Русская Эстетика и Некрополь Ходасевича

Галерея Русской Культуры

Русская Эстетика и «Некрополь» поэта Ходасевича.

Эссе 1

Мировая Русская литература вся родом из XIX-го века. В ней, ее почвенной среде, преобладали разные нравственные и идеологические течения. Откуда были корни этой фатальной проблемы Русского культурного и общественного Мiра?

 Уже отмечалось, что после раздела Польши в состав Империи попали от 5-ти до 6-ти миллионов инорасового населения поляков и потомков иудохазар. Проблему Монархия пыталась решить разными способами и в том числе еврейскую и польскую молодежь крестили в православие и отдавали в специальные воспитательные команды кантонистов, но это не дало никаких положительных результатов. Напротив многие генералы заговорщики Февраля 1917 года, Алексеев, Рузский и иные были, как раз, из потомков кантонистов. И партийность, и террористическая деятельность, и масонская келейность нашли питательную Среду в этой инорасовой массе.

Общественные тенденции жизни невозможно понять и представить если не видеть взаимосвязи всех тех проблем Империи XIX века!

В связи с этим дух космополитизма и охватил русское общество и Церковь c середины XIX века. Наглядный пример культурный гуру второй половины века критик и общественный деятель космополитического плана В.В. Стасов. Стасов был представителем этнорусской демократической (космополитической В.М.) реалистической художественной критики. Современная либеральная мысль видит Стасова основоположником критического реализма (который потом плавно перетек в «социалистический реализм»). Его критика произведений искусства зачастую расширялась до критики самих явлений жизни. Критика становилась утверждением прогрессивного и борьбой с реакционным, антинародным, отсталым и дурным в общественной жизни. Художественная критика была одновременно и публицистикой. В отличие от прежней художественной критики — узкоспециальной или рассчитанной лишь на специалистов-художников и ценителей, знатоков искусства,— новая, демократическая критика обращалась к широким кругам зрителей. Стасов считал, что критик   является истолкователем общественного мнения; он должен выражать вкусы и запросы публики (поправ этим принцип охраны природных русских основ духа народа строителя Империи и ее государственности В.М.). Многолетняя критическая деятельность Стасова, проникнутая глубокой убежденностью, принципиальная и страстная, действительно получила общественное признание (у всех либералов и также толкала Русскую Культуру к глубокому падению в модернизм Серебренного века В.М.). Стасов не только пропагандировал реалистическое искусство передвижников, но и саму новую, демократическую, прогрессивную критику.

Все эти космополитические течения проникшие в жизнь общества и в среду Архирейства РПЦ в итоге они привели нашу Мировую Великорускую Культуру к катастрофе модернизма Серебренного Века. Его ярким деятелем был Владислав Фелицианович Ходасевич.

Нам с Вами интересны будут его наблюдения, потому что заподозрить Ходасевича в русофилии просто невозможно. Вместе с тем, как наблюдательный человек и тонкий психолог, непосредственный участник многих событий, Ходасевич подметил многие характерные черты и тенденции того времени.

В Ходасевиче не было ни капли русской крови (отец литовский поляк, мать еврейка из литературной семьи), но он всегда считал себя русским по культуре и написал свое первое стихотворение будучи еще ребенком в возрасте шести лет именно на русском языке.

И так Ходасевич о себе: - «Писать автобиографию на нескольких страничках — и бессмысленно, и не хочется. Лучше расскажу, очень внешне, свою жизнь за последние годы… Весной 1918 года началась советская служба. С конца 1918 года заведывал московским отделением «Всемирной Литературы». Зиму 1919-20 г. провели ужасно. В полуподвальном этаже нетопленого дома, в одной комнате, нагреваемой при помощи окна, пробитого — в кухню, а не в Европу. Питались щами, нелегально купленной пшенной кашей (иногда с маслом), махоркой, чаем и сахарином. Мы с женой в это же время служили в Книжной Палате Московского Совета: я — заведующим, жена — секретарем».

В скобках отмечу одно событие, тонко передающее дух той эпохи.
21 января 1920 года в Москве, в Малом театре состоялся большой вечер памяти Александра Ивановича Герцена, приуроченный к пятидесятой годовщине со дня его смерти. В годы советской власти долгое время предпочитали отмечать даты смерти, а не рождения и при желании здесь можно разглядеть элемент некрофилии, соотносимый с духом тотального разрушения культуры и всего и вся, присущим режиму.

Ходасевич: -

«В начале 1920 года распродали мебель — и в Петербург. Там поселился в «Доме Искусств». В Петербурге настоящая литература: Сологуб, Ахматова, Замятин, Кузмин, Белый, Гумилев, Блок. Много писал стихов с середины лета 1921 до февраля 1922. Но с февраля кое-какие события привели сюда, в Берлин. У меня заграничный паспорт на шесть месяцев сроком.

Я явился в поэзии как раз тогда, когда самое значительное из всех современных течений уже начинало себя исчерпывать, но еще не настало время явиться новому. Городецкий и Гумилев пытались создать акмеизм, из которого, в сущности, ничего не вышло. Мы же с Цветаевой, выйдя из символизма, ни к чему и ни к кому не пристали, остались навек одинокими, «дикими». Литературные классификаторы и составители антологий не знают, куда нас приткнуть.

Символисты не хотели отделять писателя, от человека, литературную биографию, от личной. Символизм не хотел быть только художественной школой, литературным течением. Все время он порывался стать жизненно - творческим методом, и в том была его глубочайшая, быть может, невоплотимая правда, но в постоянном стремлении к этой правде протекла, в сущности, вся его история».

Близко общавшийся с Ходасевичем в Париже писатель Марк Вишняк вспоминал: -

«Ходасевич отталкивался от общественности (и охватившей культурное общество дикарской примитивно-разделительной «партийности» В.М.) и психологически, и идейно. И заслуженно или незаслуженно ему пришлось дважды поплатиться за свое отталкивание. Так случилось, что практически он ближе всего столкнулся с двумя крайними, наиболее нетерпимыми флангами русской общественности.

Соблазнившись на время одним, а потом другим, Ходасевич в обоих разочаровался и еще сильнее укрепился в своем отрицательном отношении ко всякой общественности к общению вообще.

   Вместе с другими готов был он уверовать в возможность построения нового мира большевистскими руками. В блестящем этюде «Белый коридор»

(тут Вишняка, как врожденного, либо вынужденного ренегата - соглашателя, заносит западнически; великую трагедию и убийственную для Русского Мiра и всех без исключения его обитателей, террористическую революционную катастрофу Вишняк представляет этаким «общественным движением», разновидностью исторических событий В.М.)

Ходасевич рассказал о времени, когда и он, голодный и несчастный, заседал в Кремле под просвещенным руководством Ольги Давыдовны Троцкой-Каменевой, что это было и чем все кончилось. В горечи и сарказме рассказа «Белый коридор» чувствовалось воздаяние не только врагам, соблазнившим и обманувшим гонимого и нищего поэта, здесь была и расплата с самим собой, с собственной наивностью и иллюзией.

  В парижской эмиграции Ходасевич стал обличать «Демьянов Бедных (пролеткульт В.М.) для эмигрантов» и «эмигрантский национализм» справа, с которыми столкнулся, став сотрудником «Возрождения». Он попал в «Возрождение» поневоле, по тяжкой нужде, выговорив себе «автономию» в своем литературном отделе; и, тем не менее, он отдал свой труд и талант на поддержку издания.

(вот так глазами представителей разных рас и народов можно увидеть процесс становления личности литературного критика мирового масштаба Ходасевича в русском издании «Возрождение»; и будьте уверены, оценка сменилась бы на противоположную с теми же публикациями Ходасевича в иных политических органах В.М.)

Я знал интерес и страсть Ходасевича к картам. Он и теоретически много размышлял над игрой как разновидностью случая, вдумываясь в жизненную судьбу русских писателей, ставших жертвой карт и в своем творчестве отдавших дань этой непреодолимой страсти. В последние годы жизни Ходасевич задумал написать для «Современных записок» этюд «Игроки в литературе и в жизни» (Пушкин, Некрасов, Толстой, Достоевский). Я очень многого ждал от этой работы, будучи убежден, что литературные знания и мастерство автора будут оплодотворены в данном случае и его внутренним опытом.

   О том, что могло получиться, дают некоторое представление очерки Ходасевича, о Брюсове и Горьком, где он описывает, как эти писатели играли в карты. «Перед духами игры Брюсов пасовал. Ее мистика была ему недоступна, как всякая мистика. В его игре не было вдохновения. Он всегда проигрывал и сердился не за проигрыш денег, а именно за то, что ходил, как в лесу, там, где другие что-то умели видеть...» Или: «Об игре Горький не имел и не мог иметь никакого понятия: он был начисто лишен комбинаторских способностей и карточной памяти...»

