Камень Искандера поэма

     Не бывало еще поэта, не сложившего хотя бы двух строк, посвященных этому многовластному царю и могучему воину, кого так безмерно возлюбил Аллах, - настолько велика его слава.


                С к а з а н и е

О необыкновенном путешествии  великого царя древности Искандера Двурогого в страну вечного мрака в поисках живой воды, о драгоценном камне, врученном ему в качестве дара от самого Всевышнего пресветлым ангелом Его, и о том, как Хызир-пророк, сопутствовавший ему походе, сам не ведая того, обрел бессмертие.

                1

Счастливый Йемен спит устало,
Белеют смутно замки на холмах,
Прибрежных пальм под бризом теплым опахала
Творят во мгле непроизвольный взмах.
Журчит в камнях прозрачная  волна
В прохладу ночи лунной влюблена.

И звезды блещут ярко, как алмазы,
В иссиня-черном бархате небес,
И кораблей в порту вдруг скрипнет разом
Качнувшихся волною снастей лес,
И тихо близится рассвет,
Угрюмых гор уж виден силуэт.

Все спит еще, как в мирной колыбели,
Плывет туман белесой пеленой,
                И лишь на судне эллинском, потрескивая еле,
                Пылают факелы над величавою кормой,   
                Стоят на страже воины, - то бодрствует триера
                Царя царей, владыки мира Искандера.

                Под шелком балдахина восседает
В порфире царь средь первых мудрецов,
Средь государей. Взор его сияет,
Он горд, он к новым подвигам готов,
Лицо его решимостью горит,
К своим друзьям он слово говорит:

«Из всех концов Аллахом данной мне державы,
Едва услышали мой зов,
Оставив жизнь беспечную и отчий кров,
Минуя горы и леса, пустыни, рек бурлящих переправы,
Вы прибыли, надеюсь, в добрый час.
За верность вас,
                Друзья мои, благодарю.
                Хвала Всевышнему, я многого добился,
Подвластны мне и юг, и север, запад и восток.
Весь мир у ног моих покорнее раба склонился,
И некому войной грозить теперь, отцы.
Ржавеет меч в углу, беззвучен рог.
Постыли роскошь и забавы,
Придворный этикет, льстецы,
Толпы зевак, наложницы, и как тюрьму
Уж ненавижу я мои дворцы:
Живу на корабле
                Предавшись ветру лишь, и сам бессмысленно, как ветер,
Как будто нет мне дома на земле,
И день, и ночь от скуки я ношусь из порта в порт.
Везде одно: пиры, охота, женщины, глазеющий народ,
Придворные льстецы, -
Ни в дня приветном свете,
  Ни в ночь покой не обрести.
Уж легче в рай по волосу пройти !
                И здесь все то ж… Взгляните, право, на причал».
И грустно царь главою покачал.

                В тумане там, на мраморных ступенях,
Стремя к царю измученные взоры,
В мольбе ломая руки, на коленях,
Сгрудились царедворцы, - грянул хор их, -
Несчастные вельможи, как они скорбели
И, изорвав шелка свои, и плакали, и пели:

«О царь! Сойди, сойди к рабам твоим
Аравии забытой и злосчастной,
Звездой божественной навек храним,
Всевышнего любимец многовластный!

Сойди, о царь! Сойди на наши руки.
Яви себя, о мудрости оплот.
Яви! Не вынесет уж боль разлуки
Тобой, о царь, отвергнутый народ.

Сойди, о царь! О сжалься, солнцеликий.
Без слова твоего, как вымерли дворцы,
Гаремы в горе, в трауре, великий,
В тоске эмиры, воины, гонцы.

Гепардов своры в клетках темных чахнут
И мрут в тоске охотничьи слоны,
И розы, розы уж полынью пахнут
В садах тобой отвергнутой страны!

О царь, мы молим, как один:
Сойди! Сойди! Дозволь тебя нам лицезреть,
Дозволь любить тебя, о царь, о властелин,
И ублажать, и славу петь!»

Смиренно ждет заря конца их жалоб
Бледнее бледного на кромках палуб.

И вот, лишь песнь к царю оборвалась,
В молчанье скорбь придворных обратилась,
Заря, алея, в небе занялась
И буйным в море пламенем разлилась,
И звезды гаснут, стаяла луна,
И лавой огненной встает волна,

И чаек в дымке красной тонут крики.
Матросы с смехом ставят паруса,
На лицах пляшут огненные блики,
Их взоры смелы, дерзки голоса.
Их море ждет, торопит кормчий их,
Ветрами бурь просоленный морских.

Трепещут  флаги над триерой,
Внимают вновь на ложах мудрецы,
Цари и витязи владыке мира Искандеру.

«Аллах велик! Так слушайте, отцы!
Прослышал я, за занавесом тьмы, где вечна ночь,
  Куда и рыбе не доплыть, и птице долететь невмочь,
В неведомом краю живой воды течет таинственный источник.
                Хочу испить ее, бессмертье обрести.
Готовый к тяготам пути
Найдется ли средь вас мне друг заветный да помощник?
Что скажете, отцы –
Цари и мудрецы?»

Смешались тут ученые мужи.
Цари, герои битв, и те смешались.
«Прости нам дерзость, царь. Преславен ты, но сам скажи,
Бессмертен кто?» 
                «Один Аллах, не ведающий лжи».
И все царю смущенно улыбались.
Склонялись головы в чалмах,
Склонялись низко в гребнях конских шлемы.
«Великий царь, да охранит тебя Аллах
Стезей идти не человеческой! Не смертны ль все мы?..»

И усмехнулся царь, и с ложа встал,
Порывисто откинул плащ пунцовый,
И на груди его доспех чеканный  засверкал,
В каменьях меч сверкнул его суровый.
Красив, как бог, торжественен и нем,
Надел привычно воинский он шлем.

И пало ниц, страшась царева гнева,
Собрание ученых и царей.
И вдруг в тиши, под звук скрипучего напева
Канатов корабельных и снастей,
Хызир-пророк, ведомый стражею, возник
И, пав перед царем, к руке его приник,
Склонившись низко старческой главою,
Под ветхой синею абою:

«Ты кто?» – спросил сурово царь.
                «Зовут меня Хызир. Я из пустыни, государь.
                Простой феллах.
                Возьми меня, о царь царей».
«Наслышан о тебе, - промолвил царь, -
О мудрости твоей, благих делах,
Но ты не витязь, не боец,
                Обуза лишняя в походе ни к чему…»
«О государь, и я к тому, -
                С поклоном старец отвечает. -
                Где вечна ночь, полезней воина  слепец».

2

Уж сорок лун в волнах идет триера,
И не понять давно, где запад, где восток.
Но тверже камня воля Искандера
И мудростью небес премудр Хызир-пророк.
Чужие звезды в тверди светят низкой,
Неведом путь – далекий или близкий.

Где берег тот, за занавесом мрака?
Молчит, молчит созвездий чуждых хоровод.
И пользы нет от карты зодиака,
И солнца нет над гладью незнакомых вод.
Лишь бледной мглою день над водами горит,
И он, все меркнущий, ничто не говорит.

Все было уж:  и разъяренные шторма
Корабль скорлупкой били и швыряли,
В пучину волн валилась шаткая корма,
И ветры злые парус в клочья рвали.
И штиль бывал. Матросы брались за весло,
И вновь в неведомую даль корабль несло.

