Очарованные. К 100-летию Ф. Абрамова

Околдовала ведь меня Пинега, очаровала! Даром что река эта северная, с ударением на первом слоге называемая, была в мой приезд занесена снегом, а сотворила-таки своё волшебство!
Конечно, лучше один раз увидеть, чем семь раз прочитать. Я не могла не знать этого, пролистывая все книги, написанные о Фёдоре Александровиче и его родине. Однако чтобы на меня, в деревне нажившуюся, другая какая деревня произвела столь сильное впечатление, представить было нереально. И всё же такое произошло, и мне самой теперь любопытно проследить, что же и кто же тому способствовали.

1.
Фёдор Александрович Абрамов – из тех, кому удалось в душу русскую проникнуть наиболее глубоко. Он по-настоящему знал крестьянство и о нём писал, а поскольку все мы корнями своими уходим туда, в политую потом и кровью деревенскую землю, то его романы, повести и рассказы, в конечном итоге, – обо всех нас. «Братья и сёстры», «Две зимы и три лета», «Пути-перепутья», «Дом», «Пелагея», «Алька» – кому не знакомы эти названия? Другое дело, что сейчас обращение к этим произведениям по крайней мере странно для многих.

Однако сегодня имя Фёдора Абрамова мы тревожим не всуе. Дело в том, что он, в 1920 году рождённый в Верколе, там же, на пинежском берегу, в свои 63 года и нашёл успокоение. Погребение состоялось в Верколе 19 мая, дата же смерти – 14 мая, так что дни эти – дни его, Абрамова, памяти. Знаю, что в родном его селе будет людно возле могилы, и к гранитному монументу с крестом лягут чудом найденные в это время на Севере букеты.
Здесь же, на угоре, называемом Абрамовским, стоит и дом писателя, в котором каждое лето живёт приезжающая из Питера его вдова. Дом, имевший для Абрамова особое значение.

«Мои земляки и приезжие... снисходительно, с улыбкой смотрят на мой лом. Больно уж он неказистый, невзрачный по сравнению со старыми домами-крепостями, да и с новыми, очень просторными и удобными, затянутыми в яркую раскрашенную вагонку.
А тут всего две комнатки, низенькая веранда, нет коридора – да разве так писателю надо жить! Не так нынче привыкли жить земляки – широко, распахнуто. А я думаю: у меня всё же самый большой дом. Только что считать за дом! Конечно, если метраж, крышу, то мой дом проигрывает.
А я включаю в понятие «дом» всё, что окружает дом, всё, что видно... И вот тут уж дудки – нет дома больше и краше, чем мой дом. И выше.
Стоит он на деревенском угоре... И какие дали, какая ширь расстилается вокруг... Да разве это не дом! Травяной луг... Травяные залы... Луга, как зелёные залы... Небо... Всё – дом. А когда играет небо... Все закаты, все зори... Во всё небо – от запада до востока. Молнии. А когда гром – трясётся.
Вот я и говорю: мой дом выше, больше и краше всех.
Я люблю свой дом. И как только начинается весна, я томлюсь, как перелётная птица, и при первой возможности лечу на своё гнездовье...»

2.
Свой дом обрела в Верколе и Светлана Юрьевна Галочкина. Думала ли она, рождённая в Казани, учившаяся в Ленинградском университете, размышлявшая над темой «Записки из подполья» Достоевского, что предложат ей по распределению поехать в архангельскую глухомань научным сотрудником литературно-мемориального музея Фёдора Абрамова? А когда и поехала, то была убеждена: всего на три года – отработать положенное... Отработала. И теперь бегают по веркольской земле её детишки! А сама она – уже директор этого самого музея.

Мы долго бродили со Светланой по заснеженной Верколе, которая в несколько улиц вытянулась вдоль реки на три с половиной километра. И я не переставала дивиться широкогрудым двухэтажным особнякам с «конями» на крышах в старой части села, являющим собою вчерашний прочный день Верколы. Где-то среди них затерялась и мемориальная постройка – зимняя изба родового дома Абрамовых. Увы, ничего в ней не сохранилось, и перед музейщиками встаёт теперь вопрос: как воссоздать обстановку тех лет? Тем более что для развёрнутой экспозиции есть огромный старинный дом, ждущий средств для реставрации...
Когда не знаешь, чем завтра накормишь собственных ребятишек, до раздумий ли тут о вечном, о том, что и как должны будут увидеть на абрамовской родине наши потомки?

А она, Светлана, каждое утро появляется в музейном комплексе и, разделив со всеми заряд веры и надежды, углубляется в абрамовские строки...
«Каждый день просыпаюсь с чувством недовольства собою. Ну разве это жизнь?
Отчаянно завидую крестьянину. Вот жизнь, полная труда и радости. И недаром крестьянину завидовал Л. Толстой.
Я тоже думаю – что может быть лучше крестьянской жизни?»
А чуть раньше об этом же самом – иное:
«Вечером с Люсей опять возились с огородом... и я понял, что крестьянина из меня бы не вышло. Жалко времени, да и всё довольно однообразно».
А через некоторое время – вновь:
«Какое это удовольствие – работать физически! Два дня возился вокруг дома: убирал хлам, колол дрова, укладывал в сарае. Счастлив, влюблён в жизнь».
И так – непредсказуемо – на каждой страничке дневниковых записей. Невыразимо мучительно и просветлённо давалось Абрамову осмысление своего главного, оставшегося неосуществленным труда – «Чистой книги».

