Невесты Петра II

(из серии "Молодой Петербург")


Мария очнулась в поту и взглянула на окна. День едва занимался - не желал прогонять и рассеивать призраки ночи. Мучительный, вязкий кошмар - или тяжкий пророческий сон - повторился опять. Отец и она бредут вдоль ленивой и узкой речушки. Холодное низкое солнце играет в янтарной листве. Осенний берёзовый лес красив, но не ласков. Идти сквозь него нелегко - он не хочет пускать чужаков в глубину первородной глуши. Но батюшка шибко ломает сухие сучки и хлёсткие нижние ветви и тянется к топкой промоине в теле чащобы. У впадины речка ныряет под мшистый, покрытый узорами нежной пушицы ковёр. Ещё шаг или два, и зубы трясины вопьются в усталые ноги Марии. Голодная, жадная пасть сжуёт без остатка её и отца. «Назад! Воротись! Ждёт нас скорая, верная гибель!» - мучительный хрип, как и в прежние ночи, вырывает её из тревожной дремоты.

Поднявшись с постели, Мария вздохнула и стала глядеть на проснувшийся город. Измокшее нижнее платье лежало у ног, она нагишом привечала зарю. Всходившее солнце скользило по детской груди и по тонким рукам. «Светило меня не осудит - пустая затея!» - проделка её веселила. Шальная проказа девчонки-ребёнка – протест против воли отца! Она не любила Петра*, с кем весной обручилась. Да и юный монарх её не любил – валялся в ногах у великой княжны*, умоляя расстроить их брак. Но Меншиков - пьяный от силы и славы – упорно стоял на своём, надеясь сломить недовольство Петра и Марии. 

Внизу копошилась прислуга. Приученный прежним хозяином рано вставать, отец собирался по ведомым только ему государевым нуждам. Огромную, в золоте лодку-ладью, с зелёной обшивкой внутри, поведут две дюжины статных гребцов. На левом – адмиралтейском – брегу его ожидает карета на низких рессорах. Украшенный княжеской гордой короной, запряжённый цугом шестёркой, в малиновой сбруе изысканный выезд с эскортом из конных пажей в голубых казакинах кичлив и надменен: два гоф-юнкера княжеских поедут у подножек кареты, шесть конных драгун замкнут сей кортеж. Так было и будет, пока он велик.

«Дорога в трясину, - подумалось снова Марии. - Весь Двор ненавидит семью за богатство и роскошь. Особенно после ненужного, обидного ей обручения. Ах, если бы стать Долгоруковой!»

Весной – а нынче уж ранний сентябрь – Марию и матушку застало в пути водополье. Пришлось сутки ждать, пока спад воды не позволит продолжить дорогу. Cпасаясь от промозглого невского ветра, они отыскали печальный приют в убогой гнилой развалюхе. Изба была сальной и тёмной. Латинская фраза: «…в грязи жестокой, с отросшею брадой»* сполна отражала хозяйственный быт крепостных тех времён.

Действительность вышла страшней поговорки: то было жилище не русских, а финских крестьян. Топившийся по-чёрному низенький дом пропитался годами копившейся гарью и смрадом прокисшей капусты - вонючий Тартар, где царила жестокая бедность! Несчастные люди – да люди ли? - жившие в нём, вовек не видали ни хлеба, ни кваса – питались кореньями: редькой и луком – и пили озёрную воду. Чумазые дети играли на глиняном влажном полу: пусть ползают, вдруг не погибнут! Недвижимо Мария просидела на лавке всю ночь, замерев от беспомощной жалости к бедным селянам.   

К утру к переправе подъехал спешивший из Персии князь Долгоруков*. Задержанный буйством реки и изнемогши от северной стужи – болотная влага в пути до кишок прознобила! - он грезил о жаркой печурке пусть в грязной, но тёплой, укрытой от ветра избе. Хотелось, на час притулившись к замызганным стенам, забыться-согреться в чухонском горячем раю. И выждать ухода высокой воды. К великой досаде штабиста, «обитель» была занята. Стеснённый нежданностью встречи, он волей-неволей вступил в разговор. 

- Куда направляетесь, Князь?

- С реляцией еду к Царице*, - он слегка поклонился.

