8. Маля. Глубокое погружение

Автор:   Маля



 Сюда и до трагедии мало кто заглядывал, теперь, когда от фермы остались лишь обезглавленные стены, здешние места совершенно одичали.

Наблюдатель облизнул пересохшие губы, осторожно переменил положение, распрямляя затекшее от долгой неподвижности тело. Шел третий час ожидания.

В сгустившихся сумерках руины приняли вид распластанной туши мистического животного.

Долина, стряхнув с себя томление дневной жары, прочищала легкие для приветствия ночной прохлады. На десять часов глухо застонала сухая ветвь акации; на шесть деловито зашуршала мышь; сверчки наперебой принялись толковать о чем-то неотложном на три. 

Еще немного и можно будет уходить – как бы хорошо не знали местность те, кого он ждал, после заката спускаться по горным тропам не рискнут. Словно в ответ на его размышления, из-за зарослей шиповника вынырнули две крепкие мужские фигуры. Оба шагали легкой пружинистой поступью, несмотря на объемные рюкзаки за спиной, АКМ и до отказа набитые карманы разгрузки.

Спустя несколько минут обозначился третий. Замыкающий оказался коренастым, по-стариковски сутулым, в отличие от первых двух в камуфляже, одет в штатское. Этот, хоть и двигался налегке, ступал тяжело, судя по шороху осыпающегося гравия.

Наблюдатель ногтем отбил дробь по мембране, оповещая, что гости пожаловали. И что их трое.

Вдруг троица остановилась. Коренастый, отступив несколько шагов от дороги, залег на месте и тут же растворился среди камней.

Двое в камуфляже легкой трусцой направились в сторону наблюдателя.

Он затаил дыхание и прижался к земле. Боевики обходили его с двух сторон, держа между собой расстояние в восемнадцать-двадцать метров.

Наблюдатель больше не слышал ни шорохов, ни звуков – все заглушил стук сердца. Он не удивился, если бы коренастый появился у него за спиной. Даже ждал этого, изо всех сил сдерживая желание обернуться, и продолжая следить за боевиками, до которых оставалось пятнадцать метров… девять… три...

Они проскользнули мимо, к развалинам.

Вскоре оттуда послышался короткий свист, и тут же обозначилась коренастый, отделился от одного из двух старых тополей. Этот шагал не оглядываясь, по-хозяйски.

Выждав несколько минут, наблюдатель осторожно поднялся с места. Крадучись, обогнул развалины, пробрался к оконцу на тыльной сохранившейся стене.

Внутри кипела работа. Двое в камуфляже отодвигали напольную плиту, под которой открылся люк, которого быть не могло.
Развалины десятки раз были, что называется, обнюханы и прощупаны. Тем не менее, дыра щерилась на наблюдателя черной рваной пастью, из которой, словно два прогнивших зуба выглядывали кончики ржавой лестничной тетивы.

Можно было только догадываться, что это: лаз в тоннель или схрон. Если схрон – был смысл дождаться группы захвата, до прибытия которой оставались считанные минуты. А если нет? Если нет! Эта чертова земля могла таить в себе что угодно: пустоты, пещеры, норы…

Отгадывать загадки было некогда.

Он уже был готов снять их очередью — сразу, всех троих, как из нутра дыры послышался голос, и еще один, и еще…

Коренастый быстро произнес что-то в ответ и приготовился к спуску...

Внезапно внутренне помещение озарилось мягким бледным светом. Световой луч, вскользь полоснув по двоим в камуфляже, высветил люк и коренастого. Наблюдатель увидел знакомое по сводкам лицо: сросшиеся у переносицы кудлатые брови, прямой острый нос, нависающий над серебристыми гусеничками усов… «Ахмед! — ахнул он. — Всё, сука… попался!» — больше не раздумывая, выхватил гранату, дернул чеку и развернул в широком замахе руку…

В этот момент произошло нечто невероятное: над открытым люком вдруг появилась девочка лет пяти в светлой ночной сорочке. Именно, вдруг! Секунду назад не было, а теперь вот она: босая, простоволосая непонятным образом парит над открытым люком…

Нога Ахмета, словно в стоп-кадре продолжала висеть в воздухе, так и не дотянувшись до верхней ступеньки. Девочка, напротив, подхваченная непонятной силой, плавно поднималась вверх и спустя мгновение оказалась на уровне с глазами наблюдателя. Безмятежно улыбнулась и потянулась, словно просясь на руки…

По спине наблюдателя Наблюдатель потекла струйка холодного пота. «Что за цирк, твою мать!»

