Люберецкая Золушка

 
               


               

1993 год

                1.
               
Боже, как же холодно было стоять на этой остановке! Мороз был под 20 градусов, ветер завывал во все щели и без того прозрачной остановки. Но самое главное: было совершенно непонятно, придёт ещё сегодня автобус или уже нет. Был первый час ночи.


Нина, Эля и Надя пытались сначала дурачиться и танцевать, чтобы согреться. Они были здесь, в Солнцево, у подружки Любы на дне рождения. Подружка она была, правда, только Эле и Наде – раньше учились вместе в одной группе в училище. Но пришлось взять с собой и Нину, старшую сестру Эли, поскольку той дома оставаться было никак нельзя: пришёл дядя Юра, мамин приятель, с компанией, и мама выставила всех девчонок за дверь с наказом не возвращаться до утра. Девчонки и собирались заночевать у Любы где-нибудь на кухне вповалку, но серьёзные лица Любиных родителей заставили всех мальчиков и девочек в одиннадцать часов дружными рядами покинуть тёплую квартиру и отправиться по домам. Дома всех остальных гостей оказались по соседству, а девчонкам надо было ехать аж в Люберцы.


Судя по тому, что стояли они на остановке уже час, автобуса им было не дождаться. Да и метро их дожидаться тоже не будет. Ездили бы тут машины, можно было бы уговорить какого-нибудь одинокого водителя подбросить их до метро, заговорили бы его – девчонки они весёлые. Но ни одной машины ни в одну сторону не было видно. Здесь была конечная остановка – тупик. Только стоит вон у того столба какой-то странный джип. Мигает всеми фарами, но с места не двигается. Но к джипу девчонки и близко не подойдут – не дурочки.


«Эль, кто там, не видишь?» - Надя  близоруко щурится; за пеленой падающего снега не разглядеть, что там делается около этого джипа.  «Дядечка какой-то, машина его, что ли, сломалась», -  Эля пока не может определить, исходит ли опасность от этого «дядечки», но то, что он один, как-то успокаивает. «Дядечка», между тем, приближался к остановке, вернее, старался приблизиться. Девчонки, глядя на него, начали хихикать. Ботинки его, явно не приспособленные к московским зимам, немилосердно скользили по снежной дорожке. «Дядечке» и в трезвом состоянии нелегко было бы справиться с этим испытанием, но, судя по тому, как он балансировал и время от времени останавливался передохнуть, принял он сегодня немало. Пальто его, длинное и элегантное, было нараспашку, но ему совсем не было холодно, наоборот, вот он вынул платок из кармана, вытер вспотевший лоб.

«Утомился, бедняга», - засмеялась Нина.
«Может, помочь ему?» - подумала вслух Эля.
«Чем? На руках до дома донести?» -  ответила Надя, тоже смеясь.


Бедняга наконец-то дошёл до остановки. Девчонки отодвинулись от лавочки, думая, что он тут же плюхнется на неё. Ничуть не бывало. Мужчина из джипа, ступив на менее заснеженный пол остановки, обрёл большую уверенность, остановился, оглядел присутствующих и, церемонно стукнув каблук о каблук, представился: «Константин Михайлыч».


На лавочку плюхнулись уже девчонки, ослабев от смеха. «Дядечка», а это действительно был дядечка лет 50-ти, стоял перед ними во всей своей дорогой элегантности, с упавшей на лоб при поклоне чёрной прядью волос, ждал, когда они отсмеются. Речь ему давалась тоже с трудом, как и ходьба.


«Девчонки, права есть у кого-нибудь?»


«На что: на труд или на отдых?» - Нина отодвинулась от упавших друг на друга Эли и Нади – всё-таки она была постарше.


«Водительские. Девчонки, спасайте», - мужчина, оказывается, искал кого-нибудь, кто смог бы довезти его на его же машине до дома.


«Нет, откуда…». Мужчина был совсем не опасен, наоборот, даже вызывал сочувствие, но помочь ему девочки совсем не могли – им бы кто помог.


 «Дяденька, а можно погреться в вашей машине?» - Надя была явно сообразительней остальных.


«Отчего же нельзя, пойдёмте. Только одно условие – доведите меня – у меня это что-то плохо получается».


До машины дошли весело и быстро. В салоне было тепло, играла тихая музыка. Это было настоящее спасение, но вряд ли решение проблемы ночёвки для всех четверых.


«Ну, хоть кто-нибудь пробовал когда-нибудь водить машину?» - Константину Михайловичу явно хотелось сдвинуться с места.


«Нин, ты же с папой, помнишь, ездила?» - Эля любила вспоминать своё и сестрино детство, когда рядом был папа, когда он был ещё жив, а мама тогда не пила, и всё у них было, как у всех.
«Ну, когда это было!» - Нина вздохнула.


Это был их с Элей заговор – их детство с папой. Они помнили всё до мелочей, но никогда не говорили об этом. Только если им вдруг что-то напоминало то время: цветущий ли куст сирени – как-то весной отец принёс маме целый ворох пахучей, влажной сирени – Эля с Ниной только переглянутся понимающе, и всё. И сейчас тоже. Папа учил Нину, старшую, водить машину. Это было незадолго до того, как пьяный шофёр грузовика, смял папин «Жигуль» в лепёшку. Вместе с папой. На этом их детство кончилось.


Обе вздохнули ещё раз. Они думали синхронно. Это их роднило, как близнецов, хотя была между ними разница в два года.


«Значит, ты можешь?» - повернулся Константин Михайлович к Нине, - «Попробуй, а я подскажу».


«Нин, Нин, давай, попробуй», - заканючили Эля с Надей. Они уже согрелись, но спать им хотелось страшно, в тёплом салоне машины глаза прямо-таки слипались.


Нина и Константин Михайлович поменялись местами. Оказалось, вспомнить, чему учил папа, было совсем несложно. Под вскрикивания Эли и Нади на заднем сидении и подсказки Константина Михайловича, окончательно засыпающего рядом, доехали до Ленинского проспекта.


«Теперь все время прямо, до мебельного, а там справа и мой дом – новый, с эркерами, знаешь?»


«Знаем, знаем, шикарный такой», - кричали девчонки хором. Но «дядечка» уже не слышал их – он уже спал.


Мимо поста ГАИ проехали на зелёный свет светофора, на хорошей скорости, это их и спасло. Дальше ехать было совсем легко – всё время прямо и прямо. Нина подгадывала, чтобы не останавливаться на красный свет – после остановки она с трудом могла сдвинуть машину с места. Если она видела вдали зелёный свет, то нажимала на газ, если красный, то наоборот, отпускала и ехала еле-еле. Папа остался бы доволен. Нина поймала в зеркальце взгляд сестры – та смотрела на неё, не на дорогу.


Они были, надо сказать, самодостаточной системой. И не испытывали большой потребности в подружках, но те всегда крутились возле них, потому что хоть им и не нужен был никто, но они, такие монолитные и надёжные, были нужны многим, в них искали поддержки те, кто послабее, кто один. Так у них появилась Надя. Приехала из Костромы учиться в Москву. Уехала из бедной, многодетной семьи. Стала учиться в торговом училище, в группе подружилась с Элей, устроилась в общежитие, но через неделю ушла оттуда, устав от бессонных ночей, когда приходилось, придвинув к двери шкаф, навалившись на него вчетвером, сдерживать натиск пьяных парней из соседнего рабочего общежития. Приютила Эля, хотя были в группе девочки и поблагополучней. Казалось, негде было приютиться у сестёр, которые в обшарпанной двухкомнатной квартире в Люберцах занимали маленькую девятиметровую комнату. Нина спала на диванчике, а Эля на – раскладушке, с трудом умещавшейся между письменным столом у окна и дверью. Но Эля привела измученную Надю, и Нина только взглянула на неё – и без разговоров уступила подружкам диванчик, а сама перебралась на раскладушку. Вот тут Надя, всегда завидовавшая девочкам, у которых нет ни братьев, ни сестёр, и пожалела, что у неё нет сестры, такой, как Нина.


До шикарного дома с эркерами, чуть в глубине от шумного Ленинского, доехали, когда было уже два часа. Константин Михайлович и Надя спали. Нина с Элей стали будить хозяина машины, но, как они ни кричали, как ни трясли его  -   всё было безрезультатно -  тот спал как убитый.


«Что ж нам, ночевать теперь в этой машине?» - хныкала не до конца проснувшаяся Надя.


«Даже если и ночевать – что ж ты плачешь? Не на улице ведь», - урезонивала Нина Надю, в то же время пытаясь сообразить, как бы им узнать, в какой квартире живёт их «дядечка».
«Нин, посмотри, у него во внутреннем кармане нет паспорта? Может, там у него прописка?» - подала Эля мысль сестре. Нина поискала в карманах справа и слева, отвернула правый отворот пальто, поискала там.