- Надеюсь, с победной? – Княжна озорно улыбнулась. – Вот новость! Признаюсь, пока не слыхала, чтоб нынче Россия вела с кем-то войны.

- В окраинных землях всегда неспокойно.

- И где же лежат те мятежные, дерзкие страны?

- В далёких персидских краях.

- Так Вы про Горган и Гилян* говорите? – Княжна посерьёзнела мигом. - Провинции новые наши?!

В ответ он опять поклонился: осведомлённость Марии его поразила!

- Молва говорит, что служить там довольно опасно, - княжна с полминуты молчала, - что много солдат и работного люда от «вредного воздуха» гибнет.

- Мне дивно от Вас это слышать. Откуда такие познанья?

- От тётки моей. С ней нередко веду я беседы.

- Да. Слухи верны. Воздух в той стороне нездоровый: жара, лихорадка, излишняя влага. Наш корпус несёт от болезней большие потери*.

- Простой постулат: избыток владений приносит казне истощенье, а подданным – лишние беды.

Князь Фёдор смотрел на княжну в изумлении: Мария умом, да и сердцем задела его глубоко.

Штабной офицер был осанист и очень красив. Мария, напротив, себя почитала дурнушкой: безгрудой, костистой и блёклой лицом. Всем прочим «худосочность» Марии казалась изяществом девичьей стати, а бледность ланит – благородством нетронутой солнцем изнеженной кожи. Его поразили и дельные мысли, и ясный рассудок пустой и надутой, как он полагал изначально, девицы. Её – неподдельно восторженный вид офицера: к мужскому вниманию она не успела привыкнуть.

Мария и Фёдор уже понимали: их встреча являлась началом великой любви. И, возможно, мучительной драмы.

«Совсем, как Джульетта с Ромео! Как два враждующих клана в Вероне!» - обречённо вздыхала Мария, намедни листавшая пьесу Шекспира* – семейства их исстари ладили скверно друг с другом.


***

Комната, задушенная тяжёлыми сводами низкого потолка, походила на испод огромного, изъеденного чёрной хворью черепа. Со стен бурыми наростами свисали пучки трав. Слепые оконца-глазницы, прищурясь, недобро глядели на мир. Бездонные рытвины носа и рта обернулись камином с жаровней. В углу на высоком, с широким сидением стуле устроилась кособокая старая дама. Погружённая, как в морскую волну, в необъятную каркасную юбку, посреди низеньких лавок и странных дремотных предметов, она казалась низкорослым языческим идолом или скрюченной каменной бабой, облачённой в придворный французский наряд. Мощная деревянная рама, широкие перекладины и ножки, стилизованные под львиные лапы, смотрелись внушительно и угрожающе, придавая горбунье торжественный и даже зловещий вид. Впрочем, сейчас глаза её терпеливо и ласково наблюдали за переменами чувств на подвижном лице её царственной гостьи.

Мария, пытавшаяся и отчаявшаяся отыскать внезапно пропавшего Фёдора, с кем всё долгое лето украдкой вела переписку, пришла к своей тётке, знахарке-ведунье, надеясь на помощь старухи. 

Варвара - так звали обер-гофмейстершу, искусную в плетении тонких интриг и знавшую Двор изнутри, - говорила:

- Отец твой как будто ослеп – мечтаньям предался у жерл огнедышащих гор. Земля под ногами трясётся, а он вожделеет построить на ней красный терем! Я знаю, ты любишь Долгорукого и молишь отдать за него! Учила ни раз свояка и буду учить: «Дочь свою осчастливь! Выдай замуж за князя! Тем в заклятых врагах хитроумно отыщешь опору!»

- И что он?

- Молчит и упорно стоит на своём! Говорит, ты ребёнок ещё! Да и Фёдор, избранник твой - тоже! Если вовсе не змей, что лежит под цветами! Вот и спрятал на время его в крепостице!

- Несчастный! Теперь уже точно Иван Долгорукий*, любимец Петра, научит царя взбунтоваться!

- Успел нашептать. И друг твой из крепости выйдет наутро.

- Отец влечёт меня к трону, чтоб на нём узреть меня мёртвой, - от рыданий всё тело Марии дрожало.

