Асфальт

   Cухая утренняя улица наполнилась туманом, но не вдруг: она всегда была такая в этом час: сероватая, краешками бордюров намекавшая ориентиры, а светофорами как маяками иллюминируя мешковатую дымку.

У Ревзякова немного болело сердце и он знал, что эта боль думать ни о чем ему больше не позволит, кроме как о ней самой: прекрасный предрассветный час, даже не полыхнув в его сознании красноватым восходом, опять погрузится в темень закатившегося под горизонт суматошного и бессмысленного дня.

«Мы с приятельницей долго собирались в эту поездку….» Прочитал он, схватив судорожно с подоконника рукопись. Испарина проступила у него на теле и он, нисколько не смущаясь, прочел последнюю строчку: «и  медленно побежала прочь…» Рассказ назывался «Собака». Он примерно представил, о чем был рассказ. Возможно, хороший и жизненный, автор женщина. Бросив рукопись обратно на подоконник, он закурил и смотрел на улицу.

Единственный бумажный журнал в городе. Это ко многому обязывало. Тут, за железной дверью в фойе перед лифтом, на другом конце которого было окно во всю стену, стояла без каблука и в красном платье, курила и шептала подруге, но таким шепотом, что всем все было слышно: «Я не могла вызвать такси!». Каблук она держала в руке и видно было, что каблук на сегодня не самое ее выдающееся и запоминающееся происшествие: губы были подмазаны красной помадой наспех, на лице была ссадина «Я попала в аварию представляете, Александр Николаевич». Он угукнул, посмотрел на нее и сказал «Главное, что с Вами все в порядке». «Конечно, это главное», согласилась она. Она прямо за ним последовала внутрь по коридору, но тут завопила противопожарная сигнализация, она сама взвизгнула и на цыпочках побежала обратно.

Мое прижизненное пространство это кактус на столе, фикус в углу, кадка из под фикуса, руки у меня перед глазами, с тонкими нервными интеллигентными пальцами, уложенные в вигвамчик серьезным и думающим сервировщиком рук. Еще есть галстук. Но я его не вижу. Но я знаю о нем. Потому что я купил его на прошлой неделе и он мне нравится. Он обернулся, подвернул язычок галстука и там был желтый подсолнух. Он опустил его и это был просто галстук.

Он прямо или косвенно намекал той о своей тоске. Она Оксана, четвертая дверь направо, лифт один этаж вверх, курит как паровоз, но зубы белые. Она ему «Я с удовольствием, то как только Вы перевернете галстук и придете в нем на работу». Ему 44, ей 23, и он подумал, что попал в липкую ловушку. Он не сможет это сделать. Его размышления над этим говорили, то ставки очень высоки. Сейчас, в его маленьком вигвамчике сплетенных рук сидел паша этого города, мэр и хозяин , который спонсировал журнал, выдавая ему ежегодную премию «Правдивость» за лучший аналитический очерк о проблемах города и городской агломерации. В городе четвертый год строили метро и мэр следил, вплоть до прихода на ежемесячные совещания по премии, чтобы никто и никогда даже не думал касаться темы этого долгостроя.

И вот, стол облепили, как муравьи, поедающие сахар, начальственные субъекты со всего здания. Приковыляла и та, в красном платье, Оксана, и села не как обычно, подле него, а на другом конце, ближе к жирной морде и ершиковой серебристой шевелюре. Галстук у него был: зеленый богомол, в стиле аниме, с выпученными глазами. Она поджала кубки, когда он взглянул не нее.

Он погрустнел. Во-первых, что посмотрел на нее и выразил глазами удивление. Второе,  оказывается, есть в мире более дерзкие существа чем он, которые нравятся девкам с огрызком каблука в кармане. Третье, он, добиравшийся всю жизнь до более высоких энергий и чакр через голодание, самоконтроль, поедание вегетарианских продуктов, вмиг был опущен на дно самой примитивной чакры зависти, самоуничижения и желчи. Он подумал о сочных бедрах, которые даже под столом нельзя было скрыть, и этот каблук. Она будет ему рассказывать сегодня про аварию и про каблук и как много бы он отдал, чтобы быть в это время рядом, чтоб все это трепетание смазанных помадных губ было обращено к нему.

