От первого лица

                ОТ   ПЕРВОГО  ЛИЦА

                Записи из блокнотов.
 
"Даже из таблетки аспирина
можно сделать волшебство." 
М. Светлов
       

    Нет, не подумайте, что первое лицо - это я.  Речь пойдёт совсем о другом.
      Писать от первого лица меня научило не только время, опыт и отвага.  Мне когда-то подсказал это и мой приятель,   хороший прозаик  Александр Евсеевич Рекемчук.  В последние десятилетия  (а  сейчас  год 2020)  он в Литинституте им. Горького  вёл свою мастерскую. Обучал студентов стать писателями.  Хотя я давно уверилась, этому научить нельзя. Можно воспитать вкус, поднять уровень знаний, грамотность,  но стать настоящим писателем, а не просто "пишущим"  -  никогда. Таков мой опыт... Так вот, Рекемчук, подаривший читателю  свой прекрасный роман "Скудный материк", (кстати, внутри которого  есть отличный  рассказ "Вечер с женщиной") , писателем был от Бога. Я давно  доверяла  его  вкусу  и порой давала читать мои рассказы . Я  не романист, а новеллист, кирпичей не пишу, не умею, и прочесть меня можно  быстро. (Хотя пару романов я всё же осилила.)  Вот он и читал, и как старший опытный  проффи,   что-то советовал. Ибо мой учитель Михаил Аркадьевич Светлов умер ещё в 1964 году. Он тоже был профессором литинститута.
    Так вот, однажды Рекемчук,  прочитав что-то моё, вдруг  говорит: "А почему ты не пишешь  от первого лица?  Ты всё о ком-то, о чём-то и от кого-то? Всё от третьего лица пишешь, от чужого  имени, от героя?  Вроде  прячешься  за их спины?
     Я как-то даже  смутилась :
 - Да ничего я не прячусь.  Я ж  там в каждом  герое.  Будь то старик,  собака, или  муравей.  Это же видно. Понятно.  Это же  я. Всё -  я и я.
      - Нет, нет. Ты не хитри, пожалуйста. Я совсем о другом говорю. Я о форме.
       - Не знаю. - пожимаю плечами. - Привыкла, наверно.  Да и почти все так пишут. От третьего. И во всемирной прозе так принято. Если это, конечно,  не  что-то эпистолярное .
      - А ты не смотри на это. - упрямится Ремемчук. - Ты рискни. Отважься писать от себя, от первого лица.  Самаудивишься  возможностям,  простору,  свободе.  Ведь  тогда автор становится сам героем. Вот и геройствуй. И черпай всё из себя,  и черпай.
       - А критики? Ведь, если от первого, то я вроде бы, подставляюсь? Вроде бы раздеваюсь.
       - А ты наплюй на них. Ты верно сказала. Наша профессия - это и есть раздевание.
Совет был неожиданный,  интересный.  И я задумалась.  И... рискнула... И до сих пор вот рискую . Действительно.  Наша профессия - это и есть раздевание. Не обнажение. Раздевание.

                *   *   *
 Конечно, жанр  этой  "блокнотной" прозы с одной стороны - опасен, (это ведь раздевание),  с другой -  провокативен.  Но  работать именно так и интересно, и заразительно. Словно кричишь: "Вызываю огонь на себя".  Только всё это, конечно,  для писателя  мощного, опытного, отнюдь не для новичка. Этот и захлебнуться может.

                *   *   *

   Сегодня в СМИ все высказывают какие-то важные мысли-потрясения.  А я уверена, в наше тревожное время, на грани всемирной войны  (а то и вовсе гибели  планеты) ,  нам не нужны  потрясатели, не нужны потрясения.  (Вспомним Столыпина) Нам нужен  ОСТАНОВИТЕЛЬ и СОЗИДАТЕЛЬ. Стране нужен покой  и Созидание. .. Тревожусь, что будет завтра,  потом,  когда  уйдёт  Путин. Усохнут, съёжаться области, производства, наука.
    А во власть потянутся эти самые потрясатели и словоблуды. И коммерсанты. Их цель -  прибыль, а не процветанье Родины.

                *   *   *

 Вокруг разливается  гадкая  духота   БЕЗЛЮБИЯ.  А  безлюбие, основа для лжи, для "пофигизма" .   Безлюбие - это и есть хладносердие, безразличие.  Именно об этом и говорил в своих проповедях Христос. Сейчас в бунтующих Штатах Америки уже посягают и на его "слишком белое изображение", на статую Иисуса Христа. Хотят снести. Такое немыслимо даже вообразить.  К тому же  безлюбие  очень заразно.

                *   *   *
 Это аксиома. Ещё Блок писал о нашем скифском "ЩИТЕ".  "...Держали щит меж двух великих рас - монголов и Европы". Да и раньше об этом писали.. Но это кто-то всё замалчивается. Плохо преподаётся в школах, в ВУЗах. А надо повторять и повторять. Это мы,  Россия, - и мост, и щит  меж Востоком и Западом. Это мы держим мир на плаву.  Разрушь мост, разбей щит, и меж нами  откроется бездна. Страшная. непреодолимая. Но главное - она убийственной может стать  для обеих сторон.

                *   *   *
    Что такое - Человек русский?  Думаю, он троичен. Взгляни поподробней.  Это - герой Созерцания, затем герой  Сострадания. И наконец -   Герой  Действия.

                *   *   *
Русская интеллигенция сегодня? ..
 Россия,  "дай ответ!.. "Не даёт ответа"... Потому что её, почти что нет. Лишь тонкая плёночка на поверхности. Лишь осколки - в Науке, Култтуре, Политике. Но отвечать-то  всё равно придётся. Ответ-то  всё равно нужен.

                *   *   *
     Бывшая Европа,  прежде очень  ярая в католической вере, сегодня  начисто  изменилась. Предала  и Христа, и Христианство. Оно теперь невостребовано. И эта метаморфоза произошла на глазах даже одной, например, моей жихни. Ёё старушку Европу прогнуло,  для неё стал главным закон - миром правят деньги, главной целью  - её величество прибыль. Прибыль во всём. Духовность, вера  увяли. Я наблюдала это своими  глазами.  Нынче храмы почти пусты. Опустели. Так что нет уже прежней завидноё "игрушки" Европы, прежней  музейно-чистенькой, где тротуары моют с шампунем. Это другая уродливая страна.

                *   *   *
  Не только понимание,  но  и  сострадание , и даже любовь к ПРЕДМЕТУ  должны быть  в основе литературоведения, критики.  Да и вообще - любой гуманитарной науки... И начинать тут надо  с себя.   Вспомним  библейское: "Люби ближнего, как самого  себя."  Нет. Именно. Не себя люби. А в первую очередь "ближнего",  а потом уже, во-вторых -  "как самого себя"...Хотя это и трудно. Потому эту мысль вечно, умышленно каверкают и изменяют.

                *   *   *
Как-то  недавно  уважаемый мной человек режиссёр Никита Михалков, сын мудрого и большого поэта СергеяМихалкова, хорошо  вспомнил старую мудрость : "ГЛАЗА  ДОЛЖНЫ  БЫТЬ   БОЛЬШЕ.  ЧЕМ   РОТ".

                *   *   *
  Суди  о качестве своей жизни не по тем, кто  богат, кто  живёт лучше тебя,  а  по тем,  кто   живёт  хуже  тебя. И  сразу  прозреешь. Сразу чувства  твои  "встанут на место". .. Воспитывай  себя, сострадай. Человеком станешь.
   
                *   *   *

Огромна страна  Россия  и её  интеллигенция, а не просто - народ,  не  должна  так  долго  оставаться  без  идеологии.  Это  опасно.  Она  научная и вся прочая,  вопреки бизнесу и политике,  сама должна её создавать, созидать и внедрять.  И срочно. Завтра уже будет поздно.
 
                *   *   *
    Истина не нова, но мудра.  Важно , не  как  жить?  А зачем  жить?  Люди! Особенно молодые! Спрашивайте себя об этом  почаще. Зачем, для чего  ты живешь?