Тем временем его рука с зажатой в кулаке гранатой, покоряясь отработанному до автоматизма движению, уже взвилась для финишного рывка…
 
 ***

Тот день я запомнила от корки до корки.

А начался он с телефонного звонка. Звонила Ритка.

— Ничего себе, — сказала она в ответ на мое сонное мычание, — дрыхнет... Ну ты и курлында! Мамка сказала, чтоб через полчаса была. Нам же шарики вешать… забыла?

Спустя минуту, я уже носилась между ванной и двумя платяными шкафами, моим и Таниным, подгоняя себя речитативом: чтоб бы-ла через пол ча-са… Одновременно в мыслях ругая разрядившийся посреди ночи телефон (выкинуть задохлика к едрене-фене!) и Ритку (не могла раньше позвонить курлында!)

Несколько минут ушло на подписание поздравительной открытки: «Дорогому дядечке Петечке с юбилеем и лучшими поздравлениями…» Правда, не готическим шрифтом, как планировала, а косыми прописными… Но так даже трогательнее.

Запихнула в рюкзак подарок (Таня купила юбиляру крутой парфюм), туда же сгребла свою и ее косметику…

Оставалось пять минут, а это за глаза, чтобы добежать до Ёлкиных.


С Ёлкиной Ритой мы дружим с четвертого класса, с того самого мартовского дня, когда я отвоевала ее шапку у Кольки Ляскина из параллельного «в». Это сейчас он – первый красАвец и гордость школы, а тогда был говнюком и мелким пакостником.

Не знаю каким образом к нему попала её шапка. Я увидела, как он чеканит розовый с крапчатым помпоном колпак, попеременно задирая грязнущие ботинки чуть ли не к Риткиному носу. А та, как самая настоящая курлында, бессловесно хватала кулаками воздух, что явно забавляло и самого говнюка, и табунок моих новоиспеченных одноклассниц.

Утром я клятвенно обещала Тане, что буду вести себя достойно, поэтому, не раздумывая, заехала Кольке ранцем по уху.

Надо сказать, что это был мой первый день в этой школе и второй в этом городе. Кольку до этого момента я в глаза не видела, а про Ритку успела узнать, что та, как и положено очкарику, сидит на первой парте, как раз передо мной.

Колька-сбитый-летчик попытался отыграться. Он и представить не мог, что тоненькая светловолосая девочка в непривычной для местного глаза школьной форме три с половиной года отмаршировала в интернате для детей военнослужащих. Начальная военная подготовка плюс какие-никакие приемы рукопашного боя — достаточный арсенал, чтобы навалять десятилетнему вонючке.

В общем, шапку я отвоевала. Противник бежал с поля боя под улюлюканье переметнувшихся на мою сторону зрителей, заполучив кроме позора откорректированный фейс. Правда, и с моей стороны без потерь не обошлось. Отодранный карман на новенькой куртке, замызганная юбка и испорченные колготки. По мне — ничтожная плата за обретение подруги до гробовой доски, но Таня могла расстроиться...

Поэтому, когда Ритка предложила пойти к ней домой на починку, я согласилась, не раздумывая. В конце концов она была мне должна. Так я и попала в дом к Ёлкиным.

Никто и никогда вокруг меня так не хлопотал.

Дядя Петя несколько раз заставлял нас в лицах изобразить ход сражения: «Ну-ка, ну-ка… как ты его?»

Тетя Надя ахала по поводу моей косицы, которая несмотря ни на что, оставалась на макушке в виде аккуратной улитки. «Вот, Риточка, с кого пример брать надо…»

Когда же выяснилось, что я самостоятельно разогреваю себе обед, прибираюсь в квартире и делаю уроки, Риткины родители единогласно возвели меня на пьедестал Совершенства. В свою очередь, я великодушно заверила, что за дочь они могут больше не переживать…

С тех пор большую часть свободного времени я проводила в их доме. Тетя Надя к нам обеим стала обращаться «доча», обозначая адресата легким касанием или просто взглядом. Дядя Петя… тут в зависимости от ситуации: чаще всего — «цыплёнки», когда есть повод поворчать — «курлынды», а при желании подтрунить — «велосипеды», намекая на нашу худосочность, что было справедливо лишь в отношении меня. Ритка, при всем ее желании выглядеть балеринкой, оставалась крепко сбитой молочницей, несмотря на прилагаемые усилия. Ёлкинские гены чихали на йогу, аэробику и пилатес иже с ними… Ничего не попишешь, если родители, словно две спелые груши: она — хвостиком вверх, он — хвостиком вниз.

