Арсену, Лизе и Даше… оформив смыслы в слова и подведя черту под страхами, спасибо за доверие и надежду…
S'il ne reste qu'un ami, qu'une йpaule
Un roc oщ se poser
S'il ne reste qu'un ami, un chкne un saule
La vie ne fait que commencer
S'il ne reste qu'un ami
зa suffit
Если остается только один друг,
Только одно плечо, одна скала, за которой можно укрыться,
Если остается только один друг,
Один дуб, одна ива… -
Жизнь только начинается…
Если остается только один друг –
Этого достаточно…
- Я не понимаю, чего ты раскис? Ты просил Бога дать новых людей, обстоятельства, возможности, дороги… Он обрушил на тебя все это спустя сутки после твоей просьбы, чего тебе ещё надо?!
- Не та формулировка! Я попросил Бога дать мне то, в чем я нуждаюсь сейчас больше всего на свете, и он дал...
- Так что же?
- Плакать хочется, Джошуа… плакать… а слез – нет…
Все оттого, что новое во мне наступило, а старое ещё не выброшено
- Ну и глупо...
ПРОЛОГ
… Тишина вдруг наступила. И не было никакой возможности укрыться от неё. По правде говоря, произошедшее секунду назад было, словно и не со мной вовсе. Я лишь наблюдал за тем, как зверь, зализывая раны, пятился внутрь меня. Он будто вышел без спроса, чтобы, получив увесистую оплеуху, взвизгнув, отпрянуть от тяжёлой руки, но все же он был зверем. Я и сам не представлял, как опасен этот хищник. Я был уверен, что обуздать его – не составит труда. Невероятная ярость, в которую я вложил вовсе не желание отомстить. Я надеялся, что, расправившись с ублюдком, что теперь неподвижно лежал у моих ног, я смогу вернуть к жизни человека, которого он убил в пьяной бессмысленной бойне три года назад. И вот тишина наступила… секунда… две, пять… двадцать. Мне все казалось, что дверь в старый барак отворится и войдет брат – спокойно, уверенно, немногословно…
Я сел на холодный пол, я закурил. Я вспомнил все слова, все заветы, я вспомнил все вечера, проведенные с ним. Я просто захотел ещё хоть раз увидеть его. Я захотел ещё хоть раз обнять человека, который всю свою жизнь исступленно меня любил.
Так вышло, что он воспитывал меня – не потому что у меня не было родителей, а потому что так вышло. И в детстве мне казалось, что у нас колоссальная разница в возрасте – семь лет. И в эти семь лет умещалась моя беспомощность и его бесстрашие, моя слабость и его мудрая сила, мой умственный беспорядок и его строгая логика. Он был лучшим братом на свете. Мы были самими лучшими братьями…
Я лег на пол рядом с человеком, который поставил точку. Я лёг на пол рядом с человеком, для которого эта точка теперь стояла в равной степени, что и для моего брата. Лег так близко, чтобы рассмотреть каждую деталь. Запомнить его мертвые глаза, запомнить его отвратительное глупое лицо, на котором играли ярость и недоумение. Я лишь об одном сожалел – хищник сработал ловко и методично, но не успел сказать – за что…
- Пойдем домой…
- Подожди, Джошуа… Ещё минуту… ещё одну минуту… я хочу запомнить… просто запомнить…
И стоял октябрь… дурацкую халупу мы покидали вдвоём – и это ничего, что все вокруг могли видеть лишь меня. Джошуа уверенно шагал рядом и скалил свою отвратительную пасть, между делом, слизывая следы боя – что сделано – не воротишь – повторял он…
- Эй, старлей…
- Не называй меня так…, - я разговаривал в голос с тем, кто обитал лишь в моем сознании, не боясь завоевать у редких прохожих ещё и репутацию полоумного…
И была ночь… Так, должно быть, наблюдают за волками – со стороны, не нарушая дистанции – я наблюдал за хищником, который свернувшись калачиком, вылизывал свой пораненный бок. Бесстрашно, с чувством выполненного долга, не отвлекаясь ни на кого.
… И для меня это вовсе не было никаким предопределением или знаком свыше, как это обычно описывается в романах или показывается в фильмах. Просто так вышло. Стоял октябрь. Я вошел в этот город с единственной целью – забыть. Когда получено образование, ты свободен от семьи и обязательств перед родными – всегда есть право выбора – кем быть, в кого верить. На прежнем месте меня больше не держало ничего. Устав от тягостной бреди, я ранним утром отправился прочь от прошлого. Ветер гнал на север. И я податливо подставлял лучам умирающего солнца своё лицо. К ночи я пересек границу своего нового места жительства. Я знал, что не останусь без работы, знал, что писательский талант обязательно позволит сорвать куш. Мне следовало лишь перекантоваться где-то до утра. Я стоял посреди огромного города, который не утихал даже ночами.
- Добрый вечер, простите за поздний звонок, мы общались вчера... Помните?
Человек на том конце громко раскашлялся и сразу же перешёл к делу – назвал свой адрес, объяснил, как миновать пост охраны.
Я, было, уже почти собрался подняться в квартиру, как вдруг дверь подъезда распахнулась и на пороге появилась женщина… Она сделал пару шагов, но подвернув ногу на высокой шпильке и не успев ухватиться за перила, нелепо подалась вперед, как-то беспомощно выставила руки и на коротком выдохе начала падать. Весь процесс занял не больше двух секунд, но я наблюдал за происходящем будто в рапиде. Словно покадрово отсматриваешь материал на видеоплёнке. Она упала на колени и пару сантиметров проскользила по гранитному покрытию. Нас разделяли пара шагов. И она сидела и смеялась над собственной беспомощностью. А я не знал, как реагировать. Иногда так бывает – внутри все обжигает сначала жалостью, затем улыбкой, но сдвинуться с места ты не в силах. Просто стоишь и смотришь.
- Да уж… я ещё никогда не падала перед мужчинами на колени, - произнесла она, будто в оправдание и подняла на меня глаза, полные улыбки и слез...
Я замер… я никогда прежде не видел никого прекраснее… и эта беспомощность делала её в сто крат женственнее и очаровательнее… Этот взгляд - томный, полный печали и желания что-то вернуть – ускользающее, непостижимое, вот бы подарить ей невесомый подарок – подумал я… При всей её устроенности и уверенности в себе – мне кажется, никто не дарил ей покоя. Она вполне могла бы претендовать на должность Маргариты. В поисках своего Мастера она идёт верной дорогой к покою…, - о чем я думал, глядя на неё в ту секунду? Я думал о том, как красота женщины может уничтожать мир вокруг шпилькой каблука, а ещё о том, что эта красота способна созидать жизнь – спокойной хандрой с чашкой кофе у раскрытого эркера-окна. И состояние – после сна, когда глаза многократно красивее, потому что не проснулись ещё. Она сидит. Медленно переводит взгляд с одного предмета на другой и неспешно размышляет в наступающих неумолимо лучах рассвета. Всегда постоянна. Всегда на стороже. Незримая стена вокруг сердца, к которому так просто было бы найти ключ, но так сложно – ибо за этим колоссальная ответственность – сохранить.
Об этом я успел подумать пока она поднималась на ноги и отряхивала колготки от пыли…
За её походку можно отдать жизнь – ровная, строгая, уверенная, роковая – идеальная в движении бедер – я смотрел ей вслед, я смотрел как она садится в свой автомобиль, как трогается с места… в ней все было идеально – ни одного изъяна… бывает же так…
И прежде чем зайти в подъезд, я закурил…
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
«S'il ne reste qu'un ami
зa suffit»
ГЛАВА 1
Господин со странным именем Ганс – кажется, немец по происхождению и истинный еврей по своему нраву, а возможно, все наоборот, как бы то ни было – к восьмидесяти смог скопить неплохое состояние, пустив с молотка нефтяные акции. Собственно, совершенно не важно, каким образом ему удалось обеспечить себе безбедную старость. Было два факта. Первый – он умирал от рака – кажется, врачи давали ему не больше полугода. Второй факт интересовал меня куда больше первого, ведь он приносил мне единственный и основной доход в чужом городе. Однажды, отыскав меня через колоссальную цепочки людей прошлой жизни, он обратился ко мне со странной, на первый взгляд, просьбой. Это был поздний телефонный звонок. Назвав меня по имени, Ганс представился сам, а после, со свойственной ему прямолинейностью задал вопрос:
- Вы можете стать моим биографом?
- Простите? – я уже хотел было развернуться на каблуках своих лакированных штиблет, и послать чудоковатое предложение в корзину, но он, словно, осторожно взял меня на за плечо своей сухой остывающей рукой на том конце провода, - не подумайте ничего дурного – я не извращенец, меня не интересуют молоденькие мальчики вроде вас. Я просто…
- Что вам надо, - сумма, о которой шла речь приличная, такие деньги не платят за всякую ерунду.
- Для вас это будет сущей ерундой, а для меня… Я хочу, чтобы вы написали книгу о моей жизни. Всё просто – я щедро буду оплачивать ваше проживание, соглашайтесь…
- Но раньше мне никогда не приходилось заниматься такими вещами…, - поначалу эта идея не показалась мне такой уж впечатляющей.
- Не страшно. Я буду рассказывать вам историю, а вы фиксировать её на бумаге…
Когда мы, наконец, встретились с Гансом в тот памятный для меня вечер, я долго не мог сложить своего представления об этом человеке. С одной стороны, он располагал к общению, был спокоен, немного угрюм, но таилось во всем его образе какая-то нестыковка. Такие всякий раз отмечаешь, складывая первое впечатление. А после забываешь о них до тех пор, пока червоточина не вскрывается в самый неожиданный момент. Я наблюдал весь вечер за его интонацией. Я изучал этого стройного чудака, который выглядел лет на двадцать моложе своего истинного возраста. Его легкие и острые фразы западали в мой разум, и я отмечал метафоричность его речи и, должно быть, тягу к искусству. В конце я дал согласие. Каждый второй день недели мы договорились встречаться в его квартире в центре города для детализации его биографии. При мне был блокнот. Для пущей уверенности в своих силах я прихватил с собой ещё и диктофон – так, на случай мимолетных деталей. Я примерно представлял о какой работе речь. Не понимал лишь зачем ему – богатейшему человеку континента понадобилось выносить на поверку все свою подноготную.
Это был наш первый вторник. И он начал его строго и неожиданно. Карандаш сломался о бумагу, когда я услышал, сказанное им.
- Я убил собственного сына…, - повисла пауза. Так вот в чем дело… Ганс налил себе янтарного цвета алкоголь – я не селен в винах. Сделал глоток, - я вижу, вы поражены. За это я плачу вам деньги, так что не надо разыгрывать удивление.
- Отнюдь, - мне пришлось взять себя в руки, - я убил обидчика своего брата прежде чем перебраться в этот город.
- Что ж, интуитивно я подозревал, что нас многое роднит.
Старик сделал ещё один глоток и погрузился в далекую эпоху воспоминаний.
Корни мои здесь, в России, а, впрочем, раскиданы по всему земному шару. Я был юн, когда началась война и я попал в Германию. Евреям тогда было приходилось несладко. Мою мать расстреляли немцы. Отцу удалось бежать. Я знал, что он наводил справки, дабы отыскать меня. Двадцать шест недель я провел в концентрационном лагере. Впрочем, это лишь слова. Так и подчеркни в своем жалком блокнотике – сл-о-ва… Надзирателями были молодые юнцы. Время от времени они неразборчиво бранились по-русски. Я отчетливо запомнил лишь одно слово – «мисткерль». Оно означало что-то вроде мудак, сука. Всякий раз, когда я слышал это слово, я старался спрятаться глубоко под нары. Туда, конечно, тоже долетал удар кирзача, но все же можно было сохранить голову и пах.
- Это было война?
- Это было время, когда за поддельные паспорта готовы были убить друг друга. Ведь в них нуждались, как в воздухе. В особенности немцы и евреи. Я, получается, был и тем и другим. Умельцы подделывать были всегда. За небольшую плату они меняли фотографию прежнего владельца, а дальше – ты получал совершенно иную судьбу. Тебя могли звать Готфридом, Францем. Я стал Гансом. Выход за пределы Оснобрюка пока был перекрыт. Немецкие ухвастни рыскали в поисках евреев и тех, кто открыто высказывал недовольства режимом Вермахта. Таковых было мало. В основном все предпочитали прятаться в двухэтажных бараках, где за сущие копейки можно было оставаться на ночлег. А в обед – старая и дородная фрау Катарина – странное, в сущности, имя для немки, приносила к нам в комнаты похлебки из рисовой лапши или фасоли. Продовольствие заканчивалось, и я готовился к отъезду. План был невероятный. Нужно было пересечь границы Швейцарии и во что бы то ни стало попасть в Лиссабон, чтобы там раздобыть фальшивые паспорта и визу и отправиться прямиком в Америку. Мы верили в эту блаженную Америку, как в святого духа. Я лишь теперь понимаю, как скоро тебя окутывает взрослость. Стояла такая невыносимая паника выживания среди людей, что даже тринадцатилетний точно мог выдержать всё что угодно и отыскать выход из самой невероятной ситуации. Нынешним мальчишка не понять…
Ганс замолчал. Я попросил возможности закурить и тогда он поднялся из своего громоздкого кресла. Откупорил сигару, плеснул мне виски и стал наблюдать за тем, как в начала пары дымы с непривычки сжигают мою глотку, а затем я тщетно пытаюсь запить удушливым пойлом. Как ликовал старик с эту минуту. И все повторял… как же так… как же может так бесхозно изводить эти два янтаря. Какой кретин учил тебя вдыхать сигарный дым в себя и хлестать виски, словно воду. Он похлопал меня своей морщинистой рукой по щекам, и мы сели в поение позы.
Флоссенбюргский концентрационный лагерь лучше всего описывать, как фабрику смерти. Я не стал горьким исключением из многочисленной армии тех, кто был противником режима гестапо. Я ненавидел Гитлера. Никогда не кичился этим, но и не скрывал особенно своей позиции. Однажды ночью я шёл по узким улочкам Оснобрюка. В тот вечер с моим приятелем Карлом мы допоздна просидели в местном баре. Я знал, что уши есть практически у каждой стены, охваченной фашизмом страной, но на этот раз, видимо, слишком терпким было то отменное виноградное пойло. Пару раз Карл обратил моё внимание на чересчур громкое обсуждение плана побега за пределы Германии. Но мне не терпелось рассказать про Лиссабон, про нашу возможность спастись от военного прицела. Это был последний вечер, когда я видел моего старого доброго Карла. Стервец сказал мне на прощание: встречаемся завтра, между полуднем и часом возле фонтана в центральной части. Но дождаться меня ему уже было не суждено. А, возможно, эсэсовцы расправились и с ним тоже… Так вот… я возвращался поздно ночью. Я видел, что сзади меня плетется черный Мерседес с выключенными фарами. Бесшумная работа протекторов напоминала наползанные гигантской змеи, которая вот-вот разинет пасть и проглотит меня целиком, с потрохами. Во внутреннем кармане я всегда держал при себе свой новый поддельный паспорт. Впрочем, у меня на лице было написано – я не принадлежу к касте истинных арийцев. Да и при мало-малькой проверке документов подделка обязательно вскрылась бы. В ту секунду я испытал горячий страх. Обычный страх присутствовал в тебе постоянно. Он был своеобразным камертоном для каждого удара сердца. Но страх, повышающийся в градусах наползал сначала на грудь, потом на шею, затем на лицо, пульсируя в висках, он, подобен гигантскому спруту. Машина остановилась и меня окликнули. В первую секунду я ещё мог бежать. Бесчисленные мелкие улички укрыли бы меня несомненно от преследователей. Их было двое. Но пока я прикидывал наши силы, а при удобном маневре я смог бы одолеть врага в рукопашной, время было потеряно. Да и кобура уже была на взводе. Время было потеряно, когда меня окликнули во второй раз – я таки не отреагировал на требование, но понял – с Карлом мы уже не увидимся. Их не интересовал мой паспорт. Вернее, интересовал, но позже. Меня оглушили ударом сзади. И я лишь в машине очнувшись, увидел, как моё лицо прижимает к металлическому полу черный лакированный сапог. Эсэсовец заметил, что я пришёл в себя, усилил нажим и сплюнул мне на лицо. В такой момент человечек ощущает не просто бессилие или гнев, или страх. Главное – это постыдность. Унизительная постыдность, в которую тебя загоняют, ровняя со скотом, заставляют забыть о праве называться человеком.
- Вас допрашивали? Пытали?
- И допрашивали, и пытали… Их главный вопрос – откуда в моем кармане поддельный паспорт и почему я желаю покинуть страну правящей партии. В тот момент мне следовало хотя бы умолчать о своих политических соображениях. Но я заявил открыто, что презираю фашизм, что Гитлер – глупец, если думает завоевать весь мир. Он глупец, ибо считает себя хозяином судьбы, так вот у судьбы – нет хозяев – сказал я…
Меня били, сначала кулаками по лицу, затем, когда я упал – ногами – в живот и в пах, пару раз я пропустил удар в голову. Меня больше не требовалось связывать. Я был без сил. Один юнец, с маленькими глазками, в которых была не просто жестокость или злость, а желание настоящего насилия, сорвал с моих рук веревку и начал душить. Я почти отрубился, когда меня окатили ледяной водой и бросили остывать. В темноте. На холодном полу. Я знал, что они вернутся. Я знал, что это только начало. Но на следующий день я увидел солнце. Большая территория была огорожена металлической проволокой. Это было место каторжного труда. В соседнем блоке был женский отсек. Но все лица были размыты, похожи одно на другое. Словно одинаковые фигурки мы день за днем месили землю, таскали тяжеленные бревна, кому-то повезло больше – они трудились в отделе продовольствия. Смена по 12 часов. Постоянные истязания. Узникам из Голландии, Бельгийцам и Французам жилось, впрочем, легче, нежели нам, выходцам из Восточной Европы и России. В «третьем рейхе» их считали родственными народами. Я лишь теперь рассказываю об этом и кажется, что нет в том никакого ужаса или уничтожения, хотя подневольный труд был частью одной большой казни, наряду с повешением и сжиганием в печах. Но только представьте, вместо обуви – деревянные башмаки. И каждый день ты носишь в этих башмаках тяжелые камни. Раз за разом. Считая в уме, словно мантру от одного до ста. Время от времени с вышек летели автоматные очереди, и кто-то из нас падал замертво. Это было забавой или рулеткой.
Ганс замолчал в очередной раз собираясь с мыслями.
- Голод, садизм, отсутствие медицинского обслуживание. Однажды я стал свидетелем очень страшного зрелища. К нам в лагерь попал молоденький еврей – ему только-только исполнилось двадцать лет. Я лишь знал, что его распределят в наш отряд. Был конец смены, когда за крематорием я увидел, как семеро немецкий офицеров насиловали его разными предметами. Он не мог издать ни звука. В рот ему насыпали опилок и завязали какой-то материей. Я видел глаза. Я видел его глаза, которые не смогу уже забыть. Которые, как совесть теперь во мне смотрят. Знаешь почему? Потому что я просто стоял и смотрел. Потому что ни что во мне не ринулось помочь бедняге. Я ничего не сделал. А он увидел, что я просто стою и ничего не делаю. В тот вечер я возненавидел войну в самом себе за самого себя. Я стал низок для себя. Мне хотелось пройти через самые жестокие и унизительные процедуры этих выродков, чтобы разделить хоть малую часть той боли юнца. Я плакал всю ночь. Тихо плакал, пока все имели возможность короткого сна, я плакал и ненавидел себя за отсутствие позиции. Я просто стал как все – я это хорошо усвоил – массой заключенных, которых одному человеку удалось…
Я увидел слезы на глазах старика. Он до последнего оттягивал их появление, но теперь не мог больше… я подошел к нему и сел перед ним, положив свою ладонь ему на колено. Я посмотрел в его глаза, которые он старательно отводил в окно…
- Ганс, говорите… расскажите, вам станет легче… так всегда…
- Я не смог помочь этому пареньку, потому что не смог пойти против системы. Да и кто бы смог? – оправдываю я себя теперь… На утро его нашли изуродованным и замерзшем в снегу в следах испражнений, с многочисленными побоями. То, что создала однажды природа – тело человека – они превратили просто в кучу собачьего дерьма… Ничего не осталось от молодого человека. От молодого паренька… Эти глаза… Вот этой самой ладонью…, - Ганс положил свою руку поверх моей, - я закрывал его застывшие глаза этой самой ладонью. В них было детское, совсем детское отчаяние. Нет, это, конечно же, не то слово. В них…
В какой-то момент я почувствовал себя личным психоаналитиком Ганса. И даже изменил манеру поведения с ним. Знаете, как это обычно бывает, разговор начинается с фразы: «так вы говорите…», а потом внезапно крутой речевой или стилистический поворот… Я отошёл от старика на свое место и поступил именно так:
- И именно в лагере вы познакомились с Еленой?
Я понял, что вопрос был задан в нужное время в нужном месте. Как некая разрядка…
- Нас всегда разделяла лишь рабица на этом поле непаханых возможностей жестокости и смертельной пытки. Каждый из нас был измучен голодом. В таком состоянии, вообще-то, не до любви. Но у нас случилась любовь. Настоящая, как я, полагаю. Такая и бывает в книгах. Она грезила о материнстве. И однажды я увидел, как она впала почти в сумасшествие. Мне действительно показалось, что на руках она кого-то держит. Хотя это были куски материи, но она держала их так, как удерживают младенца. И медленно вальсировала с ними на фоне работающей массы. Так я её заметил. И не заметно подошел к краю ограждения. И тихо позвал. И она вначале остановилась. А после повернула на меня голову. Даже невыносимая лагерная жизнь не смогли изуродовать красоты её лица. Она была невероятно красивой женщиной. Под черным платком скрывались спутанные, но бесспорно шикарные, густые светлые волосы. Правильный овал лица, большие голубые глаза.
Она подошла ко мне. Прислонила ладонь к заграждению. Я прислонил свою ладонь тоже. Но в это время с вышки послышался оглушительный крик, началась пальба. Пули заплясали по земле прямо у наших ног. Елена закричала и отпрыгнула в сторону. Из рук выпал «ребенок». И она посмотрела на груду материй с нечеловеческой тоской и жалостью. Потом на меня. Потом на вышку. Нам ничего не осталось, как вернуться к работе. Но с тех пор, каждый вечер, после смены мы приходили в условленное место для встречи. Там под ограждением был небольшой подкоп. Вполне приемлемый для того, чтобы перебраться на сторону друг друга. Территория была на отшибе, окружалась кустами. И здесь практически никогда не было ни собак, ни надзирателей. В 23:00 каждый из нас обязан был явиться в условленное место. И это превратилось в настоящий ритуал. Поразительно. Но мы почти не разговаривали. Мы приносили друг для друга крохи еды, которые удавалось урвать с обедов, я хорошо знал нашего повара – тоже из заключенных и иногда он давал мне фрукты или же овощи. Признаться, по правде, я был девственником на тот момент. Ну, вы понимаете?
Ганс лукаво посмотрел на меня, намекая на то, что предавался самоудовлетворению, не более, а настоящей женщины до встречи с Еленой у него не было.
- Я понимаю, Ганс, продолжайте.
- Я точно знаю, и это прописная истина, впрочем, свою первую близость каждый человек запоминает на всю жизнь. Она не похожа больше ни на какую другую. На тот момент мы были знакомы с Еленой уже полгода. Нет смысла говорить, что больше всего нас раздражали постоянные препятствия и невозможности видеться и уж тем более быть вместе. Короткие три-четыре часа до наступления рассвета. Мы ели и жадно целовались. Это очень страшно, когда тебя отлучают от любимого человека. Вот он, вроде – рядом с тобой, руку протяни – потрогаешь, посмотри – увидишь – он ходит за сеткой и ненароком наблюдает за тобой точно также, как и ты за ним. Но обстоятельства таковы, что вы не можете быть вместе и тогда тебя начинает разрушать черная жгучая тварь изнутри. Воплем бьется, зверем. Мы до последнего тянули с близостью. Хотели друг друга страшно, но знали, что будут последствия. Но в ту ночь всё с самого начало пошло не так. Она и пахла по-особому. Будучи опытнее меня в этом вопросе, она очень медленно сняла с меня рубашку, сняла свою сорочку, постелила все это на землю. Легла на спину, и я видел её всю, целиком… и то, что я увидел я моментально присвоил, как присваивают воспоминание. Мне предстояло понять, что войти в тело женщины – большое искусство – мало быть чертвовски возбужденным. Важно, чтобы она была возбуждена, но расслаблена одновременно и тогда что-то там внутри впускает тебя, становясь единением. Мы не издали ни единого звука. За исключением грохота сердец, который набатом бился по земле. Всё произошло очень скоро. Я не уверен, что доставил ей удовольствие. Но свою первое удовольствие, по правде говоря, больше никогда не смог испытать и ни с кем.
Я улыбался. Я понимал, что такие моменты-крохи и были возможностью дожить отмеренный кусок ада на земле. Выиграть войну можно лишь ради любви – к Родине, женщине, ребенку – не так, в сущности, важно. Но выходить на поле боя без надежды в сердце – верная гибель. Мы никто без любви. Всё о ней. Все мы о ней.
- С тех пор наша близость была регулярней, и я становился опытней. Но однажды она не пришла к условленному сроку. Я прождал до четырех часов утра – нет, она не пришла и на следующий день, и через день тоже. Я приходил каждый вечер, каждый вечер, словно пес, ложился у заграждения и ждал её шагов. Шагов не было. Я не знал, что думать. Мне оставалось просто ждать, но отчаяние закипало во мне и тревожные мысли не покидали – днём я не видел её среди прочих девушек на территории, вечерами она не приходила ко мне, возможно, расстрел или перевод в другой лагерь? Но однажды на нашем месте я увидел клочок бумаги, на котором были нацарапаны углем буквы. Почерк был сбивчивым, неровным, но несомненно это был почерк Елены.
«Я приду завтра, жди меня. Я всё объясню»
Весь следующий день я никак не мог дождаться вечера. Самая тяжкая работа казалась мне многократно тяжелой. К концу дня мне даже показалось что я простыл – тело знобило, голова раскалывалась. В 23:00 я увидел её… Другую. Изможденную. Измученную. С потухшими глазами. С морщинами…
- Что, что случилось с тобой? Они пытали тебя?
Я пытался узнать хоть что-нибудь. Но она вдруг прислонилась к моему плечу и мелко вздрагивая, начала тихо скулить. Это все больше напоминало истерику. Я пытался вразумить, я старался быть как можно деликатнее, мягче, нежнее, ожидая услышать историю вроде той, что произошла с еврейским юношей. Всё оказалось намного прозорливей, радостней и трагичней в тоже время.
- Я беременная от тебя, Ганс - наконец Елена собрала силы для голоса и очень тихо произнесла это, словно, вынесла вердикт.
И завороженный сказанным я ликовал внутри себя, но не знал, нуждается ли она сейчас в моей радости или же это величайшая проблема для неё? Я уже ничего не понимал, я просто обнял её так крепко, как только мог.
- Что теперь с нами будет? Ты понимаешь, что они избавятся от ребёнка? – шептала она, - они и меня убьют… Ганс…, слышишь меня? Они убьют нас….
- Ну, родная моя, тихо… подожди, почему сразу убьют? Успокойся…
- Потому что я это знаю. Потому что так уже было… с одной из барачных, которую изнасиловал немецкий офицер… Мне страшно, Ганс…
Елена плакала и плакала. А я не могу найти нужных слов. Требовалось большое и могучее действие. В какой-то момент я сам, словно, обезумел. Отринул её лицо, крепко взяв его в свои ладони.
- Услышь меня, - сказал я грубо. Пожалуйста, услышь меня! Мы убежим отсюда. Тебя не убьют, ребенок родится – мы просто отсюда убежим….
- Убежим? – осторожно и камерно предположила она и в недоумении посмотрела на меня, немного склонив голову…, - Куда мы убежим, Ганс? Как мы убежим? Без паспортов. Без визы. О чем ты говоришь? Нас остановят на первом же перекрестке и неизвестно, что будет…
- Главное добраться до города. Я знаю там одного смышленого парнишку, который промышляет подделкой документов. Если он там по-прежнему живет, всё будет хорошо, новые паспорта и новая жизнь, слышишь. Мы доберемся до Лиссабона. А оттуда прямиком в Америку. С визой придется повозиться, но мы что-нибудь придумаем, ты мне веришь? Елена….
Я не знаю, поверила ли она мне в ту минуту, во всяком случае, выбора у неё не оставалось.
Ганс сделал глоток чая и решил вернуться к той части, как ему удалось бежать с Еленой из концентрационного лагеря.
- Это случилось аккурат накануне того, как эсесовское руководство вознамерилось усилить довольно рыхлую систему безопасности. Мы решили не рисковать малой группой – бежать большим стадом всегда проще. Но следовало придумать обходной маневр. План был в том, чтобы по одному перебить как можно больше немецких надзирателей. Это случилось четырнадцатого октября. Эсэсовцев приглашали в мастерские для примерки и там по одному уничтожали. И прежде чем охрана заподозрила неладное, на тот свет удалось отправить одиннадцать фашистов. Потом мы все побежали через колючую проволоку под прицельным огнем в спины, по минному полю. Из трёхсот человек участвовавших в побеге, нас в живых осталось восемь.
- А как же Елена?
- Как я уже сказал – территория охранялась плохо. Бежать было бессмысленно, в общем-то. Куда? Зачем? Елене заранее удалось перебраться за территорию лагеря и ждать нас, бегущую группу пленных. Главное было отыскать мои глаза. Я видел её. Я схватил её руку первым. И мы бежали. Вокруг взрывалась земля, люди падали замертво, а мы бежали, сжимая ладони сильнее и сильнее, и сильнее. И когда уже не следовало больше бежать, потому что никто за нами не гнался – мы очутились в чаще какого-то леса, бег все равно продолжался. Мы одновременно упали на землю. Перед нами был уснувший муравейник. Я помню, как осторожно накрыл его своей ладонью. И сонные букашки оживали от прикосновения.
- И вас не пытались найти?
- Нас уже невозможно было найти. Попав в населенный пункт, ты был практически в безопасности. Нет, вероятность нарваться на немецких ловцов была всегда. Но положение спасало завершение войны. Самое драматичное было позади. А 4 апреля 45-ого в город вошли части 17-ого корпуса второй армии британских вооруженных сил. Ими командовал Монтгомери. Нацисты бежали.
- Я так понимаю, что в Лиссабон вы так и не попали?
- В Лиссабон мы попали, но позже. Много позже. Как и предполагалось, мы сделали себе поддельные паспорта и остались в немецком городке.
***
Городок была наполнен светом. Его узкие улочки вмещали в себе множество людей – военных, штатских. Народ был измучен творившемся вокруг. Я помню, как в небо взлетали пёстрые ленты - синие, ярко-розовые, зеленые и смех молоденьких девушек. Эта провинция была уже свободна от активных боёв, но по привычке здесь ждали большой беды. Падали теплые хлопья снега и в весеннем пробуждении жила особенная надежда. Юный мотоциклист петлял мимо двух красоток, желая произвести самое лучшее впечатления. А армия освобождения отдавала честь звонко смеющимся женщинами, которые держали в руках алые гвоздики. Военные маршировали не всерьёз – так, дабы скрасить весеннюю хмарь. Все понимали – война заканчивается. Оставалось одолеть пару фронтов и над рейхстагом повесят победоносный стяг. В это верили. Этим жили. Жили одну единственную неделю. Никогда больше в этом городе не царило такое блаженное спокойствие. Одеты были разномастно. Мальчишки преимущественно на велосипедах, цепляли о раму внутреннею подкладку рднотипных пальто девушек в похожих беретах. Мужчины были одеты по-рабочему либо в форме. Я устал, - сделай мне чай, достаточно на сегодня рассказов…
- Постойте, но как же рождение ребенка? Что было дальше?
- Потерпите, юноша, я всё расскажу вам, но потерпите немного…
Мне ничего не оставалось делать, как повиноваться ему. Чай был подан и без лишних церемоний я очутился на лестничной клетке.
ГЛАВА 2
В сущности, эта история пока не привлекала меня ничем. Художественности в воспоминаниях сумасшедшего старика я не видел – обо об этом я размышлял на лестничном пролете, докуривая парламент – первую роскошь, вырученную за первый вечер беседы. С тех пор я взял за правило курить парламент. Так бывает, ты смолишь не ради какого-то дурмана в голове, а лишь с тем, чтобы произвести должное впечатление на окружающих тебя людей. При этом сам прекрасно понимаешь, что им нет никакого дело до очередного бездарно прожигающего жизнь. Но вместе с тем я почему-то захотел увидеть эту самую Елену, до того она врезалась в мое сознание. Метрономом в дверной скважине лязгнул замок. У меня было не было возможности бросить сигарету, спрятаться и уж тем более сделать вид, что мы не знакомы.
В ответ на это, молодая женщина - безупречно слаженная и грациознознная, с чувством собственного достоинства, преумноженная совершенством, поравнялась со мной у витража подъездного окна. Эта была та самая женщина, упавшая, как она сама выразилась, к моим ногам… Оказалось, что они соседи с Гансом.
- У вас не найдется прикурить?
И я дал ей прикурить. Но в эту минуту отметил в ней две вещи, которые на тот момент взволновали меня. Опустим дифирамбы о её фантастической красоте, о безупречном вкусе. Мне бросились в глаза её руки, а именно пальцы. Совсем простые. Немного поврежденные в суставах. В них не было ничего от аристократизма, и они выполняли каждодневную работу. Я никак не мог сопоставить внешность незнакомки с её руками. Словно они ей не принадлежали. И, впрочем, если говорить, о целостности – руки были логичным продолжением её натуры. Обратил я своё внимание и на изгиб ноги. Уверенный, прочный, он опирался на высокий каблук бежевых лакированных туфель. Передо мной, бесспорно, стояла красивая женщина. Я не проявил к ней мужского интереса, просто позволил себе оценить её внешность, но внутри меня внезапно обострились обоняние, слух и зрение. Я готов поклясться, что в эту минуту я издал слабый рык. Я опустил глаза, боясь, напугать её, но незнакомка в этот момент смотрела на то, как дворник мел прелую листву.
- Зябко…, - произнесла она…
Я ничего не отвечал. То, что произошло со мной секунду назад могло означать возвращение прежнего кошмара. Так хищник выходил на охоту, он вырывался из-под кожи и уничтожал все вокруг себя. Но почему сейчас? От кого я защищался, если кроме меня и молодой женщины (как, кстати, её зовут? Надо бы поинтересоваться при возможности) на лестничной площадке не было никого? Опасность исходила теперь ото всюду. Волосы на загривке у меня внезапно встали дыбом. А глаза привычно изменили свой цвет – в слабом солнечном свете они горели желтым.
- Мне пора! – я сорвался с лестничного пролета и ринулся вниз на ходу кидая ей фразу: мне кажется, я могу ошибаться, извини за это, но твоя жизнь - это золотая клетка.. Прости меня.
Я вырвался из подъезда и прямиком направился в центр, не сбавляя бега. В наушниках барабанил John Newman и зверь потихоньку отпускал свою хватку о мое запястье. Теперь я искал глазами по сторонам знаки. Если зверь проснулся, значит рядом опасность – она возникла, и он будет пытаться её уничтожить. Может быть, эта старик со своей историей о нескончаемой эмиграции. Или незнакомка? Рядом громко обрушил на мой обостренный слух своё рявканье ворон. Мы посмотрели друг на друга, затем птица взмахнула крыльями, а я побежал вслед за ней. Мы бежали долго – до самого городского кладбища – той его части, где располагались фамильные склепы. Они были настолько древними, что практически невозможно было разобрать имен и дат. Ворон исчез. Туман клубился у моих ног, облизывая подошвы грязных кроссовок. Мне не хватало силы отодвинуть маститую дверь. Я долго провозился с ней, пока не обнаружил в торцевой части склепа расщелину. Оказавшись, наконец, внутри, не мог надышаться – воздуха практически не осталось здесь. Пахло плесенью и тленом. По периметру располагались пять гробов. Я не знаю, для чего мне понадобилось открывать тот, что стоял дальше остальных. Он оказался пустым. Я потрогал обивку на ощупь. Коснулся носом поверхности ткани – ничем не пахло.
И я медленно, словно боясь испачкать святыню, погрузил себя в этот гроб. Крышка громко упала надо мной.
И я закрываю глаза… ничего не происходит… Лишь одно – невесомое и едва ощутимое – я больше не в гробу….
ГЛАВА 3
Городок был наполнен светом. Его узкие улочки вмещали в себе множество людей – военных и штатских. Народ был измучен творившемся вокруг, но в то же время весело ликовал. Я осмотрелся по сторонам. Это все было в точности, как описывал старик. Бедный узкий квартальчик с набросанными точками продаж овощей и фруктов, много-много самого разного люда и, в особенности, детей. Я увидел, как в небо взлетают пестрые ленты, увидел, белых и серых голубей, увидел, как молоденькие девушки смеются и флиртуют с офицерами. Провинция, освобождённая от боевых действий, но все ещё вздрагивающая от большой беды. И падали теплые хлопья снега. Весеннее пробуждение разгонял юный мотоциклист.
Военные британцы маршировали не всерьёз – так, дабы скрасить весеннюю хмарь. Все понимали – война в Европе заканчивается. Оставалось одолеть пару фронтов и над рейхстагом повесят победоносный стяг – как точно подметил Ганс. В это верили. Этим жили. Жили одну единственную неделю. Никогда больше в этом городе не царило такое блаженное спокойствие. И в друг. В самом начале улице я увидел её.
Я замер...
Ганс вряд ли обладал достаточным ораторством, чтобы описать ту красоту и миловидность лица, да и я, в сущности, не подберу правильных слов. Её звали Елена. Теперь я это знал. Казалось, что на своих руках она несет весь мир. Её длинные густые, светлые локоны ловили снежинки, качаясь в такт шагу. Большие голубые глаза смотрели всюду и каждому улыбались. На ней было одето ситцевое платье – бежевое, к крупными неяркими цветами. Толстым серым шарфом была обмотана шея. Её появление на этой улочке моментально взбудоражило каждого – настолько её образ выбивался из простоты и однотипности. Женщины смотрели ей вслед с едкой иронией и завистью, а самый бойкий офицер – молодой – лет тридцати набрался смелости, чтобы подхватить её улыбку и провальсировать пару шагов. Она нисколько не сопротивлялась такой бесцеремонности. Напротив – поддалась танцу и в конце поцеловала своей улыбкой незнакомца у самого краешка виска. Всё в ней дышало жизнью. Все источало свет. Будто и не было страшного фашистского гнета. Будто она не знала эмиграции и лагерной жизни и всё это время была окружена таинственным саваном, не допускающим беды. Это была фантастическая юность и грация при том, что ей было не меньше тридцати. И всё-то в её лице было правильно. Ничего лишнего. Матовые пунцовые губы, немного румян и подводки на глазах.
Но каково же было моё удивление, когда в женщине, что в эту секунду заполнила собой целый мир, я узнал незнакомку, которая проживала в подъезде Ганса. Что это? Обман зрения? Родственник? Двойник? Я остолбенело вытаращился ещё больше пытаясь разгадать эту тайну. Но в ту же минуту потерял её в толпе. Я потерял Елену, но точно знал теперь, почему для Ганса важно оставить в памяти воспоминание, возможно, о самой фантастической женщине на всём белом свете.
ГЛАВА 4
Я проснулся в своей постели спустя несколько дней. Был вторник, восемь утра. Я, конечно же подумал прежде о том, что все приключившееся со мной – не более чем сон. Но внезапное оглушительное карканье раздалось прямо на моём подоконнике. Я попытался прогнать назойливого ворона. Но он лишь посмотрел на меня и продолжил ковырять когтем дерево. Это не было сном. Это было чем-то невероятным, но точно не сном. Я налил себе чашку кофе – следовало побриться и собираться к Гансу. Я решил, что не стану ничего рассказывать ему о своём приключении – это неправдоподобная чушь и выдумка – решит он. Для него я и так городской сумасшедший.
Ганс встретил меня, держа в руках конверт.
- Что в нем? – осведомился я
- Понятия не имею, молодой человек, письмо просила отдать вам Елена…
- Какая Елена? – но по написанному в конверте я догадался о ком идет речь.
«Отрадно, что в моем окружении ещё остались люди, способные видеть глубже… Спасибо))) Вы, к счастью ошибаетесь по поводу клетки. Я очень свободолюбивый человек, чтоб жить в каких бы то ни было клетках…»
Своё послание она никак не подписала. Я осторожно отправил его обратно в конверт и убрал во внутренний карман пиджака.
- Расскажите мне, пожалуйста, о ней?
- А что вас интересует? Жена какого-то правительственного чиновника. Не очень крупного, судя по всему, но он вхож в нужные круги. И когда вы соберете мою биографию, именно он будет помогать вам в издании. Насколько мне известно, это её третий брак. От первого она родила сына. Сейчас ему одиннадцать. В сущности, все.
- А сколько ей лет?
- 30, может, чуть больше… - я не знаю точно.
Старик почувствовал мой неоформленный пока что интерес.
- Она красивая женщина, не так ли?
- Соглашусь с вами.
- И знаете, чем-то она мне напоминает мою Елену. Такое же лицо, такие же глаза. Иногда, когда я гуляю по нашему внутреннему дворику, а они с мужем возвращаются домой и она подходит ко мне, чтобы поздороваться, она также наклоняет голову и поправляет выбившийся локон. Вот только у моей Елены были светлые волосы…
- Вы дружите семьями?
- Да, можно сказать, что мы дружим семьями. Я нянчился с маленьким Кириллом, когда он только родился. Родителей постоянно не было дома, а бабушки и дедушки, насколько мне известно, живут далеко от столицы… Иногда мы устраиваем семейные вечера. По праздникам, например, или так… просто… по выходным, я ведь понимаю, что отчасти они делают это, чтобы таким образом поддержать мою одинокую старость. У меня ведь никого не осталось после смерти жены… Да я, в сущности, не жалуюсь, мне приятна их семья. Приятно, что есть…, - старик осекся. Он не произнёс самого главного. Сходство Елены и его супруги было очевидным. Для него эта семья была ещё и возможностью запечатленный образ молодости сохранить как можно дольше. Знала ли нынешняя Елена историю старика? Знала ли, что роковым образом они так похожи? Да как вообще стало возможным такое стечение обстоятельств при котором один человек, нашел воплощение прошлого в другом в размахе двух лестничных пролетов. Жизнь полна неожиданностей – подумалось мне…
Сегодня Гансу не здоровилось. Он нервничал и все время говорил о том, что боится не успеть дорассказать своей истории.
- Елена родила мне сына спустя семь месяцев. Роды были несложными. Сложной была жизнь. Я долго возился с поисками работы. Вынужден был браться за все, что у годно. Разгружал тележки с продуктами, пробовал охранять склады, любой подручный труд. Я долго шёл к мысли о том, что мне не хватает образованности. Елена в отличие от меня имела профессию. Она была учительницей и по достижении нашим сыном определенного возраста устроилась работать в школу. Однажды осваивать профессию решил и я. Это было время тотального строительства. Страны восстанавливались после сокрушительного натиска фашисткой Германии. Я ушел учиться экономике – колледж, затем университет. Приходилось подрабатывать. Единственным минусом в то время была финансовая нестабильность и колоссально крошечное количество времени, которое мы могли проводить с семьей. Я приезжал на выходные. Но это все было много позже после окончания войны. Пока же я вынужден был мотаться на заработки в пригород. Там располагалась ферма, где требовались сезонные полевые рабочие. Когда салютовали Победу, я собирал из разных частей машины, чтобы те могли выйти в поля. Конечно, что-то удалось сохранить. Но парк был практически на нуле. Никто не знал с чего начинать – во всех странах без исключения была одна и та же проблема – никто не знал, как поднимать машиностроение, сельское хозяйство, промышленность. Мы были первопроходцами на крошечной ферме - первые сотки первых овощей. Это потом Эрхард провозгласит принципы рыночной экономики, свободу частного предпринимательства, конкуренции, но в первые дни после окончания войны это все не имело никакого значения. Просто тотальная безработица и разруха.
Ганс замолчал. Видно было по его лицу, что он выбирает, какое воспоминание предложить мне следующим, я не решался задавать вопросы лишь делал пометки в своём блокноте. Собственно, сегодня его рассказ не содержал ничего достойного внимания. Я даже задумался о чем-то своем, как вдруг в дверь постучали. Старик встал со своего места и отправился открывать дверь.
- Добрый вечер, - услышал я знакомый голос из прихожей. Это была Елена. Я вышел, чтобы поприветствовать и её тоже…, - Ой, и вы здесь? Простите, я, наверное, мешаю вашей работе…
- Что вы-что вы, - засуетился Ганс – я заметил, как он изменился в её присутствии.
- У нас тут с мужем возникли неотложные дела и совершенно не с кем оставить Кирилла, я хотела вас просить…
- Приводите, конечно, приводите, я с удовольствием…
- Приводите, Елена, - вмешался я… Мы с Гансом все равно заканчиваем на сегодня, а если хотите я мог бы погулять с вашим сыном во воре.
Эта моя решимость поставила в тупик. Она бы никогда не доверила своего ребёнка незнакомцу, ведь мы фактически едва знали друг друга… Некоторое время она колебалась, затем кивнула…
- Я сейчас…
Через пару минут на пороге стоя Кирилл – упитанный мальчуган в джинсах, свитере, расстегнутой куртке и шапке в своих пухлых пальчиках. Он недоверчиво посмотрел на меня и немного смутился. Видимо, от природы неразговорчивый и нелюдимый сейчас он чувствовал себя вдвойне некомфортно. Но выбор был сделан за него.
- Привет, дружок, я Макс, - я присел на корточки перед ребенком и вытянул вперед руку для приветствия
- Кирилл, - ответил мальчуган вялым рукопожатием.
- Мы вернемся часам к десяти, вы его не укладывайте спать, если вам захочется погулять – сходите с ним, но только если это не трудно для здоровья, - Елена давала последние ценные замечания, а я наблюдал за её сдержанной манерной деликатностью. Была в ней какая-то порода, и я не мог определить, что испытываю к этой женщине. К людям я был недоверчив, к женщинам тем более, в любовь категорически не верил, симпатию не воспринимал, как вид ощущения. Может, мне просто нравилась красота, которая исходила из неё. Не только та внешняя, но и что-то глубже молчания. Бесспорно, она разительно отличалась от большинства. Она практически не смотрела на меня. Последним к кому она обратилась, был Кирилл…
- Иди ко мне…, - теперь она присела на корточки перед своим ребенком…, - малыш, обязательно поужинай, слушайся дядю Ганса, и промывай почаще нос. Слышишь меня? Прямо сейчас иди и займись носом. В городе инфекция. Пойдешь гулять – одевайся тепло. Я люблю тебя…
- Я тебя тоже…, - сын поцеловал свою мать в губы, и она упорхнула за дверь.
Когда Кирилл привычно расположился перед телевизором, я подсел к Гансу и спросил…
- А за что вы убили сына?
Ганс замер, пораженный бестактностью, оказавшись застигнутым врасплох. Он хотел было сказать правду, очевидно, но лишь невнятно указал мне на мальчугана перед телевизором.
- Его мать хотела, чтобы вы прогулялись, кажется, оденьтесь потеплее. Передавали заморозки…
ГЛАВА 5
Елену мы встретили около подъезда одну. Её муж парковал свой автомобиль, а она, завидев нас с Кирилло, подошла, обняла сына и поблагодарила за проведенное с ним время.
- Пустяки, - ответил я…, - Вы приснились мне сегодня…
Женщина вопросительно посмотрела на меня в упор:
- Вы тоже…, знаете, я не помню сюжета, но что-то невесомое, словно, вы пели мне колыбельную. Мне было спокойно.
- Нет, у меня по-другому. Лодка. Представляете, мы сидим в лодке – вокруг серый-серый пейзаж – много тумана. Внезапно лодка отвязывается от пристани, и мы уплывает на середину озера.
- Лодка - это хороший символ.
В это время к нам подошел муж Елены. Я впервые увидел Вадима и поразился тому, как такая женщина могла находиться рядом с этим человеком. Он производил отталкивающее впечатление своей грубостью, неотесанностью, абсолютным отсутствием такта. Этакий воротила из девяностых, который даже внешность имел соответствующую. Уж не знаю, в каких таких сражениях Вадим сломал себе нос, но зрелище это было то ещё. Одним словом, я растерялся. Зато он за словом в карман не полез:
- Почему же ты в прошлый раз не помог моей супруге удержаться на ногах?
Не зная, что ответить, я вопросительно посмотрел на Елену…
- Не обращай внимания, - улыбнулась она, - Вадим немного грубый, но добрый… и она прильнула к его свитеру.
- Ну, что, по домам? – уверенно правил воротила.
- Да, пора, спасибо, Макс, вам ещё раз за помощь.
- Пустяки, - ответил я…
Всю дорогу до дома я размышлял о супруге Елены. За что она полюбила его? За какую такую несуразную черту. Ведь они совершенно не писпособлены друг к другу. Красавица и монстр. Другого определения я подобрать не мог. А ещё я думал о Кирилле, которого мне так и не удалось расшевелить. Совершеннейший интроверт. Отвечал односложно. На контакт шел неохотно. Был замкнут. Зато смышлен. Это видно. И в шахматы обыгрывает уверенно. Что ж, быть может, в другой раз у меня получится его раззадорить…
Я уже хотел было повернуть на знакомый мне проспект, где располагался мой дом, но следом за трамвайным лязганьем послышался пронзительный крик ворона. Проклятая птица преследовала меня который день. Сейчас она сидела на рельсах и смотрела на меня в упор. Моя голова внезапно наполнилась оглушительным ревом. Не в силах выдержать этого напряжения, я присел на колени так, словно эпилептик. Ощущая невыносимую боль в позвоночнике, я тихо шептал:
- Не надо, Джошуа…, пожалуйста, остановись… не надо…
Я внезапно понял, что хищник внутри реагирует вовсе не на опасность. Он понял, что есть возможность утолить свой голод. Это, впрочем, не то слово, но в этот момент было совершенно не важно подобрать верного определения. Три тени синхронно пересекали оживленную проезжую часть, затем небольшой парк, приближаясь к городскому кладбищу. Струна в моей голове перестала надрывно стонать лишь когда мы втроем – я, Джошуа и птица оказались в старом склепе.
Словно два стражника – они смотрели на меня. А я смотрел на гроб. Кому принадлежит он и почему пуст? Что происходит со мной? Паническая атака потихоньку отступала. Я дышал ровнее.
- Мне нужен врач… конечно же врач…, - я успел сказать лишь это…
***
Теперь уже не было никакого сомнения. Моя прежняя встреча с женой Ганса в немецком городке была не сном и не игрой воображения. Я не знаю, как объяснить то, что происходит – должно быть какая-то временная петля или россказни про путешествия во времени – правда?
Стоял поздний вечер, как и в моем времени, но уже здесь - в одном из тех тихих крошечных кварталов Оснабрюка, где цветочники стоят допоздна…
Это будто кончиками пальцев создаешь мелодию по клавишам. Цветочная тележка была усыпана тугими бутонами алых гвоздик. Елена стояла поодаль, выбирая лучший куст, а я у края корзинки пальцами едва касаясь цветков, будто желая возбудить в них что-то особенное, помимо запаха. Этот процесс длился несколько секунд. Он увлек меня настолько, что я, признаться, возбудился рассматривая то её, то цветы попеременно, в моей голове зрели фантазии, особые фантазии. Я медленно наклонился к бутонам, нежно придерживая один из них и глубоко вдохнул их запах. В этот самый момент она медленно перевела голову в мою сторону, поймав мой взгляд, смущенно отвела свои глаза и тут же уже уверенно и с ласковой улыбкой посмотрела на меня снизу вверх. Я протянул ей руку, я назвал ей своё имя, но она почему-то вся насторожилась, поменялась в лице. Что-то напугало её внезапно, должно быть глаза стали янтарно-желтыми. Сиюминутная симпатия вдруг была разрушена. Она побежала сквозь толпу, и я слышал шуршание её тяжелого красного платья и цоканье ботильонов по брусчатке. Я продолжал слышать этот звук на расстоянии, ощущать запах, даже когда она удалялась на невозможно длинную дистанция. Всё моё нутро вновь обратилось в нерв. Я положил свою ладонь в красноту букета. Затем спросил у цветочника, где живет девушка, которая только что выбирала гвоздики. И он показал направление. Купил я все же синие ирисы и, зная короткий путь, уже поджидал её у парадного подъезда, словно поглаживая, я успокаивал зверя в себе самом и мне почти удалось. Я видел, как она взволнованно продолжает бежать и когда, подойдя к дому, увидела меня – вышла некая заминка. Она сделала вид, будто мы случайные знакомые, неловко улыбнулась мне, взяла букет – всё очень быстро, точно, филигранно, мельком бросила взгляд в почтовый ящик… Мне оставалась стоять перед её дверью и смотреть ей вслед. Зверь вновь начинал скалить зубы, готовый броситься… Ещё мгновение и она скроется за порогом… Меня спас какой-то чудак со второго этажа…Сильнейшее напряжение внезапно погасло. Оказывается, каждый вечер сосед Елены сверху имел престраннейшую традицию выливать из окна воду, которая отстоялась у него в котельной. Он окатил меня с ног до головы. Морозило, между тем. Я чувствовал неприятную влагу на теле, но ни моя незнакомка, ни я уже не могли сдержать смеха. Вот так я впервые очутился в её доме. Типичная комнатка эмигранта, где всему своё место, потому что всего немного. Она засуетилась, прибираясь в передней и отыскивая в кладовке для меня пару тапок. А я стоял мокрый и шальной, улыбался тому, как неуклюже она пытается всему придать и без того существующий лоск. Внезапно перегорела лампочка и мы остались в кромешной темноте. Она что-то шептала на немецком, я не понимал. Несколько моих фраз по-русски и она ответила очень тихо и ломано:
- Ребенок спать… тщише….
Я вспомнил рассказ Ганса о том, как ему приходилось отлучаться из дому, как жена оставалась одна с ребенком, подрабатывая учительницей. И я заглянул за занавеску, где была расположена его кроватка. Елена очень бережно поправляла одеяло на его крохотном тельце. А он отвечал ей невнятным бормотанием во сне. Должно быть год, не больше – подумал я.
Занавеска передо мной затворилась. Елена протиснулась в кухню, чтобы отыскать свечи.
- Следовать просохнуть… вы заболеть…
Я улыбнулся ей в ответ. Совершенно не возражая такому совету. И когда загорелась свеча в комнате, и когда вспыхнул старый камин - подобно стрекотанию тысячей крылышек, наступил покой. Такой покой, которого я никогда в жизни больше не испытывал. Мирное течение вечера, уходящее плавно в ночь, убаюкивающее, опьяняющее… время остановилось будто в моей крови. Я явственно ощутил, что отыскал свой дом, я понял, что прощён за все самое грешное и сотворенное, мне не следует больше бежать, изворачиваться, вводить в заблуждение. Я просто дома… И зверь мурлыкал у моих ног – спокойный и податливый…
Ирисы она осторожно поместила в цинковую вазу и протянула через всю комнату веревку. Мне пришлось снять всю мокрую одежду и обмотаться полотенцем. Я развешивал бельё и смолил сигарету, а она, словно крала мои очертания в полумраке, улыбаясь чему-то, то становясь вновь серьёзной. Я действовал, как искушенный любовник. Мне следовало признать – я возжелал эту женщину. Когда с бельем было покончено, Елена достала старые рисунки Ганса, которые он хранил со времен концлагерей. Из одного из них я сделал бумажный самолетик. Мы бесшумно резвились в этой комнате имитируя полет. И я держал игрушечное воздушное судно в своих руках, делая крутые виражи так, что Елена никак не могла дотянуться до фигурки своими руками. Внезапно, полотенце, которым я был обернут развязалось и опало на пол. Немного пристыженный я присел перед ней на одно колено, взял руку и стал целовать ладонь. Носом различия миллиард оттенков запаха. Я целовал её пальцы, потом запястья. А затем я стал целовать её всю. Звучала в наших головах прелестно-простая музыка и я почти уверен, что одну и ту же мелодию мы слышали с ней вместе. Близость была камерной, в ворохе её одежды, моего влажного полотенца, прямо на ковре её комнаты. И так уж повелось, но соития для неё всегда были беззвучными – такова эпоха и обстоятельства, в которых они происходили. Но она улыбалась. Откинув назад голову, рассыпая свои длинные волосы по полу, улыбалась закрытыми глазами, иногда вздрагивала и всё сильнее впускала меня в себя, стараясь захватить целиком каждый дюйм страсти. Я уснул на её обнаженной груди совершенно по-мальчишески. А на утро светило солнце. И белый свет проникал ото всюду. Я лежал на полу, укрытый старым пледом и видел, как Елена кормит своего сына. А когда малыш уснул днём я принимал ванну, и она сидела на краешке и штопала мою одежду. Мы смеялись, мы говорили на всех языках. Плескаясь пеной, увлекая в пену друг друга. Я испытывал восторг. Я был влюблен. Повержен собственным предрассудком никогда не влюбляться в людей, я влюбился в ту, которой никогда не существовало. Которая жила, во всяком случае почти целое столетие назад. Меня больше не смущала невероятность. А она не задавала вопросов о том, кто я и откуда, почему говорю на русском, и почему моя одежда так отличается от одежды всех остальных людей. Всё было логично и правильно. Я ни на минуту не задумался о Гансе, который мог появиться. Полагаю, что она тоже. Я лишь ощущал её тоску по любви. Той настоящей мужской любви, которой были лишены все женщины военных лет.