«Вот бумажник. Ой, не хочется мне его трогать».


«Ты только паспорт посмотри, а деньги не трогай, вот и будет всё в порядке», - подбадривала Эля сестру, - «Нашла? Здорово! Какая квартира?»


«Семьдесят пять. Но как же мы его до дома доведём? А машину куда? На улице ведь сопрут».


«А он куда ставит? Смотри, вон во дворе все машины стоят, и дорогущие! Значит, нужно найти ключ от ворот», - Эля взяла всю связку ключей и вышла из машины.


Через несколько минут машина стояла во дворе, ворота были закрыты, а три худенькие девушки, взвалив на себя своего спящего благодетеля, протащили его к нужному подъезду, а потом, мимо пустой будки консьержки, к лифту. Поднявшись на десятый этаж, открыв наконец не желавшую поддаваться дверь, а за ней и вторую, дотащили из последних сил бесчувственное тело Константина Михайловича до комнаты, идентифицированной Элей как «то ли спальня, то ли кабинет», и положили это тело прямо в пальто на широкий диван.


«Всё, больше не могу», - стонала Надя.


«Я прямо тут и буду спать, никуда больше не пойду», - вторила ей Эля, растянувшись рядом с Надей прямо на ковре.


«Зачем тут?» - оглядевшись, сказала Нина, - «да здесь комнат пять будет. Неужели же мы себе диванчика не найдем? Да и товарища надо поудобнее на ночлег устроить – не чужой ведь, из беды спас».


«Ну, это ещё вопрос, кто кого спас…» - протянула Надя.


«Неважно. Значит, друг друга спасли, тоже повод позаботиться о ближнем. Давай, Надь, стащим с него пальто. Вот так… Я пойду пальто в прихожую повешу, а ты, Эль, сними с него обувь».


Вернувшись уже без пальто, но с пледом и с диванной подушкой, прихваченными ею по дороге в гостиной, Нина с помощью девочек сняла с Константина Михайловича ещё и костюм, аккуратно повесив его на валявшиеся тут же плечики, накрыла спящего пледом, и с чувством исполненного долга девочки вышли из этой комнаты, еле держась на ногах от усталости.


Надо было отойти на заранее подготовленные позиции. Войны, правда, ещё не было, но никто не был уверен, что поутру она не начнётся. Подготовленных позиций тоже ещё не было, но пока условный противник спит, их нужно было подготовить. Разведка выявила, что в квартире действительно пять комнат. Больше всего диванов в большой гостиной, но она проходная, значит, не подходит. Тупиковых комнат было четыре: одна – занятая хозяином, одна – бильярдная, с двумя кожаными диванами и страшно прокуренная, одна – гостиная поменьше с множеством маленьких диванчиков – канапе – так, кажется, они называются, и одна – небольшая комната возле прихожей, неопределённого назначения, но с большим раскладывающимся диваном.


Раздобыв в кладовке несколько подушек без наволочек и одеял без пододеяльников, девочки разложили диван, придвинули его к двери, подперев её таким образом, легли и тут же забылись сном – забылись в буквальном смысле этого слова, забыв и об «условном противнике», и о неудачном дне, закончившемся так удачно: в богатой квартире, на мягком диване, под тёплыми одеялами.


«Только бы проснуться пораньше и смыться», - успела ещё пробормотать Эля, но её уже никто не слышал.

   
                2.


Нина проснулась оттого, что где-то рядом мелодично играли незнакомые часы. Когда-то давно, ещё в той жизни, у них тоже были часы – часы с кукушкой. Они висели на кухне, и с восьмым «ку-ку» девчонки отодвигали свои чашки с чаем, хватали портфели и бежали за два квартала в школу, по пути обрастая подружками.


Но это были другие часы. Их звон был глубоким, мягким и неназойливым. «Если проснулись – вставайте, если нет – поспите ещё», - пели эти часы.


«Восемь», -  сосчитала Нина удары, и тревога проснулась в ней, -  «Что-то будет? – подумала она, открыла глаза и встретилась с такой же тревогой в глазах сестры.


«Встаем, Нин?» - прошептала Эля.


«А меня почему не будите?» - подняла и Надя голову с подушки.


«Встаём,  девочки. И приводим всё в первозданный вид», - решила Нина.


Встали, быстро натянули джинсы – свитера, на случай чего-то внезапного, не снимали. Отодвинули диван, сложили его. Нагруженные одеялами и подушками, открыли дверь и ступили на территорию неприятеля. Неприятель, судя по всему, не знал, что он – неприятель, и сладко спал. В квартире стояла полнейшая тишина.


«Девчонки, а чего мы боимся?» - спросила шёпотом Эля, - «ведь мы же ничего плохого не сделали, скорее, наоборот…»


«Так мы же не знаем, как он посмотрит на это трезвыми глазами», - заметила Нина, - «вдруг он решит, что мы проникли в квартиру, воспользовавшись его состоянием».


«Не похоже на него», - задумчиво протянула Надя, - «дядечка он, кажется, не дурак…»


«Пьяного с трезвым сравнивать нельзя», - со знанием дела размышляла Нина, распихивая в кладовке одеяла и подушки по их прежним местам, - «Вот этот мужик пьяным бывает, кажется, очень мирным, а каким он бывает трезвым, мы не знаем. Нет, по пьяному никак нельзя судить о характере человека».


«Нин, а попить можно чего-нибудь? В горле совсем пересохло», - спросилась Эля, как маленькая.


«Ну, давайте, пойдёмте на кухню, только все вместе и быстро», - распорядилась Нина.


Каждая быстренько сбегала в туалет и умыться, дивясь, с одной стороны, всему красивому и дорогому, а с другой стороны, страшному беспорядку в квартире.


«Интересно, а жена у него есть?» - зашептала Надя, когда троица сгруппировалась наконец на кухне.


«Да…» -  протянула Нина, оглядывая кухню, которая была бы совсем, как на рекламной картинке, если бы не горы посуды по всем столам, пустые бутылки из-под пива в углу да пыль сантиметровым слоем на шкафчиках, холодильнике и телевизоре, - «ты же видишь, Надюш, что у него творится. Какая уж тут жена? Тут, мне кажется, вообще не ступала нога женщины».


«Девочки», - воодушевилась Эля, - «давайте сделаем ещё одно доброе дело: уберём человеку кухню – тогда уж он о нас и подавно ничего худого не подумает».


«Я не против», - огляделась Надя, - «чур, я мою посуду».


«Хитренькая, у него же посудомоечная машина стоит», - начала разбираться Эля в местной технике.


«Да что ты! Я же не знаю, как она работает. Нет, я лучше всё руками вымою; бумажных полотенец у него тут целый склад, вон на полке. Хочешь – помогай!»


«Вы мойте, а я холодильник разберу и весь мусор вынесу», - решила Нина, и работа закипела.


Хоть и втроём работали, а не меньше часа потребовалось на то, чтобы сделать из кухни то, чем она была вначале – рекламой на обложке какого-то иностранного журнала.


«Надо же так загадить, ведь один живёт», - ворчала Надя, как заправская уборщица, домывая пол, в то время как Нина и Эля осваивали кофеварку. Освоили-таки.


В кофейник закапала ароматная тёмная жидкость, на чистом столе стояли тарелки с поджаренными тостами и нарезанным тонкими ломтиками сыром, добытым из холодильника; за столом сидели умытые и довольные собой девочки. Картина была бы неполной, если бы в этот момент не открылась дверь кухни и не вошёл хозяин, кутаясь в махровый халат и, похоже, вообще мало что понимая.


Оглядев притихших девушек, хозяин квартиры, кажется, что-то вспомнил, в глазах его появилось осмысленное выражение. Он хлопнул себя по лбу и захохотал: «Девчонки! Так это вы? Вот здорово! Как же вы меня дотащили?»


«Да уж пришлось поднапрячься», - первой осмелела Надя, почуяв, что, кажется, пронесло: войны не будет, и можно расслабиться.


«Ну, давайте знакомиться…», - произнёс хозяин.


«Константин Михалыч!» - хором продолжили девочки, и рассмеялись уже все.


«Ну, давайте, кормите меня завтраком, раз уж разбудили кофейным ароматом. Матушки!» - он огляделся, - «Вы и кухню убрали! Ну, я вам должен, должен, только позавтракаем сначала. Ну, налетай!» - и, не дожидаясь активности гостей, Константин Михайлович взял кофейник и налил кофе себе и осмелевшим девочкам.


«А вы, значит, новый русский?» - спросила Надя, когда все уже немного наелись – хозяин оказался не жадным и ещё кой-чего из холодильника достал, открыл банку красной икры, сделал всем бутерброды; девочки ещё стеснялись, отнекивались сначала, но он их заставил съесть всю банку до конца.


