Царь Борис. 2. Царь и юродивый

ПОЯСНЕНИЕ АВТОРА. Из жития святого Иоанна, блаженного Христа ради, известно: он носил под одеждой тяжелые вериги из толстых железных крестов. В самые суровые морозы ходил в легкой одежде босой. На голове у него всегда был металлический колпак. Иоанн без всякого страха говорил правду всякому, какое бы он положение ни занимал. Даже Борису Годунову, когда тот был фактическим правителем России, он часто говорил: «Умная голова, разбирай Божьи дела. Бог долго ждет, да больно бьет».

*        *       *

Жил тогда, вблизи Кремля, Ивашка.
Он земные  блага все  отверг,
Выбрав мир и радостный, и тяжкий,
Тот,  что  на  земле не терпит  грех.

Круглый год, приноровясь к погоде,
Спал,   ходил  в  верИгах,   босиком.
Небом назван был Христа юродивым,
Среди  грешных  звался  дурачком.

Знал  Ивашка только милость Бога.
Богу    мысли сердца посвящал.
Мыслил же  светло, наивно, строго,
Как дитя,  смеялся, пел,  страдал.

В  ясный день он грустно, без укора,
На  дразнилки-шутки детворы,
Встал перед Архангельским собором,
В благости  глаза свои  прикрыв.

Здесь же вдруг, на площади Соборной,
Взволновался,  шевелясь,   народ.
Зашумел,  заговорил   не стройно:
«Царь,  сам Царь  к  заутрене  идёт!»

«Государь идёт в собор Архангельский», -
Уточнил  морщинистый   старик.
«Ну а богомолец-то  он дьявольский!» -
Скорчил  рожу  разбитной   мужик.

«Помолчи-ка, лицедей посадскОй,-
Зыркнул взгляд стрельца на мужика. –
А   не  то,  по милости, по Царской,
С   волей   враз   лишат  и  языка».

Всех  смешат  ребячьи развлеченья 
Над убогим,  жалостным Ивашкой:
Дёргают  пострелы,  от   безделья, 
За   цепья  верИг  и   за   рубашку.

Разозлило   то  старуху  древнюю:
«Ну-ка прочь, бездельники-повесы!
Царь идёт, придаться  бы смиренью,
Но  они  -  к  блаженному,   как бесы!…»

Смолкли все. Царёва приближенья
Любопытно   ждёт  честнОй народ.
А  юродивый,  не ведая смущенья,
Поданый   калачик,  в хруст,    жуёт. 

Задержался Царь перед юродивым.
Расспросить о чём-то, видно,  хочет -
При своих боярах,   принародно.
Тот же сам весь на расспрос охочий:

«Как вершишь,  Царь,  Божии дела? -
Брякнул он, тряхнув вериг железо. –
Знамо  мне: в  тебе  начало    зла!
Ты   пошто  ребёночка  зарезал?...»

Вмиг  оглохла площадь  тишиной.
«Взять шута!» – взопил один боярин.
Жестом,   побледнев,  как полотно,
Царь  остановил порыв тот  ярый:

«Дать  ему   копейку   серебром!»-
Приказал  Борис  слуге из свиты. –
Ты  ж, блаженный, за моё добро,
За меня молись в своей  молитве».

«Сам молись, Борис! Молись и кайся:
Час твой  искупленья  уж    идёт!
Самого   себя,  Царь,   опасайся -
Бог он долго ждёт,  да  больно бьёт!» -

Так блажил Царю вослед юродивый
Обличенья,  громко, дерзко,  смело,
При Царёвых ближних,  при народе,
При   собОре   шестистолпно-белом.

Царь, скрывая  гнев, таясь позора,
Ощутив умом и  сердцем  страх,
Быстро  зашагал  к дверям собора,
Где  встречал  его  сам  Патриарх.
               *          *          *
В  том соборе,  белом,  пятиглавом,
Не на  радостях,  не  на  скорбях,
С отчуждённою,  усопшей  славой,
Прежние  Цари   лежат в  гробах.

Царь Борис, склоняясь перед ними,
Будто слышал смерти тяжкий  шаг.
Ощущал  её  то  въявь,  то  мнимо
Он,  лобзая   каждый    саркофаг.

А  затем, пав  ниц перед амвоном,
Царь молился, с влагою в  глазах.
Но  смотрели   на него сурово
Росписей   старинных   образа.

«Господи, - молил Борис,- я каюсь.
И страшусь тебя  я,  как  огня,
От грехов своих не отрекаюсь:
Ты же,  Спасе, пожалей меня!..»

Что ж,  моленье – трудная работа!
Тяжелей  всех дел  и  всех  речей:
Словно  капли  крови, а  не пота,
На  Борисе   в  пламени   свечей.

Подмечая всё,   боярин   Пушкин,
Подтолкнул Голицина  под бок:
«Тут  не то,  что в троне на пудушке,
Восседать, как будто сам он  Бог!»

Усмехнулась шутке той монАхиня -
Из под плАта, чёрного,  как  ночь.
Дьякон, всё глуша, взопил: «Анафема!»
Выдохнув   свой голос на всю мочь.

Голос тот  - Отрепьеву Григорию,
По   уряду  церкви   и  Царя…
В узких  окнах,  предвещая горе,
Ранняя   вскровавилась   заря.

Слышен смех: «Какой ещё Отрепок?» -
«Да  монах, который сбёг  в Литву!
Но  зато  Димитрий  жив и крепок:
С ратным людом движется в Москву…».