Тема огромна и продолжим ее в следующих частях.

Русская Эстетика и «Некрополь» поэта Ходасевича. Ходасевич и символизм.

Эссе 2

Появление такого типа людей, как В.Ф. Ходасевич и иных ему подобных, и символизма в русском искусстве было обусловлено обстоятельствами, которых я лишь коснулся в первом эссе. И без некоторой конкретизации эпохи 30-90 годы XIX века и даже ранее здесь не обойтись. Иначе Нам с Вами не понять  истоков и движущих сил самого символизма. Символизм есть естественная гармоника типичного «изма», от любых социальных материалистических учений, призванных их вдохновителями подменить материалистическим учением и Дух и институты расовой Наднациональной Культуры имперских народов, как проекцию на живую жизнь, самого природного духа расы. Его истоки в Русском Мiре наглядны и Мы с Вами рассмотрим их далее подробно, насколько позволит формат работы.

К сожалению подобных аналитических обзоров веяний Русской Культуры во времени не делает никто. А само игнорирование общественной мыслью подобных перспективных анализов и ведет к тотальным губительным природным и общественно-государственным явлениям и процессам.

В этом же ряду и уже не материалистических, а духовных катастроф Мировой Русской Культуры находится и антикультурный дичек инорасового, западнического направления - символизм XIX-го и начала XX века. Антикультурный символизм из века XIX, затем закономерно перерос в террористический модернистский Пролеткульт. И далее в губительный догматический «социалистический реализм» века XX-го, и далее в прямой разрушитель Наднациональных Традиций расового Духа Русского Мiра «модернизм», века XXI-го.

 (только здесь надо понимать пропасть между традиционным реализмом, как одним из проявлений традиционного духа личности и общества и монстром мертвой догматики «социалистического реализма»)

Где же были истоки самого символизма? А они были в разрушительном антигосударственном, антиимперском республиканстве, как кальке крайних сектантско-экстремистских воззрениях древней халдейской Каббалы (антинациональные, космополитические либеральные истоки которой теряются в веках). Придя из «просвещенной» Франции в Россию, обольщением «всеобщего образованчества» и этим «демократического равенства всех перед всеми», как «всеобщего блага», полыхнуло в либеральной гвардии, вскормленной протестанским «царством женщин» XVIII века России (определение историка Валишевского), террористическим движением «декабристов», планировавшими поголовное истребление Царского Семейства с родней и установление республиканского правления.


 Для своего господства эта либеральная идеология использовала тысячелетний опыт оккупации народов и подмяла под себя информатику общественного мнения, науку, медицину и хозяйственную жизнь. Способ оккупации общественного мнения в России.


Вспомните, Мы с Вами уже отмечали ранее у Ходасевича: -

 «Символисты не хотели отделять писателя, от человека, литературную биографию, от личной. Символизм не хотел быть только художественной школой, литературным течением. Все время он порывался стать жизненно - творческим методом, и в том была его глубочайшая, быть может, невоплотимая правда, но в постоянном стремлении к этой правде протекла, в сущности, вся его история. Символизм упорно искал в своей среде гения, который сумел бы слить жизнь и творчество воедино. Мы знаем теперь, что гений такой не явился, формула не была открыта. Дело свелось к тому, что история символистов превратилась в историю разбитых жизней, а их творчество как бы недовоплотилось: часть творческой энергии и часть внутреннего опыта воплощалась в писаниях, а часть недовоплощалась, утекала в жизнь, как утекает электричество при недостаточной изоляции».

То есть «пристать ни к какому берегу жизни» не удавалось.

Что здесь главное? Что ускользает от нравственного эстета Ходасевича? Это ущербный политиканский универсализм всех без исключения социальных теорий, учений – «измов», их пропагандистский мираж реальной «практической невоплотимости», «невоплотимая правда», которая и приводила символистов к жизненным катастрофам, а Нас с Вами, Русский Мiръ, Русскую Типологическую Империю привела к гибели той Формы Имперской Государственности 1917 года.

Но она же эта гибель той Формы заставляет искать сегодня Нас с Вами, и весь Русский Имперский Типологический Мiръ, практическое воплощение Формы новой, нашей почвенной воплотимой!

Мы должны осознать, что пришедший на смену духовному символизму, духовный материалистический, паразитический «марксизм», в потугах создания «советского человека», начал «великие свершения» псевдодеятельностью «покорения природы».

Производная иудохристианской культуры - символизм стал закономерной катастрофой для нравственного Канона Русского Мiра и духа Мировой Русской Культуры, ее неизлечимой заразной болезнью, против которой, у либеризованного и ослабленного, к тому времени, Русского Мiра не оказалось иммунитета (по типу, что немцу здорово, то русскому смерть). Но об этом позже, а пока о почве, истоках и движущих силах символизма.

Ходасевич и общественно-творческая Среда.

Эссе 45-2

В предыдущей части Мы с Вами отметили, что Владислав Фелицианович Ходасевич, как культурный и житейский типаж, это призма, через которую можно посмотреть на душевные и материальные движения того времени, и также перекинуть мостик в Наше с Вами сегодняшнее Время.

По воспоминаниям современников Ходасевич на человечество смотрел трезво, слабостей не прощал ни себе, ни окружающим. Бескомпромиссная, безжалостная прямота в оценках людей и литературных произведений снискали ему славу холодного, злоязычного, недоброго. Остроумие принимали за недоброжелательство, горечь и душевную боль за злорадство. Он был насмешливым и блестящим, и его ирония бывала убийственной.

В 1917 году Ходасевич с восторгом принял Февральскую революцию и поначалу согласился сотрудничать с большевиками после Октябрьской революции, но быстро пришёл к выводу, что «при большевиках литературная деятельность невозможна», и решил «писать разве лишь для себя».

И ты, моя страна, и ты, её народ,
Умрёшь и оживёшь, пройдя сквозь этот год

В 1918 году совместно с Лейбом Яффе он издал книгу «Еврейская антология. Сборник молодой еврейской поэзии». Ходасевич всегда позиционировал себя, да и был фактически в творчестве, русским поэтом, но здесь, не все было так просто и понятно, как и для него, так и с общественной стороны, и для Нас с Вами тут необходимы дополнительные пояснения. Так что давайте посмотрим на Ходасевича, как на национальный, общественный типаж того времени.

  Для еврейского литератора М. Вишняка, редактора «Современных записок», долгое время близко творчески сотрудничавшего с Ходасевичем, эмигранство последнего выглядело: - «от Горького - «Беседа», к Гукасову - «Возрождение» - так схематически может быть обозначен, мучительно трудный творческий и общественный эмигрантский путь Ходасевича. С той оговоркой, что Ходасевич, и это естественно и закономерно, никогда полностью не солидаризовался ни с Горьким, ни с Гукасовым».

Но воспоминания современников о Ходасевиче, того же Вишняка и прочих, не отражают судьбоносную ассимилятивную тенденцию в европейско-российском еврействе XIX-го и XX-го веков. Ходасевич по матери был евреем. Мать поэта, Софья Яковлевна (1846—1911), была дочерью известного еврейского литератора Якова Александровича Брафмана (1824—1879), впоследствии перешедшего в православие (1858) и посвятившего дальнейшую жизнь «реформе еврейского быта» с христианских позиций. Софья Яковлевна была отдана в польскую семью и воспитывалась ревностной католичкой.

 Ходасевич, с его проблемами здоровья, здесь не всеобъемлющий, но творческий пример. И это положительное ассимилятивное воздействие было очевидно для самого русско-европейского еврейства, а темы ассимиляции с народами среды проживания, бурно обсуждалась в большей части европейской еврейской печати. Подобная проблема насторожила экстремистско-сионистские круги и в еврействе началась бурная пропаганда «обретения земли обетованной», Израиля. Но сопровождалась она на русской почве не менее важной темой либеральной «свободы», несшей анархистские идеи полного разрушения государственности, как таковой. Еврейство ассимилятивных идей, а к ним принадлежал Ходасевич, жило почвенностью, но почву то, и нарушили идеи анархистской антигосударственной, и в первую очередь антинаднациональной, антиимперской «свободы», и это стало жуткой трагедией XX-го и XXI го века для многих миллионов людей.

