Человек из скотча

Моросил противный колючий дождь. Лиза с трудом бежала домой с работы – ныли ступни в неудобных ботинках на каблуках, а белые пластиковые пакеты с растянувшимися ручками, полные продуктов для ужина, вжимались багровыми следами в ладони. Сегодня Лиза смертельно устала, и единственным желанием ее было домчаться до квартиры, закрыть дверь изнутри на все замки, наполнить ванну горячей водой и просто раствориться там, в облаках похрустывающей пузырьками пены.
В арке висел человек.
Сбившись с шагу, Лиза затравленно глянула на фигуру – нет, живой, конечно, просто торчит под самым потолком, упираясь руками и ногами в стены. Будто палку вставили в проеме. Не дрожит, не провисает – просто упирается, словно стоит на земле и не чувствует абсолютно никаких трудностей от такого неудобного положения.
Странный какой-то.
Черный пуловер с натянутым на голову капюшоном, обыкновенные вытертые серо-синие джинсы, белые объемные кроссовки. По силуэту кажется, что это молодой парень.
Лиза приблизилась – ноги ее почему-то дрожали, словно фигура вот-вот собиралась пауком рухнуть вниз и напасть на девушку. Какой же он все-таки странный...
– Эй... – тонко позвала Лиза, цепляясь за ручки пакетов. – Эй?.. У вас все в порядке?
Фигура молчала. Не ходили ходуном мышцы, не тряслись ноги. Словно человек был...
Ненастоящим.
Лизка подошла чуть смелее, встала под странным человеком, глянула ему в лицо. Вместо лица – полупрозрачная белесая маска, сквозь которую проглядывает черный капюшон.
Выдохнула. Воздух вырвался изо рта облачком пара – холодало, улицы с дождевой водой покрывались хрупким льдом, которым хрустели последние в этот день прохожие. Пакеты вновь принялись тянуть Лизины руки, а ботинки, чуть ослабевшие хватку, будто почуявшие чужой страх, снова впились в пальцы.
– Ненормальные люди, – гневно выдохнула Лиза и торопливо пошла по улице, почти побежала. Никто не любит ощущать себя обманутым.
Фигура осталась висеть под потолком. В мутном фонарном свете дождь блестел и переливался. Черный пуловер начал тяжелеть от влаги.

«...Мои ладони крепко держали кирпичные стены, подошвы упирались в точно такой же красноватый шершавый кирпич. В голове завивался клубами ветер, гудел и стонал.
Я держался на весу, не ощущая от этого абсолютно никакого беспокойства». 

Подростки проходили через арку – мелкие, словно семечки, ехидные, стреляющие глазами по сторонам. Человеческий силуэт казался им черным на фоне горящего фонаря, и они, одержимые жаждой узнать, что это такое, бросились вперед.
Человек все упирался руками и ногами в стену, недвижимый, пустой изнутри.
– А... – процедил первый добежавший, остановившийся так, будто его ноги вросли в щербатый асфальт. В плечо мгновенно ударился друг и заржал. – Фальшивка.
– Крутяк! – не поддержал его другой. – Гляньте, какие кроссы крутые! Давай собьем?!
Силуэт молчаливо держался под самым потолком.
Подростки сбегали обратно во двор, сунулись по всем самым грязным углам, заглянули под обломанные лавочки, перевернули мусорный бак... Длинная палка нашлась у одного подъезда, заклеенного объявлениями, словно лейкопластырями. Длинная палка, хорошая, крепкая.
Вооружившись ею, словно дубиной, они бросились обратно в арку.
Странный человеческий силуэт их не ждал – он не ждал вообще никого, держался за стены, опершись руками и ступнями, молчал, не ощущая, как с правой стороны одежду промачивает осенний ледяной дождь.
– Фигня какая-то, и зачем он тут нужен? – спросил главарь подростков, примеряясь своей дубиной.
– Да без понятия. Сбивай!
И главный подпрыгнул, замахиваясь палкой. Человеческий силуэт висел под самым сводом арки, и поэтому достать его было не так-то просто. Странный силуэт, мрачный, неизвестный.
– Вы что творите?! – заголосил кто-то с противоположной стороны улицы. Подростки, вздрогнув, обернулись, все как один. Главарь, сжимающий палку в руках, попытался спрятать ее за спиной, но деревянный кончик ябеднически торчал из-за его плеча.
Там, почти уже на почерневшей и глянцевой от дождя проезжей части, стояла пожилая женщина в светло-фиолетовой шапке, спрятавшаяся от дождя под зонтом с погнутыми спицами. Лицо у старухи было багровым.
– А ну, пошли от него! Вы что творите?! Отстаньте от паренька!
Подростки бросились бежать – скрылись мгновенно в арке, только сверкали пятки. Палку бросили прямо там, у несостоявшегося места преступления, и она глухо ударилась об асфальт. Шорох одежды, тяжелое дыхание, шепчущиеся голоса – и компания растворяется в осеннем вечере.
–  Держись, милый! Я иду! – крикнула подслеповатая старуха и бросилась прямо через дорогу, не поискав глазами привычных белесых разводов пешеходного перехода.

