Все грехи и ляпы в повести Вий

Как только ударял в Киеве поутру довольно звонкий семинарский колокол, висевший у ворот Братского монастыря, то уже со всего города спешили толпами школьники и бурсаки.

1. Это ж насколько мощным должен быть колокол, чтобы его, во-первых все услышали и тут же ломанулись в эту семинарию, а во-вторых с чего бы именно после звона колокола туда идти?  Что за дурацкая система оповещения народа? Почему нельзя просто объявить учащимся и учителям конкретное время завтрашнего дня для прихода в семинарию?

Грамматики, риторы, философы и богословы[2], с тетрадями под мышкой, брели в класс. Грамматики были еще очень малы; идя, толкали друг друга и бранились между собою самым тоненьким дискантом; они были все почти в изодранных или запачканных платьях,

2. Учащиеся шли в запачканных платьях? У них что не было школьной формы, которую они должны были носить в семинарию? Почему старшие и преподаватели не следили за этим? Им доставляло удовольствие, что их ученики ходят Бог знает в чём? А если они простудятся не дай Бог, кто будет отвечать за это?

Риторы шли солиднее: платья у них были часто совершенно целы

3. Т.е. риторов вообще не заботило, состояние одежды и здоровья младших, так получается?

Философы целою октавою брали ниже: в карманах их, кроме крепких табачных корешков, ничего не было.

4. Т.е. местные философы были обыкновенными н*рк*м*нами?

Запасов они не делали никаких и все, что попадалось, съедали тогда же; от них слышалась трубка и горелка иногда так далеко, что проходивший мимо ремесленник долго еще, остановившись, нюхал, как гончая собака, воздух.

5. Ага, значит только ремесленники долго нюхали запах трубки и горелки? А если кто-то не считал нужным нюхать – то это явно был не ремесленник? Какая-то странная характеристика ремесленника?

Рынок в это время обыкновенно только что начинал шевелиться, и торговки с бубликами, булками, арбузными семечками и маковниками дергали наподхват за полы тех, у которых полы были из тонкого сукна или какой-нибудь бумажной материи.

6. Т.е. остальных людей, у которых полы не были из тонкого сукна или какой-нибудь бумажной материи торговки вообще не трогали, или таких на рынке вообще не было?

– Паничи! паничи! сюды! сюды! – говорили они со всех сторон. – Ось бублики, маковники, вертычки, буханци хороши! ей-богу, хороши! на меду! сама пекла!
   Другая, подняв что-то длинное, скрученное из теста, кричала:
   – Ось сусулька! паничи, купите сусульку!

7. Ну да, типичная торговля – только вот продавцы не понимают, если человеку НАДО он и без этого подойдёт и купит у тебя нужный ему товар.

– Не покупайте у этой ничего: смотрите, какая она скверная – и нос нехороший, и руки нечистые…

8. И что, что у неё руки нечистые и нос кривой, а если у неё товар, который мне подходит по всем параметрам, мне не нужно его покупать, потому что у неё что-то не так с внешностью? Да что за абсурд вообще?

По приходе в семинарию вся толпа размещалась по классам, находившимся в низеньких, довольно, однако же, просторных комнатах с небольшими окнами, с широкими дверьми и запачканными скамьями.

9. Так не только у грамматиков были запачканные платья, так ещё и сами скамьи за которыми должны сидеть ученики были запачканными? Какой же тогда уровень знаний давался учащимся? Он же совсем низкий…

Когда вся эта ученая толпа успевала приходить несколько ранее или когда знали, что профессора будут позже обыкновенного

10. Ахах, т.е. на звон колокола все реагировали вообще по-разному? Одни приходили раньше, другие имели позволение даже задерживаться? Тогда вопрос, зачем этот колокол вообще звенит, если у всех итак есть своё мнение и своё расписание?

тогда, со всеобщего согласия, замышляли бой, и в этом бою должны были участвовать все, даже и цензора, обязанные смотреть за порядком и нравственностию всего учащегося сословия.

11. Цензора прямо нарушали свои обязанности слежения за порядком, до более того сами наверно и устраивали дебош? Странно конечно, зачем тогда вообще устанавливать порядки, которые ты сам же и нарушаешь?

Профессор, входивший в класс и участвовавший когда-то сам в подобных боях, в одну минуту, по разгоревшимся лицам своих слушателей, узнавал, что бой был недурен

12. И что, что бой был не дурён, он запрещён!

и в то время, когда он сек розгами по пальцам риторику, в другом классе другой профессор отделывал деревянными лопатками по рукам философию. С богословами же было поступаемо совершенно другим образом: им, по выражению профессора богословия, отсыпалось по мерке крупного гороху, что состояло в коротеньких кожаных канчуках[5].

13. Но если такие меры как физическое насилие не помогают, может быть стоит придумать другие способы наказания? Например, игнорирование заслуг учащихся или занижение их интеллектуальных способностей или отмывание всей семинарии во внеурочное время. Да полно ведь задумок, видно же что физическое насилие не приносит плоды (и я лично против такого наказания), наверно стоит придумать другой способ, нет?

В торжественные-дни и праздники семинаристы и бурсаки отправлялись по домам с вертепами[6]. Иногда разыгрывали комедию, и в таком случае всегда отличался какой-нибудь богослов, ростом мало чем пониже киевской колокольни, представлявший Иродиаду или Пентефрию, супругу египетского царедворца. В награду получали они кусок полотна, или мешок проса, или половину вареного гуся и тому подобное.

14. Т.е. кто-то раздавал такие награды и соответственно устраивал подобные конкурсы? Значит были те, кто мог без проблем почистить семинарию от запачканных скамей и подтянуть знания у учащихся?

Весь этот ученый народ, как семинария, так и бурса, которые питали какую-то наследственную неприязнь между собою, был чрезвычайно беден на средства к прокормлению

15. А почему они были бедны на средства к прокормлению?

и притом необыкновенно прожорлив; так что сосчитать, сколько каждый из них уписывал за вечерею галушек, было бы совершенно невозможное дело;

16. Очень даже возможное дело: сколько галушек прибыло, сколько съедено и сколько осталось – какая невозможность в этой формуле?

и потому доброхотные пожертвования зажиточных владельцев не могли быть достаточны.

17. Они очень даже могли быть достаточными!

Тогда сенат, состоявший из философов и богословов, отправлял грамматиков и риторов под предводительством одного философа, – а иногда присоединялся и сам, – с мешками на плечах опустошать чужие огороды.

18. Т.е. сам сенат отправлялся мародёрствовать, а значит нарушать закон?!

Самое торжественное для семинарии событие было вакансии – время с июня месяца, когда обыкновенно бурса распускалась по домам. Тогда всю большую дорогу усеивали грамматики, философы и богословы. Кто не имел своего приюта, тот отправлялся к кому-нибудь из товарищей.

19. Интересно, а почему государством не выделялось какого-нибудь общежития для учащихся и учителей? Ведь не факт же что ВСЕХ у кого нет жилья могли бы пристроиться хоть к кому-нибудь на ночлег. И что им – на улице ночевать?

Философы и богословы отправлялись на кондиции, то есть брались учить или приготовлять детей людей зажиточных, и получали за то в год новые сапоги, а иногда и на сюртук.

20. За год – всего лишь сапоги или сюртук? Серьёзно? А чем они питались этот год? Какое было жалование от этих зажиточных людей или они целый год святой воздух глотали?

Вся ватага эта тянулась вместе целым табором; варила себе кашу и ночевала в поле. Каждый тащил за собою мешок, в котором находилась одна рубашка и пара онуч.

21. Мдаа богатеи, чего тут скажешь…

Как только завидывали в стороне хутор, тотчас сворочали с большой дороги и, приблизившись к хате, выстроенной поопрятнее других, становились перед окнами в ряд и во весь рот начинали петь кант[7]. Хозяин хаты, какой-нибудь старый козак-поселянин, долго их слушал, подпершись обеими руками, потом рыдал прегорько и говорил, обращаясь к своей жене: «Жинко! то, что поют школяры, должно быть очень разумное; вынеси им сала и что-нибудь такого, что у нас есть!» И целая миска вареников валилась в мешок. Порядочный кус сала, несколько паляниц[8], а иногда и связанная курица помещались вместе. Подкрепившись таким запасом грамматики, риторы, философы и богословы опять продолжали путь. Чем далее, однако же, шли они, тем более уменьшалась толпа их. Все почти разбродились по домам, и оставались те, которые имели родительские гнезда далее других.

22. Да это вообще ужас! Как можно с таким везением искать себе жильё? А если никто из хозяев не откроет своё жильё не впустит их в дом для ночлега и не покормит, что тогда?

Один раз во время подобного странствования три бурсака своротили с большой дороги в сторону, с тем чтобы в первом попавшемся хуторе запастись провиантом, потому что мешок у них давно уже был пуст. Это были: богослов Халява, философ Хома Брут и ритор Тиберий Горобець.
   Богослов был рослый, плечистый мужчина и имел чрезвычайно странный нрав: все, что ни лежало, бывало, возле него, он непременно украдет. В другом случае характер его был чрезвычайно мрачен, и когда напивался он пьян, то прятался в бурьяне, и семинарии стоило большого труда его сыскать там.
   Философ Хома Брут был нрава веселого. Любил очень лежать и курить люльку. Если же пил, то непременно нанимал музыкантов

23. Нанимал музыкантов? Интересно на какие шиши он это делал?

Он часто пробовал крупного гороху, но совершенно с философическим равнодушием, – говоря, что чему быть, того не миновать.

24. Ну да – типичная логика философа, а не человека думающего или мыслящего (как вам больше нравится друзья мои).

Ритор Тиберий Горобець еще не имел права носить усов, пить горелки и курить люльки.

25. Ага, значит всё таки были какие-то ограничения на приём наркотических веществ внутрь, но чтобы не иметь права носить усы… Я думаю это перебор.

Он носил только оселедец[9], и потому характер его в то время еще мало развился; но, судя по большим шишкам на лбу, с которыми он часто являлся в класс, можно было предположить, что из него будет хороший воин.

26. Офигенное конечно предположение! Воин из него вышел бы, это как раз если бы ОН шишки ставил другим на лоб, а не ему.

Богослов Халява и философ Хома часто дирали его за чуб в знак своего покровительства и употребляли в качестве депутата.

27. Надо было этому ритору Тиберию Горобцу тоже в знак солидарности  драть за патлы этих двух товарищей.

Был уже вечер, когда они своротили с большой дороги.
– Что за черт! – сказал философ Хома Брут, – сдавалось совершенно, как будто сейчас будет хутор.
   Богослов помолчал, поглядел по окрестностям, потом опять взял в рот свою люльку, и все продолжали путь.
   – Ей-богу! – сказал, опять остановившись, философ. – Ни чертова кулака не видно.
– А может быть, далее и попадется какой-нибудь хутор, – сказал богослов, не выпуская люльки.

28. Ну конечно, днём же нельзя искать ночлег, обязательно нужно это делать ночью!?

Но между тем уже была ночь, и ночь довольно темная.

29. А ночь что бывает светлая?

Небольшие тучи усилили мрачность, и, судя по всем приметам, нельзя было ожидать ни звезд, ни месяца.

30. И по каким конкретно приметам можно это узнать или только по мрачным тучам?

Бурсаки заметили, что они сбились с пути и давно шли не по дороге.

31. Да ладно? Странно что бурсаки вообще это заметили, как будто-то бл*ть первый раз идут искать ночлег и не знают что его надо искать днём, а не ночью!?

Философ, пошаривши ногами во все стороны, сказал наконец отрывисто:
   – А где же дорога?

32. Ого, опомнился что ли? А ДО этого когда ты шёл по тропе, ты не видел куда и по какой дороге ты идёшь?

Богослов помолчал и, надумавшись, примолвил:
   – Да, ночь темная.

33. И что, что ночь тёмная? Это изречение должно как-то помочь тебе в поиске ночлега?

Ритор отошел в сторону и старался ползком нащупать дорогу,

34. Ну и если бы правда нащупал, что тогда, всё равно ведь не видно куда нужно идти, дорога ведь может быть извилистой!?

Несколько спустя только послышалось слабое стенание, похожее на волчий вой.
   – Вишь, что тут делать? – сказал философ.
   – А что? оставаться и заночевать в поле! – сказал богослов

35. А чем интересно вы три б*лбеса раньше думали, когда шли не знамо куда?