Чело нахмурив, воины вздыхали
И уводили взор, не смея все ж роптать,
И, сидя у бортов, всё землю ждали,
Глядели вдаль, как будто век могли бы ждать.
А там, вдали, в нависшей мгле косматых туч,
Все зыбился простор, безмерен и могуч.

Не раз с кормы сходил к ним славный Искандер.
Один лишь взгляд его, лишь профиль гордый
Без лишних слов внушали мужества пример,
Бесстрашие внушал им голос твердый.
И кормчий – волк морской, - его приказам рад,
И лестно воину, что царь ему, как брат,

Что следуя за ним, за властелином,
Он мир прошел, и мир мечом он покорил.
Как царь его взирал теперь он господином,
Как царь его он вечной славою себя покрыл.
И что не видел он! И что не испытал!
Отвагой он и Искандера поражал.

Но бесприютно в море пехотинцу,
И воды есть, где жутко даже моряку.
И рад, как дети сладкому гостинцу,
Моряк не видеть мест тех на своем веку.
Такой водой и шло теперь их судно,
Где странный свет струился с неба скудно,

Где облак дым носился по-над морем,
Качаясь в гребнях мрачной, вымершей волны,
Где нет ни птиц, шумящих в вечном споре,
Ни рыбьих стай, всплывающих из глубины,
И исчерпал до дна надежды мрачных вод
В сердцах скитальческих пустынный горизонт.

Сомненье брало даже Искандера:
Морей немало пройдено, а цели – нет.
Кто ведает, не сбилась ли триера?
Не кормчий правит путь ее – старик  хазрет.

«О мой пророк, - однажды царь его призвал, -
Не спишь ты ночи, бодр днем,
Скажи, мы верно ли идем?»
«О да, мой царь, как нам Всевышний начертал».

Хызир-пророк почтительно склонился.
Но царь сказал: «Мы много времени в пути.
Быть может, наш корабль уклонился,
Когда наш путь не может к цели привести?»

«Слугой у терпеливого и время,
И самый долгий путь – ему не бремя.
А цель с тобой у нас одна
С минуты той, как мы ниспосланы друг другу,
И верь, она уже видна.
Но меч готовь, о царь, тяжелую кольчугу:
У тьмы извечной черных врат
Нам испытанья предстоят».

Но поздно он к царю пророчество изрек.
Уж крик стоял над палубою властный:
«В щиты! Ко мне!..» - и онемел от страха, взмок,
Кто оказался там в тот миг ужасный:
Из волн горою чудище вставало
И в небо с шумом волны поднимало.

И бурным водопадом с мерзкой чешуи
Свергались с грохотом зловонные ручьи.
Как щепку вдруг отбросило триеру прочь.
«Держись!.. Держись!..» И встало чудище, как ночь.
И вширь, и ввысь, тесня уж в клочьях облака,
Вздымались черные, блестящие бока.
И, лапы вздыбив, так оно взрычало,
Как будто громом тучи разорвало,
И пламени во тьме взметнувшийся язык,
Гудя, вдруг осветил звериный зев и клык.

И в смертном ужасе застыли смельчаки:
И Искандер, и воины, и моряки.
Меж них Хызир, трясясь, молитву бормотал,
Исчадье тьмы кляня, Аллаха призывал.

Вдруг стихло чудище. И так стояло,
Полмира заслонив, как что-то ждало.
И в небе глаз его горел, был виден рог,
И бились волны, как в утесах, между ног.
Горою хвост полого опускался
И рыка гром ворчливо раздавался.

Очнулся Искандер, как от дурного сна:
И парус ветром полнился, неслась волна,
Вздымаясь круто за кормой,
Полету птичьему подобен судна ход,
Но отчего так медленно оно идет?
Что кормчий? Где? Не видит – смерть над головой?!

И взор огнем вдруг вспыхнул исполина.
Ужель? Ужель приметил паруса лоскут?
О да!.. И страшный рык, как гром, разнесся тут.
Безбрежье, мрак кругом, внизу пучина –
Аллах! Куда бы скрыться тут? Надежды нет!
И рядом с Искандером встал, дрожа, хазрет.

Сгустился мрак. Склонилось чудище горой,
И вспыхнул зверя глаз над ними огневой,
Разверста пасть над ними – рвется пламя,
И лапой двинуло оно. Волнами
Подкинуло корабль игрушкой к пасти,
И задымились парус, реи, снасти.

«Хазрет, - расслышал старец Искандера, -
Скажи, будь добр, пророк,
Нам смерть готовит рок
Иль ждут еще ворота тьмы?»
«Мы будем там, о царь, коль прочна вера,
Коли теперь не струсим мы!»
«Так отчего трясешься ты, пророк, и бледен, неспокоен?»
«Я мирный человек, о царь, старик, не воин».

И рассмеялся царь, и в гневе вынул меч:
«Эй, воины! Герои битв моих!»
И стали в щит не меньше ста могучих плеч.
«Ряды сплотите, выньте луки!
Да будут крепки ваши руки!
И цельте в глаз! И бейте за двоих!»
И вверх взметнулись сгибы луков – медных жал
Полет над зверем разъяренным зажужжал.

И рык такой поднялся исполина,
Что, треснув, мир в раскатах грома потонул,
И молнии сверкнули, и в глубинах
Как будто бы разверзлось дно. И вновь сверкнул
Горячей, дружной медью рой искусных стрел –
И взрыло море лапой чудище. Но цел,
Как будто с роком весело играл,
Меж лап взбесившихся корабль ускользал.

Вдруг стоны донеслись
Сквозь рык, сквозь гром, - откуда же они взялись?
Из дальних далей… Ближе, ближе…  О, Аллах! То - стая птиц?
Иль нет?.. Со скрипом тяжким тысяч колесниц
Во мгле чудовища крылатые неслись.
Еще беда!.. Зловещей тучей
Тянулась цепь их. Кучей
Они вдруг в небо вознеслись,
Шумя, галдя. И вдруг на чудище накинулись гурьбой,
Взревел титан, и завязался страшный бой.

Под взмахи крыльев перепончатых, могучих,
Как племя злобное мышей летучих,
Крылатых бестий существа на смерть схватились,
Взвивались, выли и кружились.

Мелькали в выси когти, клювы, дым летел,
Взрывалось пламя, глаз в дыму горел,
И багровело небо рваной раной
Над пастию грохочущей титана.

Их клювы, когти, будто бы из меди,
Секли чудовище мощней гоплитовых мечей,
Ведя, казалось бы, уже к победе.
И бой вверху все разгорался горячей.
И, пенясь, кровь уже потоками лилась –
Увы, не чудища в броне неуязвимой,
Его лишь рык стоял; в крови, неутомимо
Крылатых бестий перемалывала пасть,
И становилось тех все меньше, меньше…

Тем временем корабль все дальше уносило в тьму,
Хызир-пророк потерянно искал чалму,
Струился пот по стариковской плеши.

Запели воины, смеялся Искандер,
Гремели, падая, щиты, и опускались луки,
Но в кулаки еще сжимались руки,
И оборачивались лица, взглядывали вверх,
Туда, где уж стихая, в отдаленье
Сквозь ветра шум, волны и песнопенья

Еще гремел раскатисто над морем гром,
Еще неслись беспомощные стоны,
Лизало небо чудище огнем
И двигалось, как гор живые склоны.
А впереди сквозь мрак по курсу корабля
Впередсмотрящему уж виделась земля.