«Я... милый? Что это вообще такое? И почему им так понравились мои кроссовки? Мне бы посмотреть на них, скосить глаза, но я не могу – стоит только оторвать ладони от стены, как я рухну вниз.
Но чем же это меня останавливает?.. Какая разница, где быть – висеть под потолком или лежать на асфальте?».

Переживающая бабуля добежала до арки, прижала ладонь к шершавому кирпичу, будто хотела через камень передать несчастному немного своего тепла. Губы женщины дрожали, они были бледными, синеватыми даже, морщинистыми.
На нос старуха водрузила толстые пожелтевшие очки, но и они не помогали в вечерней тьме, плохо разбавляемой светом фонарей.
– Ты как, мальчик? – позвала старуха, не зная, чем помочь несчастному. Надо же, какие ироды – загнали паренька под самый потолок, и он висит там теперь, словно кукла, едва держась ладонями и пятками, бедный...
Никто старухе не ответил.
– Эй! – снова окликнула она, поправляя очки и прищуривая глаза, пытаясь рассмотреть лицо.
Шарахнулась в сторону, прижав к губам руку. Перекрестилась.
– Вот чего творят, ироды... Господи, какая чушь, какой бред... И я, дура старая...
Развернувшись, бабушка побрела прочь, не оборачиваясь к странному силуэту. Губы ее принялись дрожать еще сильнее, только теперь от обиды – она-то, глупая, поверила, побежала на помощь, промочила старенькие стоптанные сапоги в лужах, думала, как бы паренька снять...
Сгорбленный силуэт женщины растворился в вечерней тьме.

«Почему они все уходят?.. Я не понимаю. Кажется, в руках появляется какое-то чувство – шуршащее, колючее, немного неприятное, мне будто... Тяжело?
Я держусь изо всех сил. Не понимаю, зачем, но держусь. Руки начинают дрожать – ходят вперед-назад, словно холодец, ноги простреливает чем-то очень неприятным, сковывающим.
Зачем я здесь?»...

Следующая компания появилась далеко за полночь – моросящий дождь перешел в настоящий ливень, с неба хлестало и лилось, то и дело где-то там, в вышине, начинало грохотать и стенать. Робкий свет фонарей практически растворился в этом потоке холодной воды.
Джинсы почернели от воды. Свитер начал провисать.
Компания, явившаяся глубокой ночью, была странной – трио еще не стариков, но уже мужчин неопределенного возраста, они нетвердо брели до дому. Ноги путались, хохот стоял раскатистый, сморщенные и потемневшие руки одного из них крепко держали широкополый черный зонт. Остальные двое жались под защиту зонта, словно промокшие щенки – по кожаным курткам стекала вода, влажные волосы были встопорщены.
Дойдя до странного силуэта в арке, компания остановилась. Зонт чуть приподнял свой полог, чтобы люди пристальнее рассмотрели фигуру.
– Батюшки, куда же он залез-то? – хрипло спросил самый высокий мужчина, держащий ручку зонта. Тот, кто жался к человеку слева, захихикал так, будто смеялся кашлем.
– А, – промолвил третий. – Федор Петрович, сознавайся. Опять твоих рук дело?
– Моих, – честно признался Федор Петрович, оглаживая худую куцую бороду с седыми волосками. Он был взъерошенный, худой, как щепка, с желтоватым морщинистым лицом. Руки его были перемазаны давно застывшим клеем.
– И зачем? – спросил с интересом первый, долговязый, который подивился человеческому силуэту.
– С высокой целью.
– А из чего сделал? – вклинился третий.
– Из скотча и одежды сына, он все равно в ней больше не ходит. Скажи же, верно получилось? Похоже?
– Да похоже, похоже! Нет, ты скажи, зачем! Людей пугать? – не отставал первый.
– Он держит арку, – глубокомысленно изрек Федор Петрович заплетающимся языком и полез в куртку за сигаретами. Компания пошатывалась, прячась от дождя. Ледяные капли прибивали к полу запах свежего перегара.
– Держит арку? Зачем?
– Помогает заблудшим путникам вроде нас. Понимаешь, стены – это преграда суровая, но не вечная. Рано или поздно с них начнет крошиться камень, а, быть может, подчинившись злой воле, они и вовсе решат сомкнуться, пожирая случайного человека, попавшегося в клетку. По сути, творение мое – венец мироздания, незримый герой, спасающий путников. Его миссия сложна и благородна, но он не чувствует тяжелой моральной ноши, он просто держит стены, чтобы каждый мог здесь пройти без всяких опасений, – казалось, хмель только развязал язык Федру Петровичу, и он, выкуривая с наслаждением сигаретку, приправленную каплями дождя, принялся за свою любимую философию.
– Ты ведь это только сейчас выдумал, да? – прищурившись, спросил самый высокий, который первым удивился человеку из скотча.
– Может быть. А может, нет. Джентльмены, предлагаю воспользоваться храбростью и милосердием городского героя. Идемте, идемте... Эх, дождь, не проверил я. Жаль, жаль.
И они, покачиваясь и переговариваясь, размышляя об искусстве и завтрашнем утреннем опохмеле, вошли в арку, чуть ли не обнявшись по-братски под одним-единственным черным зонтом.