Тот же Марк Вишняк отмечал: - «Настроение, в котором годами бывал Ходасевич, и которое к концу его жизни только обострилось, видно из письма, написанного им А. С. Тумаркину 23 октября 1936 г.: «Я уверен, что ты на меня не в обиде за мое исчезновение с твоего горизонта. Но поверь, будь добр, что я окончательно и бесповоротно выбит из колеи, потому что вдребезги переутомлен умственно и нервно. Прямо говорю: твое общество я бы предпочел всякому другому, если бы вообще был еще способен к общению. Но я могу делать два дела: писать и играть в бридж, чтобы не оставаться, ни со своими, ни с чужими мыслями. За последние два года я случайно попал в гости к Апостолу и случайно очутился у Фондаминского. Это потому, что мы с Тэффи ходили по делу к Зеелеру и не застали его дома. Больше им разу не был и никого не звал к себе, кроме Сирина, ибо он приезжий. У сестры не бываю по 2-3 месяца, с H. H. встречаюсь в кафе примерно раз в три недели. Молодых поэтов тоже «закрыл». Я вроде контуженного. Просидеть на месте больше часу для меня истинная пытка. Я, понимаешь, стал неразговороспособен. Вот если бы я мог прекратить ужасающую профессию эмигрантского писателя, я бы опять стал человеком. Но я ничего не умею делать. Следственно, не сердись. Я тебя очень люблю и очень помню твое доброе, милое, бесконечно дружеское отношение ко мне. Беда в том, что я куда-то лечу вверх тормашками».

   Ходасевичу суждено было прожить еще два с половиной года после того, как было написано это скорбное письмо. Он продолжал лететь «куда-то вверх тормашками»!

   Ходасевич унес в могилу ответ на эти сомнения. Но свою подверженность всякого рода соблазнам он отлично сознавал:
 
   Когда б я долго жил на свете,
   Должно быть, на исходе дней
   Упали бы соблазнов сети
   С несчастной совести моей...
 
Смолоду «контуженный», он прожил недостаточно долго, чтобы «соблазнов сети» упали окончательно. Но 53 года жизни были все же достаточным сроком для самых разнообразных соблазнов и увлечений его встревоженной совести. Ходасевич воспринимал свою жизнь как тяжкую ношу несправедливо возложенную на него безжалостной судьбой. Но жизненные невзгоды, как злые фурии, неотступно мчались вслед «контуженному», пока, настигнув, не положили конец его лету «вверх тормашками» и заодно его страдальческой жизни и творчеству.
 
   Лучше спать, чем слушать речи
   Злобной жизни человечьей,
   Малых правд пустую прю...

Понятие компенсации лежит в самом представлении Ходасевича об искусстве. Он настаивает на том, что литература, как всякая работа воображения, является попыткой человека компенсировать свою ограниченность. Это убеждение составляет основную драму в его зрелых стихах, противоречий, которых поэт не в состоянии разрешить. В результате – всепроникающий скептицизм и беспощадная ирония.

В статье 1929 г., посвященной поэзии Бунина, Ходасевич делает отступление, чтобы заметить, что «появление символизма было неизбежно, и в начале девятисотых годов он стал самым деятельным и самым определяющим явлением русской поэзии. Можно было его принять или отвергнуть, быть с ним или против него. Остаться вне борьбы могли только существа литературно безвольные, мертвые. <...> В условиях русской поэзии XX века нельзя было безнаказанно отвергнуть весь символизм, отбросив все его правды вместе с неправдами» . Ходасевич прекрасно понимал, что глубочайшими корнями своей поэзии он коснулся «правды» символизма (его субъективизма, идеалистических воззрений на искусство и приверженности к преображению действительности в творческом акте). Но «неправда» символизма тоже слишком очевидна в его первом сборнике стихов.

Искусство должно преобразовывать мир, но художник должен стремиться через воображение овладеть повседневностью. Эта «правда» открылась Ходасевичу, когда однажды, путешествуя по Италии, он стоял над Брентой, сравнивая ее откровенно прозаический вид («Брента, рыжая речонка, / Лживый образ красоты!») с «вдохновенными мечтами», вызванными ею в душах предшествующих поэтов. Позднее он напишет: «С той поры люблю я, Брента, / Прозу в жизни и в стихах» («Брента», 1920).

в 30-е годы критическая проза Ходасевича все больше и больше свидетельствует о возрастающем понимании того, что нарушен создававшийся веками культурный строй. Дававшие ему духовную поддержку культурные мифы Запада начинают блекнуть. «...Утрачивая свою религиозную основу, европейская культура только в хронологическом смысле переживает новую эпоху. По существу же, она умирает – перестает быть собой» . В последних рецензиях видно, как мало осталось у него надежды в эту эпоху «умирания искусства».

Почему литератор в большом смысле Ходасевич остался, как бы за скобками мировой литературы? И Мы с Вами видим тиражирование творчества Мандельштама, Белого, Блока, Гумилева, Волошина, Цветаевой, даже примитивного мелкого по литературному таланту В. Шкловского. Всех их чаще вспоминают, чем несравненно большую творческую величину поэта и мыслителя, литературного мировоззренческого критика Ходасевича? Ответ и прост и сложен! И Мы с Вами его дадим далее.

Вот такая поэтическая атмосфера сопровождала поэта, но Ходасевич оказался непревзойденным мемуаристом и Мы с Вами в следующей части перейдем к его «Некрополю» и иной мемуаристике.

Основы жизненной и творческой русской эстетической гармонии. Ходасевич свидетель эпохи.

Эссе 4

Заветы Пушкина остаются для Ходасевича непреложными и в его оценках явлений современной литературы, а также в отстаиваемом им понимании сущности русского классического наследия. Пушкина называют солнцем русской поэтики и именно поэтики, а не одной лишь поэзии, где есть и иные разнообразные русские типологические поэтические вершины. Поэтика выступает здесь, как принципы Высокой Эстетики Типологической Культуры, как метода отражения ее неразрывной Наднациональной Цельности, как ее миросозерцания, мировосприятия и жизненности выражения. Пушкинская цельная поэтика, природно, внутренне динамична, природно же высоко эстетична, и эстетична именно по русски, народно-типологически (Я - мещанин). И она же пушкинская поэтика, аристократична по Высокой внутренней Культуре духа. Она пронизана Аристократизмом Русского Духа, всей своей поэзией и историческими исследованиями истоков русской психологии во всей своей совокупности.

Свои взгляды на сущность Творчества литератора Ходасевич отчетливо сформулировал в споре с Г. Адамовичем относительно ценности литературы как Эстетического Явления (для него непреложной) или как лишь «человеческого документа», на чем настаивал оппонент. Ходасевич доказывал, что нет поэзии, если исчезают целостность и единство личности автора (как и его принадлежности к определенной типологии культуры В.М.), которые находят для себя выражение не в «исповеди», но в сложно и органично построенной системе художественных приемов, которые передают мирочувствование (наднационального духа творчества в русском случае В.М.) художника. В ходе полемики, ставшей крупным событием литературной жизни Зарубежья в середине 1930-х годов, Ходасевич еще раз напомнил об аксиоматичном для него понимании русской поэзии не только как творчества, но как подвига духа, «единственного дела всей жизни творца».

Общепризнанно официально, что никто лучше Вейдле не определил сверхтему поэзии Ходасевича. Это - несовместимость души и мира, противоположность сияния в глубине человеческой души и повседневности (как слияния духа Высокой природной Эстетики наднациональной типологической души и отражения (а не слияния) жизни Русского Духа на фоне материалистической этики жизни; или Бытия и бытия В.М.). «Когда вспоминаю о нем, - заканчивает свой очерк о Ходасевиче Вейдле, - только этот свет, только то сияние и вижу».

Так для материалиста по духу, писателя эмиграции М. Алданова, который работал с Ходасевичем в редакции газеты «Дни» и часто видел его, «такой человек не нуждается в прикрасах». Но для Алданова он, прежде всего, «исключительный по таланту поэт» и выдающийся прозаик, в частности, мастер мемуарного жанра, особенно в своей книге «Некрополь». У Ходасевича, писал Алданов, были «ценнейшие качества мемуариста: ум, остроумие, наблюдательность, память».

Владислав Ходасевич начинает свою мемуаристику воспоминаний о Горьком, «Белый коридор» и «Некрополь» объединенных духом его катастрофической эпохи и общего упадка русской культуры Серебренного Века (которая становилась на глазах либерально модернистской, интернационалистской и по «марксистски» безпочвенной), как бы подводя итог жизни, и той эпохи, свидетелем и участником событий которой, он был (его последняя часть воспоминаний «Некрополь» был опубликован буквально накануне смерти Ходасевича в 1939 году). Ходасевич предупреждает, что «собранные в этой книге воспоминания о некоторых писателях недавнего прошлого основаны только на том, чему я сам был свидетелем, на прямых показаниях действующих лиц и на печатных и письменных документах». Первое воспоминание касается Нины Петровской: -

«Конец Ренаты»

«Литературный дар ее был не велик.

Дар жить – неизмеримо больше».

«В ночь на 23 февраля 1928 года в Париже, в нищенском отеле нищенского квартала, открыв газ, покончила с собой писательница Нина Ивановна Петровская. Писательницей называли ее по этому поводу в газетных заметках. Но такое прозвание как-то не вполне к ней подходит. По правде сказать, ею написанное было незначительно и по количеству, и по качеству. Однако, в жизни литературной Москвы, между 1903–1909 гг., она сыграла видную роль.