За тучей черною, как мех пушистой,
Темнел залив, проглядывал во мгле утес.
Опущен парус был, и встал у якоря матрос,
И вёсел плеск  встревожил берег мглистый.

«О царь, - сказал Хызир-пророк. – Ворота тьмы…»
Молчал властитель, думою объятый,
С рукой на рукояти крепко сжатой
Победного меча.  «О царь, на месте мы,
Хвала Аллаху: Он велик! –
Продолжил речь свою старик. –
Здесь вечен мрак, здесь нет ни лета, ни зимы,
И не блеснет с рассветом первый луч,
И солнцу в небе не гореть.
Закатов плавленая медь
Не обагрит стада бродячих туч,
И месяц не рассеет тьму, -
Здесь духов ночи вечная обитель.
Не гневайся, о повелитель,
Нам не дозволен никому
Дальнейший путь.
Сойдем лишь отдохнуть,
Коль дашь приказ,
Да лагерь на камнях разбить».

«О да, хазрет, ты прав, пора сходить,
И сей же час!
Эй, факелы возжечь, здесь нет светил!» -
С усмешкою воскликнул повелитель.
И первым царь, как истый покоритель
Чужих держав, на берег в пурпуре ступил,
За ним пророк в линялой абе
Ступил к неведомой и вящей славе.

В молитвах благостных, в постах провел он век,
Один, в песках Аравии пустынной,
Где камни гор окружены долиной,
Где воет зверь в ночи, где редок человек.
Чуждаясь жизни грешных обольщений,
Богатств и славы, плотских наслаждений,

Смиренный раб, он жизнь Аллаху посвятил,
Ютясь отшельником в глухой пещере
И, следуя благочестивой вере,
В песках блуждающих к жилищам выводил.
Купцов ли сбившихся то были караваны
В сопровождении беспомощной охраны,

Где с ревом двигались верблюдов сотни,
Навьюченных тюками груза меж горбов,
Дитя, пастух с козленком иль охотник, -
Неважно кто, - хазрет всегда спешил на зов.
Ни серебра, ни тяжких слитков злата
Не брал он за спасение в оплату.

Ломоть лепешки зачерствевшей, риса горсть,
Глоток воды – вот все, чему был рад хазрет.
Но как-то раз, с зарей, на склоне уже лет
Среди молитв ему явился странный гость,
В пастушеской накидке, с посохом в руках,
И сообщил, что возлюбил его Аллах,

Что дар пророчества ему ниспослан,
Даруются дороги всей ему земли,
Пустынь, и в море он, как добрый лоцман,
Из бедствий вызволит любые корабли,
И чтобы шел он нынче в Йемен славный,
Где Искандер в порту стоит державный,

И там с царем он в скорый выступит поход.
В страну теней ему корабль  вести
Через моря, где не изведаны пути,
Куда лишь голос сердца мудрый приведет,
И голос тайный тот – наитие Аллаха.
«И упаси Всевышний вас от краха!»

И вот он здесь, хазрет, с царем  в стране теней.
Хвала Всевышнему! Да не оставит Он
Благословением царя, законный его трон,
Корабль и воинов-богатырей!
И пал он ниц, смиренный и в мольбах,
И так лежал. В могучих воина руках

Пылал там факел скудный, свет метался.
И подле царь, опять задумавшись, стоял.
Всплывало в памяти его, как жил, как воевал,
С врагом могучим, как отчаянно сражался.
Поистине не ведал страха царь царей,
Когда лишь с горсткою  богатырей

Он Дария несокрушимого разбил.
С тех дней о, сколько битв провел он славных,
И царств без счета покорил державных,
И мир единым скипетром объединил
Под властию единой – царь и воин!
Неужто он бессмертья не достоин?

Погас тут факел. Сумрак всех объял.
Взирал во мглу он взором отрешенным,
Но свыкся глаз, и окруженным
Увидел тенями себя и как привстал
Его хазрет и вырос тению во мраке,
И двинулся старик. Потухший факел

У воина недвижного забрал.
И слышал царь, как что-то шелестело,
В стенанье тихом плакало иль пело, -
Быть может, ветер то заливом  пробежал?
Или старик, склонившийся над факелом, шептал?

И вспыхнул факел вдруг.
«Горит! Горит!» - вскричали воины вокруг.

И тотчас отблески веселые огня
Ликующе на лицах заиграли,
На меди воинской затрепетали,
Искрясь, лучась, теплом и радостью пленя,
В сердца опять уверенность вселяя
И жаждой подвигов переполняя.

И молвил царь, премного удивившись:
«О мой хазрет, скажи, чем факел ты возжег?»
«Не я – Аллах, хвала Ему! – ответствовал пророк,
Почтительно перед царем склонившись. –
То знак Всевышнего, о повелитель,
Спеши. Уж ждет Священная Обитель.

Здесь, в вечном мраке, злобствуют химеры.
Прими сей факел, царь, теперь он твой,
Пылать он ярко будет над тобой,
Пока в груди твоей пылает вера.
Огню она – живительное масло,
Лелей ее, как жизнь, чтоб пламя не угасло.

Чтоб не свели во мгле с ума
Химер проклятых призрачные сонмы.
И здесь в мольбах святых со всех сторон мы
Возжжем костры. И да отступит тьма!
О, эти твари чудища ужасней,
И в сотни раз его опасней,
И бестелесностью неуязвимы, -
Поистине шайтанами хранимы.

Во тьме грядут они, как дым, как облака
И могут говорить, и плакать, и смеяться,
В кого угодно превращаться:
В девицу, в старика.
Слова их – мед,
Но это – яд,
И вечным призраком тому скитаться
Во тьме, кого они заговорят.
Спеши, о царь. Не спрашивай, куда идти:
Тут смертному неведомы пути.
Иди, куда огонь пылающий ведет,
Послушный сердцу твоему.
Хрустальный храм, светясь, там до небес встает
И, как маяк, пронзает тьму.
Спеши, о царь. Да охранит тебя Аллах!»
И, вновь  согнув в поклоне низком спину,
Хазрет вручил тот факел властелину.

И обнял царь его с улыбкой на устах:
«О мой хазрет, нежданный друг,
Мне не забыть твоих услуг.
Мы долго шли к заветной цели,
Нас били бури и шторма,
Нам враг Судьба была сама.
В глаза мы лютые глядели
Костлявой Смерти, и не раз
Всевышний жизни наши спас
Твоим присутствием ума
И духа светлого мольбами.
Клянусь тебе, о мой пророк,
Я в вечной дружбе между нами!
И верю я, уж коли смог
Не только свет я белый покорить,
Но и сюда, в страну теней, вступить
По милости Всевышнего святой,
Мне и с источника дано испить
С живительной, божественной водой.
И коль обратный счастлив будет путь,
Всем долг смогу по-царски я вернуть:
Тебе, хазрет,
И вам, о спутники мои!
Лишь ведает Аллах, кого бессмертием дарить.
Коль выбран я – я дам обет
Из века в век Его благодарить
Во все дарованные дни.

По всей земле  величественнейшие храмы
Воздвигну я, и запылают златом купола,
И ангелов под сводами простертые крыла,
И в драгоценных залах мудрые имамы
В злаченых ризах службы будут править
И имена Аллаха вечно славить.