и полез в карман достать огниво и закурить снова свою люльку.

36. Ну конечно – лучше накидаться, чем пытаться найти выход из ситуации…

Но философ не мог согласиться на это. Он всегда имел обыкновение упрятать на ночь полпудовую краюху хлеба и фунта четыре сала и чувствовал на этот раз в желудке своем какое-то несносное одиночество. Притом, несмотря на веселый нрав свой, философ боялся несколько волков.

37. Что вы говорите? Если бы философ действительно боялся волков, то не стал бы доводить ситуацию до греха, а заранее присмотрел бы жильё  для себя и товарищей, не дожидавшись темноты, нет?

– Нет, Халява, не можно, – сказал он. – Как же, не подкрепив себя ничем, растянуться и лечь так, как собаке? Попробуем еще; может быть, набредем на какое-нибудь жилье и хоть чарку горелки удастся выпить из ночь.

38. Ну хоть дело говорит! Но… а если чарку горелки не удастся выпить?

При слове «горелка» богослов сплюнул в сторону и примолвил:
   – Оно конечно, в поле оставаться нечего.

39. Да неужели? И почему же?

Бурсаки пошли вперед, и, к величайшей радости их, в отдалении почудился лай. Прислушавшись, с которой стороны, они отправились бодрее и, немного пройдя, увидели огонек.
   – Хутор! ей-богу, хутор! – сказал философ.

40. Да, вот только не факт, что вас туда пустят ол*хи…

Предположения его не обманули: через несколько времени они свидели, точно, небольшой хуторок, состоявший из двух только хат, находившихся в одном и том же дворе. В окнах светился огонь. Десяток сливных дерев торчало под тыном. Взглянувши в сквозные дощатые ворота, бурсаки увидели двор, установленный чумацкими[10] возами.

41. Как же они интересно ЭТО увидели, когда на дворе была ночь?

– Смотрите же, братцы, не отставать! во что бы то ни было, а добыть ночлега!

42. Вплоть до нарушения закона что ли?

 Три ученые мужа яростно ударили в ворота и закричали:
   – Отвори!

43. Мдээ? А если никто не отворит, что тогда?

Дверь в одной хате заскрыпела, и минуту спустя бурсаки увидели перед собою старуху в нагольном тулупе.
   – Кто там? – закричала она, глухо кашляя.

44. Налоговая инспекция бл*ть, кто же ещё на ночь глядя может прийти? Не узнала что ли? Чего ты вообще пошла дверь открывать? Постояли, покричали бы, да и ушли!

– Пусти, бабуся, переночевать. Сбились с дороги. Так в поле скверно, как в голодном брюхе.
   – А что вы за народ?

45. И какая будет МОЯ проблема, если ВЫ заночуете в открытом поле, кишащими голодными волками?

– Да народ необидчивый: богослов Халява, философ Брут и ритор Горобець.

46. Мда? А документы у вас есть подтверждающие вашу личность?

– Не можно, – проворчала старуха, – у меня народу полон двор, и все углы в хате заняты. Куды я вас дену? Да еще всё какой рослый и здоровый народ! Да у меня и хата развалится, когда помещу таких. Я знаю этих философов и богословов. Если таких пьяниц начнешь принимать, то и двора скоро не будет. Пошли! пошли! Тут вам нет места.

47. А чего ты тогда вообще вышла, когда постучали в дверь? Или ты думала, что сама добыча стучится к тебе в дверь и просится на твой обеденный стол в качестве пищи?

– Умилосердись, бабуся! Как же можно, чтобы христианские души пропали ни за что ни про что?

48. А как же можно чтобы эти христианские души сами о себе не заботились?

Где хочешь помести нас. И если мы что-нибудь, как-нибудь того или какое другое что сделаем, – то пусть нам и руки отсохнут, и такое будет, что бог один знает. Вот что!

49. Но разумеется бабуся мы тебе нагло врём, потому что руки у нас никогда не отсохнут и это всего лишь такое образное выражение, чтобы человек смягчился и пошёл другому на встречу, когда последний произносит подобные слова.

Старуха, казалось, немного смягчилась.
   – Хорошо, – сказала она, как бы размышляя, – я впущу вас; только положу всех в разных местах: а то у меня не будет спокойно на сердце, когда будете лежать вместе.

50. И почему у тебя будет неспокойно на сердце, если они будут лежать вместе?

– На то твоя воля; не будем прекословить, – отвечали бурсаки.
   Ворота заскрыпели, и они вошли во двор.
   – А что, бабуся, – сказал философ, идя за старухой, – если бы так, как говорят… ей-богу, в животе как будто кто колесами стал ездить. С самого утра вот хоть бы щепка была во рту.

51. А почему это твоя проблема голода должна вдруг резко коснуться бабусю?

– Вишь, чего захотел! – сказала старуха. – Нет у меня, нет ничего такого, и печь не топилась сегодня.

52. Молодец бабуся, нечего всяких лодырей плодить!

– А мы бы уже за все это, – продолжал философ, – расплатились бы завтра как следует – чистоганом. Да, – продолжал он тихо, – черта с два получишь ты что-нибудь!

53. Ох, как не культурно! Фу!

– Ступайте, ступайте! и будьте довольны тем, что дают вам. Вот черт принес какие нежных паничей!

54. Да не говори, и ночлег и кормёжка… Может ещё чего изволите паничи? Наглость просто не знает границ…

Философ Хома пришел в совершенное уныние от таких слов.

55. Уныние? Да радуйся что тебя вообще впустили переночевать, ещё с*бака чем-то недоволен…

Но вдруг нос его почувствовал запах сушеной рыбы. Он глянул на шаровары богослова, шедшего с ним рядом, и увидел, что из кармана его торчал преогромный рыбий хвост: богослов уже успел подтибрить с воза целого карася. И так как он это производил не из какой-нибудь корысти, но единственно по привычке, и, позабывши совершенно о своем карасе, уже разглядывал, что бы такое стянуть другое, не имея намерения пропустить даже изломанного колеса, – то философ Хома запустил руку в его карман, как в свой собственный, и вытащил карася.

56. Мдаа… так что люди мотайте на ус, кого вы впускаете в свою скромную обитель!

Старуха разместила бурсаков: ритора положила в хате, богослова заперла в пустую комору, философу отвела тоже пустой овечий хлев.
Философ, оставшись один, в одну минуту съел карася, осмотрел плетеные стены хлева, толкнул ногою в морду просунувшуюся из другого хлева любопытную свинью и поворотился на другой бок, чтобы заснуть мертвецки. Вдруг низенькая дверь отворилась, и старуха, нагнувшись, вошла в хлев.
   – А что, бабуся, чего тебе нужно? – сказал философ.
   Но старуха шла прямо к нему с распростертыми руками.

57. Интересно конечно почему старуха из всего полного дома выбрала именно его?

Все это случилось так быстро, что философ едва мог опомниться и схватил обеими руками себя за колени, желая удержать ноги; но они, к величайшему изумлению его, подымались против воли и производили скачки быстрее черкесского бегуна. Когда уже минули они хутор и перед ними открылась ровная лощина, а в стороне потянулся черный, как уголь, лес, тогда только сказал он сам в себе: «Эге, да это ведьма».

58. Правда что ли? Значит ДО этого ты думал что она вполне адекватная девушка, которая среди ночи лезет к чужому мужику?

Обращенный месячный серп светлел на небе. Робкое полночное сияние, как сквозное покрывало, ложилось легко и дымилось на земле. Леса, луга, небо, долины – все, казалось, как будто спало с открытыми глазами. Ветер хоть бы раз вспорхнул где-нибудь. В ночной свежести было что-то влажно-теплое. Тени от дерев и кустов, как кометы, острыми клинами падали на отлогую равнину. Такая была ночь, когда философ Хома Брут скакал с непонятным всадником на спине.

59. Почему это непонятный всадник – вполне конкретная старушка, которая пустила вас троих ол*хов к себе на ночлег…

«Что это?» – думал философ Хома Брут, глядя вниз, несясь во всю прыть. Пот катился с него градом. Он чувствовал бесовски сладкое чувство, он чувствовал какое-то пронзающее, какое-то томительно-страшное наслаждение. Ему часто казалось, как будто сердца уже вовсе не было у него, и он со страхом хватался за него рукою. Изнеможденный, растерянный, он начал припоминать все, какие только знал, молитвы. Он перебирал все заклятья против духов – и вдруг почувствовал какое-то освежение; чувствовал, что шаг его начинал становиться ленивее, ведьма как-то слабее держалась на спине его. Густая трава касалась его, и уже он не видел в ней ничего необыкновенного. Светлый серп светил на небе.

60. Да собственно ведьма становилась слабее не из-за его молитв и заклинаний против нечисти, а просто её время подходило к концу ввиду рассвета.

«Хорошо же!» – подумал про себя философ Хома и начал почти вслух произносить заклятия.

61. Ну давай давай милок, если тебе от этого становится легче – продолжай конечно!

Наконец с быстротою молнии выпрыгнул из-под старухи и вскочил, в свою очередь, к ней на спину. Старуха мелким, дробным шагом побежала так быстро, что всадник едва мог переводить дух свой. Земля чуть мелькала под ним. Все было ясно при месячном, хотя и неполном свете. Долины были гладки, но все от быстроты мелькало неясно и сбивчиво в его глазах. Он схватил лежавшее на дороге полено и начал им со всех сил колотить старуху.

62. Как удачно Николай Васильевич и полено ему приготовил!?

Дикие вопли издала она; сначала были они сердиты и угрожающи, потом становились слабее, приятнее, чаще, и потом уже тихо, едва звенели, как тонкие серебряные колокольчики, и заронялись ему в душу; и невольно мелькнула в голове мысль: точно ли это старуха? «Ох, не могу больше!» – произнесла она в изнеможении и упала на землю.

63. Да она бы так и так рухнула на землю, ввиду того что ночь уже заканчивалась. Хома здесь просто перегнул палку… а может и не перегнул.

Он стал на ноги и посмотрел ей в очи: рассвет загорался, и блестели золотые главы вдали киевских церквей. Перед ним лежала красавица, с растрепанною роскошною косою, с длинными, как стрелы, ресницами. Бесчувственно отбросила она на обе стороны белые нагие руки и стонала, возведя кверху очи, полные слез.
   Затрепетал, как древесный лист, Хома: жалость и какое-то странное волнение и робость, неведомые ему самому, овладели им; он пустился бежать во весь дух.

64. Хома, ну ты чего дорогой? Надо было взять девушку на руки, отнести в местную больницу, поликлинику, я не знаю, или попросить помощи у местных жителей, дабы подлатать девушку. И потом уже расспросить её, отчего-то это она позволяет себе непозволительное, так поступать с людьми и откуда у неё такая неведомая сила так скакать на ночь глядя, причём скорее всего зная конкретную дорогу КУДА надо скакать, она ведь ни разу так и не упала, но да ладно…

Дорогой билось беспокойно его сердце

65. Ещё бы – бежать с такой скоростью. Ладно хоть сердце не выпрыгнуло из груди.

и никак не мог он истолковать себе, что за странное, новое чувство им овладело. Он уже не хотел более идти на хутора и спешил в Киев, раздумывая всю дорогу о таком непонятном происшествии.

66. А поподробнее узнать о новом чувстве Хома конечно хотел, но как-то нехотя это делал, аж сбежал с места происшествия, и не оказал девушке помощь. В чём была проблема отнесть девушку к лекарям и потом расспросить о её способностях и рассказать ей о своём новом чувстве?

Бурсаков почти никого не было в городе: все разбрелись по хуторам, или на кондиции, или просто без всяких кондиций, потому что по хуторам малороссийским можно есть галушки, сыр, сметану и вареники величиною в шляпу, не заплатив гроша денег.

67. Неудивительно что описанные люди, жившие в то время не знали чувство меры!

Большая разъехавшаяся хата, в которой помещалась бурса, была решительно пуста, и сколько философ ни шарил во всех углах и даже ощупал все дыры и западни в крыше, но нигде не отыскал ни куска сала или, по крайней мере, старого книша[11], что, по обыкновению, запрятываемо было бурсаками.

68. А с чего бы это там должен быть кусок сала со старым книшем (хлебом)? Т.е. философ думал, что один такой умный и до него никто бы не смог прошарить хату в поисках сала и куска старого книша?