И вечером, уложив ребенка спать, я устремился с ней на крышу дома. Светила луна. Недавно выпавший снег хрустел под сапогами. Но было тепло и безветренно. У нас в руках была бутылка вина, мы танцевали по пологой поверхности, не боясь соскользнуть вниз, и смеялись, словно подростки. Я прикурил сигарету. И она подсела со мной рядом. Дым из моего рта перетекал в ее рот и, закашлявшись, она упала на спину, готовая к поцелую. И я целовал, пока вдруг в небо не взлетели крошечные искры салюта. На земле наступил мир. Он наступил наконец-то – большой и важный – разноцветными брызгами и грохотом он озарял ночное небо. Елена вначале обрадовалась, а потом начала истошно рыдать, пряча своё лицо в моё плечо, урываясь все глубже и глубже. И я испуганно, но крепко держал её в своих руках. А она не могла победить той истерики, которая копилась в ней все годы войны.
Я же вдруг вспомнил о том, что Ганс в этот самый момент собирает технику на пригородной ферме. Моё сердце вдруг неприятно саданула горечь предательства. Нечасто я испытывал это. Совсем не часто. Я почувствовал себя подлецом. Счастливым подлецом…
Меня разбудил Джошуа. Сообщил, что я проспал двое суток. Ещё сообщил о звонке Ганса. Я что-то невнятное ответил ему, взял в руки телефон, но набирать стал вовсе не старику. Мне необходимо было, во что бы до ни стало, дозвониться своему психоаналитику. Ситуация вышла из-под контроля. Я, кажется, сходил с ума…
ГЛАВА 6
- Когда вы говорите «зверь», то подразумеваете кого-то конкретного или это описание вашего внутреннего состояния?
Я крепко задумался прежде чем ответить. Она, конечно, врач и все такое, однако, расписаться в шизофреноподобном синдроме, а главное – услышать это от специалиста… Я был просто морально не готов к такому.
- Когда я говорю «зверь», я подразумеваю изменение своего состояние. Физически, морально. Словно кто-то другой сидит во мне и ждёт своего часа, чтобы выбраться наружу…
- Что значит – ждёт своего часа? Он хочет чего-то конкретного?
- Да. Определенно. Временами, он защищает меня, но в последнее время это как-то связано с сексуальным возбуждением.
- Вы испытываете сексуальное возбуждение – что в этом настораживает?
- Знаете, доктор, я обычно чувствую и переживаю немного не то, что переживают все люди вокруг. Скажем так, до недавнего момента меня мало волновало сексуальное возбуждение.
- Сколько у вас было сексуальных партнеров?
- Три, может быть, четыре…
- Вы помните свой первый сексуальный опыт?
- Я бы не хотел говорить об этом сейчас…
- Хорошо… Тогда ответьте мне на вопрос – что послужило толчком к тому, что вы стали испытывать новые, как вы их называете, ощущения? Какое-то событие из жизни? Встреча с человеком? Влюбленность?
- Смерть моего брата… Это произошло чуть более трех лет назад. Тогда я впервые ощутил диссонанс своей личности.
- То есть распад?
- Как бы надвое…
- Расскажите мне о брате.
- Он был старшим братом. Всегда на виду. Гордость семьи, всегда пример.
- Вас это раздражало?
- Нет, что вы, напротив. Я…
…Что я мог рассказать о человеке, который с самого детства был для меня единственным человеком. В смысле – вообще единственным. Никто до и никто после не делал для меня того, в чем я так нуждался больше всего на свете – он меня берег. Откуда во мне эта потребность? Беззащитность? Уязвленность? Принято считать, что всё родом из детства. У меня было ненормальное детство. Оно и закончилось ненормально, в сущности, но было до финальной точки множество крошечных уродующих механизмов. Когда ты с самого начала отличаешься от подавляющего большинства, невольно начинаешь испытывать в лучшем случае изоляцию. Ты подрастаешь – тебя начинают сторониться. Затем задирать, издеваться, проходит несколько лет напряженного противостояния общественной норме. Ты упрямо не вписываешься в неё, за что слывешь изгоем. Иногда ты думаешь – я не плохой человек, я не хочу людям зла, откуда у них ко мне такая агрессия? В зрелом возрасте ответы находятся сами собой – ты, достаточно подкованный в психологии приводишь всему оправдание, что, мол, это защитный механизм, социально выработанный, позволяющий обществу сохранять себя. Принцип «выживает сильнейший» - он действует. Только в человеческих условиях он куда более изощренный и жесткий. Люди не просто уничтожают тебя. Они испытывают при этом садистское наслаждение. Осознанное. Мне так кажется. Это как завоевание очередного трофея. Гонка, в ходе которой твоё истребление – особый квест.
- Что конкретно не нравилось людям в вашем образе?
- Не знаю. Возможно, чрезмерная чувствительность, в чем-то даже утонченность, черты женской психологии.
- Вы признаете в себе женскую психологию?
- Отчасти.
- Вы признаете, что она доминирует в структуре вашей личности?
- Я признаю в себе женскую психологию – хорошо развитую интуицию, манипулятивность и чутье – только и всего.
- Какую роль в этом играл ваш брат?
- Никакой. Он просто был. Знаете, он просто был у меня. Мой тыл, моя надежная нора, куда всегда можно было забраться зализывать раны. Он не утешал меня. Но у нас, например, была очень развита кинестетическая связь. Я помню один случай, в детстве. В школьной столовой мальчишки не пустили меня за один с ними стол. Это был своеобразный нервный срыв что ли. Я тогда не выходил из дома почти неделю. Но в самый первый вечер, когда брат узнал о том, что произошло в школе, он пришёл ко мне в комнату. В отличие от родителей, он не читал долгих лекций на тему – как изменить своё поведение, чтобы угодить стандарту общества. Он по-свойски повалил меня на кровать, уткнувшись лбом в мой лоб. Мы лежали, уставившись друг на друга, не моргая, а потом он улыбнулся. Долго молчал. Он словно делился со мной своим потрясающим спокойствием. Мы говорили в этот момент. Но говорили совсем без слов. И в самом конце он сказал мне только одну фразу:
- Ошибайся, проживай эту жизнь, пробуй искать выходы, но, если у тебя не будет получаться – всегда помни – я стою за твоей спиной, я всегда помогаю тебе. Ты не один. Таким он был во всем – мой брат. Он называл меня «старлей» и всегда повторял – «прорвемся…». Пьяный урод убил его три года назад. Зарезал во дворе нашего дома. Как мне передать это ощущение потери? Сказать, что ты сиротеешь разом – значит соврать. Это не сиротство. Это потеря себя. В тот момент у меня появился Джошуа…
- Кто такой Джошуа?
- Зверь…
В этот момент психоаналитик сделала пометку в своем блокноте: замещение, диссоциативный синдром с элементами эндогенной депрессии.
- Вы придумали себе мир для того, чтобы справиться с трагедией – это нормально, понимаете меня? Вы потеряли близкого человека. Но разве можете вы быть уверены, что кто-то из вне – настоящий, не вымышленный, не займет его место?
- Не займет…
- А как же любовь?
- Я не верю в любовь. Её нет. Либо она есть, но в моем сознании, как абсолютный идеал чего-то. Механизмы действий – моих и её. Но так не бывает. Вы же знаете, в паре всегда кто-то любит, кто-то позволяет любить. Да, нет никакой любви. Я столько лет держал людей на расстоянии. Мне почти тридцать, доктор. Её нет. Я никогда не полюблю. Это уж я вам гарантирую…
- А хотите пари?
- Какое?
- Я убеждена, что мы с вами встречаемся не в последний раз. Я даю двести долларов, что в самое ближайшее время вы обязательно кого-то полюбите. Двести долларов, которые вы платите мне за сеанс – вы сможете оставить себе, если я ошибусь, идёт?
- Идёт… Только это бессмысленно.
- Вы сегодня начали нашу встречу с элементов своих снов, видений или как вы их там называете. Всё, что вы описали – это, по сути, ваша готовность к началу доверия.
- Или недоверия.
- Я почему-то убеждена в положительной динамике… На сегодня все.
ГЛАВА 7
Провалился в сон я быстро. Или это был не сон вовсе. Я толком не разобрал. Сначала зазвонил мобильник. Я снял трубку и услышал голос Елены. Она шёпотом сообщила, что стоит у подъезда своего дома. Я почему-то совершенно не удивился позднему звонку, не спросил даже, что случилось, просто оделся и спустился вниз, выходя из квартиры и поворачивая ключ в замке Ганса, я отметил, что проживаю не здесь, совершенно в другом конце Москвы. Но и это меня не покоробило. Елена действительно стояла у подъезда и курила.
- Не спится? – зачем-то спросил я…
- Так…, решила подышать, вы? Как продвигается биография Ганса?
- Мы только начали. Его история – нетипичная типичность военного положения. Правда, пока всем правит любовь. Он показывал вам фотографию своей супруги?
- Давай на «ты», я чувствую себя старухой… Нет, не показывал.
- Давай…
Мы прошли вдоль крошечного сквера и сели на скамью.
Я не знал, о чем говорить, по правде говоря, я боялся даже смотреть на неё. Она казалась мне небожителем. Чувство внутри тревожило меня. Я исподтишка рассматривал сидящую рядом со мной женщину, как под микроскопом, но не понимал, зачем все это?
- А кем ты работаешь?
- Какой банальный вопрос…, - рассмеялась она… Я актриса.
- Актриса?
- Актриса театра ну и иногда кино… Хотя, кино не люблю. Театр – больше.
- Странная ты… Хитрая и странная… Лукавая…
- Почему?
- Я вот смотрю на тебя, и происходит, словно три процесса параллельно: мы сидим и общаемся – это первый, мы сидим, и ты изучаешь меня – это второй, мы сидим и я решаю внутри себя непростую арифметику собственных мыслей – это третий.
- В чем же странность? Это знакомство. Мы просто знакомимся. И я не хитрая с тобой. Стараюсь быть небезучастной. Ты мне интересен. Как человек близок. Может, мне просто кажется, что я тебя понимаю. Сегодня, когда мы прощались, у меня возникло желание тебя обнять. Неосознанное. Не подумай ничего плохого – это желание души. Так бывает у меня…
- Я иногда тоже хочу обнять. Но как только я это сделаю – возьму ответственность. Боюсь ли я этого? Моя мама говорила, что женщину следует ставить во главу угла. Беречь, ценить, но, наверное, все же бережения было больше во всем этом. Она повторяла – женщин будет много разных по жизни – хороших, сложных, но каждая достойна, чтобы ее сохранили невредимой, я долго не понимал этого. Наверное, просто от отца – человека военного, она не дополучила чего-то…
- Я говорю сейчас про себя не как про женщину. Или это сложно?
Возникла неловкая пауза. Мы понимали и не понимали друг друга.
- Ну, обнять – значит, стать свободной, открыться для человека, понимаешь меня? Открыть его для себя..., - попыталась реабилитироваться она…
- Понимаю… А я эгоист страшный по натуре, зацикленный на собственных противоречиях. Боюсь думать, не думать боюсь, сделать кому-то больно, сделать что-то не так. Потому и людей не подпускаю к себе близко.
- Это только твои болезни и только ты их можешь вылечить… Я, если позволишь, могу лишь помогать тебе чуть-чуть в этом… Так скромно…
Мы долго говорили, сидя на холодной скамье. Выяснилось, что оба крайне заражены Ремарком. Наперебой цитировали вначале «Ночь в Лиссабоне», затем «Возлюби ближнего своего»… Сошлись на мысли, что война по Ремарку – это некая способность души адаптироваться к человечности. Той исходной человечности, которая заложена в нас изначально. По жизни человек вносит в это понятие массу примесей. А война Ремарка – позволяет освободиться от шелухи. Выяснилось, что мы действительно имеем похожие точки зрения на целый ряд жизненных вопросов. У нас даже даты рождения странно устроены. У меня 25 декабря, а у неё 25 ноября. А ещё мы одинаково любим синий цвет, и капучино…
… Я сидел в своей собственной постели. Я действительно находился в своей постели, я даже ощупал её края. На мне была клетчатая пижама и белые короткие носки, в которых я и ложился. Это значит, что ночью я не мог быть в квартире Ганса и запирать его дверь. Это значит, не мог видеться с Еленой и говорить с ней о Ремарке и прочей ерунде. Но ощущение реальности не покидало моей головы. Я закурил. Позвонил Гансу и для пущей убедительности проверил себя – не приходил ли ночью к нему…
- Молодой человек, вы переутомились там за работой? – Ганс спросил, ожидать ли ему меня сегодня, и я дал положительный ответ. Непостижимое и нехорошее чувство поселилось внутри. Странный сон, в котором Елена предстала передо мной человеком из плоти и крови.
Рассказ старика я слушал вполуха. Из головы не шло сновидение. К сожалению, в этот день в моем блокноте не осталось ни одной пометы, и Ганс был крайне раздосадован. Да, собственно, его биография сейчас интересовала меня мало. Мне хотелось поскорее увидеться с Еленой, той, что жила несколькими этажами ниже Ганса и вернуться к Елене самого Ганса. В моей голове творился бардак.
Старик закончил очередное предложение фамильярно:
- Сегодня, молодой человек, от вас мало толку… Приходите, в следующий раз я отвечу на ваш вопрос – как я убил своего сына.
***
Я боялся лишь, что Елены не окажется в театре. На Чистопрудном я появился спустя сорок минут после встречи с Гансом. Впервые я увидел афиши, на которых Елена была в образах: Катерина Островского, Цветочница Бернарда Шоу, на одном из плакатов она – Гиттель Моска в спектакле «Двое на качелях». Я долго рассматривал галерею типажей, завороженный её разностью. И снова не понимал противоречивого чувства внутри себя. Слишком уж монументальной она представлялась мне – слишком закрытой, недоступной, непостижимой и загадочной.
Мне пришлось войти со служебного хода и администратор – приземистая старушка поинтересовалась целью визита…
Я спросил Елену, сказал, что являюсь её другом.
- Мне надо посмотреть, возможно, сейчас идёт репетиция, - ответила она…
Но смотреть ничего не понадобилось, в гулких театральных кулуарах я услышал её голос и шаги, спустя мгновение она и сама предстала передо мной, готовая, очевидно покинуть место работы…
- Макс? Как неожиданно!
- Мне надо поговорить с вами, простите, что явился без предупреждения.
- Что-то случилось, вы взволнованы, можно? – Елена попыталась дотронуться до моего лба тыльной стороной ладони, но я подался назад, затравленно, как ошпаренный…, - Простите меня, я хотела лишь…
- Нет, это вы простите… Вы домой?
- Да…
- Уделите мне время, пожалуйста…
- Конечно, пойдемте…
Она попрощалась с администратором, мы вышли на театральную парковку и направились к её автомобилю. Несколько минут прошли в молчании, пока мы не тронулись, и она не заговорила первой…
- Макс, вы пугаете меня…
- У меня ощущение, что сегодня ночью мы с вами виделись…
Елена резко ударила по тормозам и вынуждена была припарковаться у ближайшего свободного бордюра. Она смотрела на меня не изумленно, а скорее испуганно… Было и что-то ещё в этом взгляде. Она словно сама хотела поговорить со мной об этом…
- Что это значит?
- Я не знаю, как все это объяснить, но вы позвонили мне, сказали, что курите, попросили спуститься вниз, я оделся, встретил вас, стоящую с сигаретой, мы направились в парк около вашего дома. Сначала вы сказали, что иногда у вас возникает желание обнять меня при встрече, я ответил, что веду замкнутый образ жизни и не впускаю людей.
- Это только твои болезни и только ты их можешь вылечить…, - ответила я вам…Теперь Елена смотрела прямо перед собой. Оба мы боялись пошевелиться, оба понимали, что случилась какая-то нелепая, а, возможно, страшная невероятность.
- А потом мы обсуждали Ремарка и искали определение человечности, - заметил я, не в силах больше выносить тишины.
- И ещё мы, кажется, перешли с вами на «ты» …
Всю дорогу ехали молча. Каждый обдумывал произошедшее. Она лишь спросила, где я живу, чтобы подбросить до дома, я назвал свой адрес, и мы ещё на какое-то время замерли в молчаливой пробке в районе Дмитровки.
- Вы понимаете, что это значит? – внезапно взорвалась она…, - Ты понимаешь?
- Мы видели один и тот же сон…, - я улыбнулся…
- Тебя это забавит?
- Меня это интересует…
- Вот как…
- Это мой дом, спасибо, Елена… Спасибо, что подбросила.
Я вышел из машины и, не оборачиваясь, побрёл к подъезду. Сердце моё колотилось. Я не знал, что делать дальше. Едва я запер дверь своей квартиры, мой мобильник завибрировал в кармане коротким тугим маршем. Это было сообщение от Елены:
«Мы не просто видели один и тот же сон. Мы пришли в этот сон для общения. Невероятно. Не знаю, что сказать. Не говорила прежде, скажу сейчас – я чувствую, что у нас много общего с тобой»
Кажется, этот день, наконец-то подходил к концу. Но мыслями я стремился к Елене Ганса, которая, знаю, тоже ждала меня теперь.
Я ещё не знал, что увижу её в последний раз. И горько пожалел, о том, что лег в проклятый гроб и увидел все то, что произошло на площади немецкого городка.
Вот она вместе с Гансом садится в автомобиль. Машина выруливает на круговое движение, делает неосторожный рывок в соседний переулок и в ту же минуту массивный грузовик врезается в них. Врезается на полном ходу так, что обе машины подлетают в воздухе, и алые гвоздики, которые перевозил проклятый грузовик взмывают в небо, подобно залпу салюта. А потом падают – тяжело, размашисто, покрывая тоненькую корочку снега красными пятнами. Я сидел в этот момент в их квартире и наблюдал за всем с высоты третьего этажа. Я не смог сориентироваться. Не смог даже произнести звука для того, чтобы обозначить своё потрясение. С открытым ртом я беззвучно опадал на подоконник, я плакал, я бил кулаками себя по лицу, потому что последнее, что мне удалось увидеть – мертвого водителя грузовика, который вылетел через лобовое стекло и упал в десятке метров на землю, Ганса, который с окровавленным лицом (и лишь теперь я понял, откуда этот шрам на его подбородке и брови) достает из машины мертвые тела своей жены и ребенка. Как он в агонии прижимает их к своей груди, ещё не до конца понимая – это конец. Всему конец. Елена мертва. Наша Елена была мертва.
Звучала очень простая и светлая музыка. Она лилась в такт начинающемуся снегу. Она была громче снега, но тише сердца.
ГЛАВА 8
- После смерти Елены и нашего сына я, наконец-то, добрался до Лиссабона. Уже не было смысла опасаться чего бы то ни было, не было смысла даже в поддельном паспорте…
Ганс рассказывал этот эпизод как что-то давно прожитое и похороненное. Оно и было таковым. Для него. Не для меня. Мне не следовало делать пометок в блокноте. Я был свидетелем этой драмы. На любовь три дня. Чем она была для меня? Чем обернулась эта воображаемая страсть? Прав ли был психоаналитик? Потрясения толи сна толи яви – картинки такие четкие, что я не понимаю, где теперь заканчивалась реальность и начиналась фантастика. Слез не было, нет. Не было даже подавленности. На утро я проснулся со зверской головной болью и глубокой тоской, которая с каждым часом лепестками рассыпалась сначала на меланхолию, затем на легкую грусть, а ближе к вечеру на воспоминания, которые, должно быть, подобны ощущениям Ганса теперь.
- Вы, конечно, останетесь на мой юбилей, Макс? – спросил Ганс в конце нашей сегодняшней встречи…
- Господи, я же забыл совсем, какой дурак… Простите, Ганс… я забыл про подарок… я поздравляю Вас!
- Бросьте, в моём возрасте подарки – это пошло…
- Я останусь…
Старик улыбнулся…
- Будет узкий круг моих самых близких… Вы их, впрочем, знаете… я жду вас в девять… у себя…
- Я все равно куплю подарок… Мне очень хочется сделать для вас подарок…
- Ну, хорошо, только не опаздывайте…
У меня было четыре часа на то, чтобы выбрать для Ганса нечто-то памятное, но что-то знаковое. Я пока не знал, что это будет. Ворон сел рядом со мной на скамье в парке у Чистых прудов. По-свойски прошёлся – туда-обратно, клюнул дерево, посмотрел на меня, открыл свой клюв, но не издал ни единого звука…
- Ну, что ж, дружок, пошли…
Я встал, он поднялся на крыло. Зверь дремал во мне. Не было смысла бежать на кладбище. Мы просто шли. И когда оказались по сенью старого склепа, я привычным жестом отбросил крышку гроба. В нем лежал скелет. Женщина. В платье, покусанном ветошью. Больше ничего. Обшивка гроба теперь не была новой – от неё, собственно, мало что осталось… Это была несомненно Елена. Я лишь сейчас заметил, что в противоположном углу склепа стоял маленький гробик, в котором, очевидно были останки сына Ганса. Его я тревожить не стал. Ещё несколько минут лишь смотрел на то, что осталось от моей иллюзии. А после осторожно опустил крышку и вышел в закатный город. Так просто. Словно, за пачкой сигарет.
От моего потрясения не осталось и следа. Удивлению не было больше места, а вот убежденность, что мне никогда не удастся полюбить – теперь была как никогда прочна.
В книжном на Арбате я долго шнырял между рядами, чтобы подыскать достойный подарок. И в итоге потратил приличную сумму на фолиант, который на немецком описывал положение Германии во время войны.
- Спасибо, - сказал мне позже Ганс, - но к чему читать вымыслы, коль пережито на собственной шкуре. Спасибо, дружище, - он неуверенно потрепал меня по плечу. В камерном ресторанчике был заказан стол. Ганс пригласил Елену, Вадима и Кирилла. Все… очевидно, так и выглядит круг самых близких для него персон.
Мы поднимали тосты за его здравие. И говорили о пространной ерунде. О новых ролях Елены, о финансировании театров, ни слова о прошлом Ганса. И все же, сидя рядом с ним, в перерывах между тостами я спросил у него тихо, чтобы никто не мог слышать…
- А где похоронены ваша жена с ребенком?
- Здесь. Сначала там, в Оснобрюке. Позже я эмигрировал в Америку, затем в Россию. Я решил сделать семейный склеп здесь. Перевез останки. В сущности, мне осталось определиться лишь с квартирой, жить-то мне – два понедельника.
Он засмеялся и сделал глоток белого вина.
Мы с Еленой пили коктейли, от которых немного вело сознание. Вадим, напрочь отрицающий алкоголь, пил сначала воду, затем чай.
- И всё-таки, ты ненормальный, - сказал Вадим вдруг. Кому-то со стороны могло показаться, что произнесено это было грубо и резко. Но я постепенно привыкал к такой манере общения человека, который с каждым днём становился все менее уродлив в моих глазах. И хоть мы и редко пересекались – это был, кажется, третий или четвертый раз – я привыкал к нему.
- Почему это?
- Ни флага, ни Родины – вот почему…
- Ты имеешь ввиду отношения?
- И их в том числе. Тебе нужна девушка, – заявил Вадим уверенно…
- Нет, не нужна…
- Не заставляй меня думать о тебе плохо.
- Не будь банальным. Я просто не верю в отношения.
- Пф…, в них не надо верить – просто надо завести девушку и спать с ней – тогда и глупостей в голове будет меньше. Загоны это убирает на раз – поверь мне…
Елена долго и с интересом наблюдала за нашим батлом. Наконец, вставила и своё осторожное:
- Вадим, просто не все люди воспринимают этот мир так, как его воспринимаешь ты…
- Я с этим не спорю, но ему нужна девушка. Или парень…, - он усмехнулся…
- Не обижайся, - шепнула мне Елена…
- Он не сказал ничего обидного, - и хоть я и чувствовал, что меня загоняют в угол, всё же надеялся на реванш…, - я долго привыкаю к людям, долго изучаю их, по-твоему, секс – это главное? Вовсе нет. Отношения – это всегда риск… Мне так спокойней – одному. Дело ни в женщинах или мужчинах – я одинаково привязываюсь и к тем и к другим, если такое случается…
- Макс просто влюбляется в людей, - я видел, как Елена изо всех сил старалась поддержать меня на плову.
- Вот поэтому он и ненормальный..., - Но для Вадима я так и остался непознанной планетой. И он вряд ли бы оказался со мной за одним столом, если бы не жена, с которой мы продолжали общение вот уже три недели. В основном – это была переписка в социальных сетях и пара снов, где мы гуляем по городу. Так, мелочи. Я не доверял ей отчего-то. Мне представлялось, что в ней таится угроза. Уж слишком лукавым и таинственным был её взгляд. Такие женщины уничтожают или смеются над тобой – думал я. Они самодостаточны, своенравны, свободны и, как мне казалось, совершенно не чувственны. И хоть и было меж нами что-то общее, и даже невероятная способность общения, которая открылась внезапно – я не доверял. Ничему больше не удивлялся, но и не доверял. Мой переезд в столицу круто изменил мою жизнь. Появление новых людей вызывало во мне с одной стороны – восторг, отдушину от долгого заточения в собственном мирке прошлого, с другой – я оставался всегда лишь наблюдателем. Мне следовало сделать шаг в этот водоворот ИХ жизни. Но я стоял за пределами круга. Он не принадлежал мне. Во всяком случае, пока. К тому же – хотелось сохранить о себе недурственное впечатление. Пусть странное, но не отталкивающее, как было раньше со всеми людьми, которых я встречал. Я боялся своей странности, боялся тайны, которую хранил. Боялся своей головы, в которой поселилось нечто. Зачем кому-то знать об этом. Пусть все останется как есть.
В курилке мы оказались наедине. Было сумрачно и прохладно, когда Елена, кутаясь в мой пиджак, вновь начала вскрывать моё нутро.
- Не стоит бояться людей, зачем ты это делаешь?
- Много чего было в жизни…
- И все же… подумай… большинство из них – не нападают на тебя. Не хотят причинить тебе зла.
- Наверное, это так. Но вот ведь странная штука – заводишь отношения с человеком – не важно – будь то дружба или любовь – а потом – бац! И человек уходит. А ты остаешься, как маленький ребенок – брошенный – жалкое чувство.
- Я понимаю, о чем ты говоришь. Но со временем я научилась одной хитрости… смотри…
В следующий момент она распахнула руки будто приглашая к объятию…
- Я делаю вот так – всем людям вокруг, тем самым говорю – приходите и бейте меня, если посчитаете нужным. Когда идёшь к людям с открытой душой – проще отражать удары. Ты ничего не боишься, ты ко всему готов. Ты даешь им выбор и право оказаться рядом.
- Это чересчур для меня…
- Ты слишком много думаешь. И самое плохое в этом – не позволяешь людям помочь тебе. Твоё поведение – не каждому по зубам, понимаешь? В какой-то момент люди действительно решают просто сделать шаг назад, чтобы сохранить себя и оставить тебя в покое. Ты ведь к этому стремишься, а это тяжело наблюдать со стороны. Тем более жить в этом. Это тяжело. Пойми и их тоже…
- Вполне понимаю…
- Тогда…
- Никаких отношений, никогда! – я засмеялся в голос… А она иронично улыбнулась и отметила мою неискренность.
Я сказал эту фразу, но то, что произошло в зале ресторана спустя всего несколько минут, меня оглушило. Всё было по-прежнему. Мы пили вино, играл неспешный David Lanz, кажется, «A Whiter Shade of Pale», и моя последняя фраза:
- Я никогда не полюблю…
В следующую секунду я повернул голову на сидящую рядом со мной Елену. Я, вдруг, заглянул в её глаза и сам испугался того, что увидел на самом дне собственного сердца, и вдруг страшно захотел зажмуриться, на худой конец – отвести взгляд, но не мог. Чувство поразило меня, обращаясь в горячее эмоционального потрясение. Оно рождалось где-то внизу живота, поднимаясь все выше, становясь все глубже. Мы смотрели в глаза друг другу и звенела тишина – та самая, от которой никак невозможно отделаться. Сколько же всего пережили наши взгляды в этот момент. От легкой улыбки до грусти, а дальше – по ускользающей траектории – волнения, страха – едва уловимого предвестника кошмара, но, в сущности непонимания. Как же я глуп! Как же мало знаю о себе и совсем не ведаю, что говорю – мелькнуло вдруг в моем сознании… Я резко сбросил взгляд и уставился в свою тарелку. Елена моментально, но очень деликатно попыталась рукой повернуть меня за подбородок…
- Макс… смотри мне в глаза, - шептала она, словно из другой реальности…, - Макс…
Я сделал колоссальное усилие над собой. Теперь её голубой оттенок становился жгуче васильковым, волнительным. Музыка близилась к кульминации…
- Что с тобой? О чем ты думаешь…?
Я не знал, что ответить. Начиналась паника. Я должен был выйти из-за стола. Срочно выйти из-за чертового стола… Обронив тарелку на пол, я спешил на свежий воздух. Ведь я не мог ей сказать главного. То, что родилось во мне испугало меня до чертей, напугало бы и её тоже во сто крат больше… я просто шёл к выходу… я просто не мог ей сказать…
… как сильно мне захотелось вдруг поцеловать её… одну лишь её… единственную на свете… соединившуюся в моей голове с той, что уже случилась со мной, но была вымыслом…
Мне вдруг страшно захотелось поцеловать её настоящую…
С этого дня я не мог больше думать ни о ком другом. Но и развивать в себе внезапную осознанность боялся, не хотел. Хотел бежать, но куда? Всюду натыкался на её глаза – городские афиши, встречи в доме Ганса, сам Ганс стал для меня олицетворением лишь её. Я чувствовал, что, общаясь с ней, замыкаюсь в самом себе. После трехнедельных переживаний и эмоциональных всплесков пришло изнурительное чувство усталости от самого себя. Эмоциональный перегруз. Чувства. Во всем теперь были чувства. Она не свободна – я подозревал, как монументальный аргумент расшатываясь, подобно зубу, вот-вот обратится в прах.
ГЛАВА 9
Очевидно, было где-то около двух часов ночи. Я спал и сквозь сон услышал позвякивание посуды на собственной кухне. Затем шаги и затем мне в нос ударил запах свежесваренного кофе, что было совершенно невозможно, ибо накануне в моей холостяцкой квартире я расправился с остатками растворимого. Сон мой стал распадаться, и я открыл глаза. Во всех комнатах горел свет многочисленных торшеров и бра. Из кухни ко мне выруливал сам Ганс с подносом в руках и дурацким нервным напряжением на лице. Видно было, как он балансирует с двумя чашками и кофейником, боясь упустить из рук только что приготовленное для меня и, очевидно, для себя. Мистика продолжалась подумал я, теперь мистическим для меня предстал и главный виновник торжества. Я был взволновал, но не удивлен. Череда странных событий вдруг стала частью меня самого. Я лишь ждал, каким образом они будут трансформироваться во мне.
- Ганс, стойте на месте, мне нужно точно знать, что это вы…
Старик остановился и уставился на меня вопросительно…
- Кто же это может быть ещё?
- Что вы делаете в моей квартире?
- Я не в вашей квартире, - с этими словами он соорудил столик для чаепития и принял свою привычную для рассказов позу.
Я осмотрелся по сторонам ещё раз. Это была моя квартира в районе Останкинских прудов, а значит до центра далековато-то будет. Старик не мог прийти сюда пешком. Машины он не водил, в таком, случае – такси?
- Вы не о том думаете, Макс.
- Откуда вам известно, о чем я думаю?
- Это же очевидно – не пытайтесь понять – то, что происходит – лишь вариант возможной нормы. Той нормы жизни, которая свойственна лишь вам.
- Ганс, вы редко бываете занудой, сейчас меня это раздражает, что происходит?
- Вы забываетесь… пейте свой кофе…
- Не хочу я вашего кофе, я хочу спать.
- Глупо отправляться в дорогу, не выпив чашку кофе…
Во мне снова родилось отчаянное чувство вины перед стариком. За Елену. Сейчас я был особенно уязвлен, сидя перед ним совершенно без одежды, накрытый тонким одеялом…
- Куда мы пойдем?
Старик молчал…
- Или поедем?
- Я тут подумал, зачем пускаться в долгие россказни, если все можно увидеть своими глазами… Ваша задача лишь не нарушать ничего в этом прошлом. Оно должно остаться неизменным. Просто наблюдать. Ни к чему не прикасаться. Ни с кем не здороваться, и главное… не следует больше менять ход истории. Всё идёт так, как идёт. От вас оно уже не зависит. И вам оно не принадлежит… Ну, лишь отчасти.
Я только сейчас заметил, что старик больше не хромал, не выглядел дряхлым, больным, он говорил уверенно, его глаза были ясными. Его седина исчезла. Передо мной был Ганс и не Ганс одновременно. Меня охватил ужас.
- Кто вы такой, Ганс?
Вспыхнуло зарево. Тяжелый удар грома и яркая вспышка молнии. Дождь пошел вдруг и сразу большим напором воды с неба. Окна в моей квартире открылись настежь. Штора затрепыхалась осатанело и беспомощно – её отбросило в сторону и на подоконник сел мой старый приятель…
- А я думал, что мы попрощались с тобой…
- Насыпьте ему зерна, или хлеба, а лучше – дайте мяса… Вороны – ведь хищные птицы. Вам прекрасно известно, чего жаждет зверь больше всего?
Я закрыл голову руками. Напряжение росло.
- Ганс, я прошу вас, уйти!
- Уйти? Я не могу уйти из вашей головы. Ведь это ваши страхи, ваши болезни… и только вы можете вылечить их… Пейте кофе, но вначале позаботьтесь о птице… Питомцу требуется уход…
- Это не мой питомец, это не питомце вовсе, эта чертова птица с улицы, - я начинал злиться и ненавидеть Ганса.
- Вы глупец! Вы считаете, что можете так запросто приходить к людям, менять их до неузнаваемости, вершить их судьбу! – он говорил громогласно, с вызовом, словно, упрекая меня за что-то…
- Что вы несете?! Я ничего не сделал…
- Так сделаете… обязательно сделаете! Так ли безобидно ваше существование? Подумайте, Макс, подумайте о том, что нельзя просто вторгаться в кого-то, бездумно, беспечно – лишь по зову своего звериного естества. Подумайте и о том, чем вы можете пожертвовать, что можете дать тем, к кому приходите в дом.
Он говорил явно не о себе…
- Ганс, замолчите! В чем вы упрекаете меня сейчас? Зачем? Что плохого я вам сделал? Вы наняли меня на работу, вы платите мне деньги, я пишу вашу чертову биографию. Что греховного в том, что происходит?
- Да бог с ней с биографией… и с деньгами – бог бы с ними – вы получите столько, сколько пожелаете. Любую сумму. Прямо из моих рук, - старик смягчился и теперь смотрел на меня с укоризненным сочувствием, - Макс – грех не имеет ничего общего с религиозным символизмом. Обжорство, гордыня, вожделение, прелюбодеяние, - на последнем слове Ганс сделал особенный акцент…, - Ничего общего с религиозной концепцией. Никакой мистики. Макс… Бог (кстати тоже сомнительный персонаж, в том смысле, что все мы воспринимаем его по-разному) просто дает вам выбор – всегда лишь выбор и только выбор, а дальше наблюдает. Он не осуждает и не поощряет вас, а лишь смотрит за тем, как результат вашего выбора преломляется через вашу жизнь. И если всё гладко – значит вы сделали правильный выбор, а если нет – не Бог накажет вас за преступление – вы сами…
- Я не понимаю, о чем вы сейчас говорите, господи! О каком преступлении речь, - Ганс, конечно, знал о моей тайне, о тайном месте в том вонючем городишке, но он не мог знать, о моем романе с его женой. Был ли это вообще роман? Быть может, моя фантазия, глупый вымысел…, - Ганс не мог знать о том, что творится со мной последнее время, что творится в моей голове.
- Вы сами, ваша нервная система, ваша психика… Тупик. Клетка. Зверь. Метаться по темным лабиринтам собственного мозга – не зная выхода, не помня – где вход, в итоге – уничтожение – собственными руками, потому что в какой-то момент голова перестает быть вашей. Она требует новой и новой жертвы, нового витка иллюзии, зверь требует большего. И когда нет возможности остановиться – вы нажмете на курок.
Гроза усиливалась, мы сидели и пили кофе, я боялся поднять взгляд на старика. Я боялся его проповеди…
- А Бог – он ни за и не против. Он просто смотрит – удастся ли вам выбраться из тупика, в который вы сами себя загнали. Но только помните – чем дальше вы зайдете в преступлении самого себя, тем больше зеркал будет окружать вас, в которых вы – отраженный и распятый – будете метаться, подобно зверю – не находя не только выхода, но и самого себя – всё станет иллюзией. Вы для себя станете иллюзией…
Я вдруг успокоился. Успокоился и Ганс.
- А к чему, вы, собственно, все это?
- Единственное проклятие для людей, Макс – это их глупость… Нам пора. Каждому событию свой черед. Когда придёт время понять – обязательно вспомните меня и помолитесь о моей душе… Одевайтесь… Мы поговорим сегодня о ностальгии… Тоска по Родине – это ведь тоже, своего рода тупик, в который каждый человек загоняет себя сам… Внешние обстоятельства лишь отчасти имеют значение. У человека всегда есть выбор.
Я больше не слышал шума дождя и ветра. Лишь слабую музыку, которая возникла лейтмотивом. Наполнила мой дом. Поселилась в моем сердце, подавив упрямое напряжение. Заглушив беспокойство на время.
Ганс властно встал с кресла. Моя комната начала поначалу искажаться, затем дребезжать, стекла бойко вылетели из своих рам, невероятной мощности взрыв прогремел, и я успел закрыть своё лицо руками, чтобы обломки и предметы не повредили меня, обожгло чем-то сильно, всё рушилось, подобно извержению в Помпеи, ото всюду падали искры. Я кричал от собственного страха, от дикого желания сказать Гансу правду, покаяться во всем – да хоть бы и ему. Со мной случилась странная и неописуемая истерика. И вдруг всё стихло. Я лежал на полу лицом вниз. И когда медленно поднял голову и осмотрелся по сторонам рядом не было ни Ганса, ни света торшеров и бра, ничего не было. Вверху – черная бездна звездного неба. Звезды становились ближе, они падали на меня – не звезды вовсе, мягкие холодные снежинки – медленные, статные – единственно-прекрасные в этом ночном хаосе. Снег в конце апреля. В комнату падал мягкий белый снег и вошла девушка. Красивая, бледная, одетая в темно-синее платье в пол. Её шаги медленны. Движения мягкие. Поступь уверенная, строгая. Она осторожно подходит ко мне. Я смотрю на неё остолбенело и не могу сказать ни слова. Губы не подчиняются моей воле. Хрустальная ваза – последнее что падает с одной из верхотур моего шкафа. Её осколки долетают до меня и больно ранят мою руку… Я вздрагиваю от резкого и непонятного мне. И вдруг мои зрачки меняют форму и цвет. Загривок щетинится. Я слышу, как Джошуа восстаёт во мне самом дикой силой рвать на части плоть, мне начинает казаться, как кости внутри меня ломаются и на их мете вырастают металлические шипы. Девушка стоит совсем близко, а из меня вырываются не слова – поначалу чуть слышное рокотание где-то в глотке, затем рык, через мгновение он не оставит живого места на этой бледной статуе. Почему она не уходит? Он ведь убьёт её, как убил того недоумка, который лишил меня брата.
- Не бойся меня…, - неожиданно шепчет она…, - Почему ты меня боишься? Разве я нападаю? Разве хочу причинить зло?
Я молчу. Джошуа наблюдает за каждым её движем и скалится белоснежными клыками. Его пасть приоткрыта, он нервно дышит и капелька слюны падает низ, на раскаленный пол… а я не чувствую боли.
- Дай мне свою руку…, - и не дожидаясь моего согласия её рука осторожно касается той, что изувечена осколками вазы, - Бедный..., бедный мой… ты дрожишь… отчего?
Джошуа опускает голову, смотрит исподлобья, начинает зачем-то пятиться назад…. Куда же ты? Сейчас – когда так мне нужен?! Ты тоже боишься? Но зверь никогда ничего не боится… Он лишь подчиняется силе той, кто способен подчинить большую силу.
- Позволь я стану защищать тебя…
И она касается губами раны. И рана исчезает под её холодным дыханием.
- Как тебя зовут? – спрашивает она меня….
- Я есть Воскресение и Жизнь. Кто знал меня при жизни и после смерти воскреснет… Я есть Воскресение и жизнь, Отче… Пройдя дорогой смертной тени, не убоюсь зла, ибо ты со мной…
- Чего бы тебе хотелось больше всего на свете?
Я не вижу смысла отвечать ей, я даже не смотрю ей в глаза...
Она была подобна дьяволу. Под чарами её тяжёлых пронзительных глаз таяло время и рушились камни. Она смотрела, не моргая, и я вдруг увидел, как взор заиграл сначала жёлтым, потом изумрудным светом. Он манил, сливаясь в едином порыве с безумной музыкой, которая теперь не просто лилась, она оглушала, звала, лишала рассудка. Это был Вокализ – да, точно – Рахманиновский Вокализ… Подобно тому, как гипнотизирует удав свою неуловимую жертву. Подобно тому, как морфий разливается тёплым беспамятством по членам. Музыка кричала партией скрипки. И теперь слышна была только скрипка. Единственная скрипка врезалась в мое сознание. Оркестр подхватывал её неторопливое повествование, и тут же смолкал. Во всяком случае, мне так казалось. А она упрямо и настойчиво смотрела прямо в меня. И не было такой силы, которая бы позволила оторвать взгляда от этих роковых глаз цвета золотистый изумруд.
- Его лицо мне призраком белело…
Бледнее бледности в десятки тысяч раз…
Я уже слышал однажды это стихотворение, но не мог вспомнить – откуда оно во мне.
- Промолвила она – наверное я дома…
Хотя волна касалась наших тел…
Ты соблазнил меня своим прозрачным взглядом…
Сказав: «Должна ты быть Русалкой,
Наездницей на грозном Нептуне…
Отринь же клетку – ты сказал мне просто…
Оставь её – отныне ни к чему…
Лишь улыбалась я тебе печально…
Убив досаду, страсть родив в тебе…
- Твоё лицо мне призраком белело, - зашептал я заворожённый…
Белее бледности в десятки тысяч раз…
И если музыка была любовным яством,
То смех был Королевой тех утех…
И было нам неважно - спереди иль сзади –
Когда в грязи рождался чистый смех.
Мой рот тогда вдруг сделался картонным,
А в голове метался ураган,
А мы друг в друга быстро погружались,
Как атакует днище океан…
Я закончил строчку…
- Поцелуй меня, - сказала она тихо…
- Нет, - резко поднявшись на ноги, я направился к выходу из своей квартиры, непонятного пространства, в котором теперь было не узнать моей квартиры. Уже у выхода я обернулся – комната была пуста. Незнакомка исчезла. Я толкнул входную дверь и…
ГЛАВА 10
… Ганс шёл уверенно рядом со мной, размахивая руками по широкому тротуару – рядом мелькала Третья Авеню – Манхэтен, район Ист-Сайд Боро, прямо до Южного Бронкса. Мы только-только добрались до 24 улицы. Ганс внезапно развернулся ко мне и бросил авторитетно:
- Макс, позволь, я не стану рассказывать тебе, как скопил состояние на фондовой бирже. Просто знай – я в итоге – все-все нефтяные акции, которые держал в своих руках на тот момент, пустил с молотка. С вырученной суммой вернулся в Россию.
- Много информации, я устал, Ганс, пожалуйста… Что сейчас было?
- А что было? Дружок! Мы с тобой в Нью-Йорке – примерно пятьдесят шестой год. Я ведь рассказывал уже, как учился финансам? После смерти Елены я эмигрировал в Америку. Холодный город. Мне казалось, что военная родина манит обратно, лишь впоследствии я понял – Германия никогда не была моей Родиной. Моей Родиной была Россия – если хочешь – это генетическое чутье… Притормози-ка…
Мы остановились, и старик указал мне на двух людей на противоположной стороне оживленной улицы…
- Видишь этих двоих…? Один из них – Джон Кьюсак… Другой…
- Это же вы?!
- Да, это я… Только напоминаю вам, юноша, не следует ничего менять в прошлом, мы просто наблюдаем со стороны…
- Как скажете…, - у меня разболелась голова, и я плелся за стариком, ожидая, что будет дальше…
Парочка прошла вдоль двадцать четвертой улицы и мы, пересекли эстакаду, направились вслед за ними.
- Вы солидно выглядите, Ганс…
- Обычно… Газета – была мой верный спутник, всегда. Я отслеживал котировки акций…
- Куда вы направляетесь?
- В данный момент мы с моим приятелем идём в посольство. Он отговаривает меня от затеи вернуться в Советский Союз… Считает, что это опасно…
- Это было опасно?
- А вы как думаете? Сталин умер в 1953-ем… До того момента мне светил ГУЛАГ – это как минимум.
- Но сейчас, вы сказали, 56-ой…
- Я был крупным в Америке финансистом, так вышло… А Джон – правительственным чиновником – секретарем по внешнеэкономическим связям, служил, кажется, в Госдепартаменте. Как только я сбросил акции и получил крупную сумму денег, то сразу же оказался под колпаком ЦРУ. Между Россией и Америкой в тот момент шла холодная война – борьба идеологий. Я все понимал… видишь черный Форд…?
- Да…
- Это разведка. Агенты, которые и днём и ночью следовали за нами. Джон Кьюсок давно был под подозрением – оставалось лишь проколоться на какой-нибудь мелочи и его бы арестовали, обвинив в государственной измене. Дальше трибунал, смертная казнь. Бог знает, что ещё… Везло, на самом деле тем, кто обладал, политическим иммунитетом. У Джона такового не было.
- Вы истинный еврей… Втянуть человека в свой замысел, зная, что он пострадает – это же…
- Дело не в еврействе. Джон был моим другом. У него был выбор – он мог отказаться мне помогать и не мог одновременно. Я разбогател раньше, чем он стал правительственным чиновником. Его жена – молоденькая американка родила ему дочь. У малышки была сложная сердечная аномалия. Требовалась дорогостоящая операция. Я помог им. Рожденная и обреченная на гибель выжила, и тогда Джон пообещал мне – однажды, когда мне потребуется помощь – он приложит все усилия для этого. Он считал меня ангелом хранителем своего ребёнка. Мою мать звали Надежда. В честь моей матери он назвал свою дочь.
- Как же все перепутано в вашей биографии. Далекие Российские корни, дальше – вы еврей и немец одновременно в военной Европе, бегущий сначала от фашизма, затем от противостояния двух стран-победителей…
- Победителей – да. Но Америка никогда не была освободителем. Это ключевой момент…
В это время парочка вошла в здание. Мы дошли до парадного подъезда посольства, и я достал сигарету, чтобы закурить…
- Что происходит внутри?
- Курите… Мы сейчас войдем внутрь, ведите себя предельно беспечно.
Я видел, как молодой Ганс вместе с Джоном сидят и пьют кофе в присутствии третьего лица. Мы присели за соседним столиком. А к противоположной стойке подошли двое в штатском. Они не привлекали к себе внимание, но Ганс сказал, что именно так выглядят агенты внешнеполитической разведки ЦРУ. Он попросил не смотреть в их сторону. Между тем за соседним столиком продолжался диалог. Его сути я не слышал. Ганс пояснил – решался вопрос о нашем отъезде в Советский союз в качестве туристов. Третье лицо – человек, который должен был в короткий срок оформить все документы. За щедрое вознаграждение, конечно…
- К чему такие сложности? Туристические визиты в эпоху Хрущева – были обычным делом. Под надзором разведки, но…
- В том то и дело. Туристом я должен был только въехать в Советский союз, и сразу же смешаться с толпой… получить в очередной раз фальшивый паспорт и новую судьбу. Этот человек – замыкающий в Америке. Там – в стране Советов – был точно такой же человек, готовый завершить операцию по моему переезду.
- Так просто?
- Так просто кажется… Что, по-вашему, холодная война?
- Вы шутите?
- Я поясню лишь один аспект… Когда рухнул Советский Союз, американцы стали куда более агрессивнее. Ведь больше не было сдерживающего фактора. Я имею ввиду внешнюю политику. Теперь они безнаказанно бомбили Ливию, Югославию. Вы знаете, о том, что в конце пятидесятых в Сирии был переворот, организованный подпольными методами.
- Вы хотите сказать, что США в открытую готовило террористов для смены режима?
- Ранее, в Иране уже вместе с британскими спецслужбами был свергнут избранный премьер-министр Мосаддык. Сегодня американцам сам бог велел использовать весь арсенал политических, экономических, военных методов против иранского руководства. И, кстати, не стоит сбрасывать со счетов экономический фактор. Я называю это экономическим терроризмом. США, ввергая в кредитные истории такие страны, как Иран, Ирак, Сирия – дальше просто начинает держать их под колпаком. Вуаля…
Ганс сделал глоток своего черного кофе…
- И, кстати, латинская и Центральная Америка – да будет вам известно – государства этого региона США уже два века считает своими задворками. Года не было, чтобы эта территория не становилась оперативной картой открытых и секретных американских операций. Всего, по приблизительных подсчетам, в годы холодной войны зафиксировано порядка шестидесяти открытых вмешательств США. Они не продвигали демократию. Они всеми силами стремились её уничтожить.
- Зачем вы мне рассказываете про это?
- Вы либо глупец либо…
- Ганс, я просто не понимаю…
- Значит глупец…
- Я рассказываю вам историю своей жизни. О том, как стремился найти уголок просто спокойного существования. Забыть о своей семейной трагедии. Найти новую семью, возможно, родить ребёнка. Я рассказываю вам все это, чтобы вы понимали – Америка не оказалась тем раем на земле, куда я так стремился в юности сначала из фашистского плена, затем из Лиссабона. К сожалению, Россия тоже не была сладким местом… В то время, как я стремился в союз, из союза стремились в Америку. Миграция через железный занавес. Текучка. Каждый сам для себя искал островок мирного счастья. Кто-то, возможно, находил. Не я.
Старик уставился в окно. А я попытался прогнать хмарь из своей головы. Перемещения во времени, измена жены Ганса со мной, странная метаморфоза в моей квартире – мне захотелось просто остаться сидеть в этом кресле вечно. Больше никуда не двигаться. Сам Ганс представлялся мне дьяволом во плоти. Чем было все то, что происходило со мной сейчас? Сном? Ведь наяву все вышесказанное – невозможно. Я знал, что поворачиваюсь рассудком. Все менялось в один момент. Настроение, эмоция, образность моего старика. Он был то зловещим Воландом, то целеустремленным американским финансистом, жалевшем вырваться на родину, то дряхлым стариком… А, кстати, где была его родина?
- А где ваша Родина, Ганс?
Он молчал. Долго молчал, прежде чем ответить….
- Я вынужден признать, что у меня нет Родины. Мне больно за это. Вы, кажется, увлечены Ремарком? Помните, целая плеяда образов потерянного поколения. Каждый из них – это, в сущности, я…
- Вы сейчас получите документы от этого человека, - я чуть заметно махнул на соседний столик…
- Если бы… Сразу после этого разговора произойдет то, что смешает напрочь все карты. Смотрите…
Прошло четверть часа, три человека встали из-за стола – один из них направился к лифту, два других – Ганс и Джон – к выходу из посольства. Допив свои напитки, здание покинула и разведка. Следом мы.
В какой-то момент двое в штатском остановили парочку и, предъявив документы, предложили Джону сесть в черный форд.
- Что происходит? – возмущался молодой Ганс?
- Сэр! Не вмешивайтесь. Отправляйтесь домой. Если понадобится, мы с вами свяжемся…
Машина уехала. Молодой Ганс в растерянности провожал взглядом Джона Кьюсака, которого, как он понимал, уже никогда не увидит. В руке он сжимал крошечный ключик от ячейки в камере хранения аэропорта. Там, через двое суток должны находиться его паспорт, виза и все сопроводительные документы.
- Что было дальше? – спросил я.
- А дальше… я размышлял минут десять – уехать из Америки без жены Джона и его ребенка я не мог. Их бы не оставили в покое. Я вернулся в посольство. Нашёл доверенное лицо. Очень быстро и путано объяснил ему, что требуется ещё два паспорта и две визы. Договоренности с советским союзом должны быть изменены. Прилетают трое. Как семейная пара с ребенком.
Она возненавидела меня за то, что я лишил её мужа и родины, и однажды сказала, что лучше умереть.
ГЛАВА 11
Карета скорой помощи пыталась прорваться к проспекту Мира. Я на какое-то мгновение приходил в себя и снова проваливался в беспамятство. Но голоса слышал. Слышал, как водитель надеялся по прямой добраться до Склифа. Меня везут в Склиф. Что произошло? Где Ганс?
- Успокойтесь, вам нельзя… пожалуйста, помолчите немного, - врач неотложки повернула вентиль на капельнице – боль в затылке моментально отступила… Я слышал, как мы свернули в Банный переулок, затем на Большую Переяславскую. Москва привычно стояла. Стояли и мы, правда, не долго. Вырвавшись, наконец, в Астраханский переулок, мы выруливали на территорию НИИ Склифосовского…
- Ещё пострадавший от взрыва…, - услышал я голос медика. Меня перебросили на каталки. Замелькали белые огни. Закружили люди вокруг. Молоденький врач опускал и поднимал моё веко – проверяя рефлекс зрачка ярким фонариком…
- Мне нужен срочно нейрохирург, возможна субдуральная гематома. И сосудистого пригласите – здесь рваные раны бедра, большая кровопотеря. В третью травму его – КТ-головного мозга – все по ходу…
Что было по ходу я не знаю… Но когда я очнулся, прошло почти трое суток.
Я жадно втягивал носом больничный запах. Это была не реанимационная, просто палата, где я среди прочих пострадавших… от чего? Я ничего не понимал… и, постаравшись встать – взвыл от дикой боли, перепугав всех вокруг…
…Уже позже мне объяснит врач – на стояке моего дома случился взрыв бытового газа. Меня доставили сюда в состоянии средней степени тяжести, что большая удача. 11 человек погибло, в том числе Борис – из соседней квартиры. Причины сейчас устанавливают правоохранители, но дело было не в этом… я снова проваливался в свою кошмарную неразбериху.
Вечером, на пороге моей палаты, в сопровождении Вадима, появилась Елена…
- Макс…, - тихо прошептала она… Смотрела так, словно я чудо, с поволокой слез она казалась мне такой беспомощной, ранимой, но вместе с тем… привлекательной… Мне бы хотелось, чтобы она не плакала сейчас. Но она не могла остановиться. Своей жалостью она накрыла меня, как ребенка, я чувствовал её волнение, чувствовал, как бьётся сердце…
Я улыбнулся ей…, что мне оставалось?
Мы разговаривали о моих странных видениях, о том, что предшествовало взрыву, или это случилось уже после взрыва. Елена слушала мой рассказ про Ганса. Теперь детали были далекими.
- Но это ведь было, было со мной? – в отчаянии я посмотрел ей в глаза. Хотел найти хоть малейшие подтверждение, что не схожу с ума, хотел раз и навсегда опровергнуть мистические аллюзию.
- Я не знаю, Макс. Тебя осмотрит психиатр завтра. Я, правда, не знаю. Всё, что ты рассказываешь невероятно, невозможно и скорее всего – просто результат травмы.
- Ты хочешь сказать, что все это мне приснилось?
- Не знаю…
- А когда придет Ганс…?
Елена вдруг замолчала и посмотрела на Вадима, который все это время сидел рядом.
- Что происходит?
- Макс, два дня назад Ганса поместили в реанимацию… Опухоль головного мозга – ты ведь знаешь о том, что он умирает?
Я кивнул….
- Как же это…?
- Он впал в кому, и врачи дают всего неделю. Размер опухоли велик.
- Но он ведь не успел дорассказать…
Я отвернулся от Елены. Захотелось вдруг остаться совершенно в одиночестве.
- Зато вполне определенно-точно вы не могли гулять с ним по Нью-Йорку…, - она положила свою руку мне на живот и улыбнулась самой нежной улыбкой в мире. И, я думаю, что в тот момент мы подумали об одном и том же – об удивительно открывшейся способности взаимодействия посредством сна, только теперь и Ганс был частью нашей истории…, потому как в следующий момент Елена сказала тихо: но даже если это и было правдой – не самый плохой финал жизни, как считаешь?
Я посмотрел на её склоненную голову и снова захотел поцеловать. Внутри родилось что-то горячее, большее, если бы только можно было – я бы обнял её в этот момент. Какой же близкой она стала мне вот так и вдруг. Я буквально видел, как нити протягиваются меж нами. Но свидание подходило к концу… И лишь в моем сознании наш поцелуй был возможен, наяву же – она даже не догадывалась о моей влюбленности… Мне стало невыносимо жаль… Тоска и жалость наполнили меня…
ГЛАВА 12
Елена спала. Я впервые был в её квартире. Точнее, если верить вектору моего сна – это была её квартира. Лежала на правом боку, положив ладонь под голову. Прядь волос упала ей на лицо – мне не видно было закрытых глаза, но достаточно было ощущать её присутствие рядом. Во сне я был совершенно здоров. У меня не было ссадин, гематом. Я просто был Максом – худощавого телосложения, которое сейчас полностью слушалось меня. Я сидел перед ней. Прямо на полу, скрестив ноги по-турецки, опершись на собственные кулаки. Я размышлял – что общего между мной, Еленой и Гансом, коль существует единая возможность перемещаться по снам друг друга. Подобная коммуникация – это какой-то генетический недуг? Быть, может, мне следует бить тревогу, обратиться к специалистам, чтобы началось сначала исследование, затем лечение. Возможно ли, что эта была телепатическая связь или связь родственных душ? Я размышлял, как младенец, как конченый романтик, сидя перед самой красивой женщиной на планете, наверное, только так и можно размышлять. Интересно, если я сейчас разбужу её, Вадим проснется тоже? Вряд ли… ведь эта тайна лишь наша.