И все же, по большому счету, с родителями Ритке повезло. Такими они и должны быть: веселыми и простыми, без заморочек. Я люблю их, как родных. И еще неизвестно, стала бы наша с Риткой дружба такой сестринской, если бы не дядя Петя и тетя Надя…

Короче говоря, при всей нелюбви к тусовкам с присутствием незнакомых взрослых, не пойти на Дядипетино пятидесятилетие я не могла. Это было бы самое настоящее свинство. Тем более, что по договоренности с именинником, на банкете нам предлагалось отсидеть пару-тройку часиков… Потом мы с Риткой могли быть свободными.

Праздновали в заводской столовой. Кроме съехавшей со всех волостей родни дядя Петя собрал своих типографских, начиная с директора заканчивая Ромиком-курьером — тайной Риткиной любовью.

Не знаю, что она в нем нашла. Долговязый, узкоплечий, всего на год нас старше. Ромика попёрли за прогулы с первого курса платного колледжа, и теперь по приговору родителей глупенький Буратино зарабатывал индульгенцию. Курлында влюбилась в него еще зимой на новогоднем корпоративе и все это время изводила меня своими любовными переживаниями.

К большому моему облегчению, Ромика притязания Ритки мало беспокоили. Он с грацией кроманьонца поглощал все, до чего мог дотянуться. А на счет поесть, Ёлкины расстарались.

Мы с Риткой деликатно нажимали на канапешки, Ромик, покончив с мясным ассорти, решительно водрузил себе на тарелку салатник с оливье…

 — Еще пара лет и твой Ромик превратится в милашку Тука! — шепнула я подруге.

Ритка довольно кивнула — как пить дать из всей фразы уловила только слово «милашка». Развеять ее заблуждение я не успела. У нашего столика появилась пренеприятнейшая дама лет сорока пяти, которую я про себя окрестила Дамой Черви из-за темно-бордового родимого пятна на щеке в форме скособоченного сердца.

Несколько раз я ловила на себе ее пристальный взгляд. Она рассматривала меня, словно этикетку на предмет состава ингредиентов. Легкое беспокойство сменилось тревогой, когда дама принялась о чем-то расспрашивать дядю Петю, поглядывая в мою сторону. Я даже была готова уйти домой, но Ритка намертво вцепилась в мою руку: «Ты чего? Ромик покушает и пойдем. Мы же договаривались…»

Ритка эту ночь должна была ночевать у меня, у Ёлкиных с наплывом родни и правда было не протолкнуться. И у нас, действительно, на вечер были планы…
Дама Черви пожелала «познакомиться с Риточкиными друзьями».

— Какое у тебя имя необычное — Маля, — сказала она после взаимных представлений.

— А в полный рост…?

— Амалия.

— У неё бабушку так звали, — влезла с объяснениями Ритка, — она профессором была, и Малю в её честь, чтобы полными тезками…

Дама заметно воодушевилась.

— А маму Татьяна зовут?

— Ну, — буркнула я, всем видом давая понять, что расспросы мне неприятны.

— А отца — Андрей?

Я кивнула.

— Вы ведь не так давно здесь живете?

— Ну, если считать, что шесть лет — это недавно, то…

 — …а сами из Москвы, — не дожидаясь ответа произнесла Дама с непонятным триумфом.

И тут я реально разозлилась. Подумаешь, какая тайна! Куда не пойди, хоть на почту, хоть паспорт получать — везде пишешь: где родился, откуда прибыл…

 — И что с того, — с вызовом сказала я. — Вам что за дело?

К моему изумлению лицо Дамы расплылось в улыбке.

— Я же Валентина Васильевна! Вспомнила!? Валенти-и-и-на Васи-и-и-льевна. Это же я тебя в садик водила-забирала! Ну, Космодамианская набережная…

На мгновение я ощутила себя прижатой лицом к решетке ограждения. А мимо люди, люди… чужие спины, чужие лица…

«Ой, прямо «Найди меня»! – завопила Ритка.

Дама Черви продолжала пялиться на меня, как на участницу «Поля чудес», которой выпало открыть последнюю неразгаданную букву в практически расшифрованном слове.