Однако же философ скоро сыскался, как поправить своему горю: он прошел, посвистывая, раза три по рынку, перемигнулся на самом конце с какою-то молодою вдовою в желтом очипке[12], продававшею ленты, ружейную дробь и колеса, – и был того же дня накормлен пшеничными варениками, курицею… и, словом, перечесть нельзя, что у него было за столом, накрытым в маленьком глиняном домике среди вишневого садика.

69. Мдаа неудивительно что Хома не умеет оказывать первую медицинскую помощь, да и вообще какую-либо помощь окружающим…

Того же самого вечера видели философа в корчме: он лежал на лавке, покуривая, по обыкновению своему, люльку, и при всех бросил жиду-корчмарю ползолотой. Перед ним стояла кружка. Он глядел на приходивших и уходивших хладнокровно-довольными глазами

70. Это вот он ТАК хотел выяснить своё новое чувство, которое возникло у него несколько часов назад?

и вовсе уже не думал о своем необыкновенном происшествии.

71. Ну конечно! С Хомой же такое каждый день случается.

Между тем распространились везде слухи, что дочь одного из богатейших сотников, которого хутор находился в пятидесяти верстах от Киева, возвратилась в один день с прогулки вся избитая, едва имевшая силы добресть до отцовского дома, находится при смерти и перед смертным часом изъявила желание, чтобы отходную по ней и молитвы в продолжение трех дней после смерти читал один из киевских семинаристов: Хома Брут.

72. И только и всего? А написать заявление в правоохранительные органы по факту избиения не надо? Или чтобы хотя бы кто-нибудь от твоего имени это сделал. Ну типа избили и ладно. Главное чтобы какой-то неумеха почитал по ней молитвы. Да что за абсурд в повести? Почему местный прокурор не взялся сам лично за расследование избиения молодой девушки. У него такие случаи каждый день происходят?

Об этом философ узнал от самого ректора, который нарочно призывал его в свою комнату и объявил, чтобы он без всякого отлагательства спешил в дорогу, что именитый сотник прислал за ним нарочно людей и возок.

73. И если Хома откажется, что тогда?

Философ вздрогнул по какому-то безотчетному чувству, которого он сам не мог растолковать себе. Темное предчувствие говорило ему, что ждет его что-то недоброе. Сам не зная почему, объявил он напрямик, что не поедет.

74. Ну хоть одна толковая мысль посетила Хому за всё это время!

– Послушай, domine[13] Хома! – сказал ректор (он в некоторых случаях объяснялся очень вежливо с своими подчиненными), – тебя никакой черт и не спрашивает о том, хочешь ли ты ехать или не хочешь.

75. Как это не спрашивает? Хома же не раб, а значит, может выразить свою точку и не делать того что кто-то чего-то там захотел.

Я тебе скажу только то, что если ты еще будешь показывать свою рысь да мудрствовать, то прикажу тебя по спине и по прочему так отстегать молодым березняком, что и в баню не нужно будет ходить.
Философ, почесывая слегка за умом, вышел, не говоря ни слова

76. Лучше бы Хома пошёл ва-банк! И сказал бы, что у ректора розги сломаются, прежде чем сломается спина Хомы!

располагая при первом удобном случае возложить надежду на свои ноги.

77. И это тоже очень правильная мысль Хомы, и надо бы включить её прямо сейчас и по полной программе и убежать вообще в соседнее государство, вот тогда Хому трудновато было бы извлечь оттуда!

– Благодари пана за крупу и яйца, – говорил ректор, – и скажи, что как только будут готовы те книги о которых он пишет, то я тотчас пришлю. Я отдал их уже переписывать писцу. Да не забудь, мой голубе, прибавить пану, что на хуторе у них, я знаю, водится хорошая рыба, и особенно осетрина, то при случае прислал бы: здесь на базарах и нехороша и дорога. А ты, Явтух, дай молодцам по чарке горелки. Да философа привязать, а не то как раз удерет.

78. А с чего бы это философу удирать – неужели ты такой великий думаешь, что тебя кинет Хома?

«Вишь, чертов сын! – подумал про себя философ, – пронюхал, длинноногий вьюн!»

79. Ну а чего тут особо пронюхивать Хома, ты же сам первый засветился, что не хочешь отпевать девушку. Да и потом Хома, что тебе мешает прямо сейчас дать дёру?

Он сошел вниз и увидел кибитку, которую принял было сначала за хлебный овин на колесах. В самом деле, она была так же глубока, как печь, в которой обжигают кирпичи. Это был обыкновенный краковский экипаж, в каком жиды полсотнею отправляются вместе с товарами во все города, где только слышит их нос ярмарку. Его ожидало человек шесть здоровых и крепких козаков, уже несколько пожилых. Свитки из тонкого сукна с кистями показывали, что они принадлежали довольно значительному и богатому владельцу. Небольшие рубцы говорили, что они бывали когда-то на войне не без славы.
   «Что ж делать? Чему быть, тому не миновать!» – подумал про себя философ

80. Очень даже миновать Хома – беги со всех ног отсюда!

и, обратившись к козакам, произнес громко:
   – Здравствуйте, братья-товарищи!
   – Будь здоров, пан философ! – отвечали некоторые из козаков.
   – Так вот это мне приходится сидеть вместе с вами? А брика знатная! – продолжал он, влезая. – Тут бы только нанять музыкантов, то и танцевать можно.

81. Видимо наш Хома не до конца осознаёт всю полноту проблемы!?

– Да, соразмерный экипаж! – сказал один из козаков, садясь на облучок сам-друг с кучером, завязавшим голову тряпицею вместо шапки, которую он успел оставить в шинке. Другие пять вместе с философом полезли в углубление и расположились на мешках, наполненных разною закупкою, сделанною в городе.

82. Интересно, зачем Хома упорно продолжает убивать себя? Чего же ты ждёшь от этой поездки философ ты мой дорогой?

– Любопытно бы знать, – сказал философ, – если бы, примером, эту брику нагрузить каким-нибудь товаром – положим, солью или железными клинами: сколько потребовалось бы тогда коней?
   – Да, – сказал, помолчав, сидевший на облучке козак, – достаточное бы число потребовалось коней.
   После такого удовлетворительного ответа козак почитал себя вправе молчать во всю дорогу.

83. Ахах, т.е. если бы козак не посчитал свой ответ удовлетворительным, то у него рот бы не закрывался всю дорогу?

Философу чрезвычайно хотелось узнать обстоятельнее: кто таков был этот сотник, каков его нрав, что слышно о его дочке, которая таким необыкновенным образом возвратилась домой и находилась при смерти и которой история связалась теперь с его собственною, как у них и что делается в доме?

84. Нашему философу ТАК сильно хотелось это узнать, что он даже не попытался спросить у своего ректора об этом, который и послал его туда?

Он обращался к ним с вопросами; но козаки, верно, были тоже философы, потому что в ответ на это молчали и курили люльки, лежа на мешках.

85. Нашёл конечно к кому обратиться, да они и знать не знают почему именно ты… Они не есть субъект принятия решения, они просто твои сопровождающие до места назначения и всё.

Несмотря на жаркий июльский день, все вышли из брики, отправились в низенькую запачканную комнату, где жид-корчмарь с знаками радости бросился принимать своих старых знакомых. Жид принес под полою несколько колбас из свинины и, положивши на стол, тотчас отворотился от этого запрещенного талмудом плода. Все уселись вокруг стола. Глиняные кружки показались пред каждым из гостей. Философ Хома должен был участвовать в общей пирушке.

86. Мда? И если Хома откажется, что тогда?

И так как малороссияне, когда подгуляют, непременно начнут целоваться или плакать, то скоро вся изба наполнилась лобызаниями: «А ну, Спирид, почеломкаемся!» – «Иди сюда, Дорош, я обниму тебя!»

87. По ходу всем вообще без разницы, почему именно Хома должен отпевать девушку, и как она вообще про него узнала?

Один козак, бывший постарее всех других, с седыми усами, подставивши руку под щеку, начал рыдать от души о том, что у него нет ни отца, ни матери и что он остался одним-один на свете.

88. Ну да – о*рен*ть какая трагедия!

Один, по имени Дорош, сделался чрезвычайно любопытен и, оборотившись к философу Хоме, беспрестанно спрашивал его:
   – Я хотел бы знать, чему у вас в бурсе учат: тому ли самому, что и дьяк читает в церкви, или чему другому?
   – Не спрашивай! – говорил протяжно резонер, – пусть его там будет, как было. Бог уж знает, как нужно; бог все знает.

89. Интересно, почему это Дорош не может поинтересоваться чему учат в бурсе и сравнить с теми знаниями что у дьяка? Это что какая-то страшная тайна что ли?

– Нет, я хочу знать, – говорил Дорош, – что там написано в тех книжках. Может быть, совсем другое, чем у дьяка.
   – О, боже мой, боже мой! – говорил этот почтенный наставник. – И на что такое говорить? Так уж воля божия положила. Уже что бог дал, того не можно переменить.

90. Только вот этот почтенный наставник забыл добавить – по-моему мнению.

Философ Хома, увидя такое расположение голов, решился воспользоваться и улизнуть. Он сначала обратился к седовласому козаку, грустившему об отце и матери:
   – Что ж ты, дядько, расплакался, – сказал он, – я сам сирота! Отпустите меня, ребята.. на волю! На что я вам!
   – Пустим его на волю! – отозвались некоторые. – Ведь он сирота. Пусть себе идет, куда хочет.
   – О, боже ж мой, боже мой! – произнес утешитель, подняв свою голову. – Отпустите его! Пусть идет себе!
   И козаки уже хотели сами вывесть его в чистое поле, но тот, который показал свое любопытство, остановил их, сказавши:
   – Не трогайте: я хочу с ним поговорить о бурсе. Я сам пойду в бурсу…

91. Хома беги дорогой беги, когда ещё выпадет такой прекрасный шанс!?

Впрочем, вряд ли бы этот побег мог совершиться, потому что когда философ вздумал подняться из-за стола, то ноги его сделались как будто деревянными и дверей в комнате начало представляться ему такое множество, что вряд ли бы он отыскал настоящую.

92. Ну дай ему шанс Николай Васильевич!

Только ввечеру вся эта компания вспомнила, что нужно отправляться далее в дорогу. Взмостившись в брику, они потянулись, погоняя лошадей и напевая песню, которой слова и смысл вряд ли бы кто разобрал. Проколесивши большую половину ночи, беспрестанно сбиваясь с дороги, выученной наизусть, они наконец спустились с крутой горы в долину, и философ заметил по сторонам тянувшийся частокол, или плетень, с низенькими деревьями и выказывавшимися из-за них крышами. Это было большое селение, принадлежавшее сотнику.

93. Ну а как собственно сотник узнает Хома стоит перед ним или нет, он же его в глаза ни разу не видел? Т.е. теоретически если бы Хома сбежал, до того как приехать к сотнику, Хомой мог бы представиться любой другой человек, чтобы тем кто его привёз не упасть в грязь лицом перед сотником.

Уже было далеко за полночь; небеса были темны, и маленькие звездочки мелькали кое-где. Ни в одной хате не видно было огня. Они взъехали, в сопровождении собачьего лая, на двор. С обеих сторон были заметны крытые соломою сараи и домики. Один из них, находившийся как раз посередине против ворот, был более других и служил, как казалось, пребыванием сотника. Брика остановилась перед небольшим подобием сарая, и путешественники наши отправились спать. Философ хотел, однако же, несколько обсмотреть снаружи панские хоромы; но как он ни пялил свои глаза, ничто не могло означиться в ясном виде: вместо дома представлялся ему медведь; из трубы делался ректор. Философ махнул рукою и пошел спать.

94. Ну да, вместо того чтобы взять ноги в руки и драпать отсюда со страшной силой, наш Хома просто пошёл спать. Да один факт того что панночка тебя назвала, а не кого-либо ещё УЖЕ должно было насторожить тебя, а ты так со спокойной душой идёшь спать. Ну явно же что здесь что-то не чисто.

Когда проснулся философ, то весь дом был в движении: в ночь умерла панночка. Слуги бегали впопыхах взад и вперед. Старухи некоторые плакали. Толпа любопытных глядела сквозь забор на панский двор, как будто бы могла что-нибудь увидеть.
Философ начал на досуге осматривать те места, которые он не мог разглядеть ночью.