Однако, прежде чем рассказать о ней, надо коснуться того, что зовется духом эпохи. История Нины Петровской без этого непонятна, а то и не занимательна. Символисты (к которым и принадлежала Петровская В.М.) не хотели отделять писателя от человека, литературную биографию – от личной. Символизм не хотел быть только художественной школой, литературным течением. Все время он порывался стать жизненно-творческим методом, и в том была его глубочайшая, быть может, невоплотимая правда, но в постоянном стремлении к этой правде протекла, в сущности, вся его история. Дело свелось к тому, что история символистов превратилась в историю разбитых жизней, а их творчество как бы недовоплотилось.

Жили в неистовом напряжении, в вечном возбуждении, в обостренности, в лихорадке. Жили разом в нескольких планах. В конце концов, были сложнейше запутаны в общую сеть любвей и ненавистей, личных и литературных. Вскоре Нина Петровская сделалась одним из центральных узлов, одною из главных петель той сети.

(В символизме В.М.) Можно было прославлять и Бога, и Дьявола. Разрешалось быть одержимым чем угодно, требовалась лишь полнота одержимости. Отсюда: лихорадочная погоня за эмоциями, безразлично за какими. …по выражению Брюсова: «Берем мы миги, их губя».

…по императиву очередного «переживания» влекло символистов к непрестанному актерству перед самими собой – к разыгрыванию собственной жизни как бы на театре жгучих импровизаций. Знали, что играют, но игра становилась жизнью. Символисты хотели питаться крепчайшими эссенциями чувств. Настоящее чувство лично, конкретно, неповторимо. Они во всем искали превосходных степеней. (Но В.М.) Если не удавалось сделать любовь «вечной», можно было разлюбить.

Декадентство, упадочничество – понятие относительное: упадок определяется отношением к первоначальной высоте. Но те грехи, которые выросли и развились внутри самого символизма, были по отношению к нему декадентством, упадком. Символизм, кажется, родился с этой отравой в крови. В разной степени она бродила во всех людях символизма (и политизированном либерализмом духе общественной жизни той эпохи В.М.). В известной степени (или в известную пору) каждый был декадентом. Нина Петровская (и не она одна) из символизма восприняла только его декадентство».

Вот так емко художественно, без прикрас, жестко правдиво, Ходасевич рисует общественный фон той эпохи, эпохи Серебренного Века Русской Культуры, порочными детьми которого и были символисты.

Атмосфера спекулятивной горячки с «принципами свободы» и «открытием хозяйственной жизни России», после «великих реформ» 1861 года Императора Александра II, для успеха судьбоносного «технологического рывка» страны «на уровень развитых стран Европы», принесла свои разрушительные плоды в сознание народа и общества России конца XIX века. На этой почве и родился безпочвенный духовный символизм. Этот инорасовый «интернациональный» принцип жизни и привел Россию в итоге к полной диспропорции общественной жизни, и революциям 1905-1917 годов. Вот в этом плане эти «марксистские» революции абсолютно закономерны, наднациональное предательство государственной элитой собственных природных принципов карается незамедлительно, и карается террором преданного народа.


Перекинем мостик в наше настоящее. И теперь, давайте вспомним сталинское время «мобилизации», и его знаменитый лозунг («верные сталинисты» до сих пор пускают глупую, преступную слюну восторга по этому поводу и итогам его реализации, построения «красной империи» на песке духовного «марксизма»): - «тот путь, который прошел капиталистический запад за сто лет, мы должны пройти за десять лет или погибнем, как государство» (и в итоге, после не изжитого «марксизма-ленинизма» сталинского периода, закономерно потеряли страну в либеральной катастрофе 1985-1993 годов). Или преступный либеральный хрущевский лозунг: - «догнать и перегнать Америку наша основная задача скорого построения социализма и коммунизма», за считанные годы разоривший Россию. Ведь это те же самые наглядные многовековые либеральные химеры «судьбоносных задач России», и они издавна толкают Русский Мiръ к гибели.

Так будет всегда, когда, в Нашей с Вами России, Мы будем брать подневольно за основу и нравственный Абсолют, не расовую наднациональную гармонию внутренней жизни страны, ее могучие природные резервы и движущие силы русского государственнообразующего  народа, а будем смиряться (кто добровольно - по ренегатски, соглашательски, кто террором и запугиванием), с навязанными Нам с Вами внешними инорасовыми условиями принципов жизни и существования. И в этом случае, Мы с Вами, всегда берем за государственную стратегию (как якобы  возможный и спасительный вариант), принцип «вечной гонки: - государственной, экономической и военной, как единственной возможности выживания и успеха», как это было и есть весь последний век в России после 1917 года.  Подобным внешним инорасовым принципом идеологического диктата Мы с Вами дезорганизуем фон нравственности и самой государственной типологии России, как у служебной властной элиты, так и у самого народа России, и этим закономерно вступаем в период очередной катастрофы государственности.

Ходасевич оставил несколько ярких портретов главарей «марксистов», разрушителей России, но об этом и всем ином в следующей части.   

Основы жизненной и творческой русской эстетической гармонии. Ходасевич свидетель эпохи.

Эссе 5

Ходасевич, как свидетель своей эпохи оставил Нам с Вами кроме общего околокультурного фона того общества и многие портреты его «героев-сатанистов» разного плана и масштаба. Одним из них был зловещий чекист Дзержинский, который стоял особняком в этом ряду отпетых революционных сатанистов, и Ходасевич совершенно мистически подметил, что тот играл роль в том революционном шабаше «неподкупного  робеспьера» из истории французской революции. К этому знаковому моменту Мы с Вами еще вернемся. И так Ходасевич на смерть Дзержинского: -

«Парадный спектакль в Большом театре. Лучше сказать - смесь спектакля с заседанием. В тот вечер мне показали Дзержинского. Наша ложа была ближайшая к царской. Дзержинский сидел в царской, совсем близко от меня. Больше я его никогда не видел.

У Дзержинского было сухое, серое лицо. Острый нос, острая бородка, острая верхняя губа, выдающаяся вперед, как часто бывает у поляков. Выглядывая из потертого мехового воротничка, Дзержинский мне показался не волком, а эдаким рваным волчком, вечно голодным и вечно злым. Такие бросаются на добычу первыми, но им мало перепадает. Вскоре они отбегают в сторону, искусанные товарищами и голодные пуще прежнего.

О личной жизни Дзержинского не ходило рассказов. Кажется, ее и не было. Он был «вечный труженик». Пока верхи - Каменевы, Луначарские - потягивали коньячок, а низы - мелкие чекисты, комиссары, коменданты - - глушили эстонский спирт, Дзержинский не уставал «работать».

Не будем отягощать памяти о нем - несовершенными преступлениями. Достаточно совершённых. По-видимому, Дзержинский не воровал, не пьянствовал, не нагревал рук на казенных поставках, не насиловал артисток подведомственных театров. Судя по всему, он лично был бескорыстен. В большевистском бунте он исполнял роль «неподкупного». Однажды затвердив Маркса и уверовав в Ленина, он, как машина, как человеческая мясорубка, действовал, уже не рассуждая. Он никогда не был «вождем» или «идеологом», а лишь последовательным учеником и добросовестным исполнителем.

 (революция была второй жизненной манией психопата Дзержинского, в первой он так же истово стремился стать исполнителем религиозных католических ритуалов – ксендзом и русофобия в нем жила, как ненависть к православию и русскому народу его носителю; но затем, как то в бесовских контактах, приобретя личного беса, круто поменял свое религиозное пристрастие на «учение» революционного марксизма-сатанизма В.М.)

 Его однажды пустили в ход - и он сделал все, что было в его силах. А силы были нечеловеческие: машинные. Сказать, что у него «золотое сердце», было хуже чем подло: глупо. Потому что не только «золотого», но и самого лютого сердца у него не было. Была шестерня. И она работала, покуда не стерлась.

Разумеется, были перебои и в этой машине. Тут действовал атавизм: ведь шестерня все-таки происходила от человеческого сердца. Дзержинский был сделан Лениным

 (через этого кровавого упыря, сатаниста-параноика, одержимого жаждой мести за повешенного брата, которая постепенно перешла в голую маниакальную паранойю – Ленина, тот напитал своего ученика духом марксизма-сатанизма, с его неутолимой жаждой «классовой борьбы», как в дальнейшем пития этим мертвяком живой крови и энергии, предсмертным излучением исходящей из погибающих жертв революционного Молоха В.М.)