Да, кто-то должен был меня водить-забирать, потому что Таня постоянно была в отъезде, а бабушка из-за больных ног еле передвигалась по квартире и практически не выходила из кабинета…

Мне оставалось или изобразить узнавание, или оказаться погребенной под лавиной чужих воспоминаний о не самом лучшем времени моей жизни. Я оскалилась и протянула:

— Аааа…

Дама довольно засмеялась.

— Ну и как вы тут живете-поживаете? Как мама? Отец? Все в порядке?

Последний вопрос она произнесла по-заговорщицки, приглушив голос. Мне даже показалось, что у нее задергался кончик носа, как у кошки, учуявшей запах свежей рыбы, и я опять почувствовала прилив раздражения.
Ненавижу бесцеремонность взрослых. Почему-то они уверены, что, если хотя бы две минуты тетешкали человека в младенчестве, то имеют право на панибратство…

 — У нас все отлично, — сказала я, продолжая скалиться. — Я обязательно расскажу дома о нашей встрече. 

Думаю, на этом наш разговор не закончился бы. Спасение приходит откуда не ожидаешь.

Ромик-не-в-себя-корм отодвинул опустошенный салатник, сыто икнул и сказал:

— Ну, че, погнали?

Ритка тут же подскочила с места:

— Теть Валь, извини, но нам в одно место срочно надо.

— Ага, — кивнула я, — нам срочно.

Решили уйти по-английски через черный ход. Оставалось прихватить рябиновку — ёлкинскую фирменную наливку, заблаговременно припрятанную в подсобке.
Мы возились в тесной коморке, переливали вино из графина в картонные пакеты из-под сока, попеременно прыская непонятно от чего и шикая друг на друга, как прямо под окном услышали сдавленный возглас тети Нади: «Какой ужас!»

Осторожно выглянув в окно, мы увидели занятых беседой тетю Надю и Валентину Васильевну.

— …Андрея знала плохо, — сказала Дама Черви, — но представить, что он чувствовал могу. Своими руками убить родную дочь — я бы точно свихнулась.

— Боже, какая трагедия…

 —Татьяна божилась держать в курсе, но куда там… За столько лет ни слуху, ни духу.

Странно, что Амалия ничего не помнит. А ведь ей шесть лет было, не младенец…

 — Бедная девочка, — вздохнула тетя Надя. —Я подозревала, что там не все так просто, но, кто бы мог подумать…

Голоса отдались. У меня противно засосало под ложечкой.

— Ничего себе, — сказала Ритка и вперилась в меня вытаращенными глазами.

Ромик протяжно свистнул…

 — Папашка твой, выходит, того… сеструху твою грохнул.

— Какую еще сеструху? — фыркнула я. — Никакой сестры у меня отродясь не было!

— Может она вообще — невбрачная! Так ты могла и не знать...

— Внебрачная, — поправила я. — Правильно —внебрачная.

— Вот именно! — Ромик покровительственно приобнял меня за плечи и продолжил увещевательным тоном. — А раз не знала, то и не очень-то… Да и когда это было…

 — Да ты чего? Мало ли про кого эта тетка… какой-нибудь наш сосед… Врет она всё!

— Вообще-то, тетя Валя — папкина двоюродная сестра, она врать не будет, — сказала Ритка.

Ромик сочувственно похлопал меня по плечу.

— А че такого? У моего бати двоюродный брат…

Я решительно сбросила его руку.

— Мой отец, чтобы ты знал, герой России! Рит, скажи ему.

Риткин рот странно скривился.

— Что сказать? Сказки свои африканские? Так теперь понятно в какой он Африке. А то ни разу за все годы...

— Герой не герой, а даже если по неосторожности, — продолжал вслух размышлять Ромик, — на зоне за такое…

 — На зоне? — повторила я и не узнала своего голоса.

— А ты думаешь ему за убийство очередной орден дали? — с преувеличенным удивлением спросила Ритка.

У меня перехватило горло от обиды.

Я представила, как наматываю её патлы на кулак, резко дергаю… Ритка складывается пополам, в позу пьющего оленя… и тогда я ей коленкой, прямо по толстой заднице…
Лицо моей уже бывшей подруги стало густо-розовым. Это придало мне сил. Во всяком случае помогло с достоинством прошествовать мимо одеревеневшей при виде меня Дамы Черви, мимо тети Нади со скорбным выражением лица… Мимо всего, что внезапно стало чужим и даже враждебным...