95. Чтоо? Где менты, где хоть какие-либо правоохранительные органы? Участковый, дружинник, хоть кто-то вообще занимается расследованием ситуации? Умерла значит панночка и ладно… Где хоть какое-то расследование хоть от кого-либо? Во-вторых почему медики даже не потрудились назвать причину смерти, где медицинская комиссия, экспертиза? Может панночка была сумасшедшей, тогда Хома в принципе и не нужен, и может идти на все четыре стороны.

Панский дом был низенькое небольшое строение, какие обыкновенно строились в старину в Малороссии…

96. И практически всю эту главу идёт бесполезное и бессмысленное описание дома, которое никакого отношения не имеет ни к Хоме ни к панночке, ни к кому бы то ни было ещё. Скорее всего таким образом Николай Васильевич хотел срубить себе гонорар побольше.

Когда философ измерил страшную круть дороги и вспомнил вчерашнее путешествие, то решил, что или у пана были слишком умные лошади, или у козаков слишком крепкие головы, когда и в хмельном чаду умели не полететь вверх ногами вместе с неизмеримой брикою и багажом.

97. Лучше бы ты Хома уже сейчас разрабатывал план побега, а ещё лучше, прямо сейчас дал дёру отсюда и во всю прыть!

– Эх, славное место! – сказал философ. – Вот тут бы жить, ловить рыбу в Днепре и в прудах, охотиться с тенетами или с ружьем за стрепетами и крольшнепами! Впрочем, я думаю, и дроф немало в этих лугах. Фруктов же можно насушить и продать в город множество или, еще лучше, выкурить из них водку; потому что водка из фруктов ни с каким пенником не сравнится.

98. Ну да, только перед всем этим ты должен сначала отпеть панночку и немного разобраться в экономике того предприятия, которое ты задумал.

Да не мешает подумать и о том, как бы улизнуть отсюда.

99. Так ты определись: ты здесь жить хочешь или улизнуть?

Он приметил за плетнем маленькую дорожку, совершенно закрытую разросшимся бурьяном. Он поставил машинально на нее ногу, думая наперед только прогуляться, а потом тихомолком, промеж хат, да и махнуть в поле, как внезапно почувствовал на своем плече довольно крепкую руку.

100. Николай Васильевич, ну будь ты человеком, дай шанс Хоме улизнуть отсюда!
Позади его стоял тот самый старый козак, который вчера так горько соболезновал о смерти отца и матери и о своем одиночестве.

   – Напрасно ты думаешь, пан философ, улепетнуть из хутора! – говорил он.

101. А откуда ты знаешь что на уме у Хомы, телепат что ли?

– Тут не такое заведение, чтобы можно было убежать;

102. Неужели? Вот же дорожка – по ней Хома и убежит!

да и дороги для пешехода плохи.

103. Ну это смотря какой пешеход, если не гордый, то дойдёт.

А ступай лучше к пану: он ожидает тебя давно в светлице.

104. Он может ожидать меня до скончания времён, а я пока попробую убежать – вот так надо было ответить Хоме и дать дёру!

– Пойдем! Что ж… Я с удовольствием, – сказал философ и отправился вслед за козаком.

105. Мдаа Хома, какой-то ты слабохарактерный…

Сотник, уже престарелый, с седыми усами и с выражением мрачной грусти, сидел перед столом в светлице, подперши обеими руками голову. Ему было около пятидесяти лет; но глубокое уныние на лице и какой-то бледно-тощий цвет показывали, что душа его была убита и разрушена вдруг, в одну минуту, и вся прежняя веселость и шумная жизнь исчезла навеки.

106. Я надеюсь сотник уже написал заявление в правоохранительные органы с требованием расследования гибели его дочери и у него уже есть на руках медицинская экспертиза о причине смерти его дочери?

Когда взошел Хома вместе с старым козаком, он отнял одну руку и слегка кивнул головою на низкий их поклон.
   Хома и козак почтительно остановились у дверей.
   – Кто ты, и откудова, и какого звания, добрый человек? – сказал сотник ни ласково, ни сурово.

107. Ну да, будто сотник ничего не знает, кто к нему должен приехать и какого он звания. К чему весь этот цирк?

– Из бурсаков, философ Хома Брут.
– А кто был твой отец?
   – Не знаю, вельможный пан.
   – А мать твоя?
   – И матери не знаю. По здравому рассуждению, конечно, была мать; но кто она, и откуда, и когда жила – ей-богу, добродию, не знаю.
   Сотник помолчал и, казалось, минуту оставался в задумчивости.
   – Как же ты познакомился с моею дочкою?

108. Это что собеседование что ли, типа достоин ли Хома отпевать её?

– Не знакомился, вельможный пан, ей-богу, не знакомился. Еще никакого дела с панночками не имел, сколько ни живу на свете. Цур им, чтобы не сказать непристойного.
   – Отчего же она не другому кому, а тебе именно назначила читать?
   Философ пожал плечами:
   – Бог его знает, как это растолковать. Известное уже дело, что панам подчас захочется такого, чего и самый наиграмотнейший человек не разберет; и пословица говорит: «Скачи, враже, як пан каже!»

109. И сам Хома даже не удосужился выяснить почему именно ОН стал избранным. Ну я не знаю, провёл бы собственное расследование, сходил бы в местный пункт полиции – узнал бы не привлекалась ли панночка ДО этого, какие есть грешки за ней, сходил бы в местную поликлинику по месту прописки панночки, пообщался бы с коллективом врачебного пункта, взял бы справку об истории болезни, ей то она уже нафиг не нужна, пообщался бы с местным населением, с её друзьями если были таковые, с соседями, с её врагами. Но хоть что-то бы сделал, хоть бы какие-то ориентиры себе набил, узнать кто она такая, почему именно ТЫ выбран для такого по сути плёвого дела? Ничего ж не сделал, до сих пор палец о палец не ударил…

– Да не врешь ли ты, пан философ?

110. А зачем ему врать, он же добровольно приехал!?

– Вот на этом самом месте пусть громом так и хлопнет, если лгу.
   – Если бы только минуточкой долее прожила ты, – грустно сказал сотник, – то, верно бы, я узнал все.

111. Ага, только надо было добавить «может быть».

«Никому не давай читать по мне, но пошли, тату, сей же час в Киевскую семинарию и привези бурсака Хому Брута. Пусть три ночи молится по грешной душе моей. Он знает…»

112. А как панночка узнала бы, что тот кого привезут, будет именно Хома Брут? Она ведь уже мёртвая – следовательно, могли привезти любого другого отпевалу для неё, и она никак бы об этом не узнала… и тихо мирно бы отпели, нет блин раздули их мухи слона.

А что такое знает, я уже не услышал. Она, голубонька, только и могла сказать, и умерла.

113. Или сделала вид, что на последнем дыхании сказала и не стала говорить ВСЮ правду.

Ты, добрый человек, верно, известен святою жизнию своею и богоугодными делами, и она, может быть, наслышалась о тебе.

114. Т.е. мало того что и отец панночки этот сотник тоже не провёл собственное расследование по поводу смерти его дочери (что довольно странно), так ещё и не перепроверил КТО перед ним стоит, действительно ли это Хома перед ним или нет? Почему не перепроверил ЕГО заслуги, убедившись в правильном или неправильном выборе панночки в отпевальных услугах.

– Кто? я? – сказал бурсак, отступивши от изумления. – Я святой жизни? – произнес он, посмотрев прямо в глаза сотнику. – Бог с вами, пан! Что вы это говорите! да я, хоть оно непристойно сказать, ходил к булочнице против самого страстного четверга.

115. Ну так вот именно, может стоит нанять более квалифицированного отпевальщика для своей покойной панночки, ведь она тоже могла ошибиться в своём выборе?

– Ну… верно, уже недаром так назначено. Ты должен с сего же дня начать свое дело.

116. Что ж все так зациклились на этом необъяснимом выборе панночки, почему никто не выясняет причину её необъяснимой смерти, неужели никому не интересно?

– Я бы сказал на это вашей милости… оно, конечно, всякий человек, вразумленный Святому писанию, может по соразмерности… только сюда приличнее бы требовалось дьякона или, по крайней мене, дьяка. Они народ толковый и знают, как все это уже делается, а я… Да у меня и голос не такой, и сам я – черт знает что. Никакого виду с меня нет.
   – Уж как ты себе хочешь, только я все, что завещала мне моя голубка, исполню, ничего не пожалея.

117. Да с чего у тебя сотник такое нелепое представление о неподтверждённых словах твоей покойной дочери и такая твёрдая уверенность в Хоме? Он же сказал что не профессионал в деле, от слова совсем, и понятия не имеет кто эта панночка и откуда она его знает. Так может быть стоит задуматься и тебе что что-то тут не так, нет? Чего ты к нему так привязался, панночке ведь реально уже всё равно кто там её будет отпевать, Хома или не Хома. Ты же видишь его непрофессионализм, так может стоит отказаться от своего слова, тем более что ТЫ его никому не давал включая твою дочурку, хотя бы просто потому что ты не успел это сделать?

И когда ты с сего дня три ночи совершишь, как следует, над нею молитвы,

118. Да как Хома сможет как следует произносить молитвы, если он тебе прямым текстом сказал, что знать не знает о чём вообще идёт речь, и что сотнику следует нанять другого – более квалифицированного работника чем он?

то я награжу тебя; а не то – и самому черту не советую рассердить меня.

119. Мдаа, видимо панночка была выше по иерархической лестнице, чем сам чёрт, раз ТАК убедительно и на ровном месте, неподтверждёнными словами смогла растрогать своего батюшку!?

Последние слова произнесены были сотником так крепко, что философ понял вполне их значение.

120. Да одно ЭТО должно было уже свидетельствовать что Хома не профессионал, раз прогибается перед каждым чином…

– Ступай за мною! – сказал сотник.
   Они вышли в сени. Сотник отворил дверь в другую светлицу, бывшую насупротив первой. Философ остановился на минуту в сенях высморкаться и с каким-то безотчетным страхом переступил через порог. Весь пол был устлан красной китайкой. В углу, под образами, на высоком столе лежало тело умершей, на одеяле из синего бархата, убранном золотою бахромою и кистями. Высокие восковые свечи, увитые калиною, стояли в ногах и в головах, изливая свой мутный, терявшийся в дневном сиянии свет. Лицо умершей было заслонено от него неутешным отцом, который сидел перед нею, обращенный спиною к дверям.

121. Да почему же в таком случае сотник даже не попытался утешиться отчётом из правоохранительных органов, куда он должен был уже давно написать заявление о расследовании гибели его дочери, а также отчётом из местного больничного пункта о причине смерти? Но нееет, зачем такие бюрократические заморочки, лучше бездумно горевать и сожалеть о случившемся!

Философа поразили слова, которые он услышал:
   – Я не о том жалею, моя наймилейшая мне дочь, что ты во цвете лет своих, не дожив положенного века, на печаль и горесть мне, оставила землю. Я о том жалею, моя голубонька, что не знаю того, кто был, лютый враг мой, причиною твоей смерти.

122. Да и собственно я не хочу об этом знать, потому что это такая рутина: идти в правоохранительные органы, брать листок, чернила, водить рукой чтобы эти чернила правильно легли на бумагу, чтобы из них могли получиться внятные буквы, которые потом перерастут в слова, с помощью которых и я может быть смогу выяснить кто с тобою так поступил дитя моё; что мне просто неизбежно приходится делать вид, что я действительно горюю по тебе радость моя. Не буду я ничего делать, лучше пролью слёзы для показухи, ну и естественно забуду тебя со временем.

И если бы я знал, кто мог подумать только оскорбить тебя или хоть бы сказал что-нибудь неприятное о тебе, то, клянусь богом, не увидел бы он больше своих детей,

123. Которых возможно у него/неё нет…

если только он так же стар, как и я; ни своего отца и матери,

124. Которых тоже уже возможно нет…

если только он еще на поре лет, и тело его было бы выброшено на съедение птицам и зверям степным.

125. Во-первых, почему только степным зверям? И во-вторых, кем бы оно было выброшено, если ты до сих пор не предпринял ни одной попытки, чтобы выяснить, кто так поступил с твоей дочерью?