«Так я, значит, теперь называюсь. Наверно, вы правы, если живу, как видите, в достатке. Фирма у нас с компаньонами торговая. Раньше-то я военным был, и компаньоны у меня – все мои бывшие сослуживцы. Дела идут хорошо, не жалуюсь. А вы кто? Рассказывайте. Ведь вы не торопитесь никуда? Сегодня же воскресенье».


«Нет, мы не торопимся», - начала отвечать за всех Нина, - «мы из Люберец. Эля, Надя», - она представляла, а девочки, как в школе, наклоняли голову, - «а я Нина. Мы в Люберцах живем, туда вчера и хотели добраться, да не повезло».


«А родители? Вы родителям позвонили, что с вами всё в порядке?» - беспокойно спросил Константин Михайлович и зашарил по карманам халата в поисках мобильного, но Нина и Эля протестующе замотали головами, а Надя отвернулась.


«Нет, Константин Михайлович, наша мама о нас не волнуется», - как объяснить ему, не объясняя? Эля страдальчески взглянула на сестру. Константин Михайлович перехватил этот взгляд и всё понял.


«Да-а… Но вы всё равно рассказывайте, чем живёте-дышите, чем занимаетесь. Учитесь? Сколько вам лет?»


«Мне девятнадцать, а девочкам по семнадцать», - ответила Нина.

«Близняшки?»

«Нет. Это мы с Элей сёстры, а Надя – наша подруга. Но живём мы вместе, потому что Надя не москвичка, а в общежитии, вы знаете, совсем нельзя жить».

«Да уж, представляю. А какое общежитие – институтское?»

«Нет, от училища торгового. Мы в нём начали учиться осенью, а потом бросили», - пояснила Эля.

«Почему?» - удивился Константин Михайлович, - «а как же без профессии?».

«Да ведь это у нас только Нина хорошенькая, вот она продавцом в магазине и работает. И получает неплохо», - продолжила Эля, не обращая внимания на протесты Нины, - «ведь чтобы продавцом работать, учиться почти не надо. Мы в училище пошли, чтобы потом распределение в хорошие магазины получить. Ну, а нам с Надей объяснили, что нам надеяться не на что: везде требуются высокие и эффектные девушки, как Нина. А мы маленькие, и сами видите – вида никакого».


«Не вижу! Не вижу!» - с жаром возразил Константин Михайлович, - «что значит – вида никакого? Молоденькие, хорошенькие девушки. Невысокие – да. Так вам еще восемь лет расти, по статистике».

«О, это вы, Константин Михайлович, так думаете. А наша директриса нам, так сказать, не посоветовала», - вставила Надя.

«Глупости, глупости говорите!» - продолжал горячиться хозяин, - «не надо было никого слушать».

«Слушай – не слушай, всё равно бы выжили. Да мы и не расстраиваемся вовсе. На рынке можно и без образования торговать».

«Как, вы на рынке торгуете?!» - Константин Михайлович так разволновался, что девочки втроем принялись успокаивать его.

«Да нет, конечно, зимой они не работают, я им не разрешаю», - объяснила Нина, - «да и зачем? На еду нам моей зарплаты хватает, а на одежду они весной и летом заработают – мы так решили».

«Да что тут такого страшного - рынок?» - удивилась Надя, - «мы летом в Лужниках торговать пробовали – нам понравилось, скажи Эль? Сдаём паспорта – получаем товар, сдаём выручку – получаем паспорта и деньги. Летом работать хорошо, и деньги хорошие. Зимой только плохо – холодно. Но зимой нас Нина не пускает никуда – отсыпаемся, как медведи в берлоге», - девочки рассмеялись.


«Да-а, всюду жизнь», - некстати заключил хозяин и вспомнил: «Я вам должен, девочки. Слушайте», - вдруг осенило его, - «А не могли бы вы мне убрать всю квартиру? Я бы вам за всё сотню заплатил».

«Баксов?» - хором спросили Надя с Элей.

«А то чего же? Баксов, конечно», - рассмеялся Константин Михайлович. На том и порешили.


                3.


Квартира была убрана, и «баксы» получены. Тут оказалось, что в доме нет обеда, а он просто необходим, потому что хозяин сегодня никуда не собирается, а есть ему, да и всей троице, страшно хочется.


Эля с Надей быстро сбегали в супермаркет, накупили всего! Денег Константин Михайлович не дал, а просто махнул рукой в сторону серванта: там возьмите.


Втроём приготовили обед: рассольник, котлеты с картошкой, салат из свежих овощей, сок, мороженое, кофе с пирожными – девочки не знали, по душе ли такой обед Константину Михайловичу, но то, что такой домашний обед был их мечтой, несбыточной, в условиях постоянного присутствия вечно пьяных материных гостей, было точно.


Константин Михайлович отнёсся к обеду более чем благосклонно. Глаза его повлажнели.


«Ну, у меня сегодня прямо какой-то день чудес. Все мои желания выполняются, стоит мне только захотеть. А вы – мои добрые волшебницы. Давно мне не было так хорошо, как сегодня», - он отвернулся к окну, чтобы девочки не видели его смущения.


«Константин Михайлович», - осторожно начала Нина, - «а можно мне вам один деликатный вопрос задать?»

«О семье? Понимаю, Ниночка, понимаю. Новому русскому полагается иметь молодую красавицу-жену – а вы её тут не обнаружили», - он засмеялся. – «Я немножечко старый новый русский. Не в смысле возраста, а в смысле воспитания. Я – советский офицер, и тут меня уже не переделаешь. Пробовал я завести себе подружку – и ей со мной скучно, и мне её капризы не понять.


Не понять мне, не понять, как, кроме телефона и приобретения новых шмоток, можно не иметь никаких интересов в жизни. Ну, в парикмахерскую сходила; ну, на тренажёрах позанималась. Хорошо – это нужно, не спорю. Но ведь это должно быть на втором плане после основного занятия. Как у меня. Я же тоже и в магазины хожу, и качаюсь раз в неделю. Но я же работаю иногда по 18 часов в сутки! А она? Всё мне казалось, что что-то в ней есть, а у меня просто времени не хватает разглядеть это «что-то». Взял неделю отпуска. Полетели в Грецию. Вот когда я увидел на месте этого «что-то» бо-ольшую пустоту, тут мы с ней полюбовно и расстались.


Знаете, девочки, в моем возрасте, наверно, важно, чтоб содержание имелось, а форму я как-нибудь прощу».


«А семья у вас когда-нибудь была? Дети у вас есть?» - уточнила Надя вопрос Нины.


«А как же! Сын взрослый. Жена тоже имелась. Это как положено. Но мы давно расстались, ещё до перестройки. Я её не осуждаю. Приедем на новое место службы – дадут какую-нибудь комнатушку в общежитии, хорошо, если удобства в коридоре, а то чаще всего – во дворе. А у жены моей Елены – родители в Ленинграде. Образование музыкальное. Как сын в школу пошёл, так мы и развелись. Я не осуждаю, нет».


Нет, он действительно не осуждал Елену. Она просто устала от сырых стен их временных квартир, тараканов, общих кухонь, пьяных офицеров по вечерам. А сам он разве не пил? Она ничего не требовала от мужа. Что он мог изменить в их жизни? Даже если бы он не пил вместе со всеми, все остальное осталось бы по-прежнему. Она в театре семь лет не была – даже здания театра не было поблизости. На Дальнем Востоке да в Заполярье они провели эти семь лет совместной жизни. А когда его, уже майора, перевели наконец в Калугу, всё уже было позади. Жена с сыном к тому времени уже два года жила в Ленинграде, сын начал учиться музыке. Он пригласил было жену во время одного телефонного разговора в Калугу, вернуться, но в ответ услышал лишь недоуменное молчание.


«Сына недавно видел. Двадцать пять ему исполнилось – я поздравлять ездил. Физик он по образованию, аспирантуру закончил. Голова, вроде, на месте, а повернуться, пошевелиться, чтобы найти что-то в жизни, деньги заработать – нет, этого нету. «Папа, дай мне денег на квартиру, а то мне так и не жениться». А ты заработай! Нет, я же не говорю: поди туда, не знаю куда, заработай то, не знаю что. Приезжай ко мне – я тебе участок дам, помогу – зарабатывай! Нет, для этого мы слишком чистые».


Это было больное – не воспитанный им сын. Своё – и не своё. Воспитанный женщинами сын офицера. Похожий на отца в мелочах: улыбкой, манерой покашливать, морщить лоб – и такой непохожий в главном.


Константин тоже вырос без отца. Никогда и не видел его. Родился в 45-ом, после короткой побывки отца после госпиталя. Где отец погиб, когда – мать никогда так и не узнала. На все запросы приходил короткий ответ: «Пропал без вести».


