de omnibus dubitandum 105. 400

ЧАСТЬ СТО ПЯТАЯ (1884-1886)

Глава 105.400. ПЕРВЫЙ ОТПУСК…

    Отпуск был великолепен. Кепи, надетое набекрень, и черная военная шинель внакидку привлекали на улице всеобщее внимание. Все, положительно все: и те, что ехали на извозчиках, и пешеходы, и пассажиры конок — с почтительным любопытством и радостным изумлением глядели на Венкова (во всяком случае, ему так казалось). В их взглядах он каждый раз читал безмолвное восклицание: «Посмотрите, посмотрите — военный гимназист!.. Удивительно — такой молодой и уже носит военный мундир. Ведь у них, говорят, ужасная строгость, и даже учат маршировать с настоящими ружьями».

    Дома, перед младшей кузиной Викторией, а в особенности перед десятилетней Клэ, Венков старательно выдерживал внешнее достоинство и несколько суровый тон молодчинищи-старичка.

    Когда Клэ, прельщенная видом золотых галунов, хотела их потрогать немного пальцем, Венков заметил ей недовольным басом:— Отстань! Чего лезешь? Испортишь мундир, а мне после достанется. «Каптенармус» нового ни за что не выдаст.

    Эти новые технические слова, вроде как «каптенармус», «ранжир», «правый фланг», «горнист» и тому подобные, он особенно часто, иной раз без всякого повода, но с очень небрежным видом вставлял в свои разговор, чем Вика и Клэ были окончательно подавлены. Он, рассказал им также и про Круглова, и про его изумительную силу (ведь вечер воскресенья был еще так далеко!), и понятно, что в доверчивых, порабощенных умах слушателей фигура Круглова приняла размеры какого-то мифического чудовища, чего-то вроде Соловья Разбойника, с «такими вот» — чуть ли не с человеческую голову величиной — кулаками.— Это что еще! — продолжал Венков удивлять свою маленькую аудиторию, и без того вытаращившую глазенки и разинувшую рты.

    — Это еще что-о! А вот у нас есть воспитанник Солянка, — его, собственно, фамилия Красногорский, но у нас его прозвали Солянкой, — так он однажды на пари съел десять булок. Понимаете ли, малыши: десять французских булок! И ничем не запивал!

    - А? — Десять булок! — повторили шепотом девочки и переглянулись почти в ужасе.

    — Да, и выиграл пари. А другой — Трофимов — поспорил на двадцать завтраков, что он три недели ничего не будет есть... И не ел... Ни одного кусочка не ел.

    Венков в сущности только лишь слегка преувеличивал цифры в своих поразительных рассказах.

    Подобные пари были в кадетской жизни явлением обычным и предпринимались исключительно из молодечества. Один спорил, что он, в течение двух дней напишет все числа от 1 до 1000000, другой брался выкурить, подряд и непременно затягиваясь всей грудью, пятнадцать папирос, третий ел сырую рыбу или улиток и, пил чернила, четвертый хвастал, что продержит руку над лампой, пока досчитает до тридцати...

    Порождались эти пари, мертвящей скукой будничных дней, отсутствием книг и развлечений, а также полнейшим равнодушием воспитателей к тому, чем заняты вверенные их надзору молодые умы. Спорили обыкновенно на десятки, иногда даже на сотни утренних и вечерних булок, на котлеты, на третье блюдо, реже на гостинцы и деньги. За исходом такого пари весь возраст следил с живейшим интересом и не позволял мошенничать.

    Тетка Венкова была в полном упоении, — в том святом и эгоистическом упоении, которое овладевает всякой матерью, когда она, впервые видит своего сына в какой бы то ни было форме, и к которому примешивается доля горделивого и недоверчивого удивления. «У тетки баловень племянник, а у дяди племянница», - замечает народная мудрость. «Как? Это мой сын? — говорит каждый их красноречивый взгляд. — Это-то и есть то самое странное существо, что когда-то жадно сосало мою грудь и прыгало босыми ножонками на моих коленях? И неужели именно его я вижу теперь одетым в форму, почти членом общества, почти мужчиной?»

    — Ах ты, мой кадет! Ах ты, кадетик мой милый! — поминутно говорила Мария Ивановна, крепко прижимая голову племянника к своей груди. При этом она даже закрывала глаза и стискивала зубы, охваченная той самой внезапной, порывистой страстью, которая неудержимо заставляет молодых матерей так ожесточенно целовать, тискать, душить, почти кусать своих новорожденных ребят. А Венков сурово мотал головой и отпихивался.