Но горе мне, моя полевая нагидочка[15], моя перепеличка, моя ясочка, что проживу я остальной век свой без потехи,

126. Ах ты старый лис, так ты хотел весь свой век потешаться и ничего не делать для благо общества?

утирая полою дробные слезы, текущие из старых очей моих, тогда как враг мой будет веселиться и втайне посмеиваться над хилым старцем…

127. И опять же повторю милая моя, потому что я даже не хочу ЭТО выяснять, просто мне надо пролить слёзы для проформы и постараться убедить всех, что мне действительно горестно без тебя рыба моя.

Он остановился, и причиною этого была разрывающая горесть, разрешившаяся целым потопом слез.
   Философ был тронут такою безутешной печалью. Он закашлял и издал глухое крехтание, желая очистить им немного свой голос.
   Сотник оборотился и указал ему место в головах умершей, перед небольшим налоем, на котором лежали книги.
   «Три ночи как-нибудь отработаю, – подумал философ, – зато пан набьет мне оба кармана чистыми червонцами».

128. Ну это если и сам пан не станет холодным, до того как сдержать своё слово. В таком случае сделка будут недействительной, даже если ты и выполнишь всё безукорительно.

Он приблизился и, еще раз откашлявшись, принялся читать, не обращая никакого внимания на сторону и не решаясь взглянуть в лицо умершей. Глубокая тишина воцарилась. Он заметил, что сотник вышел. Медленно поворотил он голову, чтобы взглянуть на умершую и…
   Трепет пробежал по его жилам: пред ним лежала красавица, какая когда-либо бывала на земле. Казалось, никогда еще черты лица не были образованы в такой резкой и вместе гармонической красоте. Она лежала как живая.

129. Правда уже очень долго не дыша так лежит…

Вдруг что-то страшно знакомое показалось в лице ее.
– Ведьма! – вскрикнул он не своим голосом, отвел глаза в сторону, побледнел весь и стал читать свои молитвы.
Это была та самая ведьма, которую убил он.

130. Во-первых, как Хома смог вообще узнать и идентифицировать эту девушку с той ведьмой, которую он убил, тогда была ночь, рассвет только мерещил на горизонте? Ну хорошо, предположим Хома обладал настолько острым зрением что действительно смог это сделать, тогда встаёт вопрос, почему Хома тут же не дал дёру с этого места. Куда? Да куда угодно, лишь бы как можно дальше отсюда! Почему не поинтересовался у сотника, о библиотеке панночки, не могла же она держать в голове свои ведьминские заклинания, по-любому должна быть какая-то история её записей, ведьмами ведь не рождаются, а если и рождаются, то всё равно человеческая память не резиновая, можно ведь и забыть что-то.

Когда солнце стало садиться, мертвую понесли в церковь. Философ одним плечом своим поддерживал черный траурный гроб и чувствовал на плече своем что-то холодное, как лед. Сотник сам шел впереди, неся рукою правую сторону тесного дома умершей. Церковь деревянная, почерневшая, убранная зеленым мохом, с тремя конусообразными куполами, уныло стояла почти на краю села. Заметно было, что в ней давно уже не отправлялось никакого служения. Свечи были зажжены почти перед каждым образом.

131. Кем это были зажжены свечи, если было заметно, что в этой церкви уже давно не отправлялось никакого служения?

Гроб поставили посередине, против самого алтаря. Старый сотник поцеловал еще раз умершую, повергнулся ниц и вышел вместе с носильщиками вон, дав повеление хорошенько накормить философа и после ужина проводить его в церковь. Пришедши в кухню, все несшие гроб начали прикладывать руки к печке, что обыкновенно делают малороссияне, увидевши мертвеца.

132. Чтобы что произошло или не произошло, повесть нам скажет или нет?

Кухня в сотниковом доме была что-то похожее на клуб, куда стекалось все, что ни обитало во дворе, считая в это число и собак, приходивших с машущими хвостами к самым дверям за костями и помоями. Куда бы кто ни был посылаем и по какой бы то ни было надобности, он всегда прежде заходил на кухню, чтобы отдохнуть хоть минуту на лавке и выкурить люльку.

133. Ну да, будто другого места нет, где можно отдохнуть и выкурить люльку!?

Но самое многочисленное собрание бывало во время ужина, когда приходил и табунщик, успевший загнать своих лошадей в загон,

134. СВОИХ лошадей, или всё-таки лошадей хозяина/ев?

и погонщик, приводивший коров для дойки, и все те, которых в течение дня нельзя было увидеть.

135. По непонятной причине…

За ужином болтовня овладевала самыми неговорливыми языками. Тут обыкновенно говорилось обо всем: и о том, кто пошил себе новые шаровары, и что находится внутри земли, и кто видел волка. Тут было множество бонмотистов[16], в которых между малороссиянами нет недостатка.

136. Что и даже в этой обстановке Хоме нельзя было расспросить любого, о том кто такая панночка и почему она выбрала именно его?

Философ уселся вместе с другими в обширный кружок на вольном воздухе перед порогом кухни. Скоро баба в красном очипке высунулась из дверей, держа в обеих руках горячий горшок с галушками, и поставила его посреди готовившихся ужинать. Каждый вынул из кармана своего деревянную ложку

137. У всех в кармане лежали деревянные ложки? А когда и где они их мыли? Это же не гигиенично! А если кто-то заразиться чем-нибудь и… Уууу ну и нравы конечно были…

Как только уста стали двигаться немного медленнее и волчий голод всего этого собрания немного утишился, многие начали разговаривать. Разговор, натурально, должен был обратиться к умершей.

138. И вот здесь Хома должен был узнать как можно больше об этой панночке, в которой он и узнал ту ведьму, у которой отнял жизнь пару дней назад.

– Правда ли, – сказал один молодой овчар, который насадил на свою кожаную перевязь для люльки столько пуговиц и медных блях, что был похож на лавку мелкой торговки, – правда ли, что панночка, не тем будь помянута, зналась с нечистым?
   – Кто? панночка? – сказал Дорош, уже знакомый прежде нашему философу. – Да она была целая ведьма! Я присягну, что ведьма!

139. Ну если ты Дорош, так очень в курсе того кем была панночка, почему не порекомендуешь Хоме тот час же отказаться от дела, и передать работу профессионалу, это же явно не уровень Хомы? Или хотя бы дать какую-нибудь защиту от ведьм своего товарищу, в чем проблема?

– Полно, полно, Дорош! – сказал другой, который во время дороги изъявлял большую готовность утешать. – Это не наше дело; бог с ним. Нечего об этом толковать.

140. Как это не о чем толковать братец? На кону жизнь Хомы, а ты так легко отворачиваешься от любой информации, которая должна помочь Хоме преодолеть ведьминское сопротивление?

Но Дорош вовсе не был расположен молчать. Он только что перед тем сходил в погреб вместе с ключником по какому-то нужному делу и, наклонившись раза два к двум или трем бочкам, вышел оттуда чрезвычайно веселый и говорил без умолку.
   – Что ты хочешь? Чтобы я молчал? – сказал он. – Да она на мне самом ездила! Ей-богу, ездила!

141. Хома дорогой, у тебя ведь такой же случай был, сопоставь слова и факты. Всё же сходится – беги дорогой, что есть силы, беги прямо сейчас.

Начавшийся разговор возбудил непреодолимое желание и любопытство философа узнать обстоятельнее про умершую сотникову дочь. И потому, желая опять навести его на прежнюю материю, обратился к соседу своему с такими словами:
   – Я хотел спросить, почему все это сословие, что сидит за ужином, считает панночку ведьмою? Что ж, разве она кому-нибудь причинила зло или извела кого-нибудь?

142. Ну да Хома, и в правду, а тот факт, что она ездила и летала на тебе ночью, это ж так – пустяк!? С тобой ведь каждый день происходит что-то подобное и ты каждый день испытываешь новые чувства от таких неожиданных прогулок.

– Было всякого, – отвечал один из сидевших, с лицом гладким, чрезвычайно похожим на лопату.

143. Какого всякого? Ничего ж не ответил!

– А кто не припомнит псаря Микиту, или того…
   – А что ж такое псарь Микита? – сказал философ.
   – Стой! я расскажу про псаря Микиту, – сказал Дорош.
   – Я расскажу про Микиту, – отвечал табунщик, – потому что он был мой кум.
   – Я расскажу про Микиту, – сказал Спирид.
   – Пускай, пускай Спирид расскажет! – закричала толпа.
   Спирид начал:
   – Ты, пан философ Хома, не знал Микиты. Эх, какой редкий был человек! Собаку каждую он, бывало, так знает, как родного отца. Теперешний псарь Микола, что сидит третьим за мною, и в подметки ему не годится. Хотя он тоже разумеет свое дело, но он против него – дрянь, помои.
   – Ты хорошо рассказываешь, хорошо! – сказал Дорош, одобрительно кивнув головою.

144. Ну да, обливать своего товарища грязью это ж так хорошо!?

– Как только панночка, бывало, взглянет на него, то и повода из рук пускает, Разбоя зовет Бровком, спотыкается и невесть что делает.

145. Мдаа, любовь – это ТАКАЯ штука…

Один раз панночка пришла на конюшню, где он чистил коня. Дай говорит, Микитка, я положу на тебя свою ножку. А он, дурень, и рад тому: говорит, что не только ножку, но и сама садись на меня. Панночка подняла свою ножку, и как увидел он ее нагую, полную и белую ножку, то, говорит, чара так и ошеломила его. Он, дурень, нагнул спину и, схвативши обеими руками за нагие ее ножки, пошел скакать, как конь, по всему полю, и куда они ездили, он ничего не мог сказать; только воротился едва живой,

146. Перегнула конечно панночка, чего тут скажешь, да и он тоже, куда ж так себя тратить и непонятно на что, хоть бы какая отдача была от панночки, взаимность.

и с той поры иссохнул весь, как щепка; и когда раз пришли на конюшню, то вместо его лежала только куча золы да пустое ведро: сгорел совсем; сгорел сам собою. А такой был псарь, какого на всем свете не можно найти.

147. Ну может стоит догадаться Хома, что и с тобой возможно будет тоже самое, как бы прикинуть шкурку Микитки на себя, нет?

Когда Спирид окончил рассказ свой, со всех сторон пошли толки о достоинствах бывшего псаря.
   – А про Шепчиху ты не слышал? – сказал Дорош, обращаясь к Хоме.
   – Нет.
   – Эге-ге-ге! Так у вас, в бурсе, видно, не слишком большому разуму учат. Ну, слушай! У нас есть на селе козак Шептун. Хороший козак! Он любит иногда украсть и соврать без всякой нужды, но… хороший козак.

148.   О как! Оказывается ложь и воровство характеризуют козака как хорошего?

Его хата не так далеко отсюда. В такую самую пору, как мы теперь сели вечерять, Шептун с жинкою, окончивши вечерю, легли спать, а так как время было хорошее, то Шепчиха легла на дворе, а Шептун в хате на лавке; или нет: Шепчиха в хате на лавке, а Шептун на дворе…
   – И не на лавке, а на полу легла Шепчиха, – подхватила баба, стоя у порога и подперши рукою щеку.
   Дорош поглядел на нее, потом поглядел вниз, потом опять на нее и, немного помолчав, сказал:
   – Когда скину с тебя при всех исподницу, то нехорошо будет.
   Это предостережение имело свое действие. Старуха замолчала и уже ни разу не перебила речи.

149. Вот и правильно, перебивать вообще не культурно!

Дорош продолжал:
   – А в люльке, висевшей среди хаты, лежало годовое дитя – не знаю, мужеского или женского пола. Шепчиха лежала, а потом слышит, что за дверью скребется собака и воет так, хоть из хаты беги. Она испугалась; ибо бабы такой глупый народ, что высунь ей под вечер из-за дверей язык, то и душа войдет в пятки. Однако ж думает, дай-ка я ударю по морде проклятую собаку, авось-либо перестанет выть, – и, взявши кочергу, вышла отворить дверь. Не успела она немного отворить, как собака кинулась промеж ног ее и прямо к детской люльке. Шепчиха видит, что это уже не собака, а панночка. Да притом пускай бы уже панночка в таком виде, как она ее знала, – это бы еще ничего; но вот вещь и обстоятельство: что она была вся синяя, а глаза горели, как уголь. Она схватила дитя, прокусила ему горло и начала пить из него кровь. Шепчиха только закричала: «Ох, лишечко!» – да из хаты. Только видит, что в сенях двери заперты. Она на чердак; сидит и дрожит, глупая баба, а потом видит, что панночка к ней идет и на чердак; кинулась на нее и начала глупую бабу кусать. Уже Шептун поутру вытащил оттуда свою жинку, всю искусанную и посиневшую. А на другой день и умерла глупая баба. Так вот какие устройства и обольщения бывают!