- Вразумляю его беспрестанно: «Ненавидишь Долгоруковых, но и боишься их! А они? Для них не важна твоя дружба; они лишь хотят получить твою силу!»

- Отец мой не знает любви, - еле слышно сказала Мария. - Я - ни тщеславья, ни славы. Он полагает счастье жизни своей в принадлежности к знати - отчего ж мне не видеть блаженства в любви?

Мария ушла. Варвара, поднявшись из кресел, смотрела на реку. Противоположная сторона Невы - бывшая Ингерманландская - представлялась ей скопищем каменных монстров, недвижимой громадой из тёсаных глыб. Всякий раз, поглядев на волшебную нить величавых построек – не колдовством ли являлось рождение стольного града из чрева безлюдных болот! - горбунья припоминала хорошо ей известный постскриптум царёва письма к генерал-адмиралу Апраксину от 27-го июня 1709 года, с полтавского поля сражения. В нём Пётр Великий писал: «Ныне уже совершенно камень в основание Санкт-Петербурга положен с помощью Божьею». Царь тотчас же велел министрам и прочим вельможам переселяться в новый свой город, который только с тех пор начинал становиться настоящей столицей России.

«В молодые лета город наш был совсем неказист! – вспоминала Варвара. - Сирота неприглядный в грязи и рабочих лесах! И помимо «петровского камня полтавской победы» прочих добрых каменей в нём сыскать было трудно!»

Перед ней проплывали живые картинки из прожитых дней. Воскрешать визуальную память помогали отрывки из изданной в Лейпциге весьма поучительной книги*.

«На Финляндской стороне, от крепости вверх по реке стояли деревянные дома, где жила вдовствовавшая супруга царя Иоанна* с принцессами, и с виду похожий на церковь такой же деревянный «дворец» герцога Курляндского; чуть дальше – бревенчатые «хоромы» знатнейших министров. За кронверком – дрянные лавчонки, в которых разносчики торговали печеньем и старым тряпьём. Венчала «красоты» Фомина острова* Татарская слобода, заселённая исключительно калмыками, татарами, казаками, турками и прочими инородцами со следами их обычного отвратительного хозяйства.    

По ту сторону реки, на Ингерманландской стороне – ныне Адмиралтейском острове - насупротив крепости располагалась Немецкая слобода. Вплотную к речушке*, впадавшей в Неву, находилась царская летняя резиденция: небольшой, голландского фасада домик в саду, пёстро разукрашенный, с золочёными оконными рамами и свинцовыми орнаментами. Далее по набережной – двухэтажный питейный дом* с двумя шедшими вкруг галереями. Допроситься вина в нём было непросто, хотя Пётр устраивал там ассамблеи и праздновал в нём годовщину полтавской победы. Следом шли дома, выстроенные на русский образец. Между ними находился маленький домик* голландской архитектуры, в котором Пётр жил зимой. Далее - жилища сановников: обширный дом вице-адмирала Корнелия Крюйса* с реформатской церковью во дворе, огромный, выстроенный в немецком вкусе дом* генерал-адмирала графа Фёдора Андреевича Апраксина* и дом адмиралтейств-советника Кикина*. И набережная, и дома, и прочие строения – всё было сработано из дерева*.

Ниже расположился морской арсенал - обширное четырёхугольное здание Адмиралтейства, окружённое рвом и валом с пушками большого калибра. Затем – маленькая русская церковь* и весёлый кабак, где гуляла и знать, и работные люди.

Меншиков, памятуя слова государя: «Кто хочет жить со мной, тот должен бывать часто на море*», устроил свою резиденцию поближе к заливу. Он жил на Васильевском острове в двухэтажном, с флигелями доме, возведённом по итальянскому образцу, к которому был вырыт сквозь сад канал и проведена вода из Невы. И царь, и хозяин, и гости прямо из дверей могли садиться в шлюпку».

Варвара припомнила, что лицом к реке только-только начиналось строительство будущего каменного дворца – величественной цитадели семейства Меншиковых.