- Елена…
Она открыла глаза, отбросила прядь и испуганно посмотрела сначала на меня, затем на мужа…
- Что ты здесь делаешь? Обезумел…?
- Успокойся, всё хорошо… я просто решил к тебе заскочить ненадолго…
Елена снова посмотрела на спящего Вадима. Она поняла, что к её сновидениям он не имеет никакого отношения и тогда осторожно вынырнула из-под одеяла на коврик перед кроватью.
- Как ты себя чувствуешь? – спросила она…
- Намного лучше, нежели, в сущности, покатит…
- Что будем делать?
- Собирайся, я хочу показать тебе мой мир…
Я направился к выходу из квартиры, слыша, как в спину Елена продолжает шептать и звать меня по имени. Мне хотелось поскорее очутиться за пределами жилища Вадима. Ступить на свою территорию.
На улице стояла весна. Совершенная весна – одна из тех весен, которым хочется радоваться, потому что понимаешь – это начало всему.
- Прости, я не стала надевать шпильку…
- Кроссовки – тоже ничего…Ты мне веришь?
- А у меня есть выбор?
И тут я вспомнил слова Ганса – дьявольского Ганса, который рассуждал о человеческом выборе.
- Нет, выбора у тебя нет, - лукаво посмотрел я в этот момент, должно быть. Будь ты проклят, чертов Ганс со всей своей философией. Я хочу, наконец-то, просто начать нормальную жизнь. Нормальную настолько, насколько это возможно…
Возможно, впервые, сегодня Елена была для меня самой обычной женщиной. Не экранным образом, не театральной примой, не тем фальш-портретом на многочисленных страницах журналов. И все-таки чувство восторга меня не покидало. Как меня угораздило оказаться с ней рядом? Ведь об этом мечтает – большая часть мужского населения страны, но в её сны прихожу я… Прихожу и краду на всю ночь… Это ничего, что я не могу сказать ей о своих чувствах – главное, что я могу её видеть, быть с ней. Непостижимо!
- Куда мы идём?
- В троллейбусный парк…
- Зачем?
- Я никогда не угонял троллейбусов. А ты? Это занятно, должно быть…
- Ненормальный… Ты даже водить не умеешь, что ты будешь делать с троллейбусом?
- Пока не знаю, дойдем до парка – разберусь…
Елена улыбнулась, и мы побрели по опустевшей Москве.
- То, что мне в действительности захотелось сделать несколько дней назад, тогда, на юбилее Ганса, по правде говоря, меня напрягло…, - внезапно начал я…
- А что ты хотел сделать?
- Я не могу сказать тебе, прости…
- Что-то откровенное? Страшное? Признавайся!
- Тебе это вряд ли понравится…
- А мне должно это понравиться? Дело ведь не во мне, а в тебе… Ты уходишь от ответа и не первый раз, кстати, Маааакс, смотри мне в глаза! – нараспев и иронично она протянула моё имя и, чуть обогнав, перекрыла путь. Мы остановились.
- А когда был первый раз?
- Вот! Этот самый момент! – сокрушенно произнесла Елена, - так не честно… ты вешаешь интригу и… и что остается? Терзаться догадками? Не делай так!
Мы двинулись дальше…
- Ну, прости, правда, не могу сказать…
- Ты испугался чего-то?
- Да…, пожалуй… Я многого испугался в ту пятницу. Мне захотелось убежать отовсюду…
- Я надолго запомню этот твой взгляд тогда, за столом…
- А каким он был? Что в нем было такого особенного?
- Ммммм, сейчас попробую описать… Сначала – вызов, через секунду-две – испуг, затем страдание, просьба… А потом… потом испугалась я… Вдруг испугалась… Ну и ещё, в очередной раз поняла – ты превосходный актер…
- Я не играл с тобой, - из игривого юнца я вдруг превратился в серьёзного и замкнутого парня, который захотел говорить откровенно и по-существу. Снова начались эти «темки-копания нутра»… Почему она так любит заниматься со мной этим? – Я редко чего-то боюсь, но в тот момент, мне кажется, что всего мира разом…
- Давай ближе к истине – себя ты испугался…
- А был ли повод?
- Это вопрос к тебе. Я бы тоже хотела знать на него ответ. Смотрел ведь ты на меня…
- Хм… делать-то что теперь?
- С кем? С чем? – засмеялась мо спутница тихо…
- С тобой, - смутился я…
Мы приближались к троллейбусному парку. Массивные ворота были заперты. Замки автоматические, но их без труда можно одолеть…
- Давай вот здесь перелезем…
- Макс, я старовата для таких авантюр…, - и все-таки она уцепилась за мою руку, чтобы вместе со мной перемахнуть через двухметровое ограждение. Я спрыгнул первым. Внизу осторожно подхватил её и поставил на землю. Она развернулась ко мне лицом…, - Макс, для начала надо успокоиться… Не надо делать ничего особенного – со мной надо разговариваться, желательно при этом быть честным, не предавать и не переступать черту – все будет хорошо. Правил немного и они просты.
Следовало двигаться дальше, но мы так и стояли друг напротив друга у забора… Пауза затянулась и для Елены она, похоже, была куда более трудоемкой…
- Список, конечно, можно продолжать, но пока этого достаточно…, - произнесла она, чтобы заполнить пустоту.
- Значит, я все делаю правильно? Я все сделал правильно в тот вечер?
- Ты все делаешь правильно. Считай, что это был первый сеанс по сбрасыванию с себя ненужно мишуры… Ты только не бойся меня… Пожалуйста…
Мы продолжали стоять – близко-близко друг к другу, но это совсем не больно, не волнительно, личное пространство было побеждено, однако ни она, ни я не смущались этого, не испытывали дискомфорта. Слова не шли в мою голову…
- Пойдем дальше? – предложила она…
- Пойдем…
- А, скажи, почему ты вздрагиваешь, когда я к тебе прикасаюсь… даже плечом? Я ведь не подразумеваю ничего плохого. Просто хочу зайти на твою территорию, немножко постоять и отойти снова…
- Я раньше никогда не сталкивался с людьми, которые не желал бы мне зла. Кинестетик по натуре, я нуждаюсь в прикосновениях. Очень нуждаюсь. Просто раньше было все по-другому. Это как рефлекс. Я не боюсь тебя в этом. Не закрываю пространства. Я учусь верить твоим словам о том, что не все враги, что не следует искать во всём подвох. К этому надо просто прийти.
А первый попавшийся троллейбус мы набросились варварски. Я не знал, в сущности, как управляются с этой штуковиной, просто часто видел со стороны, как водители цепляют токоприемники к проводам. Мгновение – и передняя дверь распахнулась перед нами.
- Готова?
- Ой, я не знаю…, - вдруг стало так волнительно. Мы оба почувствовали детское возбуждение. Совершенно идиотское чувство восторга захлестнуло нас, и мы переглянулись, я пальцами прошёлся по всем кнопкам разом – машина загудела, а в следующее мгновение дёрнулась с места. Мы заликовали. Как же невероятно просто было нам рядом друг с другом. Нас наполняла невесомая игра трелей разной высоты. Они колокольцами разливались по телу, и когда троллейбус снёс к чертям металлические ворота, мы оба были близки к помешательству. Елена смеялась. Она стояла рядом со мной в кабине и громким смехом наполняла и этот салон, и эту Москву, и, кажется всю планету. Я действительно не умею водить. За рулем автомобиля не сидел ни разу. Но сейчас мне так легко было управлять этой махиной. Я выжимал педаль до упора, и скорость ползла, опережая градус нашего восторга. А навстречу нам неслись моргающие светофоры, автомобили. По тротуарам очень редко куда-то шли какие-то люди. Это была свобода. Безграничная и чистая, помноженная на миллиард иллюминационных лампочек, которыми увешан мегаполис. Все мелькало, кружилось в карнавальной пляске, словно невидимый оркестр сочинил специально для нас симфонию вселенской радости.
- Тебе не страшно? – пытался перекричать я рев мотора…
- Немного, - ответила она, - осторожней!
Но Москва была пустой. Нам ничего не угрожало. И на поворотах я, конечно, старался сбрасывать скорость, но это были те ещё виражи. В какой-то момент токоприемники сорвало с проводов. Послышался грохот, и яркая вспышка искр озарила все вокруг. Мы остановились в районе Якиманки…
- Уф…, - вздох облегчение и финальная улыбка… Елена была счастлива. Она так и продолжала стоять наполовину в кабине – наполовину на подножке передней двери, а я облокотился лицом о руль, посмотрел на неё по-мальчишески наивно. Наверное, так это выглядело со стороны…
- В пятницу, на том ужине у Ганса… я хотел поцеловать тебя…
Улыбка на лице Елены стала менее выразительной и все же осталась, она опустила глаза, собралась с мыслями и снова посмотрела на меня…
- Знаю, Макс… Я поняла это. А теперь давай поставим на этом точку, а иначе нам неловко будет смотреть друг другу в глаза…, - как же хрустально-тихо сказала она все это. Как осторожно. Как деликатно. Как ласково, - Мы были немного пьяны – будем винить в этом алкоголь…. Вывод – нам нельзя напиваться вместе! – она громко засмеялась и выскочила на свежий воздух, захваченная юным порывом все вокруг приводить в стремление.
Мы бросили дурацкий троллейбус прямо посреди улицы. Очень хотелось пить, а ещё есть. И ввалившись в круглосуточный супермаркет, я решил – пусть этой ночью будут нарушены все правила мира. Две пачки печенья, два йогурта, коробка рафаэллы. Оплатить я решил лишь её. Таким образом стоимость счастья равнялась двумстам двадцати рублям. Украденное из торговой точки мы жадно глотали на скамейке в сквере.
- Я завидую нам с тобой, Макс…
- Умереть на пике счастья – вот это было бы дело…
- Сколько тебе?
- 27…
- Господи… какой же юнец!
- На себя посмотри…
Мы говорили и говорили, и темам не было конца. Конец был у ночи. Следовало пробуждаться… на часах было без семи шесть… очень скоро Елену разбудит будильник и начнется обычный рабочий день… в котором сначала провожаешь сына в школу, затем мужа на работу, затем отправляешься репетировать очередную пьесу в театр…
- Я очень выспалась сегодня… Благодаря тебе… Спасибо, Макс…
… Сонной рукой она наконец-то вырубила мелодию, которая пела из динамика её мобильного телефона… Шесть утра… Пора вставать…
Елена села в кровати. Потянулась. Тряхнула головой. И долго не могла прогнать блаженной улыбки со своего лица, пока Вадим не спросил:
- Ты чего?
- Я просто выспалась сегодня…
ГЛАВА 13
Елена навестила меня, возможно, ещё пару раз. В основном наше общение продолжалось в социальных сетях. И после того сна я всё чаще приходил к мысли – пора сворачивать эти игры. Это было красивое приключение, неплохая встряска для мозга, возможность почувствовать, что есть другая жизнь и люди в ней – другие, но… Как бы объяснить… У известного писателя Бернарда Шоу есть такая пьеса, называется «Пигмалион». В ней – главная героиня – Цветочница торгует своими букетиками на площади своего городка до тех пор, пока богатый человек не решается на эксперимент – мещанку превратить в леди высшего общества. Он забирает её с улицы, учит манерам, одевает, создает совершенный образ все ради того, чтобы выставить в итоге на светский бал. Бал проходит благополучно, но трагедия в том, что после этого бала цветочница вынуждена вернуться в свою среду. А трагедия всей пьесы в том, что, узнав другую жизнь и став на короткий момент другим человеком, девушка вынуждена вернуться к прежнему образу и подобию. Ведь ей нет места в новом мире – она просто цветочница. Я размышлял о том, что делать мне – с новыми возможностями, с пережитыми чувствами, с добрым отношением людей, с тем кругом аристократов, которые теперь окружали меня и являлись тем миром, который мне был чужд изначально, в который я погрузился по воле в начале Ганса, затем Елены.
За два дня до моей выписки случилось странное. Поздно ночью я вошел в свою палату и увидел на кровати Ганса. Я испугался его неожиданному появлению. Подсел рядом….
- Ганс, здравствуйте, как вы себя чувствуете?
Но старик лишь беззвучно шевелил губами и смотрел мимо меня прямо в стену.
- Ганс, - чуть громче позвал я и даже тронул его за плечо, в этот момент с поста медицинской сестры меня окликнули, чтобы уточнить – с кем я общаюсь в одноместной палате? Я вышел в коридор и пояснил, что меня навестил мой приятель…
- Какой приятель? – медицинская сестра окончательно проснулась и уставилась на меня жабьими глазами, - у нас режим, вы забыли? Посещение после девяти вечера запрещено – сейчас два ночи…
- Но…
Пока она обходила свой пост, я бормотал о том, что Ганс умирает от рака и, возможно, ему крайне важно перед смертью увидеть хоть кого-то, кто был близок ему при жизни… Медсестра и слушать не желала, мы вошли в палату и…
***
Похороны Ганса состоялись на Ваганьковском кладбище. Единственное, что по-прежнему лежало на дне кармана моих брюк – странный старый ключ. Его я обнаружил, когда с медсестрой мы поспешили войти в палату. Ганса в ней, конечно же, не оказалось, хотя, вне всякого сомнения, он приходил ко мне перед смертью, зато ключ лежал на гладко заправленной кровати. Лишь позже я выяснил у Елены, что Ганс умер за сутки до моей странной встречи с ним в больнице.
В его доме все осталось нетронутым, как и при жизни. Старик позаботился, кажется обо всем, последние недели, проведенные в больнице – были лишь финалом. Все дела покоились в его квартире – и они были завершены – каждое до единого. Я осмотрелся по сторонам. Ключ мог подходить к чему угодно – помещение изобиловало антикварной мебелью, какими-то шкатулками, я не знал, с чего начать. Подойдя к письменному столу, я обнаружил конверт – обычный, белый, без марок, и, вскрывая его, я точно знал, что содержимое письма адресовано только мне…
«Дружище, Макс!
Наконец, после своей смерти я могу называть тебя на «Ты». Ты ведь не против, м? Я знаю, что моя биография так до конца не была рассказана, но я многое показал тебе напоследок. В сущности, там осталась та часть, связанное с жизнью в Советском союзе, моё отношение к его развалу – это мелочи, ей Богу. Я очень прошу тебя написать историю моей жизни – но не той жизни, которая была бы вычурной или строго биографичной. Между строк остались тайны. О них ты тоже рано или поздно узнаешь. Я не тот, за кого себя выдавал и размышляя о греховности, я говорил, конечно же, о тебе, но и о себе тоже. Так случилось. Впрочем, мне не за что винить своё прошлое. Оно породило на свет массу необъяснимого. Среди прочего – ты, Макс… Пожалуйста, никогда не забывай о том, что особенный человек всегда в ответе за все. Кому больше достается – с того больше и спрашивается. А ещё наши особенности – это ключи ко всем дверям – важно лишь подобрать нужный и вставить в ту саму замочную скважину. Ты очень талантлив, но вместе с тем – будущее, которое тебя ожидает одновременно станет и твоим счастье и твоим проклятием. Моя биография должна быть оформлена к сороковому дню после моей смерти. О формальностях публикации позаботится Вадим. И давай усвоимся раз и навсегда – война происходит не среди людей, настоящая война – творится в душах. Там поле боя – я не оригинален, повторяя слова классика. Я просто знаю, что значит разительно отличаться от большинства. Ничего и никогда не бойся, не требуй невозможного, но верь в его исполнение. Твоё отношение – будет мешать тебе, но, если так случится, что ты обуздаешь его – будешь наисчастливейшим безумцем на свете. Как видишь, я не говорю ни о чем и ни о ком конкретно – читай между строк. Я знаю сейчас и буду знать после всё. Ничего не бойся, ничему не удивляйся. Помни, что счастье – любит тишину, помни, что десять секунд, украденные у судьбы – порой дороже целой судьбы. Моё настоящее имя Майкл. Моя настоящая судьба отныне – то, что ты опишешь в своей биографии.
В твоих руках ключ. Как я и обещал – деньги ты получишь из моих рук в том количестве, в каком пожелаешь. Позаботься о квартире, но, пожалуйста, не задерживайся в ней надолго. Через полгода – продай её и купи что-нибудь своё. Это не жест доброй воли. На твоем плече есть родинка – точно такая же – у меня и у Елены. Наш треугольник распадается. Наконец-то вы остаетесь вдвоем. Тебе же предстоит собрать огромный пазл, повстречавшись с огромным количеством людей, испытывав великое и страшное. Только не сойди с ума. Ты хороший человек, Макс, но до своих мозгов пока что не дорос, тебе следует научиться ждать и верить в жизнь. Она мудрая и серьёзная штука.
Полагаю, все…
Спасибо за сотрудничество. Мы ещё встретимся.
Ганс (Майкл)
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
«Make me yours tonight,
Take me to another place»
ГЛАВА 1
Парадокс в том, что все родители воспитывают своих детей примерно одинаково. Они учат – поменьше говорить и побольше молчать, быть достаточно умными и хитрыми, чтобы обойти конкурентов, не подставлять свою голову под атаку, тем паче не заниматься расточительством ради того, кто идёт рядом. Ну… или не рядом – так, в стороне… как бы то ни было, очень редко, кто произносит в присутствии детей слово «самопожертвование». Я размышлял о том, что со мной приключилось за последний месяц, размышлял о словах Ганса. Я думал, что достаточно подкован в теории нравственности и милосердия. И теперь ставил под сомнение всё, что считал истиной в самом себе. В своём мозгу я накручивал оду о самопожертвовании – той силе, которая, возможно, и открывает ворота в рай. Акт доброй воли, высокой концентрации и самообладания, внутреннего достоинства и отваги, за которые сам Бог отпускает грехи. Предать себя ради кого-то во имя чего-то большего, сложить крылья, отдать их идущему рядом для полета. Какое простое и избитое слово «самопожертвование». Думаешь, ну вот ещё – глупости, что сложного? Но попробовав раз усмирить самого себя, внезапно открываешь в себе нескончаемое сопротивление и бесполезность. Глядя на то, как гроб Ганса опускается в землю, я четко осознал – фраза «я отдам за тебя жизнь…» - красивая аллюзия на тему красного словца. Нет, возможно, действительно, есть те, кто совершают отчаянный подвиг. Но, как правило, подвиг – не имеет ничего общего с самопожертвованием. Это непроизвольная реакция, подгоняемая страхом и стрессом, внезапный бросок, за которым нет размышления, нет ничего духовного. Рефлекторная дуга сокращается, и ты накрываешь своим телом кого-то на поле боя. Ганс говорил – самопожертвование – это вера, помноженная на время и обстоятельства, собранные в одном котле, они щедро сдабриваются одной унцией внутренней боли, нетерпимости ко злу и пудом размышления. Размышления о том, что ты – никто и ничто без рядом идущего. А значит, в основе – отречение от себя. Осознанное и целенаправленное. Но возможно ли принять такое решение и не возгордиться собственной значимостью и совершенством? Возможно ли усмирить гордыню, которая, как известно – самый страшный грех – ведь она неминуемо приводит к долгому падению… Возможно, самопожертвование обретается с мелочей? Но попробовав в мелочах отречься в самом себе от губительного чувства собственничества и эгоизма, понимаешь – фраза «я отдам за тебя жизнь…» - произносится на одном дыхании, как само собой разумеющееся, а мелочь дается с невыносимым, под час, трудом. Отказаться в самом себе от воли, стремления, желания, радости, счастья ради воли, стремления, желания, радости и счастья тех, кого мы называем любимыми людьми и именно в мелочах – пожалуй, самая главная сложность. Я думал об этом в момент осознания - Елена никогда не разделит со мной совместного быта, никогда не поцелует меня. И вдруг в голову пришло элементарное решение. Украдкой глядя на неё на похоронах, я решил уйти. Покинуть город – собственно, что меня здесь держит теперь? Ганс умер. Биография? К чему она? Кому понадобится? Я решил убежать, сам не понимая на тот момент, что предаю надежду, как минимум, двух человек. Мне так проще – решил я. Мелочь, которая отодвинула меня от самопожертвования на нескончаемое расстояние. Своё спокойствие я поставил выше обещания Гансу – довести начатое до конца. Своё спокойствие я поставил выше той радости, которую Елена испытывала рядом со мной. Впервые я негласно потребовал от неё выбора, сам того не осознавая, я предпочел себя. Да, именно себя. Ни на секунду, не задумываясь о том, что мой уход может лишить кого-то веры. Внутренний ультиматум не был озвучен. Просто перешел в единогласное решение. Купить билет. Сесть в поезд…
На тот момент я лишь был теоретиком, до конца не ведая, что на практике предстоит дойти до всего ценой колоссального труда.
Поразмышляв пару минут о самопожертвовании на церемонии прощания, я моментально забыл об этом, охваченный желанием поскорее претворить свою задумку. Следовало успеть собрать вещи. Следовало купить билет…
Точка невозврата, как мне казалось в тот момент, была пройдена. Большей радости уже не испытать. Следует возвращаться к исходной – к самому себе.
Елена с Вадимом остались на поминках, а я улизнул – незаметно, как и полагается вору…
… В это самое время Елена посмотрела на Вадима с волнением, которого никак не могла понять и спросила внезапно:
- А где Макс?
- Понятия не имею, - ответил равнодушно Вадим и осмотрел зал.
Макса нигде не было.
- Может, курит? – предположил он…
- Не думаю, - Елена извинилась и вышла из-за стола. На ходу стараясь унять подступающую тревогу, она стремилась на улицу. Стоял конец апреля. Тёплый ветер запустил свои пальцы в её прическу и, словно, нашептывал заклинание. Она набрала номер, но на том конце сообщили, что абонент недоступен. Для пущей убедительности, она повторила попытку – бесполезно. Макс словно канул.
- Как же так…, - несколько театрально получилось у неё и на выдохе, она поймала себя на этой мысли, осознавая, что впервые за долгие годы вновь испытывает неприятное покалывание в груди. Это была особая тревога. Предчувствие. Непонятный сдвиг в пространстве. И лишь на долю секунды в голове пронеслась мысль о потере. Но это невозможно – скандировал разум. С чего вдруг? Спокойствие, вроде бы, желало вернуться, но, с каждой минутой волнение усиливалось, побеждая его. Женщина закурила. В конце концов, теперь было очевидно – Макс пропал, а значит, пока она не выяснит в чем дело, покой к ней не вернется.
- Ну что с тобой? – появление Вадима на какое-то время остановило процесс борьбы.
- Ничего… курю…
… В квартире Ганса никого не оказалось. Вечером Елена упрямо сначала звонила в его дверь, потом стучала. В ответ ни единого шороха. Телефон Макса был по-прежнему недоступен. Странное исчезновение к полуночи превратилось для неё в навязчивый синдром. Елена, как тень ходила из комнаты в кухню, чтобы закурить очередную сигарету, возвращалась в спальню, оттуда – по заданному курсу – в комнату к сыну. Вадим безразлично лежал на кровати, не догадываясь – в голове жены волнение давно переросло в монолог гнева, а тревога дрейфовала по кругу и стремилась вот-вот стать отчаянием. Она знала – Макс где-то рядом. Он совершенно определенно слышит её. Он чувствует её волнение, но по какой-то причине – изводит тишиной. Зачем он это делает? Может быть, она чем-то обидела его? Но, в таком случае – поступок Макса – поистине – детская выходка. Он не может не понимать, как страшно ей сейчас…
За что? – ответа не было. И даже когда Елена прислушалась к самой себе в совершенно тихой квартире, она не обнаружила ответа. Зато поймала себя на мысли, что слишком волнуется за парня, которого знает всего лишь месяц. Макс нравился ей поначалу своей молчаливостью и загадочностью. Затем размышлениями о её внутреннем мире. Он нравился ей ещё и потому, что подспудно Елена понимала – есть что-то общее в их отношении к жизни. Какой-то надлом. Какая-то прежняя боль, которая не затянулась, не стала рубцом, со временем. Она лишь притупилась, но не ушла. Наблюдая за Максом, Елена отмечала про себя многократно – он юнец, максималист, перфикционист и в большей степени экзальтированный тип, зацикленный на своём. Её одновременно отталкивали и привлекали эти черты. Он казался независимым, ищущим, казался гордецом, но определенно чувствовал больше, нежели все, кто окружал её. В какой-то момент она позволила чувству интереса беспрепятственно шататься по рассудку, окончательно убедив себя – Макс человек, за которым приятно наблюдать – не более. И она наблюдала. Тот факт, что они оба могли приходить друг к другу в сны, она больше не считала фантастикой или помешательством. Скорее напротив, это убеждало её в близости мировоззрений. Но вместе с тем, Елена была убеждена – для мужчины он чересчур манерно держится, слишком сентиментален, слишком много думает. Однажды, поделившись со своей матерью известием о странном молодом человеке, который появился в её окружении, она даже предположила, что он гей. Об этом пару раз заходила речь и с Вадимом, который уж точно был убежден в этом. Но позже Елена осознала – скорее всего, гомосексуальный опыт у Макса действительно был, но геем он неявлялся точно. Какой-то мощной волной ударяло в неё всякий раз, когда они встречались. И это было в большей степени мужским началом, нежели вся внешняя несуразность…
Что, черт возьми, происходит?
… Я несколько минут смотрел на свой мобильник, прежде чем включить его. На меня моментально обрушилась волна пропущенных звонков от Елены, гневные сообщения, сквозь которые сквозило разочарование. Последнее – особенно меня задевшее…
«Я ошиблась» - написала она… Это было верхом манипуляции, но столь искусной, достигающей нужных струн – через несколько секунд я был переполнен смятением и чувством всепоглощающей вины.
Последовал входящий вызов от неё. Я игнорировал, как мог, её желание прорваться в меня именно теперь. Семь пропущенных и пара сообщений в том же духе. Я отключил мобильник….
После взрыва от моей квартиры практически ничего не осталось. Мне пришлось обживать новое место на юго-западе. Елена помогла мне с поиском, а после с переездом сразу после выписки из Склифа. Сейчас же мне хотелось поскорее сбежать из этой квартиры. В начале восьмого я вырвался в холодный город. Сгущались сумерки. В магазине прихватив бутылку виски, я зачем-то вновь отправился к дому Ганса. Джошуа следовал за мной попятам. Он вкладывал в мой мозг мысли о безнадежности, скрежетал по извилинам недобрым шёпотом. Я понимал, что проваливаюсь в воронку, на дне которой, то, что мой психоаналитик называет эндогенной депрессией. Тварь поднимет свою голову и широко раскроет свой отвратительный рот, подобно тому, как змея открывает свою пасть перед броском, и встанет в полный рост… Я не мог остановиться. Я не мог отказаться от своего отчаяния. Начиналась паника. В душном вагоне метро меня не смущали люди. Я сделал первый глоток алкоголя, чтобы отключиться от них. Но когда рассудок был смочен градусом, стало невыносимо жаль себя. Я почувствовал беспомощность, которую, должно быть ощущают дети. И зверь в этот момент дремал. Сила уступила место всепоглощающей слабости. От мысли, что Елена никогда не узнает моей тайны, от нарастающего желания обладать ею, видеть её, трогать, нюхать, от нескончаемого потока её слов в смс, я хотел укрыться в своей собственной досаде и обиде.
Глядя на её окна, я почти проклинал нас обоих за эту встречу. Когда не суждено познать счастье – простое, которым владеют нормальные люди вокруг, зачем нужны такие встречи? Я ведь с детства чувствовал подвох. Знал – не суждено. Так на что рассчитывал, когда смотрел в глаза той, что забрала мою волю. Я поднялся на этаж, и какое-то время просидел под дверью. Тоска усиливалась, но вместе с тем возбуждала меня. Как истинный мазохист, я прочно встал на рельсы самоуничтожения. Самобичевание и агрессия вырывались фонтаном. В глотке родилось рычание. Я осмотрелся по сторонам. Ощетинившись, готовый броситься и разорвать любого, кто попадется сейчас на глаз, метнулся вверх, туда, где был выход на чердак высотки. Никто не помешал мне. Крыша оказалась открытой. Я буквально нырнул в крошечное окно и мягко приземлился на четыре конечности, ощущая под пальцами острый рубероид.
Её больше никогда не будет в моей жизни – так размышлял я, вглядываясь сквозь пять этажей, видя её – испуганную, слыша её шёпот…
ГЛАВА 2
… Я открыл глаза. Рассвет трогал небо алым языком – тонкие нити протянулись передо мной и сквозь подступающую к глазам пелену я увидел её силуэт. Она стояла спиной ко мне. Холодный ветер трепал её волосы, донося до моего слуха её мысли. На многие километры вперед протянулось море. Я впервые подумал о том, что родом из Норвегии – мои корни где-то потерялись там, в моих жилах дремала Скандинавия. Серый спокойный пейзаж окружил нас. Море неспешно отдавало прилив берегу, я лежал на пологом скалистом гребне, а она стояла у самой кромки воды – босая, с опущенными плечами, руки безвольно свисали вдоль тела. Одетая не по погоде – в джинсы и серую ветровку – она чуть вздрагивала от влажного холода, а меня била нешуточная дрожь. Спокойное Норвежское море наполняло её тоской. Она была соткана из этой тоски.
- Джошуа, не надо! – крикнул я зверю, который приближался к ней сзади.
Он обернулся на меня и зарычал от досады.
- Давай, защищайся, браво! – её шепот слышался на расстоянии десятков метров, что разделяли нас. Зверь попятился назад и лег ровно посередине между нами, подобно секунданту.
- Замолчи, - прошептал я в ответ…, - она услышала и нервно обернулась. Мы смотрели друг на друга. Мы молчали. А потом я начал слышать её мысли…
… Советую тебе ещё поработать над эмоциями… уж очень они тебя выдают… Больше… ещё больше… Безразличия в лице, раздражительности… Тогда точно останешься один одинешенек – ты ведь этого добиваешься?! Мне даже плакать хочется, как грустно…
Вода коснулась её ног. Холод обжег ступни, она отступила к берегу. На два шага мы стали ближе друг к другу. Огромный серый волк-секундант поднял свою морду и следил внимательно, охраняя меня от той, что отчаянно просила не отталкивать, довериться. Но что я мог ей доверить? С чего вдруг? Поддавшись праздному интересу, её глазам, в которых стояли слезы, поддавшись своему чувству, пришедшему вдруг и выжигающему меня теперь изнутри? Сначала неуверенно, а после вполне осознанно, она сделала шаг по направлению к зверю. Потом ещё и ещё… Джошуа не сводил с неё глаз. Затем привстал на четыре конечности, попятился, обнажив оскал и зарычал…
- Елена…, - позвал я негромко…. – Остановись…
Но она продолжала идти. Шаги в темноте, на ощупь, не зная, чем обернется этот отрезок, она подходила все ближе и ближе. Это ведь всегда риск. Доверие – всегда риск. Зачем она отчаялась на такое?! Ведь я бездна. Пропасть. Выжженная земля. Это уничтожит её…
Она подошла к нему так близко, что рукой могла дотронуться до оскаленной пасти. Зверь приклонил голову и смотрел снизу вверх затравленно, готовый в любой момент наброситься и разорвать её на куски.
- Я не понимаю, чего тебе не хватает в жизни? Ты красив, успешен, талантлив, но всем и вся пытаешься доказать, что это не так! – Елена опустилась на колени…, - Зачем?!
Последнее слово она выкрикнула для меня – слоги заполнили берег, задребезжали, вспыхнули в воздухе. Одно лишь слово – зачем – ослепило всё пространство, я закрыл уши ладонями до того стало громко вдруг. Елена продолжала кричать:
- Да, у тебя проблемы с головой – это детские болезни, от которых любой здравомыслящий человек старается избавиться, ты же все делаешь с точностью до наоборот. Ты их культивируешь в себе! Ты хочешь прожить вечность, теряя близких людей, как ненужный хлам?! Я не понимаю – зачем?! Макс!
Я открыл глаза… Зверь стоял на ногах в смятении и ярости. А она вдруг взяла руками его морду – да так ловко, что тот не сумел среагировать… их глаза были на расстоянии нескольких дюймов, она силилась впитать его в себя, рассмотреть там, на глубине – самую потаенную мысль…
- Смотри мне в глаза, Макс…
Зверь заскулил, а в следующий момент саданул острыми клыками по её руке, ловко увернулся. Елена успела закрыть лицо руками, закричать, но хищник набросился на неё, повалил на спину, лапами придавив к холодной земле. Его пасть обнажилась, он размахивал её, желая, но не нанося ударов…
Всё произошло так быстро, что я едва ли мог помочь ей. В конце концов, она хотела знать правду, так упрямо добивалась её последние дни… Мой беспощадный анализ всего и вся, сначала казался ей интригующим, а теперь начал разъедать изнутри. Я чувствовал, что мы дошли до какого-то предела и ей хочется больше. События, чувства, безобидная дружба – мы так мало пережили, мы так много пережили. Елена не хотела мириться с ролью извечно стоящей на пороге. Она чувствовала, что вход закрыт, но жадно желала знать хотя бы – почему? Она действительно не понимала, что происходит. Не понимала, что я хожу по краю, что так близко к доверию я никогда не подбирался. Она чувствовала мой страх, и это задевало её, оскорбляло, заставляло осознавать собственную неполноценность. Я же просто боялся, что поверив сейчас в невероятное светлое, уже не смогу вернуться к самому себе. Потеряю себя – свою независимость, незыблемость, свой мир, в котором я навсегда один и защищен этим.
- Я никогда не предавал людей! – в несколько прыжков я преодолел расстояние до неё, очищая от натиска Джошуа, который рвался в моих руках бешенной агонией, - А что в итоге? – кричал я…
Елена отползла на безопасное расстояние и смотрела на меня во все глаза…
- Это, конечно, дико, но мой лучший друг – тот, с которым с детства бок о бок – однажды просто взял и повесился! Красочное предательство, не находишь?! Ты знаешь, что такое ненавидеть его за это?! За то, что лишил меня тыла! За то, что теперь нет права на ошибку, нет права быть слабым! Может быть, ты знаешь, что такое быть гонимым всюду в крошечном городишке? Моя весьма богатая репутация слагалась людьми, которые никогда не знали меня толком. Они считали меня странным. А дальше – больше! Однажды кто-то из остряков распустил слух о том, что я гомосексуалист. На десять лет своего детства и юности я выпал из жизни – меня уничтожали каждый день – морально, физически – истязали с поразительным удовольствием лишь потому, что кому-то показалось, что слух подобного рода оправдывает мою странность. Но и это ещё не все! Ты хотела знать правду?! Ты готова к ней?! В семнадцать лет нашёлся человек, который меня окончательно изуродовал. Мне казалось, что я нашел близкого друга. А он оказался обыкновенным извращенцем под стать моей репутации… а дальше – гибель брата… Его убили! Самого близкого человека – убили в пьяной потасовке. Знаешь, почему я приехал в этот город? Я бежал… я убил недоумка, который убил моего брата, а потом сбежал… Я убийца!
Наступила тишина. Зверь подошел ко мне и уткнулся мордой в живот. Я присел с ним рядом, укрывая своё лицо в его теплой шерсти. Он смотрел на Елену – смотрел за нас двоих. Этот взгляд был вызовом. Он словно говорил за меня – ну что? Добилась своего? Зачем тебе нужна эта правда и что ты будешь с ней делать?
Не знаю, сколько прошло времени. Но я почувствовал тёплю ладонь Елены на моем плече. Она осторожно села рядом. В глазах была растерянность, тревога, я видел, как непросто даются ей эти минуты, как осторожно в её голове слова складываются в предложения. Но она молчала. Я начал первым…
- Мне некому рассказать об этом… всю свою жизнь срывался ради первых встречных и случайных, искал в толпе глазами единственного человека. Как ищут своё племя… И всякий раз мне казалось – вот оно. Вот здесь я не ошибусь точно… но проходили дни и люди испарялись – уходили, умирали, бросали, использовали…
- Спасибо, Макс… Мне трудно, и я немного в шоке, но постараюсь объяснить… Я не собираюсь тобой пользоваться. Пойми же это, наконец… Я знала, что все идет из детства, но не думала, что всё настолько серьёзно… меня тоже предавали… очень больно – мне было так больно… и в этом мы похожи… Я не получила ни капли благодарности за своё желание дарить добро, отдавать себя… Но также как и ты мечтала о счастье, искала его – искала глазами. И тоже верила, что вот – тот самый человек, который уж точно не обидит, не выбросит, не станет желать зла… Но… первый муж ушёл, когда я была на четвертом месяце беременности… - я стояла на коленях перед ним, я умоляла его остаться, а он вытолкал меня из квартиры и закрыл дверь… Второй брак был адом – я не успевала закрашивать синяки на лице, а однажды он просто проломил мне голову… - всякое было, Макс – безразличие, боль, моральное и физическое насилие, унижение, потери… А сейчас я просто жива, всё, что у меня есть – Кирюха, и я просто верю, что хороших людей больше, чем плохих. Я очень в это верю… Ты ведь не все сказал?
Перед финальным вопросом Елена взяла долгую паузу. Я посмотрел на неё в упор… Сказать о главном следовало сейчас и она, читая меня изнутри, опережала ход моих мыслей, не понимая пока – признайся я во всем и это разлучит нас навсегда. Она смахнула слезы и сделала попытку улыбнуться…
- Давай свою последнюю тайну на сегодня, и пойдем дальше…
- Есть причина, которая навсегда нас разлучит…
- Сомневаюсь…
- Мы не пойдем дальше после этого – здесь и остановимся… Я люблю тебя…
На какое-то мгновение мне показалось, что время замёрзло. Стало вдруг невыносимо тесно. Нам обоим. Елена побледнела. Страх. Отчаяние. Нежность и вновь подступившие слезы. Дыхание стало тяжёлым и частым. Она резко встала на ноги…
- Стоп! Мы сейчас забудем эту последнюю фразу и будем просто жить! Правда?!
Елена смотрела на меня нетерпеливо и испугано – признание обрушилось на неё невыносимой мукой…
- Обещай мне, Макс! Ну что ты молчишь?! Я не хочу тебя потерять! Ты многое знаешь теперь! Пожалуйста… скажи, что мы это забудем! Это я виновата! Не ты! Прости меня… Я не стану закрываться, я не хочу этого… не от тебя… просто будем жить дальше. Правда ведь? Макс!
Она закричала моё имя… она закричала его из самой гущи себя…
… Я открыл глаза. Рассвет трогал небо алым языком – тонкие нити протянулись передо мной и сквозь подступающую к глазам пелену я смотрел на утренний город, который загорался новым днём. Холодный ветер пронзал меня – здесь на высоте крыши я окончательно растерял остатки тепла. Рядом стоял недопитый алкоголь. Ошарашенный своим признанием, я захотел расправить руки, не чувствовать дна, просто лететь туда, к земле, чтобы с высоты разбить эту правду в себе самом. Избавить её от себя… Избавить от снов, в которых мы навсегда вдвоем…
ГЛАВА 3
Девочка лет десяти смотрела прямо на меня. Я никак не мог понять – чем привлекает меня её внешность? Глаза казались такими знакомыми, и было ещё что-то – в её манере держать себя. Это не было чем-то определенным, скорее едва уловимое узнавание. В квартиру Ганса я спустился сразу же после сна на Норвежском побережье. Я был практически уверен, что состоялся последний диалог с Еленой. Мне оставалось лишь выяснить – что за ключ лежал в моем кармане. Оставленный Гансом чертов ключ не давал мне покоя.
- Как тебя зовут?
В ответ малышка пожала плечами, подошла ко мне, вытянув вперед ладошку:
- Ключ…
Я повиновался её просьбе. И как только ключ оказался в её руках, она уверенно направилась в глубину квартиры. Там, в спальне покойного Ганса я теперь увидел дверь. Раньше мне казалось, что это кладовка, но выяснилось, что ещё одна комната. Ключ идеально вошёл в замочную скважину, повернулся в ней дважды. Створка отворилась.
- Дальше ты сам, - сказала незнакомка и, пропуская меня вперед, улыбнулась своей грустной улыбкой. Я вдруг узнал её! Эту улыбку! Даже в десятилетней Елене улыбка была похожа на горькую полынь. Горечь в её глазах смешивалась с иронией и мучительной уверенностью во всем. Словно она знает всё наперед, словно принимает это, готовая пройти каждый сантиметр выпавшего на её долю. Лишь сейчас я заметил странную одежду на ней. Аккуратное, но старомодное платьице с потускневшим рисунком. На ногах – крошечные ботиночки – такие носили девочки в пансионатах Европе в тридцатых годах…
- Как тебя зовут, - я повторил свой вопрос, догадавшись, наконец, что передо мной Елена Ганса – её детское воплощение.
Она молчала…
- С тебя все началось…, - прошептал я, - Пройдет двадцать лет и мы проживем три дня, которые навсегда изменят мою жизнь… Я полюблю тебя, а затем ту, кто является твоей точной копией здесь, в настоящем. И то и другое невозможно, тогда зачем?
- Бойся своих желаний… они имеют обыкновение исполняться…
- Глупости… всё случается, а это не сбудется…
И я остался один. Входная дверь чуть слышно хлопнула – ещё одна Елена потеряна для меня безвозвратно…
В тайной комнате стоял лишь стол. На нем лежало два листа бумаги. Я зажег свет. Это были две нотариально заверенных копии завещаний. Согласно одной из них мне причиталась квартира Ганса и огромная сумма денег. Условие – публикация биографии старика. На второй копии значилось незнакомое мне имя – Даниил Берковский. Ему ежемесячно должен отчисляться процент от продаж биографии – тоже нешуточная себе сумма. Мне же хотелось теперь просто поскорее покинуть Москву. Само появление здесь было ошибкой – понимал я теперь. Втянутый в невероятную историю, я хотел очиститься от неё. Забыть всё пережитое, чтобы попрощаться с иллюзиями.
Я оставил завещания на столе, выключил свет. Ещё раз бросил взгляд на квартиру, прогоняя образы настоящего и прошлого. Мне следовало, наконец, добраться до вокзала и уехать, но куда? На всём белом свете у меня не осталось никого…
ГЛАВА 4
На рассвете в город вошел человек. Никто не знал его имени, никто не знал откуда он – аккуратных размеров дорожная сумка, майка, косуха, джинсы и кеды на босу ногу – он был молод – на вид не больше тридцати. Недельная щетина добавляла его образу строгости и претенциозности, а русые волосы, убранные небрежно пятерней на правый висок – уводили в мальчишество. Он был одним большим противоречием – таинственный, молчаливый, но в тоже время достаточно кричащий для того, чтобы быть незамеченным. Большие голубые глаза смотрели пронзительно попеременно, то насмешливо, то сурово. Создавалось впечатление – ничто не трогает и не удивляет его, ничто не производит впечатление, ни что не имеет значения в его глазах. Горделивый и влекущий к себе, но держащий на расстоянии вытянутой руки – на Комсомольском проспект он небрежным жестом остановил такси, назвал адрес в центре Москвы и откинувшись на спинку сиденья погрузился в полудрему.
В это время Елена безуспешно пыталась дозвониться Максу. То, что она чувствовала теперь, скорее было невысказанным желанием поставить точку после его внезапного признания. Но было ли оно таким уж внезапным? К острому чувству вины примешивалось и ещё что-то – чего она боялась, отодвигала, как могла глубоко в себя. Это был особенный страх. Елена боялась признаться себе в том, что ни за что на свете не желает потерять Макса. Прогулявшись по улицам его мира, среди прочих домов – она узнала и свой дом тоже. Ей страшно хотелось увидеть его, сделать широкий жест, обнять, говорить без остановки о себе, о нем. Но прошли сутки, наступили вторые, а Макс так и не вышел на связь. В памяти стояла Норвегия и его признание. Если бы Макс оказался вдруг рядом, первое, что она сказала бы ему сейчас – «мой милый мальчик»… а после непременно испугалась бы ещё больше. Обычно безучастный Вадим, сегодня утром спросил вдруг – в чем дело? Но какой ответ она могла дать мужу… что-то очень долго дремало в ней, таилось в глубине, а теперь вдруг открыло глаза… Машина выруливала на служебную парковку театра…
В это время такси, миновав пост охраны, припарковалось напротив её подъезда. Молодой человек покинул салон автомобиля, ключом открыл входную дверь, на лифте поднялся на нужный этаж и вошёл в квартиру Ганса…
… Я стоял и боялся пошевелиться… те несколько секунд, что в замочной скважине шарил ключ, казались мне невыносимо вязкими. Я боялся увидеть мертвого Ганса, как уже случалось прежде. Боялся повстречать его всезнающий взгляд. Дверь тихо скрипнула, затем затворилась, в холе послышалось шуршание одежды – кто-то снимал обувь, затем медленные шаги. И когда на пороге спальни появился незнакомец, я с облегчением выдохнул.
- Добрый день…, - сказал он тихо…
- Привет, - отозвался я…
- Я Даниил Берковский, а вы – Макс? Ганс рассказывал про вас…
- Не понимаю…
- Не страшно… У нас впереди много времени, - незнакомец по-свойски расположился на кровати и закрыл глаза. В его мальчишеском профиле таились те же дьявольские черты Ганса – таинственный свет превращался во тьму и этот сгусток невообразимой энергии моментально заполнил всё пространство вокруг, и я смотрел, завороженный, пока не родилось самое элементарное решение – уйти прочь…
- Мне пора… там, в комнате завещание… вы в нем указаны…
- Равно, как и вы, но мне ничего не нужно… Биография старика разойдется миллионными тиражами, но моя семья достаточно обеспечена. И, по правде сказать, я устал от денег – они везде, с самого детства преследуют меня. Так что – где подписать отказ?
Молодой человек открыл глаза и посмотрел на меня лукавым прищуром. Я же направился вон из комнаты.
- Мы ещё встретимся, Макс? – услышал я вслед, – Вас же гложет фантасмагория дивного семейства…? Я знаю все ответы…
Я продолжал движение по направлению к выходу. И вдруг…
Нет…
Я остановился уже почти на пороге и не решался повернуть голову, не решался вернуться туда, где на кровати расположился новый персонаж запутанной истории. По правде говоря, я ощутил волнение и страх. Мне в затылок вдруг врезался вовсе не голос странного гостя. Я совершенно точно услышал голос Елены…
- Макс…, - пела она по восходящей, заставляя моё нутро нервно вздрагивать – дыхание стало сбивчивым и сердце теперь прыгало в самом горле. Этот голос я узнал бы из миллиона других голосов.
Мне показалось…
Попытка убедить себя в этом провалилась с треском – тихая интонация, столь родная, близкая продолжала убаюкивать меня, нарастая и обволакивая… и я стоял и прислушивался к голосу, который невообразимо появился в этой квартире. На минуту мне представилось, что её голос – блуждает в моих венах, ищет выход, что я сам целиком состою из её слов и мыслей.
- Я думаю, сейчас мне будет легче и проще сказать тебе это… проще будет и тебе выслушать. Признаюсь, за эти несколько дней я испытала столько, сколько не испытывала много лет. Думала, со мной такого уже никогда не случится, просто потому что я этого не допущу. Ошибалась. Ошибалась в себе, в первую очередь. Ты хочешь знать, что со мной происходит? Макс, это не любовь и даже не влюбленность… это чувство погружения в тайну. Эйфория, счастье. Все это должно было закончиться. Я не смогла тебя вовремя остановить, прости меня. Я и ты с самого начала знали, что финал этой истории будет таким. Мне тяжело на тебя смотреть, потому что чувствую – я причина тебе боль. Я могла дать тебе только дружбу, но уже знаю, что она тебе не нужна...
Я ворвался в комнату, но Елены в ней не оказалось… По-прежнему, лишь мой новый знакомый. На этот раз он стоял у окна и прикуривал дорогую сигарету.
- А потом она непременно добавит… - … на большее, я не пойду, не смогу, не сумею. Прошу тебя, если ты не хочешь больше видеть меня, слышать… не делай этого так быстро. Но твое, каким бы оно ни было, решение я приму как должное. За эти несколько дней, ты стал для меня близким… не лишай меня хотя бы иллюзии живой дружбы. У каждого из нас иллюзия была своя. Я не смогу принять то, что хочешь дать мне ты, ты не сможешь принять то, что готова дать тебе я. Я рада, что эти недели были в моей жизни. И признаюсь, сейчас мне становится легче от того, что они заканчиваются.
Мне оставалось сесть и выслушать его рассказ…
ГЛАВА 5
- Credo che il vero amore - non и qualcosa di lampeggiare all'improvviso e all'improvviso. Questa non и una passione, non vertigini ... Questo и qualcosa che nasce dall'unione di due persone che si sposano a condizione del rispetto reciproco. Se si desidera, il vero amore nasce da un'amicizia ... sм - due persone si conoscono e cominciano ad amare la ragione e il cuore per la seconda volta ... Io non credo nell'amore, che colpisce e trasforma le persone in sciocchi e ciechi ... che erutta improvvisamente - come in fretta e uscire ... solo vivere con giorno qualcuno dopo giorno, sentendo la sua gioia e la sofferenza, и possibile amare veramente..., - опытная итальянка Оттавиа Карлонни разбиралась в женских сердцах и знала истинную цену мужским обещаниям. Когда первые лучи сицилийского солнца занимались над горизонтом, слова теряли свой смысл. Она и сама прекрасно помнила опасный рубеж – когда ей только-только исполнилось 19, Игнацио караулил её покой. Но лишь до той поры, пока первая близость не сбросила честолюбивые мечты в пепел Этны. В тот год дремавшая гора, проснулась – очнулась и Оттавиа от нахлынувшей бурлящей лавы любви. С тех пор прошло много лет, и донна Карлонни, вспоминая знойный полдень у подножия вулкана, неизменно прибавляла к своему рассказу – мне лишь казалось, что это была любовь. Игнацио было 26 и вскоре он увлекся молоденькой сеньоритой из обеспеченной семьи. Оттавиа осталась на девятом месяце беременности совершенно одна. В родной провинции ей не было места. И она перебралась в Рандаццо. По этим узким средневековым улочкам она брела, теряя последние силы и когда в ночь на 7 декабря начались схватки, она присела на ступени церкви святого Николая и подняла вверх глаза, полные скорби. Основательная постройка, выполненная их черного вулканического камня и красного кирпича, казалось, подпирает звездное полотно. С противоположной стороны на Оттавиу взирала мраморная фигура – обнаженный мужчина на пьедестале, ноги которого обвивали две змеи, у ног которого пресмыкался грозный лев, а на плечах, расправив крылья, восседал орел – статуя, олицетворяющая триединство исторических кварталов - Сан Мартино, Сан Николо и Санта Мария, а также вбиравшая в себя три этноса – ломбарды, греки и латиняне, проживавшие в Рандаццо. На исходе был 1834 год. Местный падре случайно вернулся в церковь в столь поздний час, впрочем, ничего нет случайного для Господа – считала и по сей день Оттавиа. Так, под сводами вековой церкви, на свет появилась малышка Иссабель – ныне Дегаспари – дочь своей матери Оттавии, жена Франческо Дегаспари – известного в городе торговца тканями. Они познакомились здесь, в Рандаццо, когда Иссабель едва исполнилось семнадцать. Прелесть её женского начала только-только начала созревать в её лице и походке, но девушка с самого рождения осознавала свою исключительность – и в моменты, когда, хоть и неосознанно, но столь уместно опускала она смущенно роскошные ресницы, и тогда, когда следовало улыбнуться, впрочем, никогда нельзя было увидеть на её лице открытой улыбки – всегда лишь предвестие того – за мгновение до лучистого откровения наступала жгучая сдержанность. Движения её были неторопливы и вдумчивы, речь немногословна, а в выражении аквамаринового взгляда таилось внимательное наблюдение за происходящим вокруг. Так она могла подолгу сидеть в старых развалинах бывшего квартала Рандаццо на окраине городка, среди отары овец, которые паслись здесь без всякого присмотра, и вглядываться в искрящийся горизонт. В лучах палящего солнца он искажался, делался причудливым миражом – в этих миражах девушка видела свою судьбу – свободолюбивой странницы и бунтарки. И хотя бунтарский дух в ней не проснулся, Иссабель предчувствовала свой расцвет.
Было около пяти. Из развалин она шла традиционным маршрутом через торговые ряды. Не было в ней особого настроения, но вдруг судьба осторожно взяла её за руку. На секунду Иссабель остановилась посреди снующей толпы – взглядом остановилась, а затем телом – не в силах больше сделать шаг ни назад, ни навстречу. Загорелое тело в длинной белой греческой тунике обдало ветром, что поднимал пепел до самого неба, а после развеивал его над окрестностью, палантин непослушно упал под ноги и роковые пряди каштана-волос волнительно заплясали по воздуху. Франческо стоял в размахе нескольких метров от неё. Никогда прежде не встречавший такой волнительной юности, он тоже замер. Смотрел уверенно, с мальчишеским восторгом, смотрел всей горячестью итальянского сердца. Ему исполнилось тридцать четыре в тот год, но в этом лице не было ни возраста, ни опыта. Черные глаза смотрели на Иссабель испытывающе, с азартом. Он первый отвел взгляд. И она пошла навстречу, готовая миновать странное видение.
- Signorina…, - услышала она вслед его тихий голос…, - Se la bellezza и capace di ucidere, perchи essa nasche e chi la fa uscire fuori...
- Dio sa che non ho scelto la bellezza... e non che io sono bella, se ci penci, se si quarda da vicino... , - Поравнявшись с Франческо, Иссабель успела сделать лишь шаг, прежде чем он заговорил, и теперь она стояла спиной к незнакомцу – переживаемое ею волнение не позволяло повернуть головы и встретиться взглядом. И вдруг она почувствовала, как её руки осторожно касается его рука, затылком ощущая его присутствие в себе – бесцеремонное, смелое вторжение, но было в нем, вместе с тем, достаточно и нежности, и наивной неопытности. Иссабель повернулась, и прежде чем поднять взгляд, досчитала мысленно до тринадцати – давняя хитрость, которой обучила её мать ещё в детстве – прежде чем совершить поступок – часто повторяла она – досчитай…
… А потом наступил покой. Два человека, встретившись среди шумной толпы, стояли молча и говорили молча. И, когда упали сумерки, в молчании он проводил её до самого дома. И она улыбнулась ему – впервые в жизни открыто и без стеснения.
Особняк Дегаспари располагался в самом центре Рандаццо – большая монументальная постройка, куда вскоре после свадьбы Франческо перевез Иссабель и её мать Оттавиу, простояла у подножия Этны добрых две сотни лет. Семейство славилось издавна на всю округу ремеслами и торговлей – отец Франческо перенял по наследству предпринимательство от своего отца, а тот стоял у истоков – давным давно в крошечный городок он завез первую партию восточных тканей, сшитых вручную, усыпанных марокканским золотом. Теперь фамилия Дегаспари прочно ассоциировалась у местных с Востоком. Дорогой товар находил дорогого покупателя – дела шли в гору.
В доме всегда было шумно – его населяло, без малого, почти два десятка человек. Помимо молодоженов, здесь жила семья брата Франческо. Августо Дегаспари был старше на 11 лет. После смерти отца именно он стал регулярно посещать Фес, закупая товар. Его жена – Карла подари ему трёх сыновей. В самой дальней комнате особняка в затворничестве свои дни коротала старая дона Лаура – мать почтенного семейства, которая пережила своего супруга на 17 лет. Она и по сей день была уверена – секрет долгой жизни кроется в умении находить удовольствие от собственного общества. Женщина редко покидала пределы своей кельи, которая всегда была наполнена солнечным светом. Десятилетия здесь царили постоянство и едва уловимый лавандовый аромат. Остальные обитатели – многочисленная прислуга.
Человек, который просыпался раньше остальных и ложился неизменно за полночь – дворецкий – фигура молчаливая и вековая – во всяком случае всем в доме казалось, что он заправляет поместьем с момента основания. Никто уже не помнил, как одинокий старик появился в семье Дегаспари, никто не знал, откуда он родом – для господ он был незримым помощником в делах, слуги же его побаивались, стараясь лишний раз не попадаться ему на глаза. Служанки передавали из уст в уста с десяток загадочных историй. Так, якобы однажды ночью, одна из них очутилась в его комнате и в тусклом освещении увидела на кровати вовсе не старика, а молодого юношу. Черты его лица были строгими и притягательно-свежими. Сон незнакомца до того поразил девушку, что она не могла двинуться с места, заворожённая и обессиленная, она стояла, словно невеста перед алтарем. Внезапно человек на кровати открыл глаза и уставился на неё в упор. Это без сомнения был Майкл – те же глаза с пронзительной остротой смотрели на неё. Служанка взвизгнула и бросилась прочь. К вечеру следующего дня при странных обстоятельствах девушка умерла…
… Последние несколько недель Иссабель практически не покидала комнаты — близился срок рождения ее первенцев. Семейный врач предположил двойню — на это указывали и форма живота и его размер. Беременность протекала без осложнений, но на последнем триместре врач настоятельно советовал постельный режим. Измученная, но счастливая, Иссабель коротала дни с матерью — Отавиа ухаживала за дочерью, а вечерами они говорили о божественном промысле. Следует остерегаться трех вещей в жизни — повторяла Отавиа — любви, удачи и моря — их капризный нрав может в один момент смешать все карты и вчерашние мечты бросить на берег безжалостно скомканные и разбитые. Для Иссабель слова матери были лишь утонченной метафорой — мысленно она уже ни раз брала на руки плоды их большой с Франческо любви — да и как можно поверить в истины о невозможности судьбоносной встречи, если ее собственный пример — обратная противоположность слов матери. Поживем — увидим — Отавиа смотрела в окно, прогоняя тревогу— слишком уж благополучно протекали последние три года жизни, в которой до того царили нищета, неопределенность и смятение.
- Погадай мне, мама...
- Ни к чему это... разве есть повод?