«Мне трудно – руки и ноги разрывает будто бы болью, напряжением, я вот-вот примусь дрожать, если только смогу. Слышал всё, до последнего слова – городской герой, помощник заблудших путников.
Мне кажется, он издевался.
Он, мой творец.
Так странно видеть своего предка, прародителя – красные глаза, сомкнутые плотно губы, колечки дыма под зонтом. Мне странны его мысли, но я точно знаю, что руки отпускать никак нельзя – и я держусь.
Быть может, из-за меня и правда сомкнется арка, отрезая важный проход. Быть может, я рассыплюсь на части, грохнувшись об асфальт. Я слушаю их удивление, их озарение, их смущение – случайных людей, возникших рядом. Вижу их спины.
Они уходят, злясь и стыдясь собственной глупости.
Мне хочется окликнуть их. Остановить.
Сказать им что-нибудь».

Дождь ночью прекращается – то чуть моросит сверху, то застывает стылым ледком на одежде черной фигуры. Первые утренние люди силуэта и не замечают – бредут сонные на работу, таращась в подмерзший асфальт, пытаясь не рухнуть по пути.
Светает. Робко дрожащий сероватый свет заползает во дворы, облизывает шершавым языком двери от подъездов, забирается в мусорные контейнеры.
– Мама, человек! – восхищенно восклицает маленькая девочка, которую мама за руку тащит в детский сад. Едва бросив взгляд на фигуру под потолком, женщина морщится и тянет ребенка все дальше:
– Глупостями кто-то страдает, не обращай внимания. На работу бы лучше шел.
Они проходят мимо – старики и старухи, мужчины и женщины, девушки и парни, мальчишки и девчонки. Они таращатся изумленно, тычут пальцами, окликают, долго стоят внизу, всматриваясь в бледную маску лица.
Маску без лица.

«Я – человек из скотча, легкий и невесомый снаружи, но очень крепкий внутри. За ночь я поверил своему творцу, я понял, что моя работа действительно важна, и я держу арку изо всех сил, едва чувствуя собственные руки и ноги. Все сводит тупой болью, колет сотнями игл.
Я держу – даю пройти им, людям, не задумываясь о нависшей опасности. Я попытался чуть ослабить руки у рассвета, и тут же стены под моими ладонями зашевелились, мечтая сомкнуться и похоронить в собственном капкане какого-нибудь зазевавшегося человека.
Больше я не пытаюсь расслабиться».

  – Вам помочь? – спрашивает проходящий мимо парень с кудрявой челкой.
– Эй, все в порядке? – восклицает какой-то хмурый мужчина с черными мешками под глазами.
– Боже, там человек! – кричит кто-то, кого человеческий силуэт не видит.

«Боже, я человек».

Они все называют скульптуру человеком – порождение фантазии давно пьющего художника, который работает механиком на местной шиномонтажке. По вечерам после работы Федор Петрович берет мотки скотча и создает свои странные изломанные скульптуры – человеческие силуэты, огромные руки с крючковатыми пальцами, порой простой стул для жены, невесомый и очень непрочный. Золотые руки мужчины нигде не смогли пригодиться – в юности он писал восхитительные картины и продавал их за копейки, чтобы прокормить двоих детей, потом пошел работать дворником, грузчиком, сантехником, механиком...
Зачем Петрович соорудил этого человека под куполом арки? Кто же его знает.
Но все принимают это создание из скотча за человека, бегут ему на помощь, сочувствуют, сопереживают. Их тепло, их участие и отзывчивость волнами проникают в тело скульптуры, поселяются там неведомым чувством.
Вот-вот, и творение само поверит, что оно – человек.