И вас, моих богатырей,
Мне не забыть, когда оставите меня,
И, верность вам, друзья мои, храня,
В честь ваших подвигов у ваших алтарей
Я воскурю навек душистый фимиам
И вашей памяти я почести воздам,
Устроив игры ежегодные атлетов:
Метателей копья, возничих и борцов,
Кулачного искусства истых храбрецов
И состязания поэтов,
Чтоб воспарил в веках их голос громкий,
Чтоб вечно помнили потомки
О вечной славе их отцов.
И буду сам, клянусь, из века в век
Следить за тем, чтоб всякий человек,
Какое б имя не носил,
Потомство ваше свято чтил!»

Поднялся гул. То воины в щиты стучали,
Кружили в пляске моряки.
Горели взоры их, сверкали в воздухе клинки,
И славу вечную царю провозглашали.
В пылу восторга, в трепете огня
Зарделся царь. Доспехами звеня,

Он вскинул меч и так стоял.
Он вспомнил гром побед, как прежде величали,
И как венцом главу его венчали,
Как в золоте и пурпуре он перед войском гарцевал,
Воссев на игроногого коня,
Весь мир своею славою пьяня.

Доволен царь. К хазрету обратился:
«О мой пророк, по чести, знай, тебе скажу,
Что нет цены твоим заслугам предо мной.
Чем наградить тебя, мой друг, не нахожу.
Когда б не ты, то, как бы ни стремился,
Я б не попал сюда, на берег мглистый и глухой,
В страну теней,
В страну мечты моей,
Где бьется ключ таинственный с животворящею водой.
Итак, пророк, за службу верную твою
По возвращении тебя без счета одарю
И златом чистым, серебром,
И жемчугом, и балхскими коврами,
В садах цветущих йеменским дворцом
С прислугой, с черными рабами.
Ведь в Йемене ты, будто бы, родился?
Его тебе я и дарю».

Опять пророк почтительно склонился:
«О, добрый царь, благодарю.
Достойный эллин, перс богатый,
Иль скиф, иль житель Фив стовратых,
Бродячий сын песков воинственный араб –
Кто не познал руки твоей преславной щедрость!
Но что богатство значит пышное иль бедность
Перед лицом Того, Кому поистине я раб,
Кому служу, поистине душой горя?
О царь, прости, не думай, что ропщу.
Но не корысти, дружбы лишь ищу
Великого царя».

И, тронутый отшельника словами,
Простой души достоинством и чистотой,
И чудным бескорыстием, и прямотой,
Коснулся царь чела его устами:
«Мне речь твоя – бальзам, мой друг. Да будет так!
Прими ж сей поцелуй, как дружбы верной знак.
И умоли Всевышнего, пророк,
Чтобы водой с припасами помог.
Не то, поверь, обратно не дойти,
Все сгинем на пути.
Безжизненна земля здесь и скалиста.
Гляжу, и злак неприхотливый не растет,
И уж, конечно, живность не живет
Без солнца и без вод,
Где так темно,
Где, будто бы, подметено
Под каждым камушком, - до странного тут чисто».

3

Молился праведник, упав на камень.
Над лагерем вокруг, на каменных холмах,
Костры взметали в тьму священный пламень,
Что ниспослал всевышней милостью Аллах.
Вбивались клинья, ловко ставились шатры
Под сению крутой  вздымавшейся горы.

Трудились воины несуетливо,
Покрикивали в лад иль в шутку иногда.
Дымясь, светили факелы и, как слюда,
Горели воды мрачного залива.
Там моряки смолили днище корабля,
Воздвигнутого ввысь, во мглу, на стапеля.

Стояли стражи чутко на вершинах,
Блестела медь у полыхающих огней.
Ушел уж царь в безвестную страну теней,
Пропал во тьме в неведомых долинах.
Молился праведник с тоскою на челе,
Тонул смиренный взор его в кромешной мгле.

Просил о милости Всевышнего хазрет
Царю отважному, чтоб веры дал ему и сил.
Молил о помощи и им, кого Он допустил
На берег тьмы и спас в пути от стольких бед.
И вот сияющий во мгле явился лик.
То был все тот же праведник-старик,

Все с тем же посохом, в пастушеской абе,
Что некогда бывал в его пещере.
Воздав хвалу, собрат его по вере
Склонился подле в трепетной мольбе.
Потом обнялись, сели, долго говорили,
И нимбы робкие над старцами светили.

И вот пастух за посох древний свой берется,
К подножию горы крутой его ведет.
Стоят шатры во мгле. Он воинов зовет.
И видит вдруг хазрет: сверкают два колодца.
Бегут уж воины во тьме вперегонки,
В руках кувшины, мехи, бурдюки.

И говорит с радушием пастух:
«О брат,  Аллах велик и щедр! Вот два колодца.
Испей и выбери один из двух».
И зачерпнул хазрет из первого – не пьется:
«Вода горька и гнилью пахнет». Все ж глотнул.
Потом, нагнувшись, из второго зачерпнул
И молвил: «В самый раз –
Прозрачна, как алмаз,
Сладка, как  мед
И холодна, как лед!»
Исчез во мгле колодец с горькою водой,
Второй, с обычною, остался под скалой.

Не думал, не гадал хазрет в тот чудный миг,
Что с тем глотком, почерпнутым ладонью,
И горьким оказавшимся, и с вонью,
Не чая, не ища, бессмертия достиг.
Поистине велик Аллах, непостижим,
И счастлив тот, кто промыслом Его храним.

Веков немало утекло с тех давних дней.
Как дым рассеялась держава Искандера,
Но обитаема в песках Аравии пещера,
В которой, как и встарь, уединенным в ней,
Живет пророк со снежно-белой бородой,
Являясь миру путеводною звездой.

И заблудившийся в краю безжизненном, глухом,
Воздав в слезах отчаянья моленье,
Уж видит света странного виденье
И облик старца, осиянный в свете том.
И в ветхонькой абе линяло-синей
Из века в век безлюдною пустыней,

Плывя, как марево, над древнею землей,
Он сбившихся ведет к заветной цели,
Спасая их от зноя и метелей,
Хызир-пустынник, всякому родной.
 
Чреду веков сказителя провидят очи.
Вернемся же, благословясь, в владенья ночи.

И вот в скалу ударил посохом пастух,
И затряслась земля, поднялся в небе гром,
Огонь бушующий взревел, и лишь потух,
Возник в скале, дымясь, огромнейший пролом.
За ним в огнях ущелье дивное лежало
И драгоценными каменьями сверкало.

Разубраны, пестрели ложа там и дастарханы,
Вздымались горы фруктов свежих, виноград,
Манили яства, вина, вился аромат;
Среди дымящих блюд резные высились кумганы,
Копчености слезились жиром на боках
И пенился шербет в злаченых пиалах.

«Аллах! Не чародей ли он? – вскричали враз,
Оторопев, и воины, и сам святой хазрет. –
Он вздумал подшутить!» - «О нет, почтеннейшие, нет, -
Ответствовал пастух, - Меня зовут   Ильяс.
Не я – с любовью вас Аллах приветил.
Хвала Ему! А я всего лишь встретил.

Он знает нужды всякого. Его посланник я.
Любезные, воздав хвалу Ему, входите,
Гостями будьте, пейте, ешьте, возлежите
И кличьте тех на пир, кто трудится у корабля.
Забудутся печали, круг забот,
Лишь вкусите Всевышнего щедрот,
И наберетесь сил, и отдохнете тут
И, освежившись, снова приметесь за труд,
Приняв Всевышнего благословенье».