Потом я плелась по сомлевшим улицам, сама не зная куда. Как бродячая собака. Перед глазами маячила Риткина ехидная физиономия: «Теперь понятно в какой он Африке…»

Постепенно гнев стал утихать. Мысли все больше заглушал голос той, что знала меня в возрасте шести лет и, в добавок к этому, что-то тайное о моих родителях.

«Странно, что Амалия не помнит. Шесть лет ей было, не младенец…»

Нет, не могло этого быть, говорила я себе. Мой отец мог совершить что угодно, только не убийство ребенка. Все равно какого — законного или нет.

Будь это правдой, Таня ни за что не стала бы прививать мне чувство гордости героическим папой. Я это чувство волочу, как бурлак груженную чужим золотом баржу.

Что вообще я знаю о своих родителях?

Таня – не похожа на взрослую женщину. Сколько себя помню, нас всегда принимали за сестер. Сейчас мне это жутко нравится, но еще несколько лет назад я страстно мечтала, чтобы она была домохозяйкой, как тетя Надя. Чтобы всегда дома, чтобы пироги и все такое…

Но это невозможно.

Моя мама – реабилитолог. Она тянет полторы ставки: ставка в местной больнице и полставки в частном реабилитационном центре, что в двадцати километрах от города. Меня она воспитывает по телефону. Звонит по пять раз на дню. Домой приходит поздно. А время от времени, как, например, сегодня, остается дежурить у очередного особенного больного. Потому что на меня можно положиться, а на временную сиделку нет.

Эти ее ночные дежурства — цветочный нектар для местных сплетниц.

Как-то раз на пороге нашей квартиры появилась женщина и визгливо потребовала, чтобы моя мать оставила в покое её мужа. 

Таня молча захлопнула перед ней дверь. «Не обращай внимание на этот бред, — сказала мне, когда я высунулась на шум из своей комнаты. — Женщина не в себе». И спокойно уселась в свое раздумочное кресло.

Женщина-не-в-себе еще долго бесновалась на лестничной площадке, изрыгая бранные слова. Они просачивались сквозь замочную скважину, как запах сгоревшей каши. Потом разлетались по городу, обрастая подробностями…

Таня на сплетни не обращала никакого внимания, и это еще больше заводило «добродетелей». Не могли они примириться с тем, что она сама по себе. Одиночкам вообще ничего не прощают. В маленьких городках особенно.

В открытую ей, конечно, ничего не высказывали — все-таки «докторша», мало ли что… но позлословить вслед — с превеликим удовольствием.

Об отце у меня осколочные воспоминания.

Он за рулем. Смеется. В уголке рта отливают серебром три железных зуба, что по моим тогдашним представлениям — красота необыкновенная. Помню, с помощью фломастера пыталась сделать свои такими же. В садике это было или в интернате? Не помню. Годы в детсодержателях, окрашены цветом металлического забора. Чертовы черные прутья кочевали вслед за мной из детского сада в интернат, в летние лагеря, санатории…   

Мне было четыре, когда отец получил новое назначение. Они с Таней уехали, и больше я его не видела.

Я стала жить у бабушки. Когда той не стало — в интернате. Таня регулярно появлялась, но ненадолго. Лишь однажды мы вместе провели все каникулы.

Окончательно она забрала меня, когда я училась в четвертом классе, и привезла в этот город. Теперь мы живем здесь: я, Таня и отцовский портрет.

Отец на нем в парадной форме. Губы сжаты, взгляд твердый, испытывающий. Под таким взглядом хочется вытянуться в струнку и левой, левой…

Таня утверждает, что он агент глубокого погружения, но это большой секрет. «Будут спрашивать, говори, что папа работает по контракту в Африке».

Я так и делала. Сочиняла истории о его героической жизни на черном континенте, беззастенчиво воруя сюжеты из приключенческих книжек. В одиннадцать поняла, что никакой он не агент. Таня все придумала ради моей самооценки.

Совершенно ясно, он нас просто бросил, а она продолжает надеяться на его возвращение. Этой своей догадкой я ни с кем не делилась, даже с Риткой. И от этого ее сегодняшнее предательство казалось особенно подлым. 

Таня еще долго дурила мне голову. Себе, кстати, тоже. Иначе зачем ей было сидеть у окна деревянной куклой. Что там разглядывать? Облупленную стену кочегарки?