    В воскресенье утром она повезла его к теткам на Дворянскую улицу, потом к своей пансионской подруге, madame Гирчич. Венкова называли «его превосходительством», «воином», «героем» и «будущим Скобелевым». Он же краснел от удовольствия и стыда и с грубой поспешностью вырывался из родственных объятий.

    Точно так же, как и вчера, все, кого только он ни встречал на улицах, были приятно поражены видом новоиспеченного кадета. Венков ни на секунду не усомнился в том, что весь мир занят теперь исключительно ликованием по поводу его поступления в корпус. И только однажды это триумфаторское шествие было несколько смущено, когда на повороте в какую-то улицу из ворот большого дома выскочил перепачканный сажей мальчишка-сапожник с колодками под мышкой и, промчавшись стрелой между ним и его теткой, заорал на всю улицу.— Кадет, кадет, на палочку надет!.. Погнаться за ним было невозможно — кадету на улице приличествует «солидность» и серьезные манеры, — иначе дерзкий, без сомнения, получил бы жестокое возмездие.

    Впрочем, самолюбие Венкова тотчас же получило приятное удовлетворение, потому что мимо проезжал генерал. Этого случая Венков жаждал всей душою: ему еще ни разу до сих пор не довелось стать "во фрунт". Он с истинным наслаждением занимался отданием чести. Не за четыре законных,  а, по крайней мере, за пятнадцать шагов, он прикладывал руку к козырьку, высоко задирая кверху локоть, и таращил на офицера сияющие глаза, в которых ясно можно было прочесть испуг, радость и нетерпеливое ожидание. Каждый раз, проделав эту церемонию и, получив в ответ от улыбающегося офицера масонский знак, Венков слегка лишь косился на тетку, а сам принимал такой деловой, озабоченный, даже как будто бы усталый вид, точно он только что окончил весьма трудную и сложную, хотя и привычную обязанность, не понятную для посторонних, но требующую от исполнителя особенных глубоких знаний. И так как он был совсем еще неопытен в разбирании погонов и петличек, то с одинаковым удовольствием отдавал честь и фельдфебелям и акцизным чиновникам, а один раз даже козырнул казачьему денщику, несшему судки с офицерским обедом, на что денщик тотчас же ответил без малейшего знака смущения, но чрезвычайно вежливо, переложив судки из правой руки в левую.

    Случилось так, что тетка дернула его за рукав и тревожно шепнула: — Петя, Петруша, смотри, ты прозевал офицера (она испытывала при этих встречах совершенно те же наивные, гордые и приятные ощущения, как и ее племянник).

    Венков отозвался презрительным басом: — Ну, вот! Стоит о всяком офицеришке заботиться. - Наверно, только что произведенный. Он, конечно, слегка важничал перед нею, бравируя своей смелостью и просто-напросто повторяя грубоватое выражение, слышанное им от старых кадетов. У «старичков», особенно у «отчаянных», считалось особенным шиком не отдать офицеру чести, даже, если можно, сопроводить этот поступок какой-нибудь дикой выходкой.

    — Как я его здорово надул! — рассказывал часто какой-нибудь Грузов или Балкашин. — Прохожу мимо — нуль внимания и фунт презрения. Он мне кричит: «Господин гимназист, пожалуйте сюда». А я думаю себе: «На-ка-сь, выкуси». ХОду! Он за мной. Я от него. Он вскакивает на извозчика. «Ну, думаю: дело мое — табак, поймает». Вдруг вижу сквозные ворота, моментально — шмыг! и калитку на запор... Покамест он стоял там да ругался, да дворника звал, я давно уж удрать успел.

    В тот же день тетка повела его в фотографию. Нечего и говорить о том, что фотограф был несказанно поражен и обрадован честью сделать снимок с такого великолепного кадета. После долгих совещаний решили снять Венкова во весь рост: правой рукой он должен опираться на колонну, а левой, охватывать кисть правой руки. Во все время сеанса Венков был полон неподражаемой важности, хотя справедливость требует отметить тот факт, что впоследствии, когда фотография была окончательно готова, то все двенадцать карточек могли служить наглядным доказательством того, что великолепный кадет и будущий Скобелев выглядел очень юным.

    За обедом были исключительно блюда, любимые Петрушей, но виновник торжества, казалось, навеки потерял свой доселе непобедимый аппетит... Он уже чувствовал, что мало-помалу приближается конец отпуска, и перед ним вставало арестантское лицо Круглова  — клыкастое, желтое и грубое, его энергично сжатый кулак и зловещая угроза, произнесенная сиплым голосом: «А то... у нас знаешь как!..».