- Я хочу знать, кто у меня родится и еще мне страшно интересно — что уготовила для нас судьба? Я очень счастлива, но мне важно знать, что так будет и впредь
- Ты это и так знаешь — в тебе говорит черта твоего отца — упрямое знание - он тоже был во всем уверен...
- Ну, пожалуйста, родная, погадай — на кофе... я попрошу служанок заварить мне свежий кофе, и ты посмотришь мою судьбу...
- Иссабель... ну разве так уж важно, что скажет гадание для той, кто уверен в собственном счастье? Это большой грех – узнать промысел Бога – значит не иметь возможности изменить своей судьбы, стать ее заложником..., - но посмотрев на то нетерпение, которое охватило ее дочь, Отавиа вдруг переменила свое мнение, - Не надо просить служанок, я сама заварю тебе кофе, сама принесу и мы посмотрим...
Для того, чтобы зерна отдали весь свой аромат – их следует молоть вручную — так считали в доме Дегаспари, затем помол отправляют в турку и заливают холодной водой, но прежде на самое дно кладут крошечный кусочек сахара — так горечь, смешиваясь со сладостью, превращается в неповторимый терпкий вкус. За секунду до кипения — турку снимают с огня — помешивают лишь однажды, чтобы сбить бурливый нрав напитка и снова на огонь — на этом этапе в кофе добавляют щепотку острого перца и розмарин — напиток доводят до ума на раскаленных гранулах чистого песка — такой рецепт в особняке передавался из уст в уста — Отавиа без труда выучилась нехитрому рецепту, но всякий раз, когда она попадала на кухню особняка с тем, чтобы сварить очередную порцию кофе себе или своей дочери, она ощущала колоссальную бездну разности — Дегаспари были совсем иным племенем — далеким и близким, родным и чужим — раз за разом Отавиа спотыкалась о незримое препятствие, которое не позволяло сделать последний шаг к окончательному единению. Нет, почтенное семейство обходилось с ними любезно, но женщину не покидало ощущение — они с дочерью пришлые, кочевники — пройдет еще много времени, прежде чем этот бастион рухнет. Возможно, рождение детей примерит ее отчужденность?
- Держи кружку — пей медленно и думай о своей судьбе...
… Отавиа посмотрела на дочь — ее малышка совсем выросла — и в отличие от матери — не терзается излишней тревогой и мнительностью — откуда в ней эта безграничная вера в человеческое счастье? Ведь еще вчера ничего не предвещало благополучного исхода и мать и дочь сутки напролет пришивали воротнички для рубашек вручную, чтобы хоть как-то свести концы с концами...
Когда с напитком было покончено, Исабель опрокинула помол на блюдце и замерла. Мать осторожно заглянула на самое дно и долго молчала, прежде чем начать гадание...
- Что там, мама?
- Какая странная у тебя судьба, дочка...
- Говори... говори же...
- Я вижу пустыню — дорога, проложенная временем — и миллиард песчинок выстилают этот путь, я вижу любовь, которая стала радостью для тебя — она скрасит твою печаль, но она же омрачит твою радость...
Внезапно Отавиа отложила кружку и поднялась на ноги — женщина быстро собрала на поднос все принесенное с кухни...
- Мама!
- Иссабель, я...
- Что ты увидела?!
- Моя бедная девочка — ничего не понимаю — ничего! Странное предначертание — видишь, гуща разделилась — это значит, что время хочет сыграть с тобой злую шутку. Когда прошлое и настоящее сольются — ничего нельзя будет исправить. Таково предначертание...
- Что это значит?
- Берегись своей судьбы, берегись, а иначе будет плохо — всем плохо...
- Ладно... ладно — успокойся... возможно, ты что-то прочитала не верно, как думаешь?
Но мать лишь посмотрела на нее с невообразимой тоской — теперь Отавиа была уверена — тревога не напрасна. В ночь у Иссабель начались роды. Спустя семнадцать часов на свет появились близнецы — мальчик и девочка — они появились огласив дом знамением — старые часы в просторном холе особняка Дегаспари остановились. Новорожденные крепко держались за руки — так крепко, что эту хватку не сразу удалось ослабить. Всякий раз, когда их отлучали друг от друга — в доме поднимался громкий плач — дети успокаивались лишь когда им снова возвращали общество друг друга.
Спустя полгода Оттавиа смотрела на спящих внуков, которые продолжали крепко держаться за руки и снова не могла объяснить непонятной тревоги — малыши были здоровы, невероятно красивы, но было в них что-то необъяснимо волнительное — и это волнение — совсем не светлое — мрачное и душное — дети пахли осенним ветром, пахли мокрой травой, дождем — чем-то взрослым и опытным — совсем не так, как пахнут прочие младенцы. Это-то и пугало Отавиу больше всего.
В отличие от матери, Иссабель — наслаждалась даром материнства, не предчувствуя ни беды ни сомнения.
Близнецы стали центром этого дома — девочку назвали Елена, мальчика — Алесандро...
Так началась эта история много-много лет назад...
ГЛАВА 6
Берковский замолчал... Его рассказ так живо стоял у меня перед глазами и пока, вроде бы, ничего не казалось мне странным. Я вдруг вспомнил, как однажды Елена сказала мне: я чувствую, корни мои в Италии, однажды я обязательно уеду в эту страну жить – это замечательная страна, я обожаю Италию! Знает ли она историю своих далеких предков? В науке давно обсуждается феномен генетической памяти – человек, рождаясь – наследует не только геном, но и обрывочные воспоминания-инсайты опыта прошлых поколений и если это так – значит Елена действительно чувствует тягу к этой стране не случайно. Я посмотрел на часы – с момента нашей встречи с Даниилом в этой квартире прошло почти четыре часа.
- Ты все еще думаешь уехать из Москвы? - спросил он меня.
- Я люблю ее! Всякий раз, когда я думаю об этом – мне хочется вздернуться. У меня нет ни единого шанса быть рядом.
- Да даже если бы и был – ты не представляешь, насколько сложно устроена ее голова. Жить с такой как она рядом – пытка! Поверь – я знаком с ее многочисленными копиями – они все разные, но каждая, словно пытается превзойти предыдущую в степени сумасшествия. Зачем тебе это?
- А зачем люди влюбляются друг в друга?
- Ты не понимаешь, о чем говоришь и о чем просишь... что ж – мне надо в душ, если надумаешь остаться в городе – дай знать – сходим, попьем пива, я дорасскажу тебе семейную легенду... И, пожалуйста, не впутывай меня в наследственный вопрос Ганса – мне действительно не нужны его деньги.
Вечер подкрадывался закатом. Весенняя прохлада разлилась по московским улицам и я так и не решил – оставаться мне в городе или бежать прочь. В квартиру на Юго-Западной я поднялся с тяжелым чувством. В дверях я увидел сложенный вчетверо лист бумаги. Не надо было быть провидцем, чтобы понять – от кого письмо...
«Макс, я знаю, что, по крайней мере, ты это прочитаешь... Ответишь или нет – уже не важно. Я никогда, слышишь, никогда не делала того, что сделала сегодня ради тебя. Была обижена, но забыла об этом. Не знала, что говорить, но пошла на разговор, боялась, но пересилила себя. Я хочу, чтобы ты это знал! Я не знала код в твоем подъезде, поэтому простояла у закрытой двери почти сорок минут, прежде чем появился твой сосед, который впустил меня внутрь. Ты не прав, что бы ты про себя сейчас не думал! Хочешь ли ты разобраться в себе или наказать – я не знаю, но ты ставишь не просто точку! Ты разрушаешь все мосты, все дороги, которые нас связали. Ты этого хочешь?! Я не могу понять – зачем?! Ты рушишь самое главное – веру в то, что любую ситуацию можно спасти простым объятием, движением руки или улыбкой. Ты ломаешь то, на чем держится добро, счастье и вера... Прости меня, но несмотря ни на что я не закроюсь от тебя, не уйду и не брошу! Не брошу то, что близко, по-прежнему, для меня... в тебе»
Я закурил. Письмо было коротким, но вызвало столько жалости – я почувствовал себя мерзавцем – отъявленным мерзавцем, который рвал жилы несчастной женщине. Я включил свой мобильник. Я набрал номер и после короткого ожидания услышал ее голос...
- Макс, слава Богу... Ты всех переполошил, немедленно заканчивай этот цирк и возвращайся! Ты меня слышишь?
Я молчал...
- Ты слышишь меня?!
Еще одна секунда тишины – слова застряли в горле и не желали покидать меня, словно произнесенное мною могло спровоцировать атомный взрыв... На смену жалости вдруг пришло раздражение, а затем гнев – Елена ожидала моего ответа, а я хотел, чтобы здесь и сейчас во что бы то ни стало исполнилось самое заветное в моей жизни – эта женщина должна стать моей – я не хотел верить словам Берковского, я отрицал теории Ганса – словно трехлетний ребенок я нетерпеливо давился досадой – мне хотелось поскорее расправиться с невозможностью – она должна приехать ко мне – переступить порог моего дома и остаться здесь, со мной.
- Макс...
- Никогда больше не поступай так с другими..., - сумел выдавить из себя я. Слезы вдруг подступили и сквозь непроницаемую пелену и возбужденное отчаяние я шептал в трубку, словно заклинание, - Они живые... Живые люди! Они плакать умеют, жить ради тебя хотят, счастливой тебя сделать! Что ты понимаешь в этом? Поделись! Говоришь – нельзя? Хорошо, я принял! А ты главное счастливой будь и...
- Как громко, Макс! Позволь мне напомнить, я ничего плохого тебе не сделала! Упрекать меня не в чем! - тон ее стал внезапно суровым и беспощадным. На том конце была совсем не та Елена, что я знал – холодная, чужая, решительная и лишенная всякой морали – от неожиданности я замер. Межде тем она продолжала свою тираду: Я тебя не била! Я сделала свой выбор – поставила точку там, где проще всего будет остановиться нам обоим! И да, я желаю и тебе искренне счастья – честного... Мы с тобой не на сцене – не втягивай меня в свои игры! Я знаю теперь – играть ты умеешь искусно!
- А знаешь... женщиной ты мне нравилась больше... Остановись, что ты делаешь?! Я ведь просто доверился тебе – впервые именно тебе... И я не солгал ни разу!
- Я так много раз слышала обвинения в свой адрес по жизни... ты не оригинален..., - я вдруг осознал, что хрупкая связь между нами вдруг порвалась окончательно... я больше не чувствовал ее. Невообразимая отчужденность возникла и поселилась между нами и я стоял посреди своей прихожей и не знал, как реагировать на холодность и безразличие в трубке.
- Я не обвинял, глупая... Я люблю тебя... мне трудно, мне сложно с тобой в одном месте, неужели ты не понимаешь? Хватит колкостей! Я все равно не знаю, как лучше, чего ты хочешь от меня?! Я же просто уязвим в этом своем доверии тебе! Зачем ты так?!
- Как так?! Я думала – ты умнее…
- Я думал, ты милосерднее...
- Милосерднее?! Что в твоем понимании милосердие?! - взорвалась вдруг она и обрушилась на меня всей яростью, всей разрушительной силой..., - Развестись с мужем?! Бросить семью и уйти к тебе?! Ты в своем уме? - кричала она в трубку, - Ты юнец! Глупый экзальтированный юнец! Ты устроил этот цирк, чтобы пожалеть себя...!
Я не стал дожидаться конца – оборвав телефонный разговор я осторожно положил мобильник на журнальный столик и он моментально отозвался входящим сообщением, затем еще одним, и еще... Без сомнения писала она... но разве недостаточно невозможностей на сегодня?! Последние сутки мне казались нескончаемыми – и эта странная перемена в ней сейчас воскресила во мне детский страх быть брошенным – я так и не справился с этой далекой незащищенностью...
… Я не сразу смог заснуть и когда открыл глаза вокруг была не моя комната. Другая – мне незнакомая... Большая и светлая со стеклянными стенами, уставленная мебелью в чехлах... на полу были разбросаны сухие желтые листья и солнце лучами облизывало их. За роялем сидела Елена – одной рукой она пыталась воскресить из памяти инвенцию Баха – элементарно-грустную – получалось нескладно, но узнаваемо...
- Родная..., - позвал я тихо...
- Как это нежно у тебя получилось сейчас, - не отрываясь от инструмента тихо произнесла она и улыбнулась, посмотрев на меня выразительно..., - Успокоился немного? Я запуталась... совсем... Как надо – я знаю... и как лучше – тоже знаю... как поступлю в итоге, что буду чувствовать – Макс, я знаю все... мне волнительно и страшно... А знаешь – сегодня я хочу огромной порции любви! Я решила – сегодня я буду очень хорошей женой и любовницей...
- Что это значит?
- Хочу, чтобы мной немного попользовались – жестко и без лишних слов и церемоний... впереди меня ждет порция самоуничтожения, - она вдруг перестала играть, встала из-за инструмента и подошла к окну – начинался дождь и где-то там, за горизонтом вспыхивали зарницы – свинцовый ватин плотно укутал небо и казалось, что оно вот-вот обрушиться – Елена стояла ко мне спиной, а я продолжал лежать на неудобной софе, облокотившись о свою ладонь.
- Все разлучало их, и даже случай..., - я пробормотал эту фразу и сам не понял, для чего...
- Я знаю этот угол... сама себя в него загоняю... позволь мне постоять в нем, а? Просто говори со мной, говори всегда и не надо резких движений, хорошо?
- Что ты чувствуешь последние два дня?
- Есть одна мысль – не дает мне покоя – я так сильно хочу вернуться в тот день рождения Ганса... когда мы сидели с тобой... хочу дотрагиваться до тебя и ничего не чувствовать... смотреть на тебя смелыми глазами и ни о чем не думать... изучать со стороны, наблюдать за тобой... У меня больше нет такой возможности... Я хочу, чтобы ты меня не любил, не мечтал, не рисовал... мы бы были гораздо ближе! - она снова превратилась в нежное и очаровательно-беспомощное дитя и всем своим видом словно просила прощение за резкий тон по телефону – я уже словно забыл тот неприятный разговор – я лишь хотел, чтобы в этом странном доме мы остались навсегда – под звук дождя вели тихий диалог о любви, не произнося ни единого признания..., - Я не хочу тебя отпускать... Не уходи, пожалуйста... Я не выдержу твоего молчания...
…Внезапно яркая вспышка молнии разлилась по комнате. На какое-то мгновение я потерял способность видеть. Я зажмурил глаза – от яркости стало невыносимо больно где-то там, в самом центре зрачка. Комната исчезла и я оказался посреди улицы. Я видел вчерашний день – автомобиль Елены, который остановился напротив моего дома – она вышла из машины и долго смотрела на окна квартир – она точно знала – здесь меня нет – чувства и чувствительность развивались в ней стремительно и вот на расстоянии она могла безошибочно определять меня. Она стояла посреди улицы, закрыв глаза и неуверенно вытянув вперед руки, словно стараясь поймать меня незримого и далекого, словно пробуя ощущение ветра кожей. Меня здесь нет... нет... - шептал я, стоя позади нее. Она не слышала моего голоса – но слышала мое присутствие и отсутствие одновременно.
ГЛАВА 7
Я проснулся от назойливой трели своего мобильника. За окном давно опустились семерки – было около десяти вечера – апрель на исходе – подбирал зимнюю прохладу и прятал в чулан до будущей осени. Я увидел на дисплее ее имя... входящий вызов был завершен – я так и не успел снять трубку. Но вслед за звонком последовало короткое смс:
«Выгляни в окно...»
Там, внизу она стояла немного пристыженная и испуганная, опираясь на капот своего автомобиля. Она пришла... совершенно обычная и земная – в сандалях на босу ногу, свитере, джинсах – без единого намека на макияж и светскую манеру держать себя – пришла ко мне, спустя двое суток – она отыскала меня на самом дне отчаяния – увидев мой силует в окне, Елена уверенно направилась к подъезду и через секунду я услышал сигнал домофона...
- Открой мне дверь, пожалуйста, - произнесла она тихо...
И я подчинился – не зная еще – пришла ли она добить меня своей холодностью или спасти – неудержимой нежностью, на которую была способна только она... Минута до ее появления в моей квартире показалась чудовищно долгой, я успел дважды появиться на кухне, впопыхах разнося грязную посуду и вещи по углам, я старался успеть войти в нужное состояние, я старался подготовиться и уничтожить в себе следы беспомощной бреди, я...
- Привет..., - сказала она просто и тихо на пороге, и вошла, и уверенным жестом закурила, присаживаясь на неудобный кухонный табурет...
Свет горел лишь в прихожей и его камертон был нашим единственным ориентиром – в полумраке и словно на ощупь мы расположились рядом и долго молчали, прежде чем она вдруг протянула руку, дотронувшись моей щеки...
- Здравствуй..., - какой особенный у нее голос – камерный и спокойный – совсем по-матерински она смотрела в эту минуту и казалось, что время целыми днями проходит сквозь нас и мы не замечаем его чудовищной массы. Я лишь кивнул в ответ..., - Как ты?
- Я... как-то...
- Что с тобой происходит?
- Я испугался... запутался в себе и испугался...
- Разве есть повод для страха?
- У человека с такой амбициозной мечтой – всегда есть повод для страха. Ты считаешь, что я наивен и глуп, экзальтирован и нелеп, но как мне быть, если без тебя я не представляю себя? Не представляю и точно знаю, что ты – далека и невозможна...
- Как ты думаешь, почему я сейчас здесь? - вопрос, которого я никак не ожидал, оглушил меня. Я боялся повернуть голову и встретить ее взгляд. В голове бешенно сквозило – какой ответ я должен дать? Самый очевидный, самый невероятный? Я боялся ошибиться в этом замысле, боялся показаться еще более нелепым и наивным и все же ее взгляд не выражал сейчас ни грамма иронии. А я задыхался от волнения, задыхался от проникающих в меня глаз..., - Почему? - осторожно повторила свой вопрос Елена...
- Я не знаю...
- Неправда...
… Висела в этой атмосфере откровенная эротика – казалось даже, будто мы совершенно обнажены. Это ведь не было сном – совершенная реальность, которых так мало бывает в жизни – реальность в чистом виде – тонкая, словно лезвие бритвы и звенящая в ушах невероятной тишиной – внутри меня рождалось ощущение абсолютного счастья и я изо всех сил тормозил свой порыв... И вдруг она поднялась с табурета и присела рядом на кресло, в котором я закованный и закрытый от нее на все молнии, сидел, обхватив собственные колени. Елена победила скованность первой. Она просто села и просто положила свою голову мне на плечо. Как же объяснить эту душную волнительность? Я боялся пошевелиться, я боялся дышать – смущенный и ошалелый, я смотрел поверх ее головы, незаметно вдыхая запах свежевымытых волос. Я вдыхал ее запах – смешенный с незнакомой отдушкой, я рассматривал пробор волос, я был так близок к отчаянному шагу – осторожно развернуть ее голову и поцеловать... И в какой-то момент молчание стало тягостным – мы оба ждали поцелуя, но оба не решались нарушить запрет. Поцелуя не случилось и спустя несколько минут, когда она повернула голову и сказала тихо:
- Мне так спокойно с тобой... Очень спокойно...
«Смотри мне в глаза...» - преследовал меня ее призыв и я смотрел, не моргая, не чувствуя почвы под собой, я смотрел так исступленно, словно старался вобрать эту встречу – простую и невероятную, под занавес апреля случившуюся и еще на шаг приблизившую нас друг к другу...
- Пора идти...
- Подожди... еще минуту – посиди со мной еще минуту...
- Последняя сигарета и мы прощаемся, Макс...
Докуренная невероятно быстро, сигарета очутилась в моей пепельнице, а Елена уже стояла на пороге из света, теперь уже уверенно, глядя в мой мрак...
- Провожай..., - она улыбнулась и смущенно опустила глаза...
И я вышел из сумеречной зоны... и я обнял ее у порога и когда она покинула мое жилище в начале полуночи, я стоял и чувствовал себя обезумевшим. Я улыбался и плакал – собирая глазами ее незримое появление по квартире – уже ушедшую, но оставшуюся здесь, со мной...
ГЛАВА 8
В эту ночь я бродил по ночной Москве до самого утра. Я улыбался всему вокруг, я ликовал! До чего же мне хотелось жить, покорить эту жизнь своему велению, как же сложно мне было совладать с самим собой – милиард пробуждений во мне пели гимн той, что пришла в мой дом и дала надежду пробудиться от многолетнего одиночества и недоверия. Джошуа облокотился на меня всем своим недюжим весом и напевал странную мелодию – мы сидели на Смоленской набережной прямо на асфальте и смотрели на воду.
- И что теперь? - спросил он меня, будто я знал ответ...
- У нас отношения... кажется...
- Что это значит? Она замужем, а ты бестолковый романтик, которому подарили порцию внимания и он рад так, словно это миллиард долларов! Не понимаю...
- Не мучь меня... пусть все будет так как будет...
- Ты помнишь, что она тебе сказала уходя из квартиры?
- Напомни...
- Если отбросить весь этот романтический бред в сторону, важно лишь одно – бойся своих желаний... Она сказала – бойся...
- Это значит, что однажды мы будем вместе!
- Идиот!
- Ты можешь просто порадоваться? Что плохого в том, что два человека полюбили друг друга?
- Насколько я помню, она ни разу не говорила, что влюблена в тебя – куча разных слов и определений – начиная от доверия и заканчивая привязанностью. Слова “люблю” - не было!
- Значит будет... не все сразу!
- Бойся своих желаний, старлей...
- Я же просил... - не называй меня так!
- А я просил включать хоть иногда голову, а не вляпываться в истории!
- Так они сами меня находят!
- А ты и рад стараться! Это не они тебя находят – это твой больной мозг притягивает подобные вещи в твою жизнь... Ладно... я обещаю не вмешиваться – и будем надеяться – все не зайдет непоправимо далеко...
Я лишь улыбался от души речам разума. Я просто полюбил – впервые в жизни – полюбил, вновь почувствовал себя семнадцатилетним и готовым на сумасшедшие авантюры... Внезапное счастье представлялось мне невыносимой ношей – и больше всего на свете я боялся спятить...
ГЛАВА 9
Наступил май – теплый и дождливый – грозы накатывали на Москву одна за другой и я наблюдал за непогодой подбивая страница к странице биографию Ганса – оставалось совсем чуть-чуть... Следовало придумать художественный конец его насыщенной жизни.
С Еленой мы вели каждодневную и многочасовую пересписку и несмотря на месяц плотного общения, темам не было конца. По вечерам я встречал ее у парадной театра и мы направлялись к ее дому... Первое время я не знал, чем удивить ту, у которой все было, но оказалось, что житейские мелочи – будь то сладкий десерт, кофе или плюшевый заяц на капоте – рождают в ней совершенно детский восторг. Мы сворачивали в какую-нибудь арку, глушили мотор и продолжали говорить – взахлеб о театре и семейной жизни, взахлеб обо мне и прошлом, которое с любым другим я не стал бы обсуждать ни за что на свете...
- Вадим – это мой костыль, - призналась она в один из вечеров, - Я опираюсь на него и чувствую себя в безопасности, когда он рядом. Он много сделал для меня. Я была еще официально в браке со вторым мужем, когда он появился вдруг и по началу я не придавала значения его ухаживаниям. Испытывала его на прочность что ли – думала – пройдет время и он отвалится, но как-то раз он встретил меня после спектакля и привез в свою квартиру... Я осталась, думая, что проведу там всего одну ночь, оказалось, что ночь затянулась на семь с лишним лет...
- Ты любишь его?
- Я благодарна ему... в этой любви давно нет романтики, есть глубокое уважение, преданность, привязанность, забота... Он спас меня от миллионных долгов, которые достались мне от второго брака – мутная история – расскажу как-нибудь... А я спасла ему жизнь... Несколько лет назад перед новым годом он упал, а когда приехала скорая, выяснилось, что у него менингит... Неделя под капельницами и без сознания... Палата располагалась на первом этаже и я пробиралась к нему после отбоя, ложилась под одеяло и слушала, как бьется его сердце... слушала и молилась... А когда на шестой день он, наконец, открыл глаза – я долго не могла остановиться – все плакала и плакала – болезнь отступила, а мой страх за его жизнь до сих пор во мне... Он – моя опора... мой здравый смысл... когда я теряю всякие ориентиры – я прихожу к нему...
…Все это она говорила мне абсолютно искренне... Лишь одно не давало мне покоя – женщина, настолько счастливая в браке – знакомится с парнем, которого спустя месяц будет называть своей отдушиной и своим приютом – с каждым днем окунаясь все глубже и глубже друг в друга – мы, наконец дошли до того, что уже не мыслили расставания – Елена явно не договаривала о чем-то... Ведь абсолютное счастье не ищет замены, но я есть в ее жизни, а значит совершенная модель – несовершенна...?
В тот вечер я обнял ее в машине... Подбородком разместившись на ее плече, я долго собирал в себя запах тела – участок шеи – неприкрытый одеждой – оддавал мне послевкусие дорогой косметики, но в ямочке у основания черепа на поверхности лежал ее природный запах – терпкая пряность – влажная и едва уловимая физиология – здесь пряди волос пахли волосами, а кожа – кожей обычной женщины, что мечтает в конце рабочего дня поскорее оказаться в душе. В тот вечер и она плотно придавив мой затылок носом, интенсивно переплетала свое дыхание с моими волосами, губами ставя росчерк – мягкий и деликатный – я впервые за долгое время испытал сексуальное возбуждение... А затем она осторожно притянула мой подбородок и я коснулся своей щекой ее щеки. На несколько секунды мы замерли – я жадно припал к родному виску и совсем по кошачьи мы оставляли метки на лицах друг друга – терлись носами и подбородками, губами прислоняясь к бровям, греясь в дыхании друг друга... Но поцелуем это не стало и на этот раз... Я отстранился от нее за мгновение до того... И она вопросительно и ошалело посмотрела на меня...
- Я предлагаю экзистенциальный эксперимент...
- Валяй...
- Я уверен, что ты первая не выдержишь и поцелуешь меня...
- Интересная теория... как я должна реагировать?
- Быть стойкой и контролировать эмоции... Справишься? - я улыбнулся своей самой радушной улыбкой...
- Думаю, что да...
- А переспим мы с тобой не раньше, чем через полгода... Я не хочу с тобой спать...
- Вот как? Ты первый человек, который заявляет мне подобное... Обычновсе по-другому…
- Ты из тех женщин, с которыми не хочется спать – их хочется любить... Любить и беречь...
- Ты абсолютно невероятный человек... Я даже представить себе не могла, что такие как ты существуют... За что мне это чудо?
- Послушай, я не хочу на тебя давить. Пусть все идет своим чередом...
Выражение ее лица вдруг стало серьезным – Елена закурила и стала рассматривать прохожих за окном. Опускались сумерки...
- Что с тобой? Обиделась?
- Ну что ты... как я могу обижаться на человека, который так тонко чувствует все, что со мной происходит... Мне страшно, Макс...
Теперь в ее глазах билось отчание. Передо мной сидела молодая женщина, которая в какой-то момент потеряла уверенность – растерянная и беспомощная, она сделала попытку вернуть прежний задор, но – тщетно...
- Эй... ну что ты...
- Я очень боюсь перейти с тобой черту, Макс... черту, после которой уже ничего нельзя будет исправить.
- Ты чувствуешь влечение?
- Да, часто. Борюсь с этим, но все равно – закрываю глаза и вижу тебя... куда бы я ни шла – я вижу тебя – ты стоишь всегда прямо передо мной и я боюсь... Раньше я думала о тебе реже, а теперь – почти постоянно.
- Почему ты сопротивляешься?
- Нельзя..., - медленно и как-то нелепо, словно в безумии, она покачала головой, озвучив запрет одними губами – я не услышал – увидел его – запрет, бьющийся о противоречие и желание..., - Я словно преступница, я чувствую себя преступницей, рядом с тобой – я недочеловек, выродок...
- Ты с ума сошла..., - во мне родилась вспепоглащающая жалость, - не говори так, не надо так думать..., - Ты просто хочешь быть счастливой... только и всего, я помогу тебе, веришь? Буду рядом и буду помогать – просто верь мне...
И она снова улыбнулась незатейливо и спокойно и мы еще раз так по-звериному вдохнули друг друга... И я поцеловал ее там, где дуга бровей становится виском и обнял – так сильно, как только мог...
- Спасибо...
- За что на этот раз? - довольно мурлыкал я тихо ей на ухо...
- За то, что в отличие от всех прочих не воспользовался моментом... Я действительно никогда не встречала таких, как ты...
- Ты первая нарушишь дистанцию, когда будешь готова, а я подожду...
- Хорошо...
ГЛАВА 10
На пороге моей квартиры стоял Берковский. Дерзкий и уверенный в себе, он вошел в мой дом без лишних церемоний. Расположился на моей кухне и потребовал налить виски. На дно бокалов я плеснул спиртное. Мы выпили. Порция повторилась еще и еще – так до тех пор, пока во мне не родился рвотный рефлекс. Мой гость, между тем, смотрел на меня с пугающей заинтересованностью – нехорошее волнение наползало из каждого угла квартиры, в которой свет был погашен, зато теперь горели свечи. Его ангельская красота источала порочность, притягательность пахла грехом – я оказался один на один с той силой, которая враз порализовала меня.
- Джошуа..., - прошептал я – ответа не последовало и тогда я понял, что случится что-то чудовищно-неправильное и вторая мысль испугала меня пуще первой – я не сопротивлялся происходящему – во мне блуждал тайный интерес – столь же порочный, что и гость на моей кухне и этот плен теперь был соткан из сладостного томления...
Я отвернулся... я отошел к окну, я закурил...
- Зачем ты пришел?
- Захотел тебя увидеть... Нельзя? - я точно знал – в эту самую минуту Берковский стоит прямо за моей спиной. Я не слышал его голоса – диалог был в наших головах – за весь вечер мы не произнесли ни единого слова – лишь мысли громко загорались яркими фитильками – совершенно короткие, но бьющие в цель...
- Ты пугаешь меня... Мне страшно...
- Не бойся...
Его дыхание теперь блуждало по моему загривку. И я развернулся в его упругой хватке. Попытался оттолкнуть этот натиск...
- Что ты делаешь?
- Целую тебя...
- Господи... Нет...
В моей власти было подчиниться или же ударить наотмашь воплощение порока в нем, но прежде в себе – прошло несколько секунд и в мою глотку вливалось его дыхание и его греховность. Я ударил его, пожалев себя. Улыбка на лице Берковского осталась незыблимой и тонкая струйка крови стремительно вырвалась из его левой ноздри. Мне следовало бежать – паника родилась, но вместе с ней родился и животный позыв – приблизившись к разбитому носу, я глубоко вдохнул в себя запах его крови, затем кончиком языка медленно преодолел два сантиметра от губы вверх, подбирая еще теплую жидкость, остановившись у самой ноздри, я ощущал, как мой рот заполняется вязким величием жизни. Своими зубами он прикусил мой язык и на какое-то время мы замерли, не отпуская друг друга, не открывая глаза – Берковский первым остановил безумный эксперимент...
- Мне следует дорассказать историю Елены...
- Не сейчас... довольно с меня потрясений... Тебе пора уходить...
Входная дверь тихо закрылась за ним. Я остался сидеть на пустой кухне...
ГЛАВА 11
Душ смывал с меня безумный поступок Берковского. Там, где был страх, теперь обитала душа. Меня било током от его выходки. Мне хотелось...
Порализованный собственным положением, я не понимал внутреннего возбуждения. Словно, кто-то внутри меня давно дал на все согласие и требовалось лишь испытать подобное потрясение, чтобы... Я думал о странном человеке по фамилии Берковский, как о дерзком провокаторе, но кем он был на самом деле? После душа проснулась паническая атака. Джошуа пробудился от сна и рвал меня изнутри, скулил и бился, словно загнанный. Страх овладел мной. Невероятное напряжение. Во мне заговорило желание во что бы то ни стало увидеть Елену – я готов был нарушить условия экзистенциального эксперимента, я готов был освободиться от условностей и отпустить звериное нутро. Как мне хотелось обнять ее, укрыться в ее руках, не чувствовать этой паники, получить ее защиту, остановить бег мысли. Берковский заставил меня усомниться в собственной природе – страх, рожденный в юности никуда не ушел – он лишь замаскировал себя, притаился – об этом мне лишь предстояло говорить с Еленой – впереди было главное признание, которое, как мне казалось – куда более ужасающее, нежели месть за смерть брата.
Дни бежали невероятно скоро! Ночные разговоры и путешествия по снам, прогулки по городу и философии – столь применимые к нам обоим – несмотря на невыносимое сближение, Елена держала оборону – стойкий оловянный солдатик – она отвергала любую возможность запретных отношений, и я отчаянно утыкался в самого себя вечерами, но на утро, побеждая собственное отчаяние, я принимался верить с пущей нервозной страстью – однажды эта женщина будет моей! И было девятое мая. Страна праздновала победу, а мне же не терепелось поскорее увидеть ее. Не надо резких движений – написала она мне в начале полудня, но вагон метро мчал меня в центр – я спешил оказаться у ее дома и оказавшись – долго рассматривал окна, за которыми была укрыта квартира Ганса, окна, за которыми была скрыта от глаз Елена. Ее автомобиль – компактный мерседес – стоял у подъезда. Я был совершенно банален, когда вставил в дверцу белую розу – от неожиданности Елена растерялась, обнаружив ее спустя пару часов. Я наблюдал за ней из квартиры Ганса – Берковский лениво протянул мне кофе и проследив за моим взглядом – выразил вполне очевидное неудовольство, впрочем, мне не было дела до его реакции – с момента шокирующего инцидента в моей квартире произошло почти две недели и вот я снова наедине с провокатором. Сегодня мы виделись впервые за указанный срок. Во мне больше не возникало жгучего томления, страха или неприятия – я был поглощен Еленой. Да и Даниил не возвращался к своей странной выходке – как ни в чем не бывало, он держал цинично-безразличный настрой. В какой-то момент мне стало казаться, что произошедшее с нами – плод моей фантазии – реальность давно перестала для меня существовать.
Сейчас мне не терпится подбить финальные события этой главы, что бы поскорее начать новую – начать говорить о нас с Еленой всерьез – и все же – пока на календаре 9 мая. И я смотрю на нее, затаив дыхание, превратившись в наивного подростка – меня приводит в восторг ее испуг, перемежающийся с огалтелым возбуждением – Елена уверенно гасит его, оставляя на своем лице лишь изящную улыбку и смотрит на окна своей квартиры, а после садится в автомобиль и я получаю смс:
«Макс, ты сумасшедший, мой муж всегда смотрит в окно, когда я сажусь в машину...»
Позже мы смешиваемся с ликующей толпой у Спасской башни Кремля. И в небо летят салюты, и она прижимается ко мне – совсем по-женски и затаив дыхание – ловит глазами брызги фейерверка. А я вспоминаю ту Елену, с которой провел незабываемые три дня в Оснабрюке – тогда мы тоже сидели на крыше и пришедший мир я видел воочию! В настоящем мы бросаем машину на Охотном ряду и спускаемся в метро – возможно, впервые в жизни – прима наравне со своими поклонниками, но рядом есть лишь я – уверенность в этом не покидает меня – ни единого слова о любви не было сказано, но сколько всего было укрыто в наших взглядах, прикосновениях, полутонах и недосказанностях. В пустом вагоне мы рассматриваем один миллион родинок на теле – их расположение совпадает у нас, лишь иногда родинки оказываются зеркальной противоположностью друг друга – я вспоминаю письмо Ганса – я прошу Елену показать плечо – родимое пятно у нее на правом, я демонстрирую точно такое же, но слева – мы окончательно убеждаемся – наша встреча – не роковая случайность – мы, как две части единого целого – идеально дополняем друг друга – наш мозг замыкается в теориях совпадений – романтизм побеждает здравый смысл. Я делаю селфи – на память – она улыбается – так открыто и так пленительно – в ее фото – моя улыбка...
- А можно откровенный вопрос? Только постарайся ответить честно... Если бы мы встретились с тобой до появления в твоей жизни Вадима, тогда – семь лет назад – у меня был бы шанс?
- Позволь уточнить...? Если любовь в твоем понимании – это когда любишь и любим – зачем чего-то добиваться? Любовь либо есть, либо ее нет – все остальное – игра в одни ворота... Семь лет назад я была более категорична в этом вопросе...
- Значит, твой ответ...?
- Послушай, чего ты ждешь? Откровенных разговоров, ощущений, встреч, флирта, секса...? После чего должна стоять точка? Так как сейчас – вечно продолжаться не может...
- А вдруг ты влюбишься?
- В кого?
- В меня...
- Я влюблюсь?! - Елена многозначительно закатывает глаза и вагон снова трогается – до конечной станции – еще минут семь полета...
- Эй... Иди ко мне..., - я поднимаюсь на ноги и на двоих одна мелодия – льется из наушников моего мобильника... Что-то неторопливое, простое. Я протягиваю ей руку, и она замирает в нерешительности, прежде чем принять приглашение на танец. Мы одни в этом вагоне. Он рассекает черную бездну туннеля, увлекая нас в самую гущу – впереди конечная станция, наша точка – а мы так близко друг к другу – стоим, обнявшись – расслабленно двигаясь поперек хромых синкоп – поезд оказывается на платформе, и мы танцуем вопреки удивленным взглядам – и люди деликатно обходят наш вагон стороной и садятся в соседние, рассматривая нас украдкой. Двери снова закрываются – последний пролет до конечной. Я прижимаю Елену к себе и носом чувствую, как пульс на ее шее начинает бешено колотиться – я делают попытку вдохнуть это биение под кожей – пульс слабеет и ее тело отдается моим рукам, становится податливым. Ее запаха невыносимо мало и я запускаю свои руки в пряди ее каштановой россыпи, зажимаю с силой в ладонях волосы, страстно и опытно чуть запрокидывая ее голову назад – Елена закрывает глаза и я прислоняю свое лицо так близко к ее лицу, и я отдаю ей свое дыхание, втягивая в себя жадно ее дыхание – а после мы обрушиваемся на двери вагона – страстно, жадно, нетерпеливо упиваясь прикосновением друг к другу и замираем – я рассматриваю ее лицо и что-то во мне боится сделать первый шаг – поцеловать ее мне не хватает духу. Она отводит лицо в сторону, и я грубо зажимаю его в ладонях, возвращая на уровень своих губ и снова запятая – я боюсь поцеловать ее, мне не хватает смелости, мне страшно узнать – какова на вкус женщина, которая во всем остальном кажется мне совершенной. Мне страшно ошибиться во вкусе этого поцелуя. Близость меня страшит своей откровенной физиологией – вкус этой физиологии пока кажется мне пугающим, совершенно неприсвоенным, чужим – она вся моя, но то, что в ней – чужое, незнакомое. Елена вдруг, словно, отгадывает мою нерешительность – обнимает просто – так крепко и так трепетно, так осторожно и так глубоко.
«Станция Бульвар Рокоссовского, конечная, поезд дальше не идет – просьба освободить вагоны» - словно кто-то включил свет в огромном кинозале и магия вмиг разрушилась. И мы оказались навиду – стояли, прижимая друг друга и спасенные друг другом от всех прочих и прочие расходились – поезд тронулся, а мы остались на перроне. И когда гул свирепой машины стих в глухом туннеле, Елена осторожно вынырнула из меня на поверхность...
- Ты делаешь меня очень счастливой, я поняла это только сейчас... И как мне теперь смотреть мужу в глаза? Подойти и сказать – знаешь, мне, конечно, хорошо с тобой, но Макс меня больше понимает и лучше знает, чего я хочу? Почему я сейчас не хочу уходить от тебя, ты можешь мне ответить?
Я молчал и смотрел на нее заворожено, остывая от накатившего возбуждения.
- Ты все-таки добился своего... Ты вывел меня из зоны комфорта..., - Елена вдруг засуетилась, стараясь спрятать от меня слезы, подступившие к глазам, и я резко притянул ее к себе и обнял, ладонью, словно ребенка, приживая голову к своему плечу – она определенно делает меня лучше и как я чертовски счастлив, что мужчина внутри меня растет рядом с такой, как она..., - Я благодарна тебе..., - прошептала она..., - За объятия особенно... Ты услышал мое сердце... Ты все понял... Это и есть ответ на все твои вопросы...
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
«Demain n'existe pas
Une autre chance aujourd'hui
S'inscrit entre tes voies
L'une qui t'йgare
L'autre qui te mиne а toi»
ГЛАВА 1
А потом она уехала... Это была ее плановая поездка в Испанию – гастрольный тур. Я знал об этом заранее, я готовил себя к этой разлуке – две недели, в которых теперь ютились мои ожидание и тоска... Солнце лепило огненно-желтым. Его порции сбадривал проливной дождь – все менялось стремительно, а время вдруг замерло. Все вокруг имело движение, а мое ожидание стояло мертвым приютом и я не знал более продолжительного срока, чем эти проклятые две недели. За пределами гравитации друг друга я зачеркивал дни в календаре и она писала пару раз в сутки сообщения с далекой земли. И этого было катастрофически мало... Мне было мало ее писем...
Но однажды я сквозь сон ощутил ее взгляд на себе. Это был не только и не столько взгляд – скорее прикосновение, скорее момент за минуту до оного. Прикосновение, которое было занесено над моим лицом, но таковым не ставшее. Тыльная сторона ладони замерла над моим лбом в нерешительности и когда я открыл глаза – в кромешном мраке я увидел ее лицо – так близко увидел, словно она готовилась поцеловать меня... ее глаза улыбались, она была спокойна и уверена и от нее исходил тонкий запах свежести – так пахнет после дождя – дышишь и никак не можешь надышаться...
- Привет, - сказала она, - я думала, что ты не проснешься... Хотела посидеть с тобой рядом и посмотреть, как ты спишь...
- Я почувствовал...
- Скучаешь?
- Очень... Я очень соскучился... мне плохо без тебя, когда ты вернешься?
- Скоро... потерпи еще недельку – я вернусь через неделю и мы снова будем вместе...
Она гладила мои волосы и головой, и носом я утыкался все глубже в ее колени, старался снова уснуть в ее руках – уснуть с ощущением ее присутствия рядом. Но сон не шел, сон, увиденный во сне будоражил меня настолько, что я не в состоянии был уснуть или же проснуться. Ее запах не давал мне покоя. Исступленно я втягивал запах ее дождя, наполняя себя ею...
- Мне пора, - я вдруг почувствовал, что сон следует покидать и как можно скорее – в другой части комнаты я увидел стоящего Даниила – в темноте он стоял спиной, но я узнал бы эту спину из тысячи других. Я оставлял Елену в недоумении – появление Берковского тащило меня на поверхность. И я осторожно убрал руку Елены, не слыша больше ее голоса, увлекаясь странными звуками за пределами комнаты... За окном моей квартиры отчетливо раздавалось цоканье копыт. Я увидел лошадь, которая попеременно перебирала ногами, фыркала и прислоняла свою морду к сухому асфальту, не находя пропитания – животное переминалось, водя настороженно по сторонам ушами, вздрагивая от проезжающих автомобилей. Берковский уверенно покидал комнату, на ходу бросая мне фразу – я жду внизу... В последний раз я посмотрел в умоляющий взгляд Елены – расстроенная и уязвленная неожиданным появлением моего спутника, она не знала, что сказать – просто смотрела, до конца не веря, что я оставлю ее здесь...
- Зачем ты появился? - пока мы обходили дом, во мне нарастало раздражение. Вопреки моему ожиданию, пробуждения не случилось. Берковский увлекал меня не на поверхность – в глубины сновидения, - Ты знаешь о снах? Ты тоже умеешь гулять по снам?
- Это называется неиро-пространственная диссоциация – мой отец – известный американский нейрохирург и ученый ввел это определение в науку после знакомства с одной из версий Елены. Почти двадцать лет он работал над доказательством своей теории – так в науке появился синдром Гувера-Спенса.
- Не понимаю...
- Собственно, от науки здесь лишь попытка осмыслить все с точки зрения психотерапии – не самая успешная, кстати сказать. По теории моего отца с 1834 года для каждой Елены рождается мужчина. Ему суждено замыкать проклятие рода Дегаспари – истории любви для женщин этого семейства – роковые и трагические – синдром, который открыл мой отец много лет назад объясняет так называемую теорию посланников – старик с самого детства предостерегал меня – не путать их с посланием. Рождаясь, посланники служат главной цели – выполнить предназначение и уйти – исчезнуть, предать, умереть. Но все они готовят людей к встрече с посланием, которое незыблемо. Для женщин из рода Елены послание невозможно – они обречены скитаться в поисках своего рода. Потерянный однажды, он возникает миражом. И когда кажется, что до заветного рая – последний шаг – дорога обрывается – начинается новый виток мучительного поиска. Проклятие Елены – рождаться совершенной копией своей далекой родственницы, которая покрыла позором фамилию Дегаспари, раз за разом повторяя ее судьбу.
- Что она сделала?
- Запретная любовь, Макс. Самая первая Елена всю свою жизнь любила своего брата-близнеца Алесандро, а он любил ее – правда недолго... Начало исследованиям моего отца положил рассказ Ганса – когда-то он перевез мою бабку из Америки - я внук Джона Кьюсака, - повисла пауза, после которой Берковский закурил и ловко вспрыгнул на спину лошади, - Долгое время папа изучал феномен Дегаспари отстранённо, пока не встретил очередную Елену – спустя одиннадцать лет поле смерти моей матери, он женился во второй раз... Этот брак был ошибкой... и не только для него... Отчасти в его смерти теперь я виню себя… Впрочем, у смерти – нет лица, смерть есть, а лица нет…
Мы мчались сначала по ночной Москве, затем под ногами рысака появилась грунтовка, а по сторонам замелькала лесная чаща. Я лишь сейчас догадался – Берковский мчал в прошлое. Подстегивая лошадь, он сосредоточенно правил маршрут в направлении 1834-ого.
- Я не желаю быть ничьим посланником! – кричал я, и длинные ветви деревьев хлестали меня на полном ходу по лицу, и я уворачивался от них, укрываясь за спиной Берковского и все же, поддавшись невозможной истерике, я продолжал шептать: я не посланник, не хочу им быть! Хочу стать посланием для кого-то, хочу ребенка, я хочу, чтобы она родила мне дочь!
Мой спутник резко дернул за поводья, и лошадь встала на дыбы, я едва удержался на её взмыленной спине.
- Этого не будет! Елена никогда не родит тебе дочь! Она никогда не станет твоей судьбой и лучше бы тебе понять это сразу, пока все не зашло слишком далеко! – в его глазах теперь читались гнев и снисхождение. Мы молча пытались отдышаться, глядя друг на друга, а потом сильный разряд молнии ударил прямо перед нами. Вспышка была такой силы, что на какую-то секунду я лишился возможности видеть, от неожиданности я потерял равновесие и упал на землю, а когда открыл глаза ни лошади, ни Берковского рядом не было.
Я находился в странной комнате. Её окна выходили на просторную террасу, сразу за ней был сад, обставленный высокой изгородью. Осмотревшись по сторонам, я увидел на кровати девушку – черты ее лица были знакомы мне – им предстояло лишь оформиться в породу взрослой женщины, столь привычную моему восприятию, но уже сейчас спящая была влекущим к себе цветком – те же каштановые волосы, только длиннее и волнистее, тот же аккуратный нос и выразительные губы, разбросав беспомощно руки по легкому покрывалу, девушка казалась невесомой. И я почувствовал возбуждение во всем теле, как чувствуют его обычно, глядя на женщин. И по началу это возбуждение обрушилось на меня жгучим страхом. Раз за разом я убеждался в порочности своей психики, непостоянстве ее мотивов – спящей на вид было не больше пятнадцати, но я потерял эту грань в самом себе. Бесконечные копии Елены окружили меня, заполнили удушливым запахом страстности – мне захотелось обладать ею прямо здесь, но как чудовищно это выглядело бы, должно быть. И сколь велика была степень чудовищности осознавать всё это мне. Без всякого сомнения это был особняк Дегаспари – спящая – самый первый вариант Елены, я понял это, а в следующий момент она открыла глаза, полные дикого восторга.
- Алессандро, - прошептала она – к такому повороту я определенно не был готов. Следовало что-то отвечать, но слова замерли во мне и даже ее имя не удавалось выговорить – было больно, рассудок петлял – во мне сейчас она отчего-то видела своего брата – витиеватость сновидения обрушилась на меня неожиданным финалом, но как возможен такой поворот? - Почему ты здесь?
Прошлое Елены осторожно придвинулось ко мне, ее руки обвили мою шею и слегка притянули к себе…
- Тебе не хорошо? Что-то болит? – восторг сменила тревога, но убедившись в моем здравии, Елена снова превратилась в юное порочное искушение. В какой-то момент я ощутил себя набоковским персонажем – было поздно…, - Почему ты молчишь? – вопрос прозвучал пощечиной по моим губам – Елена увлекала меня на свои простыни, освобождаясь от длинной сорочки, обнажая упругое тело – я увидел правильную округлость незрелых сосков – белых, окаймленных светло-коричневым рисунком, я отдался ее непостижимой опытности, сделал глубокий вдох ее тела. И поцеловал, накрывая собой всю, целиком подчиняя своему желанию. А в следующий момент дверь шумно отворилась. На пороге стоял мужчина с подсвечником в руках – еще не опомнившись от сна, он напоминал пьяного – я видел, как меняется его выражение лица, видел, как багровеют скулы, как желваки начинают пляску – растерянность моментально превратилась в гнев и вот незнакомец заносит свою руку надо мной и с силой выдергивает из постели. На пол падает подсвечник, падаю я, раздается оглушительное ругательство – я понимаю, что именно так Франческо и действовал со своим сыном, застав его однажды в постели с родной сестрой, ибо Елена вдруг пронзительно закричала:
- Папа! – на ходу надевая на тело сорочку, она бежала за ним вслед, пока он резко не развернулся у порога и не отвесил пощечину наотмашь. Дальше Франческо, разъяренный и пристыженный, появился в комнате с ружьем наперевес. Жители особняка толпились в непонимании, увидев оружие, бросились к мужчине, прозвучал выстрел! Пуля рикошетом угодила в венецианскую вазу – осколки рассыпались в разные стороны. Началась потасовка. Все это время я лихорадочно искал возможность освободиться из проклятой комнаты. До окна было несколько метров – нас с Еленой разделяло невыносимое расстояние – мы оба сидели на полу, стараясь укрыться от пальбы – это был третий или четвертый выстрел в руках Франческо – несколько мужчин по-прежнему пытались отнять у него ружье. Женщины кричали, молились и плакали. А в моей голове была лишь одна мысль – ее нельзя оставлять здесь. Знаками показывая Елене возможный путь к отступлению, я хотел, чтобы она перебралась на мою сторону комнаты, но она медлила… Парализованная страхом, она сидела на полу, обхватив себя руками и, словно, не замечала происходящего, смотрела в саму себя, униженная, обезумевшая, шепчущая толи молитву, толи заклинание. Я больше не видел её глаз. Это была трагическая развязка, в которой отец карает нерадивых отпрысков за страшное преступление. Краем глаза я заметил, что Франческо все-таки вырвался из крутой хватки своих родственников. Дуло ружья уставилось мне прямо в голову. Наступила предсмертная тишина. Я зажмурился… внутри меня все пришло в животный трепет. Загнанный в угол, я чувствовал лишь как по моей спине струйка за струйкой стекает обжигающий пот.
- Франческо! – закричала Иссабель… Грянул выстрел…
… Дерзкий и лукавый взгляд Берковского снова блуждал по мне, скользил теперь из укрытия – и я не давал поводов, но выходило, что мы оба, оказываясь наедине – становились чем-то вроде тайного искушения – оно не обозначалось словесно и действия не выходили за рамки дозволенного, но чувство непрекращающейся провокации меня преследовало, я и бежал от него и стремился вернуться в квартиру, в которой теперь совсем не осталось духа Ганса – его место занял юный и порочный Берковский. Я опомнился от своего сна и открыл глаза. Он смотрел на меня, сидя в старом кресле – по диагонали в углу комнаты, в которой я остался ночевать накануне. В окно беспардонно заглядывало солнце. Я щурился от страшного сновидения и ещё больше от неловкости, которая подкралась ко мне со взглядом Даниила.
- Доброе утро, голова раскалывается…, что ты здесь делаешь?
- Наблюдаю за тем, как ты спасаешься бегством… Или не вышло?
- Не вышло… чудовищная история. Я хочу кофе… Душ и кофе…
- Завтрак на столе, я на работу, - Берковский изобразил на лице безразличие и машинально и небрежно покинул комнату. У меня лишь вдогонку родился вопрос спустя несколько секунд: ты нашел работу в Москве?!
ГЛАВА 2
Во мне поселилась опустошенность, возникло желание молчать и слушать тишину, остаться в пустоте. Напряжение, копившееся во мне от непонимания и вездесущей таинственности, наконец-то прорвалось гноем правды, и эта правда казалась мне отвратительным вымыслом. Но я сам был свидетелем порочного зачатия многочисленных версий Елены, а возможно и участником соития, которое теперь вызывало во мне лишь отвращение. И к пятнадцатилетнему подростку из сна, и к самому себе. Выстрел раздавался в моей голове раз за разом – записанное в памяти ощущение конца приводило меня в неописуемое волнение, но паника отступала, как только я оказывался на улицах Москвы – она ласкала меня приливами теплого ветра, порциями доброго кофе и мне хотелось быть среди людей – чужих и безучастных, но составляющих мою степень наполненности и завершенности. Мне не хотелось видеть Берковского, не хотелось оставаться наедине с собой, лишь среди незнакомых мне людей. В толпе я чувствовал себя в безопасности. Толпа делала меня частью нормы и обыденности. Я соскучился по простой жизни. И теперь с удовольствием сидел на террасе и рассматривал прохожих, которым не было никакого дела до меня. В мобильном телефоне толпились звонки и сообщения от Елены. Но я снова взял молчание, не зная, как рассказать ей о том, что теперь в курсе ее страшной биографии. Дурацкая обида скреблась о мой висок – почему она сама не рассказала мне обо всем? Неужели не знала историю своей семьи, не может этого быть! Я не знал, как реагировать, не знал, как правильно оценивать истину, которая должна была либо навеки соединить, либо навсегда разобщить нас. Я не мог определиться в собственном отношении – должен ли я испугаться, оттолкнуть эту историю или же напротив окунуться с головой в судьбу женщины, без которой, как мне казалось, не мыслимо мое существование. Ото всюду слышалось пророческое предостережение: беги, оставь, она не твоя – она погибель и все, что с ней связано – гибнет на корню. Но рассудок приказывал мне иное – вступить в схватку с обстоятельствами, победить проклятие и спасти хотя бы одну из многочисленных проклятых и отвергнутых всеми. Джошуа молчал. Оставил меня – и несколько дней о нем не было никаких напоминаний. Возможно, он почувствовал себя преданным, отторгнутым мной. Возможно, моё альтерэго было побеждено, и я не нуждался в нем больше? Вдруг невероятно захотелось зажмуриться, и я не сразу понял, в чем дело – а просто слезы подступили к глазам. Крупные и назойливые – и я смахивал их тыльной стороной ладони, а они все равно набухали и рвались из меня отчаянно. Отчего же мне не суждено быть счастливым? Почему всякий раз, когда кажется счастье возможным – на пути лежит непреодолимая бездна обстоятельств? Непреодолимая невозможность – быть может, Берковский прав относительно меня? не всякому позволено быть посланием… кто-то навсегда лишь посланник для другого… моя судьба была прочно связана с Еленой, но кем я стану, оставшись с ней рядом? Смогу ли преодолеть ожидание и победить бесконечные «нет»…?
Воздух наполнялся грозой. Порядком стемнело. Плотные тучи кучевой прохладой темнели на глазах, непогода приходила с запада – оттуда жди беды. На горизонте бесновалась молния. Я смотрел за витраж кафе. Город готовился встретить шторм. Состояние за четверть часа до грозы вселяло ужас. И не было никакой возможности избавиться от иррационального страха. Он поднимался из крошечной точки в самом центре единственного гена человеческого сознания. Того самого гена, который уводил цивилизацию к моменту зарождения. Я ждал её приход. Я точно знал, что она отыщет меня, не зная точных адресов и ориентиров. Мне следовало укрыться в её спокойные руки от собственного отчаяния. Отчаяние напоминало ту самую грозу, которая завладевала спокойно и уверенно. Эта была третья чашка кофе, семнадцатая заметка в ежедневнике – ощущения сгущались, подобно косматому небу. Я изо всех сил старался не выявлять паники. Но пальцы по клавиатуре чересчур суетливо набивали текст в электронном дневнике. Глаза замирали, не моргая, на монотонном вздрагивании курсора. Никогда прежде мне не приходило в голову – насколько прав был мой отец. Я вспомнил его далекие рассуждения, которые были адресованы моему старшему брату.
- Какая всё-таки могучая сила – любовь женщины, - говорил он в тот вечер, - Отыскать единственную половину, чтобы на всю жизнь, чтобы без оглядки и понимания, чтобы здравый смысл был побежден раз и навсегда её смиренной любовью…
- А что такое любовь, отец?
- Любовь…? Возможно, момент обретения того, кто делает тебя лучше, кому ты прощаешь, что он другой и смотрит на мир по-другому.
Во мне рождалось нетерпение. Я дословно припомнил слова своего покойного отца, так ясно прозвучал во мне его голос. Его правдивость, его уверенность, его опыт – оседали в эту минуту желанием обнять ту, что вот-вот отыщет меня, не подозревая даже, что спасает от самого себя.
В тридцать лет я вдруг ощутил, какая все-таки могучая сила – любовь женщины. Я гадал, что обрушится раньше – поток небесного шторма или её спасительное пришествие в виде крошечного символизма или же нового потока невероятной мистики? Возможны, сны? Я делал ставки. А внутри раскрывалось совершенно по-новому понимание простых законов жизни.