                *   *   *
Рекостав - слово-то какое замечательное, и только русское. . Не ледостав, не ледоход, а именно - реко-став...

                *   *  *
 
        Вот письмо Сергея Довлатова к жене Тамаре в Таллин.  Он там жил в Таллине в её квартире  три года.  Приехав из Ленинграда алкашом-пьяницей  в Эстонию, как за границу. За счастливой судьбой. С этой законной женой Тамарой, которая приняла его, отмыла, привела в чувства, в порядок, он  нажил и дочку, и сам назвал её Александрой. И вот ей уже третий годик пошел. А Давлатов (этакий "вольный человек планеты") всё пил и подвязался на радио и в газете. Порой забывая, что он , между прочим и муж, и отец. А совсем забыв об этом наконец и совсем  сбежал. Сбежал и из дома от жены и ребенка и из Таллина, и из России, как последний мерзавец. И вот всё же решил написать жене-брошенке  в  прощальном  покаянном  письме: "Не ругай меня, Тамара... Уж не такая  я сволочь.. Давай  друзьями останемся...." И далее - мол, и меня государство тоже обмануло, тоже бросило, и обидело, не оценило как автора, и книжку  мою не издаёт за государственный счёт, и пр. и пр. Потому-то я скоро и эмигрирую...
  Нет, нет, голубчик, Давлатов. Не тешь себя. Не оправдывайся перед собственной совестью.  Ты сволочь, голубчик,  настоящая   сволочь. Куда не кинь, как не глянь.  И посылая такое письмо  жене Тамаре, от которой недавно втихую сбежал,  сам не мог  не понимать этого.  Понимал, что сволочь, потому его и написал. Надеясь перед самим собой оправдаться, совесть  очистить,  смыть с души свою грязь, свой подлый грех.  Для  покоя, для удобства в дальнейшей жизни. ...
        А в Штатах ты вцепился в такую же  мелкую,  как истёртый пятак, "русскую" диаспору,  в таких же "друзей"- сволочей.  Шутят же люди: "Говорят, за компанию и жид удавился" Да, за компанию  им грешникам  и бытовать вместе и имитировать прошлую жизнь, что была на родине, хотя это слово умышленно ими забыто - не так уж гадко и одиноко.. Мол, тут вокруг все мы  такие.   
   А твои тексты, Довлатов,  довольно  убогие, прямо скажем, проза-то не богатая. Хоть и грамотно писано, чистенько.  Но... "мелко, голубчик,  плаваешь"  Прямо это  скажу неким "учёным, довлатовцам".  Хоть они для тебя и расчищают в России  отдельную книжную полочку. Что ж, "на безрыбьи и рак рыба".Надо же им о ком-то что-то писать.  А тут поводов уйма.  Но, скажем честно, имя твоё стало звучать в СМИ лишь потому, что ты, как враг России, пришелся по вкусу и Штатовской  газетёнке и нашим русофобам. Вот американцы и стали тебя печатать, да ещё в переводе на английский новой твоей эмигрантки-подружки. И  стал ты в той диаспоре беглецов, как бы героем. И для себя утехой и оправдание. Мол, я такой же, как  все, "обиженные властью", что остались в России.  Ан нет, врёшь, голубчик Довлатов. Врёшь. И сам это знаешь.
. Категорически - нет. Ты  слинял туда, где теплей и сытней. И даже вот - напечатали в прессе.  То есть, где  лучше стало собственной жопе.  Но внутренне ты всегда  чувствовал этот свой сволочизм. Убегая писал жене: "Тамара... Не такой уж я сволочь..."  Нет,  голубчик, такой. Именно "такой уж ты сволочь"... А в Штатах, продолжая быть алкашом, и того пуще - укрепился  в  пьяном своём ничтожестве... Жаль только быстро тебя Господь призвал к ответу. Всего в  50.  А то мы бы тебе все  эти мысли  высказали  в глаза. (Вопреки либерастам из пятой колонны). Тебе  автору  злого, пустопорожнего "Заповедника"  и  прочих  рассказиков про диаспору и цветных попугаев ара. улетевших в фортку, в чужое нью-йоркское  небо.

                *   *   *
     Мне не раз  приходилось  бывать в разных странах.  И на Западе и на Востоке. Но почему-то  следа в моей прозе  эти посещения не оставили. 
     До чего, например, была интересна Индия! Где даже мои рассказы перевели и напечатали в книжечке "Евразия" (то ли на хинди, то ли на бенгали), где я выступала перед читателями в  Калькуттской библиотеке.
     Или Цейлон, например, страна  Шри-Ланка.  Как мы  с критиком  Юрой  Черниченко  рвали в поле перед окнами отеля полынь, лечебную  пол-палу. И потом ароматные эти большие букеты, замотав в марлю, самолетом везли  в Москву, кому-то почки лечить.  Как с подругой, прозаиком  Маей Ганиной  пошли  гулять  жарким   вечером, а темнота на экваторе  наступает буквально мгновенно,  и оказались в джунглях в глухой деревушке.  В хижине улыбчивых  нищих цейлонцев,  чёрнолицых и малорослых как дети. Они сидели  семьёй за чаем на полу на циновках  при свете коптилки.  Угостили и нас.  А  мы, попивая чай, и разглядывая по стенам на бумажных картинках  их  многоруких богов, вдруг услышали  трубные близкие крики диких слонов и пронзительный визг обезьян. Мы удивлённо обрадовались, а хозяева  испугались. Они боялись и ненавидели этих хозяев леса!  Ведь те опустошали их огороды...
    Или может  быть,  стоит  описать  огромное, раскидистое чудо-дерево возле нашего дешевенького  бунгало в джунглях?  Кудрявое, высокое дерево светилось в ночи,  как новогодняя  елка. От тысяч и тысяч живущих в его листве светляков, гудящих, как в облаках самолёты.  Или описать голубой-голубой  с подсветкой бассейн, в котором нам не разрешили купаться,  а так хотелось, поскольку вся обслуга ушла домой, а рабочий день кончился.  Или, может быть , вспомнить на краю города Коломбо,  их затрапезной, нищей тогда столицы,  гладкое  поле,  голое как подошва,  где по одному его краю  - крутой обрыв к водам  шумящего бескрайнего океана, а с другой пальмы, и под ними нищие жилые трущобы.  А  на пустом,  обветренном  этом  поле  врассыпную бегают  черные как смоль почти голые дети,   и  запускают   в небо на верёвках , змеев. ярко-пестрых, бумажных.  И в  высоком  выцветшем  небосводе  реют на  ветру, над океаном  разноцветные красно-зелёно-желтые. длиннохвостые змеи , беззвучно полощутся. А на земле вызывают  восторги и крики.
    Но вспоминаю  Ивана Бунина. столько лет прожившего за границей  и не  написавшего  о ней ничего. Разве что единственный рассказ "Господин из Сан-Франциско".  И то, всё его действо проходит на плывущем корабле. И герой там умирает, труп его опускают в трюм.   Да и премию Нобеля, живя во Франции,  Бунин  получил  за  очень , очень русскую  прозу, за цикл "Тёмные аллеи".
 