    По мере того как стрелка стенных часов приближалась к семи, возрастала тревога Венкова, прямо какая-то животная тоска — неопределенная, боязливая, низменная и томительная.

    После обеда Клэ села за рояль разучивать свои экзерсисы. Из-под ее неуверенных пальчиков потянулись, бесконечно повторяясь все снова и снова, скучные гаммы. Мутные сумерки вползли в окна и сгустились по дальним углам... Нервы Венкова не выдержали, и он, забыв все свое утреннее мужество, горько заплакал, уткнувшись лицом в жесткую и холодную спинку кожаного дивана.

    — Петруша, отчего ты? Что с тобой, Петенька? — спросила, подбежав к нему, встревоженная тетка.

    Момент был очень благоприятный, и Венков это чувствовал. Теперь бы и следовало рассказать откровенно все приключение с волшебным фонарем, но странная, стыдливая робость сковала его язык, и он только пробормотал, возя носом: — Так себе... мне тебя жалко, тётенька...

    В половине седьмого он и Мария Ивановна стали собираться. В старую салфетку были завязаны гостинцы: десяток яблоков, несколько домашних сдобных лепешек и банка малинового варенья.

    — Смотри, Петруша, — внушала тетка, — варенье понемножку кушай... с чаем... вот тебе и хватит на целую неделю... Товарищам дай по ложечке, пусть и они попробуют... Затем она вписала в готовом тексте отпускного билета, что «кадет... Венков... в течение отпуска находился... у меня и вел себя... очень хорошо. Подпись родителей или лиц, их заменяющих... М. Головинская».

    Ехать пришлось через весь город. И тетка и племянник дорогой молчали, охваченные одним и тем же чувством уныния. Чем ближе они подъезжали к корпусу, тем пустыннее становилась местность... Уже совершенно стемнело, когда они переехали через каменный мост, под которым узкой лентой извивалась зловонная речка; в ней дрожали, расплываясь, отражения уличных фонарей.

    Потом по обеим сторонам мостовой потянулись длинные, низкие, однообразные казармы с неосвещенными окнами. Вот, наконец, и огромное трехэтажное здание корпуса. Дальше уже нет ни одной городской постройки, кроме военной тюрьмы; ее огни едва мерцают далеко-далеко на краю военного поля, которое теперь кажется чернее ночи.

    У крыльца Мария Ивановна долго крестила и целовала племянника. Но так как к тому же подъезду ежеминутно подъезжали и подходили отпускные кадеты, то в Венкове вдруг заговорил ложный стыд: сцена могла показаться чересчур нежной, может быть даже смешной, во всяком случае, не в духе кадетского молодечества.

    Весь проникнутый жалостливой любовью к тетке и болью своего близкого одиночества, он, тем не менее, сурово, почти грубо освободил шею от ее рук. Когда же она вдогонку ему крикнула, чтобы он был прилежней, слушался воспитателей и «в случае чего-нибудь» немедленно писал (на что ему были уже даны конверты с заранее написанными адресами и с приклеенными марками), он, скрываясь в дверях, буркнул: — Хорошо... Ладно, ладно... Но он все-таки успел заметить, как тетка крестила его вслед мелкими, частыми крестами.

    Он медленно взбирался на третий этаж по уже затоптанной чугунной сквозной лестнице, слабо освещенной стенными лампами, и ему казалось, что он вдруг осиротел, сделался снова маленьким, беспомощным мальчиком. Все его мысли были там, внизу, около покинутой им близкой женщины. «Вот она села в пролетку, вот извозчик круто заворачивает лошадь назад, вот, подъезжая к углу, она бросает последний взгляд на подъезд», — думал Венков, глотая слезы, и все-таки ступенька за ступенькой подымался вверх.

    Но на верхней площадке его тоска возросла до такой нестерпимой боли, что он вдруг, сам не сознавая, что делает, опрометью бросился вниз. В одну минуту он уже был на крыльце. Он ни на что не надеялся, ни о чем не думал, но он вовсе не удивился, а только странно обрадовался, когда увидел свою тетку на том же самом месте, где за несколько минут ее оставил. И на этот раз она должна была первой освободиться из лихорадочных объятий племянника.

    Наконец он «явился» к дежурному воспитателю (в каждом возрасте дежурили по очереди свои воспитатели), который осмотрел очень тщательно его узелок. Так как вечерняя молитва уже кончилась, то отпускные из дежурной шли прямо в спальню.

    Там, у самых дверей, их дожидалось человек двенадцать второклассников. На Венкова, едва только он вошел со своим белым узелком, эта орава накинулась, как стая голодных волков.