  Мэр пошевелил толстыми пальцами и все замолчали и взгляды свои устремили на него.
Он сейчас понял, что толстяк напоминает ему человека, который перепоймал золотую рыбку. Щетинистый крупный подбородок, шея, словно кусок слегка отесанного мрамора, из которого можно сделать три шеи, даже если убрать все лишнее.

У него своя реальность, у меня своя. У него девка в красном платье, которая будет сюсюкать с ним вечером на махровом диване, а меня просто дурманят мысли даже о самой такой идее ее обладания.

Он убрал вигвам со стола, тем более, что это был жест некого превосходства, и не нужно это было тут демонстрировать так явно. Он с отвращением подумал, что эта чертова дура опять будет надоедать ему, когда он будет пилить вилкой котлету – тяжело будет смотреть только на котлету и плохо, если она быстро кончит – голубой глаз ее, открытый его взору, никак им не насытится, пока не сожрет его спокойствие с потрохами. Он подумал, что хорошо бы у нее не хватило дурости заговорить со мной.

Единственный бумажный журнал в городе представит на первых страницах путеводитель по новым местам агломерации, а на последнем гороскоп. Одна страница будет уделена «Правдивости»,   поэтому он, свиная голова, сюда и пришел. Деньги рекой полились в журнал, он выстрелил и никто это выстрела не ожидал – ведь пушки заржавел ствол. Но… тихий дворик, обсыпанный осенними листьями, как мармеладом, зашелестел разговорами курящих трубки и носящих толстые ботинки на пластиковой подошве. Запестрил пиджаками из «Мода и кровь» и по ступеньками, в отсутствии свободного лифта, по перилам застучали запонки вперед идущих людей – кто к славе, кто к «Величию», кто просто даром провести время. Наша кофейная палатка, выходящая каждую осень в убранным мармеладом двор, а каждую зиму в обсыпанный сахарной крошкой, закопошилась, кофеварка не выдержала притока кофехлебов и сломалась через неделю, а авторы, которых днем с огнем было не сыскать, сами несли рукописи, причем, непременно на бумаге, на подлинной, из  целлюлозы.

Я обожаю ваш журнал, говорил один. Я терпеть не могу то, что вы публикуете, говорил другой, но все читали. Оказывается, хорошего автора найти раз плюнуть. Они или сами выстраивались под окнами, либо же по наводке, сами отыскивались. Или уже имелись.
 Ко мне в кабинет, подметая пол своими шароварами, растерянно оглядываясь, закрывая за собой дверь и проверяя, закрыл ли он ее, зашел Кривоцаплин.

У меня болит сердце. А все от чего? От невозможности соотнести фантазии своего разума с реальностью. Настолько это две разных противоположных сущности. Ведь девка в каблуком в кармане – она недоступна в любых случаях: возраст, вес в обществе, ее ханжеская лживая натура. Думает, думает, я не понимаю куда крепятся ее ниточки?

- Что у Вас?

Он несколько по-деловому представил статуэтку. Облепленные бархатом запястья пестрели от крошек пудинга, подаваемом в кофехлебной.

Ревзяков вспомнил новый и недостроенный переход у станции метро, где уже умельцы-муравьи, то есть, жители-муравьи приспособили его для своих нужд: там были торговые лотки, а сверху, по толстым блокам плексигласа проносились автомобили, показывая свое нутро. Какой-нибудь «камаз» и солнечный свет мерк на две секунды и состояла эта реальность из вспышек солнечного света и вспышек кромешной темени. А продавцы стояли и не обращали на всю эту вселенскую красоту никакого внимания. А он, Ревзяков, стоял в бетонном углу и вздрагивал от восхищения: стылый дух еще подливал масло в огонь его ощущений, дразня его ноздри – все запахи в таком холоде были необычны и прозрачны – роза, продаваемая тут же, пахла не розой, пластик пах по иному, наборы фальсифицированного женского белья имели необычные ароматы, которые вообще не соотносились с этими двумя предписанными им реальностями – с подземельем и женским телом – они пахли космосом, созвездиями, и звездной пылью, кольцами Сатурна и моложавой походкой студентки, которая как в перелистывании страниц календаря, выныривала из темени в местах проекции линии ее судьбы, часть которой был этот нырок в необычным мир недоступного метро.