3.
«Люблю людей, кому жизнь в радость», – сказано Абрамовым в одном из рассказов. Таким редкостно влюблённым в жизнь был веркольский друг Фёдора Александровича Дмитрий Клопов. Близко сошлись они в 1977 году, в третье деревенское лето Абрамова, и так и сохраняли трогательные, ничем не омрачённые отношения. Местный умелец, художник-самоучка, Клопов ходил с писателем на рыбалку, за грибами, на покос, рассказывал бывальщины, без стеснения раскрывал перед ним душу, распахнутую навстречу всему живому.
«Митя не похож на других, – замечал в записных книжках Абрамов, – оттого над ним смеются. Рассказывал, как на просеке лесной “разошёлся” в рябье гнездо и задавил двух птенцов. “Ну, я так расстроился, что заплакал”.
Никто из нынешних веркольцев не заплачет из-за раздавленного птенца – вот над Митей и потешаются».

Изголодавшийся в городе по природе, Абрамов, конечно же, особенно чутко вслушивался и всматривался во всё, что его окружало в деревне. Но чтобы кто-то из местных так же внимал каждому звуку и запаху!
«Великое удовольствие с ним быть вместе,– писал он о друге. – Поэт, современный Калиныч, да и только.
И какие глаза, какое зрение! В три раза острее видит мир, чем я. В три раза загребает красоты больше меня.
Подошли к болоту, и вот уж замер, толкает меня в бок: смотри-ко, смотри-ко.
Я туда, я сюда глазёнками и, наверное, только через минуту возле торфяного бугра увидел пёстренького куличка на высоких ножках.
- А я такого петушка ещё и не видел, – восхищённо прошептал Д. Клопов».
Интерес к птицам у абрамовского приятеля был особый: как мастер на все руки, он давно делал чудо-птиц из щепы.

В 1982 году у Клопова впервые состоялась выставка в веркольском клубе. Были на ней и эти птицы, и игрушки деревянные, и, конечно, живопись. Абрамов, глядя на его картины, не раз говаривал: «Репин, да и только». Или – «пинежский Пиросмани». И тосковал, что «жизнь сожрала талант». Надо было, по его мнению, уехать Клопову после армии учиться, да мать отговорила.
Абрамов не раз сетовал:
«Деревня (да и только ли деревня!) живёт по законам стада. Для человека посредственного это удобно, а для человека-личности...»

Понятно, что даже и после нескольких выставок, и не только в деревне, Клопов, увы, не стал понятнее «общественному мнению» деревни. Человек, который до ночи корпит над какими-то безделушками, в то время как другие зарабатывают деньги, никогда не может стать примером. Там скорее поймут бездельника или равнодушного. Платят – и ладно! Впрочем, как нынче – не платят, и тоже - ладно. Над этими неразрешимыми противоречиями русского характера до конца дней своих бился писатель.
А друг его, не изменивший себе и Пинежью, здравствует и поныне и недавно открылся людям новой гранью своего таланта – сыграл главную роль в ленфильмовской картине! Её только что закончила снимать в Верколе режиссёр Лидия Боброва. Вот тебе и «зарытый» талант!

4.
Вообще у Верколы с кино любопытные отношения. С тех пор как ушёл из жизни писатель и упокоился на родном угоре, немало групп побывало на его родине. И одними из первых стали ленинградские документалисты, снявшие там фильм «Даждь нам днесь». Тогда, в конце восьмидесятых, ещё только-только разрешено было обращаться к церковным темам и выносить слова молитв в заголовки.

Впрочем, канвой ленты стал не только Веркольский монастырь, сияющий сегодня своими главами на другом берегу Пинеги, как раз против могилы Абрамова. В картине вёлся разговор о хлебе насущном, который требуется человеку на каждый день, и более – о хлебе духовном. Кто и как его понимает, чего взыскует? Вот веркольские старушки усердно молятся в реставрируемой церкви. А вот мужички, столь же усердно кланявшиеся бутылке и сбитые ею с праведного пути. Вот человек, стоящий, точнее, лежащий на пороге смерти. Пронзительные документальные кадры угасающих жизни и разума и по-детски беззащитный и обиженный вскрик: «Жить хочу!» Споры между взрослыми мужиками, не могущими понять: чьё же поколение испортило землю? И – детишки, каждый день в любую погоду перебирающиеся на ту сторону Пинеги, чтобы поасть в школу, которая и по сей день ютится в монастырских зданиях...