Пришлось по сердцу многим предложенье,
И пышных яств сводил с ума один лишь вид,
Манили ложа и подушки, как магнит,
И многие вошли б без принужденья
Сквозь каменный пролом, чтоб с миром возлежать
И в упоении дары Аллаха принимать.

Но отклонил святой пустынник пиршества искус
И так сказал, воздав хвалу великому Аллаху:
«В пути наш царь. Как  лев не ведает он страха,
Но нынче где он? Что с ним? – я не знаю, лишь молюсь…
Мы все здесь под Всевышнего защитой,
Привольно светят на холмах Его огни,
От злых химер нас охраняя,
С любовью нам напоминая,
Что мы не брошены, что мы здесь не одни,
А он, так скоро нами позабытый?

В каких теперь блуждает он покровах тьмы?
Огонь его – горит или погас?
Иль, может быть, коварная химера,
В сетях запутав страшных Искандера,
Влечет к погибели его сейчас?
О нет, не время нынче пировать: не вправе мы.

Прости, о брат, святой Ильяс,
Дозволь царя лишь выполнить указ –
Водой и хлебом запастись,
Чтобы в пути от голода спастись».
И вволю запасались воины водой
И хлебом, фруктами, копченою едой,

На том бы и закончить им, Всевышнего благодаря.
Да на беду каменьями прельстились, -
О, как они при свете факелов  светились,
Венца достойные не всякого царя!
Играли гранями лиловые агаты,
Рубин горел, как кровь дымились алые гранаты,
Там изумруд лазурью чистой отливал,
Здесь синью слёз пылали груды бриллиантов,
Под стенкой сердолик искрящей россыпью лежал…
Трудов – нагнуться лишь, и будешь век богатым.

Пустились воины по дну ущелья,
В глазах их алчность и веселье.
Старик Ильяс за голову схватился,
В предчувствии беды к ним под ноги валился.
Хызир-пророк в мольбах к ним руки воздевал:
«О воины, за подвиг ваш и веру,
За преданность святую Искандеру
Всевышний вам сии богатства даровал.
Так будьте ж скромными! С хвалой Ему
Возьмите лишь по камню одному,
Не то познаете печаль и горе,
А многие и смерть…»

«Ты глуп, старик! Не лучше ли иметь, -
Кричали воины, смеясь и споря, -
Мешок, и два, а то и три каменьев драгоценных,
Чем жалкий камушек один?
Поди-ка прочь, о господин!
Поди и ты за ним, святой Ильяс!»
Схватили их и тот же час
Повытолкали прочь, коленопреклоненных.

В безумье взоров жадных, в алчной дрожи рук,
Упав на животы, трясясь, за кругом круг
Принялись воины придирчиво искать
То там, то здесь, спеша поднять
Что поувесистей, что покрупней,
Вопя, как дикари, на голоса,
И полня, полня жадно пояса,
 Пока не крикнул кто-то: «Эй!
А ну-ка прочь, моё, я первый увидал!»
И вот блеснул во мгле безжалостный кинжал –
И вскрикнул кто-то, кровию облившись,
Взметнув руками, замертво свалившись.

Поднялся шум, ударили мечи,
И кровь лилась, и Смерть старухой страшною восстала,
И в дикой пляске дико хохотала.
Носились клики боевые: «О враг, о трепещи!»
Сверкала сталь, и по всему ущелью
 Кружила  Смерть, как вихрь, в кровавом ожерелье.

В слезах Хызир оставить битву умолял,
Шатаясь тенью в каменном проломе,
И руки к небу в горестной истоме
Ильяс-пророк за ним во мгле всё воздымал.
И вдруг ударил гром, вдруг вздрогнул лик земли,
И с грохотом вдруг скалы, рушась, поползли.

И в страхе воины, опомнившись, бежали
Сквозь  град  камней и пыль, бросая пояса.
И с воплем, в помощь призывая небеса,
Руками головы и раны прикрывали.
Хвала Аллаху, многие спаслись.
Поистине из ада вознеслись.

Вдруг каменный сошелся в грохоте пролом,
И скалы вновь горой единою воздвиглись.
И только тут спасенные раскаяньем прониклись,
Подняли вой и плач, и ударялись лбом,
И рвали волосы, одежды:
Исчезли проблески последние надежды

Увидеть братьев дорогих, убитых ими,
Смешно сказать: за блеск пустой убитых,
И не водой, но кровию своей омытых
В последний путь!.. И долго плакали над ними.
И лики мертвых в камне проступали –
Спаси Аллах! – и с ними слезы проливали.

4

В стране извечной тьмы, в краю печали
Не встретят путника, не примут на постой,
Лишь бьется камень под усталою пятой,
Лишь тьма и вечность в колдовской спирали
Все кружат путника, где бесконечен путь,
Где так легко, так сладостно упасть, уснуть.

Уводит путь все глубже Искандера.
В кромешной мгле, как будто жалкий мотылек,
Трепещет факела лучистый огонек,
И все клубится мерзкая химера,
Тараща пристально бездонные глаза,
Как будто бы над мышью хищная гюрза,

И наплывает космами тумана,
Рассеиваясь вмиг под действием огня,
И вновь бесшумно, мощно кольцами гремя,
Свиваясь в клуб ни яви, ни обмана,
Влачится, обвивая путника волною,
То поднимаясь спереди, то за спиною,

А то уставившись в усталое лицо.
Но лишь взметнется трепетное пламя,
Как с удивленно-круглыми глазами
Уж рвется призрака дымящее кольцо
И вновь скользит, безжизненно клубя,
Чтоб снова через миг сопровождать царя.

Теснятся образы – не то во мгле, не то в мозгу.
Мешаются виденья, голоса.
То молнии сверкнут, разламывая небеса,
То кружат девы, с песнями, как будто на лугу,
Слепые выкатив глаза, летит крылатый конь,
На факела пылающий огонь.

То райской гурии рука
Коснется вдруг груди его разгоряченной,
И шепчут губы о любви, о нежности неутоленной,
Спадают с шорохом шелка…
Поднимет факел Искандер  –
Всё та же тьма. Лишь пялится химера, или уж сонм химер.

 Но вот однажды, истощенный,
Упав без сил, почти уж смерти обреченный,
В пустынной мгле, меж сумрачных камней,
Среди видений, мрака и теней
Сияние лучей он странных увидал.
Воздав хвалу Всевышнему, пошатываясь, встал.

И снова шел, и вновь гремели камни,
Ложась во тьме под обессиленной пятой,
И с каждым шагом ярче, ярче пред собой
Он чудный видел свет, - не передать словами.
И вот сияющий уж выступил дворец,
Волшебных снов оживший в яви образец.

Высокие надвинулись колонны,
Светили в небе черном шпили, купола,
Ступил в покои он – вокруг хрусталь, пылают зеркала,
И юноша коленопреклоненный
Молитвы кроткие Аллаху возносил,
Святым и грешникам прощения просил.

И был красив тот юноша, но так огромен и высок,
Что семь небес челом прекрасным пересек,
Когда в приветствии привстал.
И в страхе царь зажмурился и задрожал,
И уж не помнил, как на ложе очутился,
Как  юноша над ним склонился.

