Как и было сказано

Все обесцветилось и вывернулось наизнанку. Светлое потемнело, а темное, наоборот, стало светлым.
Черное солнце каталось по серому небу, и полдень был окутан густыми сумерками.
Цвет возвращался, как только он закрывал глаза. Но тогда-то и начинался настоящий ужас: события последних дней бесконечной вереницей повторов прокручивались в голове под рев иерихонских труб. И потому он снова и снова поднимал воспаленные от бессонницы веки и смотрел прямо перед собой - на виноградную лозу, карабкавшуюся вверх по каменной кладке под крышу дома.
Он не помнил, сколько времени сидел здесь вот так, прямо на земле, прислонившись спиной к стене, отделявшей внутренний двор от улицы.
Там, снаружи, царил праздник, звуки которого он различал сквозь гул крови в ушах.
Меж раздвинутых ног его, на куске мешковины, лежала нетронутая пресная лепешка, обильно посыпанная клочьями волос, которые он выдирал из своей бороды каждый раз, когда накатывал на него очередной приступ отчаяния.
Вокруг чаши с вином яркими светляками вились мухи.
Два пустых кувшина валялись тут же, а третий, наполовину полный, правой рукой он прижимал к себе, как юную деву перед поцелуем.
Ему уже не раз пришлось пережить горечь расставания, но ни одна утрата не была такой мучительной. И в конце-концов он понял почему: поднимавший три с лишком таланта веса и валивший с ног любого одним ударом, он, ни разу никоим образом не выдав себя, всю свою жизнь чего-то боялся. То одного, то другого, то третьего. И только один человек одним только своим присутствием прогонял прочь все его страхи, как день прогоняет ночь.
Некоторое время он внимательно смотрел на свои руки, размышляя о том, что нет никакого толку в силе тела, если нет к ней в сотоварищи силы духа, и о том что смерть - это всегда опоздание на целую вечность, поскольку она оставляет после себя одни только безответные «Если бы…»
Если бы страх не имел над ним такой власти… Если бы камень не оказался пучком соломы, которую унес первый же порыв ветра… Что тогда?
Он взял кувшин с вином и сделал большой глоток прямо из горлышка.
Тотчас приземлился неподалеку воробей, поправил клювом перышки на крыльях и принялся внимательно изучать его, поворачивая голову то так, то эдак. Потом странная птаха в три прыжка подскочила к лепешке и принялась нахально клевать ее, бросая на него проницательные взгляды.
Насытившись, воробей переместился на край чаши, три раза испил вина и сказал с серьезным видом: «Шимон, любить Бога и ничего не бояться - это одно и то же».
Сказал и улетел в небо.
Ответ на «если» был получен: первые становятся последними, а последние первыми, это когда кто-то, любивший якать, сидит на земле и пьет вино, пытаясь заглушить неуемную тоску, а кто-то слышит в свой смертный час голос, которому нельзя не верить: «Истинно говорю тебе, нынче же будешь со мною в раю».
Потрясенный, он снова как следует приложился к кувшину и засмеялся жутким смехом.
…
Близнец привычно истерил, бегая по кругу, махая руками и брызжа слюной, и бормотал что-то про Мариам и открытый гроб.
Он поманил его пальцем, и когда тот наклонился к нему - крепко схватил его за бороду.
- Я тоже видел его, - сказал он.
- Где? - голос Близнеца дрожал, а глаза смотрели недоверчиво.
Он притянул того еще ближе и заглянул в его слегка мутноватые зрачки:
- Прямо здесь. Или, может, не веришь, как всегда?
Близнец затрясся и замотал головой.
Он отпустил его и мрачно улыбнулся, подняв вверх указательный палец:
- Он теперь там, понял?
Близнец кивнул.
Он снова отхлебнул из кувшина и протянул его товарищу.
- Любить Бога и ничего не бояться - это одно и тоже, Шимон, - прошептал он, и все вокруг снова наполнилось красками.