мы сравнительно молоды, ведь мама старше меня на 22 года, будем жить и радоваться жизни, такой яркой и неповторимой, и будем брать от жизни всё, что нам доступно и интересно. Жизнь коротка и быстротечна, но чего только в ней не случается. Вспоминая нашего классика Н. Островского и его слова о мучительной боли от бесцельно прожитой жизни, заявляю с высоты своих 76 лет, что слова эти имеют глубокий смысл и отражают основной смысл этого повествования.