Мать работала сутками. Все взрослые так работали тогда. А ребятня определяла своё место в жизни самостоятельно. Без мамкиных подолов да папкиных окриков. Мало у кого в их дворе остались после войны папки. И не их наличие определяло положение парня в компании. Мать никогда не знала, что за отношения у него с Ринатом Нигматулиным, как подросток двенадцати лет справился с шестнадцатилетним парнем, не дававшим мелкотне прохода во дворе. Не ножом, как у Рината, не кулаком, а характером. А тут: «Пап, дай денег».


За разговорами прошел обед.


«Что ж, так и не дали сыну денег?» - не удержалась, кольнула Надя своим вопросом Константина Михайловича.


«Отчего ж не дал – дал. И на квартиру, и на обстановку. Я же не о том. А о том, что таким путём далеко не уйдешь – это же тупик. Ну, а жить на что? На зарплату сотрудника НИИ? Сейчас даже ребёнок знает, что на науку деньги не выделяются».


«Вот и поддержали бы российскую науку», - подначила Надя еще раз.


Константин Михайлович рассмеялся: «Это разговор долгий, да и тема необъятная. А я вот что хочу вам сказать, девчонки, хорошие вы мои. Мы с вами уже немножко познакомились. Так?»


«Та-ак», - как в детском саду, протянули девчонки.


«Я человек деловой и хочу предложить вам дело. Как я понял, к дому вы не очень привязаны».


Нина с Элей потупились, но Константин Михайлович так необидно намекнул на их обстоятельства, что Эля сначала лишь коротко исподлобья взглянула на него, а затем напряжение и вовсе оставило её.


«Поэтому», - продолжал гостеприимный хозяин, - «я предлагаю вам поселиться у меня, хоть в этой комнате, где вы ночевали. С тем», - Константин Михайлович поднял руку в ответ на недоуменный протест девочек, - «чтобы вы могли у меня работать, то есть содержать в чистоте и порядке эту квартиру. Ну, и готовить, конечно. А я буду платить каждой по сто долларов в месяц».


Девчонки опять зашумели, но уже радостно. Надя даже подпрыгнула на своем стуле, чем окончательно рассмешила всю компанию.


Все напряжение, накопившееся у девочек за прошедшую ночь, за это утро, полное неопределённости, окончательно ушло. Что-то подсказывало им, что хозяину дома они по какой-то причине совсем неинтересны в качестве представительниц прекрасного пола (может, потому, что не так уж они и прекрасны?), и это их обрадовало чрезвычайно. Всегда и везде им нужно было быть настороже, нужно было быть готовыми к отпору без лишней грубости, но решительно. Было это и на Нининой работе в большом универмаге, а особенно ярко это проявлялось на рынках, где восточные владельцы товаров так и норовили прижать девчонок где-нибудь в вагончике. От этого и пыталась уберечь их Нина, наказав хотя бы зимой и осенью не приближаться к рынкам. А тут – работа и безопасность.


«Дома я бываю редко», - объяснял Константин Михайлович ситуацию в целом, - «могу по 2-3 дня не появляться. Предупреждать не буду – не до этого. Но хочется, чтобы обед в доме был всегда. Суп особенно, домашний. Вот как сегодня. Если вдруг появлюсь с гостями – об этом предупрежу заранее, чтобы вы успели все приготовить. А так, чтоб чистенько всё было, ничего особенного не требую. Стиральная машина – вот она, на кухне же. Утюг, кажется, здесь – да, вот он. Гладильная доска за портьерой стоит. Вопросы есть?»


Вопросов пока не было, были одни повизгивания и междометия. Нина как старшая пыталась утихомирить младших – у неё-то как раз был вопрос.


«Да тихо вы. Я, Константин Михайлович, работать у вас, наверно, не буду», - начала она, - « не потому, что не хочу, а просто устаю я на работе, да и девочки у вас вдвоём вполне справятся. Поэтому платить мне не надо. Я, конечно, им помогу, если будет нужно, но платить мне, правда, не надо. Только вот просьба у меня будет к вам одна. Или нет, даже две. Первая: можно мне иногда оставаться у девочек на ночь?»


«Ну, я же вам втроём предложил поселиться, значит, можно».


«Спасибо вам большое. Вы даже не знаете, как вы нам…» - Нина остановилась, натолкнувшись на Элин взгляд. Этот взгляд не позволял ей унижаться, и Нина запнулась. Помедлив, продолжала: «И ещё насчёт девочек я хотела спросить. Это здорово, что вы их на работу нанимаете. А не могли бы вы их официально оформить? Чтобы с трудовыми книжками, чтобы стаж шёл…».


«А что – это идея!» - воскликнул Константин Михайлович, - «оформим их техническими сотрудницами. Ай да Нина! Ай да старшая сестрёнка! Она у вас голова!» - кивнул он младшим на Нину.


Нина догадывалась, что это пока ещё не хэппи энд, это только временная передышка. Но и за это она была очень благодарна. Кому? О Боге она вспоминала редко – просто жизни. Она не считала, что ей, что им с Элей в жизни не повезло. Она видела, что бывает и похуже. Но тревога, поселившаяся в ее душе, когда она вдруг лет в четырнадцать  почувствовала себя старшей в доме, а, значит, и ответственной за младшую сестру, давно стала составной частью её характера. Девочки в магазине считали её то ли недалёкой, не умеющей ухватить своё счастье за хвост, то ли слишком холодной и расчётливой, дожидающейся неизвестно какого принца заморского, а она летела после работы домой с мыслью: а не случилось ли что с Элей, а не обидел ли её кто из материных гостей? С тех пор, как у них поселилась Надя, ей стало поспокойней. А теперь… Можно ли ей теперь вздохнуть с облегчением? Не мираж ли этот Константин Михайлович? И надолго ли эта работа, это пристанище?


Между тем, на землю опять опустилась ночь. Когда Надя с Элей уже спали, да и Константин Михайлович, наверно, тоже, Нина стояла у окна и смотрела с 10-го этажа на Ленинский проспект. Машины бесшумно проносились по нему, сверкая огнями, снег мягко падал, как и вчера, но из тёплого дома, хоть и не своего, зима не казалась уже такой чужой и холодной, такой безжалостной, какой она была вчера. «Может, всё ещё поправится?» - боясь загадывать, осторожно спрашивала себя Нина, - «Может, всё ещё будет хорошо? Не может быть, чтобы не было».


Эля слегка улыбалась во сне. Она, хранимая сестрой, казалось, и не сомневалась, что они родились для счастья. Нужно было только немножко подождать.


                4.


Будни отличаются от праздников своей монотонностью. Какой необыкновенной ни казалась девочкам встреча с Константином Михайловичем, они скоро привыкли и к этому ощущению.


«Ты сегодня опять домой?» - спрашивала Эля сестру с легким недоумением – зачем, мол?


«Да, Элечка, я маме поесть отвезу. Ты же знаешь: её не покормишь – она и не вспомнит. И постирать там нужно немного. И ещё я замок купила, позову дядю Лёшу из двенадцатой квартиры – он поставит. Запру нашу комнату, а то убираться уже надоело. Только вымою – опять все заплёвано, да что тут рассказывать – сама всё знаешь», - Нина застегнула пальто, поправила перед зеркалом волосы, - «А завтра я после работы сразу к вам. Наде привет передавай, когда придёт. Скажи ей, чтобы поздно в гостях не задерживалась».


«А почему ты работаешь теперь каждый день? Расписание новое?» - Эля сидела на корточках, прислонившись спиной к стене, смотрела на Нину снизу, и такой красивой казалась ей Нина – тоненькой, длинненькой, лёгонькой.


«Я за Алёну работаю. Она замуж сегодня вышла, ещё три дня её не будет – я согласилась за неё поработать, а потом она за меня отработает, если, конечно, сразу не бросит работу».


«Что – и Алёна за крутого вышла?» - воскликнула Эля, вставая и разминая затёкшие ноги.


«Ну, можно так выразиться. Ходил к ней один. Сначала ко мне попробовал, но…»


«Но ты окатила его холодным презрением», - закончила Эля за сестру, и обе рассмеялись.


«Ну, а что мне с ним делать? У него две темы для разговоров: пацаны и тачка – да и те иссякают после трех предложений».

«А Алёнка что же?»


«А Алёнка им просто восхищалась. Это ему, оказывается, как раз и было нужно».


«А ты не догадалась, значит?»


«Да на что мне догадываться, что ему нужно. Я больше думаю: а на что мне это нужно?»


«Эгоистка вы, девушка. Поменьше о себе нужно думать. А то так всех женихов распугаете».


«Ладно, ладно. Всё, пока. Константин Михайлович когда в Москву возвращается?» - уже открыв дверь, напоследок поинтересовалась Нина.


«Завтра, завтра. Может, об Италии расскажет. Только ты приходи обязательно, слышишь?»