«Как же мне хочется отдохнуть... Усталость, боль, отчаяние – все мое тело, весь мой разум охвачены ими.
Отдых. Моя мечта, моя надежда – отпустить руки и упасть вниз, растянуться блаженно на земле, закрыть лицо от пытливых взглядов и просто отдохнуть.
Но я не могу. Слишком ответственна моя миссия, слишком тяжел проигрыш. Я мог бы подождать, когда в арке не останется людей, и тогда расслабиться, позволить себе упасть, но я не могу. Вдруг выскочит со двора маленький ребенок? Вдруг вползет в полутьму между стенами сгорбленная старуха? А если спрячется какая-нибудь женщина?
Держу. Из последних сил, но держу».

Очередной дождь смывает остатки прохожих с улицы – люди прячутся под козырьки, на остановках, у магазинов. Стоят, нахохленные, словно замерзшие воробьи, косятся на человека, по правому боку которого хлещут холодные струи.
Скульптура, под утро чуть покрывшаяся льдом, отчаянно борется с дождем.
И проигрывает.
Фигура опадает вниз не сразу – сначала обрушивается тяжелый пуловер, увлекая за собой голову и туловище, а потом мелькают и ноги – скульптура летит на землю переломанным человеком и...
Болезненный удар – сводит руки судорогой, желейно дрожат ноги, грудная клетка вспыхивает тупой болью. Человек резко садится на асфальте, морщится, потирая тело, разминая руки, и тут же испуганно вскидывает взгляд к стенам.
Стены стоят, незыблемые. Не сдвигаются. Не пытаются перемолоть в собственной мясорубке человека.
Он выполнил свою миссию, прошел проверку и заслужил свободу. Он не сдался. Он...
– Вам плохо? – к человеку подходит какая-то незнакомая женщина, склоняется сочувственно, кладет руку на плечо. Рука у нее теплая, мягкая. Это чувствуется даже через заиндевевшую броню одежды.
– Нет, нет... Все в порядке. Я просто... устал, – он говорит и сам поражается звуку собственного голоса, он, впитавший слова и человеческую речь за те долгие дни, что Федор Петрович сооружал фигуру, напевая себе под нос. Или те слова, что говорили ему прохожие... Он поражается тому, что может говорить – не таращится в землю бессмысленной маской, кукла без сердца и души, без лица, а говорит.
Говорит.
– Точно?.. Может, скорую вызвать?
– Не стоит. Спасибо.
Женщина улыбается немного натянуто – в его голосе столько неподдельной благодарности, что ее почти сшибает с ног. Она никогда не видела настолько счастливого и отзывчивого человека – на бледном лице лихорадочным огнем горят черные глаза, полные губы, белоснежные, дрожат. Кажется, что он вот-вот взорвется от переполняющих чувств.
Человек притягивает к своим губам теплые руки и целует их. Так всегда делал Федор Петрович, когда в мастерскую приходила жена, бранила за бутылку с мутной жидкостью на столе, а мужчина хватал ее за руки и целовал, будто сам благодарил и за ее строгость, и за грубость, и за суровый вид...
За неравнодушие.
За это же человек теперь благодарил другого человека.
– Простите, мне пора, – кажется, она напугана. Отшатывается, словно от чумного, и торопливо идет вперед, не оглядываясь. Смущенная его лихорадочным видом.
И не понявшая, что стала свидетелем того, как искусство стало человеком.
Человек поднимается, крепко обхватывая себя руками – во влажной одежде и наполненных дождем ботинках ему холодно. Останавливается, баюкая в себе эти ощущения – судороги, усталость, боль в мышцах, холод. Человеческое тепло, что еще осталось на ладонях.
Это странно, но порождает внутри какой-то трепет, дрожание. Восторг.
Он не знает, куда идти. Примет ли его Петрович? Стоит ли искать еще одну свою миссию, теперь будучи в облике человека? А что хочется ему самому?
Найти тепло. Просто человеческое тепло.
И когда он понимает это, то даже не догадывается, что достиг главной цели любого человеческого бытия. Найти тепло – поддержку, понимание, любовь.
Человек бредет по улице, оглядывается, словно ребенок.
Они оживили его – слишком часто видели в нем человека, а творец наполнил его пустую жизнь смыслом, искренним и очень важным. Держать стены, помогать пройти, жертвовать собой во благо других. Когда в скульптуре зародилась душа?.. Когда бледная маска, вылепленная из скотча, стала человеческим лицом с благодарными глазами и дрожащими губами?
Он не знает. У него нет имени, пока нет цели.
Но это только пока.
Человек из скотча, ставший личностью, пока просто идет по улице.
И радуется тому, что наполняет его душу.