                *   *   *
     В те годы у  СССР  были особенно добрые  отношения с республикой  Вьетнам.  Наш Советский Союз  отправлял туда зерно, технику, технологии и прочее.  И они нам  отвечали добром.  Мы ели "от пуза" их  сладкие  южные фрукты  и покупали  в мебельных магазинах  вьетнамские циновки.  Замечательные  были эти циновки. И большие, и маленькие, и круглые, и овальные, цветные и однотонные. Все очень прочные, вручную плетёные  из рисовой соломы. На востоке на них  обычно сидят, спят, в общем живут, а у нас по ним  просто ходят, постелив на пол.  Такие циновки-коврики  долго-долго у нас в магазинах  лежали стопами. И дёшево стоили. И советские покупатели  с  удовольствием несли их в дома, и на дачи.
    И вот однажды мне вдруг звонит домой в Останкино Родам Америджиби,  жена Михаила Аркадьевича Светлова. Грузинка, стройнющая красавица.  "Ирочка,  у Вас не найдётся  сегодня  времени  для нас с Мишей?"  Ну, как же может у меня  не найтись  времени для педагога поэта Светлова?  И я срочно  отправилась  к ним  в центр, в Камергерский. (Тогда переулочек этот звался "Проезд Художественного театра").
    Оказалось, Радам  купила в каком-то мебельном  круглые такие, вьетнамские  циновки  для  дачи  в Переделкино. И просит меня  помочь их туда отвезти.  Сам "Миша  сидит на даче,  делает переводы, а сын Сандрик на съёмках" И мы едем туда вдвоём. Две дамы на их новеньком Москвиче. "Это будет Мише  сюрприз", - тихо ликует Родам. В этом году Михаил Аркадьевич  получил  за книжку переводов для молдаван серьёзный гонорар, и они   наконец, купили по "писательским спискам" дефицитный  "Москвич". А Радам подсуетилась и сдала в ГАИ экзамены на водительские права. 
   И вот мы с ней таскаем вьетнамские циновки из квартиры на втором этаже во двор, в стоящую у подъезда новенькую  голубую  машинку.  Циновки плетёные, лёгкие, круглые и  ароматные. Они по-деревенски крепко пахнут соломой пусть  и  рисовой.  Для багажника они велики,  диаметром с метр, и мы  кладём их стопкой на заднее сиденье. Их штук десять. Это в коридор, на лестницу и во все дачные комнаты.

        А этот  двор в Камергерском был  практически на Тверской улице, напротив  - центрального телеграфа, и совсем рядом Кремль с кирпичными  стенами  и башнями - красные звезды в небо. Как говорят,  центрее уж некуда.  А во дворе у Светлова возле его подъезда и арки  темнела потайная дверца  в подвал их дома. Но писатели, особенно жены их, все эту дверцу  знали. Потому что к праздникам  туда стекались  "творцы" или их жены со всей Москвы.  Занять очередь за ПАЙКАМИ вниз по ступенькам. На самое дно. к толстухе-продавщице в белом халате.  Сегодня слово это ПАЁК  совершенно забыто, а раньше...О, вожделенные эти пайки!.. Их выдавали по спискам , по  алфавиту.  Перед майскими или ноябрьскими. И в эти дни в кафе ЦДЛ  то и дело слышалось:
: "Ты паёк получил?..- Нет,  ещё нет. Скоро поеду. По списку моя очередь к трём."   А  паёк - это был  пакет с продуктами из хрустящей тёмной бумаги. Полиэтилена ещё не было и в помине .  Продавщица искала в списке очередную фамилию, покупатель расписывался, платил и счастливый по лестнице мимо жаждущих выбирался  наружу. Получали один пакет в одни руки. А в нём:  палка краковской или иной колбасы, банка сгущенки, коробка конфет, жестяная банка растворимого кофе 200гр., одна штука - консервов "Сайра"  и  пачка   индийского  чая. Обязательно  со слоном.  В общем сплошной дефицит. На радость и поддержку семьи писателя к празднику! Лишь бы писали больше и лучше!
    А черноокой Радам Америджиби-Светловой даже было не надо ходить далеко за пайком, всё во дворе. И Шагинян не надо, и  Катаевым, и многим другим. В этом  "писательском"  доме, построенном на Тверской на месте дореволюционных купеческих  лавок и магазинов, на месте ресторана "Рояль"  и театра "Весёлые маски",  было 40 квартир  для самых  первых членов Союза писателей.  А Светлов (как и Сейфулина и другие) был, конечно,  из первых. Но главное, в этих близких к Кремлю  дворах власть  очень  следила за чистотой и порядком.  За состоянием подъездов, лифтов  и особенно за "покрытием" во дворах.  Всё часто обновлялось и чистилось,   и особенно  к праздникам. Вот и в тот раз, когда мы с Радам  грузили в машину вьетнамские циновки,  во дворе работал каток и наготове стояла  очередная  машина  с горячим асфальтом прямо с завода.  А  поодаль  у  арки выезда со двора  стояли  кружком уличные рабочие  в грубых варежках и с большими лопатами. Совковыми.  А перед ними  дымилась, как изверженье вулкана, чёрная пирамида   асфальта.  "Ничего, ничего,  - Радам  бодро мне улыбнулась. - Ты садись со мной рядом. Будешь подсказывать. Ты же водила на целине машину? ..- я киваю, мол, конечно, водила. Хотя это были грузовики. -  "А всё это  строительное безобразие мы  быстренько сейчас объедем.  Я знаю как.  Гаишники нас учили.  Не стоять же нам тут до вечера? " - и стройная, длинноногая, на белых каблучках и в белом платьи с красными маками,    она  по-хозяйски  красиво  села за руль. Я рядом. И дивный запах  её  французских   духов смешался  с запахом  вьетнамской соломы.
      Однако, грозная  пирамида  на нашем пути оказалась жестокой.  И наш новенький  Москвич  под  громкие крики рабочих,  потрясавших над головой лапатами,  уткнулся  голубым лакированным  носом   в горячую пирамиду. А вслед за ним отпечаталась на мягкой, ещё не остывшей ленте асфальта чудо-косичка  от  новых автопокрышек. А  потом  отпечатывались и следы  белых туфель на каблуках, и моих светлых босоножек.  А  чуть позже и  больших  кирзовых рабочих  сапог...
  Всё  произошедшее  дальше для  моего пера  не подсильно.  Оно  просто  неописуемо.
    Но до дачи в Переделкино  мы всё же с Радам  добрались. Правда, уже  к вечеру. На мне были истёртые  старые тапки Светлова, Радам тоже осталась без каблуков. Обувь выбросили.
      В отличие от Москвы воздух в посёлке средь сосен был легкий и свежий.  Нежно  пахло горячей, нагретой за день, хвоей, смолой. Предзакатное солнце ещё  сияло  над  кронами, но уже клонилось  под тёмную  сень.  Отражалось  в окнах  лишь вторых этажей дач. А в крайнем открытом окошке дачи Светловых, где были распахнуты  створки, я увидала  бледное  лицо Михаила Аркадьевича.  Он, услышав гудки,  пораженный,  сверху смотрел   на нас  из своего кабинета. Поэт занимал лишь второй этаж, внизу жила семья писательницы Шагинян. Видно,  наш приезд с циновками  оказался  для него,  и правда, большим   сюрпризом. "Знаешь, - выходя из машины, вдруг  сказала мне  Радам, - ты не говори Мише, что это я была за рулём. Ладно?"  И я согласно кивнула.
      
                *     *    *
  "Детей  надо баловать. Тогда из них вырастают настоящие злые разбойники". Сказал Евгений Шварц устами Снежной своей злой королевы.    К сожалению, это истина. Из тех кого в детстве  слишком  баловали - обычно вырастают эгоистичные, холодные и безлюбые разбойники. Я  вижу это и по своей семье. Надо  с детства позволять  детям не только "хотелки", но главное - прививать понятия "Надо" и "Должен". То есть обязанности. Прививать трудолюбие. Тогда может вырастет  и Человек, а не разбойник.

                *   *   *
   Сидит у меня молодая критикесса, собирается что-то  писать обо мне.  Увлечённо  рассказывает, как она понимает  мой материал,  мой роман.  Послушала  я ,  послушала, и говорю с печалью: "Но ведь не важно, что и как Вы понимаете.  Вы тут всё про себя, про себя, любимую, говорите. А ведь читателю важно  то, что  и как  написал автор. Думаю,  именно в этом  задача  критика... Разве, не так?"
 