Но двери лифта уже мягко закрылись за Ниной, и Эля вернулась в квартиру. Всё здесь сверкало чистотой. Эля хотела ещё догладить сегодня чистое белье и сварить бульон. Пусть Надя говорит, что хочет, а Эля сварит два супа: куриный бульон с лапшой и харчо. Надя всё делала очень добросовестно, но она была сторонницей восьмичасового рабочего дня. Вот и сегодня она отдраила всю квартиру, сходила в магазин, а сейчас поехала к подружке в гости. Да и то сказать: не стыдно теперь и в гости съездить – повезла дорогие конфеты и показать есть что – купила себе вчера новый свитер.


«Только бы не засиживалась она поздно», - вторя сестре, думала Эля, включая утюг. Ей никуда не хотелось ходить, ни в какие гости, она даже к матери два месяца уже не ездила, всё равно мать про неё не вспоминает, не спрашивает.


А здесь, в этой уютной чужой квартире, она впервые почувствовала, как дом может стать крепостью, за стенами которой можно забыть про все внешние неприятности, в которой, сидя в темноте, можно часами смотреть на город за окном и почти физически ощущать, как копится в душе покой, который маленькими стежками врачует ранки и язвочки, и становится тепло, покойно и тепло, и только неведомо откуда и почему наплывающие слёзы застилают глаза.


Нину тревожило отсутствие у Эли интереса к жизни за окном, за порогом квартиры Константина Михайловича. Эля и сама не смогла бы объяснить, почему она не мечтает ни о каком принце – семнадцать лет ведь уже – самое время для романтических настроений. Но спала душа её, спала, как мёртвая царевна, может быть, в ожидании своего будущего счастья, а может, и вовсе не думая о нём.


Новая страсть поглотила Элю – страсть к чтению. Как-то в гостиной, вытирая пыль с книжных шкафов и полок, Эля взяла один из томиков – это оказался том из собрания сочинений Чехова – раскрыла его и исчезла из этого мира. Она взаправду плакала о судьбе Дымова – почему, когда она читала «Попрыгунью» в школе, её сердце не раскрылось навстречу чужому страданию? А потом она заливалась слезами над «Вишнёвым садом», и ей было жалко всех: и Гаева, навсегда оставшегося беспомощным ребёнком в этой жизни, и несчастную Раневскую – да какое ей было дело, в чьих объятиях та пыталась забыться – горе-то какое – сыночка потерять! – и плешивого Петю, и никому не нужную Варю – ах, как это горько – быть никому не нужной! – и Лопатина, который всем вынужден был доказывать, что он – есть! есть! есть! – а кругом вакуум, пустота, и никто никого не слышит, все друг друга забывают, и всё проходит, и все они уже ушли, а даже их любимого сада после них не осталось. «И после меня ничего не останется», - плакала девочка, заливаясь над этой горькой мыслью почему-то сладкими слезами.


Ей было невдомёк, что она выздоравливает, выздоравливает от той темноты,  в которой не жила – выживала её молодая душа. Как будто она тонула, а её спасли, и мутная жижа выходит из неё; ей ещё больно, но уже легче, легче с каждым новым глотком нового воздуха, с каждым новым днём, прожитым без пьяной одури люберецкой квартиры, без потока грязной ругани случайных дядь Коль, Вась, Валер, без рыночной похабщины и липких взглядов, способных лишь распознать, что она женщина, а больше – ничего, ничего, ничего… Эля как будто ощупывала себя после глубокого обморока и с удивлением обнаруживала, что у неё есть руки, ноги, глаза, а главное – внутри что-то то болит, то поёт, и это такое счастье – осознавать, что у тебя что-то есть внутри, и ради этого стоит жить, стоит! Пусть даже это «что-то» иногда мучается и плачет, но главное – оно есть и его нужно беречь, потому что оно зовётся Элей, и больше нигде, никого и ничего похожего в мире нет, не было и не будет.


                5.


А на следующий день был праздник. И хотя Константин Михайлович с самолёта сразу поехал в офис, это было даже кстати, потому что Нина смогла придти тоже только после работы, то есть довольно поздно, и Надя с Элей истомились, дожидаясь всю компанию.


Зато Нина поразила всех. В тонком блестящем платье, скользко облегающем ее стройную фигурку, она казалась то ли принцессой из сказки, то ли загадочной неземной пришелицей, и Надя с Элей, забыв дышать, любовались ею с некоторого отдаления, боясь своим обыденным видом разрушить очарование этого прекрасного миража.


Константин Михайлович, слегка загоревший под солнцем Италии, «дыша Миланом и Венецией», как выразилась Эля, приобняв за плечи маленьких, пригласил всех к столу. Надя с Элей сами накрывали на стол и теперь с достоинством выслушивали ахи и другие возгласы восхищения второй половины благородного собрания. Свежесть восторгов Константина Михайловича, правда, тут же была поставлена под сомнение, так как выяснилось, что сей благородный муж успел-таки, неизвестно как, незаметно проникнуть в гостиную и положить на стулья маленькие свёрточки с подарками. Наде досталась венецианская маска, Эле – большая розовая плоская раковина из Генуи, а Нине – маленький, но очень симпатичный крылатый лев из Венеции.


Девочки расселись вокруг стола, каждая любуясь своим подарком, а хозяин, как Дед Мороз, наслаждался произведённым им эффектом. Он оглядывал каждую из них и чувствовал себя немного наседкой, собравшей вокруг себя своих цыплят. И – странно – ему, мужчине, нравилась эта роль. Ему было приятно сознавать, что кому-то в мире хорошо оттого, что он есть.


Когда это было с ним в последний раз? В детстве? Да, мать, конечно, любила его, но они так мало были вместе. Когда он был мальцом и его воспитанием занималась улица – хорошо занималась, надо сказать: никто ни до, ни после не смог так ясно и лаконично объяснить ему, что такое хорошо и что такое плохо – когда он был мальцом, он почти не видел матери – после войны она пропадала на заводе едва ли не сутками. Иногда ночью он просыпался и видел, как серая от усталости мать ела из миски уже остывшую кашу, сваренную её маленьким сыном, заботливо укутанную в газету, а потом в одеяло, но всё равно уже остывшую. Он видел, что она ела и не чувствовала вкуса еды. Ком разбухал и стоял у него в горле. И чтобы ему – мужчине в этом доме – не расплакаться, он отворачивался к стенке и притворялся спящим.


А потом – школа, ФЗУ, военное училище. Было ли его матери хорошо оттого, что он у неё был? Смогла ли она остановиться в этой безумно трудной жизни и подумать о нём? Он был уверен, что она это смогла. Они мало слов сказали друг другу в этой жизни, но это были слова любви. И её «береги себя, сынок» в коротких письмах на листочках из его школьных тетрадок, и его «как ты там без меня, мама?». Она научилась вязать и посылала ему тёплые носки и варежки, а он, получая их, утыкался носом в мягкие тёплые вещи и вдыхал в себя материнский запах, чтобы он не пропал просто так, а перешёл в него и остался в нём навсегда.


А он посылал ей деньги и иногда свои фотографии. А потом, когда она умерла и он приехал её хоронить, но не успел – была нелётная погода – он разбирал потом немногие оставшиеся после неё вещи и нашёл свои фотографии. Он перебирал их. Некоторые были немного помяты – может, она клала их на ночь под подушку? – а у этой уголок загнулся – может быть, в её сумочке? – он понюхал – да, пахло её пудрой «Кармен»; а у этой краешек протёрся – за этот краешек она держала её. «Какие они засмотренные», - почему-то подумал он этим нелепым словом – и прорвало плотину. Он рыдал, рыдал и не мог остановиться. Первый и последний раз в жизни.


А потом? Было ли его жене с ним хорошо? Вначале – скорее всего, да. Но он не помнил этого. Он запомнил только, как она мучилась молча, а он знал это, но не мог ей помочь. Вот это он запомнил.


А его сын Мишка, с которым его так рано разлучили? Вот кого напоминали ему эти три девочки. Им так же хорошо от его существования, как было хорошо и Мишке. Его тёплый лобик тёрся об отцовскую щетину, отраставшую за сутки дежурства. И Мишка готов был терпеть эту колючую боль ещё и ещё, только бы папка подольше побыл с ним. А их взяли и разлучили.


Константин Михайлович вздохнул, наблюдая за радостной вознёй девчонок. Он никому не желал зла – и как многих он заставил страдать. Почему так получилось в его жизни?


Он смотрел на Надю. Девочка порозовела за последнее время. В первый день он обратил внимание на её нездоровый цвет лица, а теперь она отошла, повеселела, колючий ёжик волос, который так удивил его вначале – неужели мода у них такая? – отрос, и Надя стала похожа на девочку. Вон, и кофточку себе с кружевным воротничком купила. «Ёжик теряет свои колючки», - подумал Константин Михайлович и довольно улыбнулся.