    — Новичок, угости! Новичок, поделись! Дай гостинчика, Веночек!..

    И все руки тянулись к узелку, сталкиваясь и цепляясь одна за другую. Каждый старался протиснуться вперед и отпихивал плечом мешавшего товарища.

    — Господа... да позвольте же... я сейчас, — бормотал растерянный, оглушенный Венков, — я сейчас... только... пустите же... я не могу всего... Он поспешно развязал узелок, стараясь увернуться от хищных рук, вырывавших его, и сунул в чью-то руку яблоко.

    Но в это время на всю копошащуюся вокруг Венкова массу налетел какой-то огромный рыжий малый и закричал неистовым голосом: — На шарап! В ту же секунду белый узелок, подброшенный снизу сильным ударом, взвился в воздух. Яблоки и лепешки разлетелись из него во все стороны, точно из лопнувшей ракеты, а банка с вареньем треснула, ударившись о стену. Свалка тотчас же закипела на полу, в темноте слабо освещенной спальни.

    «Старички» на четвереньках гонялись за катящимися по паркету яблоками, вырывая их один у другого из рук и изо рта; некоторые немедленно вступили врукопашную. Кто-то наткнулся на разбитую банку с вареньем, поднял ее и, запрокинув голову назад, лил варенье прямо в свой широко раскрытый рот, другой заметил это и стал вырывать. Банка окончательно разбилась в их руках; оба обрезались до крови, но, не обращая на это внимания, принялись тузить друг друга.

    На шум общей свалки прибежало еще трое «старичков». Однако они быстро сообразили, что пришли слишком поздно, и тогда один из них, чтобы хоть немного вознаградить себя за лишение, крикнул: — Куча мала, ребята!.. Произошло что-то невообразимое. Верхние навалились на нижних, нижние рухнули на пол и, делали судорожные движения руками и ногами, чтобы выбраться из этой кутерьмы. Те, кому это удавалось, в свою очередь карабкались на самый верх «мала-кучи».

    Некоторые хохотали, другие задыхались под тяжестью давивших их тел, ругались, как ломовые извозчики, плакали и в остервенении кусали и царапали первое, что им попадалось, — все равно, будь это рука или нога, живот или лицо неизвестного врага.

    Повергнутый сильным толчком на землю, Венков почувствовал, как чье-то колено с силою уперлось в его шею. Он пробовал освободиться, но то же самое колено втиснуло его рот и нос в чей-то мягкий живот, в то время как на его спине барахтались еще десятки рук и ног. Недостаток воздуха вдруг придал ему припадочную силу.

    Ударив кулаком в лицо одного соседа и, схватившись за волосы другого, он рванулся и выскочил из кучи. Он не успел еще подойти к своей кровати, как его окликнули: — А! Венок! А ну-ка, иди сюда. Это был Круглов.

    Венков сразу узнал его голос и почувствовал, что бледнеет и что у него задрожали колени. Однако он подошел к Круглову, стоявшему в амбразуре окна и раздиравшему зубами половину курицы.

    — Принес? — лаконически спросил Круглов, вытирая руки о грудь рубахи.

    — Голубчик... ей-богу, не мог, — жалобно забормотал Венков. — Ну, вот честное, благородное слово, никак не мог. В следующее воскресенье уж непременно принесу... непременно...

    — Отчего же ты не мог сегодня? Отжилить хочешь, подлец? Давай назад фонарь...

    — У меня его нет, — прошептал Венков. — Петух отобрал... я...

    Он не успел договорить. Из его правого глаза брызнул целый сноп ослепительно белых искр... Оглушенный ударом кругловского кулака, Венков сначала зашатался на месте, ничего не понимая. Потом он закрыл лицо руками и зарыдал.

    — Слышишь, чтобы в следующий раз ты мне или фонарь возвратил, или принес деньги. Только уж теперь не два, а два с полтиной, — сказал Круглов, опять принимаясь за курицу.

    — У тебя есть гостинцы-то, по крайней мере?

    — Нет... были яблоки и лепешки... и банка малинового варенья была... Я хотел все тебе отдать, — невольно солгал Венков, — да у меня их сейчас только отняли "старички"...

    — Эх, ты!.. — протянул Круглов презрительно, и вдруг, с мгновенно озверевшим лицом, ударив изо всех сил Венкова по затылку, он крикнул: — Убирайся ты к черту, жулябия! Ну... живо!.. Чтобы я тебя здесь больше не видел, турецкая морда!..