***

Недавно ещё положение генералиссимуса при дворе Петра Второго исключительным было – вызывало откровенно ревнивую зависть друзей и врагов. Наравне с членами императорского дома герцог Ижорский пользовался величайшими почестями и привилегиями, не доступными ни единому подданному: при особе его состояли гоф-юнкера и пажи из дворян. Дочь его – невеста царя – величалась её императорским высочеством. У неё был внушительный собственный двор: прислуга, штат фрейлин…   

Теперь пошатнулось всё разом. Немилость царя, в ком в России вместилище власти, обернулась семейной и личной бедой. И кого же ещё он должен винить, как ни свои неуёмную алчность и безграничную тягу к господству!

«Варвару! – догадка царапнула сердце. - Конечно, её! Греховодную бабу! Проклятая ведьма-горбунья противилась многим моим начинаниям! Хулила прожекты касательно дочки!»

Он знал, что не прав, обвиняя знахарку в несчастьях семейства, но тихая ярость, как язва, насквозь прожигала нутро. Сестрица жены - злой гений семейства - постоянно мешала, склоняя его к прирождённым порокам, вселяя сомнения в душу! Горбатая старая дева – лихая бесовка! – плела сеть интриг, создавая несметные сонмы заклятых врагов. Надменность и мстительность хитрой карги, её неприкрытая резкость плодили противников князя. Ему доносили: дошло до того, что придворные дамы лобзают ей руки. Дескать, коль племянница сделалась царской невестой, Варваре положено это по чину.

Железная щётка досады скребла по подвздошной кишке, а горечь въедалась в утробу:

«Ведь только вчера вся империя мне покорялась! И даже сейчас, оказавшись в опале, я смог бы пойти против воли Петра! Взбунтоваться, не дать поступить со всесильным вельможей, как с робким, бесправным рабом».

Он знал, что гвардейские роты тому были верной, надёжной порукой!

Но князь был вскормлён и воспитан в кабальном, невольничьем мире. В российском дворянстве – захудалом иль знатном! - порождённом минувшей жестокой эпохой и взращённом в восточной стране, с пелёнок гнездилась собачья стать – привычка холопов во всём покоряться царю. Он мог лишь бежать: князь хранил состояние в банках Европы! Миллионы ему и семье обеспечат безбедность и вечную праздность! Но к чему эта скучная леность? Только там он мог в радости жить, где господствовать властен! Прозябание – дело ничтожных натур!

Доверившись давней подруге – всегда благосклонной к нему путеводной звезде, – он решил до поры удалиться в изгнанье в помещичий дом в Раненбурге*, пережить лихолетье в просторных, удобных покоях. 

Покидавший столицу внушительный княжеский поезд сопровождали три дюжины слуг, огромный обоз и дрянная погода. В реке бесновалась шальная волна. Водополье и буря терзали прибрежье. При сильных ветрах в низинах Невы морская вода приключалась нередко, грозя берегам наводнением. Навстречу, сквозь бурю неспешно и вяло шли сотни гружёных подвод - доставляли различную снедь в худородные земли из тучной российской глубинки. В тяжёлых дорожных каретах трясло. Среди пустырей со следами затёртых борозд, проложенных потом и сохами финских крестьян, гуляли коровы и козы. Петербург за спиной размывали туманы - погружали в белёсую хмарь. Жизнь несчастной Марии, только-только раскрывшись, увязала, как в топком болоте, в унынии будущих дней.


***

Варваре Михайловне не довелось вместе с семьёй доехать до Раненбурга.
Устроившись в креслах в монашеской келье Александро-Успенского девичьего монастыря, куда из-под Клина её отвезли под конвоем, она изучала бумаги. Искалеченная в длительных родах старшая дочь воеводы Якутска почиталась настолько же умной, насколько имела плохую фигуру. Позвоночник Варвары - кривой, как турецкая сабля, – выступал из-под платья бугром. Тем страшнее и горше казалось несчастье, что лицом она вышла премилой. В юные годы Варвару призвали прислуживать «в комнатах» царской сестры*. Повзрослев среди мелких придирок, бесконечных и скрытых лукавств, научилась и козни плести, и на хитрость свою полагаться в достижении ложно-благих, а порой откровенно неправедных целей.