150. Откуда это интересно Дорош всё это знает, если свидетелей таких действий нет? Если после таких неподтверждённых действий панночки эта женщина умерла, а что случилось с ребёнком?

После такого рассказа Дорош самодовольно оглянулся и засунул палец в свою трубку, приготовляя ее к набивке табаком. Материя о ведьме сделалась неисчерпаемою. Каждый, в свою очередь, спешил что-нибудь рассказать. К тому ведьма в виде скирды сена приехала к самым дверям хаты; у другого украла шапку или трубку; у многих девок на селе отрезала косу; у других выпила по нескольку ведер крови.

151. Да после таких рассказов любой нормальный человек на месте Хомы непременно должен был дать дёру из этого дома. А этот сидит такой и в ус не дует, думает что его не коснётся что ли? Напрасно Хома, напрасно!

Наконец вся компания опомнилась и увидела, что заболталась уже чересчур, потому что уже на дворе была совершенная ночь. Все начали разбродиться по ночлегам, находившимся или на кухне, или в сараях, или среди двора.
   – А ну, пан Хома! теперь и нам пора идти к покойнице, – сказал седой козак, обратившись к философу, и все четверо, в том числе Спирид и Дорош, отправились в церковь, стегая кнутами собак, которых на улице было великое множество и которые со злости грызли их палки.

152. Хома ты что совсем д*рак? – вали оттуда со страшной силой, никто ведь из присутствующих так и не дал ни одного опровержения этим диким и зловещим словам о панночке. Может быть стоит задуматься о том, что ТЫ будешь следующим, нет?

Философ, несмотря на то что успел подкрепить себя доброю кружкою горелки, чувствовал втайне подступавшую робость по мере того, как они приближались к освещенной церкви.

153. Что ты, после таких разговоров он всего лишь почувствовал робость? Где твой животных страх, который был сказал тебе ХОМА – УНОСИ НОГИ, ЦЕЛЕЕ БУДЕШЬ!

Рассказы и странные истории, слышанные им, помогали еще более действовать его воображению.

154. Ну явно не до такой степени, чтобы принять радикальное решение, которое спасёт его жизнь.

Три козака взошли вместе с Хомою по крутой лестнице на крыльцо и вступили в церковь. Здесь они оставили философа, пожелав ему благополучно отправить свою обязанность, и заперли за ним дверь, по приказанию пана.

155. Ну да, правильно – окон же там нету, через которые Хома может при желании улизнуть!?

Философ остался один.

156. Как это один? С панночкой, которую ему ещё отпевать три долбанных дня.

Сначала он зевнул, потом потянулся, потом фукнул в обе руки и наконец уже обсмотрелся.

157. Вообще не чуя беды…

Высокий старинный иконостас уже показывал глубокую ветхость; сквозная резьба его, покрытая золотом, еще блестела одними только искрами. Позолота в одном месте опала, в другом вовсе почернела; лики святых, совершенно потемневшие, глядели как-то мрачно.

158. Странно, почему церковь вообще не используется, можно было облагородить её, да и проводить богоугодные дела, разве нет? Да и потом, где отпевали остальных покойников, раз эта только единственная церковь, да ещё и в таком виде?

Философ еще раз обсмотрелся.

159. Лучше бы наш философ осматривался в плане побега отсюда, а не просто так!

– Что ж, – сказал он, – чего тут бояться?

160. Да и правда – чего можно бояться ночью от д*хлой панночки, которая по неподтверждённым слухам была ведьмою, и более того, никто не дал опровержение этим слухам…?

Человек прийти сюда не может

161. Неужели? Прийти может и не может, а вот ворваться через окно – без проблем.

а от мертвецов и выходцев из того света есть у меня молитвы такие, что как прочитаю, то они меня и пальцем не тронут.

162. А у тебя что был уже такой опыт, раз говоришь с такой уверенностью?

Ничего! – повторил он, махнув рукою, – будем читать!

163. Да лучше бы ты забился куда-нибудь в уголок церкви и прилёг поспать, глядишь бы и обошлось всё «парой погашенных свечей» как говориться. Всё равно ведь никто не узнает, в самом деле ты читал молитвы или нет.

Подходя к крылосу, увидел он несколько связок свечей.
   «Это хорошо, – подумал философ, – нужно осветить всю церковь так, чтобы видно было, как днем.

164. И зачем освещать всю церковь так, чтобы видно было как днём?

Эх, жаль, что во храме божием не можно люльки выкурить!»

165. А люльку-то почему нельзя выкурить, тебя ведь всё равно никто не видит, или ты думаешь что кто-то учует запах табака когда утром войдёт в церквушку?

И он принялся прилепливать восковые свечи ко всем карнизам, налоям и образам, не жалея их нимало, и скоро вся церковь наполнилась светом.

166. Это кто же натаскал в эту церковь ТАК МНОГО свечей, церковь ведь не используется, так зачем тратить на неё какие-либо ресурсы?

Он подошел ко гробу, с робостию посмотрел в лицо умершей и не мог не зажмурить, несколько вздрогнувши, своих глаз.
Такая страшная, сверкающая красота!
Он отворотился и хотел отойти; но по странному любопытству, по странному поперечивающему себе чувству, не оставляющему человека особенно во время страха,

167. Да какого бл*ть страха, она же мёртвая, чем она тебе может навредить?

он не утерпел, уходя, не взглянуть на нее и потом, ощутивши тот же трепет, взглянул еще раз.

168. Мдэ? Ну и чего нового ты там увидал Хома?

В самом деле, резкая красота усопшей казалась страшною. Может быть, даже она не поразила бы таким паническим ужасом, если бы была несколько безобразнее. Но в ее чертах ничего не было тусклого, мутного, умершего. Оно было живо, и философу казалось, как будто бы она глядит на него закрытыми глазами. Ему даже показалось, как будто из-под ресницы правого глаза ее покатилась слеза, и когда она остановилась на щеке, то он различил ясно, что это была капля крови.

169. И что? Ты давай там свою работу выполняй коль пришёл, а не пытайся влюбиться в д*хлую панночку…

Он поспешно отошел к крылосу, развернул книгу и, чтобы более ободрить себя, начал читать самым громким голосом.

170. Типа если он громко будет читать, от этого какой-то другой эффект должен быть что ли?

Голос его поразил церковные деревянные стены, давно молчаливые и оглохлые.

171. Каким конкретно образом он поразил своим голосом церковные стены, так наверно и останется загадкой?

Одиноко, без эха, сыпался он густым басом в совершенно мертвой тишине и казался несколько диким даже самому чтецу.

172. Ну может быть, стоило бы и прекратить такой громкий, ни к чему кроме страха не приводящий, монолог?

«Чего бояться? – думал он между тем сам про себя. – Ведь она не встанет из своего гроба, потому что побоится божьего слова.

173. Интересно, т.е. остальные покойники запросто могут встать из гроба, когда их отпевают, если они не испугаются божьего слова? Мдаа… ну и рассуждения у Хомы.

Пусть лежит! Да и что я за козак, когда бы устрашился? Ну, выпил лишнее – оттого и показывается страшно.

174. Лишнее значит? Да у тебя это лишнее уже в норму вошло. Пора бы наверно прекращать уже это лишнее, нет?

Однако же, перелистывая каждую страницу, он посматривал искоса на гроб

175. Зачем то…

и невольное чувство, казалось, шептало ему: «Вот, вот встанет! вот поднимется, вот выглянет из гроба!»

176. Ничего – святой водичкой окропить её и дело с концом, ляжет обратно. Да и потом, почему он гроб крышкой не накрыл? И если бы панночка реально поднялась из гроба, сработала бы условная сигнализация, и таким образом Хоме не пришлось бы постоянно пялиться на гроб.

Но тишина была мертвая. Гроб стоял неподвижно. Свечи лили целый потоп света. Страшна освещенная церковь ночью, с мертвым телом и без души людей!

177. Как это без души людей, а Хома что, уже не человек?

Возвыся голос, он начал петь на разные голоса, желая заглушить остатки боязни.

178. Почему нельзя было вообще не испытывать хоть какую-либо боязнь от этой работы, сбежав со всей прыти в соседнее государство?

Но через каждую минуту обращал глаза свои на гроб, как будто бы задавая невольный вопрос: «Что, если подымется, если встанет она?»

179. Значит надо было временно прекратить – читать пустые и бессмысленные молитвы и сделать ход конём: накрыть крышкой гроба уже никому не нужную панночку и для пущей уверенности, прибить крышку гроба гвоздями к самому гробу, или в этом есть какая-то проблема? Ах да гвоздей нету и молотка…

Но гроб не шелохнулся. Хоть бы какой-нибудь звук, какое-нибудь живое существо, даже сверчок отозвался в углу!

180. И зачем Хоме это надо, уменьшить страх от надуманной ситуации?

Чуть только слышался легкий треск какой-нибудь отдаленной свечки или слабый, слегка хлопнувший звук восковой капли, падавшей на пол.

181. Ну вот и слушай только его Хома, а ещё лучше забейся в какой-нибудь уголок и ляг поспи. Никто ведь не узнает отпевал ли ты её или нет, слежки ведь нету, они сами закрыли двери, значит только через эти двери же они и зайдут.

«Ну, если подымется?..»

182. А почему ты не предусмотрел этот сценарий и не запасся противоведьминскими штучками, святой водой, крестами намоленными и перемоленными?

Она приподняла голову…
Он дико взглянул и протер глаза. Но она точно уже не лежит, а сидит в своем гробе. Он отвел глаза свои и опять с ужасом обратил на гроб. Она встала… идет по церкви с закрытыми глазами, беспрестанно расправляя руки, как бы желая поймать кого-нибудь.
Она идет прямо к нему. В страхе очертил он около себя круг.

183. Во-первых ЧЕМ он очертил около себя круг, у него же ничего с собою не было, ни мела, ни пепла от люльки, ни пороху, ни воска от свечей, местной церковной пылью что ли? Во-вторых, почему бы не треснуть панночке, чтобы знала своё место в своём деревянном костюме?

С усилием начал читать молитвы и произносить заклинания, которым научил его один монах, видевший всю жизнь свою ведьм и нечистых духов.

184. А этот монах говорил, помогали ли ему хоть когда-нибудь эти самые молитвы?

Она стала почти на самой черте; но видно было, что не имела сил переступить ее

185. Почему-то???

и вся посинела, как человек, уже несколько дней умерший. Хома не имел духа взглянуть на нее.

186. Почему-то…

Она ударила зубами в зубы и открыла мертвые глаза свои. Но, не видя ничего, с бешенством – что выразило ее задрожавшее лицо – обратилась в другую сторону и, распростерши руки, обхватывала ими каждый столп и угол, стараясь поймать Хому.

187. Зачем-то…

Наконец остановилась, погрозив пальцем

188. Кому погрозив пальцем?

и легла в свой гроб.

189. А зачем вставала? Чтобы погрозить пальцем?

Философ все еще не мог прийти в себя и со страхом поглядывал на это тесное жилище ведьмы.

190. Будто в итоге ЭТО ему что-то бы дало?

Наконец гроб вдруг сорвался с своего места и со свистом начал летать по всей церкви, крестя во всех направлениях воздух.

191. Ничего себе! Какие возможности у панночки даже в загробной жизни? Что же она в таком случае не смогла отразить атаку Хомы, когда он лишал её жизни?

Философ видел его почти над головою, но вместе с тем видел, что он не мог зацепить круга, им очерченного, и усилил свои заклинания.

192. Может тебе стоило усилить круг, ты же видишь, что ЭТО наиболее действенное средство, а не твои голословные заклинания?

Гроб грянулся на средине церкви и остался неподвижным. Труп опять поднялся из него, синий, позеленевший. Но в то время послышался отдаленный крик петуха. Труп опустился в гроб и захлопнулся гробовою крышкою.

193. Ага, так вот чего боится панночка, крика петуха!? Ну так Хома, возьми на заметку!