Она приходит наваждением и спасением. Она уверенной нежностью заключает твое лицо в свои ладони, она касается тебя своим приторным дыханием, она укрывает тебя своей властью и моментально вбирает твое сомнение и твой страх. Мой отец рассуждал о том, как женщина способна защитить своей властью мужчину. Как единственным объятием способна дать надежду и избавление. И в этот момент внутри рождается могучий поток мирных желаний, когда невозможность разбивается о надежду. Это тихая исповедь на двоих – возможно, в такие моменты ты начинаешь гордиться тем, что родился однажды мужчиной…
Дождь накрапывал… Я увидел его среди прочих. Его трудно было не заметить – подросток лет пятнадцати с пакетом, образом святого Петра в грязных руках. Лохмотья прикрывали худое тело. К своим годам, он, безусловно, овладел мастерством манипуляции. Но я не мог отвести взгляд от его хаотичного метания по Якиманке в надежде маломальского дохода. Я точно знал, что человеческое безразличие – способ самосохранения. Так бывает – принцип «не вижу зла» - защитный механизм мозга, который оттачивался со времен зарождения иррационального страха грозы. Мне нечем было крыть. Мне оставалось примириться с безусловным человеческим рефлексом. Прошло примерно десять минут с момента его появления за витражом кафе. Стихия всё-таки пришла первой. И у бедолаги не было шансов. Люди не просто проходили сквозь него – они разбегались, подобно муравьям. Я набрал остатки медяков в ладонь, набросил плащ, достал сигарету и вышел в дождь. Траектория до меня была путанной. Его бросало к припаркованным машинам, к прохожим, которых становилось все меньше и меньше. Холодные капли промочили его до нитки. И самая назойливая повисла на кончике носа. Я успел докурить к моменту его появления прямо передо мной. Он молчал. Мы смотрели друг на друга, словно пытались узнать, словно нас связывало далекое прошлое. Я протянул руку первым и он протянул ладонь в ответ. Монеты выскользнули из пальцев.
Часть просыпалась на брусчатку, и мы оба стали собирать деньги. Я сидел на корточках перед маленьким человеком – неосторожность жеста отзывалась тяжелым чувством вины. Мне хотелось извиняться, хотелось поменяться местами с тем, кто был рад малому. Тысячи мирных желаний нахлынули внезапно. Он отошел в сторону и опустил на дно пакета свою прибыль. Я продолжал сидеть под дождем, провожая взглядом попрошайку.
Теперь я ждал её приход особенно истово. Паническая атака ударила глухим набатом. Я вернулся в кафе. Я хотел сделать больше. Мне вдруг пришло в голову вполне логичным – взять за руку бездомного ребенка. Привести его в свой дом, отмыть, накормить, дать одежду. В этот момент, казалось, я отдал бы все до последней шмотки. Мне потребовалось три-четыре минуты на обдумывание странного плана. Мальчуган ещё какое-то время мельтешил перед входом в кафе, а потом исчез также внезапно, как и появился.
Досада и жалость наполняли моё сердце и оно готово было разорваться на тысячи кусочков, чтобы своим содержимым наполнить пространство вокруг. Дождь смывал мой пыл. Дождь рассказывал мне о милосердии, которое так и не родилось во мне. В том, что надежду подарить не удалось – было стыдно признаться даже самому себе…
И вдруг, прямо около памятника Ленину, который располагается строго посередине между зданием МВД и Детской государственной библиотекой, я заметил знакомый силуэт. Дождь смазывал детали, но образ вполне узнаваемый – та же худоба, та же статная выправка, та же трость в руках – я узнал бы Ганса из тысячи других, равно, как и Елену. Но это не мог быть Ганс… его тело давно покоится под толщей земли на Ваганьковском. Согласно завещанию, его похоронили на противоположном конце Москвы – вдали от останков его семьи в склепе. И все же это был он – фигура стояла под проливным дождем и не двигалась с места. И мне казалось, что дождь – словно огибает Ганса по краям, не задевая его ничуть. Руки он держал на рукоятке своей трости и смотрел прямо на меня! и то расстояние, которое нас разделяло – метров пятьсот или даже больше – не было серьезным препятствием для вездесущего взгляда старика. Я ощущал горящими щеками прикосновение этого взгляда. Я точно знал, что он смотрит. Смотрит на меня в упор. Смотрит и ждет моего прихода. Я услышал его голос на расстоянии. Как тогда, во сне – я услышал внутренний шепот Елены на Норвежском побережье.
- Подойди сюда, - сказал Ганс спокойно…
И поднявшись со своего кресла, я оставил на столе деньги за кофе и повиновался призыву. Я рассекал Ленинский проспект, рассекал так уверенно, петляя среди сигналящих мне вслед автомобилей, рассекал пришедшую непогоду, не ощущая на себя ни дождя, ни ветра. Я боялся потерять в толпе образ Ганса. Смотрел прямо на него, стоящего у памятника и стремился к нему, как стремятся к Богу. И когда я, наконец, добрался до него – долго смотрел прямо в глаза причудливого старика – мертвого или живого – не знаю, хотел обнять его, но боялся прикоснуться, боялся, что он испарится от моего касания. Ганс улыбался мне.
- Как поживает моя биография, дружок?
- Почти готова… я…, - эмоции вдруг заполнили меня – непонятные, шальные – радость вперемежку с волнением и ознобом во всем теле, - я рад вас видеть, Ганс, я страшно рад!
- Ты плохо выглядишь… что-то произошло?
- Я узнал правду о Елене, мне кажется, я часть этой правды и причина какой-то большой беды. Беда будет, Ганс, я чувствую…
- Любовь и беда всегда блуждают рука об руку. Пойдем, я отведу тебя к ней…
- К Елене? Нет… не сейчас…
- Пойдем, она очень волнуется и хочет тебя видеть.
Старик направился ко входу в метро. Я поплелся следом. На станции «Октябрьская» их два – мы направлялись к радиальному и как только оказались на перроне, Ганс крепко схватил меня за руку. Его холодная костлявая рука буквально опутала мою ладонь. Меня охватил ужас. Старик тащил меня к краю платформы, а из туннеля на всех парах неслись фонари поезда.
- Ганс, что вы делаете, отпустите! – кричал я и вырывался, предчувствуя ужасный конец, но мертвая хватка была непоколебима. Я видел, как мой спутник уже занес ногу над рельсами, мне же оставался последний, спасительный шаг – с каждой секунд расстояние до смерти стремительно сокращалось. Ганс сделал рывок вперед, мне осталось лишь зажмурить глаза. Так суждено… Ледяной поток воздуха смешался с жаром, пышущим от локомотива, оглушительный рев сигнала – я еще слышал его и вдруг наступила тишина…
ГЛАВА 3
Время уходит. Косматые ели клонились к земле под натиском ветра. Могучий, влажный, он нес из Скандинавии мысли рыбаков. Где-то на самом краю, у кромки полюсов они негромко говорили об улове и сложностях климата. Климат вливал в их характер особую породу, и следовало запастись немалым мужеством для сокрытия слабости. Слабость важнее силы, слабость сильнее силы. Слабость сродни нежности. Сила – нередко костная материя. В слабости есть жизнь. Рыбаки знали о том, потому шептали сильные слова, возбуждаясь внутренней потребностью быть сентиментальными. Хотя и не могли себе позволить того открыто. Шепот летел над верхушками косматых елей, гонимый ветром.
«Моя жаль, моя жалость…» - слышал он её тихий голос. Не любовь, не страсть – жалость – как высшая форма проявления заботы. Она вставала перед его глазами всякий раз, когда он оставался один, она смотрел сквозь время, сквозь расстояние. Это был взгляд полный ожидания. Она всегда ждала его. А он всегда возвращался. Прошло много лет с тех пор, как они поженились. И она смиренно сносила его угрюмость.
- Время уходит, - сказал он со свойственной ему вдумчивостью. Косые всплески молнии на короткий момент осветили его уставшее лицо и могучие руки, которыми он держал тлеющую сигарету.
- Уходит? – спросил малыш, сидящий с ним рядом.
Сын осторожно позволил облизать костру ломтик черного хлеба и тоненький кусочек бекона.
- Зима, монотонный шепот вьюги и унывание – ничего не остается после, лишь мысли…
- Я не понимаю, отец…
- Поймешь, однажды поймешь…
Он смотрел на своего сына и думал о большой возможности сделать его счастливейшим на свете. А сын подобрался к нему совсем вплотную и повис на руке. Сигарета окончательно истлела…
- Ну что ты, что?
- Отец, а у меня тоже будет такая борода? – ребёнок осторожно провел своей ручкой по ярким медным волоскам на лице отца… Указательный палец замер на подбородке – там щетина становилась чёрной и густой.
- Будет, однажды будет – тогда и поймешь…
- А почему зима, ведь сейчас июль – мы ведь пойдем к реке? Она недалеко – ты обещал….
- Видишь, как хлопья снега падают, - он вытянул вперед ладонь и ловил невидимые снежинки…
- Я ничего не вижу, отец, только пух, пух от тополей – он повсюду, так пойдем или нет?
- Пойдем, конечно пойдем, я же обещал… Запомни этот закат, запомни мои слова, сынок…
- Закат? Но сейчас утро, ещё нет и полудня…
- Слышишь, как рыба в реке идёт на юг? Косяком рассекает воду, стремится к теплу, стремится ухватить время, а оно уходит…
- Не слышу…
- Это правильно, так и должно быть. Юность – беспечна, юность – не знает времени.
На последней фразе я открыл глаза. Мне приснилось детство, мой отец, мне приснилась странная череда событий. И я долго не мог прогнать тяжелый, но светлый сон. Прогнать Ганса, прогнать свою обиду – все, что накопилось за последние сутки. Только сейчас я понял, что нахожусь не дома… и даже не в городе. Я лежал на кушетке среди грамотно и дорого обставленного интерьера, а рядом со мной сидел мой психоаналитик, он смотрел серьезно и был явно чем-то взволнован.
- Что случилось, как я тут оказался?
- Вы не помните?
- Нет…
- Сегодня 11 июня, вы пришли на очередной сеанс психоанализа, и мы решили попробовать регрессивный гипноз… Вы очень образны в своих воспоминаниях и в своей оценке настоящего, скажу я вам.
- Который час?
- Начало третьего…
- Мне пора…
- Да… в следующий раз приходите через неделю, мы попробуем проанализировать ваши образы.
Я протянул психотерапевту положенные за сеанс 200 долларов, а он со странной улыбкой лишь провожал меня до входа, отказываясь брать плату…
- В чем дело?
- Вы проиграли спор… Помните, вы сказали, что никогда не полюбите? И я дал двести долларов, что это случится в самое ближайшее время… Я не возьму этих денег. И запомните на будущее – никогда – это лишь неопределенный отрезок времени, который является метафорой – не более. Ничто не подчиняется понятию «никогда». Подумайте об этом…
Передо мной распахнулась дверь и дальше, как Алиса в Зазеркалье я полетел в кромешный мрак. Неожиданное свободное падение в неизвестность настолько меня оглушило, что я не успел среагировать должным образом, не успел испугаться, не успел закричать. Просто падал, а свет кабинета моего врача теперь удалялся так скоро, что спустя несколько секунд превратился в едва различимую точку. Как только я достиг дна, включился один миллиард крошечных лампочек. Комната наполнилась перинным пухом. Мягкий и воздушный пол обволакивал меня, подобно зыбучему песку…
- Что, черт возьми, происходит! – наконец из меня родился гневный вопль… лампочки выключились… А в следующее мгновение я уже сидел на Патриарших прудах, чувствуя себя героем Булгаковской саги. На мне был белый халат т белые тапки, в руках яблоко, на голове колпак. Чудаковатый на вид, я привлекал внимание зевак, но они моментально исчезли из моей головы, как только я увидел автомобиль Елены. Она осторожно припарковалась у входа в парк.
- Поехали, - прошептал я…
И она уверенно направилась на запад, разрушая иллюзии беды. Я силился зарыться головой в многослойность её черной юбки. Я вдыхал её запах. Я дрожал. Но вместе с тем, внутри рождались тысячи мирных желаний. С каждой милей под колесами, я успокаивал свой стон…
- Почему ты не отвечаешь на мои звонки? Почему молчишь? Что с тобой происходит?
- Я уже не смогу вырваться, я опускаюсь на дно… Эта история затягивает меня с каждым днем все больше и больше, и кажется, что я поворачиваюсь рассудком…
- Я не понимаю, о какой истории речь, объясни все толком! – Елена посмотрела на меня с волнением и с необузданным желанием разобраться во всем... А я терял контроль… Невесомая усталость вдруг подхватила меня так, словно я выпил добрую порцию алкоголя или закинул в себя дозу наркотика. Мысли путались, слова не собирались в предложения…
- Не слушай… не слушай меня, пожалуйста… Впрочем, ты же всему вина! Всему причина…
- Макс!
- Что?!
Елена припарковала машину у обочины…
- Не понимаю ничего, правда… умоляю тебя, расскажи мне все по порядку…
- Я ожидал чего угодно, только не этого! Я встретился с вектором, с точкой контроля… И Ганс был лишь началом чудовищной истории длинной в твою биографию… Хранители всех флангов объединились, сошлись в одной точке… А дальше – одному Богу известно, что там дальше…
- Сумасшедший дом какой-то… Ты себя слышишь со стороны?!
- Если ты однажды поймешь, что я погряз во всем этом до той степени, что не контролирую ситуацию – сделай что-нибудь… Ты единственная, кто может меня вернуть назад… Верни меня, вызови врача, закрой в психушке, я больше не могу адекватно смотреть на все со стороны! Я часть этого всего! И спасибо тебе за все… спасибо, родная… - какое слово особенное, слышишь… Ро-дна-я…, - я пробовал нараспев, я не смотрел на Елену и в глазах были слезы – как болванчик я раскачивался на месте, не желая больше бороться с усталостью в своем мозгу – она прочно опутала сознание, я не желал контролировать себя больше – хотелось выплакать всю эту чудовищную усталость, свой страх, своё знание о ней. И я боялся говорить об этой правде, боялся, что после сказанного навсегда потеряю ее, - Я очень тебя люблю, очень… Прости меня…
- У меня нет слов, Макс…
- Когда ты вернешься, мне станет легче… Когда ты уже вернешься, я задыхаюсь тут без тебя?! - я искал в ней приюта в тот момент, когда истерика наполняла меня черной тварью, подчиняла себе – совсем по-детски я хватался за края ее одежды, головой зарываясь все глубже и глубже в ее объятия, я старался защититься, погрузившись в нее целиком, мне казалось, что спасительный приют найден, но как же мало мне было ее, как же чудовищно мало!
- Милый, родной мой, дождись меня, ничего не делай… пожалуйста… Не надо выводов, не надо поступков, просто остановись… Я возвращаюсь послезавтра. Мы сядем и обо всем поговорим… Мы найдем выход… Я не знаю, что с тобой приключилось, но я обещаю тебя спасти, достать из этого.
- В этой истории ужасный парадокс – одна отвратительная новость становится многократно лучше последующих… А все вместе – они разъедают меня изнутри. Они все в моей голове – собираются в непонятную историю, у меня нет больше сил, совсем…
- Макс, остановись, прекрати меня пугать!
- Мне просто следует собрать эту историю воедино…
- Что бы окончательно сойти с ума?!
- У меня все равно нет другого выхода…
- Это не честно по отношению ко мне! Поговори же со мной! Я два дня извожу себя мыслями. Если в твоем молчании есть хоть какой-то смысл, я приму его, как должное. Но если нет – это жестоко! Я в чем-то виновата перед тобой? Как же я устала, что же ты творишь?! Это не любовь и даже не дружба, ты ничего и никогда не объясняешь, ты просто исчезаешь, превращая все в надуманные тайны, делая из себя жертву, но я-то тогда зачем?! Как же я устала…, - Елена вдруг отстранилась от меня и заплакала, оказавшись на моих глазах совершенным ребенком. И такая крутая жалость возникла во мне в этот момент, я вдруг понял, что больше не могу терзать ее – следует рассказать правду…
- Берковский…, - произнес я просто и тихо… и она вдруг перестала плакать и повернула на меня глаза, полные страха…, а потом вышла из автомобиля, закурила и долго смотрела на поток проезжающих машин… А я сидел внутри и не знал, как мне теперь быть… Это конец? – спрашивал я себя… значит она в курсе истории, значит она теперь просто исчезнет из моих снов и из моей жизни… Я аккуратно открыл дверцу автомобиля и подошел к ней вплотную… прошло, казалось, целое столетие, прежде чем она заговорила со мной…
- Я все правильно поняла… я догадалась… эти несколько минут ожидания – я боялась… Я наговорила много лишнего, прости меня… Остался всего один день и все перевернулось с ног на голову. Я так ждала этой встречи с тобой, первого дождя… Мне столько хочется тебе рассказать… Ну зачем ты встретил этого человека, как?!
- Он сам меня нашел…
- Макс… я не хочу потерять все это… Я не хочу тебя потерять! Мне важно знать, что между нами все по-прежнему и все хорошо… Потому что я… я поняла это только что – я люблю тебя, Макс…
Это случилось… это все-таки произошло. Обстоятельство было жутким и неподходящим, но она сказала это – три слова, в которых я так нуждался с момента нашей первой встречи. Три слова, которые спасением бились в моей груди, наполняя мое сердце тревогой и отвагой, отчаянием и ослепительной радостью. Три слова, в которых я отыскал свой приют. Она произнесла их – озвучила. Я не мог ошибиться – я люблю тебя – сказала она мне только что… Я так хотел слышать это еще и еще, а она смотрела на меня глазами, полными слез и вдруг начала улыбаться. И я начал улыбаться ей в ответ. Чудовищные события прошлого показались мне вдруг ночным кошмаром, который прогоняет пение утренних птиц и даже ветер стал пахнуть по-особому. Мне тепло стало. Спокойно. Я обнял Елену. Я жалел ее, жалел до тех пор, пока на смену жалости не пришло желание. Но целовал, как и прежде, по отечески – в тугое сплетение бровей – аккуратно вычерченных на очаровательном лице… Самая милая, самая желанная, моя любимая девочка – шептал я ей, как в бреду и слышал, как сердце ее успокаивается в груди, я чувствовал, как она расслабляется в моих руках, отыскав защиты и получив ответы на все вопросы…
- Я все знаю, - проговорил я тихо, - Историю твоей семьи…
- Прости, я должна была сказать… я не знала, как…
- Все хорошо, успокойся… И возвращайся скорее – мы сядем и обо всем поговорим. Я рядом… я никуда не ухожу… между нами все по-прежнему и все хорошо…
Каскад сновидений заканчивался. Я чувствовал, как пробуждаюсь от долгой усталости, от молчания. На смену тревоге пришла радость. И я проснулся с ее запахом на своих руках. Она возвращалась в этот день из гастрольного тура. Мы все-таки дождались друг друга… невыносимо мучительно было ожидание, но мы дождались…
ГЛАВА 4
Она-таки появилась в этом длинном и затхлом коридоре. Появилась вопреки всем пересудам за спиной и неуверенным формулировкам о возвращении. Ирина Норочинская вернулась сюда после трехнедельного отпуска, который был взят экстренно, вернулась внезапно, не ставя в известность ни мужа, ни руководство. Вернулась и теперь уверенным шагом направлялась в свой кабинет. Европа успокоила ее. В конце концов, размышляла она – у каждой работы есть свои профессиональные издержки и когда-то, заканчивая докторантуру, она была полна решимости – практика – все, что ей так необходимо – ни за что на свете она не станет заниматься наукой или читать лекции – ей важен процесс, живой и могучий процесс обоюдного исцеления. Столкнувшись с потрясением, с нечеловеческой силой агрессивного выпада тогда, три недели назад, она лишь на мгновение поколебалась в собственном выборе. Теперь же – внутренний баланс был восстановлен. Строгая классика на теле добавляла решимости, а восхищенные взгляды коллег служили лучшим одобрением. Она вернулась! И больше никогда не позволит чувствам взять верх над научным разумением.
- Ира…, - услышала она голос мужа, он поднимался на этаж по лестнице и увидев знакомые черты, даже опешил – еще с утра ничто не предвещало ее появления здесь…
- Да, Дань… решила выйти, вот прямо два часа назад – взяла и решила… И вышла…
- Уверена?
- Да, Хромов уже в курсе, с завтрашнего дня я в графике…
- Ну, хорошо… останешься до вечера?
- До вечера…, - женщина на секунду задумалась внутренне встретившись с воспоминанием того дня… Она ясно представила, что сейчас ей придется войти в свой кабинет, где произошел инцидент и начать устранять последствия боя…, - Надо привести в порядок рабочее место…
- Ладно, я загляну к тебе…
Я сама виновата, - думала она… Нарушила инструкции, не почувствовала грань, не увидела точки сдвига…
И толкнула дверь, и очутилась среди воспоминаний – они прятались в разбросанных по полу бумагах и документах, выглядывали из-под сломанного стула, миллиардом граней отражались в разбитой хрустальной вазе. Ее запекшаяся кровь на письменном столе наползала пятном нехорошего предчувствия. Ирина стояла на пороге своего кабинете и не решалась сделать шаг вперед. И все же этот шаг следовало сделать…
Когда с уборкой было покончено, на пороге появился муж…
- Ну, как ты тут?
- С боевым крещением меня… у моего отца было столько подобных инцидентов, он рассказывал мне, а вот со мной впервые… такое… так… Ладно, что-то меня снова развозит…
- Я забрал его себе, пока тебя не было – он под моим наблюдением…
- Нет…
- Не понял…?
- Дань, нет, это мой пациент… Я его лечащий врач. То, что произошло – недоразумение и как психиатр, я должна быть готова ко всему. Ты не согласен?
- То, что произошло… это… он мог…
- Меня изнасиловать? – закончила фразу Ирина…, - Говори же, смелей… давай называть вещи своими именами… Он мог меня изнасиловать, задушить, а в какой-то момент зарезать канцелярским ножом… Мог, Дань мог… Он мог меня убить… Но он – болен – у него сложный диагноз, в котором за три года мне так и не удалось разобраться до конца… И я дура! Потому что в какой-то момент вдруг решила, что могу быть на равных с психом, потому что в какой-то момент возомнила себя богом, в надежде просчитать логику психа. Я нарушила правила. И я поплатилась за это… Нельзя винить хищника за то, что он нападает на тебя и рвет на части лишь потому что тебе казалось, что ты держишь все под контролем. Я психиатр, а он – шизофреник, убийца пятерых человек… И если ему удалось обвести меня вокруг пальца – это вопрос не к нему, а ко мне, как к специалисту… Ты со мной согласен?
- Как же меня бесит это упрямство!
- Моё упрямство, Дань, в тридцать лет помогло защитить докторскую и отправиться на стажировку в Америку, стать достойным продолжением своего отца-профессора, известного на весь мир. Дань, моё упрямство всегда будет той чертой, которая позволяет мне двигаться вперед. И я уверена, что я права…
- Спорить бессмысленно?
- Абсолютно…
- И убеждать?
- Не стоит… Иди, тебя ждет вечерний обход…
Отправив мужа в ночную смену, Ирина решилась, наконец, взглянуть страху в глаза. Она захотела увидеть человека, который смог обмануть ее профессиональное чутье. Незавершенный гештальт отчаянно и тревожно разносил по ее голове все так тщательно приведенное в порядок. Это не просто нападение пациента на врача – он ее победил, смог то, что никому не удавалось до сих пор. Ирина понимала, что проиграла в этой схватке и теперь следовало выстраивать логику взаимодействия с самого начала. Миновав стационар, она поднялась на пятый этаж, где содержались особо-тяжкие случаи – так их называли здесь между собой врачи и персонал. На посту охраны она предъявила форму допуска и попросила пригласить санитара. Здоровенный детина сопровождал ее до самой палаты, а когда дверь была открыта, врач Норочинская попросила его подождать снаружи…
- Здравствуй…
На нее смотрел паренек лет 25… - живой открытый взгляд, аккуратно подстриженные волосы и ногти, опрятная одежда – ничто не выдавало в нем убийцу семерых человек, который три недели назад осмелился пополнить список восьмой жертвой – ею… По манере держать себя, выражению глаз, интонации и набору лексики, Норочинская пыталась определить – какая личность перед ней. И не могла… это было что-то новое, пока, что не открытое и неизученное. Диссициативное расстройство прогрессирует – отметила про себя врач – эта одиннадцатая личность, с которой ей только предстояло познакомиться…
ГЛАВА 5
Общаться близко они начали на 4 курсе меда – подающая надежды звезда потока – Норочинская и не менее яркая и претенциозная личность – Берковский – не сразу разглядели друг в друге любовников – все силы отдавая учености, они тесно соприкоснулись на майской конференции в 94-ом, которая была посвящена феномену диссоциативного расстройства идентичности. Редкое психическое заболевание тогда только-только набирало популярность в научных кругах. Синдром множественной личности. Норочинская заинтересовалась этой темой как бы в продолжении научных теорий своего отца, который последние двадцать лет жизни занимался психотерапевтической практикой в Вашингтоне. Экспериментируя со своей пациенткой – Самантой Коулз, врач обнаружил в ней наряду с симптомами фобии, тревоги и панического расстройства ещё и слуховые галлюцинации. Голоса обсуждали жизнь пациентки, ее поведение, чувства, мысли, говоря о самой Саманте в третьем лице. Почти два десятка различных и абсолютно автономных персонажей блуждало в темных глубинах мозга Саманты, шесть из которых представляли реальную угрозу для общества. На принудительном лечении у профессора Норочинского девушка оказалась после серии жестоких убийств и как выяснилось позже, она была лишь инструментом в руках Альтер-эго Джейка – он пробуждался в ней всякий раз, когда месяц подходил к исходу, заставляя совершать страшные вещи. Затем пять «подельников» трудились над сокрытием улик. Сама Саманта ничего не знала ни о Джейке, она также не помнила об убийствах, совершенных ею. Её страшно испугал арест, но ещё больше девушку пугали регулярные приходы Большого человека. Она образно описывала его гигантские габариты, непомерно большие руки, маленькие глаза, исполненные животной страстью, зловоние изо рта и отвратительную улыбку, с которой он всякий раз гнался за ней по темным улицам города. Иногда ей удавалось спастись, но чаще… Здесь Саманта всякий раз выключалась из психоанализа. Ей на выручку спешил Нико – альтернативное воплощение личности Саманты, которое произносило вслух все то, что девушка не могла озвучить сама. Нико был гомосексуалистом – пожалуй, самым эффектным и зрелищным героем этой диссоциации. Он включался внезапно, вел себя вульгарно, непостежимо манерно и то и дело выказывал свой интерес к профессору. Однажды он набросился на Норочинского с явным намерением сексуального контакта – позже врач в своем дневнике будет описывать незаурядную для молодой девушки силу, явные проявления мужского темперамента, который, впрочем, стремился к женскому началу и внезапно сильный мужской запах, который Саманта источала всякий раз, когда Нико пробуждался. Иногда поверх этого запаха возникал налет женской парфюмерии – Нико любил «J`adore» - этот слащавый и назойливый аромат появлялся из ниоткуда, пленкой обволакивал носоглотку и в последующем навсегда прочно вошел устойчивой ассоциацией в сознание врача. В отличие от Саманты, Нико желал встречи с Большим человеком – пугающие и темные сексуальные фантазии, в которых доминировало насилие, грубая власть, нередко избиение и принуждение, приносящие еще большее возбуждение занимали в сознании Нико первостепенную роль. Он осуждал Саманту – говорил о ней с нескрываемой ревностью и пренебрежением. Впрочем, в остальном Нико был верен ей. Верен, как может быть верна мать своему дитя, которое не ведает, что творит. Семь лет профессор был прикован к девушке желанием выявить все элементы расстройства. Врач понимал – причины недуга кроются в эмоциональной травме Саманты. Как выяснится – в тринадцать лет она стала жертвой похищения с последующим длительным и регулярным сексуальным насилием. Джейк и был тем самым Большим человеком, стремящимся с одной стороны захватить Саманту в сексуальное рабство – служащий в этом смысле переносом образа маньяка из детства, с другой – подчиняя своей воле, он тем самым трансформировал ее страх в агрессию – как отчаянную попытку мести – и здесь позиция Джейка носила напрямую защитный характер. Джейк и стал для Саманты ключевым охранным механизмом в борьбе с внутренней трагедией.
Именно профессор Норочинский актуализировал в практике психодинамическое направление психотерапии в борьбе с диссоциативными расстройствами идентичности. В основе лежало определяющее влияние прошлого опыта на формирование мироощущения, определенной манеры поведения человека, его внутренних и внешних проявлений. Психотерапевт отныне решал вопросы, связанные с динамическими аспектами психики пациента – он тщательно разбирался во внутренних мотивах, конфликтах и противоречиях, существование которых и обеспечивало функционирование и развитие личностного «Я».
Историю болезни Саманты Коулз Ирина неоднократно держала в руках. Отец детально погружал ее в диагностику с тем, чтобы подготовить благодатную почву для дальнейшей практики дочери. В психотерапию Норочинская входила вооружённая не только хрестоматийными догмами. Парное скольжение со своим отцом позволило ей в дальнейшем избежать профессионального бессилия, с которым сталкиваются все начинающие врачи. Она уверенно шла проторенным путем и, если в какой-то момент упиралась лбом в стену, отец приходил ей на выручку. На той конференции в 94-ом году она некоторым образом попыталась обобщить профессиональные успехи своего именитого родителя, представив подробнейшую клиническую картину диссоциативных расстройств идентичности, опираясь на пример Саманты.
- Впечатляет, - отметил в тот момент Даниил Берковский – его внезапно привлекла сосредоточенная вдумчивость и зараженность, с которой Норочинская делала доклад.
- Спасибо отцу…, - ответила Ирина – так началось их общение.
Оказалось, что отец Даниила – тоже профессор, уехавший в Америку много лет назад – ученый-практик в области нейрохирургии. Позже выяснилось, что два профессора – хорошо знают друг друга – их детям оставалось получить заветный диплом и в конце концов пожениться. В какой-то момент Берковский-младший защитил кандидатскую и оставил попытки научного толка, его жена на три года уехала стажироваться в Вашингтон, стала доктором медицины, а после вернулась в Россию, чтобы на этот раз с головой уйти в практическую психиатрию. Их брак оставался идилличным на протяжении многих лет и сейчас Ирина пыталась припомнить хоть одну серьёзную ссору или противоречие, которое могло бы пошатнуть эту идиллию – ничего подобного не было. Равно как и не было чрезмерной романтики или пылкости. Они даже свадьбу играли в перерывах между пациентами – строгая роспись в амбарной книге, быстрый обмен кольцами, короткое напутствие сотрудницы Гагаринского ЗАГСа Москвы – все… Ни белого платья с фатой, ни дорогих застолий – джинсы, майки, август по календарю накануне отпуска – отцы молодоженов о семейном положении своих детей узнали спустя почти месяц. Одним словом, помпезностей в жизни этих двоих не было. Оба – убежденные ригористы и скептики, словно, намеренно избегали эмоций на пределе. Им хорошо было в квартире – делить один компьютер на двоих, обсуждать сутками пациентов, а вечерами смотреть фильмы. Она совершенно не умела готовить, а он морально был готов ещё до свадьбы к мысли – Норочинская – убежденный трудоголик. Работа – её конек, во всем остальном – есть он. Впрочем, в отличие от жесткой аналитики нрава своей супруги, Даниил позволял себе изредка и типично-мужские пивные застолья, и баскетбол по выходным. Ирина предпочитала читать книги. Все свободное время она проводила в компании с томиком Борхеса – он был ее особым пациентом. Она курила и читала, а он готовил ужины и служил ее строгой гениальности искренне полагая, что идеальные отношения – это, когда она делает то, что хочет и он делает то, что хочет она… Казалось, что эти двое – мумифицированная версия идеального порядка, в котором баланс нерушим – столь редкое качество супружеской жизни присутствовало всегда. Возможно, потому что оба были первоклассными врачевателями душ и всегда придерживались главного правила – отношения не надо строить. Их главное – не расшатывать и не уничтожать. Все остальное – дело времени. Как бы это правильнее подытожить… - им было удобно и комфортно в одной квартире, на одной кухне, в одной постели и даже работали они много лет вместе на удивление слаженно.
Берковский машинально толкнул дверь кабинета без всякой надежды застать Ирину – на часах было почти десять вечера – и с удивлением увидел ее сосредоточенный профиль за рабочим столом. Привычно в очках, она просматривала заметки в толстой истории болезни, делая пометки в рабочем блокноте.
- О, Дань, заходи, смотри…, - Норочинская протянула ему результаты теста и свежую энцифалограмму, - Что скажешь?
- Скажу…, - ему потребовалось несколько секунд, чтобы заключить: пациент скорее здоров, нежели болен…
- А теперь обрати внимание на персоналии…, - с этими словами Ирина закрыла историю болезни и придвинула толстую папку на край стола…
- Но это невозможно…
ГЛАВА 6
С чем сравнить эту женщину? С какой силой? С какой стихией? С чем сравнить это время, проведенное с ней рядом? Елена представлялась мне октябрьской порой. И как октябрь вдыхает в природу прохладные и могучие струи жизни, так и она – наполняла меня свежестью и расцветанием. Уже не лето – еще не холода – так было внутри. Хотелось смотреть вверх. Хотелось дышать ветром, который переменчив и сыт своим совершенством. Ее любовь во мне просыпалась могучим солнцем, но чаще тучи ожидания обрушивались на мой сонный город – вот-вот пойдет дождь – я замирал на пороге падения. Я во всем ждал ее. В моем октябрьском ожидании одежда людей еще не выдавала наступающей неотвратимо зимы – в моем ожидающем городе все словно притворялись, что живут по законам лета, но моя надежда раз за разом разбивалась о совершенный шаг природного цикла… ветровки, джинсы, шарфы… - пока длится ожидание – в моем городе октябрь – тревожное время – на короткий момент года в природе все стекленеет, замирает внезапно – нет холодов и нет жары – мир – словно фотография – застывший и прозрачный – это тонкое время уловить непросто – пара-тройка дней – если повезет – неделя – всё вокруг погружается в липкую влагу и бледное солнце проявляет негатив, обнаруживая ожерелья капель повсюду и остроту воздуха – резкость прозрачного воздуха октябрьской поры, а потом резкий поворот к зиме… И грустно смотреть на эту острую красоту октября в эти дни – ведь точно знаешь – холодов не избежать… Октябрь совершенен в своем видении жизни. Вся философия жизни в октябре. Летние кафе завершают свой приют, но романтические парочки ещё населяют их, они щедро дарят свои поцелуи, они будоражат, они перешептываются о молодости, но куда они вернуться, когда хрустальным дням придет конец? Во что превратятся их слова, когда завьюжит ноябрьская непогода? Я был совершенно октябрьским, когда ее не было рядом. Ее признание еще звучало во мне – такое живое и эмоциональное, но вдруг я пробудился от приступа невыносимой тоски. Июнь по календарю, а я распадался на октябрьскую хмарь в себе самом…
… в дверь дважды осторожно постучали. Была суббота и я не ждал никого, да и кто мог прийти ко мне? Накануне Елена вернулась из Испании. Мы договорились о свидании на вечер сегодняшнего дня. Но сейчас было начало десятого… Значит, Берковский? Запутанный в остатки сна, я, спотыкаясь о собственную тяжесть, отправился открывать дверь и каково же было моё изумление, когда на пороге я увидел её…
Она вошла вся… как смерть или рождение, как волна – спокойная и горделивая – вошла молча, с едва различимой улыбкой на лице – вошла в белом коротком платье и сандалиях. Ее кожа приобрела знойный оттенок загара и белый цвет теперь казался ослепительным – она вошла иная – совершенно нездешняя, незнакомая мне – вошла, как выкрик и заполнила собой все вокруг. Спокойное лицо, лишенное даже намека на макияж, волосы, небрежно скрепленные резинкой, еще чуть влажные после душа. Она смотрела внутрь меня голубым октябрьским оттенком, а я оторопел… Массивная сумка выскользнула из ее рук, не прерывая взгляда, она освободилась от обуви и медленно подошла ко мне вплотную… и взяла меня за руку и повела в спальню… И очутившись там, легла передо мной на кровать – спокойно и расслабленно, а я сел рядом, не зная, что делать мне с ее пришествием.
- Ну что же ты…, - прошептала она…
Во мне бешено колотилось сердце и оторопь не позволяла сделать вздоха. Я испугался ее доступности и позволения взять – дождавшись, наконец, этого, я не знал, что следует делать. Тело наливалось тягучей пьяностью, в голове проснулись голоса – много и наперебой они свербили мой висок, а я хотел выключить эту паническую полифонию. И еще больше я хотел убедиться в том, что происходящее сейчас – не сон, не чудовищная метаморфоза, не блеф...
- Поцелуй меня, - сказала она тихо, продолжая смотреть всей властью себя, и я накрыл ее своим телом – осторожно, поначалу держа его на вису, боясь задеть её контур – такой деликатный и ранимый, такой изящный и хрупкий – боясь потревожить его собой… На какое-то мгновение мы замерли губами в дюйме друг от друга, но уже через секунду порывисто и оглушительно я целовал ее. Я целовал ее так, словно пытался напиться ею, после долгой пустыни, вторгаясь языком все глубже и глубже…, на вкус различия миллион совкусий ее дыхания и ее слюны… и она прикусывала мою губу до боли – во мне просыпалась страсть, но вслед за ней свою голову поднимал зверь. Я издал чуть слышный рык и грубо сжал ее шею. Елена закатила глаза и задержала дыхание. Вена под кожей рвалась наружу – я ослабил хватку, и она перевернулась в моих руках на живот, чтобы я мог снять платье. Рванув молнию, я освобождаю тело от назойливой ткани… Под ним – возбужденная грудь – я лишь секунду смотрю на нее, а потом вбираю ртом полноту соска, зажимая зубами эту округлость, языком изо всех сил стараюсь проникнуть в каждую пору – Елена бьётся в моих руках конвульсивными всплесками, а я никак не могу оторваться от ее груди, словно новорожденный и мысленно сожалею, что кожа так надежно защищает от проникновения туда, в самую глубь… Я слышу ее стон, и он рождает во мне еще пущий задор рвать на части это тело – зубами – впиваться и рвать… Так продолжается около получаса. Прелюдии сегодня не суждено получить продолжения. Порядком возбужденные, мы лежим в объятиях друг друга и она шепчет сквозь сбивчивое дыхание:
- У меня сейчас сердце остановится…
И на смену страсти вдруг приходит спокойное желание защищать – я прижимаю ее к себе, и она губами упирается в мою ключицу, а после произносит:
- Как ты это делаешь? Как контролируешь себя? Непостижимо просто… Как тебе удается сдерживаться?
Я не знаю, что ей ответить… от тяжести пробуждения не осталось и следа – во мне трелью разливается мальчишеский восторг – радость в каждой клетке меня – и кажется, что я обнял бы весь мир сейчас… и мы еще какое-то время лежим – полураздетые, уставшие и поверженные друг другом. И она улыбается чему-то. А я улыбаюсь, глядя на нее, не в силах надышаться ее опытом и юностью, я припадаю носом к ее груди и делаю глубокую попытку вдоха… Носом по-звериному я собираю с ее тела запах, и она замечает эту особенность во мне – уже не впервые, а мне становится неловко от этой животности… и она словно угадывает моё смущение спрашивает вдруг:
- Чем пахнет?
Я секунду раздумываю, потом еще раз утыкаюсь носом в ложбинку…
- Горечь… горький миндаль…
- Вот как?
- Да… ты пахнешь горьким миндалем…
Откуда эта музыка берется в такие моменты? Время становится невыносимо вязким. И все вдруг на грани, и всему своё значение. Пьянящий запах тела, как осенняя прохлада, поразил меня, и я не в силах был надышаться – жадно втягивал каждый миллиметр молодой кожи, совершенно по-щенячьи, а затем льнул к ладоням, стремился запомнить свой самый первый опыт с ней, пусть и незавершенный… отдаленно понимая, что отныне – каждая встреча не будет похожа на пилотный опыт любви. В моей голове снова проснулась сумасшедшая мысль – она подарит мне дочь… а следующая – уже вполне земная и в ней я был уверен на сто процентов – мы навсегда останемся вместе…
- Самая главная наша встреча еще впереди, я тебе обещаю…, - сказала она вдруг…, - Пойдем пить кофе?
В эту самую секунду Елена вдруг, подумала о том, что никогда раньше не меняла столь круто своей свободы и своих предпочтений на желание оставаться с кем-то рядом. Долго ворочаясь в кровати, она так и не уснула прошлой ночью. Ждала рассвета, как ждут новогодней елки дети. А после села в своей автомобиль и направилась на другой конец большого города. Она ехала сюда к нему… И сама не знала, какая сила ее так тянет к этому мальчишке…
Кофе был дешевым, но отчего-то казалось, что лучше этой дряни мы не пробовала ни разу. Мы оба сидели, немного пристыженные произошедшим с нами… И Елена одними лишь губами, шептала на воздух:
- Я люблю…, - шептала то, что впервые за многие годы достала из самого сердца – столь мировое и столь хрустальное…
- И я тебя… очень сильно…
ГЛАВА 7
Норочинская дважды перепроверила результаты исследования мозга – по всему выходило, что пациент совершенно здоров. Или только часть пациента казалась таковой. То, что она назвала одиннадцатой личностью - не выдавало никаких признаков одержимости, маниакальности, агрессии. Никаких провалов в памяти, несвязного бреда – это была вдумчивая порода – молчаливая и спокойная, внимательно наблюдающая за каждым ее движением, но что самое поразительное – впервые за три года Ирина ощутила доминирование – мужское и властное – уверенное и волевое.
Норочинская, как водится, начала со знакомства. И молодой человек назвал ей своё имя – то самое, которое и значилось в его медицинской карте и истории болезни. Значит – вот как выглядит истинное «Я» … по всему выходило, что одиннадцатая личность была не Альтер-эго… - впервые само Эго предстало перед ней во всей своей красе. Тогда было совершенно неясно, какой фактор мог подавить эту уверенную и волевую струну?
- Приятно познакомиться… я давно ждала встречи с тобой…
- Шутите? Я здесь три года… по-вашему, возможность выпала лишь сейчас?
- Расскажи мне об этом времени…
- Загляните в историю болезни – там все…
- И все же мне бы хотелось услышать детали из первых уст. Ты помнишь, почему ты здесь?
- Меня обвиняют в убийстве семерых человек…
- Ты признаешь свою вину?
- Нет…
- Хорошо… закрой глаза… представь себе, пожалуйста, дом своего детства…
- И?
- Опиши мне его…
- Большой, двухэтажный, ветхий… в нем никто не живет… это деревянное строение, которое нуждается в ремонте – стоит на холме – вокруг осенний пейзаж… поздняя осень…
- Сколько окон в этом доме ты видишь?
Пациент на какое-то время замолкает, мысленно делая подсчет, а Норочинская внезапно осознает – она ошиблась… одиннадцатая личность существует! И сейчас в ее власти находился подросток – эту диссоциацию она выявила практически сразу – личность подростка появилась одной из первых три года назад. Ему 17. Он музыкант, готовящийся поступать в консерваторию – застенчив, но вполне открыт и доверчив. Всю свою жизнь находящийся под пристальным вниманием строгих родителей. Он мечтает о свободе, хочет много путешествовать. Стремится поскорее перебраться в Москву, чтобы найти лояльный эквивалент матери, к которой, впрочем, эмоционально привязан. Ярко выраженный Эдипов комплекс делает его зависимым от окружающих, ведомым.
- Семь… я вижу семь окон – семь заколоченных досками окон…, - пациент открывает глаза, и Ирина понимает, что попала в цель.
- Когда ты считаешь эти окна, ты находишься снаружи или внутри дома?
- Снаружи…, - проходит пара секунд…, - Нет! Внутри… я внутри…! Внутри… внутри…
Внезапно лицо пациента искажает гримаса боли. На висках вспыхивают вены, он закрывает лицо руками и падает на пол. Начинается приступ. Каким-то образом две личности пересеклись в его голове и одна узнала опыт другой – досконально изучила и теперь попыталась выдать за свой собственный. Но в чем смысл такой манипуляции? Одиннадцатая личность – преследователь. Но какую цель он преследует?
Часом позже Норочинская вошла в палату – на нее смотрели испуганные и замученные глаза…
- Бранденбургский концерт… вы обещали достать, помните?
- Помню…, - Ирина присела рядом на кровать…, - я испугала тебя, прости…
- Нет… все нормально… это не вы… я не люблю, когда он возвращается…
- Кто он?
- Я не знаю, как его зовут… просто он всегда ломает мои инструменты и заставляет рассказывать о себе то, что я не хочу говорить никому… Когда он уезжает – нам всем спокойнее. Но зато он привозит нам деньги – мы можем ни о чем не думать – он приезжает на неделю, потом снова уезжает – говорит, что иначе не выжить…
- Опиши мне его? Почему ты боишься? Он тебя обижает? Бьет?
- Нет, не бьет… просто ломает инструменты – говорит, что пацану надо заниматься чем-то дельным, а музыка – удел пидоров… Он старше меня… старше и сильнее – я больше не знаю, что сказать…
- Держи – твой концерт… в гипнотариуме сможешь послушать – после тихого часа, идет?
- Спасибо… Я верну…
- Оставь себе… И когда в следующий раз он вернется – постарайся что-нибудь выяснить о нем…
- Я знаю, почему он меня ненавидит… это из-за той истории – но я ведь ни в чем не виноват… я не виноват, что тот парень оказался… я думал, что мы друзья… Я не думал, что все так закончится…
- Успокойся… ты ни в чем не виноват… успокойся, слышишь меня?
ГЛАВА 8
Время оголтелого счастья разбивалось мучительно тоской – после свиданий и встреч Елена спешила домой, а я оставался один в пустой комнате. Тоска подбиралась постепенно, издалека… Сначала порция тяжелых мыслей волной обжигала меня на мгновение, но я гнал тягостную бредь, стараясь отсрочить момент неминуемого дна. Вечера наполнялись жгучей затхлостью. Я чувствовал, как паника одолевает меня – паника от мысли – она не рядом. Я один. Всякий раз, прощаясь с ней, мне казалось, что я её теряю – настолько сильна была моя одержимость этой женщиной. Всякий раз, когда она выходила в дверь, я чувствовал свой детский страх – беспомощный ребенок во мне терял всякие ориентиры и становился неуправляемым капризным монстром. Он требовал порции не просто присутствия этой женщины, он желал поглотить её всю, целиком. Привязать. Принудить. Подчинить своему желанию. И я замыкался. В свете кухонной вытяжки вливал в себя ядрёный алкоголь, но не для того, чтобы забыться – нет, напротив – чтобы еще больше разжечь в себе эту жалость к себе самому. Я упивался собственным страданием и собственной тоской. А потом начинался бег – стремительный и неуёмный. Мне казалось, что комната – глухая изоляция, которая давит на меня, уменьшаясь в размерах. Я начинал задыхаться. Биться в четырех стенах. И когда давление становилось невыносимым, вырывался на улицу, чтобы не чувствовать изоляции. Незнакомые люди шли навстречу и мой страх понемногу успокаивался. Ощущая себя частью сообщества, я унимал в себе зверя, и паническая атака истлевала в зудящую тоску. Тоска была широкой, без конца и края. Собачья тоска, с глазами собачьими. Я боялся своих приступов еще и потому, что на последней стадии неминуемо просыпалось ожесточение. Я начинал изводить Елену своим молчанием. Обида представлялась мне главным трофеем. Я был обижен на нее за то, что она не моя. Не со мной. Не здесь. Это было лето нашего познания. Знакомство осталось давно позади и я, окончательно освоившись с ней рядом – мог позволить себе горячие всплески эмоций. Я обрушивал их на Елену, и она замыкалась в ответ, чувствовала себя уязвленной, оскорбленной мною. Сначала отдавая мне пощечины горячих слов в переписке, затем умолкая. Замолкал и я… так начинались невыносимые сутки тишины – одни, вторые… На третьи она появлялась. Внезапно, без предупреждения. Врывалась в мою затхлую квартиру глотком свежести. Говорила, что я невыносим, но вместе с тем, что не может без меня. И всякий раз выходило так, что она прощала мне мой неспокойный нрав, мою требовательность и мою неразумную панику. Слов почти не было, лишь шепотом мы повторяли фразы о любви и страхе потерять друг друга. В такие минуты я вдруг ловил себя на мысли – а ради чего, собственно, затевалась буря? Ведь счастье уже хотя бы в том, что она есть – просто есть у меня. И пусть пока не жена и мать моих детей – зато мы сидим на моей кухне, словно в глухой берлоге, и имеем эту близкую дистанцию.
Мне лишь тогда казалось, что ее невыносимо мало в моей жизни. На самом деле – самое первое лето нашей истории было самым наполненным – мы имели возможность практически каждый день уединяться где-то, целовать друг друга, сбегать от обстоятельств и совершать юношеские глупости. Однажды она просто взяла отгул. И провели этот день на крыше московской высотки. Мы слушали музыку и грелись в лучах июльского зноя. И Москва казалась нам огромной – далекой во все концы. Я учил ее простым радостям, чудесным мелочам, которые она открывала вдруг в себе – крыши, поездки на скорости по трассе, поцелуи в душных подъездах – все это освобождало ее постепенно от клетки, в которой она провела последние десять лет. И она жадно ныряла вслед за мной в водоворот моей фантазии и образности. Я любил ее. Каждый день открывая ее заново, а она любила меня. и больше не боялась произносить это вслух.
Но однажды с нами случилось то, что, как мне казалось на тот момент, раз и навсегда поставит точку. В дверь громко постучали – в очередной раз Даниил Берковский совершенно по-свойски пересек траекторию до моей кухни и демонстративно поставил на стол бутылку джина. Он появился в моей квартире в период очередной ссоры с Еленой. Я заявил ей в тот момент, что не желаю мириться с ее отсутствием, что ожидание стало для меня разрушительной пыткой – ей оставалось молча отпустить меня. И я покинул ее автомобиль и не оборачиваясь, поплелся в направлении дома, спиной ощущая ее взгляд. Берковский, словно чувствовал мою тоску. Словно понимал, что я распадаюсь. Я не хотел его видеть, но я хотел видеть хоть кого-то, кто не позволит скатиться в пропасть. И мы говорили… много говорили о Елене – весь вечер лишь о ней. Я размышлял о породистом нраве этой женщины, детально пересказывал целые фрагмент наших разговоров и переписок. А ближе к полуночи в моей голове вдруг все замельтешило. Непонятное волнение врезалось в мой мозг, и я даже обернулся на входную дверь. Внезапно я ощутил ее присутствие здесь. Я не понимал, чем вызвана моя тревога. Но меня наполнило невероятное чувство вины. Я говорил о той, кто просил беречь тайну нашего общения. Кощунственным и диким мне показался этот поступок, будто здесь и сейчас я предавал ее, будто выставлял на публичную порку. В моей голове промелькнула странная мысль – а что если в этот самый момент она стоит за моей дверью? Вина во мне усиливалась, и чем дольше длился диалог с Берковским, тем скорее мне хотелось избавиться от его присутствия. Прекратить эту нелепую болтовню. Счастье любит тишину – мы столько раз сказали эту фразу друг другу и до сегодняшнего вечера – оба жили под этими флагами. Я что-то разрушал в эту минуту. И я терзался этим. Вина была во всем. Я чувствовал, как тону в этой вине.
А потом Берковский ушел…
Я очнулся на берегу лесного озера. Странное, в сущности, место. Я не помню, как оказался здесь. Но точно не впервые передо мной простирался этот тусклый пейзаж. Моя тревога усилилась. Туман проникал мне в ноздри, и влага поздней осени пробирала до костей. У кромки воды я увидел её. Она стояла спиной и смотрела на то, как лодка отвязывается вдруг от пристани и медленно уплывает на середину водоема.
- Елена, - позвал я…
Она не реагировала. Я лишь чувствовал, что напряжение исходило от неё. Все побережье держалось на китах этого градуса. Я подошел к ней. Я положил руку на её плечо. Елена сжалась в тугую струну от моего прикосновения. Я поспешил убрать ладонь.
- Что с тобой…?
И тут она медленно повернулась ко мне – холодная, чужая. В глазах стояла нечеловеческая боль. И слезы, слезы – они набухали в ее глазах и падали под ноги. И она никак не могла начать говорить. Я видел, сколь мучительна для нее была эта минута. И меня охватил страх – сердце бешено заколотилось в самом горле…
- Я никогда не думала, что можно столько всего услышать за закрытыми дверьми…, - я опустил глаза – мне нечем было крыть – предчувствие было ненапрасным – она все-таки приходила ко мне…, - Я ошиблась в тебе… как ты мог?
- Елена, я…
- Ты обсуждал меня… говорил обо мне – говорил то, что предназначалось лишь тебе… говорил в подробностях… Ты говорил с ним!
Висела пауза. Долгая. Она плакала беззвучно. Застигнутый врасплох, я судорожно пытался хоть как-то оправдаться, но каждая новая попытка была жалкой, неуместной… Елена словно выносила вердикт – я вдруг понял – так теряют навсегда… А потом она сказала:
- Запомни эти глаза, Макс… Посмотри в них и запомни – они любили тебя, верили тебе… Впредь, пожалуйста… пообещай мне, что не станешь искать, звонить, приходить в мои сны… Мы заканчиваем на этом… Достаточно…
И ушла. А я остался – оглушённый её словами. Я смотрел на лодку, которая сиротливо раскачивалась в центре озера. Туман съедал её контуры.
ГЛАВА 9
Ей в голову внезапно пришла шальная мысль – увидеть своими глазами место, которое, вне всякого сомнения, принадлежало всем личностям, а возможно, и стало причиной их порождения. Подросток безмолвствовал. Но в те редкие минуты диалога, он раз за разом возвращался в старый заброшенный дом – Норочинская нажала Play на видеомагнитофоне и VHS-ка в тысячный раз заплясала нечетким видео по экрану.
Первый вопрос:
- У тебя бывают эмоции, которые сложно объяснить?
- Да…
- Ты когда-нибудь терял контроль над этими эмоциями? У этих эмоций есть имя?
Пациентом внезапно завладевает чудовищный страх – парализующий, горький – лицо закрыто ладонями – они так сильно сомкнуты, что под кожей выступают жилы. Его зовут… - дальше не разобрать… Речь путается и в панике рождается вопль – нечеловеческий и отчаянный… Пациент опускает руки и плачет – не имя возможности остановить приступ…
- Хорошо… не надо имени, опиши мне место, где вы находитесь?
- Двухэтажный дом. Поздняя осень.
- Как вы сюда попали?
- Он привозит меня сюда после вечеринки, и я не знаю, зачем. Говорит, что это игра. Что нам будет весело вместе.
- Но ты ведь доверяешь ему?
- Это мой лучший друг – я доверяю…
- Что происходит дальше?
- Он закрывает плотно дверь, на ключ – изнутри. Темно – электричества нет, но я вижу, как в его руках появляется нож…
- Он хочет причинить тебе боль? Убить?
- Нет, не убить…
… В сорока километрах на запад от Москвы есть крошечная деревушка. Ирина сразу узнала этот дом – расположенный на высоком холме, он хорошо просматривался со всех сторон. Рассматривая широкую мансарду и мезонин, Норочинская гадала – что скрывают обветшалые стены? По всему выходило, что долгие годы здесь никто не появлялся. Но однажды человек много старше и опытней Мити, привез его сюда и, угрожая ножом, попытался изнасиловать… Ирина столько раз слышала это откровение Мити, что, кажется, дословно могла повторить его…
Стоял ноябрь… холодный мокрый ветер трепал сиротливые сучья деревьев и стайки ворон разлетались от мягкой поступи. Они уродливо бросали на воздух свой клич, словно проклятие и он вырывался из клюва дыханием пара, который моментально таял в сером пейзаже. Митя описывал эту увертюру столь изысканно и метафорично, и казалось, будто всякий раз он слагает поэму…
… Я оказываюсь с ним в этом доме – начинал он обычно… - Замкнутое пространство и два этажа мрака и ужаса… За окном ночь. Давно ночь… У меня на виске запекшаяся кровь и одежда в грязи, и кажется с ногой – беда… Но я хожу… вернее убегаю… Прячусь где-то на втором этаже в темноте, под каким-то столом. Едва дышу от страха. Когда он закрыл дверь на ключ, я понял – мне уже не выбраться… никогда… и в первую секунду я еще не верил происходящему – пытался шутить, ухмылялся, потом просил открыть дверь, потом умолял, потом… я заплакал потом… Мне не выбраться – теперь я в этом был абсолютно уверен… и в следующий раз он не промахнется – у него нож и мы вдвоем в этом замкнутом пространстве – играем по чудовищным правилам…
За что он хочет убить меня? Странный вопрос… Я бы поступил точно также…
Я слышу его шаги… они осторожно поднимаются на второй этаж и мое сердце сжимается от ужаса, но вместе с тем – странное дело… кто-то другой внутри меня отчаянно жаждет быть пойманным. Отдаться этим рукам – не смерти, но насилию… я сижу под столом и каскад этих мыслей меня пронзает – я и плачу и улыбаюсь тайком от себя самого, словно, эта гонка в темноте возбуждает меня… А в следующий момент он тихо произносит моё имя – нараспев и приторно – голос безумный, вожделеющий…
Почему я боюсь его? С какой стати? Ведь ближе никогда и никого не было… Значит, инстинкт? Самосохранение? По Дарвину?
Он замирает на месте, а я слышу лишь собственное сердце. Кажется, что этот громкий гул в моей груди заполняет собой весь дом. Мне не хватает выдержки - я с криком покидаю убежище, пытаюсь бежать – он за мной.