                *   *   *
 Словечко "мелкотравчато"  было  когда-то  в ходу  в СССР много лет. И у литераторов, и в жизни  вообще.  "Мелкотравчатая проза",  "Мелкотравчатая  критика",  или же речь, или книга. Во всём могло быть "мелкотравчатое" содержание. Очень уж это гадкое, даже гаденькое словцо. Вроде бы  не наотмашь бьёт,  вроде бы сразу не убивает, и вроде  -  не придерёшься, а всё же бьёт больно. Гаденькое словцо,  тошнотное .  Не совру, о себе я его не слышала, но другим уоллегам  сострадала не раз. Лучше б вовсе его не слышать, не слушать, а главное - не произносить. Оно, скверное, как банный лист, прилипало к автору до конца жизни.  Нынче оно как архаика. Вроде совсем растаяло, устарело, утекло в могучем потоке великорусском  языка.   А ведь как было сильно, зло и модно в СССР в ХХ веке? Будь оно трижды не ладно!

                *   *   *
Плохое боится хорошего,  злое - доброго, глупое - умного,  черное - белого. безбожное - Божьего. Очень боится. Всерьёз.  И при борьбе  всё же всегда  побеждает Божие.  А уж  когда настаёт предел борьбе, когда невмоготу , тогда  и крестись, и зови Господа.  Как раз он и услышит, и явится. И опять добро  победит. Даже  "смертию  смерть поправ".
       Только любовь  даёт  человеку  БОГОПОДОБИЕ.  Высоко его поднимает.

                *    *    *
      С юности люблю и помню статью М.Цветаевой  "Искусство при свете совести".  Все её мысли очень  родные, очень  мои. И в самом названии , и в каждом слове текста, подтекста. В самой его  глубине. Всё очень ценно. Помню,  как в Переделкино в общежитии печатала под копирку на убитой моей машинке "Олимпия", где все буквочки прыгали,  эту статью под копирку. На папиросной бумаге.  Пять-шесть экземпляров  в одну закладку. Себе и друзьям. И поныне  помню её почти наизусть.  Уверена, и сегодня  каждый берущийся за перо,  её должен знать.
 
                *   *   *
  Так уж сложилось. С большим поэтом Константином Симоновым  я знакома  была  и по ЦДЛ,  и бывала  в рабочем его кабинете  возле  метро "Аэропорт".  А вот  главную  его любовь  - актрису  Серову Валентину Васильевну  видела лишь однажды. Кто  сегодня не помнит бессмертные  его стихи, посвященные этой очаровательной женщине: "Жди меня и я вернусь. /Только очень жди./ Жди, когда наводят грусть жёлтые дожди. / Жди, когда снега метут. Жди, когда жара. / Жди, когда других не ждут, позабыв вчера..." Сколько людских душ у нас в стране, и на фронтах, и в тылу, спасли  от смерти  эти великие строки.
         В 1958 году просторное общежитие  Литинститута, которое сейчас высится на перекрёстке улиц  Добролюбова-Руставели только начинало  строиться. Только закладывали фундамент. И  иногородним студентам (а это почти что всем)  в писательском городке Переделкино  были временно выделены Литфондом  две больших двухэтажных  дачи. В семи километрах от города, по Минке. (Минское шоссе).  По утрам за нами в определённый час приходил красно-желтый автобус  (институт заключил договор с автопарком на учебный период), забирал и вез  всех на занятия. На Тверской бульвар, 25. А вечером, по окончанию лекций, тоже в определённый час отвозил всех обратно.  Неуспевшие или не желавшие ехать автобусом  потом добирались  на электричке сами. С Киевского вокзала.
     Утром из теплых постелей  выходили  в морозную синь к автобусу почти все. К первой паре. А  вот после лекций обратно - по разному. Расползались. Кто в кино, кто в ЦДЛ, кто в библиотеку.
      А автобус обычно уже затемно на седьмом километре по Минкес сворачивал  влево и въезжал  в сосновый лес.  По нему  были раскиданы  с дороги почти  невидимые занесённые снегом  дачи. Потом автобус пересекал по плотинке речушку  Сетунь, заросшую по берегам ивняком, и пыхтя, поднимался  чуть в горку и снова влево на главную улицу посёлка, где и были две наши общежитские дачи. Одна - бывшая дача поэта Ильи Сельвинского, а вторая чуть дальше, принадлежала  Литфондовскому Дому Творчества.
    Вот тут-то на этом последнем левом повороте (неподалеко от дачи Фадеева, впрочем, за соснами тоже не видной)  и стоял тот ларёк. "Наш" дешевый продуктовый ларёк. В нём отоваривались не только студенты, но и прочие  местные семьи писателей, кто победнее. (Их жены, кухарки, домработницы и прочий трудовой люд)  Ларёк был небольшой,
три ступеньки к одним дверям, похожий на зелёный вагончик. Впрочем это  и был когда-то вагончик. Но теперь без колёс. Там покупалось самое нужное, ходовое - хлеб, чай, папиросы "Беломор", сигареты "Прима" без фильтра, масло растительное на разлив, крупа, порой молоко, порой кости - "суповые наборы".  Но было и кое-что подороже. Например,  по полкам вдоль всей стены и вдоль прилавка, за спиной продавщицы  Кати  высилась  под потолок  пирамида  консервных банок "Краб натуральный. Дальневосточный". . Краб, действительно,  был красный и  натуральны, с клешнями. Он смотрел  со всех этикеток  сотней выпученных колючих  глаз.  А если коробку вскрыть, то под  крышкой была ещё и мокрая бумажная упаковка,  пропитанная крабовым  соком. И уже в упаковке было спрессовано  крабье мясо - бело-розовое, ароматное, нежное.  Но студенты крабов, конечно,  не брали. Невыгодно, дорого. Уж и не знаю кто их брал. Я такого не помню. Мы брали обычно "Частик в томате", лапшу, "Рыбные фрикадельки", хлеб. Вечером в ларьке  весело, по-молодому звучало: "Два черных один белый". Или наоборот "Два белых и чёрный". Или " Один чай со слоном. И два "Беломора". .. А ещё тут (ларек был на самом ходу) всегда продавалась водка. По зелёни  этикетки шла мелкая надпись "Московская".  Вот за ней-то обычно и бывала очередь, человек пять-шесть  не больше. Местные слесари,  домработницы, которых  поэты-хозяева посылали за опохмелкой , плотники, окончившие работу. Ну и мы  забегали, теснились - стайка студентов с автобуса.
     К вечеру в ларьке  тепло, вкусно пахнет  недавно привезённым, "вечерним"  хлебом, Стоим ,ждём. К прилавку очередь движется еле-еле.Тут почти все знакомы. В по-голоса делятся новостями. Своими и конечно, чужими, хозяйскими, писательскими.  Под изогнутым стеклом витрины  блестят белые, эмалированные  корытца. Они доверху полны черной икрой. Но её, как и крабы,  почти никто не берёт. Даже и не глядит.  Дорого.  А  весы, их подвижные  чашки с птичьими носиками  у груди продавщицы Кати так и прыгают. И  чугунные звонкие гири и гирьки поменьше, так и мелькают в её руках.  Она в затёртом на полной груди, некогда белом халате.   И несмотря  на усталость, голос у Кати и  к вечеру,  чёток и звонок:  "Та-ак...Хлеб. Сахар. Пряник медовый, Московский один, масла триста. А тара есть?  Следущий!..."    Хлопает дверь. Кто-то выходит, кто-то  заходит, впуская морозный пар.  Но  вдруг вся очередь замолкает, все вокруг замирают..  В помещение входит она. Невысокая, немолодая  женщина. Тётенька в белых суконных ботиках.
       Шубка - серая, каракулевая, дорогая,  почему-то внакидку.  Поверх шубы на голове тоже  небрежно, внакидку - ценный  платок. Тонкой вязки,  белый,  ажурно-легкий, видимо оренбургский. Из под него  вдоль лица  торчат мятые пряди нечёсанных светлых волос. Лицо милое, но сильно опухшее, как бессонное. Даже  набрягшее. И глаза, будто остеклянелые, смотрят  не глядя, не видя,  не фокусируя. Что-то очень знакомое показалось мне в  этом испитом лице.  Неужели это Серова? Та самая? Валентина Серова? Любимая и великая?  А она, мимо всех, замерших и притихших,  неуверенным шагом пьющего человека,  подошла к продавщице . Поверх  витрины  протянула  ей  деньги.  Катя  с льстивой готовностью ей улыбалась.  "Вам что, Валентина  Васильевна, как всегда? Две?"  Пришедшая молча кивнула и, взяв  по очереди две протянутые бутылки "Московской" с  зелёной  наклейкой,  двинулась к двери. Но распахнув её, качнулась, не справилась с равновесием. И со ступенек чуть не упала. Но кто-то из подошедших  снизу её подхватил, небольшую и легкую, и поставил, как куклу, на скользкий укатанный снег дороги.  И она пошла по ней на свою дачу вглубь поселка, засунув бутылки в карманы шубки... У меня в голове мелькнуло: "Жди меня и я вернусь./ Только очень жди..."  Нет, он её уже не ждал. И давно. Он устал бороться с этим её недугом.  И был  сейчас где-то далеко-далеко. И не один. И душой, и телом. Да и она, наверное, не ждала, "как никто другой".