Сердце у философа билось, и пот катился градом;

194. С ЧЕГО? Ты же должен был успокоится уже и в ту же минуту понять, что именно крика петуха и боится панночка.

но, ободренный петушьим криком, он дочитывал быстрее листы, которые должен был прочесть прежде.

195. Серьёзно? Ты так и не понял чего боится панночка?

При первой заре пришли сменить его дьячок и седой Явтух, который на тот раз отправлял должность церковного старосты.

196. Надо же какая исполнительность от дьячка и Явтуха!?

Пришедши на отдаленный ночлег, философ долго не мог заснуть, но усталость одолела, и он проспал до обеда. Когда он проснулся, все ночное событие казалось ему происходившим во сне.

197. Во сне значит да Хома? Тебе я смотрю часто снятся такие сны с ходячими трупами панночек и летающими гробами.

Ему дали для подкрепления сил кварту горелки.

198. Лучше бы ты для подкрепления попросил петуха, и не одного. Тебе так-то ещё две ночи службу нести, если конечно не включишь мозги и не дашь дёру из этого места.

За обедом он скоро развязался, присовокупил кое к чему замечания и съел почти один довольно старого поросенка; но, однако же, о своем событии в церкви он не решался говорить по какому-то безотчетному для него самого чувству и на вопросы любопытных отвечал: «Да, были всякие чудеса».

199. Что за ид*от, почему не рассказал о случившемся? В таком случае было бы два варианта, тебе либо охрану выделили бы, либо в дурку забрали, но в любом случае ты спас бы себе жизнь. А вот какой вариант из двух получился бы, тут уж зависело бы от твоих умений правильно высказывать свои мысли.

Философ был одним из числа тех людей, которых если накормят, то у них пробуждается необыкновенная филантропия. Он, лежа с своей трубкой в зубах, глядел на всех необыкновенно сладкими глазами и беспрерывно поплевывал в сторону.

200. Ага, даже не пытаясь что-либо сделать для своей безопасности, или ты думаешь что панночка всерьёз остановится на достигнутом?

После обеда философ был совершенно в духе.

201. А чего ему быть не в духе, он же каждый день, точнее каждую ночь видит летающие гробы!?

Но чем более время близилось к вечеру, тем задумчивее становился философ.

202. Правда? И с чего бы это?

За вечерей сколько ни старался он развеселить себя, но страх загорался в нем вместе с тьмою, распростиравшеюся по небу.

203. Ооо да, а попросить/выкупить/одолжить живого петуха вместе с собою в церквушку на отпевание панночки, чтобы обезопасить себя от её напастей, это же в принципе нельзя сделать и так трудно!?

– А ну, пора нам, пан бурсак! – сказал ему знакомый седой козак, подымаясь с места вместе с Дорошем. – Пойдем на работу.
   Хому опять таким же самым образом отвели в церковь; опять оставили его одного и заперли за ним дверь. Как только он остался один, робость начала внедряться снова в его грудь.

204. Потому что д*рак: ни святой воды не взял, ни петуха, ни гвоздей с молотком, чтобы прибить крышку к гробу панночки, ни тканей не взял, чтобы перемотать гроб вдоль и поперёк, и прибить концы ткани гвоздями к полу, чтобы даже гроб с места не сдвинулся. Ничего не сделал, чтобы хоть как-то обезопасить себя.

– Что же, – произнес он, – теперь ведь мне не в диковинку это диво. Оно с первого разу только страшно. Да! оно только с первого разу немного страшно, а там оно уже не страшно; оно уже совсем не страшно.

205. Ну если ты ТАК рассуждаешь, тогда конечно вопросов нет.

Он поспешно стал на крылос, очертил около себя круг,

206. Правда чем Хома всё это делает в повести ни разу не уточняется…

произнес несколько заклинаний и начал читать громко, решаясь не подымать с книги своих глаз и не обращать внимания ни на что.

207. Ну так может и читать не будешь? Или есть какие-то проблемы чтобы НЕ читать?

Уже около часу читал он и начинал несколько уставать и покашливать.

208. Да там не только устанешь и начнёшь покашливать после целого часу прочтения божьих слов.

Он вынул из кармена рожок и, прежде нежели поднес табак к носу, робко повел глазами на гроб. Сердце его захолонуло.
   Труп уже стоял перед ним на самой черте и вперил на него мертвые, позеленевшие глаза.

209. Во-первых, панночка что, прям целый час стояла? Во-вторых ну и что, что она смотрела на него, она ведь всё равно ни черта не видит? И в-третьих, ты же очертил (непонятно конечно чем) круг, чего ты боишься, она ведь всё равно тебя не тронет?

Бурсак содрогнулся, и холод чувствительно пробежал по всем его жилам. Потупив очи в книгу, стал он читать громче свои молитвы и заклятья и слышал, как труп опять ударил зубами и замахал руками, желая схватить его. Но, покосивши слегка одним глазом, увидел он, что труп не там ловил его, где стоял он, и, как видно, не мог видеть его.

210. Ну вот и успокойся, если она тебя не видит, значит никакого урона не причинит.

Глухо стала ворчать она и начала выговаривать мертвыми устами страшные слова; хрипло всхлипывали они, как клокотанье кипящей смолы. Что значили они, того не мог бы сказать он, но что-то страшное в них заключалось. Философ в страхе понял, что она творила заклинания.

211. Да даже если и так, они бы у неё всё равно не сработали, ввиду того что все заклинания должны быть чётко произнесены да ещё и в правильной последовательности, а она судя по тексту повести, аж всхлипывала как кипящая смола, так что можно было бы и не переживать по этому поводу.

Ветер пошел по церкви от слов, и послышался шум, как бы от множества летящих крыл. Он слышал, как бились крыльями в стекла церковных окон и в железные рамы, как царапали с визгом когтями по железу и как несметная сила громила в двери и хотела вломиться. Сильно у него билось во все время сердце; зажмурив глаза, всё читал он заклятья и молитвы.

212. Чего ты так переживаешь Хома, ты же в круге стоишь, и нечисть тебя не трогает, ну так усиливай хотя бы круг, черти второй, третий, пятый, десятый. Так глядишь и без петуха обойдёшься.

Наконец вдруг что-то засвистало вдали: это был отдаленный крик петуха. Изнуренный философ остановился и отдохнул духом.

213. Что и сейчас непонятно, что стоит взять с собой петуха в третью ночь? А если кругом не обойдёшься?

Вошедшие сменить философа нашли его едва жива. Он оперся спиною в стену и, выпучив глаза, глядел неподвижно на толкавших его козаков. Его почти вывели и должны были поддерживать во всю дорогу.

214. Конечно даже не попытавшись расспросить что с ним случилось? У них же на хуторе каждый день философов в таком виде встречают из церкви!

Пришедши на панский двор, он встряхнулся и велел себе подать кварту горелки. Выпивши ее, он пригладил на голове своей волосы и сказал:
– Много на свете всякой дряни водится! А страхи такие случаются – ну… – При этом философ махнул рукою.

215. Ну так расскажи Хома, что случилось, не отмахивайся от народа.

Собравшийся возле него кружок потупил голову, услышав такие слова. Даже небольшой мальчишка, которого вся дворня почитала вправе уполномочивать вместо себя, когда дело шло к тому, чтобы чистить конюшню или таскать воду, даже этот бедный мальчишка тоже разинул рот.

216. Отчего? Никакой конкретной информации Хома не сказал.

В это время проходила мимо еще не совсем пожилая бабенка в плотно обтянутой запаске, выказывавшей ее круглый и крепкий стан, помощница старой кухарки, кокетка страшная, которая всегда находила что-нибудь пришпилить к своему очипку: или кусок ленточки, или гвоздику, или даже бумажку, если не было чего-нибудь другого.
   – Здравствуй, Хома! – сказала она, увидев философа. – Ай-ай-ай! что это с тобою? – вскричала она, всплеснув руками.
   – Как что, глупая баба?
   – Ах, боже мой! Да ты весь поседел!
   – Эге-ге! Да она правду говорит! – произнес Спирид, всматриваясь в него пристально. – Ты точно поседел, как наш старый Явтух.

217. Ну может быть заметив ЭТО стоит усилить Хому в церкви, и послать с ним ещё кого-нибудь для защиты работника от такого нервяка, который он даже выговорить не в состоянии, нет?

Повесил голову Хома Брут и предался размышлению.
– Пойду к пану, – сказал он наконец, – расскажу ему все и объясню. что больше не хочу читать. Пусть отправляет меня сей же час в Киев.
В таких мыслях направил он путь свой к крыльцу панского дома.

218. Ну вот – правильная мысль. Только ты грамотно сформулируй её Хома, прежде чем выдавать её на обозрение пану.

Сотник сидел почти неподвижен в своей светлице; та же самая безнадежная печаль, какую он встретил прежде на его лице, сохранялась в нем и доныне.

219. Ну да, других ведь дел у сотника нет, только сидеть и горевать. Хозяйством кто будет заниматься, а?

Щеки его опали только гораздо более прежнего. Заметно было, что он очень мало употреблял пищи или, может быть, даже вовсе не касался ее. Необыкновенная бледность придавала ему какую-то каменную неподвижность.

220. Может хватит страдальца из себя строить? Палец о палец не ударил, чтобы узнать, отчего и как умерла панночка, и продолжает ведь г*д делать вид что ему не всё равно.

– Здравствуй, небоже[17], – произнес он, увидев Хому, остановившегося с шапкою в руках у дверей. – Что, как идет у тебя? Все благополучно?

221. Если бы у него всё было благополучно, он бы вообще не пришёл к тебе.

– Благополучно-то благополучно. Такая чертовщина водится, что прямо бери шапку, да и улепетывай, куда ноги несут.

222. Ну и что тебе мешает ЭТО сделать?

– Как так?
   – Да ваша, пан, дочка… По здравому рассуждению, она, конечно, есть панского роду; в том никто не станет прекословить, только не во гнев будь сказано, успокой бог ее душу…
   – Что же дочка?
   – Припустила к себе сатану. Такие страхи задает, что никакое Писание не учитывается.
   – Читай, читай! Она недаром призвала тебя. Она заботилась, голубонька моя, о душе своей и хотела молитвами изгнать всякое дурное помышление.

223. Аа т.е. сам пан в курсе того что его премиленькая дочурка с нечистым связалась? Ну так тем более, может стоило нанять профессионала к отпеванию панночки, дело то серьёзное!?

– Власть ваша, пан: ей-богу, невмоготу!

224. Похоже Хома не понял ответа сотника…

– Читай, читай! – продолжал тем же увещательным голосом сотник. – Тебе одна ночь теперь осталась. Ты сделаешь христианское дело, и я награжу тебя.
   – Да какие бы ни были награды… Как ты себе хочь, пан, а я не буду читать! – произнес Хома решительно.
   – Слушай, философ! – сказал сотник, и голос его сделался крепок и грозен, – я не люблю этих выдумок. Ты можешь это делать в вашей бурсе. А у меня не так: я уже как отдеру, так не то что ректор. Знаешь ли ты, что такое хорошие кожаные канчуки?
   – Как не знать! – сказал философ, понизив голос. – Всякому известно, что такое кожаные канчуки: при большом количестве вещь нестерпимая.

225. Ох Хома… Лучше бы ты выбрал кожаные канчуки, ей богу.

– Да. Только ты не знаешь еще, как хлопцы мои умеют парить! – сказал сотник грозно, подымаясь на ноги, и лицо его приняло повелительное и свирепое выражение, обнаружившее весь необузданный его характер, усыпленный только на время горестью. – У меня прежде выпарят, потом вспрыснут горелкою, а после опять. Ступай, ступай! исправляй свое дело! Не исправишь – не встанешь; а исправишь – тысяча червонных!
   «Ого-го! да это хват! – подумал философ, выходя. – С этим нечего шутить. Стой, стой, приятель: я так навострю лыжи, что ты с своими собаками не угонишься за мною».

226. Правильно Хома – драпай отсюда и делай ЭТО как можно скорее!

И Хома положил непременно бежать.
Поле он перебежал вдруг и очутился в густом терновнике. Сквозь терновник он пролез, оставив, вместо пошлины, куски своего сюртука на каждом остром шипе, и очутился на небольшой лощине. Первое дело философа было прилечь и напиться, потому что он чувствовал жажду нестерпимую.
   – Добрая вода! – сказал он, утирая губы. – Тут бы можно отдохнуть.

