По Соборной стороне

Это похоронка моего деда, вернее, её копия, полученная через 35 лет после его гибели, для собеса.

***

И настал день, и я сошёл с поезда в Старой Руссе, но не стал искать дешёвого постоянно в частном доме, а отправился в гостиницу с причудливым названием.

Завтрак был обильным, официантки и поварихи тоже казались вкусными. Рядом сидели очень крутые мужики, странно было, что эти супермены отвлекались на еду.

Город предстал нескукоженным, даже просторным. Я быстро нашёл муравьёвский фонтан и галерею с минеральной водой.
Ведь мой дядя Боря всё расписал в своих беседах.
И о том как ходил одноколейный трамвай от вокзала до курорта и стоил всего одну копейку. Водитель переносил ручку управления на конечных.

А извозчик до Минеральной улицы — 3 копейки. Экипажи стояли у водокачки. Она до сих пор высится над центром и в неё можно зайти и углядеть старинные механизмы.
Пролётки были на шинах, а номерные извозчики носили поддёвки с красными кушаками.
Не Карловы Вары, не Мариенбад, но вода живительная, не немецкая, можно заговаривать с людьми без акцента и слушать соловьёв.

Вот здесь, в дореволюционном доме, работал брат моей бабушоньки, дядя Зяма. Он был Залманом Менделевичем, но стал в этой Новгородской Руси Зиновием Михайловичем. Ежедневно он видел высоченную водонапорную башню на площади и  возвращался к красавице жене, тёте Эте. Наверное, Эстер. А отчество я забыл, оно не афишировалось.
А его сын Боря всё рассказывал и рассказывал о десяти двухэтажных домах на Ломоносовской улице, где они жили в тридцатых годах.
Их соседкой была Кандаурова, докторша, содержавшая пансион.
Она окончила Бестужевские курсы и даже училась на окулиста в Швейцарии.
Но подруга увела её жениха.
Тогда окулистка дала обет безбрачия.
К ней приезжал собственный поп из Ленинграда. Он любил фаршированную рыбу. Её кошерно готовила тётя Этя.
А на первом этаже жил мальчик Боря Кутузов, его мать была правнучкой великого полководца. Мужа расстреляли, их выселили и они уехали в Красноярск.
Были и шёлковые ряды, а в парке играл оркестр.
Боря даже прочёл местные стихи:

«Шёл высокий гражданин
Маленького роста,
По Соборной стороне,
У Живого моста.»

У Солёного озера был курзал.

Всяких чудес навидался я в Старой Руссе.
И собор на острове, да ещё и со свадьбой, и церковь, где молился Ф. М. Достоевский, и его чудом несгоревший деревянный дом, и пьяный, удобно лежавший в тёплой траве у забора, за которым алели цветочки-василёчки.
Да, и ещё! Брошенный дом, а в нём всякие тряпицы, бутылки, банки, половники, газеты и книжки.
Запах очага стойко держался в комнатах. А вокруг сад-огород. Вот развивались и разбивались здесь жизни, и, без всякой войны, исчезли.

Как поразительно всплывает Старая Русса 2012 года, как записалась на нейронах, как на компьютерных флэшках!..

Я спрашивал у Бори Шагаля: «А тебе снилась Старая Русса?»

Моё карманное радио пело песни ушедшей поры.

На следующий день я разыскал музей, воззрился на геологические карты, рассмотрел находки времён противостояния с недалёкими псами-рыцарями и, после изучения методичек, стала проступать картина Великой Отечественной в Приильменье.
Да... Тут непростое дело было.
Недаром, когда Зус-Зуся Аронштам вернулся с финской кампании, болезненной «репетиции» второй мировой войны, моя пятилетняя тётя Манюлька вцепилась в отца: «Больше не пойдёшь на войну!»
Но война сама подошла и к домам в Пустошке, где обитали семьи Аронштамов, и к Старой Руссе, где жили-поживали и даже добро наживали Шагали, Сегали, Сомины и Осиновские.
Немцы-нацисты придавали большое значение району южнее Великого Новгорода. Они даже заменили союзников-итальянцев войсками СС.
Когда замёрзли болота — о, суровая зима начала 1942 года — советские танки и пехота пошли на Старую Руссу и почти выбили гитлеровцев из полусгоревшего райцентра.
Но аккуратные германцы реорганизовались, укрепили тылы макаронниками и снова пошли на приступ. И, буквально, в десяти километрах к западу, а не к востоку, как я это себе представлял годами, и стоял заслон, где мой молодой дед был сражён. Как он умер, восстановить уже нельзя.
Наверно, оккупанты заставили сельчан копать ямы, куда и сваливали трупы.
А может, свои, перед отходом на Парфино и Лажины, успели зарыть мёртвые и окоченевшие тела. Но мой дед не пропал без вести, как его пустошкинский родственник Израиль Менделеевич Аронштам-Аронштом, тоже в январе 1942 года, а даже успел переписать своё место призыва на город Семёнов Горьковской области, куда, из Татарии, перебежала его красавица-жена с тремя детьми.
(Там приютились другие Аронштамы из Пустошки. Тётя Люба, урождённая Аронштам, почти ровесница мамы повествователя, уже была там.)
Он, мой дед, предчувствовал свою гибель, ну, предполагал её в этой позиционной войне, в составе ещё не совсем закрепившихся сталинских частей, решавших судьбу Ленинграда.
Вот и вписал обреченный пехотинец новый адрес своих перемещённых дорогих в далёком Заволжье, в городе у реки Керженец.
Мороз, жратва плохая, командиры подавляют страх — дед, дедушка, ты и не узнал, что твоё обличье встроилось-вписалось в меня.

У тебя много внуков — и русский, и галахические евреи, и даже палестинец.
А правнуки и правнучки — и московские евреи, и американские еврейки, и моравские чешки, и пражские чехи, и русские смоляне...

У дома отдыха неистовствовали соловьи.

Да, арьергарды были смяты, немцы-нацисты снова расположились в Старой Руссе и даже играли на губных гармошках. Они выявили всех евреев, назначили бургомистра, рисовали... Одна из картин германского оккупанта — недурственный пейзаж Новгородчины — находится в старорусском музее.

Настал мир, настала очередная весна, братскую могилу ликвидировали и останки деда перенесли в другую могилу. И воздвигли основательный памятник.

Туда-то и повезли меня в роскошной иномарке из исполкома. Я не хотел ехать, хотел идти пешком, но музицировавшая культурница и довольно приятная еврейка Иванова, занесённая замужеством в новую Старую Руссу, настояла. Она занимала пост ответственной по культуре.
Мне стало очень неудобно, я отнимал время у людей, у водителя, у неё...

Шоссе выглядело вполне стратегическим, необозримые дали и к западу, и к югу. А на севере, небо и громадное озеро отражали друг друга.

Зажав в руке цфатскую лампадку и коробок спичек, подошёл я к белому мемориалу и стал искать имя деда.
Но его не было. Ни имени, ни фамилии, ни инициалов.