                *   *   *
 Вот умер и Юра Куксов. Много лет я знала его. Хороший был человек. И поэт хороший. При капитализме стал издавать даже какую-то небольшую газетку. Но не потянул, спился.  На похоронах было всего несколько человек. Был у гроба и умница от природы Борис Виленский.  Сейчас работает слесарем,  квартиры чинит. Семья требует денег, жена и дочь дамы капризные, их зарплаты и его пенсии не хватает.  Был у гроба на похоронах  и чуть живой, Толя Парпара. Но только в церкви, на отпевании, на кладбище не поехал. Этот поэт помощнее Куксова...  Когда-то и он в жуткие девяностые зверски запил. Но  вовремя опомнился, когда удалили почку.  Пока что держится, даже пишет что-то. Я  его давно уважаю. Как поэта-историка, который на свои деньги некогда издавал, уже  почившую, но хорошую  "Историческую газету".  И меня там печатал. ..Мало, очень мало осталось в живых нас, "шестидесятников".  Удивляюсь, что и я дожила до сего дня. Но видно, Господь зачем-то меня оставил. Так что  милость эту мне теперь отрабатывать надо. Срок годности неизвестен.
     Ведь умирают не люди. Умирают  миры.

                *    *    *
    Во ВГИКе преподавала нам, сценаристам  "марксистко-ленинскую эстетику"  искусствовед   Паола Волкова.  Автор книги  "Мост над бездной" (О Леонардо да Винчи). Замечательная была тётенька. Мы лекции её старались не пропускать. Впрочем,  как и лекции  уже давно  легендарных Кулешова-Хохловой, Герасимова-Макаровой, великого  Шкловского.  Паола была некрасива, но дамой была аккуратненькой, со вкусом. Вся в серебре. Она, как и Марина Цветаева, золота не любила. На запястьях  её рук  всегда звенели лишь серебряные браслеты. очень разнообразные. Широкие, узкие, без камней. На маленьких пальцах -темнели  массивные  кольца, тоже из серебра. На груди - чуть ли не скифская  гривна и серебряные  цепочки.  Она не преподавала, а просто рассказывала нам, в основном  дремучим  провинциалам
 (великим лишь в будущем - Володарскому, Черныху, Кеосояну,  Говорохину...)  содержание  романов  классиков  "Таис Афинская", "Солярис"  и прочее. Мы  с интересом слушали всегда  выразительный её пересказ.  И в зачётках на экзаменах  у нас  всегда было всё в порядке.  А потом с годами Паола Волкова заматерела, уже без нас, стала доцентом, потом профессором. Стала появляться на  экранах ТВ.  И наконец сама соблазнилась и написала роман  о Леонардо. Спасибо тебе.
      Пусть же земля тебе, дорогая Паола,  будет пухом!  Спаси тебя, Бог!

                *   *   *

      Я очень люблю и чту поэтов , прошедших войну. Это народ особый. Кто-то из них стал для меня учителем, с кем-то я подружилась, с кем-то  была в приятелях,  с кем-то просто знакома.  Уверена, каждый из них  настоящий  герой. Герой нашей Родины, моей земли.. Перед каждым  могу  снять шляпу.  Встать на колени.  Орлов и Николаев,  Слуцкий и Межиров, он преподавал мне на ВЛК, Твардовский и Луконин (он вручал мне диплом ВЛК), Светлов (мой учитель) и Наровчатов, с его дочкой Олей училась во ВГИКе,  Винокуров и Левитанский...               
      Но в душе у меня   особое место занимают  имена и творчество тех, кто не вернулся с войны. "С кровавых не пришедшие полей".  Кто остался там, на полях тех ожесточённых  фронтов. Вот их незабвенные имена.  Коган, Кульчицкий,  Уткин,  Муса Джалиль , его  бессмертная "Маобитская тетрадь",  с его дочкой Люциной мы  дружили близко, вместе учились во ВГИКе), Лобода, оба Багрицких  (отец и сын - Эдуард и Всеволод), сибиряк Борис Богатков (студент литинститута), Майоров  и .... Этот горький  список,  слёзно нами оплаканный,  можно,  к сожалению, продолжать... Одни были юными, порой студентами, мальчиками, не дожившими и до двадцати, недолюбившими, не дописавшими  начатой строчки.  Другие были уже отцами... Одни рухнули замертво,  навзничь,  сраженные вражеской пулей во время   атаки, с автоматом в руке.  Другие зло разутюжив окопы фашистов, повисли на башне своего подбитого, горящего танка.  Кто-то  замучен был в фашистском застенке, в удушающем каземате, написав  на клочках бумаги свою "Моабитскую тетрадь"... Одни упали в траву, обагряя горячей кровью цветы.  Другие упали на мёрзлый вздыбленный снег у блиндажа при чёрном взрыве снаряда.  И больше...больше уже не встали... Лежали распластанные по земле, на земле, и за... свою  землю .  Но вот, спустя годы, поднялся же нынче, и встал, и пошел, и зашагал по Москве, по планете  "Бессмертный полк"!   По городам пошел, по сёлам и весям. Вместе пошли и  живые, и мёртвые. (Хотя мертвых у Бога нет). ..
     Вот пишу эти строчки, эти  самые  буквы кириллицы  и сердце моё сжимает от боли и  состраданья.  Ведь портрет и моего отца  лейтенанта-танкиста,  орденоносца, с боями  прошедшего всю войну,  горевшего, но не сгоревшего  в своём танке Т-34. И он  был там, и он шел среди всех  (с моей внучкой  Марией)  в "Бессмертном полку". И  оттуда сверху отец  смотрел на нас  всех с благодарностью своими  честными  голубыми глазами. .
       Сжимается сердце, когда читаю их, чудом  выжившие  стихи:  С детства помню просто отдельные строки  например  влюбленного юноши Когана.  Образы врезались в память.  "Капли капали,/ Потом иссякли./ Потом была тишина."  Или вот это: "Как она сутулится / Кофточка на стуле."  Останься все они  живы, насколько была бы богаче  наша сегодняшняя  литература!.. А вот с этим, например, я у Когана  не согласна. "Я с детства не любил овал./ Я с детства угол рисовал,"  А я наоборот, не люблю углов, остроты, сшибки. Я люблю  мягкость, овал, круглые своды, арки.  Больше чту  не  католическую  готику. а круглые мирные своды и купола православных  церквей, их нарядные кокошники, закомары, золотые и синие в звёздах  маковки, луковки.  А вот предсмертные стихи Богаткова.

 "Я верил яростно и смело,
 Деля цигарку на двоих,
Неистребим  на свете белом
И русский дух ,
 И русский стих."