«Воспитатель Царя, Алексей Долгоруков, - доносили горбунье, - вечный раб при Дворе, но великий тщеславец. Про него говорят: «Ни ума, и не знаний обычаев света!» Иностранцев не любит, защищает порядки минувшей эпохи. И хлопочет о троне для старшей из дочек».

«Лезет в ту же трясину», - прошептала Варвара.

«У Ивана, любимца Царя, предобрейшее сердце. Пётр его обожает. Может делать из воли своего Государя всё, что только захочет. И Царя нежно любит. Ум его недалёк, расположен к безделью и во всём ограничен. Ценит женщин и пьянство, но весьма прямодушен. Хочет править Петром и всем царством, но не знает и близко, как начать столь великое дело. Невоспитан и может быть назван полнейшим невеждой».* 

«Если любит вино и молоденьких девок, то заведомо в деньгах имеет нужду! - порешила горбунья. - Сребролюбие вражьего клана, простота и распутство нам помогут семью оберечь и влияние вновь обрести».

В феврале царский двор переехал в Москву. По весне Долгоруким доставили почту - покаянные письма Варвары. В них она сообщала в секрете, что в Венеции князь сохраняет великие суммы. Доступ к средствам возможен лишь членам семьи. Пусть Мария и Фёдор венчаются тихо и тотчас снаряжаются в путь.

Алексей Долгоруков не верил Варваре: слишком хитрой знахарка слыла! За подмётные письма повелел отослать её в Белозерский уезд и немедля предать в послушание Богу. Ранней осенью в Горецком монастыре иеромонах Феофан Талузский сообщил Варваре об отъезде семейства в Берёзов, о кончине сестры под Казанью и стараниях князя Алексея возвести свою дочь Катерину на трон.

- То вторая невеста Царя! У разверзлой трясины нынче твёрдо стоит весь бесчисленный род Долгоруких! – размышляла Варвара в утешительных долгих беседах с монахом. - Притянул бывших наших врагов! Вестимо: не нас не любили, а величие наше, богатство и силу!

- Долгоруковых имя им вряд ли поможет! - отвечал Феофан. -  Гордость, глупость и спесь губят всех без разбора!*

- Всем известно, что лестница жизни в занозах и щепах, - горевала Варвара, – но колючки больнее впиваются в тело в годину, когда падаешь с лестницы в пропасть.

- Чаша жизни была бы сладка до сусальных тошнот, - ободрял её мудрый священник, - коли б не было в ней бездны жгучих и горьких, зачастую невинных и искренних слёз.


***

Совокупность больших деревень, бесконечный людской лабиринт, вереница проулков и улиц, где порой нелегко опознаться – это город Москва, допетровское чрево России.

В православной державе, сплошь пропитанной травным и приторным запахом мирры, все сословия были равны и бессильны перед царским, дарованным Богом престолом. Смесь дремучих восточных традиций управляла умами и волей людей.

О скорбях и кручинах княжны Катерины свет печалился мало! Сердце будущей царской невесты почиталось излишним довеском – бесполезной, мудрёной приправой - к вдруг расцветшей девичьей красе. Хищный клан Долгоруких полагал и наследственный титул, и душу, и плоть старшей дочки исключительно красным и ходким товаром.

Вспоминая проклятую ночь на охоте, Катерина кривилась от боли, ненавидя родное семейство. Подлым, гнусным обманом заманили её на походное ложе к Царю - воспротивиться чувственно-пьяным ласканьям она не сумела.

Ранним утром похмельный подросток согласился на брак с Катериной: отрок сызмальства тешился праздной игрой в благородство.

В ноябре, накануне тридцатого года в Слободском обновлённом дворце, в центре древней столицы, юный Пётр обручался с нелюбимой и взрослой княжной. Понимая двусмысленность спешной помолвки, Долгоруковы приняли меры: батальон Преображенского полка в двести верных штыков был введён внутрь покоев и расставлен в торжественном зале. На разостланном мягком персидском ковре возвышался украшенный алым сукном круглый стол; посредине поставили блюдо с православным тяжёлым крестом; на тарелках из чистого злата разложили в бриллиантах обручальные кольца. Церемония длилась недолго: многим было известно, что княжна тяжела от Царя. Час спустя Государь с наречённой невестой в сложных чувствах поехал на бал. На лице Катерины проступали боязнь и тревога. В резких жестах Петра - неприязнь и вражда. 
 