из человека, как доктор Моро делает людей из зверей... Покойного Виленкина Дзержинский допрашивал сам. Уж не знаю, что было при этом, только впоследствии машина стала давать перебои. Рассказывая одному писателю о допросе Виленкина, Дзержинский, по-видимому, галлюцинировал, говорил двумя голосами, за себя и за Виленкина. Писатель передавал мне, что это было очень страшно и похоже на то, как в Художественном театре изображается разговор Ивана Карамазова с чертом.

В период болезни Ленина, а затем после его смерти многим большевикам пришлось действовать не машинально, не «по наряду», а по собственному разумению. В довершение беды, НЭП потребовал действий не по разрушению и пресечению, а в направлении непредусмотренном. В число таких «строителей поневоле» попал и Дзержинский.

 (восстановителей, погубленного в революционном экстазе большевиками, транспорта и промышленности и, как злобная насмешка над здравым смыслом – «воспитания» миллионов детей-сирот в колониях-коммунах, своих и всех иных «революционных жертв» В.М.)

 Но ни в Наркомпути, ни, особенно, в Совнархозе он ничего не сделал. Поставить их на такую «высоту», как ЧК, было ему не по силам. Единственное, что он мог, - это нагнать страху на подчиненных. Действовало его ужасное имя. В одной из своих «хозяйственных» речей (на одном из тех безплодных, безчисленных заседаний, с обязательными пустыми резолюциями, которыми так тешились большевики «воспитывая» свою секту рядовых руководителей изуверов, стоя «социалистическое общество» В.М.) он недавно сказал:

- Меня боятся, но...

Дальше шло много разных «но», которые все свидетельствовали о его бессилии. Убивать легко, творить трудно.

Это знают большевики, и, конечно, раздастся теперь очередной лозунг:

«Дзержинский умер, но дело его живет».

Основное дело, заплечное мастерство, в котором силен каждый коммунист и к которому каждый имеет касательство.

А вот - рассказ того же вышеуказанного писателя.

Однажды этот писатель застал где-то компанию: Воровский, X и неизвестный поляк-инженер. Инженер с пылом говорит о каких-то широких планах вроде электрификации. Все в восторге, наперебой расхваливают инженера и чуть ли не обнимают. А когда он уходит, большевики говорят писателю, кивая на дверь:

- Последние часы бедняга догуливает. Сегодня его арестуют - и к стенке...

- Как? Почему?

- Польский шпион. Он еще не знает, что нам все известно.

- Почему же его просто не арестуют?..

- А потому, что надо еще от него добыть кое-какие сведения. Не уйдет.

Так - Воровский и X работали на Дзержинского, в должности обыкновенных провокаторов...

Дзержинский умер, но дело его живет».

Что можно сказать в заключение? Подвести итог прозрениям Ходасевича.

А как же ему не жить, этому «делу дзержинского» – сатанизм уже век правит страшный бал в России. Вот так и любым примитивным исполнителям, как нынешней Росгвардии, придали личного «живого беса» Дзержинского, так и иным всем общественным структурам бесов-либералов, придают иную бесовщину.

Я смотрю по ТВ интервью корреспондента, молодой хорошенькой девочки с таким же молодым человеком. Все идет житейской чередой пока интервьюерша, вдруг одеревенев лицом, задает собеседнику вопрос - «А что Вы думаете о теме гендера?». Вопрос совершенно сатанистский. У собеседника спрашивают не личное мнение, а допрашивают на камеру о жизненной позиции, и здесь вопрос-пытка, шаг в сторону и публичная карьера интервьюера закончена. Мы с Вами уже не замечаем сатанизма разлитого по публичному полю. Нам навязывают поклонение разным отвратительным шутам - сатанистам певцам-музыкантам, типа какого то «шнура» или «пугачихи» с «филей». Нас попсовой масс культурой, с актерствующими мелкими и крупными бесами, погружают в «торговую развлекаловку» и этому сатанизму на государственном уровне нет конца.

А вот зарисовка Ходасевича из «Белого коридора» о разговоре с сестрой Троцкого, она же жена Каменева: -

Ольга Давыдовна возвращается и говорит сокрушенным голосом:

- Что за несчастный мальчик! Хворает уже больше месяца! Совсем уже было поправился - а вот сегодня опять ему хуже. А ведь какой способный! Прекрасно учится, необыкновенно живо всё схватывает, прямо на лету! Всего четырнадцать лет (кажется, она сказала именно четырнадцать) - а уже сорганизовал союз молодых коммунистов из кремлевских ребят... У них всё на военную ногу.

Если не ошибаюсь, этот потешный полк маленького Каменева развился впоследствии в комсомол. О сыне Ольга Давыдовна говорит долго, неинтересно, но мне даже приятно слушать от нее эти человеческие, не из книжек нахватанные слова. И даже становится жаль ее: живет в каких-то затверженных абстракциях, схемах, мыслях, не ею созданных. Говорит о работницах, которых не знает, об искусстве, которого тоже не знает и не понимает. А вероятно, если бы взялась за посильное и подходящее дело - была бы хорошим зубным врачем... или просто хорошей хозяйкой, доброй матерью. Ведь вот есть же в ней настоящее материнское чувство...

И вдруг...

Вдруг - отвратительно, безобразно, постыдно, без всякого перехода, без паузы, как привычный следователь, который хочет поймать свидетеля, Ольга Каменева ошарашивает меня вопросом:

- А как по-вашему, Балтрушайтис искренне сочувствует советской власти?

Этот шпионский вопрос вдвойне мерзок потому, что Балтрушайтис, как всем известно, личный знакомый Каменевых. Он бывает у них запросто, а между тем, Ольга Давыдовна шпионит о нем окольными путями. И этот вопрос еще вчетверо, вдесятеро, в тысячу раз мерзок тем, когда и как задан. Оказывается, она говорила о больном сыне для того только, чтобы неожиданней подцепить меня. Вслед за вопросом о благонадежности Балтрушайтиса она спрашивает о Бальмонте, о Брюсове, о целом ряде писателей. При этом, она изо всех сил глядит мне в лицо. Ни оборвать, ни замять этот разговор нельзя, потому что это для нее будет значить, что тема о любви писателей к советской власти кажется мне рискованной. И вот я поддерживаю этот разговор, как ни в чем ни бывало, и мы беседуем, перебирая знакомых одного за другим, и выходит по моим сведениям, что всё это люди с точки зрения преданности советской власти отменнейшие. Похоже на разговор. Чичикова с Маниловым. Вся трудность для меня заключается в том, что о каждом человеке надо сказать по-разному, но ни в коем случае нельзя допустить, чтобы кто-нибудь показался Ольге Давыдовне менее благонадежным, чем другие».


Здесь надо понимать, что речь идет о скрытом, всячески замаскированном  сатанизме, от культов изуверского клана халдейских жрецов, обладателей тайных разрушительных знаний. Эти древние изуверы поставили своей целью порабощение мира народов, а их верные последователи вчерашних и сегодняшних времен подпитку  своего догматического существования  производят массовыми человеческими жертвами «революций» и «реформ»,  кровью и муками народов, откуда черпают свою жизненную энергию. Подобные идеи «измов», через управленческий импульс организационной структуры многослойного масонства, они превратили в мировую религию либералистики, где марксизм одно из его направлений исключительно для примитивной черни народов, своего рода изуверское сектанство. Идея одна «отнять и поделить» на словах для всех примитивных «марксистов», а убить и присвоить «до сэбэ» на деле.

Основы жизненной и творческой русской эстетической гармонии. Ходасевич и наше время.

Эссе 6

Здесь, политическая картина эпохи становиться наиболее ясной и понятной, если Мы с Вами убедимся в преемственности изуверских, ритуальных, как и положено в любой мистике, действиях исполнителей революционных сатанистских обрядов «мировых революционеров-большевиков». Большевики в России, наследники французской революции, действовали точно также, как действовали французские революционеры в 1789 году. Например массовое вскрытие могил французских  королей и уничтожение почитаемых христианских мощей. А в ритуальном Цареубийстве точно также действовали и Янкель Свердлов, Пинхус Войков, Шая Голощекин.

Масоны-революционеры вскрыли все захоронения французских королей. Они их вытащили, сбросили в ров, жгли огнем, потом негашеной известью, потом забросали землей. При реставрации Монархии попытались что-то откопать и какие-то обгорелые косточки собрать, собрали, как и в 1918 году следователь Соколов, небольшой ящик с оставшимися косточками трех десятков Королей. Там был Людовик Благочестивый, который победил ересь катарскую и громил еретиков. Был Филипп Красивый, уничтоживший орден тамплиеров. Все королевские останки сожжены.

Для чего это делалось? Это тоже разрушение мощей. Это ритуальное убийство, разрушение Франции как христианского государства. Тоже самое касается, и убийства Людовика XVIII, и убийства Королевы Марии-Антуанетты. А как их убивали? Их убивали на таком ритуальном орудие как гильотина, то есть отчленение голов. Большевики прекрасно это знали, даже лучше нас, они внимательно изучали опыт французской революции и применяли его. Здесь даже «Учредительное собрание», «Временное правительство», «комиссары» - это термины французской революции.