                *   *   *
   У Толстого в "Войне и мире" есть эпизод . Князь Андрей  на Бородинском поле остановился  возле  редута  капитана Тушина.  Неожиданно  французы  бьют  из пушки по русским позициям. . Снаряд разрывается  близко,  земля дрогнула.  Из палатки появляется  капитан Тушин с  курительной трубкой в зубах,  за  ним офицер в лихо накинутом  ментике.  (Они в палатке только что мирно беседовали). Офицер  спешит к своей роте.  "На бегу застегиваясь". -  так написал Толстой.  А я бы наверно написала : "Застегиваясь на бегу"  (инверсия)..Для моего уха так было бы вроде  складнее,  глаголы  теперь скользят  как  "по маслу"... Но вот смотрю глубже. Ан, нет.  Нет и нет. Автор  почему-то  заканчивает предложение  именно  словами: "на бегу застегиваясь.". И я чувствую, понимаю что  Толстой  прав.  Поскольку именно последнее слово, ("застегиваясь") как нам известно, всегда гораздо важней, и памятней  предыдущего. Сразу видишь картинку - как офицер  на ходу, на бегу, во время боя, "бежит ЗАСТЁГИВАЯСЬ".  Что ж, Толстой есть Толстой. 
    И это, нам  в назидание , крошечный  (всего-то  о двух словах)  "мастер-класс  от Толстого". Да вся проза его - мастер-класс.
 
                *   *   *

 В  1958 в литинституте я занималась  факультативно.   Стипендии не было. Одна Генкина была  на двоих.  Приходилось выкручиваться.
 А надо сказать, в те годы в редакции любой даже малой  газеты, тем более журнала существовал отдел писем. Сидел там один, редко два сотрудника, а объём работы был огромный. Читатели слали письма  со всей страны. Слали вопросы, отзывы, слали стихи, тетрадки с поэмами и даже романы. И отвечать редакция была обязана на любое письмо.  Никаких таких слов: "Рукописи  не читаем, не возвращаем" не могло и быть. И помыслить было нельзя. Велся строгий учёт. И вот я  приезжала на Сущевку  в редакцию "Молодой гвардии",  забирала эти набитые письма сумки, возвращалась на электричке в Переделкино и начинала на них отвечать.  Ответы были конечно, как по стандарту. Я советовала авторам читать Маяковского. "Изводишь единого слова ради тысячи тонн словестной руды". Или Исаковского статью "Как делать стихи".  За каждый ответ платили конечно,  копейки. Но когда их были сотни и сотни, копейки складывались в рубли. И получалась сторая стипендия, которых нам с Геной как-то  хватало.
    А для цитат из писем, без конца приходящих со всей страны, я даже завела такую тетрадку для "перлов". "Перловую книгу".  Выписывала туда то, что  казалось смешным или же интересным. Куда девалась потом эта "перловая книга" не помню.  Но кое-что чудо-память моя хранит.  Особенно из стихов или  "поэм"

"Нет больше проституции
И путь её далёк.
Под солнцем конституции
Цвету я как цветок."

Или вот это, ставшее почти брендом :
"И если умереть придётся нам в бою,
Страна поддержит старость - мать твою."

А вот это уж совсем классика: 
"Прошла былая рана,
 Окончен жизни туть.
Течёт вода из крана,
Забытая  заткнуть". 

И вот это "Забытая заткнуть"  повторялось в моей жизни в шутку,  иносказательно.  Я  и  дочке, и мужу по разным поводам говорила, смеясь:
 "Что пять "Забытая заткнуть"?  И они, понимая о чём я, смеялись.

                *    *    *

Человеческий  ГЕН  - эгоистичен.  Он , как и любая сущность, имеет свою жизнь, свой определённый путь развития. Сперва растёт, набирает силу, карабкается вверх (от поколения к поколению), и вот наконец  достигает пика. Потом, задержавшись там на вершине, начинает  вянуть, скатываться.  И в конце  концов - в крови человека,  растворяется,   умирает. Его сменяют  иные. Более сильные, цепкие. И , конечно, совсем уж  другие. Это как циклы в природе - весна, лето, осень, зима. 
    Думаю, у нас с Юрой, по воле Божьей,   как раз и был пик  соединения лучших ГЕНОВ  от предыдущих  поколений.  Юра об этом писал: "И надо же было случиться такому, что бы от всех сочетаний предыдущих  людей  родился вдруг я, художник...". А потом с этого пика, с вершины  горы  начинается  спад.  Как летящее вниз  колесо, разваливаясь и теряя  в падении силу. добро, веками  нажитое. Оно несётся  вниз к своему концу, к смерти. И вот  его  нет уже в человеке. Растворилось, распалось. Заменено  другими  иными генами,  порою  противоположными.  Я наблюдаю всё это по своим внукам-правнукам. По всему окружению.

                *    *    *
  Великого  писателя Куприна в Гатчине в двадцатые годы,  и сажали в тюрьму и красные,  и белые.  Обвинили в пособничестве врагу.  Вносили , якобы в расстрельные списки, и  в результате он с семьёй вынужден был эмигрировать.
     Но в эмиграции в Париже вдали от родины не  обрёл покоя душе. Часто болел, тосковал, метался..   А главное,  мало писал. Не жил, а существовал . (Хотя и красавица дочь стала  популярной  "французской"   актрисой).  Ему даже  "на чужбине  цветы  пахли керосином".  И он вернулся-таки  в Москву, умирать. ..  Так что уж тут говорить про наших  аксёново-давлатовых?    А говорят о них лишь потому, что после девяностых   резко  изменилось время. (Стало не время, а времечко). Изменились оценки. Да и вокруг больше не о ком особенно говорить.  Не появилось пока хороших писателей. Посмотрим, "что век грядущий нам готорит"? Одно для  народа осталось незыблемым -  понятие Родины. И как прежде - Да здравствует Родина!