«Будь гостем, царь»,  - сказал с улыбкою гигант.
Так гром грохочет страшный – стены затряслись,
И звоны чудные взметнулись, понеслись,
И перед взором – бел и чист, как бриллиант,
Предстал уж лик обычный человека,
Напоминавшего араба, грека

Иль персиянина – в убранстве одеяний
Столь дивных, белых, легких, незнакомых,
Из облак сотканных, как будто, невесомых –
И в облаке тонувшего благоуханий
С улыбкой белоснежной, чудной на устах,
С лучами солнц златых, играющих в очах.

Приветствовал прекрасный юноша царя,
И так сказал ему сей ангел несомненный:
«Бессмертья ищешь, царь?
Твой мир и призрачный, и бренный.
Его величием горя,
Ты понапрасну обольщен,
И сам не вечен он.
Поверь, о Искандер, ничто не вечно на земле,
Погрязшей в алчности и зле.

Когда б Аллах судил тебе не умереть
И десять тысяч лет,
Ты и тогда не избежал бы смерти:
Все тленно, царь, и все живое вкусит смерть
И в горнем, здесь, и в низшем свете,
В юдоли горечи и бед.

О, Искандер, готовься же в последний путь
И избегай, как можешь, зла и суеты,
Твори добро: как все живое – смертен ты,
И о воде животворящей позабудь.

Уж близок день Последнего Суда,
Реченное где сбудется,
Где душам умерших лишь по делам рассудится,
Где не поможет чудная вода
Уйти от справедливости и верных воздаяний
Ни одному из Божиих созданий.

И знай, о Искандер, великий царь,
Никто из смертных, ныне или встарь,
В владенья ночи вечной не вступал,
И лишь тебе сию возможность даровал
Аллах всевышней милостью своей, -
Так помни, помни же о ней».

Так словом благостным пришедшего даря,
Воздел молитвенно он к небу руки  –
Опять хрустальные проснулись звуки,
И перед взором удивленного царя
Возник вдруг столик трапезный, а на столе
Сияет мед янтарный, пенясь в пиале,

На блюде кисть сверкает винограда,
И каждой ягодой, как звездами горит.
И ангел, улыбаясь, говорит:
«Откушай же, о царь. Поистине отрада
Для чрева, для души
Глоточек меда дивного. Ведь этот мед
Рекой Эдемскою  течет.
Вот гроздь изюма райского.
А ягоды - взгляни, как хороши!
А как играют в них то блики, то лучи
Как  будто утра майского!
И в благодатной Индии, на склонах и холмах,
Воспетых в сказках и стихах,
Не сыщется подобный виноград.
Поистине мгновение назад
Сия сияющая гроздь
Служила украшением садов Аллаха.
Две ягоды, о гость,
Насытят чрево, сердце усладят
И на неделю с лишком голод утолят.
Бери же, царь, бери, и ешь без страха.
Ведь это дар тебе Аллаха».

Не ведая, как быть теперь и что сказать,
Разочарованный, оголодавший царь царей,
Глядел на стол, а виделись ему то воды мрачные морей,
То штормы дикие, свирепые. Опять
Душой измученной куда-то в мыслях уносился,
То вел войска, то яростно рубился,

То чудище горой вздымалось из воды,
И гром войны, и звон фанфар гремели вперемешку,
Рождая на лице его печальную усмешку:
Напрасны были подвиги, труды.
Дитя ли он? Пред ним тут мед и виноград…
Он больше корке зачерствевшей  был бы рад…

Он несказанно был бы рад опять брести во тьме,
И вновь ступать кровоточащими ногами
И рушиться без памяти, без сил на камень,
И биться в кровь, и вновь с заветной думою в уме
Вставать – чрез боль, чрез муки, но идти, идти,
Голодным, умирающим, не ведая пути,
Не знать бы лишь подобного ответа.

«О, Искандер, - сказал тут юноша прекрасный, -
Очнись, в очах твоих уж нет и искры света,
Чело высокое померкло, и напрасно:
Превыше всех почтил тебя Аллах
За ум, за доблесть, за страданья,
За сердца благородного деянья,
Что будут жить в веках.

И знай, что не бывал еще ни царь, ни воин,
Кого б Всевышний так восторженно любил,
Кому б весь мир у ног его сложил, -
Лишь ты один такого удостоен.

И нет цены, о царь, твоим деяньям,
И верною отплатой им, твоим страданьям,
Да будет, царь, тебе вот этот камень,
Аллаха дар тебе священный,
Из драгоценных драгоценный,
Сверкающий, как пламень.

В нем жизнь твоя заключена,
Твои мечты, труды, старанье,
Их пред Аллахом оправданье
И им по истине цена».


Застыл завороженно царь.
Сияя гранями перед ним,
Крупней гусиного яйца и тяжести необычайной.
Как будто бы налит неведомою тайной,
Горел и вспыхивал не то алмаз, не то янтарь,
То золотом, то пламенем небесно-голубым.

И сердце царское смягчилось.
Благодаря Всевышнего за милость,
Он принял дар, в слезах поднес его к устам
И, поцелуем верности покрыв горячим
И взором взыскивая влажным и незрячим,
Воздел в хвалебствии он руки к небесам.
И юноша с ним вместе прослезился
И, вторя голосу его, молился.

И с этим камнем – как, не ведая и сам, -
Чрез много лун, он в лагерь возвратился.
Ведь путь его обратный был и дольше,
И испытаний тяжких было больше,
И все лишь потому, что сникла вера
В душе чрезмерно гордой Искандера,
Когда услышал он отказ
В воде живительной, столь им желанной,
И вверг Иблис тогда его на путь обманный,
О чем иной, однако же, рассказ.

А мы ж продолжим, мира испросив
И испросив нам всем благословенья,
На крыльях сказочных воображенья
Скорей покинув сумрачный залив
Страны таинственной теней,
Перенесясь с царем царей,
Минуя гребни бесприютных волн
Морей безжизненных, немых хранилищ
Чудовищ мерзостных и их гнездилищ,
В ветхозаветный, славный Вавилон.

5

На стенах башен львы крылатые  из меди.
Опущен мост, раскрыты настежь ворота.
Ликуют знать, рабы в отрепьях, беднота,
Меж латников гепард рычит  в железной клети.
Но вот народ восторженно раздался,
И конный царь в толпе вдруг показался,

И в плясках девы вышли чудной красоты.
Смеется царь, смеются воины из свиты,
Гарцуют всадники, их кони лентами увиты,
Летят им под ноги цветы,
И дождь монет из царских рук сверкает тут и там
На радость нищим и рабам.

Ожил и радостен ветшающий дворец.
По мраморным взбегает царь ступеням
Меж стражею и слуг, склонившихся с смиреньем,
И вьется пурпур на ветру, горит его венец.
За ним шумливой и веселою толпой
Спешат и воины, и кормчий – волк морской,
И моряки, овеянные славой,
Людскою приукрашенной молвой,
Похода царского в неведомых краях,
В пределах вечной тьмы, в бушующих морях,
Герои битв с чудовищем стоглавым
За обладание бессмертною водой.