А Эля? Эля напоминала ему что-то очень нежное: то ли растение, то ли какое-то грациозное животное. Да, она похожа, пожалуй, на скромную орхидею. Кажется – ничего особенного, а присмотришься: эти тонкие мраморные прожилки, а невзрачная окраска, оказывается, светится  изнутри. И не дай Бог потрогать этот цветок грубыми руками – погибнет, погибнет безвозвратно.


Но от кого  невозможно было отвести взгляд в этот вечер, так это от Нины. Да, это тоже цветок, но какой яркий! Выпитое вино сняло напряжение с девушки, она смеялась, закинув назад голову, и смех переливался в её горле так зримо, что хотелось осторожно прикоснуться губами к этому хрупкому сосуду. Константин Михайлович ловил себя на этой мысли, злился сам на себя, отводил глаза, но через секунду уже опять любовался девушкой и не мог отвести взгляда от тонких, трепещущих ноздрей. «Как живые», - думал он, опять злился, опять отворачивался, но это было уже не в его власти, и он замечал уже тонкие ключицы, рельефно обрисованные облегающим платьем, и не мог поверить, что такое совершенство может быть на самом деле. «Сижу, как дурак», - думал он про себя, но злиться всерьёз не очень получалось, губы расплывались в глупой улыбке, и он был счастлив.

          
    
                6.


«Погасли свечи. Погасли свечи. Погасли свечи», - бормотала про себя Эля, кажется, уже в тысячный раз строчку из какой-то очень знакомой песни и не могла вспомнить, из какой; обрывала себя, приказывала себе не думать о такой ерунде и опять бормотала, бормотала. Она сидела на подоконнике, подтянув под подбородок коленки, укутавшись в одеяло, и всё равно зуб на зуб не попадал. Надя давно уже спала, разметавшись по пустому широкому дивану.


Нина не пришла. Нина не дошла до их комнаты. Она растворилась где-то на полпути, и Эля осталась одна.


«Как же теперь жить одной?» - вдруг падало на неё, падало больно, било наотмашь, а как защититься от этих ударов, девочка не могла придумать.


«Почему же она так больно болит?» - морщилась Эля, пытаясь растереть боль где-то в районе груди. Потом она понимала, что это не физическая боль, переставала тереть, а беспокойные руки уже искали себе новое занятие: они тёрли, тёрли, тёрли лицо – ото лба и вниз, ото лба и вниз.


Вдруг она заметила свои руки – маленькие, с тонкой кожей, с коротко остриженными ноготками. «Вон какие здесь прожилки», - Эля провела пальцем одной руки по тыльной стороне другой. «А здесь что-то бьётся», - Эля дошла до маленького бугорка, в котором пульсировала кровь, пульсировала жизнь. «А жить всё равно надо», - и тонкие плечи девочки затряслись от беззвучных рыданий, долгожданные слёзы закапали на тонкое запястье, на жилочки и бугорки, и через минуту она уже спала, обняв свои коленки в колючем одеяле – маленькая осиротевшая девочка, а за окном жил своей ночной жизнью город, и всюду пульсировала жизнь, жизнь, жизнь…


                7.


Всё изменилось – и ничего не изменилось. Всё осталось как будто по-прежнему.


Так же много работал Константин Михайлович, так же неугомонна была Надя, споро делавшая всю работу по дому и убегавшая то на какие-то дискотеки, то на какие-то дни рождения. Она звала с собой сначала и Элю, но, застав её однажды в гостиной в обнимку с книгой и кучей бумажных носовых платков впридачу, спросив подружку: «Что ты плачешь?» - и получив в ответ: «Жалко всех», - как бы понимающе покивала головой и отстала от неё раз и навсегда, каким-то седьмым чувством с сожалением поняв, что подруге недоступны её простые радости. Но это понимание не огорчило Надю. Напротив, ей было спокойнее, что Эля всегда дома, что с ней ничего не может случиться на шумной дискотеке, на тёмной улице при возвращении домой. А за себя Надя не волновалась.


Нина так же редко появлялась в квартире на Ленинском, как и раньше, отговариваясь то заботами о маме, то работой. И стояло за этим ещё что-то, что Эля пока безуспешно пыталась высмотреть в сестре, исподлобья наблюдая за ней. Нина избегала этих взглядов, делая вид, что их и вовсе нет. «Отчего ей так стыдно?» - недоумевала Эля, - «ведь не с братком каким-нибудь связалась – встречается с порядочным человеком», – а Нина всё прятала и прятала свои глаза от сестриных пытливых взглядов.


Её отношения с Константином Михайловичем начали было развиваться после того вечера. Они сходили в театр, потом были приглашены к другу Константина Михайловича на день рождения. На Элин вопрос об этом дне рождения: «Ну, как?» - Нина неопределённо пожала-передёрнула плечами и поморщилась. Она старалась теперь навещать девочек, когда наверняка знала – от них же, - что Константин Михайлович либо в отъезде, либо очень занят на работе. И когда тот приходил домой и по каким-то признакам понимал, что Нина была, но ушла, Эля старалась не встречаться с ним глазами – такими растерянными они бывали в эти мгновения.


Теперь и он старался реже бывать дома, приходил поздно, уходил рано, и работы у девочек было совсем мало. А однажды Надя, гонимая любопытством и обеспокоенная редкими Ниниными визитами и потому решившая, несмотря на Элины отговоры, навестить Нину в её магазине, вернулась домой с большими глазами и долго молча сидела на диване, напряжённо зажав руки между колен. «Ну, что, что с Ниной?» - теребила её Эля одной рукой, а другой пытаясь натянуть на себя свитер, чтобы немедленно бежать к сестре на работу.


«Успокойся, с Ниной все в полном ажуре», - с какой-то злорадной усмешкой произнесла наконец Надя, - «замуж наша Нина, кажется, собралась, нас не спросившись».


«Ну?» - Эля не могла понять причин этого злорадства и стояла перед подругой в полной растерянности, - «за Константина Михайловича?»


«Если бы. Мне не было бы так стыдно здесь оставаться», - Надя встала с дивана и зашагала по комнате туда-сюда. «А теперь – что? Как нам ему в глаза смотреть?»


«А мы-то тут при чём?» - Эля ещё не знала, в чём дело, а Надя всё никак не могла успокоиться и вразумительно объяснить, что же случилось.


«Понимаешь, какой-то парень стал за Ниной ухаживать, недавно, вроде бы. А Нина, похоже, влюбилась. И вот заходит он как-то за ней на работу, и вдруг Константин Михайлович тоже приходит, с большим букетом. И наша Нина ему говорит – при всех, заметь себе – мне другие девчонки рассказали, что ей очень жаль, но это была ошибка. И уходит. С этим парнем. А Константин Михайлович остаётся посреди зала с этим дурацким букетом. Господи, как стыдно!» - запричитала Надя, опять плюхнувшись на диван и обхватив голову руками, - «А нам теперь что делать? Ведь он, наверно, смотреть на нас теперь не может».


«Это недавно было?» - спокойно спросила Эля, сама удивляясь своему спокойствию.


«Позавчера, а что?»


«Да ничего особенного, не волнуйся. Позавчера он домой не приходил, это верно. А вчера пришёл, и всё было в порядке. Никто нас не выгоняет – ты этого боишься?»


«Не только. Ведь мы же всё время будем напоминать ему о Нине, от этого же тронуться можно».


«Почему это? Мы что, не существуем отдельно от Нины? Существуем, и ещё как. И потом», - Эля сделала паузу, - «мы ведь не предавали».


«Элечка, зачем ты так о Нине? Просто у неё всё так сложилось, и мы тут ещё путаемся под ногами. Ведь тяжело мужику, должно быть. Как ты думаешь?» - Надя говорила торопливо и сбивчиво, она никак не ожидала от Эли такой взвешенной холодности по отношению  к сестре, и эта холодность испугала её.


Если бы она только знала, что души сестёр не звучат с некоторых пор в унисон, она бы так не удивлялась. Но она, бедняжка, ничего не заметила, а кто заметил, тот ни в чём не признался.


                8. 


Константин Михайлович пришёл как-то с работы пораньше, достал из-за пазухи своего шикарного пальто толстого кота и осторожно опустил его на пол.


«Вот, у бухгалтерши нашей на него аллергия, попросила приютить. Прошу любить и жаловать – Дусик».


Девочки опустились перед новеньким на корточки, сдерживая восторженные повизгивания. Новый жилец пришёлся им очень по душе: абсолютно чёрный, упитанный, с глазками послушного ребёнка, он не выказывал никаких признаков беспокойства – так он доверял людям и окружающему миру. Его новый хозяин (их общий хозяин?) молча стоял, возвышаясь надо всеми, и смотрел на этот детский сад с одобрением.