                *    *    *
 Есть у меня в Москве (по линии бабушки)  богатенькая  родня.  Я почти их не знаю, впрочем как и они  меня.  Я им,  видно,  не интересна.  Они люди гордые. До меня не снисходят.  А вот бабушка эту кровную веточку  уважала.  Всё-таки Коля был её старший любимый брат. Все они  тоже Никольские  из одного гнезда,  с Горбатовского уезда, и с Нижнего Новгорода. Она  порой бывала у них в гостях, где-то  у Крестьянской заставы  в "сказочной" (как говорила мама)  квартире - "трёшке"  (даже язык не поворачивался в советские времена именовать её "трёшка" ), якобы  в "генеральском" доме.  И была у него дочь раскрасавица Лялечка, которой  повезло несказанно.  В то время, когда моя мама была  просто   "брошенкой " из Останкино, муж  сгинул  где-то на целине,  Лялечка  вышла  замуж  за  советского представителя от СССР  в  Румынии  в торгпредстве.  О, волшебное международное слово "торгпредство"!  И  вместо Степана  он стал СтЭфаном, а может Стэфаном и родился. И появилась у них дочка Лилечка. Разумеется, тоже красавица,  почти что моя ровесница.   Но годы шли, вот уж и я  стала женой художника . И первые книжки вышли в печать.  Трудно, конечно, что б всё стало ясно,  уложить в один абзац  судьбу  трех поколений!  Помню, как  бабушка, возвращаясь из гостей,  "от Ляли и СтЭфана",  рассказывала, что  они хорошо живут. И одеваются из "Берёзки",  и на хорошем фарфоре едят. Как любят и холят  свою единственную   Лялечку,  которая тоже удачно вышла замуж и  теперь, живя  в
 той же квартире,  стала  беременной. Ждёт ребеночка.  А мы с Юрой только что выбрались  из бараков в Останкино  и, счастливо, поселились на Преображенке  в двушке  "хрущобе" на пятом этаже. Радости нашей нет предела! Первый кооперативный  пай хоть и с трудом, оплачен!  И я... и у меня ...то есть, у нас с Юрой будет желанный ребенок!!! Но мы молчим, и что б не сглазить. И потому, что объяви я об этом, не уверена, что получила бы от суровой мамы сочуствие. Она редко у нас бывала, бабушка чаще, занималась собой и любимым сынком Игорьком.  Да и бабушке к нам на пятый этаж переться было пешком тяжело...
 Мебели у нас нет. Помещение гулко-пустое. Посуды нет... Денег на это нет. Хоть мы и вкалываем.  Правда,  иногда что-то из посуды  бабушка привозят в подарок. И неизменно привозит свои вкусные капустные пироги. Наверх она доползает с трудом. С передышками. Подолгу  стоит на узких на ступеньках.  А я приспособилась принимать гостей и без мебели..  Ставлю  посреди комнаты  на табурет большой поднос, покрываю его весёлым платком  с ромами и кистями. И за  таким столиком мы пируем вокруг. Бабушка за нас рада - наконец-то заимели своё гнездо! Обещает позже что-нибудь нам подарить.  А пока живо в красках рассказывает как поживают наши родные Никольские. Как у СтЭфана все процветают,  а главное, как  Лилечка  переносит  беременность.  Что ест-пьёт. Как домашние вычисляют  сроки её беременности.  Что отец Стэфан привез ей в подарках детского из-за границы. Но главное, как они регулярно партновским  метром измеряют Лилин животик. И цифры дат и сантиметров заносят в специальный блокнот. Так якобы принято за границей в приличных домах. Эти подсчёты и вообще эта счастливая жизнь умиляет моих маму с бабушкой и порой даже приводят в восторгает.
      "А, знаешь, Юр, - однажды сказала я мужу, - 
 - Давай мы не будем им признаваться, что ждём ребенка? " "То есть, как? - удивляется он. - Всё равно видно же будет?" "А вот не будет. - смеюсь я.. - И не скажем. ладно. Зачем говорить?" Он тоже смеётся и обнимает меня. "Может быть ты и права." И мы кружимся вместе по пустой комнате.
       Всё у меня проходило нормально. Никаких токсикозов. И живота почти не было видно. Даже в командировки летала. А когда ближе к майским праздникам  бабушка вдруг сказала по телефону, что соскучилась, и завтра собирается нас навестить. Мы всполошились, скрывать было больше уж некуда. Живот лез на нас. И я опять что-то придумала.  Сказалась больной и улеглась в постель под ватное одеяло. Принимал бабушку Юра, а она сидела у постели "больной", огорчённая, и советовала, как пить горячий чай с малиной и молоком. Ни молока, ни малины у нас не было.   
  А 13 мая  в обед  Юра позвонил из роддома тёще по телефону, И еле сдерживая дыханье, от радости произнёс:  "Нина  Аркальевна.  Это я, Юра... Ну  вот Вы и стали бабушкой...Да. Сегодня. Да. Девочка... Три восемьсот. Пятьдесят два сантиметра.  Мы  Вас с Ирочкой  поздравляем..."
       А через неделю  Юра с нашим другом  художником Славкой Рассохиным забирали  нас  с Аннушкой из роддома. Анушка - это был лёгкий такой кулёчек, внутри с красным крохотным личиком. Холостяк Славик - весь в хлопотах. Он и за рулём недавно  купленного  красного Москвича, и с фотоаппаратом на шее (снимает прекрасно).  Мы смеемся, болтаем. Но поминутно замираем и вместе фотографируемся,  и с нянечками в белых халатах, вышедшими нас проводить. И на ступенях у входа в роддом, и возле машины. Главное - на руках Юры драгоценный кулёк - дочь. Анюта. Всё у нас, молодых, творческих чудно, и всё ещё впереди. Правда, при этой знаменательной встрече был один недочёт.  Утро было пасмурное, ветряное, и мне было холодно, до мурашек, поскольку мужчины не привезли мне, кроме туфель и платья никакой одежды. Зато взяли весь Анечкин узел, (одеяла, ленты, простынки, пелёнки) заготовленный мною заранее. А  Анечка в розовом одеяле, была перевязана голубым  бантом. поскольку заранее ведь не знали мальчик родится или же  девочка?

       Потом помню, как у нас дома моя мама уверенно шагает туда-сюда  в облаке своей неизменной  "Красной Москвы",  и чудный запах  духов  плавает за ней  по  квартире. Она тютюшкает  тёплый  кулёчек,  стараясь держать его  вертикально. И строго  без  полутонов, назидает : "Посмотри, Ира...После еды, ребенка надо носить только так  ...- она как всегда серьёзна, - Именно так. Не иначе. И после кормленья вообще не класть. Чтоб не срыгнул. Ты поняла меня?" И снова Аню тютюшкает и тютюкает. А я застегиваю на груди блузку (после кормления) и с испугом, ревниво слежу за каждым её движением. О, только б не уронила!..  А в кухне моя счастливая бабушка моет в раковине посуду,  всё посмеивается  сокрушенно: "Ну, какая же я всё-таки простофиля? Какая балбеска слепая... Говорю ей: "Пей, Ирочка, молоко от ангины. Только горячее. Вот всё и пройдёт".  Вот тебе и прошло..." - и опять мелко, по-детски смеётся, оглядываясь на Юру.  Как же рада она этому прибавлению. Этому продолжению рода. 
   О, милая моя  Зизи. Зиночка!  Зинаида Ивановна Никольская. Вот ты уже и прабабушка.
                *    *    *
"Юность  - это возмездие".  Умно и точно  сказано!..  Но это  сказала не  я.  Это давно сказал великий  поэт Александр  Блок. А Вы это можете повторить. И, советую,  вслух, лучше  запомнится:
"ЮНОСТЬ  - ЭТО  ВОЗМЕЗДИЕ".  (Всем остальным, кто не юн).

                *    *    *
   Моя мамочка была награждена в конце ВОВ почётной именной медалью "За победу над Германией" И другими медалями. Они сейчас дежат в почётной поробочке. Посвёркивают, позванивают. Оживают, клгда я беру их в руки.  Мне надо бесценность ту сохранить. Но как, кому упеть передать?  На дочь надеялась, но она умерла.  А внуки? Ох уж мне эти внуки...А в музей ВОВ  передать?  Думаю, там этих бесценностей тысячами...Вот и думаю, что предпринять?
                *    *    *

          Услышала  слово  "ПОРТОМОЙКА".  Почти забытое. Поломойка, это ещё встречается. А "портомойки"  нет.  То есть, это та, которвя моет, стирает порты, портки, значит., штаны. Как же образен русскиё язык!  Царица  Российская Екатерина  1-ая  была  до Петра 1-го у его помошника Алексашки  Меньшикова портомойкой.  Потом это слово пережило и 19 век,  а вот  революция его  в начале  ХХ  смыла. Вместе с портами. Почло  унижающим  достоинство  свободной советской  гражданки. Хотя   порты эти гражданки продолжали и шить, и мыть. И дома в миру, и на фронте. Пока не вытеснила  портомоек  машина. Стиральная. Автомат Между  прочим, придуманная  в США. 

                *    *   *
           Как-то в Китае меня повезли на место рождения их философа  Конфуция.   Высокий такой тёмный памятник, в полный рост, на бережку тихого прудика, заросшего лотосом. Недалеко от Шанхая  где-то.  Великий  мудрец  тысячелетия назад учил свой народ главному -
Не рваться, не лезть вон из кожи.
   Дворник  должен  быть  дворником,  врач  врачом, правитель - правителем. И никаких "кухарок у власти",  руководящих страной.
Отец   должен  оставаться  отцом-мудрецом,  а  сын сыном,  послушно  ему  внимающим.   Правда,  эти заветы не стали религией, как например, буддизм.  Но их  чтут, изучают, ценят  в миллиардной стране. И особенно молодые. Конфуцианство в школах и ВУЗах в большом почёте.  Кон-Фу-Цин.  А по стране ему памятников оказывается несколько.  Но я видела только один.
                *    *    *
      В жанре короткой  реалистической прозы я работаю уже  давно. И не знаю, как точнее и лучше  его  назвать. Фантастика?  -  нет, детектив? - нет,  эпистолярный? - нет,  мемуары? - нет, дневники? - нет, протоколы? - нет, сюр? - тоже нет. Фикшен? - ну, это уж нет - Обойдёмся без иностранщины. Просто, картины жизни?  Нет.  Так что же?.. Может, "блокнотный" жанр?  Но слово  "блокнот", для моей прозы, думаю, мелкое, жидкое. И как и "фикшен",  словцо тоже западное, не наше..  Вот тут и мозгуй!.  Может, придумаю...
    Художник  Юрий Ракша, когда-то сказал о реализме, в котором он всю жизнь работал. "Реализм настолько глубок и широк, настолько необъятен, что в нём есть всё, все виды и все жанры - умей только копнуть..."  Вот и в моей прозе есть все оттенки, всё  выше перечисленное. Стоит только копнуть. А лучше всего - не копать,  а просто почитать,  книгу мою полистать. Не промахнётесь. 