Сколько раз я хотела расколошматить это окно в мелкое крошево, крикнуть, что все знаю… но вместо этого начинала рассказывать какую-нибудь историю из жизни Елкиных. Таня тут же натягивала фальшивую улыбку и слушала, нервно теребя подвеску – серебряный парусник на тонкой цепочке, подарок отца. Иногда вставляла пару слов, типа: «вот как…», «надо же…» и даже – «очень мило», хотя было видно, что ничего милого в том, что дядя Петя выбросил свои очки вместе с рыбьей требухой, не находит.

И все-таки разговор состоялся. Пару месяцев назад я обмолвилась о дурацкой Риткиной влюбленности, и она вдруг спросила:

— Неужели тебе никто не нравится?

Я молча пожала плечами.

— Эти мальчики у нашего подъезда… твои трофеи, не так ли?

— Вот ещё…

Я уже давно перестала быть Девочкой-от-которой-надо-держаться- подальше. У меня полно друзей, конечно, не таких близких, как Ритка, но все же… Тот же Колька Ляскин – мечта половины девчонок из нашей (и не только нашей!) школы. Уж он-то — я уверена — не отказался бы стать моим парнем по-настоящему. Только что толку?

Колька собирается поступать на геологический, а это не лучше, чем спецназ. Дальние поездки, многомесячные командировки… А мне годами сидеть перед заоконным пространством и глушить разочарование трудоголизмом? Ну уж нет.

Мне нужен парень лет на десять старше. Чтобы любил меня больше всего на свете, чтобы работал с восьми до пяти вечера, уезжал не дольше, чем на неделю, возился с детьми, а на праздниках чтобы вся семья за одним столом… В общем, чтобы все, как у Ёлкиных.

Пока я раздумывала сказать ей или нет, она принялась мне втирать о пробуждении чувств. «Нам с твоим отцом было по шестнадцать, когда мы влюбились друг в друга…»

Ну и меня прорвало. «А толку-то?» - выпалила я. Ну и высказала все, что думала. Заключив, что неплохо бы ей самой найти кого-нибудь реального, хотя бы для того, чтобы не давать повод для сплетен.

Я остановилась, когда увидела, как помертвело ее лицо, и тут же возненавидела себя. 

Она ответила беззвучно, одними губами: «Не смей».

Мы обе делаем вид, что этого разговора не было. Как ни странно, но с привычкой пялиться в окно Таня распрощалась. В остальном всё осталось как прежде.

Она притаскивает из кулинарии пакеты с едой, спрашивает меня о разных банальностях. Но почему-то меня не отпускает чувство, что ей неуютно находиться со мной в одной комнате.

Я бродила по городу, пока не начало смеркаться...

«Странно, что Амалия ничего не помнит. Шесть лет ей было, не младенец…»

И вдруг на меня напал сыщицкий азарт. Я бросилась домой. Первым делом полезла в книжный шкаф. Там, на третьей полке в коробке из-под обуви мама хранила важные бумаги. Я хотела найти какой-нибудь документ, открывающий свет о местонахождении отца или что-нибудь о существовании мифической сестре: письмо, извещение, справку…

Вытряхнув содержимое на пол, выхватывала файлы с документами. Документы на квартиры — на эту и московскую, которую Таня сдала до моего окончания школы, свидетельства о браке родителей, их дипломы о высшем образовании, папины наградные свидетельства — он действительно Герой России, медицинские страховые полюсы, наконец, мое свидетельство о рождении.

Следующей добычей стала коробка с фотографиями. Свадебный альбом родителей я отодвинула, не глядя.

Мои младенческие фото (мои ли?) с ползункового по детсадовский период лежат в отдельном альбоме. Выписка из роддома. (Меня?)  Таня с цветами, папа держит кулек с младенцем. Молодые, красивые – щека к щеке, улыбка к улыбке. Оба в зимней одежде, так что скорее всего меня: я – январская, хотя почему бы и другому ребенку не родиться в одном из белых месяцев?

На другой фотографии большеглазая белокурая девочка с куклой в руках. Пытаюсь, но не могу вспомнить эту куклу. Наверное, снимок сделали в детском саду. Или это не моя фотография… Еще один снимок с новогоднего утренника. Та же девочка между Таней и женщиной с знакомым пятном на щеке… Ну, здравствуйте, Валентина Васильевна. Вот где я вас видела.

Я смотрела на ворох снимков, ничего нового мне не открывших, бесполезных… В каком-то исступлении я стала рвать их и комкать обрывки. Когда кончились силы, растянулась на полу и заползла под стол…

*** 

Я проснулась от того, что кто-то перебирал мои волосы. Я лежала на полу головой у Тани на коленях. Свет ночника, выхватил из полутьмы мой тапок и хаотично разбросанные клочья фотоснимков.