Прошло уже несколько месяцев с того дня, как Надя вернулась домой с сумасшедшими глазами и с такой же сумасшедшей новостью о Нине. Надя знала, что Нина уже вышла замуж за своего молодого ухажёра, но Эля ничего не знала о Нине. Она ничего не желала знать о ней и запретила Наде упоминать её имя. Она вынесла сестре приговор и отказывалась даже обсуждать условия примирения и помилования. Надя, не знавшая прежде за подругой такой непреклонности, только разводила руками.


Она очень ценила лад и согласие в доме, потому что в её семье  ей так не хватало их. Когда Константин Михайлович как-то попросил её рассказать о своей семье, Надя вздохнула и не знала, с чего же ей начать, до того обыденной казалась ей ситуация в их семье – как во многих других. Отец выпивал, потом бросил мать с четырьмя детьми, алименты не платил, потому что почти не работал. Мать работала дворником, подрабатывала мытьём подъездов, раздражение и усталость срывала на детях, благо, те давали пищу для бесконечных скандалов: старший брат сел за хулиганство, едва ему исполнилось восемнадцать, два брата младше Нади, совсем еще пацанва, связались уже с какой-то компанией, в школе почти совсем не учились.


Надя рано начала помогать матери мыть подъезды – лет с десяти. Когда Наде исполнилось тринадцать и мать увидела, что дочка вошла в силу, она взяла ещё два дома. У Нади всё время болела поясница от тяжёлых ведер, кожа на руках потрескалась от холодной воды, но если бы она хоть что-то зарабатывала! Но мать совсем не давала дочке денег, не со зла, а просто ей даже в голову не приходило, что нужно же чем-то поощрить девочку. Одета Надя была хуже всех в классе, училась тоже плохо: и уставала от ночных уборок, да и способностей особенных Бог не дал.


А когда ее, пятнадцатилетнюю, изнасиловал как-то ночью в подъезде один мужик (как она кричала, сопротивляясь! – ни одна дверь не открылась, никто даже милицию не вызвал), Надя даже не сказала матери об этом. Зачем? Всё равно мать не посочувствовала бы, сказала бы только: дура, сама виновата, надо было отбиться. А как отбиваться, когда рост – 158 и весу 42 килограмма?


Помыкалась Надя, помыкалась. Нравился ей один парень с их двора – Толя. Весёлый, голубоглазый, всегда при деньгах. Ждала Надя от него внимания, ждала – всё напрасно. Не замечал Толян маленькую, бедно одетую мышку. Надя подождала бы ещё немножко, да брат вернулся после отсидки, и совсем не стало житья в доме. Пьяным брат бывал буйным, лез в драку и с младшими братьями, и с матерью. А однажды и сестру избил. Посмотрела Надя поутру на себя в зеркало, посчитала свои синяки и стала собираться в Москву. А куда ещё? Москва – город большой, что-нибудь для Нади там и отыщется. Благо, аттестат у неё уже был на руках, плохонький, да был. Вещей же даже на рюкзачок не набралось. Как там говорится: нищему собраться – только подпоясаться? Подпоясалась Надя быстро. Взяла из материной заначки (мать и не догадывалась, что Надя её высмотрела) свои, кровно заработанные ею деньги, да и поехала в Москву. А дальше всё было просто. Узнала она в справочной адреса училищ, объездила их, распросила про общежития да и подала документы в торговое.


Вот и всё. Вот и вся её короткая жизнь. А у кого не так? У Нины с Элей тоже почти так, да и у других подружек похоже. Ей ещё повезло – хорошую работу нашла. Ещё бы жениха найти, ну, не сразу, со временем.


«А если пить будет?» - спросил Константин Михайлович.


«А кто не пьёт?» - спокойно возразила Надя.


«Ну, я, например. Когда вы меня подобрали на остановке – месяцев шесть-семь тому? Так я тогда с банкета ехал. Вот с тех самых пор ни разу не напился».


«Ну, где вы – и где я. По себе сук рубить надо».


«Странная философия. Ты что же – теперь обречена? Что же, тебе один выход – в омут головой?»


«Ну, почему? Многие так живут».


«И тебе нравится такая жизнь?»


«Мне – нет. А где другую взять? На дискотеках все ребята поддают. Хорошо ещё, если не глотают и не колятся».


«А разве ребята бывают только на дискотеках? Ты же в Москве, выйди, оглядись по сторонам».


«Да я-то огляжусь. На меня кто оглянется?»


«А если тебе пойти на какие-нибудь курсы – английского или хотя бы вождения? Там ребята должны быть получше».


«Да не смотрит на меня никто – что ж деньги тратить?»


Покорную обречённость попавшего в западню зверька разглядел в Наде Константин Михайлович. Он бы и рад был помочь, но жизненный опыт подсказывал ему: не надо, бесполезно, если человек сам не хочет, ему не поможешь. Надежда у него была одна на то, что в его доме Надя привыкнет к нормальной жизни, к нормальным человеческим отношениям, а привыкнув, будет искать их уже и за порогом его квартиры.


Действительно, с того морозного вечера на остановке прошло месяцев семь. Всего семь – а как изменилась жизнь!


А вот Надя не чувствовала себя обречённой – ей жадно хотелось жить, покупать новые кофточки, юбочки, сумочки, и она ходила по рынкам, уже с этой стороны прилавков, выбирала вещи поярче и подешевле.


Однажды в Лужниках, около машины с обувью, Надя заметила какую-то девочку, кого-то ей напомнившую. Надя присмотрелась – точно, это была Лена Бурова из параллельного класса её костромской школы. Лена тоже не сразу узнала Надю, а узнав, похвалила покупки и похвасталась своими, среди которых была и дорогая короткая дублёнка.


«Ну, мне на такую год копить надо», - протянула Надя.


«А где ты работаешь?»


Слово за слово, и выяснилось, что сидит Лена с ребёнком в одной богатой семье. Сидит – не то слово, живёт в этой семье постоянно, убирается ещё и гладит. И получает за это триста баксов.


«Сколько?» - не поверила Надя.


«Триста, триста. Но у моих буржуев есть соседи по даче. Ну, это не совсем дача. Особняк у них. А через дорогу – ещё один особняк. Так вот, те буржуи тоже ищут няньку, за те же деньги, правда, с постоянным проживанием за городом. Но с улицы брать не хотят. Хочешь, я тебя порекомендую?»


«А можно?» - охрипшим голосом спросила Надя.


«Да запросто. Заплатишь мне за это стольник – и все дела».


Так решилась судьба Нади. Она быстро договорилась со своими «буржуями», собрала вещички и с первой же электричкой отбыла на новое место службы. Ей было жаль, что не удалось проститься с Константином Михайловичем – тот был в отъезде – она искренне привязалась к нему, жалела его по-бабьи и непременно обещала звонить и даже приезжать, когда отпустят.


                9.
.

«Триста?» - Константин Михайлович был немного растерян, - «я же не знал, а то платил бы вам больше. Я думал, вы молчите, значит, вам хватает».


«Хватает, хватает, честное слово, хватает», - замахала Эля руками.


«Нет, раз триста, буду платить тебе триста».


«Да что вы, Константин Михайлович, там же ещё ребёнок».


«А у тебя Дусик. Ты его кормишь, гуляешь с ним, туалет его убираешь. Решено – триста», - Константин Михайлович уже уходил из кухни, оглянулся на пороге и добавил: «Только не бросай меня, ладно?» - и окончательно вышел.


Эля присела на табуретку. Коленки её мелко, предательски дрожали. О чём он говорил – вот до этого взгляда на пороге? О деньгах каких-то. Да она бы сама ещё приплатила, только бы никогда не покидать этого дома.


Сегодня ей исполнилось восемнадцать, но она ничего не сказала Константину Михайловичу, а пытавшейся прозвониться сестре отключила телефон и теперь наслаждалась покоем и тишиной в квартире. Дуська пытался проникнуть в кабинет к хозяину, чтобы улечься на работающем компьютере, но Эля оттащила его от двери, пристроила у себя на плече и так и ходила с этой мягкой урчащей ношей по квартире.


«Эля, а почему ты Эля?» - спросил Константин Михайлович проходящую в этот момент мимо полурастворённой двери девочку, - «ты – Элина?»


«Нет, Эльвира»


«А почему Эльвира?»


«У мамы в молодости знакомая была – Эльвира Антоновна, из Ярославля. Они вместе в Крыму отдыхали. Так вот, эта Эльвира Антоновна была такой шумной, весёлой, компанейской. Маме она очень нравилась. Вот она и назвала меня Эльвирой, может, хотела, чтобы я такой же компанейской была. Да вот, не получилось из меня ничего», - Эля стояла у двери, одной рукой придерживая кота, а другую беспомощно отведя в сторону – вот как из неё ничего не получилось.