***

Во многих безлюдных верстах от Тобольска лежит небольшой городок. Разместившись среди непролазных болот и дремучей тайги, на песчаном обрыве, нависшем над Сосьвой, Берёзов изначально служил цитаделью Московского алчного царства в остяцкой, богатой пушниной земле. Кругом городка, на большие пространства протянулись с одной стороны первобытные хвойные пущи, с другой – речные долины-луга, покрытые множеством чистых озёр, проток и зыбких болот. Спелёнутая долгой сибирской зимой, в снегу и во льдах, природа жила лишь короткими летними днями. В жестокие стужи земля исходила рубцами; во время свирепых буранов и путник, и зверь ложились в сугробы, ожидая покорно конца снежной бури. Безмолвие тёмной пустыни царило в угрюмом краю. 

Возведённый на излёте 16-го века, Берёзов был рвом обнесён, валом и с башнями деревянной стеной, в благую предосторожность от лютости диких племён. Заброшенность дальней глубинки позволила сделать сей город острогом для ссыльных людишек – опасных смутьянов и злых бунтарей.

В архиве хранится записка:

«В Августе месяце 1728-го года в Берёзов был привезён из Тобольска под конвоем капитана сибирского гарнизона Миклашевского и двадцати рядовых знаменитый друг и сподвижник Петра Великого, светлейший князь Александр Данилович Меншиков с сыном Александром (13 л.) и дочерьми: Александрою (14 л.) и Мариею (16 л.), обручённою невестой юного императора Петра II. Их поместили в городском остроге, переделанном в 1724-м году из упразднённого Берёзовского мужского Воскресенского монастыря, монахи которого были тогда же переведены в Кандинский монастырь… Наружность его представляет невысокое, длинное деревянное здание с узкими, закруглёнными вверху окнами, а внутренность разделена на четыре комнаты: одну из них занял сам Меншиков с сыном, другую княжны Александра и Мария, третью прислуга, а в четвёртой хранились съестные припасы». 

Тогда же к Марии в Берёзов приехал князь Фёдор. Влюблённых неброско, без шумных торжеств, но пристойно венчали в малюсенькой Спасской церквушке.

Гуляя по берегу Сосьвы, несущей кораблики красной и жёлтой листвы в широкую сильную Обь, притворно смиренную в ранние дни сентября, они представляли себя моряками, осевшими в тихом порту - покорными скромной фортуне.

«Судьба пожелала играть нашей дружбой и нашей любовью, - твердили они беспрестанно, - но мы оказались сильней предначертанных нам испытаний!»

Прошёл год изгнания и год безмятежного брака.

Марию как будто бы злая судьба настигала - не давала быть долго счастливой. Она понесла, но скончалась внезапно в начале зимы родами двух близнецов, погибших сию же минуту.

Перед смертью успела шепнуть:

- Жила я недолго. Лизнула медку, и запришло было мне умереть*. Да ты, друг родимый, печали развеял!

Кручинный князь Фёдор с любовью её обрядил: на лоб возложил алый венчик, на голову шапку надел из шёлковой ткани, на тело – шлафрок, на ноги – махровые туфли, -  поставил в ногах два малюсеньких гроба с младенцами и, украсив могилу цветами, оставил любимую спать вместе с ними под боком у старенькой Спасской церквушки.

Отдав Милой сердце, он умер и сам через месяц – не мог жить с разорванной грудью. В руке до конца упрямо сжимал изящной работы златой медальон со свитой в тугое кольцо прядью светлых волос - единственной памятью об усопшей Марии. Его погребли рядом с ней.


***

Зима миновала бесследно. В июле тридцатого года у выстроенной Меншиковым деревянной церквушки во имя Рождества Пресвятой Богородицы в раздумьях стояла высокая стройная дева. То была злосчастная Долгорукова Екатерина. Сосланная императрицей Анной Иоанновной в Берёзов, вторая невеста Петра склонялась к уже позабытой могиле, частично снесённой бурливой рекой. Надгробие кратко гласило:

«Александр Данилович Меншиков, ум. 12.11.1729». Светлейший князь повелел упокоить себя у алтаря поближе к обрыву в надежде, что весенние воды размоют песчаные кручи, и время загладит следы от могилы.