- Митя, я тебя откровенно прошу, не сочти за труд…

- Да-да? - живо сказал Кривоцаплин.

- Сбегай за чашкой кофе.

Интересно бы было спросить себя, что в это время подумал Кривоцаплин, пытаясь скрыть свои эмоции под маской, которую он всегда носил, но что там под этой сутулой небритостью не его, Ревзякова, дело. Он хотел отослать того в кофехлебную, чтобы тот пропал там – ведь Кривоцаплин это посредник между царством мертвых и живых. Через пару минут его непременно засосет другая сторона и кофе будет оставлено. Ссыпая крошки, будет тот теребить бороду, спекулируя о подчеркнутых и предложенных его вниманию выжимках из «Правдивости». Но он явился секунд через восемьдесят.

- Горячий.

Ревзяков отхлебнул и сразу почувствовал тонкий аромат клубники, пробивающийся из за аромата терпкого напитка. Он все понял и поставил стакан на край стола.
Роза восхищения явилась тут же, красным платьем уселась на край стола, а сам Кривоцаплин скрылся из виду. Прежде чем сесть на полировку, она содрала с ягодиц задник платья и уселась одними колготками, скрестив ножки и болтая туфелькой без каблучка на ноготке большого пальца. Ревзяков откинулся на спинку стула и стал вынужденно наблюдать. Вдруг на него опять нашло: ощущение, он разбивает для омлета яйца, а они все вареные. Тщетность и безумие. Пыль и музыка. Клубничный аромат настойчиво просился в ноздри, а он его отвергал, как отвергает красивая девушка ухаживания незадачливого ухажера. Сердце начало безумно ныть. Он ослабил галстук, а она зацепила его жест влажным жадным краешком глаза. Она зажгла сигарету. Опять пришел Кривоцаплин и ревностно вытащил из за ее спины статуэтку. И исчез. И так они сидели почти минуту. Это была игра.

Погоди. Вселенная же такая огромная. Она гораздо больше и кофехлебной и этого кабинета, и девок в красном платье хоть пруд пруди. Есть миры, где они гораздо покладистей и менее стервозны, более умны и не курят. Чего тогда ноет сердце? Он боялся отвести от нее взгляд, чтобы не обидеть.

Завопила противопожарная сигнализация, и она, взвизгнув, соскочила со стола. Конечно, ее визг он не слышал, но подумал о нем. Подумал о том, что он должен быть. Был быть.
Визжала сирена, мелькали красные огоньки, и дым, рассеивающий свет, танцевал у него в кабинете вместе с Кривоцаплиным и парой уборщиц. Когда замолкнет пищалка, мне нужно поработать. Он даже обрадовался такой мысли и сердце стало меньше болеть.   
Вдруг…вдруг… вдруг…Это приходит внезапно и никогда не покидает.

Аромат ярких бусин рябины, которые не пахнут, если они не захотят пахнуть, а они пахли. Я тоже хочу пахнуть, но я не пахну, потому то я боюсь. Он уже пришел домой у себя в мыслях и разложил на спинке стула с дюжину галстуков. Тут не только богомол. Тут есть и зеленая змейка с красным язычком, какие то лимоны, ярче от того, что галстук черный, и красные маки. Маки мне особенно нравятся. Особенно когда я жарю себе обед, я надеваю маки. Если бы она меня увидела, роза обольстительности, то наверняка бы пристально и долго на меня смотрела, показывая заинтересованность.

Ревзяков утонул у себя в кресле, приходил Криващапов, и, сверкнув глазами, убежал, и пришли откуда то уборщицы, посмотрели на него и ушли.  Она пошвелили руками, губами, и внимателньо прочел навание на корочке книши на протиф иш кафа. А ше астаточно трасматрелся на выыт фсе.