227. Какой отдохнуть, беги ещё дальше километров на 10. Вот тогда отдохнёшь!

– Нет, лучше побежим вперед: неравно будет погоня!
   Эти слова раздались у него над ушами. Он оглянулся: перед ним стоял Явтух.

228. Сюжетная дыра – Явтух никак не мог находится здесь и сейчас с Хомой, он ведь остался там у сотника. Или Явтух умеет телепортироваться? Но даже если и так, как он узнал КУДА надо телепортироваться если не знал в каком направлении побежит Хома и где устроит привал?

«Чертов Явтух! – подумал в сердцах про себя философ. – Я бы взял тебя, да за ноги… И мерзкую рожу твою, и все, что ни есть на тебе, побил бы дубовым бревном».

229. Ну так и в чём проблема Хома, действуй! Другого шанса не будет.

– Напрасно дал ты такой крюк, – продолжал Явтух, – гораздо лучше выбрать ту дорогу, по какой шел я: прямо мимо конюшни.

230. Может и напрасно, но попытаться стоило!

Однако ж погуляли довольно, пора домой.
   Философ, почесываясь, побрел за Явтухом. «Теперь проклятая ведьма задаст мне пфейферу[18], – подумал он.

231. Ну так может стоит прямо сейчас включить пятую скорость и дать дёру от Явтуха, нет?

– Да, впрочем, что я, в самом деле? Чего боюсь? Разве я не козак?

232. А причём здесь твоё сословие, хоть и военное?

Ведь читал же две ночи, поможет бог и третью.

233. А если не поможет?

Видно, проклятая ведьма порядочно грехов наделала, что нечистая сила так за нее стоит».

234. И предполагая ТАКОЕ, ты даже не удосуживаешься обезопасить себя хоть как-нибудь?

Такие размышления занимали его, когда он вступал на панский двор. Ободривши себя такими замечаниями, он упросил Дороша, который посредством протекции ключника имел иногда вход в панские погреба, вытащить сулею сивухи,

235. Лучше бы ты ид*от попросил петуха с собою в церковь, мела, да гвоздей побольше с молотком.

Наконец философ тут же лег спать, и добрый ушат холодной воды мог только пробудить его к ужину. За ужином он говорил о том, что такое козак и что он не должен бояться ничего на свете.

236. А если всё-таки козак чего-то испугается? Должен ли он принять меры предосторожности на случай встречи с тем, кого боится?

– Пора, – сказал Явтух, – пойдем.
   «Спичка тебе в язык, проклятый кнур[19]!» – подумал философ и, встав на ноги, сказал:
   – Пойдем.
   Идя дорогою, философ беспрестанно поглядывал по сторонам и слегка заговаривал с своими провожатыми. Но Явтух молчал; сам Дорош был неразговорчив. Ночь была адская. Волки выли вдали целою стаей. И самый лай собачий был как-то страшен.
   – Кажется, как будто что-то другое воет: это не волк, – сказал Дорош.

237. Мда? А кто ж тогда?

Явтух молчал. Философ не нашелся сказать ничего.
   Они приблизились к церкви и вступили под ее ветхие деревянные своды, показавшие, как мало заботился владетель поместья о боге и о душе своей. Явтух и Дорош по-прежнему удалились, и философ остался один. Все было так же. Все было в том же самом грозно-знакомом виде. Он на минуту остановился. Посредине все так же неподвижно стоял гроб ужасной ведьмы. «Не побоюсь, ей-богу, не побоюсь!» – сказал он и, очертивши по-прежнему около себя круг,

238. Опять же непонятно чем… Почему не начертил второй круг, третий?

начал припоминать все свои заклинания. Тишина была страшная; свечи трепетали и обливали светом всю церковь. Философ перевернул один лист, потом перевернул другой и заметил, что он читает совсем не то, что писано в книге. Со страхом перекрестился он и начал петь. Это несколько ободрило его: чтение пошло вперед, и листы мелькали один за другим. Вдруг… среди тишины… с треском лопнула железная крышка гроба

239. Ничего себе сила, железные листы ломает!?

и поднялся мертвец. Еще страшнее был он, чем в первый раз.

240. Но не страшнее чем во второй!?

Зубы его страшно ударялись ряд о ряд, в судорогах задергались его губы, и, дико взвизгивая, понеслись заклинания.

241. И что дальше? Хома стоит за кругом, ему твои заклинания как об стенку горох… Так что ведьмочка, можешь расслабиться.

Вихорь поднялся по церкви, попадали на землю иконы, полетели сверху вниз разбитые стекла окошек. Двери сорвались с петлей, и несметная сила чудовищ влетела в божью церковь. Страшный шум от крыл и от царапанья когтей наполнил всю церковь. Все летало и носилось, ища повсюду философа.

242. Чего его искать-то, он именно в том месте куда вы нежить попасть не можете!? Ну или ПОКА не можете…

У Хомы вышел из головы последний остаток хмеля. Он только крестился да читал как попало молитвы. И в то же время слышал, как нечистая сила металась вокруг его, чуть не зацепляя его концами крыл и отвратительных хвостов. Не имел духу разглядеть он их; видел только, как во всю стену стояло какое-то огромное чудовище в своих перепутанных волосах, как в лесу; сквозь сеть волос глядели страшно два глаза, подняв немного вверх брови. Над ним держалось в воздухе что-то в виде огромного пузыря, с тысячью протянутых из середины клещей и скорпионьих жал. Черная земля висела на них клоками.

243. Да хоть обсмотритесь на Хому, он всё равно за кругом, вам его не достать!

Все глядели на него, искали и не могли увидеть его, окруженного таинственным кругом.

244. Странно, почему этой нечистой силе нельзя было сломать доски, на которых собственно и начерчен круг, если они ломают железные листы гроба, то в чём состояла сложность ТАКОЙ проблемы? И не пришлось бы бессмысленно окружать Хому, ибо круг утратил бы свои защитные свойства.

– Приведите Вия! ступайте за Вием! – раздались слова мертвеца.
   И вдруг настала тишина в церкви; послышалось вдали волчье завыванье, и скоро раздались тяжелые шаги, звучавшие по церкви; взглянув искоса, увидел он, что ведут какого-то приземистого, дюжего, косолапого человека. Весь был он в черной земле. Как жилистые, крепкие корни, выдавались его засыпанные землею ноги и руки. Тяжело ступал он, поминутно оступаясь. Длинные веки опущены были до самой земли. С ужасом заметил Хома, что лицо было на нем железное. Его привели под руки и прямо поставили к тому месту, где стоял Хома.

245. Ну что Хома может быть сейчас стоит очертить второй и третий круги, нет? Да и потом, а как Вий сам по себе ходит, постоянно с кем-то под ручку?

– Подымите мне веки: не вижу! – сказал подземным голосом Вий

246. Мда? А если бы нежить послала тебя подальше и просто проломила без твоей помощи пол, на котором стоит Хома? Что бы ты тогда делал Виюшка? Получается ты был бы больше не нужен этому сонмищу, нет?

– и все сонмище кинулось подымать ему веки.
   «Не гляди!» – шепнул какой-то внутренний голос философу. Не вытерпел он и глянул.

247. Ну философ ВСЁ сделал чтобы загнать самого себя в гроб.

– Вот он! – закричал Вий и уставил на него железный палец.

248. Ну да, а то без тебя не знали где Хома…

И все, сколько ни было, кинулись на философа.

249. Да не могла вся нежить кинуться на него, так как пространство занимаемое философом в этом мире ограничено. Да там максимум 5-6 чертей могло быть… Остальные так – для показухи.

Бездыханный грянулся он на землю

250. Лучше бы он на выход грянулся, глядишь бы нежить в суматохе разбила закрытую дверь! Ну никакой фантазии у Хомы…

и тут же вылетел дух из него от страха.

251. Да там одна показуха от чертей была вот и всё. Нагнали лишнего шороха, а ты Хома и испугался… Но ладно, другим наука.

Раздался петуший крик. Это был уже второй крик; первый прослышали гномы. Испуганные духи бросились, кто как попало, в окна и двери, чтобы поскорее вылететь, но не тут-то было: так и остались они там, завязнувши в дверях и окнах. Вошедший священник остановился при виде такого посрамления божьей святыни

252. Правда что ли? А почему никто не ухаживал за этой святыней, чтобы она могла держать чертей подальше от себя и уж тем более не пускать их внутрь?

и не посмел служить панихиду в таком месте.

253. Почему, опять же непонятно?!

Так навеки и осталась церковь с завязнувшими в дверях и окнах чудовищами, обросла лесом, корнями, бурьяном, диким терновником;

254. И которая конечно ну никак не поддаётся никакой чистке ни от кого?!

и никто не найдет теперь к ней дороги.

255. Чего её искать-то, церквушка осталась на том же месте где и стояла, просто заросла бурьяном, который легко поддаётся прополке, а территория облагораживанию.

Когда слухи об этом дошли до Киева и богослов Халява услышал наконец о такой участи философа Хомы,

256. Который просил не посылать его туда, между прочим.

то предался целый час раздумью. С ним в продолжение того времени произошли большие перемены. Счастие ему улыбнулось: по окончании курса наук его сделали звонарем самой высокой колокольни, и он всегда почти являлся с разбитым носом, потому что деревянная лестница на колокольню была чрезвычайно безалаберно сделана.

257. Но главное конечно не ЭТО, а речь о том, что его сделали главным звонарём самой высокой колокольни, которая в принципе, как мы убедились в начале повести ни на что и ни на кого не влияет. Все приходят в семинарию как им заблагорассудится.

– Ты слышал, что случилось с Хомою? – сказал, подошедши к нему, Тиберий Горобець, который в то время был уже философ и носил свежие усы.
   – Так ему бог дал, – сказал звонарь Халява. – Пойдем в шинок да помянем его душу!

258. А ну правильно да, лучше отправить товарища на верную смерть, но лишь бы выполнить непонятную и сомнительную волю сотника – человека, которого ты даже знать не знаешь. Даже не постарался отмазать его, типа он не профессионал в этом деле, или прихворнул немного, не до тебя пока, ищи кого-нибудь другого. Вам д*ракам власть дают, чтобы вы помогали людям, тем более своим товарищам, а не отправляли их неизвестно куда, неизвестно зачем к неизвестным людям.

Молодой философ, который с жаром энтузиаста начал пользоваться своими правами,

259. Я надеюсь новенький не забывал и про свои обязанности?

– Славный был человек Хома! – сказал звонарь, когда хромой шинкарь поставил перед ним третью кружку. – Знатный был человек! А пропал ни за что.

260. Да ты милейший особо не обольщайся, Халява и с тобой так поступить может. Или ты считаешь что ТЫ лучше Хомы и уж с тобой такого точно не произойдёт?

– А я знаю, почему пропал он: оттого, что побоялся. А если бы не боялся, то бы ведьма ничего не могла с ним сделать. Нужно только, перекрестившись, плюнуть на самый хвост ей, то и ничего не будет. Я знаю уже все это. Ведь у нас в Киеве все бабы, которые сидят на базаре, – все ведьмы.
   На это звонарь кивнул головою в знак согласия.

261. Только вот КТО это сказал, непонятно… Если Халява, то он откуда он знает что панночка была ведьмою? И откуда говорящий знает что, если перекрестившись, плюнуть ведьме на хвост, то и ничего не будет, он что пробовал? И как это вообще физически можно сделать, оратор случайно не сказал?

Но, заметивши, что язык его не мог произнести ни одного слова, он осторожно встал из-за стола и, пошатываясь на обе стороны, пошел спрятаться в самое отдаленное место в бурьяне. Причем не позабыл, по прежней привычке своей, утащить старую подошву от сапога, валявшуюся на лавке.

262. Что за привычка – утаскивать старую подошву от сапога? Для чего она ему? Что он с ней собрался делать?

Количество грехов в повести: 310

Абсолютно все грехи притянуты за уши и не имеют под собой никакого логического обоснования.

Итоговый счётчик грехов вообще никак не характеризует и вовсе не говорит читателю насколько плоха или хороша повесть.

Материал подготовлен и опубликован исключительно в развлекательных и познавательных целях.

Оригинал повести https://bookscafe.net/read/gogol_nikolay-viy-82465.html#p1