Шумно обрушиваюсь кубарем с лестницы, там внизу он нагоняет меня. Я бьюсь в его руках из последних сил, кричу и вырываюсь во все стороны разом, а он ловко уворачивается от моих несмелых ударов и все же в какой-то момент я разбиваю ему нос своим лбом и снова бег… Но куда?!...
Мы посреди комнаты. Здесь светло. Свет от луны столь яркий, что я четко вижу каждый предмет вокруг себя – свет проникает в единственное незаколоченное окно, но на нем – решетки…
Что ты делаешь? Остановись! – я пячусь назад, боясь потерять его взгляд. Боясь выпустить ситуацию из-под контроля. Она и так уже трещит по швам, моего контроля чертовски мало. Время стремительно сжимается в одну точку… и во мне птицей бьется совсем не паника – тупая безотчетная истерика побеждает меня, наконец…
Иди сюда… - шепчет он и медленно, по-кошачьи наплывает на меня и улыбается своей восхитительной улыбкой – дьявольски обольстительный – он знает себе цену – он доигрывает со мой этот акт – красиво и неторопливо – я перестаю соображать…
Нас разделяет старый диван, и он одним прыжком оказывается прямо передо мной. В его глазах – животное вожделение, помноженное на коварную усмешку – бешеную, звериную совсем… ладонью он накрывает мой раненый висок, а после слизывает кровь широким и отвратительным жестом.
Что тебе надо? – на какое-то мгновение я забываю о своем страхе – слезы обрушиваются в темноту, и я прижимаюсь в бессилии к его груди – осторожно, вздрагивая всем телом. В его руке нож… он стоит и беззвучно шевелит губами – едва касаясь моего уха. В его дыхании смерть и жар…
Осторожно я касаюсь руки с ножом. Я не хочу забирать оружие. Какая-то сила заставляет меня получить удовольствие от этого скольжения по самой грани – мне важно ощущать пульс его руки. Быть с ним единым целым в этом порыве убить.
А он прижимает меня все плотнее к стене своим телом – в двух миллиметрах от моих глаз, слез… Я носом втягиваю запах крови, которая струйкой сочится из разбитого носа – влажный и приторный, острый, с оттенком пота на самой верхушке… Он целует меня… сначала в губы, затем в глаза…
… Опускались сумерки. Норочинская толкнула входную дверь дома, но та была наглухо заколочена изнутри. Тогда Ирина обошла строение и с задней части увидела крошечное окно – фрамуга с разбитым стеклом была узкой, но вполне подходящей для того, чтобы с ее помощью попасть внутрь…
… Ничего не осталось от прежнего великолепия. Старые кровати под слоем пыли, несколько сервантов, с изуродованными дверцами, большой кухонный стол, на котором лежали газеты десятилетней давности, пол был устлан стеклами, щебнем, песком и крупой, и всякий раз, когда Ирина делала шаг, раздавался звонкий треск – гулкое эхо пронзало постройку. На втором этаже Норочинская прошла по длинному коридору – в самом его конце располагалась крошечная комната – в углу был шкаф, на внутренней стенки которого свет фонаря выхватил десятки фотографий – ржавыми кнопками они осторожно были приколоты к фанерному листу так, что все вместе собирались в единый коллаж. На каждой фотографии был Митя…
Зловещая атмосфера побуждала к страху – засосало под ложечкой – с каждого снимка на Ирину смотрел незнакомый мужчина – один и тот же – неизменно рядом с Митей. Он был прилично старше – имел правильно оформленные мужские черты лица – невероятно красивые и влекущие, ставшие спокойной и уверенной породой. Прошло несколько секунд, и Норочинская отметила про себя вдруг – как похожи эти двое на снимке… В особенности – глаза – совершено одинаковым взглядом смотрели на неё эти двое так, будто были…
… родные братья?
- Чей же это дом? – прошептала Ирина…
Нехорошее предчувствие поселилось в ней. И чем дольше она рассматривала мужчину на фото и Митю с ним рядом – тем острее оно становилось.
Вот незнакомец заботливо и властно обнимает ребенка-Митю, на фото рядом – оба сидят на берегу лесного озера – Митя жмется к молодому человеку сиротливо и изо всех сил… весь его вид словно говорит – я лишен защиты, я нуждаюсь в тебе… Была в этой близости какая-то мистическая красота и в то же время неестественность – кричащая, словно – разгадай, пойми… - шепот насвистывал у самого уха, но Ирина не знала, как трактовать его. Три десятка подобных парных фото и лишь на одном из них – Митя – порядком повзрослевший – рядом с женщиной – статная и красивая, она улыбалась в его объятиях, улыбался и он – так вот как она выглядела…
- Странно, мы совсем не похожи…, - подумала вслух Норочинская и перевела взгляд на большую коробку, которая стояла за створкой шкафа, плотно укрытая куском старой материи. В ней врач обнаружила девять блокнотов. Девять историй, написанных разными почерками, где-то повествование сдабривалось иллюстрациями, где-то нотами – Норочинская судорожно открывала титульную страницу каждого блокнота, где значилось имя. Она вдруг с ужасом поняла – это дневники. Каждая личность Мити – вела свой собственный…
ГЛАВА 10
- Я думала, я все знаю о боли, думала, что знаю, как и чем ее лечить, где приклеить пластырь, а потом… само зарастет. Я ошиблась. Не получается, в этот раз не получается, не затягивается. Мало времени прошло, скажешь ты – я отвечу, с каждым днем болит все сильнее. Острая боль сменила тугую, ноющую, и от этого еще более невыносимо. Я думала, я все знаю о силе – я снова ошиблась… Кому я смела давать советы?! Я разрушена, не могу собрать себя в единое целое, в прошлом – единое и сильное целое... Я думала, я все знаю о потерях… думала, что привыкла к ним. Я ошиблась. К ним невозможно привыкнуть. Я не могу отпустить, не могу до конца и так, чтобы с кровью вырвать. Не получается. Кусок настолько велик, что понимаю, вырываю часть себя…это где-то здесь…чуть выше груди. Обида, скажешь ты – я отвечу – нет, не обида… знаю, что БЕЗ ТЕБЯ я теряю несравнимо больше. Делаю шаг навстречу – как в бездну… Потому что это я. Потому что это ты.
- Елена, прости, мне следует извиняться, я знаю…, но я не верю даже в собственное оправдание. Я сегодня целый день думал, что за твоё прощение больше никогда бы ничего не попросил у судьбы. Но… Я не знаю, что сказать. Я виноват… очень виноват… Мне следует уехать из города… возможно, станет легче, когда я уеду… биография Ганса готова – сегодня я отправил материалы Вадиму… Собственно, все…
- Мне легче не станет… Ты человек, которого я люблю, прощаю... Сама, себе. Потому что не могу иначе
- Я не могу так. С тобой я был искренне счастлив, свободен, счастлив и это невозможно было держать в себе. Впервые без оглядки, без гнетущего чего-то… И мой страх потерять тебя в конечном итоге победил. Я не смог. Я не смог справиться сам. Я очень старался, но не смог. Счастье любит тишину. Я извлек урок. Но на всякий случай больше не надо людей близко. Пусть лучше как раньше, наедине с собой.
- У меня есть идея, погулять вечером вместе, поговорить о чем-нибудь... может нам повезет и начнется дождь, после восьми я освобожусь…
Я открыл глаза… Начало шестого… Горький миндаль, рассыпанный запахом по моей комнате, уходил вслед за сновидением, в котором Елена, спустя неделю, появилась сама. Диалог, которого я никак не ждал… - черты были смыты, бессюжетны. Она, как и прежде стояла ко мне спиной, но она пришла и как молитву, нашептывала свой тягостный монолог – распятый и прощенный ее привязанностью ко мне и, без сомнения, любовью – я потихоньку отпускал своё мучительное страдание. Я вдруг понял – она не потеряна для меня – она рядом… Но как волнительно мне было весь день ждать её прихода. Как страшно было увидеть глаза, обманувшиеся в стремлении доверять. А она пришла просто – в начале девятого – внезапным тихим стуком в мою дверь – в майке, джинсах и сандалиях – с небрежно убранными в хвост волосами.
- Я не стану проходить…, - шепнула мне с порога и я понял, что доверие придется выстраивать сызнова – этот порог нам пока не переступить…
И мы вышли в знойный июньский вечер. Сели в её автомобиль и молча направились к Воронцовскому парку. Я исподтишка рассматривал её – сосредоточенную, но спокойную – как любил я этот профиль – аккуратный нос, тугой изгиб бровей, чуть приоткрытые губы и непослушную прядь, которая неизменно выбивалась из-под резинки и норовила упасть на глаза…
- Расскажи мне, как прошли твои дни? – мы шли вдоль ухоженного газона, на котором резвились дети…
- Мучительно… страшно… я не знаю, что сказать – я тебя потерял и все остановилось…
- И у меня остановилось… Я думала сначала, что справлюсь с этим – не получается. Макс, я больна тобой – неизлечимо больна… И я не представляю, что с этим делать. По правде говоря, у меня к тебе лишь один вопрос – почему именно Берковскому ты решил рассказать все?
- Он странный…
- Я знаю, но это не ответ…
- Знаешь?
- Давай начистоту… Берковский был мужем моей родной сестры – но брак не заладился. С самого начала все было наперекосяк – привыкший жить для себя, после свадьбы он не изменил этому правилу ни разу – мог исчезнуть на неделю, потом появиться, мог завести интрижку на стороне – и Оксана знала об этом… После рождения детей, она начала пить и спустя два года Даниил подал на развод. В нашей семье – он запретная тема… Сейчас моя сестра то и дело проходит лечение в наркологических клиниках и я уже не верю в её выздоровление. Берковский близко общался с Гансом несколько лет, а после развода уехал в штаты. Теперь вернулся…
- И встретил меня…
- Вот уж по истине – роковая встреча…
- Прости меня… мне сложно без тебя. Тяжело, понимаешь? Я все время жду твоих приходов, тебя жду…
- Но ведь я прихожу, я люблю тебя – что еще надо для того, чтобы ты был счастлив?
- Давай поженимся? Все, о чем я мечтаю – видеть тебя своей женой. Мечтаю о том, как однажды ты родишь мне дочь, мечтаю жить ради вас…
- Макс…, - мы шли пару минут молча, а потом Елена внезапно поменяла тему – конфликт как бы был исчерпан, но осадок внутри остался – неприятный, горький – совесть говорила во мне, и я ясно видел дистанцию между нами – Елена была настроена дружелюбно, мы много говорили о наших чувствах, страхах, о нашем невероятно похожем детстве, но говорили так, как говорят обычно приятели в кафе – в какой-то момент я вдруг подумал, сколь невыносима эта пропасть – от близкого до близости. Все было в этом вечере, а близость вновь оказалась недоступной, потерянной. Я не чувствовал ее. Оступившись на малом, я вынужден был все начинать сначала… - так думал я на обратном пути, но вдруг она остановила свою машину и пристально посмотрела мне в глаза. Зазвенела, заискрилась миллионом оттенков тишина для нас сотканная… А потом Елена чуть подалась лицом вперед, ко мне… беззвучно и совершенно отдавшись слепому желанию – снова сделала тот самый шаг в пропасть… она закрыла глаза, а я накрыл её собой, целуя очень бережно – губами различая мягкость и влажность ее губ, которые отдавали мне остатки дневного зноя вперемежку с фруктовым вкусом жвачки.
- Какие мягкие у тебя губы, - прошептала она и улыбнулась…, - Мне следует ещё привыкнуть целоваться с тобой…
В тот вечер я не горел испепеляющей страстью. Поцелуй не возбудил во мне физиологии. Ставший искуплением и прощением, он заронил в меня сентиментальное чувство восторга, от которого хотелось зажмурить глаза – слезы подступили вдруг и я шел, раздавленный собственным счастьем и я не верил в это счастье – не верил, что мучительная неделя позади, а мы снова вместе – вместе вопреки…
ГЛАВА 11
От моей мучительной поступи не осталось и следа. Маниакальная одержимость ежесекундным присутствием Елены утихла во мне и, как мне казалось, с этим покончено навсегда. Я слушал подвижный фолк, пританцовывал в толпе – под ритмы бразильских мотивов, улыбался прохожим, а по вечерам встречал Елену у театра с тем, чтобы отправиться с ней пить кофе или же гулять по вечерней Москве – эти пара-тройка часов пролетали стремительно, но были наполнены невероятной легкостью – мы смеялись, ели мороженное, строили планы на выходные. И главное – много целовались. Больше всего на свете я любил обнимать её крепко и замирать в этом объятии – мы жались друг к другу в тесном Мерседесе и не желали размыкать своих рук – в такие моменты я шептал, что хочу провести с ней рядом остаток жизни. Как же восхитительно она пахла по вечерам – измученное жарой тело отдавала последние нотки парфюмерии, а в дыхании было что-то древесное, простое.
… была пятница – предстояло передать рукопись биографии Ганса Вадиму. Триста с лишним листов о человеке, которого, как мне казалось теперь, никогда не существовало – живший в разных эпохах, он умирал с тем, чтобы рождаться вновь – с каждым новым поколением Елен, но умирал ли всерьез или же проживал столетия, чтобы следить за правильным исполнением проклятия и в нужный момент умело инсценировал свою кончину? Был ли он дьяволом или временем? – вопросы, на которые я больше не пытался искат ответы. Я был уверен – мне удастся победить феномен Дегаспари. Я обязательно стану первым и вырву свою Елену из клетки…
- У нас появился повод побывать у меня дома? – сказала она игриво, впуская меня в свой автомобиль сегодня…, - На этот раз официально…
- А как же Вадим?
- Вообще-то он против посторонних в квартире – у нас, кроме родителей никогда и никто не бывает, но я тут подумала – почему бы тебе самому не отдать ему рукопись?
Волнение растекалось в моей груди и я заметно нервничал. После похорон Ганса мы часто виделись с Вадимом – почти каждую пятницу Елена забирала меня и мы пересекались с ним на Тверской, что бы поужинать в его любимом ресторанчике, а иногда просто брали кофе в Макдаке на Пушкинской и колесили по Москве без особенной цели до полуночи… - это было время детального изучения. Мы, словно, наблюдали друг за другом со стороны – не проявляя видимого интереса, мы изучали повадки и характеры друг друга в неторопливой беседе о моем детстве и его карьере, и Елена время от времени добавляла эпизоды нашего с ней совместного времяпрепровождения – те безобидные факты, которые она осторожно оброняла в канву бесед на троих – и я лишь со временем понял – сколь уникальна женская хитрость и даже, в большей степени мудрость – тем самым она приучала мужа к факту моего существования, но делала это ненавязчиво, постепенно… Однажды я спросил:
- Он не ревнует?
- Он держит ситуацию под контролем… часто спрашивает о тебе, но в то же время, Вадим относится к той категории людей, которые никогда не будут копать глубже собственного спокойствия…
- Что это значит?
- Он предпочитает не вдаваться в те подробности, которые причинили бы ему боль. В нашем доме всегда на виду лежат телефоны, мои дневники – и ему не придет в голову копаться в смс или записях… Так проще его голове – не знаешь – крепче спишь. Ну и самое главное – он верит мне, а я говорю, что мы с тобой друзья – близкие, но друзья… Знаешь, Вадиму интересно другое – что именно меня привлекает в тебе? Какая необычная черта? Он пытается разгадать, присвоить её себе, наблюдая за тобой, он учится у тебя твоему умению понимать меня – слушать, как слушаешь ты и понимать. Для него это новая, непривычная роль. Он хочет овладеть этим также искусно. Так что, нет – ревности нет, но есть настороженность и пристальное внимание к твоей персоне – во всех смыслах…
День за днем Елена соединяла нас с Вадимом – выводила в одну плоскость – извлекала меня из тени и постепенно выставляла на свет Божий – создавая видимость максимальной прозрачности и открытости. И вот наступил новый этап наших взаимоотношений, который положил начало долгому и в последствие мучительному периоду моей привязанности и моей ненависти к Вадиму – мне предстояло впервые появиться на пороге его дома с тем, чтобы уже не покидать его долгих два года...
Мы выруливали на парковку, и я подумал – дом Ганса больше не ассоциировался у меня с самим Гансом и даже с Берковским лишь отчасти. За последний месяц эта сталинка стала для меня символом моей страсти.
… Совершенно голый, он расхаживал по собственной квартире и мое появление нисколько не смутило его – смерив меня взглядом, он сообщил, что ужин готов, поцеловал жену и лишь после этого отправился в спальню прикрыть наготу. Прикрыть – означало надеть трусы – всё, никаких излишеств – тело должно быть свободно от всякой несуразности – считал этот большой угрюмый человек, однако от угрюмости к середине вечера не осталось и следа – мы разговаривали, преимущественно, о рукописи, о процессе издания, ещё – о необходимости продать квартиру Ганса и возвращении Берковского. В какой-то момент скованность покинула меня. На этой кухне я стал чувствовать себя в безопасности – она больше не представлялась мне логовом зверя – и все же я внимательно наблюдал за Вадимом – что скрывала его исключительно хамоватая манера держать себя? Этот человек во всем представлялся мне исключительным идеалом уверенности и силы – и дело вовсе не во внешности – была в нем какая-то могучая и суровая основа. Будучи чиновником, он ловко управлялся не только с законодательными проектами, но и в совершенстве владел житейским ремеслом – начиная от ремонта сантехники и электропроводки и заканчивая строительством домов… Неожиданное открытие обрушилось на меня в этот вечер, когда Вадим произнес внезапно:
- Мы купили участок в Подмосковье – я собираюсь строить загородный дом…
- Сам?
- Да… Но ты можешь помочь…
ГЛАВА 12
Неделю, неделю – не меньше – шёл дождь. С цепи сорвавшийся, он лепил огромным потоком, переходя, время от времени, на трусцу, заполняя собой малейшие выемки, проникая тугой испариной в нос и в рот. Тяжелый свинец волокна-неба норовил обрушиться и, словно, прикидывал – где то место привала, что примет его без особого ропота. А начиналось все хрустальным
перезвоном влаги в пятницу, когда представлялось, что тысячи мирных облаков опоясывают небо – не более, когда казалось, что самое время разуваться и пускаться в странствие по лужам. На следующий день пришли холода. Ветер рвал беспощадно крону деревьев, массивным потоком срывал головные уборы, убаюкивал крыши. На четвертый день стало ясно – грядет беда. Наказание за нелепое поедание человеческой жизни, кара за бестолковую исповедь и непрочность обещаний. Я гнал свой страх туда, где заканчивалась дорога, ведущая из центра прямо к моему дому. Мне хотелось поскорее отмыть свое тело от промозглых струй с неба, мне хотелось взять обратно слова о важности дождя в моей жизни, о его желании.
Таксист уверенно нырял в тугую преисподнюю ледяной влаги, лужи разлетались осколками и падали на тротуар. Под колесами пропадало моё прошлое – я чувствовал это. Словно, все пережитое за последние три месяца нещадно смывал проклятый дождь. Молния с разбега ударила в фонарный столб и голубые искры каскадом посыпались на капот. На мгновение потеряв равновесие на дороге, водитель отпустил руль и машина зигзагом помчалась налево. Ещё через мгновение глухой удар о капот заставил ударить по
тормозам…
Я отчетливо услышал удары капель по крыше, я лишь краем глаза заметил, как фигура человека упала в нескольких метрах от нашего автомобиля. Больше не было ничего. Пустая дорога. Пустая голова. Пустая невозможность осмыслить происходящее.
В этом было что-то мистическое. Смотреть на тело человека, которого секунду назад снес на полном ходу водитель такси. Оцепенение наполнялось страхом, сменялось паникой. Но кому выразить эту панику? Пустая трасса, пустой город. Никого в радиусе десятков миль. До моего дома оставалось не больше пяти минут езды. К этому моменту, насквозь промокший, я осторожно подошёл к человеку, который лежал на животе, нелепо вывернув правую руку назад. Рядом суетился мой водитель. Совершая одно за другим нелепые действия, он то нависал над пострадавшим, то хватался за мобильный телефон, то истошно призывал меня помочь ему… он прекрасно понимал – впереди – неотвратимость судебных решений, последующее заточение за непреднамеренное убийство… Впрочем, мои руки дрожали ничуть не меньше. Холод и страх прикончили нервы. Я проклинал себя за идиотскую возможность покидать дом в такую пакостную погоду. Я проклинал себя за то, что не отправился домой пару-тройку часов назад, покуда ещё не стемнело. Я проклинал, а время чеканило минуты в моей голове нарастающей болью. В тот момент, когда я окончательно смирился с тем, что парень на дороге мертв, тело подало признаки жизни.
Тот великий момент, когда внутри струны напряжения лопаются так стремительно, что ты едва можешь стоять на
ногах. Меня подкосило. Опускаясь прямо в воду, я машинально пытался развернуть бедолагу, прогоняя суетливого водителя такси прочь…
- Меня зовут Макс, - осторожно произнёс я у самого уха незнакомца, - я сейчас буду говорить, а вы постарайтесь выполнять всё в точности, хорошо?
- Угу, - послышалось в ответ.
- Отлично… очень аккуратно постарайтесь напрячь левую ногу… Боли нет?
- Нет, - услышал я вслед за напряжением конечности…
- Теперь правую… Как?
- Норм…
Тоже самое мы проделали с руками, потом попытались сесть.
У парня была разбита голова, не исключены были внутренние повреждения.
Мне следовало поскорее поднять его из глубокой лужи, в которой мы оказались оба, но в этот момент свет фар, проезжающего мимо авто дал возможность рассмотреть лицо жертвы. Руки машинально отпустили тело, и человек рухнул без чувств. Прямо передо мной сидел Марк – мой старший брат – моя самая главная потеря. В это было невозможно поверить. Сама вероятность видеть его перед собой сейчас представлялась абсурдной.
- Не может быть, - столь банальное вырвалось из меня в следующую минуту, ведь три года назад тебя убили!
… Этому событию предшествовало одно нелепое недоразумение. За неделю до того, как в столицу пришла непогода, мы с Еленой сидели в её автомобиле на Арбате. Светило горячее солнце и вечерний город наполнялся людьми – это было начало июля – чувство вины за ночь, проведенную с Берковским, меня окончательно оставило – с Еленой мы переживали бесчисленные уединения и страстные поцелуи, совместные прогулки и душещипательные откровения – было в этом времени так много от мальчишества – спокойного и способного на любую авантюру – но в тот вечер мы оба вдруг снова встали перед чудовищной, в особенности для Елены, действительностью: эти отношения лишь внешне представлялись нам беспечным праздником юности, великой всепобеждающей дружбой, переходом к внутренней свободе и освобождению от продиктованной нормы, на деле – провернув немыслимым усилием сделку с совестью, каждый из нас все же был греховен – мы окончательно превратились в любовников, растленных друг другом, боящихся произнести эту истину вслух, заменяющих её многочисленными другими истинами, и одному Богу известно, чем всё это могло кончиться. Нас вернула к этому размышлению коллега Елены – пока мы сидели в машине и привычно целовались – она шла со своим мужем мимо и, уж конечно, видела все происходящее, ибо через несколько метров девушка обернулась на секунду и посмотрела прямо на нас…
… Елена задумчиво рассматривала толчею на Арбате. Рассматривала с легкой иронией на губах – рассматривала так, словно произошедшее минуту назад было ерундой. Мы молчали, как молчат преступники, захваченные врасплох… и с каждой секундой нарастали её глубинная замкнутость и страх помноженные на мою тревогу. В такие моменты она менялась мгновенно – и лишь я мог безошибочно определить это изменение, ведь внешне Елена оставалась невозмутимой и стойкой. Но сам воздух вдруг ощутимо наполнялся тяжелым напряжением, происходил резкий сдвиг – время растягивалось по горизонтали и его пласты громоздились и наползали удушливым весом. Я различал эти переходы по единственной секунде, в которую они свершались – инстинкт просыпался во мне, заставляя носом собирать каждую молекулу – у всего есть свой запах, был он и у страха Елены – страха потерять все – тяжелый, холодно-синий блейзер, оставляющий можжевелово-травяное послевкусие – оно градусом обрушивалось и прижимало лицом к влажной земле. И я чувствовал себя источником её страдания, её борьбы за право поделить женское счастье и женский долг – я был одновременно горькой радостью и сладкой горечью… Как страшна была искусная игра Елены в такие минуты – в попытке обуздать свой страх, она напускала на себя безразличие и излишнюю игривость, но я-то знал – вечером она будет сидеть одна на своей кухне и курить одну за другой, пытаясь изо всех сил не разреветься, не выдать своего отчаяния. В последующем понадобится ещё пару дней на восстановление спокойствия, на новые аргументы для бушующей совести, но как тяжела была зацикленная на собственной панике женщина, которую я любил, которую день за днём загонял в тупик, желая при этом подлинной свободы для себя и для неё. Как противоречива была эта борьба. Как неоднозначна и мучительна, ведь даже быть рядом в такие моменты не представлялось возможным – лишь ждать… ждать… ждать… - но что есть ожидание на фоне дикого желания волевого жеста помощи? Когда попытки разбивались о закрытость, закрывался и я, распятый окончательным бессилием… - опутанный страхом потерять её, я напивался и отправлялся в город – слушать шаги людей и ловить запахи иные, нежели страх и невозможность быть рядом с той, которой я всеми силами старался помочь, но которого держали на расстоянии…
Эта была первая существенная угроза, которая могла разоблачить Елену, в этот вечер безвыходность взяла верх… Она написала мне:
«Может, было бы правильнее оставить этот разговор с глазу на глаз... Если бы не "но"... Я не уверена, что смогу, сумею сказать это тебе в глаза. Я устала, я дико устала от этого груза, а проще – я боюсь, я стала бояться! Я чувствую, что загоняю себя в тупик, и конец будет страшен. Теперь Я не уверена, что смогу вернуться обратно... Сдаюсь... Я больше так не могу... Видимо, кому-то третьему, все-таки, придется уйти и лучше всего, если это буду я. Пока я могу, пока я знаю как... Я делаю два шага назад… Прости
меня. Ты ведь знаешь – я должна это сделать. Я чувствую – беда рядом, она подает знаки... Ты близок мне, я тебя чувствую, я тебя вижу с закрытыми глазами... кто бы мог подумать, что ТЫ окажешься настолько похожим, настолько МОИМ! Я это поняла и я боюсь... и не знаю, что делать дальше»
***
Занавес открывается, и чья-то невидимая рука зажигает луч единственного прожектора. Он бьет в самый центр, где за роялем сижу я, играя прелестно-грустную мелодию – и нет во мне четкого ответа – откуда я знаю текст выразительного ноктюрна. Откуда-то сверху, с колосников, валит мягкий снег, устилая сцену и тая на моих пальцах и щеках. Мелодия о том, как цветки белых лилий распускаются под кристально-голубым небом, как клены отдают цвет роковой страсти осенней порой, как запах леса раскрывается неуловимой нитью на берегу красивого озера, а блики пламени костра осторожно танцуют на наших бледных лицах. Мы с Еленой сидим в тишине и помним каждый дюйм пройденного пути, и она говорит, что любит мои стихи, мою сердечность и мою свободу… Ты единственная земля, где остаётся моя душа, ты, словно остров, который я не могу покинуть – она облокачивается головой о моё плечо и засыпает…
… В её снах нам доступны все языки, и на французском вспоминаем забытые слова, и неподражаемая манера моего пения заставляет её плакать… - природа уже никогда не воссоздаст таких картин, и пейзажи готовы раствориться в далеком прошлом… Она засыпает снова и снова на моем плече. И заблудившись в сновидениях, мы не желаем возвращения. Ноктюрн об этом… Я играю его неспешные триоли и слышу, как в пустом партере рождаются её шаги – влекомая в мой мир, Елена осторожно присаживается на третьем ряду и её взгляд замирает на моём виске, затем на моих руках. В снах мы откровеннее и ближе. Сны, как и прежде, расставляют все по своим местам…
- Брат с самого детства убеждал меня в исключительности. К числу моих достоинств он относил любую мелочь – абсолютный слух, совершенное мастерство исполнительства и чувственность. Он повторял, что из меня получился бы прекрасный музыкант, художник или писатель, но, в большей степени, я, конечно же, актер – владея всеми вышеперечисленными навыками, я мог бы стать всемирно известным персонажем, однако после его смерти я всё чаще прихожу к выводу – всё сказанное им однажды – это попытка видеть во мне лучшее, но, несомненно, преувеличенная, а стало быть – это ложные ориентиры, которые в настоящем лишили меня возможности понять – кто же я на самом деле, чем обладаю, владею и на что имею право?
- Играй… твой брат был недалек от истины…
- Мой брат поступил неразумно – поселив в меня уверенность в собственной исключительности, он не подумал о последствиях – я вырос, сотканный из осознания этой исключительности, но так ли гениально моё нутро? Да и что, в сущности, я из себя представляю? Странник, складывающий все дороги в одну, неизменно выбирающий привязанность к дороге – моё каждодневное стремление бродить по улицам – наугад и без цели – возможно, моё единственное предназначение, в сущности… Как ты, успокоилась?
- Макс… не смешивай любовь и дружбу – вещи разные. Дружба может все преодолеть, в любви есть исключения. Если говорить банально – все слишком далеко зашло. Я сейчас говорю о себе – исключительно о себе. Это не прогулка и не путешествие, и это не входило в мои планы изначально. Хочу уйти ото всюду. С работы уйти – не желаю людей, не хочу взглядов и разговоров за спиной.
- От себя бежишь…
- Я не хочу менять свою жизнь… Не сейчас… не с Вадимом… Он мне дорог! Он – долг, с которым всегда борется моё сердце… Но и тебя я терять не хочу, потому что не могу заставить себя не любить тебя. Так как же быть? Два шага назад – это тяжело… два шага назад от любви, к которой я оказалась не готова… ну, как такое могло произойти?
Я доиграл ноктюрн и спустился в партер. Елена, облаченная в белую шелковую блузку, горчичного оттенка классическую юбку-карандаш и черные лакированные туфли смотрела на меня измученной иронией во взгляде.
- Какой неожиданный образ для путешествия… удобно?
- Хотела быть на высоте и… надела чулки, - с этими словами она чуть приподняла юбку, и я увидел ажурную резинку на крошечных подтяжках… впервые в жизни во мне родилось безотчетное восхищение этим предметом гардероба. Глядя на Елену, я часто размышлял – какая деталь станет абсолютным завершением её образа, её символом? Это были черные чулки, отныне прочно вошедшие в мой мозг дикой и желанной ассоциацией – рвать на части и завладевать без лишних разговоров.
- Сексуально…
- Банальный мужик!
Я встал на колени перед ней, я опустил голову под юбку и поцеловал внутреннюю часть бедра, свободную от чулка, а после замер, обнимая её все крепче, прижимая к своему лицу её запах, но не решаясь, впрочем, пока подняться выше – до заветной точки – я чувствовал – как она напряглась в предвкушении этого, как приподняла ещё выше края юбки, но я усмирял собственное желание – как тогда, в вагоне метро – новый виток физиологии мне ещё лишь предстояло познать, сколько раз я представлял, как несмело касаюсь губами её лона – сколь невозможно, но столь же влекуще билась во мне эта фантазия, однако не сейчас – что-то внутри горело нерешительностью и страхом – узнать этот новый вкус…
Я освобождаю себя из душного зноя её бедер и долго смотрю снизу вверх в её серые глаза, которые едва улыбаются мне…
- Это могло произойти, потому что я с самого начала знал, что ты - моя судьба, моё продолжение. С того вечера, когда все решил один взгляд, в который уместилось все моё осознание - ничего не поменялось. Я видел за эти месяцы твои сильные стороны, твои слабые стороны, хорошие и не очень черты характера. Но я был упорным в достижении цели. Она была - это ты. Я старательно оттягиваю момент, когда понятие "измена" будет окончательно сформировано, потому что, по-прежнему, считаю, что постель - это не выход и не точка. Это дополнительная нагрузка. Да и не важно это для меня. Мне хочется тебя любить. По-прежнему, лишь любить. И это выше, больше... Никогда не думал, что буду так мыслить. Мне действительно не с кем сравнить тебя, и эту любовь ни с одной другой. Моя жизнь началась с неё - хоть это и чересчур романтично. Я по-прежнему, знаю, чего хочу. И я убеждён, что ото всего на свете смогу отказаться ради этого. И не говори мне, что глупо. Глупо было бы разжигать костёр, который нет мужества поддерживать, который был бы всего лишь развлечением. Я знал, что так случится. Но как тогда, так и сейчас я убеждён, что этот переломный момент, равно, как и многие другие, будет пройден. Ты мужественнее меня, отважнее, сильнее – ты очень сильная! И я не перестают этому удивляться.
Я замолкаю, а она больше не смотрит мне в глаза – устремленная в центр сцены, она, словно, ловит застывшие ноты ноктюрна, что рассыпаны повсюду… И я вижу, как её глаза наполняются слезами…
- Я просто тебя люблю. Я ненавижу говорить об этом. Я не знаю, как сделать так, чтобы не выглядело банальным, пустым звуком. Это, как те бабочки. Все теряет смысл. Остаётся прислушиваться к их ритму. Все сказанное - не стоит миллионной доли того, что мы переживаем и испытываем. Да и не запомнит никто за наши мысли. Я так хочу забрать тебя с сыном и увезти… Это эгоистичное желание, я понимаю… Но оно – моё – в чем-то детское, наивное, не знающее перспективы и реальной жизни наедине, но…
- Ты стал другим – смелее и старше… И ты будешь ещё лучше, я знаю это теперь. Я могу стать этому причиной – помочь, поддержать, но не пользоваться. Не я… я не могу – не имею права… Могу лишь гордиться тобой, и я горжусь – если в этом твоём стремлении ест хоть чуточку моего… Я не говорю, что это конец… говорю лишь, что запуталась во всем окончательно – потеряла ориентиры. Я могу и хочу быть рядом – не всегда физически, но рядом, но есть люди, перед которыми я в долгу и они живут в другом времени… Вадим любит меня – больше чем себя, больше чем кого бы то ни было и я не могу причинить ему боль, понимаешь? Ты уникальный всё же… или я глупа… единственное, в чем я не сомневаюсь ни на секунду – я желаю тебе добра, желаю лучшего. Я отчего-то для себя так решила – ты это заслужил! Но это не для меня, не для нас – лишь для тебя! Я выбрала своё место и да, какая же я сильная все-таки – коль могу осознавать все это и держать себя изо всех сил… Господи…!
- Пойдем! – я вдруг не выдерживаю этой тирады, свалившегося отчаяния и удушливой боли, которыми пропитался воздух насквозь. Схватив Елену за руку, я бегу с ней на цокольный этаж театра, в котором всю свою жизнь мечтал играть, но в котором играет она, бегу стремительно по крутой лестнице, увлекая её за собой и она что-то пытается мне возразить, но руки не отпускает и старается преодолеть волнение и неудобную поступь на высокой шпильке, и когда мы оказываемся в свете смотрового окна, я властно усаживаю её на подоконник, раздвигаю ноги, помещая себя между, возбужденно прижимаясь к ней так, что юбка задирается окончательно вверх, зубами я впиваюсь в её губы и дыхание стоном вырывается из неё – чертовски не хватает воздуха, но я продолжаю целовать лихорадочно это лицо – каждый сантиметр без разбора, и вот уже она сама прижимает мою ладонь к своим бедрам, но непослушным жестом я освобождаюсь от этого призыва, обеими руками овладевая её ягодицами, сжимаю их до боли в суставах, приподнимая её в воздух, усаживая на своих бедрах, упираясь в неё истовым возбуждением… В этом порыве так хочется разнести к чертой матери тесный подоконник… Так продолжается минуты три, а потом за окном вспыхивает молния и раздается оглушительный удар раскатистого грома. Мы пытаемся отдышаться и смотрим, как дождь моментально заполняет ночную Москву влагой… Запреты не были нарушены – мы остывали от внезапного и горячего приступа…
- Мы, кажется, хотели прогулку под дождем, пошли?
И она сняла свои туфли, а я избавился от кроссовок – ликуя, мы пересекли проезжую часть, моментально промокнув до нитки, разбрызгивая каждую лужу, что отдавала нам влажное тепло, громким смехом она будила сонный город, и я кружил её на своих руках…
… С момента аварии прошло пять часов. Странный незнакомец пока так и не пришёл в сознание. Лежал на моем диване – единственное пристанище для сна в квартире холостяка. Кажется, именно Марк однажды сравнил подобные квартиры с берлогой зверя. Мне не была близка его теория. Памятуя о его замечании, я всячески пытался доказать самому себе обратное. В моем распоряжении сейчас была уютная квартира-студия белые тона, которой разбавлял бежевый, уборка дважды в неделю по расписанию и колоссальное количество аксессуаров, делающих пространство изысканно-комфортным, но диван – по-прежнему, выдавал меня с потрохами...
…Я наблюдал за его ровным дыханием из кухни, забравшись в широкое кресло с ногами и отпивая из бокала мартини. Я не решался позвонить Елене в четыре часа утра… и до сих пор так и не вызвал скорую, дав себе зарок, что сделаю это в шесть… Два часа на раздумье, но чем был занят мой мозг? Вероятностью смерти незнакомца, который как две капли воды был похож на убитого брата? Смерти во второй раз? Передо мной лежал фотоальбом, и теперь я просто сравнивал два лица – непостижимое сходство, но был ли он моим братом? В чувство он пришел одновременно с телефонным звонком – на дисплее мобильника я прочитал: «ВАДИМ»… - что-то произошло – я понял это, ощущая нехорошее волнение – слишком много неприятностей на квадратный метр моего спокойствия сегодня… слишком много… нескончаемые сутки наливались новым днем – брезжил рассвет…
ГЛАВА 13
На Петровке Норочинская появилась на следующий день после визита в странный дом – теперь он не давал ей покоя. Немым укором он смотрел на неё с холма и вселял ужас – непонятный и холодный – заколоченный от всех и скрывающий тайны – дом, словно совесть, взирал на каждого, и в тоже время являлся подобием зеркала, в котором отражались пороки человеческого несовершенства – универсальный индикатор греховности. Ирина чувствовала – так рождается абсолютное зло – леденящее душу, опоясывающее и пронзающее насквозь миллионом раскаленных игл. Но что заставляло её испытывать вину и страх – её, человека столь опосредованно принимающего участие в этой истории? Когда три года назад она вошла в экспертную группу по расследованию серии убийств в столице, разгадка, казалось, лежала на поверхности – Норочинская привела на суде веские обоснования психической неполноценности Мити, добилась для него принудительного лечения, более того, начала собственное исследование загадочного пациента. На тот момент – родственников у него не осталось – родители умерли, брат погиб, жену и ребенка Митя зарезал в их собственной квартире. Психологическим обоснованием немотивированной жестокости своего пациента Ирина считала прогрессирующее диссоциативное расстройство, начавшееся после трагической гибели брата, но с каждым днем её теория рассыпалась – вопросов, требующих научного обоснования всплывало все больше и больше и главный из которых – что побудило Митю зарезать женщину, которую он одержимо любил, которая олицетворяла центр его существования и была главным достижением и главным стимулом. Норочинская больше не сомневалась в силе этой любви – внимательно изучив минувшей ночью первый дневник, она нашла достаточно веские доказательства всепоглощающей страсти и трепетного поклонения, которые испытывал Митя по отношению к своей семье – в каждой строчке – подробный отчет о счастливых минутах, прожитых рядом с этой женщиной – она, подарившая ему сына – «сделала его свободным от пугающего одиночества и бесконечной дороги, которую до встречи с ней он одолевал вслепую...»
Ответы, наверняка, таились в других блокнотах, но к их изучению Норочинская так и не приступила. В начале седьмого в её квартире раздался телефонный звонок – голос на том конце принадлежал майору с Петровки Мише Зотову – в районе Патриарших прудов поздно ночью было найдено тело молодого мужчины – характерный почерк совершения убийства подводил к единственному выводу – кошмар трехлетней давности вернулся…
- Что значит характерный почерк? – на всякий случай Ирина решила уточнить. В тесном кабинете она привычно расположилась в самой темной его части – за перегородкой на крошечном кресле – с чашкой кофе в руках, она просматривала фотографии с места убийства, затем из морга, внимательно перечитывала снова и снова рапорт следователей.
- Рваные раны шеи, словно кто-то зубами рвал глотку, а до этого, скорее всего, бедолагу держали взаперти. Вскрытие завершено – низкий уровень электролитов и красных кровяных телец. Следов наркотиков не обнаружено. В затылочной части – гематома – соответствует трехдневному сроку. Он умер от потери крови, понимаешь меня?
- Нет…, - Норочинская понимала к чему клонит Зотов – но человек, совершивший серию жестоких убийств три года назад по понятным причинам не мог быть причастным к преступлению на Патриарших, - Возможно, подражатель? СМИ тогда в подробностях смаковали это дело…
- Мы нашли отпечатки пальцев – они идентичны… Мне необходимо встретиться с твоим пациентом, если хочешь, я дождусь ордера…
- Не надо… но позволь мне сначала поговорить с ним самой…
- Без проблем… Ир… он ведь прошлой ночью был в клинике?
- Естественно, почему ты спрашиваешь?
- Потому что я не знаю, как объяснить это, потому что у больницы будут проблемы… у тебя будут проблемы… Ты завотделением – я спрашиваю тебя, как администратора – как стало возможным, что опасный преступник оказался прошлой ночью на свободе?
- Да о чем вообще речь? Неужели ты всерьез считаешь, что персонал больницы помогает ему совершать убийства? Может быть, ты думаешь, что я лично открываю клетку по ночам и выпускаю его на волю?! Ты всерьёз допускаешь такую возможность? Миш, опомнись, три года назад – мы с тобой ловили его, а когда поймали – и ты и я ратовали за справедливое наказание по каждому эпизоду…
- Однако ты настаивала на принудительном лечении, а я на пожизненном сроке…
Норочинская какое-то время молча смотрела в глаза Зотову, словно решаясь парировать, но в последний момент лишь отставила кружку и уверенно направилась к выходу…
- Ирин, подожди…
- Жду тебя в клинике сегодня после полудня… Я подготовлю для тебя списки персонала, который каждодневно общается с Войцеховским и проведу внутреннее расследование… Все…
ГЛАВА 14
Незнакомец на моей диване сделал неуверенную попытку встать. Облокотившись, он обвел комнату осовелым взглядом, заприметив меня, тихо произнес: «Пить…»
Осушив два стакана воды, он снова опустился на подушку.
- Что произошло?
В эту минуту мне стало ясно – это не Марк – другой тембр голоса, другой запах – всё другое, но какое поразительное сходство! Я опустил графин с водой рядом с диваном.
- Меня зовут Макс, несколько часов назад машина, на которой я возвращался домой, сбила тебя в паре кварталов отсюда…
- Очаровательно, - он растянул губы в несуразной улыбку.
- Следует позвонить родственникам, близким, при тебе не было документов и телефона. Что мне сделать, скажи?
Незнакомец молчал. Следовало принять решение, но какое?
- Где моя одежда?
- В сушке. На улице дождь – она промокла, так что придется какое-то время подождать. Так что?
- Что?
- Надо сообщить твоим близким…
- Не надо никому ничего сообщать. Я с твоего позволения просто отлежусь и…
- Отлежусь?! – такая перспектива меня, как минимум, пугала. Незнакомец же развернулся на бок, отвернувшись от меня, собрал себя в тугую позу и через мгновение уснул.
Я в очередной раз набирал Вадиму, чтобы выяснить, где он и есть ли новости о Елене. Известие о пропаже ни на шутку встревожило меня. Вчера мы расстались с ней примерно в пять, затем она позвонила из пробки, сообщила о планах на вечер, потом я осушил два бокала скотча, задремал в квартире Берковского (сюда я явился лишь с тем, чтобы в его отсутствие забрать кое-какие вещи)… Странный сон, в котором, кажется, удалось успокоить волнение Елены, приручить страх – Даниил оборвал его своим появлением около полуночи… Я в спешке покидал в дорожную сумку рабочие материалы рукописи, свой ноутбук, одежду…
… По телефону Вадим сообщил, что будет через минуту, я же в который раз набирал Елену – не доступна… О чем мне следовало думать? Куда бежать? К кому обращаться? Я кольцевал события в своем мозгу и не мог унять дрожи во всем теле. Еще одна попытка дозвониться до Елены– бесполезно. На том конце провода надежды обрубал голос автоответчика – настолько грубо-несуразный и никчемный, что расхотелось дышать.
- Спокойно…
Пожалуй, это был самая худшая ночь в моей жизни. Ни одна ссора с Еленой не стоила того градуса отчаяния, которое сейчас било в набат. Я отмерял свою квартиру шагами. Человек на моем диване спал. Загорался рассвет – ответов не было. Так продолжалось бесконечное количество минут или часов, пока внезапно тишину не нарушил беспардонный стук в дверь.
Взвинченный до предела, Вадим не пожимая руки и прямо в обуви, пересек расстояние до кухни, своевольно плеснул в пустой бокал спиртное и залпом выпил.
- Что произошло, Вадим?
- Она пропала…, - большой мужчина опустился в кресло и показался мне невероятно беспомощным в эту минуту. Моё бессилие теперь представлялось мне незначительным и пустым – а вот в нем я видел тягостное олицетворение вселенской скорби и страха. Он изо всех сил пытался обуздать и побороть своё возбуждение, но с каждой минутой в нем нарастало паника – Вадим встал и жестом указал мне на спящего человека…
- Я не знаю его.
- Это как?
Мне пришлось пересказать ему события прошлой ночи, и Вадим выслушав нелепую повесть, лишь отпустил в мой адрес скабрезное высказывание относительно моих умственных способностей, но сегодня это звучало, как ледяной приговор, на какое мгновение во мне родилась обида, затем вспыхнул гнев, столь неуместный, но обжигающий всё тело – я решительно не понимал, чем виноват в случившемся и уж тем более во мне не было ответов на вопрос – отчего, раз за разом, я оказываюсь центром подобных инцидентов.
- Его в больницу надо…, - с этими словами он направился к выходу…
- Где Елена? Что ты намерен делать?
- Не знаю… по правде говоря, я думал, что она у тебя…
И он вышел, а я лишь сейчас понял, что этот человек явился в мою квартиру не для того, чтобы раскрывать подробности пропажи жены – он хотел удостовериться, что её здесь нет и, уж не знаю, какие подозрения блуждали в его мозгу, но он совершенно точно терзался вопросом – сколь далеко могла зайти наша с ней дружба, какова она была в своей основе.
Я снова и снова пытался дозвониться Елене, но ответа не было. В пять утра незнакомец на моем диване открыл глаза, решительно поднялся, слегка поморщившись от боли и проследовал в ванную комнату. Спустя пару минут он вышел, одетый, как ни в чем не бывало, готовый, судя по всему, отправиться в дорогу…
- Я знаю, где она, - и в этот момент я снова уловил в двойнике Марка – черты своего брата. В том ли как он выключил свет в ванной комнате или, быть может, в его решительной манере поскорее покинуть мою квартиру – жестом, столь знакомым мне с самого детства, таинственный гость поправил волосы на голове – пятерней опрокинув непослушную прядь назад и прижав её сверху ладонью… он улыбнулся – точно также, как улыбался мой брат – бесстрастно и уверенно проникая своей улыбкой под кожу, от чего мне сделалось совсем нехорошо. Марка в этом мужчине было больше всего в момент, когда плотно прикрыв дверь в ванную, он начал приближаться ко мне – своей кошачьей мягкой поступью, что наползала властно и всепобеждающе – я старался дышать ровнее, но меня сковал ледяной ужас – и те несколько секунд, что длилась эта сцена – в моём мозгу многократно растеклись, размножились. Незнакомец подошел совсем вплотную. Прикинул что-то в уме, сделал короткий выдох…
- Кто ты такой? – только и успел спросить я…
А дальше – пала тьма…
***
… А дальше я очнулся на переднем сиденье незнакомого мне автомобиля, который выжимал под двести километров в час по пустой трассе. Голова моя плохо соображала, перед глазами расползались капли дождя, которые больно ударялись о лобовое стекло. Я медленно повернул голову на своего спутника – это был Марк и в тоже время не Марк вовсе… Ухмыляющийся профиль с сигаретой в зубах (брат никогда не курил, не выносил табачного дыма и был крайне обеспокоен моим внезапным пристрастием). Он вглядывался сквозь ледяные струи, почти расцвело, но на забытой богом дороге, которую окружала стена леса, было сумрачно почти также, как ночью.
- Кто ты такой? – повторил я свой вопрос, нисколько не рассчитывая на здравые объяснения теперь, - Где Елена? Куда мы едем?
Незнакомец подарил мне ледяную улыбку и лишь прибавил газу.
- Маленький мальчик ушел на войну, - тянул он сквозь животную ухмылку, выпуская в воздух струи дыма…, - Маленький мальчик совсем одинок…
Творилась чертовщина, в которой камертоном скрипел его чудовищный голос, наполняя меня обжигающей истерикой – автомобиль продолжал набирать скорость и на поворотах его круто заносило, а дьявол пел и пел свою отвратительную считалку, не обращая внимания на мой призыв остановиться… Я попытался дернуть ручку дверцы, чтобы покинуть салон на полном ходу, но она осталась в моих руках и это крайне развеселило водителя. В какой-то момент мне в голову пришла мысль ударить его – ведь если грамотно все рассчитать, можно угодить в висок и тогда… Что тогда? Был ли сидящий рядом человеком, а если нет – что толку от моего удара?
- Малышка Елена ждет тебя…, - бормотало подобие Марка…, - Малышка Елена ждет малыша Макса…
- Что ты с ней сделал?
- Через пару миль покажется деревня – тебе придется выбрать – она или ты… тик-так, тик-так…, - с этими словами мой спутник извлек из рукава песочные часы на липучке, ловко прикрепил их к приборной панели и зловеще посмотрел на меня… Песчинки заструились сквозь тоненькое горлышко…
- Я не понимаю…
- Один из вас сегодня умрет… Тебе надо всего лишь выбрать – она или ты…
- Спятил совсем?! – и лишь сейчас во мне начало зарождаться чудовищное понимание – рядом со мной сидел мертвец! Бледная кожа, едва уловимый блеск в глазах, и запах гниющей плоти, который преследовал меня несколько часов к ряду – поначалу я не предал особого значения смердящему налету, лишь сейчас…
Покойник словно разгадал мои мысли – нехорошая улыбка играла на его губах. Он больше не желал тянуть с развязкой.
- Ты должен сделать выбор – одного из вас я заберу с собой… Так кто это будет – ты или твоя подружка?
- Я не стану ничего выбрать, ты говоришь ужасные вещи! Останови машину!
- Время, Макс… время на исходе, тик-так, тик-так…, - вдали показались домишки – населенный пункт приближался к нам стремительно и песчинки безжалостно изливались на самое дно – одна за другой, одна за другой… Я смутно припоминал черты проносящегося за окном пейзажа и был почти уверен, что однажды в этой деревне мне приходилось бывать… Но когда? При каких обстоятельствах?
- Почему я должен выбирать? С чего вдруг?! – кричал я…
- Когда ты размышляешь о Елене, не вспоминается ли тебе Вадим? Бедняга сидит в неведении всякие минуты вашего упоения друг другом! А возможно, в твоей душе давно гнездится вина? Прощаешь ли ты себя? Прощаешь ли ты её? Или в твоей любви к ней довольно чувства и к нему тоже?
Повисла пауза…
- Какими глазами ты смотришь в его глаза, встречаясь и обсуждая всякую дребедень?!
- Причем здесь это?!
- Ты привык к нему, не так ли? Ты полюбил его, верно?!
- Я не знаю, о чем ты говоришь!
- Не сопротивляйся, Макс! Какого черта ты корчишь из себя посланника всевышнего?! Ведь ты лавируешь между берегами в равной степени, что и она – вы оба обречены смотреть глазами вины на человека, которого не исключить из треугольника! Ни за что не исключить! Он незыблем, постоянен! И лишь вы – разрываетесь между страстью друг к другу и любовью к нему! Вы оба! Но предательство свершилось! И ты не знаешь, как с этим жить дальше! Как смотреть в глаза человеку, которого внутри себя ты давно приютил, назвал своей частью! Полюбил… привязался всем сердцем… вот ведь драма!
- Заткнись, Марк!
- Выбирай! Ты или она! Один из вас сегодня покинет треугольник!
… Мне захотелось вдруг вернуться в детство, найти родительскую защиту, отчаянно плакать и я плакал – но беззащитный и безоружный перед невыносимой болью, которая разрывала мне сердце – Вадим действительно стал высокой частью меня, стал моей сутью, моей совестью – я не просто был рад его появлениям, я стремился к нему в той же мере, что и к Елене и ночами нередко думал о невозможной возможности найти в лице Вадима утерянного брата – но его ли я искал? Быть может, впервые в жизни я желал обрести плечо истинной дружбы, приют мудрого совета, желал не замыкаться больше в рутине собственных страхов, а делиться с кем-то своей болью. Я желал столь отчаянно – любить Елену, я желал столь отчаянно назвать Вадима другом! И многое отдал бы за этот правильный треугольник собственной зоны комфорта. Но правильность рассыпалась о непостижимую истину – я любил жену человека, которого мой мозг давно окрестил лучшим другом. Она отвечала мне страстной взаимностью. И вторая истина была страшнее первой – ветви дружбы я продолжал, несмотря ни на что, переплетать с тем, кто отвечал мне спокойной мерой дружеского расположения и теперь уже точно – порцией доверия в ответ, но находился при этом в блаженном неведении чудовищной правды, что растекалась у него под носом. Преступник! Иуда! Все смешалось в моей голове, и я корил себя за нравственное преступление, за побитое доверие, за ложь, которой была пропитана почва под моими ногами… Я непомерно терзался виной, но не ведал, как обретается прощение за предательство слепого доверия… И лишь сейчас, в полной мере признавшись себе в собственном отношении к каждому, собственном малодушии и собственной низости при этом, я осознал меру боли и страха, которыми терзалась сама Елена…
Кто-то из нас должен был уйти…
- Меня… забери меня…, - закричал я на самой границе с населенным пунктом. Машина резко затормозила и последняя песчинка звонко упала вниз… Я толкнул, что ест мочи дверь автомобиля и кубарем полетел в кювет, выбравшись из которого, побежал… И слышал, как протекторы шин вновь набирают скорость за моей спиной… Я боялся повернуть голову и увидеть глаза покойника. Он нагонял меня стремительно и беспощадно, а я бежал и бежал, и бежал,… но куда – ведь выбор был сделан?!
Я убегал от расплаты – как это часто бывает с людьми – я признавал факт греха, но не желал искупления своей греховности…
Автомобиль почти нагнал меня, но в следующую секунду я резко свернул в сторону, где начиналась рощица – за ней – деревенское кладбище – я ворвался под его своды, не в силах отдышаться, споткнулся и рухнул у широкой ограды… И когда я поднял голову – не услышал шума погони, нет… дождь ослабил свой пыл… на надгробиях я силился прочитать имена… это же мои родители…! Теперь я узнал эту местность – местечко, где была похоронена моя семья. А рядом… я всматривался острее в свежий гранитный камень… но не нашел и намека на последнее пристанище Марка. Вместо этого – разрытая бездна, на дне которой покоился гроб… А на камне аккуратным почерком было весечено:
«ЕЛЕНА МАКСАКОВА 1983-2017 Теперь она слепа… её ручные змеи проели ей глаза…»
Я отпрянул от рваных краев могилы… Я закричал – до чего чудовищным представлялся мне такой исход – там, на дне в гробу лежало тело женщины, что дороже всего сущего, её глаза – открытые глаза смотрели на меня – даже сквозь крышку гробу этот взгляд смотрел в самую душу и разъедал глухим отчаянием. Ноги подкосились, и стон вырвался из продрогшей груди. Я никак не решался шагнуть в могилу, чтобы удостовериться в ужасной правде. И все же мне следовало побороть этот ужас!
- Я же просил оставить её в живых…, я же просил, ну, Господи, нет…, - все причитал и причитал я, неуклюже соскальзывая по глинистым краям могилы. Там, внизу, я отдышался, прежде чем рвануть крышку…
… Марк схватил меня внезапно, и я не успел даже прокричать ничего в ответ… Я чувствовал его ледяное дыхание на своей щеке, чувствовал как он прижимает изо всех сил меня к своей разлагающейся плоти…
В следующую секундукрышка захлопнулась над нами…
ГЛАВА 15
… Должно быть я закричал, потому что водитель такси вильнул по слабо освещенной трассе и выругался вслух, я же окончательно пробудившись никак не мог сосредоточиться – произошедшее было кошмарным сном… Но то, что происходило в эту минуту – моё возвращение из квартиры Ганса с дорожной сумкой наперевес – уже случилось со мной! Я знаю эту трассу, я всё помню… прямо за поворотом – будет знак «Осторожно, дети» - мы промчались мимо указатели и я стал вспоминать – что же дальше…? Дальше – ремонтные работы и крошечная пробка на пути – вдали показались оранжевые всплески аварийных мигалок – таксист сбавил скорость и вскоре мы медленно поползли мимо рабочих, которые латали размытый непогодой асфальт… А дальше…
- Сейчас будет поворот, пожалуйста, сбавьте скорость – там за ним велосипедист…, пожалуйста…
- Что?
- Просто послушайте меня… Прямо за поворотом велосипедист будет переходить дорогу – его сложно увидеть в темноте, просто сбавьте скорость… Пожалуйста…, - начинал паниковать я…
И водитель, повинуясь моей просьбе, медленно вошел в поворот, и действительно, велосипедист – парень лет тридцати одним колесом уже стоял на проезжей части и смотрел прямо на нас… Ужас снова наползал на меня… На мгновение мне показалось, что кошмар продолжается и во взгляде незнакомца я вновь узрел Марка… Свет фар осветил фигуру паренька… тот поднял вверх руку, прося у нас разрешения проехать – видение рассеялось…
- Как ты узнал, приятель?