Следующий факт - Февральский переворот, точнее мартовский. 2 марта происходит свержение Государя, он пытается передать власть брату Михаилу, но Михаилу не дают принять власть, фактически власть захватывает, узурпирует Временное правительство. Естественно в этом смысле отречения Государя не было.

Что делает Керенский, фактически глава и самый активный деятель февральского переворота, тогда «министр юстиции»? Он отдает приказ генералу Лавру Корнилову, революционному командующему Петроградским военным округом, срочно найти могилу Григория Распутина.

(генерал Лавр Корнилов за свои республиканские пристрастия расплатился дикой участью после смерти; большевики после его убийства шальным снарядом разбили белых и нашли место захоронения Корнилова и выкопали его, далее началась вакханалия публичных издевательств над трупом в центре Екатеринодара, длившаяся несколько дней, после чего тело уничтожили; характерно, что нынешние власти позволили и помогли сделать своеобразный мемориал в домике под Краснодаром, где был убит Корнилов; очевидно у революционеров либералов своя оценка личности и дел генерала В.М.)

 Нет больше дел у временного правительства, которое еще не установило свою власть над всей России, как срочно найти могилу Распутина-Нового, которая вообще никому не мешает, и широкая общественность вообще не знает, где она находится. Подключается военная разведка и ее легко находят в Царском Селе в Серафимовом убежище, в строящемся храме Преподобного Серафима Саровского. Происходит эксгумация в нарушение всех законов Российской Империи. Эксгумация возможна только с разрешения родственников, либо если прокурор дает разрешение в связи с тем, что там обнаружены какие-то новые сведения о гибели человека. Никакого нового следствия временное правительство по убийству Григория Распутина естественно не собирается делать. Эксгумируют честные останки Григория Ефимовича Распутина-Нового, перевозят их в Петроград, сжигают тело в Пискаревском лесопарке, по одним данным просто в лесу, по другим данным в топке рядом расположенного училища. Не мистика ли устройство массовых захоронений жертв блокады именно в этом, очевидно «поганом» для революционных сатанистов месте-жертвеннике.

Зачем сжигать? Разве это самая главная задача временного правительства? Оказывается это одно из самых главных ритуальных обрядов

Следователь Н. Соколов установил, что именно сожгли Царские останки, их не могли не сжечь, потому что это пример французской революции, как и пример сожжения мощей Григория Ефимовича Распутина-Нового.

Типажи дикарского примитивизма марксистов-революционеров пришедших на смену «проклятому царизму» показывает Ходасевич в мемуаристике «Белый корридор» о вождях «пламенных революционеров: -

 «Я тоже хочу уйти, но Ольга Давыдовна меня удерживает:

- Посидите, пожалуйста, я с вами хотела посоветоваться по одному делу.

Опять сажусь у огня и к стыду своему чувствую, что я рад остаться: в ушах шумит, сердце тяжело бьется, к ногам и рукам привязаны пудовые гири. Тащиться домой через всю Москву нет сил.

Из просителя (Ходасевич пришел к Каменеву похлопотать о сносном жилье, но безрезультатно В.М.) я превращаюсь в знакомого. Мы с Ольгой Давыдовной (сестра Троцкого и жена Каменева В.М.) коротаем вечер. Она в черной юбке и в белой батистовой кофточке. Она меланхолически мешает угли в камине, и развивает свою мысль: -

 Поэты, художники, музыканты не родятся, а делаются; идея о прирожденном даре выдумана феодалами для того, чтобы сохранить в своих руках художественную гегемонию; каждого рабочего можно сделать поэтом или живописцем, каждую работницу - певицей или танцовщицей (словом, в конечном итоге, каждая кухарка может «образовавшись», управлять государством В.М.); дело всё только в доброй воле, в хороших учителях, в усидчивости...

Этой (материалистическо-марксистской В.М.) чепухи я уже много слышал на своем веку - и от большевиков, и не только от них. Возражаю лениво, не для того, чтобы переубедить ее, а для того только, чтобы не вводить в заблуждение мнимым согласием.

Боже мой! Что за странная женщина? Дала бы мне спокойно отдохнуть и посидеть в тепле! Не тут-то было, ей нужно перемалывать «культурные» темы! Вместо того, чтобы самой отдохнуть, она произносит передо мной целую речь - интересно знать, которую за сегодняшний день?

После всевозможных околесиц, для меня становится ясно, что Ольга Давыдовна не хочет примириться с утратой Театрального отдела. Ей непременно нужно вмешиваться в дела художественные. Поэтому она затевает новую организацию, нечто вроде покойного Пролеткульта, но не Пролеткульт. В чем состоит разница, мне не ясно, да и не интересно, но нельзя сомневаться, что Ольга Давыдовна намерена собрать писателей, музыкантов, артистов, художников, чтобы сообща обсудить проект. Это значит - опять будут морить людей заседаниями, в которых я лично могу не участвовать, потому что у меня две службы, но в которых заставят участвовать тех, у кого нет службы и кого можно за неучастие обвинить в саботаже. Ольга Давыдовна мечтает именно хорошенько позаседать. К счастью, в эту минуту входит толстая баба в валенках - прислуга. Она зовет Ольгу Давыдовну к сыну.
В ожидании, пока она вернется, я прогуливаюсь по комнате. Подхожу к окну, возле которого стоят высокие деревянные козлы. На них - картонная модель театральной сцены, замеченная мною еще в прошлое посещение. Она потрепалась, покрылась пылью, занавес висит косяком. Заглядываю внутрь и вижу пустую сцену без декораций, посредине которой лежит желтая кобура револьвера. Тогда это зрелище показалось мне олицетворением театральной деятельности Ольги Давыдовны, и я улыбнулся. Теперь вспоминаю его, как предзнаменование гораздо более мрачное».

Замыкает галерею личностных портретов революционных деятелей в «Белом корридоре» показательный отклик Ходасевича на смерть Горького: -

«Действительно ли Максим Горький и его сын могли быть убиты участниками последнего московского процесса? Кому и зачем могла быть нужна их смерть? Каковы были отношения Горького со Сталиным и Ягодой? Кто такой Крючков?

С такими вопросами многие обращались ко мне в последние дни. К сожалению, ответить на них я могу только предположительно, потому что непосредственная связь с Горьким, его семьей и его окружением окончательно порвалась у меня еще летом 1925 года. Однако я вправе высказать о них свое мнение: отнюдь, разумеется, не свидетельство».

Мы с Вами продолжим знакомство с той эпохой и начнем с самой неоднозначной фигуры «босяка» и «пролетарского писателя» Горького, но это будет в следующей части.

Ходасевич и эпоха. Портрет Горького и иное через призму времени.

Эссе7

И так в той русской революционной, «республиканской» среде закономерно появился масон и «псевдобосяк» Горький с его революционными Соколами, Буревестниками и знаковым литературным героем, босяком Сатиным, в  наиболее известной пьесе «На дне». Горький интересная фигура, молодость его покрыта разными легендами о босячестве и прочими баснями, в действительности он происходил из семьи торговцев (что тоже недостоверно, сомнительно?).

В 1905году через зарубежный банковский счет Горького в Лондоне проходили деньги на финансирование революции, из которых оговоренный процент доставался Горькому. Революционный проходимец Парвус-Гельфанд, ведавший этим потоком, обманом обнулил счет. И что вы думаете, Горький подал на него в «третейский» суд (так западные историки скромно называют это специфическое масонско – уголовное судилище) и деньги, небольшую часть принадлежащую лично Горькому, вернули. Масонский фильтрационный штаб Горького в двадцатые годы работал в Соренто, через него фильтровали (выясняли интересующую ЧК информацию разных деятелей культуры России и зарубежья) потоки въезжающих и выезжающих из России («баронесса» Будберг резидент,  жена Ходасевича Берберова заместитель).

Интересное сопоставление крайне сомнительная личность низкого происхождения именуется «баронесса будберг», потомок торговцев Горький именуется «пролетарским писателем» из босяков. Все шиворот навыворот, как у дьявола и масонов любимая цифра «69».Исполнителем аферы со счетами Горького в 1905году был, доверенное лицо Горького, масон Гельфанд (1867-1924). Уроженец Белоруссии, в Одессе, он в 19 лет совершил убийство, после чего бежал в Швейцарию. Официоз говорит о том, что он там получил образование. В 1891 году со степенью доктора философии окончил Базельский университет, где изучал главным образом политическую экономию, и переехал в Германию, правда не добавляя, как обычно лживо у либерал-марксистов, что для получения образования он и эмигрировал. И впоследствии Гельфанд известен, как международный финансовый аферист. В 1898 году в одной из немецких газет эмигранты из России, Парвус и его жена, Татьяна Наумовна Берман (Тауба Гершевна; 1868-1917), участница социал-демократического движения, так извещали о рождении своего сына: - «Сообщаем товарищам по партии о рождении крепкого, жизнеспособного врага государства... Мальчик (Евгений Александрович Гнедин (1898-1983), советский дипломат, диссидент и мемуарист) будет нами воспитан,  как боец в рядах социально-революционной армии». В 1917году, под псевдонимом (с 1894 года) Парвус , финансировал организацию революционных беспорядков и лично Ленина.
Сообщником Парвуса – Гельфанда был Л.Б. Красин (псевдоним?), занимавшийся также изготовлением взрывчатки для терактов и организацией террористических экспроприаций.