    До глубокой ночи шныряли «старички» между кроватями первоклассников, подслушивая и подглядывая, не едят ли они что-нибудь тайком. Некоторые действовали партиями, другие — в одиночку. Если новичок отказывался «угостить», то его вещи, шкафчик, кровать и его самого подвергали тщательному обыску, наказывая за сопротивление тумаками. У своих одноклассников они хотя и не отнимали лакомств, но выпрашивали их со всевозможными унижениями, самым подлым, нищенским тоном, с обилием уменьшительных и ласкательных словечек, припоминая тут же какие-то старые счеты по поводу каких-то кусочков.

    Венков уже лежал под одеялом, когда над его головой остановились двое второклассников. Один из них называется Арапом (фамилии его Венков не знал). Он, громко чавкая и сопя, ел какие-то сладости. Другой — Федченко — попрошайничал.

    — Ара-а-п, да-а-й кусочек шоколаду, — тянет Федченко умильным тоном. Арап, не отвечая, продолжает громко обсасывать конфету.

    — Ну, Арапчик... ну, голубчик... Са-а-мый маленький... хоть вот такой вот...

    Арап молчит. — Это свинство с твоей стороны, Арап, — говорит Федченко.

    — Это подлость. Арап, сопя носом и продолжая сосать шоколад, отвечает своим картавым голосом: — Убигайся к чегту!

    — Арапушка!

    — Убигайся, убигайся... Нынче не суббота, не подают.

    — Ну, хоть са-а-мый маленький. Да-а-й хоть из рук откусить.

    — Не пгоедайся.

    — Ладно же, сволочь ты этакий! — говорит Федченко, вдруг рассвирепев. — Попросишь ты у меня когда-нибудь гостинца!

    — Даже и не подумаю пгосить, — сосет равнодушно Арап свой шоколад.

    — Я тебе это припомню, дрянь, — не унимается Федченко. — Ты, небось забыл, как я тебя, подлеца, угощал? Забыл?

    Арап вдруг оживляется, и слышно, что он с чавканьем вынимает шоколад изо рта. — Ты?.. Меня?.. Угощал?.. Когда?

    — Когда? — с задором переспрашивает Федченко.

    — Да, когда? — Когда? — Ну, когда же? Ну?

    — Когда? А помнишь, у меня были пирожки с капустой. Что ж, скажешь, я с тобой не поделился? А? Не поделился?

    — Все ты вгёшь. Никаких у тебя пигожков не было, — хладнокровно отвечает Арап и опять принимается за шоколад. Наступает длинное молчание, в продолжение которого — Венков чрезвычайно живо себе это представляет — Федченко не сводит жадных глаз со рта Арапа.

    Потом снова раздается тот же униженный, нищенский голос: — Ара-а-пчик... голу-убчик... ну, дай же ма-а-ленький кусочек... Ну, хоть вот такой крошечный... Са-а-мую капельку... Слышно, как Федченко цепляется за рукав Арапа и как Арап отталкивает его локтем.

    — Ну, чего в самом деле пгистал? Сказано: убигайся, и убигайся. Я у тебя на пгошлой неделе пгосил мячик, а ты мне что сказал?

    — Ей-богу, Арапчик, не мой мячик был. Вот тебе крест — не мой. Это Утконоса был мячик, а он не велел никому давать. Ты знаешь, я тебе всегда с удовольствием...

    - Ну, Арапчик, дай же откусить кусочек. Неизвестно, что надоедает Арапу: шоколад или приставанье товарища, но он неожиданно смягчается.

    — Чегт с тобой, кусай. Вот до этих пор, где я ногтем дегжу. На.

    — Ишь ты, ловкий. Обсосанный конец даешь, — обижается Федченко.

    — Дай с другого.

    — А! Не хочешь — не нужно. — Ну, ладно уж, ладно, — испуганно торопится Федченко.

    — Давай, все равно. Скупердяй. Слышится хруст откусываемого шоколада и ожесточенное чавканье. Спустя минуту опять слышится молящий голос: — А что же апельсинчика-то, Арапчик? Дай хоть пол-ломтика.

    Но конца этой торговли Венков уже не слышит.

    Перед его глазами быстрым вихрем проносятся городские улицы, фотограф с козлиной бородкой, гаммы Клэ, отражение огней в узкой, черной, как чернило, речке, Круглов, пожирающий курицу, и, наконец, милое, кроткое родное лицо, тускло освещенное фонарем, качающимся над подъездом... Потом все перемешивается в его утомленной голове, и его сознание погружается в глубокий мрак, точно камень, брошенный в воду.