Таня уже все знала. Ритка постаралась, позвонила-доложила. Я против воли усмехнулась: вот ведь курлында…

 — Мама, давай уедем отсюда, — сказала я.

Она покачала головой:

— Мы не можем.

— Я по-настоящему твоя дочь? Ты не похитила меня из какого-нибудь детдома? Вместо той, которую он убил?

Таня приложила палец к моим губам, призывая к молчанию.

— Ты слышала о ложной памяти? – спросила она меня.

Твой папа преследовал бандитов… Это были страшные люди.  Они нападали на военные патрули. Захватывали заложников, оружие. Отец со своим подразделением уничтожил несколько бандитов, среди которых был младший брат их главаря и стал тому личным врагом. Тот поклялся отомстить. Угрожал расправиться с нами, с тобой…

Папе и его товарищам удалось окружить банду на заброшенной ферме.

Казалось, бандитам деться некуда, но у них были тайные места – схроны. Вход может быть замаскирован кустом, валуном, чем угодно… Десять раз мимо пройдешь — не заметишь.

На этот раз нашим удалось засечь одно из таких убежищ. На вид — руины. От крыши одни лохмотья, полуразвалившиеся стены… Кажется, все на виду – не спрятаться.  И вот у папы на глазах один из бандитов нырнул в дверной проем, за ним второй, третий… Что там: «схрон» или лаз в подземный ход — неизвестно. Папа решил уничтожить бандитов, забросать руины гранатами…

Он дернул чеку, размахнулся… и в этот самый момент он каким-то образом узнал, что внизу есть заложники.  Твой папа сделал невозможное: сумел перенаправить полет гранаты в сторону. Тем самым спас жизни нескольким нашим солдатам, которых держали в том схроне.

Он чудом остался жив — его отшвырнуло взрывной волной.

Но в его голове сложилась ложная картина. Он был уверен, что той гранатой он убил своего ребенка. Что в тех руинах была ты.

— Как это?

— Беда в том, что это не сразу выяснилось. Он долго был в коме, и даже когда пришел в себя еще долго не мог говорить. Он лежал в госпитале, в другом городе… очень далеко от Москвы. В любом случае, была слишком маленькая, чтобы видеть… На нем места живого не было.

Конечно, я рассказывала ему о тебе, но, как оказалось, он не верил. И страдал еще больше.

– А потом?
– Нам удалось перевезти его в Москву. Я попросила Валентину привести тебя в больницу после садика. Он стоял у окна, когда вы появились в больничном дворе. Вот тогда все и выяснилось. Он попытался спрыгнуть… Валентина рассказывала как раз о том случае…

Таня обхватила мою голову и прижала к своей груди.

— Мы объездили несколько клиник. Им занимались лучшие врачи, но результата не было. Мне посоветовали обратиться к Николаю Максимовичу. Поэтому мы в этом городе. Суммы, полученной по страховке, хватило, чтобы купить эту квартиру. А аренда московской идет на оплату пребывания папы в центре.

- Ты хочешь сказать…

- Твой отец всё это время был здесь.

Я не могла поверить.

– Почему ты мне ничего не рассказывала?

– Не знала, как объяснить, чтобы не причинить боли… Андрею нельзя тебя видеть и…

 – Я выросла! Я выше тебя на два сантиметра! Почему…

 – Потому что он живет в другой реальности. Вмешательство в сознание человека не бывает бесследным... Вместе с ложными воспоминаниями он утратил часть того, что происходило на самом деле. Определенная часть его жизни оказалась заблокированной.

Много лет назад он уже проходил реабилитацию. Через несколько недель после нашей свадьбы, он разбился на мотоцикле. Тогда ему тоже досталось: и переломы, и сотрясение. Он долго лежал в больнице, потом была реабилитация… Его чуть не комиссовали. Но обошлось. Так вот, теперь он живет в том времени. Для него нам снова по двадцать три. Он не замечает несоответствие возраста и нашей внешности.

Он только-только свыкся с мыслью, что военная служба для него закончена. Сейчас он стабилен, строит новые планы, но увидев тебя… Ты слишком похожа на тогдашнюю меня, Мася. Он может сопоставить…

 – Но можно же сказать…

 – Николай Максимович считает, что твой папа пока не готов для потрясений. Это как у водолазов. При глубоком погружении нельзя быстро всплывать на поверхность – у человека, что называется, закипает кровь, разрываются сосуды и… Сейчас мы поступательно движемся по времени. Надо подождать.