Официоз говорит: -

«Русский писатель Максим Горький - одна из самых значительных, сложных и противоречивых фигур мировой литературы. В прозе, драматургии, мемуаристике писатель с эпическим размахом отразил социальные типы, общественные отношения, историю, быт и культуру России первой трети XX века».

Здесь, как обычно у либерал-марксистов, все сказанное, не отражает ничего конкретного о личности Горького. Литературный талант его был несомненный, но он не создал в литературе ничего примечательного (вспоминаю, как Нас, школьников, буквально терроризировали на уроках литературы, ныне канувшей в Лету забвения, его примитивной революционной агиткой, повестью «Мать»). Тот же Ходасевич осторожно, политкорректно называет его пьесу «На дне» самым значительным произведением Горького.

Известность и слава Горького зашкаливали и были раздуты масонской печатью. А вот его революционная публицистика и многочисленные статьи в «защиту гонимого еврейства» (где с подтекстом, а где прямо с призывами «борьбы с самодержавием против «тюрьмы народов» России), которые давно уже неизвестны, и составили его дутую славу. Поездка Горького в Америку 1906 года и его организованные масонскими структурами выступления перед толпами русских эмигрантов, с резкой критикой политики России в отношении «черты оседлости» и восхвалением «великой американской действительности-мечты народов, вызывали восторг всей американской прессы. Но … результатом поездки стала обычная масонско-дьявольская книга о Нью-Йорке «Город желтого дьявола»

«Массивная фигура бронзовой женщины покрыта с ног до головы зеленой окисью. Холодное лицо слепо смотрит сквозь туман в пустыню океана, точно бронза ждет солнца, чтобы оно оживило ее мертвые глаза. Под ногами Свободы — мало земли, она кажется поднявшейся из океана, пьедестал ее — как застывшие волны».

Он транслировал «пролетарское» мнение о многомиллионном городе, как о чудовищном порождении буржуазной цивилизации. О мнимой свободе населяющих город людей Горький говорит: «Это — свобода слепых орудий в руках Желтого Дьявола»

И вот Ходасевич об обстоятельствах смерти и о самом Горьком: -

«Повторяю, мои высказывания могут быть только предположительны, главным образом, еще и потому, что я принужден отчасти пользоваться данными московского процесса, в котором и правда и ложь могут быть разделены и выяснены разве лишь будущим историком - и то при условии, что до него сохранятся необходимые и неоспоримые документы.

Во всем этом деле самое фантастическое и самое затруднительное обстоятельство - то, что мы не можем доверять признаниям обвиняемых. Некоторые из них, можно сказать, стоят выше обвинений, которые они сами на себя возводят. Таковы профессор Плетнев и доктор Левин. Оба - старики, прожившие долгую, и ничем не запятнанную жизнь. Второго из них, Льва Григорьевича Левина, я хорошо знаю. В газетах были о нем напечатаны сведения слишком неточные. По тому, что сообщалось о Левине, читатель мог заключить, что это - какой-то мелкий провинциальный врач, раздобытый большевиками для темных дел. В действительности …он стал одним из популярнейших врачей в среде писателей и артистов. Я сам и многие мои родственники были его постоянными пациентами с 1911 года. К политике он не имел никакого отношения, и к больному Ленину был приглашен по причине своей врачебной репутации. К «лаборатории» ГПУ он, разумеется, не имел никакого отношения: на процессе выяснилось, что во главе лаборатории стоял Казаков, которого он уличал в шарлатанстве. И вот, когда он признается, что ускорил смерть Горького,- все существо мое отказывается верить ему, как и Плетневу. Но и он, и Плетнев объявляют, что действовали под страшным давлением Ягоды, грозившего расправиться с их семьями (и всеми близкими людьми самыми изощренными садистскими средствами; это обычный чекистский прием, и совсем не запугивание, вошедший в практику «органов» при звере в человеческом обличии, Дзержинском В.М.),- я уже не знаю, что думать.

Зачем Ягоде была смерть Горького?

Думаю, что могла быть нужна (как обычному садисту-масону, совратившего невестку Горького, и затем убившего его сына Максима В.М.). В 1921-1928 гг. Горького смущало и тяготило полуопальное положение буревестника революции, принужденного жить за границей на положении чуть ли не эмигрантском. Ему хотелось быть там, где творится пролетарская революция. Сталин, расправившийся с его недругом Зиновьевым (имею в виду не казнь Зиновьева, а его предварительную опалу), дал Горькому возможность вернуться и занять то высокое положение арбитра по культурным вопросам, которого Горький не мог добиться даже при Ленине. Сама личность Сталина, конечно, ему в высшей степени импонировала: в глубине горьковской души всегда жило восхищение силою, властью, ее внешними атрибутами, которые презирал Ленин. (Надо было послушать, с каким восторгом рассказывал Горький о пребывании императора Александра III в Нижнем Новгороде)

(здесь Ходасевич кривит душой; способность Горького «воспламеняться» или плакать по любому поводу, то есть публично актерствовать, была общеизвестна, к этому и относятся его вышеотмеченные восторги В.М.) .

…зная Горького, не приходится сомневаться, что далеко не все в советской России было ему по душе. Как прежде, при Ленине, так и теперь при Сталине, он официально восхищался «нашими достижениями» (актерствовал, как и всю жизнь В.М.) и проявлял оптимизм, но в частном порядке ворчал и критиковал. По доходившим до меня сведениям, он и от Сталина и Ягоды, как прежде от Ленина и Дзержинского (исправно нося актерскую маску и поддерживая свое реноме «народного заступника» В.М.), пытался кое-кого защищать, отстаивать. И опять, как перед его отъездом за границу, многие смотрели на него, как на заступника, как на человека, с которым можно хотя бы отвести душу (как и с любым искусным служителем дьявола В.М.). …Ягода, плохо знающий Горького и мерящий людей на свой аршин, вполне мог мечтать об устранении его, как потенциального доносчика.

Петр Петрович Крючков некогда был помощником присяжного поверенного. Не знаю, когда и при каких обстоятельствах он познакомился с Марией Федоровной Андреевой, второй женой Горького. Во всяком случае, в 1920 году (а может быть, и раньше) он …жил на ее половине в квартире Горького и, не смущаясь разницею возрастов (Мария Федоровна значительно старше его), старался всем показать, что его ценят не только как секретаря».

На этом закончим и продолжим в следующей части.

Ходасевич и эпоха. Чекистский антураж Горького и трагедия советской культуры.

Эссе 8

И так Ходасевич о смерти Горького, окончание: -

«Когда в 1921 г. Горький под давлением Зиновьева (легенда от Горького В.М.) принужден был уехать за границу, Мария Федоровна вскоре последовала за ним. Разумеется, она взяла с собой Крючкова, с которым и поселилась в Берлине. За границей Мария Федоровна ничего не делала, она добилась того, что Крючков был поставлен во главе советского книготоргового и издательского предприятия «Международная книга». Пост был как нельзя более подходящий: Крючков почти автоматически становился издателем Горького и посредником в сношениях Алексея Максимовича с внутрироссийскими журналами и издательствами. Таким образом, Крючков сделался не секретарем Горького, и даже не «министром финансов», а больше того: главным источником и надзирателем его денежных средств,- что и требовалось.

Крючковской опекой Горький не тяготился, потому что на приход и уход денег всегда смотрел сквозь пальцы. Кроме того, он должен был быть благодарен Крючкову за то, что тот избавил его от Андреевой.

Вернувшись в советскую Россию и нуждаясь в секретаре (его бывшая секретарша осталась за границей), Горький, естественно, обратился за помощью к Крючкову. Первое время, по-видимому, все шло прилично, но затем стали рассказывать, что Горький «в плену» у Крючкова, который контролирует каждый его шаг, по-своему распоряжается его временем, присутствует при всех его разговорах с посетителями, даже с ближайшими друзьями. Меж тем, как это ни тяжело вымолвить, очередным героем его воображения в ту пору сделался сам Ягода.