«Душевная боль его изморила-изгрызла», - Катерина понимала, что позднее раскаяние Меншикова, безумной гордыней сгубившего бедных детей, до смерти терзало светлейшего князя.

Перейдя к Спасской церкви, она прочитала: «Мария Долгорукова, ум. 26.12.1729» и вздохнула:

«Марию судьба не жалела!»

Княжне стало страшно:

«Неужто и мне рядом с нею ложиться в песчаную мёрзлую твердь?»

Грядущая участь её ужасала. Беззвучный молебен соскальзывал с губ.

Из близкой могилы послышался голос:

«Слепое тщеславие кровных отцов нас сроднило. Забросило в дебри сибирской земли. Мне быстрая Сосьва приёмным родителем стала. Её берега – последним и горьким приютом. Тебе ж предначертано в мир возвратиться и счастье суметь обрести*».
Очнувшись от странного морока, объятая дрожью, княжна поспешила вернуться в острог.   

 

• Пётр II Алексеевич, российский император (май 1727 г. – январь 1730 г.).
• Наталия Алексеевна (1714 – 1728 гг.), сестра императора Петра II Алексеевича.
• Латинская цитата из «Энеиды» Вергилия.
• Князь Фёдор Васильевич, сын князя Василия Лукича Долгорукова, члена Верховного тайного совета.
• Екатерина Первая, годы правления 1725 – 1727.
• Северные провинции современного Ирана на юге Каспийского моря; в 1723 – 1732 гг. входили в состав Российской империи.
• Потери Низового (Персидского) корпуса только от болезней исчисляются около 40 тысячами умерших.
• Мария Меншикова, знавшая несколько языков, читала пьесы Шекспира во французском изложении.
• Фаворит Петра II.
• «Описание Санкт-Петербурга и Кроншлота в 1710-м и 1711-м гг.», изд. H.G. в 1713 г. в Лейпциге.
• Единокровный брат Петра I.
• Петроградская (Финляндская) сторона.
• Река Фонтанка (Безымянный Ерик).
• Австерия (ресторация) на месте нынешнего Мраморного дворца.
• На этом месте в 1711-м году началось строительство старого каменного зимнего дворца (ныне части Эрмитажного театра).
• Русский адмирал норвежского происхождения, первый командующий Балтийским флотом.
• Дом находился на месте современного Зимнего дворца.
• Президент Адмиралтейств-коллегии, сенатор, сподвижник Петра I.
• Первый начальник Петербургского Адмиралтейства; казнён по делу царевича Алексея Петровича в 1718 г.
• Из построек того времени сохранился только домик Петра I (Петровская наб., 6).
• Первая Исаакиевская церковь - одноэтажное деревянное строение, переделанное из большого чертёжного амбара.
• Из «Достопамятных повествований и речей Петра Великого» А.К. Нартова.
• Современный город Чаплыгин Липецкой области.
• В 1702-м году Пётр I заложил в селе Слободское небольшую крепость Раненбург; в том же году и село, и крепость были подарены А. Д. Меншикову.
• Наталья Алексеевна (1673 – 1716 гг.), сестра Петра I.
• Из воспоминаний герцога Бервика и Лирия-и-Херика, первого посла Испанского королевства в России (1727 – 1730 гг.).
• Через несколько месяцев после обручения Екатерины Долгоруковой с четырнадцатилетним императором Петром II её семья была сослана сначала в пензенское имение, а затем в Берёзов; семья ютилась в том же остроге, где за полгода до них проживали Меншиковы; в 1739-м году Ивана Долгорукова, бывшего любимца императора Петра II, четвертовали. 
• Цитата из «Своеручных записок княгини Натальи Борисовны Долгорукой».
• Первого апреля 1730-го года Екатерина Долгорукова разрешилась от бремени мертворождённой дочерью; уже через неделю Алексея Долгорукова вместе со всей семьёй отправили в ссылку сначала в его пензенское имение, а затем в Берёзов. 
• В 1741-м году Екатерина Долгорукова была освобождена, пожалована званием фрейлины и вышла замуж.