Я не ответил. Набрал Елене и после четырех гудков, она сняла трубку…
- Родная, ты как?
- Спасибо тебе… мне спокойно… спасибо за эту прогулку под дождем…
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
"Oh baby, can we give it one more time..."
"All of you life
You never took a chance
So if you have to go
I will understand,
But can you hold me now
Think of what we had
Let me love you one more time..."
ГЛАВА 1
… Это была суббота. Октябрь по календарю... Еще накануне он решил, что после полудня отправится в западную часть города - возьмет кофе, пару сэндвичей и просто будет смотреть на воду - черную и студеную, спокойную и такую мертвую. Но вместо этого, он почти на ощупь пробирается в кухню, вливает в себя стакан воды, затем возвращается в свою комнату, снова ложится и засыпает. А просыпается в понедельник в начале десятого утра. Среди множества писем в электронной почте, он выбирает письмо с пометкой "Памяти Марка..."
Их общий знакомый музыкант устраивает концерт скрипичной музыки. В числе приглашенных - все, кто знали Марка при жизни...
Он вдруг чувствует, как внутри просыпается невероятная агрессия, острая ревность - ведь он не просто знал Марка... Эта нелепая, чудовищная формулировка врезается в него, душит… Чего ради он будет сидеть в этом зале в числе приглашенных - всех прочих, равных и столь же далеких от Марка... ведь он-то совсем другое дело. Письмо отправляется в корзину...
Две недели он ночует в его комнате. Среди его вещей, книг, среди его фотографий, документов, детских игрушек. Он спит в его кровати и так ему кажется, что Марк ещё жив. И в первые дни кровать еще отдает ему тот особый, узнаваемый запах брата. И закрывая глаза, он представляет, как лицом касается не хлопковых простыней, а прохладной спины, щекой, совсем по звериному, он метит собой каждый дюйм, запечатывая присутствие человека в своей жизни, но в конце первой недели запах смешивается с его собственным, а ещё через пару дней - испаряется вовсе. И тогда он с досадой утыкается в его подушку и начинает остервенело бить руками наотмашь по сторонам, вгрызаться зубами в наволочку, стараясь разорвать её на части и все лишь для того, чтобы заглушить вырывающееся отчаяние - он не знает, как проживать следующую минуту, следующий час, день, месяц, вереницу месяцев и лет. Он не знает, как теперь жить без него. Ведь с самого детства они все проживали вместе и все делили поровну. Вернее, не так – Марк всегда создавал тот неповторимый комфорт, умело организовывал каждый крошечный отрезок его жизни – будь то рацион питания или обязательные для посещения кружки – все до единой мелочи было его рук дело…
- Не умирай..., - шипит он сквозь слезы, - не оставляй меня здесь, я умоляю, не уходи от меня..., - спазм обхватывает горло и он отрывается от подушки, чтобы сделать глоток воздуха и не может. Несколько секунд он так и сидит с широко открытым ртом, и безобразная гримаса смотрит на него из зеркала напротив...
... Он подходит к корзине с нестиранными майками и достает из неё ту, в которой Марк постоянно ходил по дому незадолго до гибели. Но вместо того, чтобы надеть её на себя, он подходит к подушке и бережно натягивает майку поверх наволочки. Потом ложится в кровать, накрывается одеялом с головой и часто и жадно начинает вдыхать ртом и носом запах его присутствия. С каждым разом ему все труднее беречь это присутствие. Всё труднее убеждать себя, что Марк в эту минуту здесь, с ним рядом, в одной кровати... Так проходит ещё полторы недели. А когда корзина пустеет, он понимает, что лишился чего-то важного... Он реагирует так, словно похоронил его во второй раз - комната наполняется истошным воем, и рыдание он не может остановить до самого утра...
Он израсходовал все ноты. Аромат горького миндаля он долго ищет в парфюмерных магазинах, находит нечто подобное - и это, конечно же, не запах Марка, но теперь каждый вечер он обливает себя и постель безмерным количеством туалетной воды - её так много, что посреди ночи он просыпается от удушья, а на коже высыпает аллергическое воспаление.
Духи, майки и рубахи Марка превратились в назойливый ритуал и спустя два месяца после гибели брата, он стал совершенно зависим от этих нелепых отождествлений. Дни пролетали мимо. И он не реагировал на них - раз за разом он только и делал, что искал новое воплощение, придумывал новые и новые уловки для своего воспаленного мозга, который потихоньку отказывался верить в то, что Марк жив, что он рядом. Существование стало невыносимым...
Однажды утром он без всякого интереса листал «Forbs». Марк оформил годовую подписку ещё в начале января, и теперь он достал из почтового ящика октябрьский номер и бегло просматривал страница за страницей. Пока он мог это делать, словно контролируя незримое присутствие. Но через пару месяцев почтальон принесет последний журнал подписки и что тогда? Он чувствовал, как время вытесняет Марка, отдаляет его, делает бесплотным. Постепенно о нем забудут почтальоны, затем друзья, но как ему забыть? Как разучиться думать о нем?
… Всё началось в тот момент, когда он появился на свет. Временами ему даже казалось, что он помнит этот эпизод, хотя, конечно же образы и воспоминания были заложены в его рассудок многочисленными рассказами самого Марка… Туда, в родильное отделение Марк пришел в то утро вместе с отцом. Его не интересовало состояние мамы, он не стремился к ней. Ему не терпелось увидеть новорожденного брата. И тогда отец отвел его в палату, где в отдельных боксах лежали младенцы – их было не меньше дюжины, и каково же было удивление мужчины, когда Марк спокойно и уверенно подошел к нужному боксу и впервые увидел красное, чуть сморщенное лицо…
- Как ты узнал? – спросил его пораженный отец…
И Марк посмотрел на него с какой-то особенной взрослостью, хотя на тот момент ему было всего семь, а после тихо ответил – даже не отцу, скорее ребенку, который в этот момент внезапно отрыл глаза и уставился на него в упор…
- Это же мой младший брат, я не могу ошибиться.
И после он взял его на руки – крайне бережно, прижал к себе, склонив голову над новорожденным…
Он, конечно, не может помнить этого эпизода, но он помнит! Во всяком случае, может представить его себе в мельчайших деталях, ведь позже эти руки так часто заключали его в крепкие объятия, поднимали над землей, доставали из ванны, оборачивали полотенцем, укладывали в кровать. Сколько он себя помнит, Марк всегда ассоциировался у него с прикосновением – столь чувственным, горячим. Эти руки воспринимали его, как собственность. И лишь от осознания этой принадлежности в детстве он переставал плакать и становился спокойным. Весь мир для него был заключен в этих объятиях, а что творилось за пределами – его почти не занимало. Как часто их можно было встретить в самой дальней части сада. Их тихие голоса были практически неразличимы и редко они увлекались подвижными играми. Чаще Марк читал вслух, а он слушал, прижавшись головой к его плечу. И лишь иногда задавал вопросы о значении непонятных пока ещё слов. Они любили покидать всех. И оставаться наедине. Вдали от родителей, сверстников. Эта близость была самодостаточной и пугающе красивой. И глядя на них – люди впадали в замешательство ибо не понимали, что же видят на самом деле… Огромной стеной был окружен их мир и никто не мог представить даже – о чем ведут свой спокойный диалог эти двое – изо дня в день, без перерыва. И даже во сне, он часто перебирался на ту сторону кровати, где спал Марк и лишь когда в его руке оказывалась ладонь брата, он чувствовал, что может расслабиться.
… Журнал был пролистан практически до конца, но вдруг на предпоследней странице он увидел его лицо. Статья короткая – некое подобие некролога о человеке, который двигал современную экономику вперед. Финансовой аналитикой Марк заинтересовался ещё в школе, а закончив финансовую академию, тут же занял престижный пост в одной из крупных компаний после того, как будучи стажером, вычислил динамику акций и убедил своего начальника сбросить часть активов фирмы, чтобы впоследствии поглотить крупного конкурента. Какое-то время он проработал в России, а после улетел в Лондон. В экономических кругах его имя было у всех н слуху. И вот теперь – последняя дань памяти и цветное фото в правом верхнем углу страницы. Эта фотография была сделана в Норвегии. Туда Марк приехал в рабочем порядке на пару дней. Крупной вязки шарф – темно синий, точно такого же цвета пуховик – он стоит на палубе небольшой яхты и ледяные порывы ветра теребят его волосы. Он слегка улыбается своей дежурной улыбкой фотографу, но видно, как измучено его лицо, как непросто ему дались последние недели. Впрочем, важные переговоры были позади и уже назавтра он вернулся в Россию, вернулся к нему, чтобы заразить раз и навсегда идеей – однажды уехать в Норвегию навсегда – построить дом на фьордах – большой, в котором хватило бы места их семьям. В тот вечер Марк пил пиво и с воодушевлением говорил о том, как на днях обязательно встретится с архитектором и они обсудят детали проекта – вначале надо будет сделать чертеж. В бюджете он не ограничен, а значит – любая фантазия уместна…
- Каким бы ты хотел видеть наш дом?
- Не знаю, Марк…
- Ну же, приятель…
- Круглый… круглый стеклянный, в два этажа. Чтобы свет проникал ото всюду… черные дубовые полы, белые стены, белая мебель, воздушные греческие шторы. Совершенный минимализм… Марк, мне очень хочется собаку…, - он отставил бокал вина и лег на кровати, перпендикулярно положению тела брата, затылком разместившись на его груди. И моментально почувствовал, как правая рука Марка придавила его спокойной тяжестью, обхватила, опоясала…
- Я подарю тебе собаку. Обязательно куплю и подарю…, - вслед за этим всегда следовало классическое затишье, когда старший брат прислонялся губами и носом к затылку младшего и так они еще долго могли лежать в полумраке и тишине, пока один из них не засыпал…
Та фотография появлялась в нескольких статьях и всякий раз Марк недовольно кривился собственному изображению. По правде говоря, им обоим этот снимок не особенно нравился. Но сейчас он смотрел на фото с таким диким возбуждением. Смотрел почти не моргая, стараясь приблизить запечатленный образ, смотрел до рези в глазах. Изображение застыло, уставившись на него, но уже через минуту начало искажаться, вибрировать – слезы подступили и не было никакой возможности отделаться от навязчивого вторжения невыносимой тоски и скорби. Он уже и сам не замечал, когда плакал, когда скулил, порой он разговаривал наедине с собой – но все это происходило словно не с ним…
В то утро он вдруг понял – есть, пожалуй, еще один способ воскресить брата. Есть! И он знает, что в его комнате хранятся видеокассеты семейного архива, на которых Марк жив… но когда он начинает просматривать многочисленную хронику, вдруг понимает – в каждом кадре – они вдвоем. Он снова пытается проглотить накатывающую волнами истерику. Глотает часто до тех пор, пока не захлебывается в самом себе. С экрана на него смотрит прошлое, в котором они ещё есть друг у друга, еще счастливы. Вот первый день очередного нового года – Марк перемазанный сливками догоняет его, валит на пол и прикасается губами к виску. Оба смеются… Следом – вечер в загородном доме – отец снимает, как они возятся со старым мотоциклом. Марк просит подать разводной ключ, но ключа нет…, дальше запись почему-то обрывается – и тут же Марк – загорелый и мускулистый – в одних плавках – с разбега врезается в гладь деревенского озера.
- Прыгай ко мне, - кричит он ему из воды…, - отец переводит камеру и вот в кадре он – немного пристыженный своей худобой и осознанием, что вся эта несуразная сцена навсегда останется в семейной хронике.
Марк везде. А он в каждом кадре рядом с ним. И нет никакой возможности отрезать этот устоявшийся в сознании факт. Он нерушим. Не поддается искажению.
… Дом на заброшенном Норвежском побережье был отстроен всего за год. Аккуратное сооружение с многочисленными эркерами, выполненное из дерева и стекла притаилось у подножия высокого фьорда, на крошечном языке каменистой суши, которая постепенно уходила в море. Протянувшееся на многие километры – оно превращалось в небо, отдавая приливы неспокойных волн. Порой, казалось, что волны обрушатся на двухэтажное строение, поглотят его, оторвут от фундамента и унесут в подарок горизонту. Порой непогода неприкаянным волком выла под окнами. Но чаще – море было спокойным. Оно дремало и пенилось об острые края суши, шлифуя их ласковым мурлыканьем. Пейзаж был непринужденно-серым и часто здесь ночевали туманы, а по утру раздавались резкие крики олушей. Бессмертные хранители этой заводи, они, словно, пленники – не зная иного приюта, окруженные со всех сторон водой, сновали по кругу, а в какой-то момент стремительно бросались в морскую пучину и, казалось, словно клювом там, на глубине, они достают самого дна. Остров Рунде, на котором был отстроен их дом, раскинулся неподалеку от Северного Бергена. Местность дождливая, сонная, продуваемая норвежским ветром насквозь – он всегда мечтал оказаться в подобном месте. Остаться в плену этой безлюдной комы навсегда. И теперь, когда проект был завершен, он вопросительно смотрел на Марка – что теперь делать со всем этим? Просто взять и переехать сюда? Неужели возможно?
Здесь он очутился лишь однажды. На свой двадцать четвертый день рождения. Незадолго до гибели, Марк привозит его в Рунде, и они живут здесь целую неделю. Нет, он не видел ничего великолепнее этого дома. Никогда прежде он не любовался столь простой, но изысканной архитектурой. Постройка не была круглой, как он ожидал. Над коричневой покатой крышей первого этажа, громоздится второй, чуть поменьше. Панорамное остекление фасада стирает всякие границы и кажется, что побережье – массивная часть интерьера. Внутри – белоснежный зал-студия, в одной части которого стоят три одинаковых дивана и крошечный столик, на котором разбросаны сухие лепестки сандалового дерева. В другой части – деревянный кухонный стол и шесть стульев. Шлифованные, но не покрытые лаком или краской – они отдают воздуху древесную пряность. Здесь кухня с возможностью открытого огня. И при желании, можно использовать это углубление в стене, как камин, огонь которого моментально окрашивает белый интерьер в рыжину. И почти каждый вечер они сидят на этих диванах и молча смотрят на пламя… На первом этаже располагаются также две ванных комнаты и гостевая. На втором – четыре крошечных комнаты холодных пастельных тонов. Они разбросаны по периметру этажа, а в центре просторный холл, здесь стоит массивный рояль, укрытый тугим чехлом. Он гуляет среди этого великолепия и не может поверить – все это принадлежит ему. Марк создал мир, о котором он мечтал с детства…
… В один из вечеров они сидят на террасе и смотрят на остывающие искры костра. Закат давно наступил. И это была середина сентября – ветер с моря приносит звук бьющихся волн, приносит влажную прохладу. И оба кутаются в шерстяные одеяла, стараясь прогнать неприятную дрожь.
- Хочешь, пойдем внутрь? – спрашивает Марк и легонько касается его руки, - Ты замерз…
- Еще немного посидим и пойдем…
Прикончив бутылку вина, оба чувствуют невыносимую слабость. И каждое слово даётся им с каким-то особенным усилием. И все же он вдруг заговорил, прислушиваясь и контролируя звук своего голоса – тихого, немного с хрипотцой, словно и не ему принадлежащего…
- Марк… обними меня…
- Иди…, - брат раскрывает полы своего одеяла…
- Нет, подожди… я хотел начать с этой фразы – давно хотел начать разговор. Даже заготовку сделал, но, как видишь, это никуда не годится…, - он вдруг резко замолкает и натягивает одеяло на лицо по самые щеки, чувствуя внезапный страх и стыд, осознавая, что сболтнул лишнего и кровь густым жаром наползает на кожу…
- Что с тобой, эй?
- Прости… мне неловко.
- Посмотри на меня, - Марк вылезает из своего кресла и садится перед ним на корточки, облокотившись теплыми ладонями о его озябшие колени – О чем ты думаешь?
- Что если тебя не станет?
- Как это?
- Вот так – я проснусь однажды, а тебя нет. И ты не уехал, не вышел за продуктами, а просто – тебя нет? Марк, только не перебивай, пожалуйста, я так давно хочу сказать… Вот я сейчас обниму тебя, так сильно, как только возможно. И буду чувствовать тебя изнутри, целиком, всего. Но знаешь, что больше остального я чувствую в такие моменты? Я чувствую тоску. Я с такой тоской обнимаю тебя всякий раз… Чудовищной тоской! Аж до слез. Знаешь, как часто я сдерживаю эти слезы внутри, потому что в такие моменты я думаю только о том, как наступит день и я останусь без тебя. Я боюсь. Я обнимаю тебя с тоской и страхом, будто всякий раз кто-то отнимает тебя у меня. Но ведь это не так… и я головой прекрасно понимаю, что мои мысли глупость, но у меня не получается…, - он не может договорить, все окончательно скручивается тугими узлами и впервые он дает безудержную волю слезам. Плачет в голос, пытаясь донести, досказать, доказать, выразить – как сильно ему не хватает уверенности в его присутствии, ежедневной, ежечасной, ежеминутной… И Марк уже сам стаскивает его с кресла и укрывает ворохом своих одеял. Обнимает сам с животной силой. Они сидят на террасе, на холодном полу и он утешает его, как утешают младенцев, баюкая и покачивая на своих руках, прижимая все крепче и крепче. Забравшись лицом под куртку Марка, он чувствует, как не хватает воздуха, как нос наполняется плотной влагой и тогда он хватает воздух ртом, стремится добыть кислород из миллиона соцветий его запаха, из теплого дыхания кожи, он старается впитать в себя все, что связано с ним, до побелевших костяшек, цепляется за ткань его одежды и в тысячный раз просит пообещать – отныне и вовек – всегда вместе… всегда… чтобы ни случилось, чтобы не произошло…
- Обещай… я не хочу этого страха. Я устал это чувствовать… я устал думать о том, что будет, если вдруг…
В ответ Марк молчит и плотно прижимается губами к его виску, закрывая глаза. Так они сидят с четверть часа…
- Я люблю тебя, - произносит он в итоге, - Неужели тебе по-прежнему страшно?
… Многочисленные фотографии смотрят теперь на него глазами Марка. И он удивляется простоте и открытости его лица, словно знакомится с ним впервые. Их сходство выдает лишь выражение взгляда – во всем остальном читается разительная противоположность. Марк был светловолосым голубоглазым атлетом, в теле которого угадывалась хищническая сноровка и греческая стать. Он же – имел каштановый отлив упругих кудрей, утонченное тело и жгучую пронзительную глубину глаз, которая свойственна итальянским народам. Марк смотрел той же глубиной и даже улыбался тем же выражением, но в лице Марка всегда читалась нежность, в его же лице – закрытость, испуг, роковое величие, гордыня. Как свет и тьма – их жизни были возможны и протекали по воле какого-то незримого равновесия… Он не замечает, как разглядывая фотографии брата, засыпает прямо на полу в его комнате. Ему снится далекий берег. И беспокойно вздрагивая, он шепчет во сне первый слог его имени. Произнести целиком не хватает сил… Измотанный, оглохший от тоски и боли, он точно знает, куда отправится на рассвете. Ему не терпится проснуться, чтобы поскорее заказать билет и вновь очутиться в Рунде.
ГЛАВА 2
Он спускается с пологого фьорда. Иногда нога соскальзывает с выступа, и он больно ударяется о каменистую поверхность. Нога уже располосована до крови в двух местах, но он стремится поскорее оказаться в их «ледяном доме» - так однажды окрестил его Марк. Стремится так, что игнорирует безопасность при спуске с крутого склона. Он не замечает боли, потому что теперь точно знает, что физическая боль – не может сравниться с тоской и бессилием. На нём драные голубые джинсы – не по погоде, кожаные берцы, белый плащ, который местами выпачкан местной грязью, водолазка с высокой стойкой-горлом и крупный черный шарф, тяжелые края которого подхватывает ледяной ветер. Шарф из гардероба Марка. Теперь он часто носит его вещи, несмотря на то, что большинство из них – ему попросту велики. Нет больше никакой разницы, как он выглядит со стороны, важно, во что он одет – и это что-то непременно заимствовано из вещей брата. Торопливо спускаясь, он уже видит дом у подножия, но пока не понимает, с чем столкнется, когда достигнет дна. И вот фьорд остается позади, а до постройки – полсотни шагов, но он вдруг резко останавливается и не может двинуться с места. Олуши сиротливо и жалобно зовут его сверху, он слышит их протяжный вой, но не в состоянии теперь понять – им ли принадлежит этот крик или, быть может, внутри вновь поднимает голову его ежедневный стон. Он долго стоит и смотрит на дом. С ним связано не так много воспоминаний и все же теперь здание кажется нелепой декорацией, в которой некогда жили двое. А потом невидимый режиссер скомандовал: стоп! Снято! Съёмочная группа давно разъехалась по домам и кажется – вот-вот нагрянут монтировщики, чтобы разобрать павильон. Осторожно он продвигается ко входу. И на террасе вновь замирает. Опускаются сумерки. И сверху, из косматого низкого неба вдруг падает снежинка – одна, вторая, пятая, тринадцатая – вскоре ветер усиливается и снегопад – мокрый и шальной – уже лепит во всю. А он стоит на террасе и пытается понять – в какой момент он позволил себе обмануться? Как так вышло, что самый близкий человек ему солгал?
- Обещай…, отныне и вовек – всегда вместе и ты никогда…, - беззвучно он артикулирует губами фразу снова и снова. А внутри просыпается обжигающий гнев. Он ненавидит его за ложь. Такого предательства он никак не ожидал от Марка. Что плохого он ему сделал? И неужели так многого просил однажды здесь, сидя в ворохе одеял… деревянные кресла по-прежнему стоят в стороне. И тогда он хватает окутанную пленкой мебель и со всего размаха отправляет её в стену, на выдохе выкрикивая его имя. От глухого удара, одно кресло рассыпается на части, от второго в сторону отлетает ножка – наступает тишина. И в этой тишине он слышит своё неровное дыхание и чувствует сердцебиение у самого горла…
… Он не снимает одежды, когда позже сидит за кухонным столом и просматривает ежедневник, в который Марк заносил свои заметки. Сведения об акциях, строительных материалах, договоренности о переговорах, выборка стоимости яхт, телефоны коллег…
… Фантазия, за которую он истово цепляется в это время кажется ему вполне оптимальной – ему проще думать, что Марк в Лондоне. Последние несколько лет он уезжал туда на целые месяцы. В этой теории, конечно, была существенная брешь – ведь не было такого, чтобы разлука проходила без каждодневных телефонных звонков, общения в интернете. И все же – он утешает себя иллюзией колоссальной занятости брата. Он придумывает один миллион переговоров и финансовых сделок из-за которых нет возможности общаться. А для пущего успокоения, он продолжает писать Марку письма. Он отправляет незатейливые смс на несуществующий больше номер, вроде: «Я скучаю, перезвони, как сможешь…» или «У нас дождь, а у тебя там всегда дождь – я помню – доброе утро…» или «Давай по возвращении сходим на Вагнера? Дают отменный концерт…» - ответов нет, но он домысливает их, а когда совсем невмоготу, отправляется на фейсбук и пишет подробный отчет о том, как провел день, неизменно начиная его с фразы: «Всем кораблям, всем землям в округе… здравствуй, Марки». Он делает это точно также, как если бы Марк был жив. И каждое своё сообщение он заканчивает одинаково: «Надеюсь, скоро ты одолеешь финансовых монстров и просто вернешься домой. Я жду». При этом он прекрасно понимает, что и такая игра разума не может продолжаться вечно, а значит ему придется однажды изобрести новую ложь и на какое-то время довольствовать ею.
«… Всем кораблям, всем землям в округе… здравствуй, Марки… Я в Рунде, вчера проснулся и до того захотелось оказаться в «Ледяном доме». Прости, я сломал два кресла и, кажется, у нас просрочка по счетам за электричество. Сижу в темноте, хочу успеть отправить сообщение – прежде чем сядет батарейка на ноуте… Сегодня я снова подумал о том, как мне не хватает собаки. Помнишь, ты обещал… может, на будущий день рождения? – осталось два месяца – привези мне пса кровей туманного Альбиона. Я назову его Борхес. В честь писателя. Я больше не бездельничаю – крупное издание заключило со мной контракт и теперь я редактор международного отдела. Спятить можно! Мне двадцать пять, а я указываю воротилам, как следует верстать политический блок. У родителей все хорошо, правда, мы давно не виделись, я пока живу у тебя и пытаюсь вникнуть в работу. Мне так проще. Что еще? Я разобрал наши фотоальбомы и семейную хронику. Теперь все в кладовке – подписано, пронумеровано и разложено по датам. Твою летнюю одежду я убрал в шкаф, твоего приезда дожидается мой любимый пуховик и свитер. В общем, бросай уже все… я скучаю. Надеюсь, скоро ты победишь всех финансовых монстров и просто вернешься… ко мне…»
Он отправляет очередное письмо и покидает «Ледяной дом» - ему невыносимо здесь…
… Он возвращается в Россию и через месяц его, наконец, по-настоящему догоняет вся чудовищность причины отсутствия Марка. Тогда-то он и понимает, что все чертовски плохо – психика отказывается подчиняться и самообман больше не работает и не спасает. Он вдруг осознает, что с трудом может вспомнить предыдущие месяцы, с трудом достать из памяти тот самый день. Это был, кажется, четверг. Марк возвращался из очередной командировки и его самолет уже приземлился в столичном аэропорту – оставалась самая малость – взять машину и одолеть сорок километров до дома. В десятом часу Марк не появился, как это обычно бывало в такие веера. И это не обеспокоило его. Брат мог заехать к родителям, в офис, в магазин на окраине за продуктами – куда угодно – он любил возвращаться окольными тропами. В духовке томилась утка и следовало ещё успеть нашинковать рукколу для салата. Он позвонил в службу доставки и заказал две большие порции пиццы с морепродуктами. Затем снова набрал Марка – в трубки были лишь гудки. Да куда же ты запропостился – раздражение лишь сейчас сменилось тревогой.
Прошел еще час прежде чем он позвонил родителям. Нет, Марк не появлялся у них – ответил отец, а потом трубку перехватила мама и начала задавать дурацкие вопросы о том, когда должен был приземлиться самолет и во сколько они общались в последний раз. Он наматывал круги по огромной квартире и внутри растекалось мазутное пятно. Неприятное свербение навязчиво вкручивалось в висок – что-то не так. Не так, как обычно, так не должно быть. Еще одна попытка дозвониться до Марка, затем ещё и ещё одна… - и тут внезапно зазвенел дверной звонок – нетерпеливый, невероятно, невыносимо громкий. В ужасе уставившись в черный портал холла, он ждал – возможно, ему показалось, несколько секунд он осознавал, что Марк никогда не звонил в дверь, он просто брал и открывал её своим ключом. Позвонили во второй раз – ещё более настойчиво. Нет, - прошептал он… и почувствовал – ноги обрастают пудами тяжести, но сами, против его воли идут… Его внимание привлекло даже не выражение лиц полицейских, а то, как они снимали при нём фуражки. И что-то говорили – тихо про документы в кармане, про необходимость проследовать на детскую площадку во дворе, чтобы опознать тело…
… Он лихорадочно оттолкнул людей в форме, затем без всякого разумения сбежал вниз по крутым лестничным пролетам босиком, не чувствуя холода под ногами, дальше – наискосок от подъезда к маячкам патрульной машины – ещё была возможность все исправить, еще была надежда, что эти люди ошиблись, ещё можно было увидеть в лежащем мужчине кого-то другого. Он с усилием прорвался сквозь толпу зевак, сквозь оцепление и уставившись на изуродованное тело, не сразу осознал, что видит. Кровь повсюду – разорванная в клочья шея, уничтоженное полностью лицо, разорванная на груди, белая сорочка… И он слышит в спину чей-то голос, который приказывает не прикасаться к телу, но ему нужно во что бы то ни стало убедиться, хотя и так все предельно ясно – он узнал в покойнике Марка по одежде и стойкому запаху горького миндаля, которым вдруг наполнился его нос, и все же – он падает на колени и начинает нервно заворачивать одежду на правой руке, ощущая на плече чье-то сильной мужское касание, он сбрасывает его и видит, наконец, родимое пятно на предплечье…
- Марк, ну же… вставай, эй, ну что же ты…, зачем лежишь на земле… холодно, вставай – сначала шепотом, потом все громче и громче канючит он, стонет, затем начинает выть в голос, собирая останки тела в кучу, прижимая их к себе, утыкаясь ртом и носом в кровавое месиво на голове, пропитываясь его кровью насквозь – не различая больше ничего, не слыша голосов. И когда полицейский начинает оттаскивать его, он с невероятным усилием бьёт его наотмашь по лицу, и снова прорывается к Марку, и снова падает перед ним на колени, накрывает его тело собой – вставай! Я приказываю, вставай! Я умоляю… простынешь… холодно ведь…
И люди отворачиваются от него. А он лихорадочно заглядывает в их лица, пытаясь понять – как же так? За что? Что же дальше?
… Перепачканный кровью, он сидит в ванной на кафельном полу, похожий на груду животных костей и плоти, в квартире плачет мать, в квартиру набиваются какие-то люди, повсюду горит свет и он не понимает, как выключить эту ночь. Как сделать так, чтобы стало темно и тихо. Свернувшись калачиком, он руками закрывает лицо, словно от ударов. Но его бьёт изнутри – тело так сильно напряжено и в какой-то момент он начинает захлебываться собственной кровью. Чьи-то руки усаживают его в ванну, открывают теплую воду, снимают с него одежду. А он вырывается и истошно вопит, словно его жгут раскаленными прутьями. Не увозите его, - умоляет он, - не увозите его от меня, я хочу остаться с ним, я хочу быть сейчас с ним, куда его увезли?! И хотя на часах начало пятого утра, ему все кажется, что он по-прежнему рядом с окровавленным Марком там, на площадке. Он ищет его глазами, руки соскальзывают о края мокрой ванны, он снова силится приподняться и не понимает, почему какой-то мужчина прикасается к его обнаженному телу. В мужчине он не узнает отца, который терпеливо сносит удары, громкие возгласы и только повторяет: ничего, все пройдет, пройдет – помоги же мне…
Покончив с душем, отец вставляет ему в нос ватные тампоны. Кровь унимается и он сидит и смотрит в одну точку на кухне. Попеременно, то вздрагивая, то занимаясь пущим плачем, он видит, как с ним рядом присаживается мать, вдруг постаревшая, непохожая на себя. Она плачет и обнимает его, но он лишь позволяет ей это объятие, сам не проявляя чувства в ответ…
… После той ночи он потерялся и потерял счет дням. Те проблески, когда он приходит в себя, перед глазами снуют одни и те же лица – отец, мама, крестная, двоюродная сестра, жена Марка - Даша. Они плачут все время. И он искренне удивляется – каким образом это горе связано с ними. Ведь это ЕГО брат, только ЕГО! Он не помнит ни одного разговора, ни одного рукопожатия. И лишь иногда его мозг старается уловить скромные подробности произошедшего. Марк вышел из машины и получил первый удар по голове тяжелым предметом. Потом еще и еще, его били до тех пор, пока он не упал… переломав все лицевые кости, кто-то продолжал уродовать его тело ещё какое-то время…
…Накачанный лекарствами, он не был уверен, что ходил на поминальную службу… но в какой-то момент, он очнулся в комнате Марка. Отец вошел к нему с подносом в руках и осторожно поставил на край кровати.
- Поешь, я приготовил лазанью…
- Нет, - отвечает он сухо, встает, еще пошатываясь на ноги, и направляется к гардеробу, чтобы надеть первое, что попадается под руку. И покидает квартиру, чтобы идти по промокшему осеннему городу. И в газетном киоске его взгляд падает на какое-то издание, весь титульный лист которого – траурное фото Марка – в этот момент он осознает, что кошмар продолжается. Кто-то за спиной произносит его имя и тембр очень похож на его голос, он жадно оборачивается и ищет глазами… Но Марка, конечно же, нет рядом…
… И вот спустя месяц после возвращения из Рунде, он сидит и окончательно понимает – Марка нет… его больше нет. Никогда не будет… не вернется, не придет, не позовет его тихо по имени. Он больше не услышит его голоса, не почувствует запаха, не ощутит прикосновения его больших горячих рук, не станет пленником его объятий. И побеждая свой стыд, ему не с кем будет вернуться к чудовищным событиям прошлого, что так круто поменяли его биографию. Изнасилование в заброшенном доме он почти вытеснил из памяти. Прежним не стал, но после многочасовых разговоров с Марком, почувствовал однажды большое облегчение. Но порой, он все же просыпался в холодном поту и посреди ночи звонил брату и молчал в трубку, не зная, как начать… Тот все понимал без слов, собирался и приезжал. И они сидели в тишине и друг в друге… До его слуха все ещё доносится его могучий, размеренный шепот: «Всё хорошо, старлей… все хорошо»…
… И он плачет – плачет о нем, но в то же время – плачет о себе – ведь дальше – безропотная уйма времени без него… а раньше не было и часа, чтобы они не общались так или иначе…
… Это был день его совершеннолетия. Рано утром Марк пробрался в его комнату и поставил на край кровати большую коробку, в которой был новый компьютер. На часах около пяти утра и за окном успокаивался снегопад и первые проблески рассвета скреблись о ставни, в надежде, что их пустят погреться. Зима невероятно снежная и морозная. Давно такой не было. Марк сидел и смотрел на него спящего, сидел терпеливо и ждал, когда он проснется. Ему хотелось поздравить первым и он караулил момент. Он знал, как сделать этот день незабываемым. Вначале они позавтракают, потом посидят с родителями и гостями, а затем оба сядут в машину и отправятся за город – к большому обрыву. Местные ребятишки отстроили там гигантскую горку.
Во сне он почувствовал пристальный взгляд и открыл глаза и несколько секунд смотрел не моргая…
- С днем рождения...
- Иди сюда…, - прошептал он и улыбнулся…
Марк накрыл его собой основательным объятием. Он него пахло морозным сумраком и кофе.
- Ты не спал всю ночь?
- Спал…
- Врешь… вечером тебя не было, а значит, ты приехал под утро…
- Ну ладно, не спал. Много работы и я из офиса сразу к тебе.
- Ложись, ещё рано.
Прямо в куртке он разместился рядом и они смотрели друг на друга и молчали, пока Марк вдруг не спросил:
- О чем ты мечтаешь больше всего?
- Сложно сказать… наверное, ни о чем конкретно… закончу университет, найду работу, буду писать книги – все идет своим чередом и пока я ни в чем не нуждаюсь…
- Так уж прямо и ни в чем?
- Есть одна вещь. Я это недавно понял – смотрел как-то на матерей, которые возятся со своими детьми у нас во дворе…
- Хочешь ребенка?
- Дочку… маленькую девочку. Она будет совершенно моей. И я буду страшно влюблен в неё. Папина дочка… я не знаю, когда это случится, но иногда в темноте я чувствую, как она трогает мой мир. Я разговариваю с ней.
- И она отвечает тебе?
- Нет… она ведь ещё очень крошечная…, - говоря это он улыбался своей холодной улыбкой, а Марк смотрел серьезно, вдумчиво…, - Но сначала ты… Я хочу понянчить твоих детей. Набить руку…
В эту секунду Марк улыбнулся тоже, но тут же стал серьёзным…
- Что?
- Ничего, - ответил он, - Мы с Дашей решили пожениться…
- Ой…
Это известие было отчасти радостным, отчасти грустным. Впервые он осознал, что кто-то третий может войти в их мир и прочно обосноваться там. Быть на равных, диктовать условия, по правде говоря, он никогда не думал о том, что Марк нуждается в семье. Они никогда не поднимали этой темы и таинственная Даша – о её существовании он, конечно, знал – теперь встала в полный рост перед его глазами и он пытался найти ей место.
- Ты расстроился…, - произнес тихо Марк…
- Пустяки…
- Будешь ревновать?
- Буду… но ведь это глупо, так?
- Я обещаю, что все будет по-прежнему… веришь?
- Верю, но не будет… и ты и я знаем, что семья – это не просто слово.
- Но ведь сейчас справляемся…?
- Сейчас другое дело…
- Иди ко мне и ничего не бойся…
… Утром были гости, много гостей. Затем горка за городом и он даже смог выбросить из головы на короткое время утреннее известие. Но возвращаясь вечером домой, вдруг затосковал. По-настоящему – глубоко и преданно своей природе. И когда заплакал, Марк остановил машину и без всякого разумения обнял его в который раз.
В последующем, ему всё время приходилось перебарывать своё раздражение, откровенную ревность и даже злость на Дашу, которая всеми силами пыталась завоевать его сердце. На свадьбе он держался особняком. И тогда Марк предложил странную вещь – убежим?
- С ума сошёл? Это твоя свадьба…
- Ну и что, подумаешь…, - ответил он беззаботно… Пойдем!
И они уже почти покинули территорию ресторана, как вдруг он остановился и не справившись с волнением, расплакался, начал бить кулаками в грудь Марка и причитать:
- Это всё! Конец, понимаешь?! Так больше не будет… Ты теперь с ней. Она есть, а меня нет. Все закончилось. Я не знаю, что мне делать, научи меня, пожалуйста, научи!
И Марк терпеливо убеждал его, уговаривал, упрашивал и, наконец, встряхнул за плечи, что было силы и прижил к себе, обрубив поток невысказанной детской боли…
- Никогда и никто не займет твоего места! Я никогда не полюблю никого сильнее. Ты всегда будешь номер один, понял?
В его голосе вдруг проявилась жесткость, и тогда он успокоился и они молча вернулись к гостям. Вечер закончился. А затем пролетела целая вереница вечеров и дней, прежде чем он осознал – любовь Марка к нему – это совсем другая история – никогда и никому Марк не будет принадлежать так же. Это было первое серьёзное расставание. Но с ним он справился. И даже в какой-то момент подружился с Дашей, искренне считая, что страшнее быть уже не может…
Как-то в начале января ему на глаза попалась дюжина голосовых сообщений Марка. Стандартный набор – короткие фразы, вроде: «Привет, ты дома? Перезвони. Может сходим пообедаем?» или вот еще одно: «Я нашел твою книгу о троллях – ты зайдешь или я могу завезти завтра после работы?», и уж совсем лиричное: «Ненавижу болеть… Приезжай – с тобой даже болеть приятно…» - он скомпоновал единый звуковой файл – получилось не больше двух минут – и поставив на repeat – целый вечер слушал и слушал, проглатывая слезы и запивая их текилой. И чем больше он пьянел, тем выразительней представлялась ему бездна, в которую он падал – у неё не было краев, не было дна. Скрючившись на полу, он истошно вопил, понимая, как бездарно тратил время рядом с ним – если бы все предусмотреть, он непременно записал бы каждый диалог, каждую случайную фразу, чтобы теперь сложить их в длинную повесть. Их жизнь с Марком теперь казалось ему далеким сном. Была ли она? Существовал ли он на самом деле? Неужели, когда-то было время и он мог войти в его квартиру даже не для того, чтобы остаться или обмолвиться парой слов, а просто впопыхах, не говоря «Привет!» ворваться на кухню, взять бутылку сока и снова пуститься по своим делам…? Почему он так небрежно относился к этому отрезку жизни? Ведь Марк всегда стремился проводить с ним больше времени. И когда университет был позади, на полном серьезе предложил ему перебраться в Лондон. Но что я буду там делать? – спросил он его, - я не знаю языка, я не смогу устроиться на работу… А тебе и не надо, - ответил спокойно Марк, - я достаточно зарабатываю, ты займешься музыкой, театром, литературой, живописью – чем ты еще мечтаешь заниматься – ну же, обещай подумать, а я займусь оформлением документов, а когда ты переедешь, я сниму тебе жилье, если захочешь – мы сможем жить рядом, м?
Почему он так и не согласился на предложение Марка? Почему не поехал с ним в Лондон? Почему лишил его возможности быть рядом? Чувство вины обжигало и он не находил себе утешения… и уж тем более он не находил оправдания своей беспечности…
Он, наконец, засыпает и сон его долгий, мучительный, время от времени он просыпается, чтобы напиться и снова спит. А когда в очередной раз открывает глаза, видит на своей кровати Дашу. Она сидит и смотрит на него пристально и сурово. Он издает короткий испуганный крик и поджимая ноги под себя, резко садится.
- Извини, - говорит она…
Он сглатывает и отвечает:
- Ничего… Зачем ты здесь?
- Ты несколько дней не подходил к телефону, все волнуются, я решила навестить тебя. Как ты?
- Устал…
- Поднимайся… я приготовила обед, надо проветрить квартиру, поменять постель и принять душ. Я жду в гостиной.
Когда он, наконец, выползает из своего кокона – в пижаме, обернутый одеялом, на столе его ждет тарелка куриного супа, овощной салат, свежевыжатый сок. Последствия недельного запоя Даша отнесла к выходу – два черных пакета с бутылками, пустые пачки из-под сигарет, бог знает, что ещё – он благодарен богу за то, что в квартире Марка появилась именно она, а не родители и теперь молча, без всякого аппетита, вливал в себя бульон, изо всех сил стараясь унять дрожь в руках, наблюдая за тем, как квартира наполняется жизнью – шторы наконец распахнуты, окна открыты и практически каждая вещь снова заняла своё место…
- Ты употребляешь наркотики?
- Нет, только таблетки. Фенозепам, неолептил, еще пара препаратов – не помню название…, - он не рассказывает ей главного – нейролептики и антидепрессанты он засыпает в себя горстями, нарушая все мыслимые предписания, запивая их ударной порцией алкоголя и все для того, чтобы однажды не проснуться. В его голове неосознанное, но устойчивое желание смерти. Он не думает о самоубийстве, но стремится к нему.
- С днем рождения, я принесла подарок…, - он совершенно забыл… и от неожиданности теперь замирает с ложкой в руках…, - Держи…, - Даша протягивает ему увесистый конверт желтого цвета…
- Что это?
- Открой, как будет время, - но он нервно распечатывает плотную упаковку прямо сейчас и долго смотрит на обложку папки, которая подписана его именем. Почерк Марка – он некоторое время не решается раскрыть папку, а когда все же заглядывает внутрь, понимает – это завещание. Множество бумаг, согласно которым ему достается эта квартира, «Ледяной дом» в Рунде и приличная сумма денег.
- Он бы очень хотел, чтобы ты был счастлив..., сделай одолжение – всплывай – ради него, ради себя – придумай повод и всплывай… так нельзя… так невозможно… прошло достаточно времени… ты должен жить…
На глаза вновь наворачиваются слезы. Он смахивает их тыльной стороной ладони, а они продолжают набухать назойливыми каплями стекают по щекам.
- Я хочу остаться один, прости меня…
Когда Даша уходит, он долго сидит в оцепенении, потом пролистывает папку до конца и на последней странице находит фотографию. На ней Марк не смотрит в объектив, голова его повернуто немного в сторону, черты его расслаблены и видно, что вот-вот на лице родится улыбка. Каким-то невероятным умением фотограф ухватил этот момент за миг до её появления. Взгляд устремлен чуть вверх и можно посчитать каждую ресницу, что обрамляет так и не родившийся восторг… В памяти отчетливо всплывает тот вечер. Юбилей отца. Эта фотография была сделана в квартире родителей. И в следующую секунду внутри все сжимается от досады – там, отрезанный кадром, стоит он – это на него с таким восторгом смотрит Марк. За секунд до улыбки он прошептал ему тихо-тихо: «Ты моё… навсегда…»
Он смотрит на фото, желая повторения. Смотрит так истово, что кажется, будто фотография действительно оживает и Марк, наконец, улыбается ему и протягивает руку, приглашая сесть рядом на диван, и он садится, заключенный в тугое объятие.
Слезы плотной пеленой снова стоят в глазах и больше нет возможности видеть. Память продолжает воскрешать события далекого 2008, но теперь картинка живет лишь в его голове. А когда он промокает глаза салфеткой, то замечает на оборотной стороне фото приписку рукой Марка: «Пока ты дышишь свою неспокойную жизнь, я знаю, ради чего идти вперед… твоё… навсегда».
Ему кажется, что еще секунда и он потеряет сознание. Сердце превращается в холодное ожерелье. Голова кружится, дыхание перехватывает… Он начинает дышать часто, но кислорода предательски не достает и тогда он встает на ноги и пытается ходить, придерживаясь за край стола, но это лишь усугубляет положение – в грудь словно вогнали нож, и каждая попытка вдоха сжимает горло еще большим спазмом.
- А-а-а-а…, - кричит он и падает, словно в эпилептическом припадке. Из него вырывается истеричный вопль и когда все выдохи исчерпаны, он вдруг чувствует облегчение. Удушье отступает. Он лежит и смотрит в одну точку не моргая…
ГЛАВА 3
- Марк, - произносит он имя в пустой квартире брата, словно это может его воскресить. Но ничего не происходит. Некогда бессознательное, а теперь столь явное и навязчивое в его голове желание преследует, не дает уснуть. Во вторник звонит мама. Диалог пустой, неинтересный, но вдруг она резко меняет тему и он не успевает приготовиться…
- Ты не хочешь вернуться домой?
- Что?
- Возвращайся, там только хуже…
- Нет, мне хорошо здесь. Здесь я не чувствую себя одиноким… я, пожалуй, перееду сюда насосем.
- Что бы сойти с ума?
- Мама, хватит, не говори так…
- Сколько килограммов ты потерял? Десять, пятнадцать? Сколько еще нужно, чтобы мы потеряли и тебя тоже?
- Мама, пожалуйста…
- Хорошо, поступай, как знаешь, но я скажу вот что… Никогда не говорила, а сейчас скажу… Я тоже скучаю по нему. Но еще больше я скучаю по вам обоим. Скучаю по тому, как вы приглядывали друг за другом – он за тобой, а ты за ним… скучаю по тому, как вам удавалось беречь друг друга, с какой легкостью вы могли дарить нежность, как заботились, как могли слушать часами – ты его, а он тебя… Поразительное умение – мне бы не хватило терпения. Никогда не хватало… И я всегда знала, что когда вы вдвоем, я могу засыпать спокойно. Я тоже скучаю, но надо жить… Да и как по-другому?
- Добрых снов, мам…
Он кладет трубку и понимает, что перешел некую черту. Что-то умерло в нем, перестало сопротивляться, биться и верить. Он не чувствует больше запаха, не слышит голоса. Он дошел до глухой стены и последние месяцы просто стоит, уткнувшись лбом, не в силах пробить или сдвинуть её с места. Так невыносимо, так холодно в себе самом. Как хотелось бы ему лишиться рассудка, выйти из своей головы. Исчезнуть. Выспаться, наконец… И тогда он отправляется в ванную, включает воду и долго смотрит, как емкость наполняется практически кипятком. А потом наступает тишина. Острая. Стальная. Бритвенный станок Марка он долго рассматривает, а после припадает носом к острым краям, чтобы ещё раз ощутить его – вобрать в себя крошечные волоски его щетины, но они ничем не пахнут… и тогда он прикасается холодным металлом к своей щеке и с невероятным нажимом проводит сверху вниз, изо всех сил стараясь вонзить каждый волосок под кожу. Но щетинки осыпаются в раковину, а на коже остается лишь небольшое покраснение. Тогда он освобождает станок от лезвия и погружает своё тело в горячую воду. Он изо всех сил старается сконцентрировать внимание на остром предмете. Но виски вздрагивают, а вместе с ними – вздрагивает тело, обратившись разом в пульс. Он часто дышит и пытается наперед представить – как это будет… точно зная, как правильно резать – поперек запястья – с нажимом и резко, без суеты… но прежде чем раз и навсегда положить конец этой невероятной гонке по следам Марка, он вдруг вспоминает, как однажды серьезно заболел. Ему было десять. Врачи не сразу определили менингит – лишь спустя несколько суток чудовищной температуры и изнуряющих галлюцинаций, в которых он постоянно падал с отвесной скалы вниз. В промежутках между приступами головной боли, которая пеленой окутала его рассудок, этот полет был единственной передышкой. Он ждал этих падений. Готовился к них, как к особому ритуалу. И когда они наступали, словно отключался от жизни – старался продлить мгновения. Но яркая картинка в его голове внезапно распадалась и боль вновь заявляла о себе. На четвертые сутки болезнь, наконец, определили. Началось лечение. Он лежал в палате интенсивной терапии, подключенный к множеству приборов. Его глаза были закрыты. И лишь иногда до его сознания доносились голоса людей. С детства боящийся боли, уколов, процедур, он теперь спокойно и привычно ощущал, как иглы врезаются в вены, как медсестра меняет раз за разом катетер. И, нет, он не ощущал страха или волнения по этому поводу. Детская паника куда-то испарилась.
- Марк, - тихо прошептал он на исходе первой недели. Ни мама, ни папа, - Марк… и тут же почувствовал на своей руки его теплое прикосновение, словно, и не сомневаясь, что так будет... И тогда он открыл глаза и сквозь пелену увидел брата. Измотанного, разбитого, с осунувшимся лицом и провалившимся взглядом. Никогда прежде он не видел его в таком отвратительном состоянии. Практически без сна и перерывов на обед, Марк провел у его кровати все это время…
- Да, я тут… я с тобой…
- Я хочу пить…
Чья-то рука и это был не Марк, он это, конечно, почувствовал, приподняла маску на его лице и прислонила к губам обильно смоченный водой тампон. Губы его потрескались и побелели, во рту было сухо – он с усилием пытался вобрать в себя столь крошечное количество влаги и ему было мало, чертовски мало…
- Ты здесь? – спросил он…
- Я здесь…
А потом пролетело ещё несколько дней. Все это время он продолжал гулять по запутанным лабиринтам своего мозга, толи не желая возвращаться, толи не зная, где выход, и, когда однажды во вторник, в начале одиннадцатого утра он открыл глаза, то первое, что ощутил – горячее дыхание на своей шее… Он повернул голову и тут же угодил в россыпь его волос – спутанных, пропахших потом и больницей. Маски больше не было на его лице и он вжался носом еще сильнее в макушку Марка, стараясь не потревожить его сна. Брат лежал на краю его постели, подбородком подпирая его плечо. Он крепко спал, лежа на боку, не ощущая больше неудобства и затекших конечностей – подростковый запас прочности был исчерпан…
Болезнь отступила. И к удивлению врачей, он не оглох, не ослеп, не стал дебилом – но какая-то особая вдумчивость и грусть поселились в нем. Словно там, в забытии, он видел рай и теперь тосковал по нему. Искал возможность вернуться.
Думал ли он о самоубийстве? Мечтал ли о нём? Хотел ли покончить со всем разом? Ответов не было. Но с самого детства он остро ощущал себя половинкой половинки души. Не знал – где его место, где его племя, есть ли оно? Родившись, он только и делал, что умирал. Стремился к самоуничтожению, выбирая людей, которым не суждено было остаться в его жизни, попадая в ситуации, которые разрушали его. Он провоцировал людей на ненависть к себе…, на насилие, и даже тесная близость с Марком – была разрушительной, ведь поместив себя в эту изоляцию, он лишил себя возможности нормально развиваться, общаться со сверстниками, дружить, любить… всюду, где бы он не появлялся, он был лишним, странным, непонятым, отвергнутым. Его мысли были чересчур исполнены идеалом, его слова казались пафосными. И являясь центром вселенной одного лишь Марка, он поначалу ещё пытался найти альтернативу на стороне, но впоследствии понял – это невозможно. Никто не откажется от себя, не посвятит служению его пограничной психологии. Однажды он смирился – брат всё, что ему так необходимо для ощущения безопасности – моральной и физической… Марк культивировал в нем это из года в год, отсекая выход во внешний мир, в котором теперь все было таким враждебным и чужим.
И вот ему 25… - враждебный и чужой самому себе, он больше не видит ориентиров, не слышит голосов, не чувствует запахов. Ему некуда пойти. Не к кому обратиться. Ему не с кем поговорить о самом себе. Он один… и в этом одиночестве раздавлен ощущением непричастности, неприкаянности, отсутствия, страхом…
Прозрачная вода становится мутной, затем алой, а ещё несколько минут спустя темно-вишневой. Он снова падает с отвесной скалы, на этот раз, чтобы разбиться о самое дно.
ГЛАВА 4
- Открой глаза, я здесь, с тобой, я никуда не ухожу…
- Ненавижу тебя… ты не оставил мне выбора… Мне одиноко, Марки… холодно…
- Пойдем внутрь, я приготовил глинтвейн…
- Не хочу я твой глинтвейн, пей его сам!
- Это не твоя история. Ты не виноват…
- Я хочу остаться здесь, с тобой, навсегда. Ты обещал. Ведь ты же обещал мне… я жду, и жду, и жду… и ничего не происходит… ты не происходишь… я разговариваю с тобой, а ты молчишь, я зову тебя – а ты молчишь, я плачу – везде, всюду – в парке, на улице, дома, а тебя нет. Ты не вернулся из боя…, - он делает слабую попытку улыбнуться, но получается нелепо, вкривь и вкось…, - Не уходи, а? Ну, пожалуйста…
Но Марк уже далеко… он медленно удаляется от «Ледяного дома» по тонкой границе между сушей и морем. Косматые тучи превращаются в туман, превращаются в снег…
ЧАСТЬ ПЯТАЯ
«J'aimerai qu'on me ramиne»
«Je ne reconnais plus les gens
Seule tout au fond de ma haine
La peine est Mon dernier amant
Il faudrait que je me lиve
Respire et marche vers l'avant
Bвtisse a nouveau la grиve
Enterrйe par mes sables mouvants
Et me souvenir de celle
Qui n'existe plus vraiment
Redevenir la rebelle
Et la bкte vaincue par l'enfant»
ГЛАВА 1
Склейка… Я оказываюсь в пустом вагоне метро. Поезд выныривает в свет и на станции ко мне подсаживается Елена. Двери закрываются. Свет гаснет. А когда включается вновь, мы оказываемся в узком пролете подъезда. Помолодевшая копия Елены стоит у какой-то квартиры. Снова и снова нажимает кнопку звонка.
А та, что за моей спиной, опустив голову на моё плечо, тихо шепчет мне:
- Смотри, - шепчет, сама явно не желая смотреть. Её сон, в котором я очутился несколько минут назад пока не кажется мне кошмаром, но стоя за моей спиной, нынешняя Елена вдруг чуть сильнее вжимается в ткань моей ветровки, и я начинаю ощущать её горячее сбивчивое дыхание, начинаю чувствовать, как дрожит её тело, - Они не увидят нас, мы здесь проездом и просто наблюдатели - Елена пытается улыбнуться, когда я поворачиваю голову и пытаюсь поймать её глаза, - Я хотела рассказать, но потом решила, что лучше, если ты увидишь всё сам. Это моё прошлое, смотри же…
… Когда дверь, наконец, распахивается, я вижу мужчину – значительно старше девушки на пороге. Он молча смотрит на неё, а после хочет закрыть дверь. Но Елена начинает шептать мольбу – она просит не делать этого, не закрывать дверь, не прогонять её прочь – в конце концов, это его сына она носит под сердцем, его ребенка она привезла ночью из другого города. Он не рожден пока, но уже отвергнут – Елена задыхается слезами и умоляет не оставлять её, но очень скоро мольба становится унижением – чудовищным и бестолковым. Мужчину зовут Сергей – я слышу это в момент, когда она, не ведая всей низости происходящего, стоит на коленях и произносит исступленно лишь одно: «Сереженька, я умоляю тебя…, я умоляю», но человек смотрит остекленело и безразлично и странно представить себе, что когда-то именно он был её первой большой верой. Странно представить, что он – много лет подряд терпеливо ждал её совершеннолетия, желая сделать своей единственной. Та, что теперь стояла передо мной недавно отметила девятнадцатилетние. Девять месяцев назад она появилась на пороге их с Сергеем съёмной квартиры и произнесла восторженно: ты станешь отцом. Счастье было непомерным, но триместр спустя всё угасло… Угасло вдруг – как гаснут фонари, или утихает шторм. Угасло в считанные дни и причины этому Елена не знала. Он переехал в Москву и вот теперь я был невольным свидетелем последней сцены. Беременная первенцем Елена валялась в ногах своего первого мужа. А он – другой и нездешний, смотрел и молчал. И даже спустя пару недель, когда на свет появится Кирилл, он не оттает, не захочет увидеть сына. Он исчез вдруг, как исчезает дыхание у мёртвых. Исчез навсегда.
Дверь закрывается, а девятнадцатилетняя копия Елены так и продолжает лежать на холодном кафельном полу…
Склейка…
Кафельный пол, но уже в квартире. Мы на пороге ванны, где Елена – из более позднего периода – я понимаю это по тем чертам в её лице, которые мне ближе – сидит на коленях, прижимая к голове мокрое полотенце. Оно давно пропиталось кровью. И снова это отчаяние во взгляде и слёзы, слезы. Они льются всегда одинаково. Льются из самой глубины её простуженного сердца. До чего невыносимо смотреть на неё такую – раздавленную уродством человеческой жестокости. Сквозь нас проходит мужчина – он тоже старше. В следующую секунду он хватает Елену за руки и вытаскивает в прихожую. Я бросаюсь ему наперерез, хочу замахнуться, но моя рука проходит сквозь мужчину – я не в силах изменить её прошлого. Не в силах защитить от жестокости второго мужа, который секунду спустя выставит её за порог в одном халате… за окном снегопад. И протяжное скуление на лестничной клетке сливается в мелодию моей жалости и злости… Этот брак Елена покинет не только в статусе жертвы домашнего насилия, но и по уши в долгах. Незадолго до разрыва Андрей уговорит её взять на своё имя в банке почти три миллиона рублей…
Склейка…
Я в комнате. Тихий свет едва пробивается из кухни, на которой сидят двое. Моя Елена подходит ко мне – близкая и загадочная. И берет меня за руку и молча мы направляемся туда. Эта квартира знакома мне, но и незнакома одновременно. И женщина, которую я вижу на кухне, и мужчина – знакомы и незнакомы мне в той же степени. Мы с Еленой останавливаемся на пороге кухни. И я вижу другую Елену и другого Вадима. Оба они младше лет на десять.