- Это его жена к нам приходила?

Таня кивнула.

- У Николая Максимовича машина была в ремонте, и я возила его в центр на своей.

Его жена решила, что мы проводим время не должным образом. Теперь все улажено.

– А та девочка? Ее спасли?

– Никакой девочки не было! Вернее была, но это отдельная история.

Те руины… Дом принадлежал родителям местного оперативника. Он отказался сотрудничать с бандитами, и они решили наказать... Выбрали момент, когда собралась вся семья и взорвали… Никого в живых не осталось.

Видимо, пока твой папа был в коме, та трагедия как-то наложилась на тревогу о нас… Это называется ложная память.

— Я хочу его увидеть! Ну, пожалуйста, хотя бы издалека.

– Это я тебе обещаю.

 ***

Оставив машину на парковке, мы прошли через кпп и попали в какие-то райские кущи. Я знала, что реабилитационный центр находится в крутом месте, но не настолько же.  Казалось, мы очутились в частном владении какого-нибудь графа.

Вековые сосны, широкие песчаные дорожки, схваченные с двух сторон живой изгородью. Тут и там, в окружении пестрого цветочного окоема высились дивные изваяния. А над всем этим возвышалось здание, которое иначе, как дворец, назвать было нельзя.

Мама потащила меня куда-то в сторону по косой дорожке. Мы миновали ротонду с зеленым куполом над шестью белоснежными колоннами и остановились у небольшого дощатого строеньица. На домике было написано «сп. инвентарь и тех. оборуд.»

— Будешь сидеть здесь, — сказала Таня, отпирая дверь, — там, дальше, у окна. И, Маля, прошу тебя…

Я закатила глаза:

– Ну, сколько можно? Буду сидеть тихо, как моль.

– Смотри в окно, моль. Мы скоро.

Они появились минут через пятнадцать. Мама и мой отец. Это был совершенно незнакомый мужчина.

На всех фотографиях у моего отца была короткая стрижка. Человек, который прихрамывая шел рядом с моей мамой, был абсолютно лыс.

Они устроились на скамейке метрах в двадцати от меня, и теперь я могла его рассмотреть, как следует.

От лица, которое я знала по фотографиям, ничего не осталось. Он был похож на истоптанный старый ботинок: нос расплющен, левая щека в неестественных комках и заломах напоминала мятую бумагу. Я невольно содрогнулась.

Вдруг он круговым движением провел ладонью себе по лицу, словно умываясь, и у меня ёкнуло в груди — я помню этот жест!  И еще раз ёкнуло, когда он в ответ на мамину фразу знакомо наклонил голову и мелко замотал ею из стороны в сторону, будто отряхиваясь…

Теперь я жадно впитывала каждое его движение. Оказалось, помню больше, чем думала. Вот он забросил руку себе за голову и несколько раз провел от затылка до макушки и обратно… вот заправил маме за ухо выбившую прядь волос… когда-то он и мне так же поправлял волосы!

Мне не было слышно, о чем они говорили. Но это был тот самый случай, когда всё понятно без слов. Легкие прикосновение друг к другу, мамино порозовевшее лицо — говорили сами за себя. Я никогда не видела людей, более счастливых. И более погруженных друг в друга — не видела.

Закатное солнце оплело их фигуры лиловой узорной тенью. И казалось, они навечно призваны сидеть на этой скамейке под этой липой, забыв о всём и о всех.

Я опять почувствовала себя прижатой носом к интернатскому забору и тихонько заскулила…

Но вот они поднялись со скамьи. Сначала мама, затем с видимым сожалением отец. Она что-то сказала, смеясь. Он легонько шлепнул ее по попе и тут же надолго припал к губам.

Мама протянула руку за спиной отца и замахала мне, мол, не смотри… И меня чуть не разорвало от радости, боли и нежности. Хотелось смеяться и плакать одновременно.

Они были прекрасны, мои родители. Прекрасны настолько, что было больно глазам.

И тогда я первый раз в жизни взмолилась:

«Бог, если ты есть, пусть у них все будет хорошо. Даже если он никогда меня не вспомнит — пусть у них все будет хорошо! Но пусть он вспомнит… пожалуйста, пусть вспомнит!»



© Copyright: Конкурс Копирайта -К2, 2020
Свидетельство о публикации №220021501588 


обсуждение - http://www.proza.ru/comments.html?2020/02/15/1588