                *    *    *
   Если когда-нибудь кто-то из критиков, литературоведов  (я называю  их - "мудроведы")  захочет о моём творчестве что-то писать,  он сам должен быть мне  "по плечу".  Нырнуть в самую глубину моей  прозы, до дна. А то порой вижу критик начинает выпендриваться. Топтаться на моём тексте, на моём имени.
   Такой мудровед смело берёт  чужое  творенье, как повод,  для развития мыслей себя-любимого. Эта  у "ведов" болезнь  постоянная. Всегда подъедают чужое.
  Был такой  придворный  сугубо партийный критик Владимир Бушин. Лихо писал угодливые  статьи о любом "хозяине". То панегирик напишет об одном секретаре Союза СП,  то о другом. Всё, конечно, о литгенералах. И вечно рвался попасть в какие-нибудь делегации СП  - по республикам, и уж  тем более за границу.  И попадал-таки. Не всё же, (решали чиновники),  посылать туда только созидателей -  прозаиков и поэтов? Нужны и "веды". И вот такие партийцы "бушины" процветали.  .. Но вот  СССР рухнул. Вляпались  мы в капитализм. Вернее, нас вляпали.  И Бушин понял, другое время  пришло, другие песни. И надо менять пластинку. Стало теперь   заманчивей  всё чернить и ругать. Причем, бить авторов ярких, лучших, велуших. Направо, налево и наотмашь.  И перо  у него пошло, поехало.  Евтушенко, Окуджава, Ахмадулина, Солженицин... Все впали в его немилость...Кто любит родину, а кто нет. Копался он и в биографиях их родственников и родителей, кто был в ЧК или же в КГБ, кто не был. Что делал до революции... Мол  "гляди, брат,  в корень",  Копался  и в личном  грязном  белье.  Собирал сплетни  и  анектоты про тех, с кем только вчера  целовался, заискивал.  (Я, правда, тогда  этих его статей не читала. Мне его критика была не интересна).  А жил он от меня близко, на соседней улице. И порой приходил, как к старой знакомой  чаю попить, попетушиться, похвастать своей "глубиной мысли",  посплетничать. И, конечно, свою новую книжку подарить: "Гении и прохиндеи". "Сталина на вас нет!"  и прочие. Вон они на полке стоят с нежными  автографами.
Вроде:
"Милой Ирочке Ракше.
 С ней бы рай да в шалаше.
Но поезд мой ушел уже.
О чём тоскую я в душе".

Или: "Ириша, я всегда любил тебя больше, чем Михаил Светлов", и так далее. Потом я эти книжечки полистала.  Наших писателей --созидателей  первого ряда, он не моргнув глазом, и забывая о их достоинствах, просто смешивал с грязью.  (Ещё бы - ведь  свобода  настала. И для оборотней тоже.)  Но смешивал Бушин их с грязью  очень хитро, умело . Много разной лжи и обвинений  - вешал на одну какую-то полу-правду. И это подкупало читателя.  Интересно же, всё же какой-то скандальчик!  И  вот такой  "винегрет"  он  выдавал  за истину.  Когда коллеги в СП стали  его сторонится, и он стал  совсем нерукопожатным, Бушин  прилепился к Александру Проханову, к газете "Завтра". Но, порядочный и талантливый  Саша, которого я знаю  с шестидесятых, почему-то  его  терпел. Шли годы. Пришли нулевые, не менее жуткие, чем девяностые. Потом начались и кончились десятые. И вдруг кто-то  мне говорит: "Ир, а ты не читала, что Бушин написал о тебе в интернете? Уж давно, года два назад". "Нет.- говорю, - не читала."  Стала искать, и, представьте, нашла.  Читаю, и  волосы встают дыбом от этого  словоблудия.  Всё моё "белое" (даже роман "Белый свет") стало в его трактовке "блюстителя" - "чёрным" и наоборот.  И вопрашает - Как это, например,  я,  вчерашняя комсомолка-целинница, в восьмидесятые кандидат в партию,  вдруг в  православную  веру ударилась? Почему стала вдруг восстанавливать храм Рождества  Богородины в  Бутырках? Нет ли уж тут коррупции?  Или, что и как   следовало мне писать про новогоднюю елочку, которая "в лесу родилась" . Когда и как великий кормчий  Станин запретил ёлки в СССР, а когда опять разрешил? Ну, просто для писательницы Ракши лекция  по курсу "ликбеза" - "ликвидации безграмотности". Я сперва, конечно, оторопела, потом расстроилась  от подобной  метаморфозы, лицемерия  знакомого человека. Задалась вопросом - ради чего и перед кем он так "выёкивается"?  Неужто такое возможно? Но факт был налицо.  И я захотела тотчас ему ответить,  подробненько так, по пунктам.  Врезать оборотню по полной. Но один мой друг поэт меня охладил. "Да брось ты. Статья-то уж старая. И вообще, сочти это  за комплимент. Значит, ты вышла уже в "первачи". Мелкими он не занимается. А у тебя лауреатские книги выходят. Орден дали.  Имя планете. Вот он от зависти  и взбесился, оскалился." Я взвесила всё и... решила не унижаться, не опускаться на этот  уровень.  Просто в интернете к  своей очередной новелле  выставила на общее обозрение его "делегатские" фото и иные  восторженные  ко мне обращения. И обложки его "профашистских" книг. Что с фарисея взять?  Как говорят, горбатого  могила исправит. И исправила . Этот почти что столетний давно ослепший лицемер  умер.  Злой  и  никем не любимый на подмосковной даче. Уж и не знавший  кого и за что ещё покусать. А Саше Проханову при встрече я посоветую - смотри наперёд  кого под крылом пригреваешь. Фарисей это болезнь, это не только опасно, но и  заразно. Такой "критик"   априори  не может терпеть созидателя. Его жаба зависти душит.
  Помню даже где-то писала, мой учитель поэт Михаил Аркадьевич Светлов  как-то сказал: "Редактор это тот, кто всё знает, но ничего не может". Собственно, как и подобный "критик".

                *    *    *
Я писатель, и облекаю свои образы, чувства, мысли в слова. Я одеваю их в слова, как одевала кукол в детстве. Только надо, что б эта одежка была соответственной и ценной. Многоценной. И фраза должна быть короче мысли, которая в ней.

                *    *    *
   Я всегда ощущала себя свободной. Уж такое свойство души. Старалась ни от кого не быть зависимой. Кроме Бога.  Однако в людей хороших влюблялась очень легко. Я их наделяла собственными чертами. И когда это не совпадало  страдала до слёз.

                *    *    *
      Никогда не думаю о себе, любимой. Не занимаюсь самоанализом. Какой у меня характер, плохой или хороший? Какой уж есть. А думаю я всегда о других, о другой, о другом. Рада, что в силах восстанавливать судьбы людей.  Добавлять штрихи к их портретам. Оживлять их, с любовью, как мать. И снова дарить им жизнь. Особенно тем, кто ушел раньше. Даже давно.  А во мне они живы, дышат. Живут ярко и сильно. И я ощущаю ответственность перед ними, бессмертными. Ответственность и перед временем. Сегодняшним и даже будущим.