Алексей Алин, в ту пору звукооператор Ленинградской студии документальных фильмов, ничего толком о Фёдоре Абрамове не знавший, после премьеры фильма в Верколе собрался, как и все, покинуть её навсегда. И в долгом пути от села до железной дороги случилась страшная авария. У Алексея, кроме прочего, оказался задет позвоночник, и многие месяцы провёл он в районной больнице, а затем был увезён в Ленинград. За это время и понял: знать, на небесах писана ему иная судьба, раз не захотела Веркола отпускать от себя.  И он, подлечившийся, вернулся на абрамовскую родину, чтобы жениться на той, отношения с которой поначалу показались очередным лёгким приключением. Сначала мотался между околдовавшей его глубинкой и ленинградской студией, а затем и совсем порвал с северной столицей, став веркольцем.

Теперь у супругов Алиных уже двое детей, умных-разумных, а Ольга Алина поёт в веркольском хоре и работает в сельской библиотеке. Алексей же, перепробовав себя во многом, стал в конце концов сотрудником литературного музея. И оказался там как нельзя кстати, ведь мужские руки везде необходимы: что-то починить, приколотить, обновляя экспозицию. Да и с кино расставаться не приходится: в музее есть видеомагнитофон, подаренный когда-то ленинградскими актёрами, ставившими спектакль по Абрамову; с ним Алексей и управляется, демонстрируя посетителям фильмы, кассет с которыми набралось уже немало. Да ещё приносит музею доход, занимаясь фотографией: других-то денег когда ещё мемориал дождётся!
Такая вот история. Далеко не оконченная...

5.
Рассказать ли ещё о ком-то, кто населяет сегодня Верколу? Кто – местный или залётный – бесконечно и бескорыстно в неё влюблён и не променяет ни на какие заморские чудеса?
Про Александру ли Фёдоровну Абрамову, или, как все тут её называют, Сашеньку, сотрудницу абрамовского музея? Когда-то получила она профессию педагога начальных классов, а занимается теперь делом не менее важным для воспитания детей. Воспоминания земляков об Абрамове, ею записанные, – бесценное свидетельство времени, которое незаметно, словно песок, утекает меж пальцев. Так же, как утекла, растаяла жизнь Сашиной бабушки – Анны Васильевны Абрамовой, «Аннушки-соседки», как называл её писатель, не раз с ней говаривавший. И Сашенька, рядом подраставшая, дорожит каждой крохой воспоминаний об уходящем в прошлое. Именно в её доме с «конём» живёт-доживает спасённая родными и ей доставшаяся по наследству дверь с родительского дома Фёдора Абрамова. Обычная, крашеная, но – со старинной кованой ручкой, и кажется, возьмись за неё – и впрямь откроется былое...

Незадолго до смерти писатель раздумывал над тем, что деревня стала иной – кругом на должностях молодёжь, которую он не знает.
«Подумал: мог ли бы я написать об этой молодёжи? Пожалуй, нет. Иных не знаю совсем, многих знаю со стороны, а некоторых... Их родителей я знал с детства. Знал, чем дышат, о чём мечтают. А эти... Что я знаю о нынешнем поколении? Между тем с этим поколением связано будушее Верколы. Каким-то оно будет?»
Опасения, тревоги эти, конечно, небезосновательные. Но – извечные. Уходящим всегда жутко оставлять землю на потомков, ибо они – иные, непохожие. Но так ли уж они непохожи? Обратимся хотя бы к сочинениям юных земляков Абрамова, написанных на свободную тему в связи с его именем.

«Этим летом я ездил в деревню. Своими глазами видел, как делили совхозных коров и телят. У женщин, которым пришлось пережить
вступление в колхоз, стояли слёзы на глазах... Как они трудились! А сейчас вынуждены жить на мизерную пенсию, и, конечно, в счёт пая им никто корову не дал...»
«Только поздним вечером, совершив свой ежедневный “обряд”, они могут присесть у телевизора и сложить на коленях усталые узловатые, похожие на корни, руки. Они честно зарабатывают свой хлеб. А на телеэкране будут страдать из-за ничего Марии и Розы, самодовольно болтать мужчины с пухлыми ручками. Вот и сейчас они кричат с трибуны: “Народ не хочет работать!!!” Но я-то знаю, кто из людей, сидящих передо мной по ту или иную сторону экрана, не хочет работать».

Бояться ли за так мыслящую молодёжь? Всякие люди есть среди неё. Но вот две веркольские девчушки за свои сочинения получили удивительную награду – ездили в Швецию в международный лагерь для литературно одарённых людей. Не его ли, Фёдора Абрамова, старания отозвались в них, дали ростки? И, что не удивительно для деревни, где много однофамильцев, обе девушки носят писательскую фамилию! Да и у Сашеньки Абрамовой топает по двору ножками сынок по имени Федя – Фёдор Абрамов завтрашнего дня...
Когда знаешь всё это и многое другое, то почти пророческими кажутся строки, написанные писателем в год 1974-й – в год строительства дома в Верколе:
«У меня нет сына. Моё дерево бесплодно. От него не пойдут молодые побеги. Но появится же однажды мальчик в Верколе, который с изумлением скажет: вот здесь он жил, вот здесь он ходил, вот здесь он купался... И для этого мальчика я, быть может, стану больше, чем породивший его отец».

«Русский Север», 13 мая 1997 года