Константин Михайлович, отвлёкшись от компьютера, коротко из-под очков взглянул на девочку: «Тебе не пошло бы быть компанейской. Это не твой стиль. Хотя... Если из человека энергия бьёт ключом, это, конечно, здорово, но о-очень утомительно для окружающих. А вообще – детям спать пора, так что отправляйтесь с Дусиком в свою комнату».


Их разговоры были краткими и редкими. Как праздники. И ждала их Эля, как праздников. И расцветала каждый вечер в надежде на краткое общение после ужина. Темы бывали самыми неожиданными: то новая литература, в которой Константин Михайлович искал и не находил Толстого, а Эля с жаром её защищала, говоря, что Толстой – он, конечно, Толстой, кто же с этим спорит, но он – отражение своей эпохи, а молодые писатели отражают свою.


То Константин Михайлович с болью начинал говорить об инфантильности сына. Эля молча слушала. Что она могла сказать? – У неё не было собственного опыта, но вдруг замечала: «А я Дуську люблю таким, какой он есть, хоть он и написал вчера на диване». И Константин Михайлович замирал, поражённый этой детской мудростью, и молчал уже весь вечер, а перед сном поцеловал Элю в лоб, как бы благодаря за что-то.


А то вдруг: «Эля, а ты о Боге когда-нибудь думала?». Эля, оторвавшись от книги: «О Боге – мало, больше о Христе». Он, с плохо скрываемым стыдом: «А разве это не одно и то же?» - «Ну, понимаете, Христос – это сын Бога». – «Так ты думаешь, Христос действительно жил?» - «А как же, Константин Михалыч, ведь он так мучился. Тогда, в Гефсиманском саду, когда с Отцом разговаривал. Отец говорил, что Христос обязательно должен пойти на муку, чтобы грехи людские искупить, а Христу очень не хотелось умирать. Он просил Отца пронести мимо него эту чашу, а потом согласился, сказал, что сделает так, как хочет Отец. Знаете, как ему  плохо было. Конечно, он был», - и снова углублялась в чтение.

А Константин Михайлович пробирался ночью тайком к книжным полкам за Евангелием и читал потом всю ночь напролёт удивительные истории о человеке (человеке ли?), собравшем на свою душу тяжесть грехов всего человечества, умолявшего Отца пощадить его и всё же выполнившего свой и Отцовский долг перед людьми. «Почему он должен был нас спасать? Кто мы ему?» - недоумевал Константин Михайлович, - «Дети? Как же так: нас он пожалел, а сына – нет? Значит, мы ему чем-то очень дороги», - с глаз уже немолодого человека начала спадать пелена, но если бы не Эля с её детским удивлением и, несмотря ни на что, с доверчивостью к миру, Константин Михайлович не смог бы выйти за рамки стереотипного восприятия Евангелия как своего рода сказок. «Лучик мой ясный», - с нежностью и благодарностью думал он об Эле. Ему хотелось сделать для девочки что-то хорошее.  «Может, квартиру ей купить? Нет, тогда она уйдёт от меня». Кроме того, Константин Михайлович чувствовал, что дорогие подарки могут покоробить Элю. Он решил узнать, когда у неё день рождения, и подарить ей что-то скромное, не кричащее.


                10.


«Как же так, Элечка», - говорил Константин Михайлович на следующий день, вернувшись из офиса, где он по документам узнал дату Элиного рождения, - «месяц назад тебе исполнилось восемнадцать, а ты мне ничего не сказала? Приходится теперь комкать этот прекрасный миг, непонятно, по какому поводу, ставить в воду цветы», - при этом он, действительно разделив букет красных бутонов роз на семнадцать и одну, ставил их на кухне в вазы. Взяв вазу с семнадцатью, он торжественно протянул её Эле, а вазу с одной взял сам, прибавив: «А эту я оставлю себе, и как бы маленькая частичка тебя будет со мной».

Смущённая Эля не проронила пока ни слова – от неловкости. Да, она скрыла свой день рождения, не желая ни с кем делиться тем светом, которым согрелась в тот день её душа, в ожидании чего-то неопределённого, но прекрасного впереди.

«А теперь – торжественный момент», - Константин Михайлович изобразил губами туш, достал из кармана маленькую коробочку, взял Элину руку и надел ей на пальчик тоненькое колечко, усыпанное крохотными камешками. «Ну как, хорошо?»

С Элей ещё никогда ничего подобного в жизни не случалось: ни таких подарков никто ей не дарил, ни таким вниманием и заботой она не была ещё окружена, и таких чувств – смущения и счастья – она ещё не испытывала. Она стояла посередине кухни, держа руку немного на отлёте и любуясь колечком. Константин Михайлович, довольный, присел на диван.

«Ах, Элечка, какая ты сейчас хорошенькая! Посмотри на себя в зеркало и запомни: ты – такая, а не такая, какой ты себя себе придумала». 

«А разве Нина не поздравила тебя?» - спросил он и поймал себя на том, что ему совсем уже не больно произность это имя.

«Может, она и хотела, но я ведь часто телефон отключаю. У вас мобильный, а мне не надо». Эля уже суетилась по хозяйству, ставила чайник, включала микроволновку со стоящей в ней курицей.

«Не надо – говорить с сестрой?» - медленно переспросил Константин Михайлович.

«Вообще ничего от неё не надо», - повернулась Эля к нему лицом.

«Откуда это, Элечка? Ведь если Нина, я уверен, сама не желая этого, сделала кому-то больно, так это мне. А я простил. Ведь надо прощать, Элечка», - он смотрел в глаза девочки, полные светлых, невыливающихся слёз, и что-то начинал понимать: «Это из-за меня, Элечка?»

«И из-за меня тоже».

«Она не скажет, она ничего не скажет», - начинал догадываться Константин Михайлович, но всё же решил попробовать:

«Элечка, если это из-за меня и тебя, то... Ну, посмотри на меня, девочка. Я старый – это не то слово, я – уставший, я какой-то внутри уставший. Всё бегаю, хлопочу... Хорошо – работа есть, а то бы я сел и больше не встал. Всё у меня, вроде, есть, а мне – не нужно ничего. Понимаешь, старость – это когда уже ничто не радует. Скажут мне: полетишь завтра в Австралию – я полечу, но с одной мыслью: скорей бы это закончилось, скорей бы домой. Покупаю машину новую, жду: запляшет в душе радость какая? Нет, ничего уже не пляшет в душе моей, Элечка».

«А Нина?» - и опять губы плотно сжаты, и опять взгляд глаза – в глаза.

«Нина? Честно? Не помню, Элечка. Как будто приснилось что-то. Но я уже проснулся. А ты, детка, ведь не видишь никого, кроме меня. Хочешь, учиться иди. Головка у тебя ясная. А я тебе помогу: и репетиторов возьмём, и институт подберём».

«Спасибо. Учиться мне действительно хочется. Но только... Пожалуйста, не отговаривайте меня от себя. Ведь вы думаете, что мне от вас что-то потребуется, какие-то усилия с вашей стороны. А всё не так совсем. Можно, чтоб вы совсем из-за меня не менялись и чтоб это счастье было моим?»

Он задохнулся: «Я – счастье?», - и  уже стоял около девочки на коленях и не решался, не мог прикоснуться к ней, к этому нежному, диковинному цветку. Эля тоже опустилась на колени и положила свою головку ему на плечо. Как давно ей хотелось сделать это!

Он хотел верить и не мог – боялся. Поверить в реальность происходящего – это значило бы поверить, что вернулось то, что уже давно прошло, когда ещё жива была мама, а он так жадно любил жизнь.

Он вспомнил своё не такое уж далёкое прошлое, когда во время одного боя в Афгане их колонну обстреляли душманы, а он лежал в какой-то ложбинке рядом с грузовиком, видный, как на ладони, с окрестных холмов, с которых и вёлся обстрел, и знал, что жизнь прошла. Он спокойно думал об этом, без паники, даже с благодарностью к этой своей немного нелепой жизни. А потом, спустя некоторое время, всё кончилось. Прилетели наши вертолёты, и оставшиеся в живых стали грузить мёртвых. И он нёс, тащил к вертолёту за плечи Кольку Петухова, вернее, то, что от того осталось. И он выл – не выл, просто кричал и матерился. И жизнь снова билась в нём яростно, и радость, бессовестная, совсем не к месту и не ко времени, клокотала в нём, мешаясь с горем и отчаянием.

«Ведь я жил когда-то», - подумал Константин Михайлович. Слёзы уже вылились из Элиных глаз и намочили его свитер, а он стоял на коленях с драгоценной ношей на плече, боясь пошевелиться, и, не веря сам себе, думал: «Неужели я ещё живу?»