Вдруг откуда не возьмись появилась Роза Великолепия, и только с галстуком на шее. Ехидно улыбаясь, она спросила его откуда мол она взяла этот галстук. Он скривил лицо насколько это возможно, ведь на галстуке зеленел свои зелеными стручками лапок богомол. Она, подбоченясь, создав на телом столько изгибов и теней, чтобы быть еще импозантнее,  позволяла ему себя разглядывать. Пока она переливалась красками пурпура, синевы, розовощекости и алого бриллианта на губах, подоспел звук ее цокающих каблучков. Она пошевелилась, впитав его без остатка. В вестибюле они ждали лифт, потом ждали в лифте, когда зайдут внутрь звуки ее каблуков. Вбежал Маринин и сказал фсе ожно ехать я хожу бесшумно и уставился на него, улыбаясь.

- Вам куда?, спросил Маринин и уставился на него тонким лицом, лишенным изящества аляповато изогнутыми краешками губ и тонким длинным носом. Глаза у него были водянистые, но живые. Ревзяков посмотрел на кнопки.

- Ой, фсе щас в них ходят, - сказал весело Маринин и Роза Обольщение на эту реплику ответила элегантным движением бедра. Маринин, преподаватель литературы в университете, ходил всегда в выцветшем костюме, будто сделанным из мышиных шкур. Ходил он в нем всегда, и приносил свои рукописи «Мемуары и зарисовки» тоже в нем. Он даже на товарищеских футбольный матч пришел в нем.

– Выбирайте.

Кнопки гласили «Малокровие», «Инфаркт», «Воздержание», «Паркинсон», «Эпилепсия».
Он выбрал инфаркт, а Маринин потянулся к Паркинсону. Ревзяков перехватил его палец.

- Вы што? Это же юрист. Я еду к юристу.

Он, обратился в Розе Великолепия, протягивая ей смысл сказанного в раскрытой ладони и кивая головой.

- Это юрист, юрист!

- Вот, - сказал Маринин, отвел взгляд, взялся за ручки портфеля двумя руками, поднял его на уровень груди и они, после того как дрогнул лифт, поехали.

В палате были двое и капельница. Из этих двоих говорил говорил Кривоцаплин.

- Вспомнил!
 
Но не назвав, что он вспомнил, сказал, увидев, что Ревзяков очнулся.

- Диабет. У тебя диабет, старик. Надо меньше сладкого.

- Я же выбрал инфаркт, - сказал Ревзяков.

- Тут уж не до выбора, - сказал Кривоцаплин.

- Я тебе откровенно говорю, старик, завязывай со сладким и мучным.

- У нас в буфете ничего больше нет, - пожаловался Ревзяков.

- Я вам буду гречку запаривать, - сказала Роза Обольщения.

- Интересно, где твой каблук, - страдальчески сказал Ревзяков, поднял глаза к потолку.
Кривоцаплин и Роза Обольшения переглянулись. С неохотой, она потянулась к сумке и достала тоненькую палочку. Ревзяков протянул к каблуку руку.

- Я сделаю из него муштук. Буду курить по две сигареты в день.

Появился Маринин в том же пиджаке, что и в лифте. Наспех поздоровавшись, он протянул ему бумажку.

- Подпишите платежную ведомость, Александр Николаевич.

- Здрасьте, - сказал он второй раз Кривоцаплину, когда держал руку на весу.

- Ну не каблуком же подписывать будете,- спохватился Маринин и протянул ручку. Ревзяков поставил что то вроде Крестика. Маринин поднес бумагу к носу, поднял на лоб очки, выдохнув с облегчением, сказал "пойдет" с незначительным придыханием.
Кривоцаплин и Роза Обольщения тоже попрощались.

- Ах, - сказала она, увидев галстук с полосатыми змеями под распахнутым халатом доктора, который появился сзади. Повесив сумочку на плечо, она пустилась в путь по просторам палаты, покачивая крашеные в лимонный цвет стены боками своих бедер. Стук ее шагов был прямо под ее каблуками и похожа она была на глухую арфистку, что играет музыку, только в музыке была одна нота, но много выразительного ритма.