Идут, смеясь, теперь уже вельможи,
Указом царским – полководцы и князья,
Престола царского счастливые друзья,
В бряцании доспехов и поножей.
И лишь святой Хызир отсутствует меж них,
В болотах Нубии оставленный глухих

По злобному Иблисову навету,
Что клялся и рыдал, с слезами говоря,
На ухо умиравшего царя,
В злосчастиях невзвидевшего свету,
Когда тот с факелом потухшим у неведомой скалы
Упал в пути обратном в царстве мглы,
О том, что друг его, почтеннейший пророк,
Животворящею водой упился, сколько мог

И не оставил ведь и малого глотка,
Пока он здесь, во тьме, блуждал среди химер
И бился в кровь, - о бедный, бедный Искандер! –
И вот уж смерть грозит ему наверняка,
Ему, царю, достойному бессмертья,
В то время, как века, тысячелетья

Под солнцем Божиим, под небесами
Уже отмеряны презренному рабу
С смирением в глазах, с предательством во лбу…
И слушал царь, поникнув, со слезами.
Немало бед еще, несчастный, испытал.
Когда ж вернулся, так сказал,

Оставшись с старцем праведным наедине,
Душевных мук не подавая виду,
Скрывая гнев, и горечь, и обиду:
«Скажи, пророк, будь добр, изменника в войне
Какому ты подверг бы наказанью –
Ссечению главы, четвертованью?» -

Предать задумав страшной его казни,
Какую сам почтет презренный лицемер.
И палача уж кличет в мыслях Искандер,
Отмщенья торжествуя праздник.
 «О царь, превыше милость пред Аллахом, -
Старик ответствовал несмело. -
Что казнь? Придет пора, мы все покинем свет
И станем прахом.
Хотя четвертованья мук ужасней нет,
Нет худшего удела,
Чем быть изгнанником и жить с позором,
 Как будто бы убийцей или вором».
Молчит в отчаянье лишь царь-страдалец:
Неуязвим, неуязвим коварный старец.

Но делать нечего, и повелел он в путь
И, как достигли берегов нубийских,
Среди лесов дремучих, в хижине из листьев,
Где мгла кругом, грозят болота затянуть,
Где кровожаден зверь, где крокодилы страшные лежат
И в сумраке добычу сторожат,

Оставлен был невинный и несчастный
С запасом пищи скудной праведник-старик.
Где озирались воины на всякий рык,
Несущийся из чащи громогласный,
Спеша уйти, покинуть гиблые места,
Не зная суть, но чувствуя, что неспроста

На растерзанье зверю брошен здесь пророк
Царя царей таинственным приказом
И, выйдя к кораблю, молились разом,
Чтобы Аллах несчастному помог
И были мрачными. Но вот отплыли
И постепенно старца позабыли.

Иной заботою теперь охвачен царь.
Воссев опять на троне славном Кира,
Средь роскоши дворца, средь шума пира,
В кругу наложниц и друзей – не государь,
Но друг, - он чудо-камень с смехом поднимает
И оценить его вельможей призывает.

Умолкла музыка, забыт танцовщиц круг,
В невольном замерли все восхищенье,
И кубки, яства кинуты в забвеньи,
В растерянных глазах - и алчность, и испуг.
То вскрик послышится глухой, то возглас удивленья.
Визирь встает, сопревший от волненья.

Берет он первым камень драгоценный,
Прищурив глаз и поднеся его на свет:
«О царь, подобному сему в природе нет,
Не лал, не бриллиант, но дорог, несомненно!..»
А следом уж другой сгибается знаток,
С стеклом увеличительным, меняла-старичок:

«О царь, огранки он необычайно тонкой,
Так чист водой, что глаз изъяна не узрит!»
«И углями то тлеет, то огнем горит!» –
Подхватывает третий, с сивой бороденкой,
Трясущейся, как у домашнего козла;
Придворный ювелир, на краешке стола

Точнейшие весы он ловко ставит:
«О, государь, всему на свете есть цена,
И о бесценном вес всё выдаст нам сполна».
И вынимает гири, стрелку правит.
И смотрит царь в волненье смутном и без слов:
Вот виснет чашечка весов

Под чудо-камня тяжестью степенной.
Нагруженный качнулся вдруг противовес –
Владыка с трона: страх, веселый интерес
Влекут его меж публики почтенной
К столу, к свинцовым гирям, к замершим весам,
И с смехом вдруг вторую гирю ставит сам,

И весел, и суров, раскован, напряжен,
Одной лишь мыслью, одним горя желаньем –
Узреть воочию цену и вес своим деяньям,
Победам, битвам, жизни всей, что прожил он,
Его могуществу, могуществу державы,
Венцом увенчанным всемирным бранной славы.

Но оказалось мало, к удивленью, гирь
И, торжествуя, царь еще бросает,
Затем еще – и снова не хватает.
В недоумении он сам, толпа, визирь.
Несут еще весы с набором гирь стоманных
для взвешиванья кулей караванных.

И вот уже, помимо гирь, пылая и горя,
Ложатся на весы каменья, злато, украшенья.
Тревожен царь. Душа его в смятенье…
И грузят, грузят чашу воины царя,
Иблиса козни чувствуя со страхом
И заклиная жизнь свою Аллахом.

И объявляет царь торжественно о том,
Что; чудо-камня тяжесть означает,
О встрече с ангелом заводит разговор,
И в ликовании весь двор
Хвалы Аллаху возглашает и верноподданно склоняет
В парче, в шелках сияющие спины пред царем.
Смеется царь:  «К столу! К столу! Продолжим пир!»
Но мрачен вдруг среди веселия кумир.

Пред ним пылают бриллианты,
Пылают жемчуг, злато, серебро, смарагд, -
Отрадно все. Но что-то… Что-то здесь не так.
И вес давно идет уже не на таланты,
  Гора сокровищ все растет.
А воины все сыплют, сыплют злато, не жалея.
Пустеют сундуки, пуста казна, вот воин уж последнее несет,
Но чаша с камнем – тяжелее.

Бесспорно, слава Искандера велика,
Но ведь не безгранична!
И вдруг встает он сам, ступает лично
На чаши край, груженной златом:
Теперь-то уж наверняка,
Покончит он с постылою забавой
И весом собственным он перевесит чашу с собственною славой.

Не тут-то было. Стрелка будто бы мертва.
И рукоплещет снова круг вельможный,
Царя не замечая взор тревожный
И венценосная, как никнет голова.
И как он пир, склонившись удрученно, покидает,
И мудрецов к совету призывает.

Тут и философ знаменитый, и вещун,
И звездочет с подзорною трубою,
Визирь, министры пышною толпою,
И геометр, и врач ученый, и колдун.
Но и они, не понимая сами,
Разводят попусту  руками:

«Тут тайна есть. Но в чем она заключена?
Представлен лик ее безмерным чудом,
Велик Аллах! Но там-то что – под спудом?
Что там невидимым таит она?»
Но нет разумного ответа,
И вспомнил царь опального хазрета,

В болотах  Нубии что заживо гниет
Средь гнуса, хищников, и с нетерпеньем
Руки могучей властным мановеньем
Он тотчас же гонцов за ним проворных шлет.
Меж тем с согласья мудрого совета
С утра, с лучами звонкими рассвета

На камнях площади, у царского дворца,
Уже весы огромные стояли
И царские глашатаи вещали
О чуде из чудес, о милости Творца,
О царской доблести, его деяньях,
О подвигах его, что будут жить в преданьях,

И высилась уж в воздухе гора,
Сверкавшая каменьями и златом,
Со стражником под нею бородатым,
Забывшим о покое с раннего утра,
И рев верблюдов разносился,
Собрался люд на площади, дивился:

Развязывались вьюки полные монет,
Сосудов, ожерелий, блюд сверкала  мешанина…
И все росла, росла из драгоценностей вершина -
Велик Аллах! Чего тут нет!
А на земле, в тени, как будто ни при чем,
Посвечивая огненным лучом,

В средине чаши мелкой,
Под замершею стрелкой,
Лежал недвижимо чудесный самоцвет.
И два глашатая один другому вслед
О чуде Божием вещали
И любопытных в толпы собирали:
«Дивись, народ, дивись!
Возрадуйся!
От виденного здесь не отрекись!
Да знают все - в кибитках, в селах, в городах,
Как ценит государя сам Аллах,
Его могущество, бескрайнюю державу,
Добытую в боях кровопролитных славу!