Некогда на страницах «Возрождения» И.Д.Сургучев дал прекрасный портрет Максима-ребенка. К несчастью, он остался ребенком на всю жизнь. В тридцать лет с лишним его больше всего занимали ковбои, сыщики, клоуны, гангстерские фильмы, коллекция марок. Еще в 1918-1919 годах он принимал некоторое участие в деятельности Чека. Я поздно узнал об этом, только уже в 1925 году, когда одно лицо передало Максиму предложение Дзержинского вернуться в Москву и поступить на службу. Максим колебался: с одной стороны ему не хотелось возвращаться в Россию, с другой - ему там обещали подарить автомобиль. Горький был против всей этой комбинации. Говорил: «Когда у них там начнется склока, его прикончат вместе с другими,- а мне этого дурака жалко». Эти слова оказались пророческими.

Разоблачившееся прошлое Максима было одной из главных причин моего разрыва с Горьким. …он, захватив жену, организовал знаменитую поездку отца на Соловки, а затем, в сопровождении самого Ягоды,- по Беломорскому каналу.

Жена Максима, Надежда Алексеевна, по домашнему прозвищу Тимоша, была очень хороша собой. Ягода обратил на нее внимание. Не знаю, когда именно она уступила его домогательствам. И в самом деле, о ее связи с начальником ГПУ я узнал уже только после того, как Максим скончался. …к показаниям Крючкова об его соучастии в убийстве Максима можно отнестись с полным доверием.

Показания самого Крючкова и врачей о том, как они содействовали смерти Горького, очень смутны, лишены конкретности. Мне кажется, это можно объяснить тем, что о смерти Максима они говорили правду, о смерти же Горького возводили на себя небылицу, продиктованную им в тюрьме. «Пришить» его смерть убийцам Максима, было решено свыше, по соображениям политическим и демагогическим.
Обвинение же в убийстве самого Горького, разумеется, сразу ставило дело на политическую почву, придавало ему тот смысл, ради которого был задуман и проведен весь этот процесс».

Что можно сказать об этой заключительной части мемуаристики Ходасевича?

Здесь надо учитывать положение около Горького самого Ходасевича. Приглашение его с Берберовой официально организовала племянница Ходасевича, исполнявшая роль литературного секретаря писателя. И Ходасевичу в воспоминаниях надо было быть крайне осторожным, чтобы не прослыть злопамятным или не благодарным самому Горькому, фигурально выражаясь, подавшему ему руку помощи в исключительно трудную минуту. В том, горьковском чекистском гнезде-змеятнике, и в Соренто, и других местах, роли всех участников были четко расписаны. Ходасевич и его племянница с мужем легально занимались каждый своим делом. Видный масон «баронеса будберг» - «мура», Закревская была зарубежным резидентом ЧК, Берберова, жена Ходасевича, ее ближним сотрудником. Они вели свои чекистские партии с посетителями, окружением и корреспондентами Горького.

Знал ли об этом или догадывался Ходасевич? Неведомо! Но, как только, что то подобное узнал точно, то сразу покинул Горького, которого впрочем, считал чудаковатым писателем, используемым втемную его мутным окружением. Горький же, как масон смолоду, и чрезвычайно талантливый актер по жизни, безупречно вел свою партию и Ходасевич, я думаю, так ничего и не подозревал о двойной жизни Горького.

 А вот официальный портрет еще одного резидента ЧК - Марии Федоровны Андреевой.

 Мария Юрковская родилась 4 июля 1868 года в Санкт-Петербурге, в семье главного режиссёра Александринского театра Фёдора Александровича Фёдорова-Юрковского (1842—1915) и актрисы Марии Павловны Юрковской (урождённая Лилиенфельд). Первый супруг — действительный статский советник Андрей Желябужский был на 18 лет старше Марии, обладал  приличным состоянием. Вскоре последовал бурный роман, широко известный не только в театральных кругах, связал Андрееву с женатым миллионером Саввой Морозовым. 18 апреля 1900 года в Севастополе Андреева познакомилась с Горьким. Она становится гражданской женой Горького и его литературным секретарём.

К социал-демократам Андреева примкнула ещё в 1899 году. Андреева переводила с немецкого и самостоятельно изучала «Капитал» К. Маркса, занималась легализацией подпольщиков, снабжала их документами и устраивала на работу. На квартире Андреевой в 1905 году скрывались от полиции Николай Бауман и Леонид Красин. Представитель ЦК РСДРП Глеб Кржижановский вспоминал, что он получил от Андреевой на партийные нужды около 10 000 рублей. Источником этих средств был Савва Морозов. Характеризуя изменчивую натуру Андреевой, биографы отмечают, что начав и продолжая отношения с Горьким, Мария Фёдоровна не раз использовала увлечённость ею Саввы Морозова, для финансирования на его средства партийных нужд: в частности, газеты «Искра», а также редактируемой Горьким большевистской газеты «Новая жизнь», издателем которой стала Андреева.

Савва Морозов выдал Андреевой полис на предъявителя, по которому ещё в 1902 году застраховал свою жизнь на 100 000 рублей. 13 мая, в Ницце при неясных обстоятельствах покончил с собой Савва Морозов. По официальной версии после загадочного самоубийства бывшего любовника Андреева получила завещанные им страховым способом деньги и большую часть, около 60 000 рублей, унаследованного капитала отдала большевикам и далее, до самой революции, отличалась редким талантом добывать деньги большевикам разными способами.

Ничего загадочного в убийстве Морозова не было. Большевики тогда отчаянно нуждались в деньгах (террористические «эксы», на которые они рассчитывали, провалились, денег не дали, а Камо был арестован в Берлине), и к Савве пришел террорист Леонид Красин, он поставил Морозову ультиматум, немедленно дать деньги. Морозов отказался и был Красиным убит, а убийство замаскировано под самоубийство.

Андреева была переводчиком, когда Горький принимал иностранных гостей. Она сопровождала Горького в заграничных поездках, где Горький вёл сбор средств, в поддержку революции в России. Андреева и Горький не раз вместе выезжали в Европу: к Ленину в Лондон, на V съезд РСДРП (1907), в Париж (апрель 1912).

Скончалась М.Ф. Андреева 8 декабря 1953 года. Похоронена в Москве, на Новодевичьем кладбище.

Мария (Мура) Игнатьевна Закревская-Бенкендорф-Будберг (1892 - 1974) предположительно двойной агент ОГПУ и английской разведки.

При ликвидации антисоветского заговора в 1918 году, организованного Р. Локкартом, бывшим тогда главой специальной британской миссии, Закревская была арестована сотрудниками ВЧК в его квартире (точнее, в его постели). Была освобождена по ходатайству М. Горького, после чего скрылась из Петрограда, уйдя по льду Финского залива.

Познакомившись на чекистской почве с Максимом Горьким, стала его секретарём, а затем и фактической женой. Прожила в доме Горького, с небольшими перерывами, с 1920 по 1933 год (когда он жил в Италии до возвращения в СССР).

Именно Мура зашла в комнату к приболевшему Горькому и заставила выпить его какую то таблетку, и через несколько минут Горький скончался.

В 1920 году познакомилась с английским писателем Г. Уэллсом и стала его любовницей. Связь возобновилась в 1933 году в Лондоне, куда она уехала, расставшись с Горьким. Близкие отношения с Уэллсом продолжались до смерти писателя.

После эмиграции была в Москве трижды. В 1936 году приезжала на похороны Горького, что дало некоторым повод считать её агентом НКВД.
Во время последнего визита была в московском театре «Современник» на спектакле по пьесе М. Ф. Шатрова «Большевики» («Тридцатое августа», 1968). По воспоминаниям актеров, выглядела мощной «как танк».

После при обсуждении спектакля — к удивлению присутствовавших, не подозревавших, кто перед ними, — сказала, что артисты, игравшие чекистов, не похожи на своих реальных прототипов, которые допрашивали её в 1918 году.

По духу Андреева и «баронеса будберг» были эпатажные авантюристки, такого же плана была личность Берберовой.

Вот характерное воспоминание о ней писателя диссидента Сергея Довлатова по эмиграции в Америке: -

 «Что касается Берберовой, то я с ней, конечно, знаком и несколько лет находился в переписке. Я её за многое уважаю, люблю две её мемуарные книги (стихи и проза — дрянь, по-моему), но человек она совершенно рациональный, жестокий, холодный, способный выучить шведский язык перед туристской поездкой в Швецию, но также способный и оставить больного мужа, который уже ничего не мог ей дать».

Вот такое окружение было у «простеца», «пролетарского писателя» Максима Горького и такая была эпоха. Вопрос о сотрудничестве с «органами» приводил и приводит иногда в неистовство редких «деятелей культуры», доживших до Наших с Вами времен. Так что та «революционная» эпоха и главное ее нравы далеко не закончилась, она продолжается в «новом» ином «демократическом формате».