Дивись, народ, вот камень чудный,
На чашу сложенный весов!
То дар Всевышнего – цена его трудов!
Дивись, о верный, многолюдный,
Царя царей счастливейший народ,
Его и от земли не оторвет
Гора огромная камней сверкающих и злата,
И серебра, и жемчуга, и бриллиантов, и агата…
Гора огромная – в две тыщи с лишком ман!
А вот еще, еще подходит караван!

Велик Аллах! Благословенна вера!
Несметные сокровища всех царств и всей земли,
Дивись, как малый камень перевесить не смогли,
Всего лишь камень чудный Искандера!
Возрадуйся, ликуй, дивись, о праведный народ,
Какой царю самим Аллахом выказан почет!

Ликуй, счастливейший,
Возрадуйся!
Восславь царя величие
И радуйся!..»

И всякий день, собравшись с утренней зарей,
До поздних сумерек все люд толпился
И ахал, охал – все дивился
И, разойдясь вечернею порой,
В смятеньи радостном Всевышнего хвалил
И до небес царя превозносил.

И разошлась молва о камне дивном,
Непостижимой славе, доблести царя
Во все провинции, пустыни, горы и моря,
По островам, затерянным заливам
Державы безграничной, необъятной,
Простертой под рукою благодатной.

6

Пирует царь. Открыт для всех его дворец.
Гудит, полна народа древняя столица.
Кругом веселье, радостные лица.
Он всякому и благодетель, и отец.
И нищий, царедворец, раб у трона –
Ко всем сегодня в милости корона.

Одаривает царь царей кого землей,
Кого сановником высоким назначает,
Кого с плеча халатом царским облачает.
Бродягу с нищенской сумой,
Смиренно павших перед ним рабов
С кровоточащими следами от оков

Он, щедро одарив, на волю отпускает.
И бесконечна, пёстра жаждущих толпа
У венценосного Аллахова столпа.
Но вот дорогу стражник к трону пробивает,
И видит царь, как, не спуская с рук,
Ведут  хазрета  верных  двое  слуг.

И пал старик пред троном славным на колени,
Не смея взор измученный поднять,
Лишь слабым голосом осмелившись сказать
Во здравие царю из славословий и молений.
Но хладен царь, от милостей далек,
Свою лишь волю старцу он изрек,

Поведав с сухостью о камне необычном:
«Пустынник, знай, прощу я грех твоей вины,
Ступай себе на все четыре стороны,
Что вольно за мостом раскинулись столичным,
Но прежде камня тайну мне раскрой!
А нет, старик, прощайся с головой».

Внимал с покорностью, глотая слезы,
Провидец  старый  туч  сгустившихся  беды,
Не отнимая мокрой, жалкой бороды
От камня плит, не устрашась царя угрозы,
Но тайно участи его печалясь,
Что дни недолгие тому остались.

Лишь раз взглянул он на пресветлое чело,
Как сердце вещее от холода вдруг сжалось,
И все открылось тут же, и смешалось,
И камнем черным, тяжким в душу залегло.
Аллах! Ничто с слепым не может спорить роком,
Взирающим на мир бельмом сокрытым оком.

И молвил тихо он: «Я раб твой, о властитель,
И тайну камня я готов тебе раскрыть.
Вели на площади  весы освободить
И пусть, о царь, твой ревностный телохранитель
У городских ворот
Меня в полуночь ждет.

Я принесу, о царь, тебе ответ,
Задуют лишь в жилищах свет,
Почиет в городе  последний обыватель,
Трудов вседневных утомившийся старатель,
Чтоб тайну знал лишь ты один,
И да хранит тебя Аллах, мой властелин».


7   

В огнях ночных булыжник площади мерцает,
Уснул дворец, лачуги в сон погружены,
Дозором бдительным во тьме окружены,
И факелы в руках у воинов тревожный свет бросают.
Пустые высятся огромные весы,
Лишь в малой чаше, будто для красы,

Лежит, во тьме переливаясь, чудо-камень.
Владыка мира Искандер стоит над ним,
Святого старца ожиданием томим,
И самоцвета зрит таинственный он пламень.
Все передумано, и мыслить не о чем уже,
Лишь нетерпение растет гнетущее в душе.

А вот и стражник, - наконец! - за ним старик.
Хвала Аллаху! Царь, как будто, оживает,
Без слов, надменным взором лишь повелевает,
И, станом  дряхлым преклонившийся  на  миг,
Спешит хазрет царя царей исполнить волю –
Раскрыть пред ним его безрадостную долю

И, горестно вздохнув, он разжимает кисть,
И струйкой пыльною на край огромной чаши
Стекает горсть земли, земли – чернее сажи.
Разгневан царь, уж рвется с уст его: «Остерегись!
С огнем, безумец старый, вздумал ты шутить!»
И вдруг – Аллах! – он не успел и рта раскрыть,

Как, пошатнувшись, чаша грузно оседает,
И чудный камень вдруг взмывает плавно ввысь,
И оба взора в нем в тоске переплелись.
«Скажи, старик, - смятенно царь тут вопрошает, -
Неужто то, что горы злата не смогли,
Содеять в силах горсть ничтожная земли?»

Поник старик в хламиде пыльной:
« О царь, земля та  - прах могильный».

8

Печален царь. Покинув пышные палаты,
Вдали от всех, от празднеств, шума, суеты,
Он дни последние проводит у воды,
Один, на берегу привольного Евфрата.

Пугая птиц, в дремучих бродит тростниках
Иль в утлом суднышке качается в волнах,
Или сидит, замрет в тени плакучих ив,
Тоскливый взор в струи глубокие вперив
На долгие часы в безжизненном припадке.
И верные из слуг, не смея подойти,
Крадучись тенями, сопутствуют в пути,
Пока, свалившийся в болотной лихорадке,
В огне, в бреду, в мучениях от жажды,
На их руках не умер он однажды.

***

Примечания:

1. В рай по волосу пройти  -  согласно св. Корану путь в рай лежит через мост не шире человеческого волоса, переброшенный над геенским пламенем, в котором горят души грешников.
2. Аба  – длинная верхняя одежда с капюшоном; в грубошерстном незатейливом варианте обычная одежда арабских бедуинов и пастухов.
3. Феллах – крестьянин, земледелец.
4. Хазрет  – святой.
5. Гоплит  – тяжеловооруженный древнегреческий воин.
6. Ильяс и Хызир (Хызр) – мусульманские святые, пророки, покровители странников, мореплавателей и купцов.
7. Лал  – драгоценный камень красного цвета.
8. Ман – мера веса на древнем Востоке, равная 36 кг.
9. Нубия – древнее африканское государство в верховьях Нила.
10. Талант – мера веса для измерения драгоценных металлов на древнем Востоке, а также денежная единица.
11. Геометр – в древности архитектор, зодчий.

                ***