…Смотрю на то, как молодая копия из прошлого, придерживает свой живот и отчего-то не решается заговорить. Словно заговорив, она выпустит тысячу чертей и они обрушат на неё свою укоризну. Страдальческое лицо опухло от слёз. Но за пеленой этих слез – ясный ультрамарин знакомого мне взгляда. Оба на этой кухне молчат. И та, вторая, хочет встать, но морщась от боли, присаживается вновь, на краешек стула. Затем, наконец, встаёт, медленно передвигается по кухне, чтобы напиться. Вадим не смотрит на неё, застывшее на его лице суровое выражение играет жестоким безразличием. Он доедает остатки курицы, жирными жестами вытирает соус с краёв тарелки. Его рот кажется мне отвратительным. Жадно чавкая, он зубами и языком, замешивает пищу в комок, и спустя секунду я буквально вижу, как эта масса проваливается в его пищевод.
- Почему ты плачешь? – повернувшись, спрашиваю я Елену.
- Потому что мне больно, - отвечает она и опускает глаза.
Женщина на кухне наливает стакан воды…
Мужчина не смотрит…
С трудом превозмогая боль, она делает глоток, второй – но и это он оставляет без должного внимания…
Елена ставит стакан на стол, а Вадим вдруг небрежно обрушивает грязную посуду в раковину и выходит прочь – выходит сквозь нас. Я лишь успеваю ощутить его запах, который пронизывает меня насквозь. Елена облокачивается о столешницу, зажмуривает глаза и пытается во что бы то ни стало победить спазм нахлынувшего отчаяния. На часах около восьми. Сумерки играют непогодой, и лепит первый снег… Ей не хватает воздуха, и силы она расходует моментально – так что, когда в следующую минуту обруганное прошлое выходит из кухни, мне кажется, словно я вижу её последний вздох – одной рукой Елена придерживается за стену, второй обхватывает живот и, скуля по-собачьи, начинает опускаться вначале на колени, затем укладывается плашмя на циновки, расстеленные в прихожей. Вой её становится все громче. Движения медленнее и лишь теперь из спальни он появляется над ней, как тень – мраморная, мертвая, глухая к мольбам. Нет в нём сочувствия, волнения или страха. Несколько секунд он наблюдает за тем, как лужа крови расползается пятном по полу, потом всё также тяжело и неторопливо он берет в руки телефон и вызывает неотложку. Елена продолжает лежать у наших ног, и никто не в илах остановить эту чудовищную сцену. Вадим заканчивает диалог с диспетчером, откладывает телефон, ещё какое-то время стоит над Еленой, но в итоге всё равно уходит в спальню. Молча ложится на кровать, включает телевизор…
Склейка… снова вагон метро, но поезд стоит. Свет погашен в вагонах. Мы сидим долго, но потом я всё равно спрашиваю, наперед зная ответы:
- Что это было?
- Выкидыш – бесцветно произносит она – моя, единственная из возможных Елен на свете.
Нам следует пробуждаться. Но мы бредем по остывшей Москве. Октябрь холодным ветром нападает на нас из подворотни. Елена жмурится и кутается плотнее в свою куртку.
- Моим попыткам стать счастливой не было конца, как видишь, но у меня не получилось, - вдруг произносит она, - Я больше не пытаюсь, не верю, разучилась.
Нечеловеческая жалость пронзила меня вдруг. Я начал понимать, какой такой клеткой была окружена она все эти годы, как рвалась из неё.
Вадим уходил из дома. И снова возвращался. И Елена никогда не знала, куда он уходит и откуда возвращается. Порой, он входил в спальню и отдавал короткий и сутулый приказ – идём на приём. И это значило – повиновение. Примерно двух часов Елене вполне хватало, чтобы перевоплотиться в любящую жену делового человека. Она выполняла все положенные ритуалы, улыбалась участникам фуршета, но будучи восхитительной актрисой, Елена убеждалась, что эта роль даётся ей с каждым разом все труднее и труднее. Возбужденный и ослепленный, дослушав до конца эту исповедь, я резко остановил её у перекрестка:
- Ты должна быть моей, только моей, должна остаться со мной, я сделаю тебя счастливой, мне удастся – вот увидишь, позволь мне попробовать!
Распаляясь все больше своей тирадой, я видел, как она снисходительно смотрела на мои попытки все исправить в её жизни. Она смотрела так, словно наперед знала исход этой моей затеи, смотрела обреченно, словно собиралась вступить на эшафот – загадочная ухмылка играла на её губах, но позже я убедился, что так рождается из глубины гримаса одиночества и усталости – обреченная на гибель, молила меня о спокойном течении жизни.
- Как долго я искала тебя. Ночами бредила, загадывала на Рождество и всякий раз убеждалась – вновь пришедшее – не ты вовсе. А вот теперь нашла… но как долго искала…
- Переезжай ко мне, роди мне дочь или сына, но лучше дочь – я дам тебе то счастье, о котором ты просила все эти годы. Иначе, зачем мы встретились? Ради чего все это? – напряжение во мне достигло пика, и я почти умолял её решиться на этот шаг, я почти увидел её согласие во взгляде…
- Кто знает, Макс. Может быть ради того, чтобы я узнала, что есть этот другой мир, в котором мне хорошо рядом с кем-то. Возможно всё ради того, чтобы я однажды убедилась – счастье возможно, пусть и небезусловно…
- Так что же…?
- Пора домой, замерзла…, - Елена улыбнулась мне самым невинным выражением, стала вдруг ласковее многократно, чем была когда-либо со мной наедине. И потянувшись к моему лицу, она в последний момент прижалась носом к моей шее и часто начала вдыхать и выдыхать воздух, а после губами прикоснулась к коже. Я ждал её ответа, но она с необычайной ловкостью ускользнула от меня – нужная секунда была потеряна, и я понял это. Понял вдруг. Я также понял, что и она поняла это, но в отличие от меня – преисполненная облегчением, она теперь смотрела снизу вверх, ожидая, что я поцелую её напоследок. Но я не мог. Жалость потеснила обида и обостренное чувство собственничества заполнило меня целиком. Внутри снова что-то надломилось – словно у ребенка, которому так и не помог каприз достичь нужной цели. Я ощущал в себе этого назойливого плахиша, который вынужден был смиряться с отказом, но делал это не хотя. А вслед за плохишом-пятилеткой, во мне пробуждался и тот другой, который наполнял меня совсем не капризным чувством. Джошуа замер перед прыжком. Его озлобленный рык я почти слышал и чтобы остановить невыносимую минуту, я сделал полшага назад.
- Иди…
Елена, конечно же, уловила, как в одну секунду со мной произошла перемена.
И я поцеловал её напоследок в щёку, а после развернулся и побрел прочь, не оборачиваясь.
Обида. Злость. Искренняя степень негодования и гнева – по нарастающей во мне загорались разные лампочки и вот, пробудившись, я сидел в своей кровати с явным намерением – отключить телефон и потеряться из виду. Не выходить на связь, не общаться, не замечать своей тоски и скорби – эту невозможность следовало побороть и выбросить из головы. Елена недостижима…!
Одним прыжком из кровати на холодный ламинат я укоренился в этой мысли и попытался прогнать остатки сновидения. Джошуа лежал на полу у моих ног и смотрел недобрым взглядом исподлобья. Моя обида меж тем не унималась. Я накручивал её в себе виток за витком. И к полудню, получив от Елены короткое приветствие в телефоне, ответил ей короткой фраз и, она, конечно же, почувствовало мою холодность и замкнутость. Напряжение было таким громадным, что короткое «Привет» - кричало множеством обиняков. Я медленно передвигался по своей квартире, не зная, чем занять себя. Все мысли были наполнены ей. Это был тяжелый монолог, в котором я расставляю все по местам, в котором я отчитываю Елену за её двойственность и эгоизм. В своей голове я называю её бездушной, упрекая за желание прочно занять место на двух стулья. Я называю её поведение низостью. Я проговариваю почти вслух, как невозможно устал быть на вторых ролях, как хочется мне быть тем единственным в её жизни… Спустя ещё час, я почти уверен, что выскажу ей все это…
… Тем временем Елена, завернувшись в тонкую шерсть пледа, стоит у окна своей спальни. Смятение снова подкрадывается к ней. Вадим смотрит на неё холодно, и очередная буря подкрадывается незаметно.
- Что опять не так? – презрительно спрашивает он.
- Все нормально, с чего ты взял?
Он демонстративно поднимается с кровати:
- Разогрей поесть. Я ухожу.
- Куда?
- По делам.
Тон его становится все холоднее. И вот Елена вновь проваливается в бескрайнюю пустоту – нет, он не из тех людей, кто будет сидеть и держать за руку, и пытаться найти тысячи причин её смятения. Не будет Вадим выслушивать её километры страхов – на фоне Макса он кажется теперь чёрствым и неповоротливым – чужим и диким.
- Я пойду, прогуляюсь, - говорит Елена тихо, располагая перед Вадимом тарелку с обедом.
- Я тебя не держу…, - отвечает он, и она вдруг понимает, как жестоко прав этот человек, как метко в цель бьют его слова…
- Напрасно, - с каждой фразой речь Елены становится все тише и тише…
- Не понял…
- Что ж…
- Ты можешь быть нормальным человеком?
Этот разговор не следовало начинать. Елена в тысячный раз поймала себя на мысли – едва ли так она представляла себе семейное счастье. Она собирается на прогулку и с ужасом понимает – у неё ничего нет. Квартиру, в которой они жили, Вадим ещё до свадьбы оформил на себя, машина тоже была записана на его имя. Даже одежду она чаще покупала на деньги своего мужа. Единственное, в чем Елена стояла на своём – это содержание Кирилла. Все расходы на сына она с самого начала взяла на себя, видимо, подсознательно понимая, что рано или поздно Вадим произнесет фразу, которая казалась ей самым жестоким приговором. «Я тебя не держу…» - размышляла она – это значит – иди, это значит в любой момент, это значит навсегда и без сожаления. Всю свою жизнь Елена жила дыханием поиска – там за многочисленными поворотами она ждала появления того, кто будет бояться отпустить, кого не испугает переменчивость её настроения и накрученность нрава, кто решительно и ежедневно будет жить ради того, чтобы жила она. В своей жертвенности Елена давно блуждала во мраке – раз за разом она искала оправдания людям, а не находя – принимала их несовершенства на веру, оставаясь в эпицентре холодных пощёчин – всегда и во всем желая соблюдать паритет, она никогда не забивала последнего гвоздя. Жертва по натуре, она стремилась уйти с головой в водоворот боли, за долгие годы она не просто привыкла к ней, она сама стала болью, призывая боль, ища её, она успокаивалась лишь находя гавань унижения, насилия и скорби. Временами Елена была счастлива, но это счастье не имело ничего общего с тем счастьем, которое обычно испытывают все люди. Её радовали лучи солнца и капли дождя, радовало что-то сиюминутное, беспричинное и оттого непонятное многим. Чуждая к бытовым радостям, она искала извращенных удовлетворений – всякий раз, например, она ныряла в одиночество, провоцировала ссору и всё ради того, чтобы ощутить градус эмоций – полнота жизни превратилась для неё в гонку за отчаянием. Лишь в страдании она чувствовала себя живой, чувствовала, как эмоции – живые и упругие – клокочут в ней, выходят из берегов и разливаются во все стороны. Елена искала своё отождествление в ком-то. И когда появился Макс, она остолбенело взирала на живость безумия неуёмного мальчишки. В короткий срок он разгадал в ней тоску по самой себе и поручился за её счастье. Но искала ли она счастья?
ГЛАВА 2
На третьем часу беседа окончательно зашла в тупик. Почти стемнело, и холодный октябрьский дождь сиротливо барабанил по оконным отвесам. Митя не смотрел на Зотова. Он представлял, как без одежды стоит среди непогоды и влага неминуемо заполняет его октябрём. Как давно он не ощущал капель. Как не хватало ему этих колючих ударов по коже. В мозгу рождались несуразные аллюзии, и он выдавал их горячими порциями, нисколько не заботясь о выводах, которые мог сделать собеседник. В этих картинах присутствовало действие. Волевой жест, который с одной стороны играет красками силы, с другой – заставляет испытывать отвращение.
- Вам нравится Лукреция? – спросил он Зотова и тот непонимающе кивнул, - Ну, как же? Неужели, сидящая у своей прялки в простых одеждах, она не способна возбудить вашего воображения? Ну же? Признайтесь – кроткий нрав этой женщины, голубая задумчивость взгляда и осторожное прикосновение к нитям? Неужели вы не любовались бы её? Неужели вам чуждо сладострастие Тарквиния?
Герои Рубенса оживали в мозгу Мити. Он слышал их шёпот после заката, он видел острый клинок в мощных мужских руках.
- Неужели вы не оправдали бы его?
- Что вы делали прошлой ночью?
На несколько секунд Митя замолчал. Он искал ответ совсем на другой вопрос и ему страшно хотелось оказаться со своим собеседником в лесу, или на пустынном песчаном взморье – где-то далеко-далеко, чтобы подобно Миссии, осторожно рассуждать о праведности и греховности. Он и сам не понимал в эту минуту, откуда в нём, вдруг, появилась эта потребность. Осень простудила в нём ощущение, которое до того, было укрыто от какой бы то ни было хвори – более того – укрыто от памятствования. Который день Митя никак не мог понять, о чём пытается вспомнить. Словно забытое слово или название, но дело, конечно же, было не в слове – он забыл что-то очень важное, какая-то часть прошлого не превращалась в осмысленный образ, и теперь Митя терзался своей неполноценностью.
- Что заставляет людей смотреть на нас с желанием? С вожделением? Когда вы смотрите на кого-то с желанием, задумываетесь ли вы о том, почему в вас просыпается это чувство? Почему именно к этому человеку, а не к какому-то другому? Как далеко вы готовы зайти в своем вожделении?
- А вы?
- Я не знаю… по правде говоря, я не помню, чтобы вожделение хоть раз просыпалось во мне. Я не помню своих желаний, как думаете, это нормально? – Митя почти умоляюще уставился на Зотова, но тот молчал, готовый в любую минуту прекратить допрос. И тогда Митя продолжил: мне представляется, что вожделение граничит с безумием – если на минутку представить себе человека, которого долго морили голодом или лишали воды, он становится одержимым желанием утолить голод или напиться. А потому причина всегда кроется в ограничении. Запрещать – это почти то же самое, что подталкивать человека к безумию, заставлять думать об этом и днём и ночью, испытывать невыносимое страдание. Я кажусь вам банальным?
- Думаю достаточно на сегодня, - всё это время Нарочинская сидела молча и теперь, положив конец многочасовой беседе, она ждала от Зотова, что тот поднимется со своего стула и покинет гипнтариум. Но Миша попросил ещё минуту и с этими словами достал из внутреннего кармана три фотографии.
- Посмотрите, - Зотов пододвинул снимки к Мити, - этого человека убили вчера в центре Москвы в период между полуночью и двумя часами, вам знаком этот человек?
Митя молчал, рассматривая изображение истерзанного мужчины.
- Вы были вчера на Патриарших в период между полуночью и двумя часами?
- Миша, достаточно на сегодня! – Норочинская попыталась убрать фотографии, но Зотов снова придвинул их к Мите.
- Не правда ли знакомый почерк убийства?!
- Миша!
- У вас есть возможность покидать клинику? Как вы это делаете, Войцеховский?!
- Я сказала достаточно!
- Я спрашиваю, потому что на месте преступления найдена ваша ДНК и ваши отпечатки! Как вы это объясните?! – наполненный гневом, Зотов, наконец, практически швырнул фотографии в своего собеседника и те, разлетевшись в разные стороны, упали на пол.
- Зотов!
Наступила тишина.
ГЛАВА 3
Наступила тишина – кричащая и беспощадная и я знал – мне не справиться с этим. Мой дневник был практически прикончен. Записи с каждым днём становились всё длиннее, все ожесточеннее. На последних страницах я проклинал Елену. Невозможно нуждаясь в ней, я все мучительнее справлялся с ожиданием. Зверь внутри требовал плоти. Он рвал меня изнутри. Терзал своим голодом. Он хотел лишь одного – обладать этой женщиной, обернуть с ног до головы тугими прутьями кокона, посадить на цепь, впиваться когтями в её кожу – лишь так обладание было бы возможным. Лишь так можно было гарантировать спокойствие зверя…
Я никогда не думал, что окажусь в таком положении. Жизнь так непредсказуемо захлопывает самые нужные ловушки. Хотелось ли мне той независимости, которая надежно защищала меня долгие годы? Той колючей небрежности, одноименности в себе и о себе? Я и представить не мог, что женщина способна забирать волю, забирать целую эпоху в тебе, способна стирать все мыслимые представления о жизни, саму жизнь, способна смешивать день с ночью, уводить в самые узкие коридоры. И там, у самых углов ты не можешь стоять, сидеть, лежать, там у самых углов ты не способен ничего контролировать. У самых углов тебя выворачивает изнутри нескончаемое чувство одиночества. И совершенно не важно - есть ли она на расстоянии вытянутой руки, сидящей рядом или нескольких минут вас разделяющих. В какой-то момент перестает быть важным даже тот факт, что она с тобой в одной комнате 24 часа в сутки. Физический факт присутствия больше не имеет смысла - ведь сколько бы времени она не находилась с тобой рядом, с тобой наедине, с тобой в моменты, когда вокруг суетится ещё кто-то - это перестает работать, ведь все это – ничтожно мало... В какой-то момент ты поднимаешь на неё глаза и смотришь отчаянно и ошалело… А в голове чудовищно-извращенная траектория мысли – настолько извращенная, что от осознания волосы начинают вставать дыбом… В своей голове я проникал к ней под кожу, так глубоко, как способно проникнуть тело в тело той, которая больше не измеряется понятиями «насытился», «отогрелся», «взял реванш», «успокоился». Носом я втягивал все то, что есть под этой кожей, расправлялся под ней в полный рост и горячие струи её крови обволакивали меня целиком и сразу. И я задыхался под её оболочкой, будучи в ней, став частью её, навсегда похоронив себя – разместившись спокойно и уверенно там, поверх диафрагмы. А по пути щекой, словно кошачьим усилием – я оставлял метки о крылья легких, трепет её сердца… Языком скользил сверху вниз по артериям, которые, если слегка прокусить там внутри, под кожей, отдавали мне часть воздуха, которым она дышит. И вот когда, наконец, оказавшись целиком в ней, я чувствовал абсолютное умиротворение… Я так часто видел эту картину, так часто представлял это путешествие внутри её тела, что в какой-то момент это перестало меня пугать, стало казаться вполне нормальным. И лишь пока её рука лежала на моём теле, чувствовал себя относительно спокойно… Но не изменяя сложившейся традиции, она всегда выходила прочь и я переставал понимать - кто я, зачем я, почему я… И всякий раз, когда она убирала свою руку – что-то во мне переставало дышать – постепенно воздух заканчивался и…
С тех пор, как Марк погиб, я презирал зависимости… Я уверился, что человек достоин свободы. Я ошибся… попал в ловушку. Крышка захлопнулась неожиданно в тот самый момент, когда Елена упала к моим ногам. Самым уязвимым местом оказалось моё сознание, которое больше не отделяло себя от той, что раз за разом призывала спокойно реагировать на все...
В своем настоящем я хотел оставить гроши свободы. Растерять их в ней, не принадлежать больше себе ни секунды. Раствориться в ее пряном теле запаха горький миндаль. Распасться на сотни молекул. Стать путешествием длинною в её жизнь – закончить эту жизнь с ней вместе, а после исчезнуть – одновременно остывая. Я хотел рассыпать себя в ней не метафорой – физикой. Целиком зависеть от её вздохов и не бояться, что однажды где-то там, в её груди сердце остановится и нам обоим суждено будет умереть. Если бы можно было жить в ней, если бы только можно было изобрести такой способ существования…
Моя тоска была зверем. Оскалившись, он бродил по моей комнате теперь, бродил вокруг, готовый разорвать меня на части. Зверь скулил и ненавидел. Жизнь ненавидел, хотел конца, хотел испачкать жизнь смертью. И в этот момент в дверь позвонили… Промокшая насквозь, Елена стояла па пороге моей квартиры, и с каждой секундой желание высказать ей своё недоверие улетучивалось. А место гнева занимала жалость. Невозможно было определить – слезами ли была та влага на лице или же каплями дождя. Мне показалось вдруг, что она пришла, чтобы остаться. И уже через мгновение я целовал её простуженную и охрипшую. А потом на моей кухне мы пили тошнотворный скотч, разливали его по бокалам, смешивали с пригоршнями октябрьских сумерек, курили, разглядывая друг друга, словно впервые встретившись. Поразительная досада гложет меня теперь – кто-то из предшественников сказал однажды – желание описать настоящую любовь неминуемо приводит к отчаянию – ведь нет тех слов и тех приёмов, которые выразили бы это чувство. Но я любил совершенно в тот вечер. И она, я знаю, тоже. Мы любили страхом и горечью друг за друга. Словно лишённые, вдруг всего, и имевшие в запасе – пару долларов на двоих и пристанище в гнилой подворотне, мы думали о том, что преданность друг другу нас спасет и излечит. Так иногда бывает – мир за окном перестает существовать и само существование сводится в единственную точку – ту самую, где двое сидят и, не подбирая слов, ведут тихий диалог. Мы оказались в такой точке. И не зажигая светильников, почти шёпотом, упивались досадой по, в общем-то, банальным вещам – несвоевременность – вечная драма. Мы встретились и полюбили друг друга совершенно некстати, но отказаться друг от друга представлялось нам обоим невозможным, так как каждый понимал – другой возможности любить – любить по-настоящему и на износ, любить до страстного желания касаться - уже не представиться никогда. Мы ощущали себя жертвами времени, слепыми игрушками в руках судьбы. До заветного счастья нам не хватало единственного шага…
Я не понимаю, за кого однажды вышла замуж, не понимаю, зачем это сделала. Я совсем не знаю этого человека, не узнаю. Он безразличен к Кириллу, он резок и несдержан с ним и всякий раз мне хочется защитить его от крутых нападок Вадима, но я убеждаю себя, что именно ради сына однажды решилась на это замужество. Впрочем, я любила его. Любила и люблю – не той любовью, которой следовало бы – самопожертвованием, чувством долга – Бог знает, чем еще. Но как невыносима эта пытка. Устала я…
Я слушал её тихий голос, и с каждой секундой во мне нарастала обида – капризная отчаянность. Я чувствовал в себе силы освободить Елену раз и навсегда от этой пытки. Но она лишь качала головой в ответ и улыбалась своими бесцветными глазами, улыбалась болью, очевидно, понимая, что единственный шаг может сделать только она – может, но никогда не сделает…
И все-таки, «зажав по фонарю», мы шли веред… У нас кончились сигареты и я наспех собравшись, отправился в магазин, а когда вернулся в свою квартиру, обнаружил Елену в ванной. Обнаженная, она лежала в горячей воде. Испарина выступила на лбу, и она то и дело отводила непослушную чёлку. Я долго топтался на пороге ванной, не решаясь подойти к ней. В конце концов её доступность так редко проявляла себя. Но сегодня нам никто не мог помешать. И страшно волнуясь, я в какой-то момент пустился перед ней на колени. И она держали мои пальцы в своих руках. И мы молчали. Я рассматривал её невозможно красивое лицо. Спокойная и расслабленная теперь, она вновь показалась мне таинственной незнакомкой. Не было в ней порочности, страстности, не проявляла она и намёка на соблазн. Просто лежала передо мной и смотрела на мою руку в своей руке. Задумчивая и серьезная, она находилась не здесь, но в какой-то момент, видимо, примирившись с чем-то внутри, Елена поцеловала мою ладонь. Затем приложила к своей левой груди, прошептав:
- Это душа…
Во мне заскулило возбуждение. С мальчишеским восторгом я наблюдал за тем, как Елена спускалась ниже, и когда мои пальцы оказались у неё между ног, она дернулась…
- Это страсть…, - и улыбнулась…
Пальцы мои, уже без всякой помощи, настойчиво ласкали её плоть. И она всё громче стонала, закрыв глаза и выгибая своё тело так, что оно поднималось над поверхностью воды. В этот самый момент я вспомнил о том, как сильно томим желанием путешествия внутри этого тела. Со звериным довольством, я ввалился в ванну, и вода хлынула на пол. Промокшая одежда стала навязчиво сковывать меня, и озабоченный желанием, я избавился от одежды, в одну секунду уровняв нас. То, что происходило дальше, по правде говоря, я помню лишь моментами. И то, как водрузил её тело над водой, поддерживая его руками, и то, как затаив дыхание, на мгновение замешкался, в нескольких дюймах от её идеально выбритой плоти. Вот и все… - промелькнуло в моей голове, я выдохнул, и осторожно начал втягивать носом её запах, по волчьи, короткими вдохами – что-то пряное и терпкое попадало в мой мозг – сдерживать себя я уже не мог. Мой рот моментально наполнился прохладным вкусом. Языком я собирал прозрачную влагу из самого сердца «её страсти» – слегка пресную, вязкую, готовый рвать зубами на части тончайшую кожу, едва сдерживая себя в этом, я не мог напиться этой женщиной. Несколько минут спустя я вошёл в неё, и всё закончилось быстро, практически одновременно. Я почувствовал это, ощутив, как мышцы влагалища начали интенсивно сокращаться, и Елена зубами прокусила кожу на моей руке – её стон возбуждал меня, но и пугал вместе с тем. В нём было довольно страсти, но почему-то он казался мне страдальческим. Десять секунд, двадцать, сорок… минута…
… Мы лежим в ванной…
Wise men say only fools rush in…
… Лежим вдвоем…
But I can`t help falling in love with you…
… Мы молчим и курим…
Shall I stay would it be a sin…
… Щекой Елена опирается о моё плечо. И тоска вновь наползает из всех щелей…
If I can`t help falling in love with you…
… И я не знаю, как прогнать эту тоску.
… Все, что я могу – обнять эту женщину ещё крепче. (If I can`t help falling in love with you…) Шептать, как сильно нуждаюсь в ней. (If I can`t help falling in love with you…) И она отвечает, что ей спокойно. Это не так. Она врёт. И в голове прокручивает, возможно, самую главную сделку с совестью – назад дороги нет… Проходит ещё какое-то время, и она начинает тихо плакать. Я закрываю глаза, накрываю ладонью её голову и мы продолжаем лежать, пока вода в ванной не становится отвратительно-холодной….
ГЛАВА 4
Теперь я ещё больше нуждался в её приходах, в уединениях с ней. И когда она появлялась в моей квартире, я настойчивее предлагал ей порвать с Вадимом. В своих фантазиях я представлял, как мы уезжаем жить на норвежское побережье, в Рунде, как растим Кирилла и однажды у нас рождается дочь. Я одержим этими мыслями. И Елена, зная об этом, регулярно принимает противозачаточные. Она боится забеременеть и это пуще прочего огорчает меня, а позже приводит в ярость. Та размолвка с Вадимом очень скоро была позабыта. Как ни в чем не бывало, мы ездили по пятницам в ресторан на Тверской, и на правах мужа, он властно обнимал Елену, как бы подчеркивая своё превосходство. Я видел, как она позволяет ему обнимать себя, не испытывая при этом ни особенной радости, ни раздражения. В такие моменты она почти всегда смотрела мне в глаза. Мне оставалось лишь держать удар подчеркнутым безразличием, но Елена превосходно научилась читать меня между строк. Она видела, как перемалывают жернова ревности всё мое нутро. Такие совместные поездки всё чаще стали заканчиваться моей тревожной замкнутостью. Порабощенный ею, я не желал мириться с ролью мальчишки. Мне хотелось стать мужчиной. Тоска перемежалась во мне с резью. Невыносимой пустотой наполнялось все вокруг, когда она привычно разворачивалась и уезжала с ним. Уезжала, оставляя меня, уезжала, не давая мне надежды. Наши ссоры возникали все чаще. Мы стали первоклассными убийцами.
- Разве ты моя? Разве я могу позволить себе все? Разве могу увести тебя к себя, в себя? Разве могу удержать или оставить? Разве я вообще могу что-то? Нет! Ничего не могу... Я не имею права ни на что… Всегда есть черта, за которую мне никогда не переступить. Для тебя такой черты нет - я все позволил. Мне холодно, Елена, очень холодно!
- Ну что за глупости, - парировала она мне в тот вечер, укрывшись со мной от непогоды в машине и изо всех сил, стараясь сдерживать мою язвительность, ибо понимала – так начинается очередной шторм, - Я всегда у тебя есть!
- Ты есть на определенных условиях. Ты есть, тогда, когда удобно тебе! А хочешь правду? Тебя нет! Я раз за разом остаюсь без тебя! Ты есть у него! А я ночую в пустой квартире! Хм…, - я закурил.
- До каких пор ты будешь издеваться надо мой?! Чем я заслужила?!
- Ты никогда не была на моём месте, только и всего! Эта невозможность – пытка для меня! Я только и слышу, как тебе достаточно, что я у тебя просто есть! Что ты научилась довольствоваться малым и ценить малое. Но я другой! Мне этого недостаточно! Не об этом я мечтаю, не к тому стремлюсь! Рядом с тобой я тону. День за днём. Мне больно, понимаешь ты это?! Отпусти меня, мне невыносимо, когда ты с ним! Я погибну просто в этом бестолковом ожидании!
- Это не люди от тебя уходят, Макс! Это ты сам – своими руками уничтожаешь их любовь к тебе! Когда же я пойму это и перестану подыскивать тебе оправдания?! Ты любишь не меня! Ты любишь свои чувства, себя в любви! Ты подумал, от чего ты отказываешься?
Я молчал. И с каждой секундой во мне креп страх, что именно эта ссора станет концом всему. Она была далеко не первой. И всякий раз мы замолкали на бесконечные дни, которые превращались в недели. Я замыкался и тихо скулил в такие моменты, окруженный, словно крепостью, стенами своей квартиры, но в большей степени, окруженный воспоминаниями о том, времени, когда счастье поселилось внутри меня, когда надежда на это счастье стала смыслом моего существования.
- Ни один человек на свете не стал бы ждать тебя, как жду я. Сколько раз мне ещё нужно простить тебя за это? Сколько раз вернуться, послушным твоему зову? Как долго это будет продолжаться? Ты бы хотела быть и с мужем и со мной. Но в большей степени – с ним – ведь это он твоя семья! Я ни в чем не обвиняю, ты не подумай. Эти отношения просто заводят нас в тупик. Я лишь верил, что однажды ты соберешь вещи и переедешь ко мне. А теперь я не знаю уже, во что верить! Впервые я встретил человека, ради которого готов отказаться от прежних привычек, потребностей, эгоизма, самого себя, наконец! Я себя потерял в тебе!
- Это я потеряла…, - Елена произнесла это тихо, без напора. И тоже закурила…
- Когда люди теряют себя в ком-то, они связывают жизнь с этим человеком. Я предлагаю, а ты отказываешься снова и снова. Мне не хватает тебя в моём доме! И я не хочу больше терпеть этого!
- Я отпускаю тебя, прости, что не сдержу обещание не оставлять никогда. Отпускаю, потому что люблю несмотря ни на что. Не кори меня за это – решение твоё и я его принимаю. Не отрезаю – обрубаю. Ради тебя, - Я увидел слезы на её щеках, но Елена старательно хотела скрыть их, потому и не смотрела в мою сторону, - Я люблю тебя, знай это. Прости, что не смогла, но и о том, что это обещание ты нарушил первым – тоже помни.
- Ты скорее откажешься от меня, чем поменяешь что-то в своей жизни! Что ж, досадно. Я ничего не нарушал. Я просто тебя не дождался.
- Я отказываюсь от тебя, потому что ты только что попросил меня об этом.
- Значит, ты выбираешь своего недоумка-мужа?!
- Макс, не надо. Я раз за разом делаю шаги в пропасть. Я уже давно в ней. Я просто в очередной раз ошиблась, поверив, что ты всегда рядом со мной.
Вот так. Мне нечем было крыть. Елена в очередной раз предстала передо мной униженной жертвой. И я пожалел о сказанном секунду назад. В голове моей роились мысли. И я уже не мог спокойно сидеть в этой машине. Пожалуйста, пусть она останется рядом – шептало мне нутро, но мозг – обиженный её выбором, подбрасывал скабрезные колкости. Наша очередная битва снова велась на равных. Мы оба всегда были на высоте по части взаимного уничтожения. Никто не хотел уступать. Вот и теперь, я взял реванш и она ответила достойно:
- Ну послушай же… я тебя люблю…, - Елена повернула голову и посмотрела мне прямо в глаза, - Я не хочу тебя терять, слышишь?
- Обними меня…
- Хорошо, но прежде, я хочу, чтобы ты решила – кого ты выбираешь? Давай прямо здесь и сейчас – я или он.
- Макс…
- Реши! Если ты выбираешь Вадима, я уйду и с концами.
- Пожалуйста, не делай этого, - шептала она…
- Я серьёзно, решай. Или я или он…
Загнанная в ловушку, она молчала и в глазах её стояла такая невыносимая скорбь, что я на секунду осекся, мне стало жаль её настолько, что захотелось положить конец этой бессмысленной бойне. Но в тот же момент я припомнил, как всякий раз наши ссоры заканчивались примирением, но лишь затем, чтобы передохнуть перед новой размолвкой длинной в недели. Я твердо решил, что здесь и сейчас положу этому конец.
- Я не имею права тебя держать… Ты моё! А что с того?! Ты закрываешь дверь… это не любовь – это садизм! Как все печально перевернулось ...я лишилась счастья. И того что было и того, что приобрела. Наверное это заслуженно. За все есть своя цена. Последние недели мысли о тебе - это слезы. Слезы утраченного времени, времени самых главных откровений, пронзающей нежности, тяжелых прощений, смелых сделок с совестью и ночных признаний в самом сокровенном, крыш и дождей, прогулок за руку, улыбок и касаний, запахов кожи, дыхание и голос которые чувствуешь на расстоянии, обещаний быть всегда рядом. Ощущение родного человека не по крови и общей постели. Друга, брата, любимого с самым ценным внутри, между ребер – душой, способного принять тебя такой, какая ты есть. Я все это испытала, пережила с тобой первым. Спасибо тебе за это. Я, по-прежнему, тебя люблю, но я не имею на это права.
- Любишь? Собирай вещи и приходи!
- Я не приду. Не жди меня больше. Мы закрыли эту историю. Пускай грубо, но закрыли. Или закрыл.... Точка. Неважно уже. Ты пошел ва-банк... Я никогда не пойду на условия. Что, где, кто и когда - буду решать сама....Я забираю все что пережила с собой. Я обещаю, что не нарушу твой покой и твое будущее. Ни словом ни делом…
- Что ж… тебя муж ждёт – он важнее… Поиграла в романтику – уходи! Ответственность тебе не по зубам!
- Осталось лишь назвать меня шлюхой и список будет полным. Да, впрочем, уже назвал…
- Счастья тебе!
Я вышел из машины, хлопнув дверцей. А когда за моей спиной послышался визг протекторов, меня скосил ужас… - только что я разрушил самое прекрасное, что со мной приключалось в жизни.
… Так я и стоял, а осознание конца надвигалось на меня тяжело и мучительно. Поначалу парализованный этим, вскоре я ощутил дрожь во всем теле. Кое как, добравшись до своей квартиры, я сделал отчаянную попытку извиниться, отправив Елене сообщение. Ответа не было. Я написал снова, но телефон и тогда не ответил мне. Тревога превратилась в панику. Зверь бился в четырех стенах, бил наотмашь предметы и до крови разбивая костяшки пальцев о стены. И тогда я набрал её номер, но на том конце с первой секунды послышались короткие гудки. Я звонил снова и снова, пока не догадался – она заблокировала мой номер. Связь потеряна… я остался совсем один…
***
Спустя час я был у дома Ганса. Я не знал, что мне делать ещё и просто хотел увидеть её. Ещё хоть раз. Хотел увидеть так, словно мне сообщили о ее смерти. Я просил эту возможность, как просят потерявшие навсегда. И вдруг подъезда распахнулась и Елена появилась. Одна. Рванув ей наперерез, я изрядно напугал её своим появлением. На секунду она остановилась. Но в глазах я увидел что-то холодное и мертвое. И отшатнувшись, вдруг не нашёлся, что сказать. Она смотрела на меня уверенно и горделиво. Не было в ней больше растерянности и скорби. Собранная и уверенная во всем, она была силой – костной и всепобеждающей.
- Прости меня, - сказал я тихо.
Но эти слова проходили сквозь неё. Она словно видела меня впервые.
- Ты за этим приехал? Мог бы не трудиться.
- Елена, я прошу тебя, поговори со мной.
- О чем? – в этот момент она достала из кармана своей шубы ключи от машины, чтобы снять её с сигнализации.
- Я не прав. Прости меня, всё, что я сказал – это неправда.
- Что сделано – не воротишь, - произнесла она холодно и направилась к автомобилю.
- Елена! – крикнул я…
Но не сбавляя шага, она удалялась. Я бросился следом. и нагнав её, резко развернул за руку, а после упал на колени и не отпуская руки, произнес:
- Извини, пожалуйста, я идиот; я слишком сильно люблю тебя. Прости меня за сегодняшнее.
- Ты понимаешь, за что извиняешься?
- За сказанное в машине.
- А точнее?
- Я обидел тебя, я все сделал неправильно. Пожалуйста, прости.
- Ты поставил условие. Ты заставил меня выбирать, Макс. Я не ожидала, что ты поставишь мне условие. На этот раз нет… Уезжай. Мне нечего тебе сказать.
Но я продолжал стоять на коленях и держать Елену за руку. Минуты казались мне невыносимо долгими. И я никак не мог поймать её взгляда. она не смотрела на меня, желая, чтобы я поскорее отпустил её руку, желая поскорее уехать отсюда, чтобы, очевидно, больше никогда не видеть меня.
- Прости, - умолял я и слезы подступили к глазам. Я клялся, что никогда больше не повторюсь в своей ошибке, я просил её дать не шанс. Но Елена, словно ледяная скульптура, царственно и с презрением смотрела поверх моей мольбы.
- Поезжай домой, довольно на сегодня, - безжизненно произнесла она.
- Ты прощаешь? – в этот момент из подъезда вышли какие-то люди. Я мог поклясться, что они с усмешкой взирали на нас. В ту же секунду, мимо проехал автомобиль, а потом ещё парочка прохожих стала невольными свидетелями отвратительной церемонии. Я не был уязвлен, скорее раздавлен. Сломлен и унижен самим собой. Прекрасно понимая, кто на этот раз хозяин положения, Елена лишь подогревала мой стыд и мой страх. Словно призраки, позабытые однажды, теперь они проснулись, вылезли откуда-то из глубин. Мне никак не удавалось вспомнить, когда я переживал нечто подобное, но вполне определенно со мной случалось это прежде…
- Уходи…, - с этими словами она освободила свою руку из моей руки, села в машину и уехала…
Это случилось с нами за несколько дней до презентации биографии Ганса. Прошёл день, настал другой – я чувствовал себя мертвецом и всё никак не мог поверить, что Елены больше нет рядом. Мне хотелось разорвать себя на части за глупые монологи в её машине. Но что, в сущности, я мог теперь поделать? Ещё никогда я не видел Елену столь решительную и не оставляющую ни единого шанса.
В мою квартире вновь пришли сумерки.
В этот самый момент в дверь постучали. Дыхание перехватило…
Это была не Елена, и даже не Берковский, чьи приходы я учился воспринимать, как само собой разумеющееся. Заглянув в глазок, я поначалу даже не понял, кого увидел. Нет, передо мной, несомненно, стоял человек. Но его лицо… - меня охватил ужас – лица не было! Вместо привычных глаз, рта носа – обтянутая кожей, ровная поверхность. И все же это нечто взирало на меня, я чувствовал, как страшный незнакомец, словно улыбался мне! А в следующую секунду я услышал едва различимо в воздухе слоги своего имени. Чудовище за моей дверью нараспев произносило его – глухо и мертвенно. Я отпрянул от глазка. Но голос становился все громче, и громче. Он вливался сквозь мельчайшие щели. Голос призывал отворить дверь. Но я боялся пошевелиться. Моё сердце готово было остановиться в тот момент, когда увидел, как во мраке прихожей, дверная цепочка вначале слабо дернулась, а затем поползла в сторону, освобождая вход в жилище от ненужных пут. Затем послышалось лязганье замка. Вначале верхнего, затем нижнего. В итоге дверь начала медленно открываться. Я бросился вперед, чтобы захлопнуть её, но невидимая грубая рука отбросила меня назад. Нечто, медленно вползая внутрь, очутилось на моём пороге и замерло. Человек без лица был одет в длинный балахон и когда он медленно просунул руку в его складки, я поспешил зажмуриться. Секунда, вторая, третья… я исступленно шептал – тебя нет, ты не существуешь, ты инфернальный бред, воспаленная причуда! Я открыл глаза. Человек без лица держал в руках старенький фотоаппарат. Ещё мгновение и послышался треск затвора, меня ослепила вспышка и, очевидно, я умер…
ГЛАВА 5
… Ночь побелела от мороза. Скрюченные пальцы деревьев боялись шелохнуться – окаменевшие, они повисли в воздухе. Сам воздух – застыл. Окутанный умиранием, лес обступил моё тело. Я лежал посреди нечищеной дороги, припорошенный снегом. Лежал во мраке, сквозь который холодная луна смотрела не моргая. Неизвестно сколько прошло времени с тех пор, как в мою дверь постучал страшный гость. Вспышка его старенького фотоаппарата до сих пор не позволяла мне нормально видеть. Словно, парализованный ею, я с трудом мог пошевелить руками и ногами. Мороз почти сожрал меня изнутри и с каждой минутой сердце сбивалось с ритма – хромые синкопы превратились в шаг похоронной процессии… что я здесь делаю? Как попал сюда? Где я? В каком времени блуждаю снова? Мне следовало подняться на ноги. Попытка… ещё одна – провал… глаза закрывались против воли, и колоссальным усилием я открывал пудовые веки, а они смыкались снова, и снова, и снова... Прошло, должно быть, целое столетие, прежде чем мне удалось перевернуться на живот, затем встать на колени. Я не чувствовал опоры – до того все заледенело во мне. Оттолкнувшись посиневшей пятерней от земли, я все же очутился на ногах. Там, далеко впереди виделся тусклый свет. Мне оставалось лишь идти на этот свет.
- Елена…, как же так…? – бормотание моё было беззвучным. Голоса во мне не осталось… Ступая осторожно, мне вдруг стало казаться, что чудовищный морозный сумрак, бесконечная дорога под ногами – километры заснеженной пустоши – это её слова – последние – нелепые и мёртвые, глухие как приговор… это и есть она сама – всё её естество – чудовищная, мраморная, ледяная, эгоистичная тварь! Я осекся. ****ь! – мне стало страшно! Ещё никогда прежде моя одержимость ею не омрачалась столь хлесткими формулировками. Словно что-то осознав, мозг, вдруг выбросил на поверхность все очевидные выводы.
Ты проиграла…
Ты проиграла – ни мне, ни ему – ты проиграла самой себе. Ты сейчас сидишь, погрязшая в собственной бездне. Бездна, которая ты сама. Пустота – та внутренняя пустота в тебе, в которую ты засасываешь все вокруг и губишь. У нее нет дна, у нее нет пределов. И ты сама – мера всему. Вот ты сейчас сидишь и тебе чудовищно и невыносимо. Эта ломка тебя уничтожает, как тебе кажется, но ты ошибаешься – она не уничтожает – она – это и есть ты. И всякий, кто попадает под твоё влияние, присваивает себе эту ломку. Первородная манипуляция – потому что это и есть основа твоей натуры. И ты точно знаешь, что я не смогу пройти мимо этого, мне будет жаль тебя. Но жалость в данном случае абсолютно бесполезна, да и неуместна. Нельзя спасти того, кто не желает быть спасенным. Ты ад. И, поначалу, кажется, что ты – самое великое благо на свете, но сейчас я понимаю, что под личиной глубины и бесконечного добра живет чудовищный уродливый монстр. Имя ему – смерть. Это не я страшный человек. Парадокс в том (я никогда не думал, что приду к этой мысли), что и я, и твой муж – мы оба жертвы твоей уродливости. Ты и не отпускаешь и не держишь, ты лишь потребляешь. Как паразит, которому выгодно питаться жизнью своего хозяина, но в то же время сохранять эту жизнь, чтобы не погибнуть самому. Я так долго жалел тебя, не понимая – ты достойна не жалости. Ты достойна антибиотика, как и любой паразит. Я так много сделал для того, чтобы спасти, как мне казалось тебя, помочь тебе. Ты говоришь – я бегу к себе самой. Это самая главная ложь. Тебя уже не беспокоит, что ты лжёшь самой себе. Ты лжешь людям, которые тебя окружают и любят. Лжешь Вадиму, лжешь мне, лжешь сыну, маме. Ты притворяешься жертвой, хотя на самом деле – мы все вокруг жертвы твоего влияния. Я дал тебе все, что было необходимо для того, чтобы начать новую жизнь, а тебе не нужна эта жизнь, ведь ты привыкла уничтожать все вокруг себя. И пока каждый из нас не будет убит тобой – ты не успокоишься. Для нас для всех было бы лучше, если бы тебя не было вовсе. Чудовищная мысль – но лучше бы ты умерла…
Я, кажется, начинаю понимать сказанное тобой – ты останешься, действительно, не с ним и не со мной – ты останешься в собственной бездне, из которой состоишь. И я возьму на себя смелость сказать, что я единственный человек, который разгадал это в тебе, не испугался, не разочаровался. Я, как ребенок, обижен, на многое, но я чувствую себя хранителем ящика Пандоры, ей Богу… Я пока лишь одного не знаю точно – вина ли это твоя или беда. В одном ты права – я когда-то сделал свой выбор…
Представляешь, я все это знаю теперь, понимаю… но абсолютно уверенный, что ты монстр, во мне все же нет ненависти – НАСТОЯЩЕЙ. Я знаю это состояние. Когда человек приходит к таким мыслям – единственное желание задушить источник угрозы. А во мне… во мне даже разочарования нет. А было бы легче, если бы что-то гремучее поселилось и позволило разорвать на части. Я лишь сейчас понял, каким колоссальным одолжением являюсь для тебя. Зная всю правду о тебе, я словно даю тебе разрешение – быть такой, и ты всегда чувствовала это. Интуитивно наши отношения на том и строятся. Я не верю в твою совесть, я не верю в твой гуманизм и твою жалость, но я убежден – человек никогда не откажется от того, что абсолютно удовлетворяет натуру его монстра внутри…
Но в ту же секунду, что-то лукавое в моей голове запело иную песню – высокие ноты рвала чуть слышно скрипка. И в этой мелодии предательски звучали иные определения – бедное, несчастное, заплутавшее дитя, моя любимая девочка… как тяжело тебе, наверное, как холодно блуждать в собственном страхе… В памяти возникла встреча несколько недель назад. Елена оказалась на пороге моей квартиры – смущенная и бледная. Через минуту она уже курила и плакала тихо в темноте. На моём кухонном столе лежал распечатанный конверт. На нём от руки было написано её имя, а внутри единственная страница – кусок нашей переписке в интернет чате, та её часть, в которой мы с Еленой обсуждали произошедшее в ванной…
«Я до сих пор чувствую тебя в себе…»
«Это плохо?» - поразмыслив, ответил я…
«Это невероятно… я вряд ли испытывала столько эмоций разом с кем-то…»
Я улыбнулся тогда…
«Однажды ты родишь мне дочь»
«Не начинай, прошу тебя…»
На секунду стало досадно, но случившееся с нами несколько часов назад, переполняло меня мальчишеским восторгом, и я продолжал упорствовать, задвигая досаду в самые глухие каморки, окрыленный радостью, одержимый надеждой…
«Я так тебя люблю. Ты даже не представляешь, насколько сильно люблю! И я отказываюсь верить, что секс – единственная вершина…»
«Когда-то ты мечтал просто о поцелуе, не так ли? Больше нет границ, ты победил. Добился, чего хотел.»
«Я хочу, чтобы мы стали семьёй…»
«И это у тебя есть… ты часть меня, Макс. Роднее и ближе – просто невозможно… ты не понимаешь этого, и я не виню тебя. Людям всегда хочется больше, нежели они имеют. А ты в особенности. Тебе всегда и всего будет мало. Но я есть у тебя, я люблю тебя...»
- Откуда это?
- Кто-то оставил сегодня на проходной театра. Я не знаю, что делать. И мне страшно. Кто-то знает про нас. Кто-то читал переписку. И, возможно, сейчас читает… Что будет дальше?
У меня не было ответов. Несколько дней Елена сторонилась меня. Свой страх она предпочитала переживать наедине. Ей хотелось на дно – туда, где темно и глухо. Это лишь в фильмах, подогретые адреналином, герои стремятся нападать и рвать на части. В жизни – в ответ на угрозу мы только и можем, что оцепенеть… затаиться… Напряжённая и немая, задвинув шторы, она сидела в своей квартире, не подходила к телефону, практически не отвечала на сообщения… А я в очередной раз стоял у стен этой крепости, не зная, как подступиться. Мучительно тянулось время. И гонка в моём мозгу обессиливала меня с каждым днём, доводила до отчаяния, до стона: ну вот и все… Впрочем, спустя четыре дня она пришла ко мне снова… Словно Джоконда, улыбнулась загадочно и обреченно и отдалась моему объятию. Не обнимала в ответ – повисла бессильно в моих руках, уткнувшись носом в плечо. Позже мы целовались, занимались сексом – словно преступники – беззвучно, в пепельном полумраке комнаты. Тоска звучала. Странно, но даже в тот вечер мы оба осознавали себя исключительными. И до чего же мне хотелось защитить её от бед и угроз. Оградить, обнять так сильно, чтобы закончилась в ней эта изнуряющая гонка за счастьем…
- Расскажи мне про брата…, - попросила она вдруг… Елена часто просила меня рассказывать о себе. Это были уроки доверия. Искусный педагог – она раскрывала объятия людям, не страшась ударов. Талантливый ученик – я учился этому ремеслу, но всякий раз понимал при этом, что не вправе вовлекать её в свои игры. Уж слишком чудовищными были прожитые годы. Я выдавал информацию крошечными порциями. А потом безжалостно корил себя за эгоизм. Всякий раз я скатывался в жалость к самому себе. В то же время я испытывал странное удовольствие от собственного отчаяния по прошлому. Но такие разговоры с Еленой, несомненно, приносили мне долгожданное облегчение. Касалось ли это гибели брата или событий той жуткой ночи в заброшенной лачуге, или же последующих неудачных попыток наладить что-то с людьми. И я разрывался на части. С одной стороны – моральный выродок, с другой – влюблённый, желающий оградить близкого человека от самого себя. Я искренне боялся сделать Елену созависимой моему страданию. Но вместе с тем, являясь пропастью, я столь же искренне и истово желал, чтобы она оказалась в самом центре этой смертельной воронки. Все эти месяцы она полагала, что всесильна, что сила её любви поможет мне очиститься от прошлого, разобраться в себе, простить себя. Мне оставалось лишь поверить её словам. В глубине души я надеялся, что отыщу в ней Марка…
- Мой брат – он как море… моё море… - оно вокруг, даже когда я остаюсь в темноте. Но это и берега – мои берега. Когда я устаю плыть, я причаливаю. Там, на суше, порой, зима или осень, но неизменно спокойно. Как пейзаж за окном в детстве. Он ведь из самого детства, мой старший брат. Когда меня не было – он уже был. И он точно знал, что я буду. За нас двоих знал. И вот я раз за разом возвращаюсь к его помощи, советам, к его уверенности, к его улыбке, которая превращает мой страх в штиль. Ведь когда все валилось из рук, он стоял за моей спиной. Его голос я слышу до сих пор. Тихий, неторопливый, уверенный. Он меня создал. Все, что я умею – его работа. Так что да, мой брат всегда будет важнее…, - в следующую секунду я прихожу в себя и обрываю поток глупого сознания. Я замечаю, что Елена почувствовала себя лишней. Я слишком увлекся воспоминаниями. Я забыл, кто передо мной. Забыл на мгновение, что одержим этой женщиной. Что-то глубоко внутри меня дремавшее, проснулось вдруг и стало сильнее – я увидел в глазах Елены ревность. Лишь на крошечный отрезок времени она вспыхнула ею, но тут же постаралась сдержать этот огонь, призвать милосердие и понимание себе на помощь… и все же в этом мраке я успел разглядеть что-то холодное, чужое…
В следующую секунду Елена поднялась с кровати и подошла к окну совершенно обнаженная. В темноте я видел лишь её контур… Она смотрела на то, как ветер безалаберно трепал уснувшие ветви, а потом вдруг облокотилась о подоконник, выгнула спину и чуть повернула голову в мою сторону.
- Запомни этот момент… запомни меня такой – молодой, красивой, сумасшедшей… Запомни моё тело, запомни его изгибы. Пройдет пять-десять лет и от меня ничего не останется. Запомни, Макс, - произносила она чуть слышно и улыбалась мне грустно. Я не видел этой грусти, я чувствовал её в том, как она шептала фразу. И подойдя к ней сзади, я не ощутил возбуждения и одержимости. Лишь жалость и тоску, словно она умирала, а я ничем не мог помочь ей. Но вместе с тем я испытывал невероятное умиротворение. На короткий миг мне показалось, что мы не любовники, что этот вечер обернется ночью, а на рассвете мы будем пить кофе, как это делают муж и жена.
Мы вместе наблюдали за непогодой. Октябрь выдался сухим и ветреным. А потом раздался телефонный звонок. Это был Вадим…
***
Прошёл, наверное, целый час. Я добрел до фонаря, который стоял на окраине деревушки. Словно маяк, он неторопливо проливал свой тусклый свет, манил меня из дали. Луна облизывала крыши мёртвых домов. Меня вдруг сразила чудовищная мысль: здесь никто не живёт. Я один среди заброшенного поселения. Призраком оно притаилось в темноте. И уличный фонарь теперь представлялся грозным сторожем странного мира. От собственных шагов сделалось жутко – громким эхом они разлетались по округе. И вдруг я почувствовал на себе чей-то взгляд. Навязчивый. Тяжелый. Нечеловеческий… Сердце бешено заколотилось внутри. И на мгновение я позабыл, как сильно замерз в этой проклятой глуши. Ещё секунда – я готов был поклясться – что-то подобралось ко мне вплотную со спины... ледяное дыхание коснулось затылка… Но повернуть головы я так и не решился. Вместо этого, со всех ног бросился к ближайшему брошенному домику… в один прыжок преодолел несколько ступеней и толкнул входную дверь… и очутился внутри… и где-то там, за порогом что-то остановилось… озлобленно фыркнуло и снова отступило во мрак… Что это за место? Несколько секунд я прислушивался: пазы постройки гулко скрипели, начиналась вьюга за порогом и дыхание шумно вырывалось из меня густым паром. Когда глаза привыкли к темноте, я миновал сени и, нащупав ручку двери, вошёл в избу. Дом показался мне самым обыкновенным: две комнаты с минимальным количеством мебели, укрытой старыми простынями, русская печь в углу – мне следовало поскорее растопить её. Ловко разломав четыре стула, собрав по углам газеты, деревянные подставки, я покидал все это в жерло печи. Чиркнул зажигалкой. Уже через минуту пламя звонко заплясало перед моими глазами и мне в лицо ударил теплый пряный дым…
Часы показывали без семи минут одиннадцать. Мой телефон был разряжен. И уповая на рассвет, я, очевидно, уснул, потихоньку согреваясь печным пламенем. Мне снилась Елена. Наша далёкая близость… и даже во сне я ощущал все в точности, как наяву. Больше всего на свете я любил касаться её груди – аккуратной и упругой. Чувствовать её томление, слышать её сдержанные стоны, которыми она сопровождала дрожь в те секунды, когда губами я вбирал плотность её сосков, прикусывая их, не в силах оторваться, словно младенец. Это случалось с нами часто, намного чаще, чем полноценный секс. В машине, в глухих подъездах, на чердаках, в моей квартире, в её квартире – всюду, где заставала нас врасплох уединенность. Порой, небрежно расстегнутая блузка, лишь приоткрывала эти две округлости, но чаще, блузка спадала с её плеч… хищник просыпался внутри, и мне все труднее было сдерживать его желание рвать зубами кожу. Первая полноценная близость тогда, в моей ванной открыла для него новые возможности. По волчьи он расправлялся теперь с тонкой тканью трусиков, чтобы ощутить запах и вкус того, что они скрывали. Все чаще Елена кончала от звериных проникновений языком. Касаясь её дрожащей плоти, зверь терял голову. Мы оба погибали, не в силах напиться ею…
Мой сон закончился вдруг. Шаги… я готов был поклясться – секунду назад я услышал шаги над своей головой. Кто-то тяжело и грузно шаркал по чердаку. Цепенея от страха, я открыл глаза. Шаги прекратились. Но теперь потолок заскрипел, словно там, наверху, кто-то остановился и, будто оглядываясь по сторонам, раздумывал, куда двинуться дальше. Лестница на чердак была в сенях. И теперь Джошуа стоял у моих ног, ощетинившись и глядя исподлобья попеременно то на меня, то наверх… - что-то зловещее происходило там, и я начал осторожно подниматься по ступеням. Страх сделал моё тело грузным и неповоротливым. Тишина стояла такая невыносимая, что казалось, моё ухо улавливало, как снежинки разбиваются о землю там, за пределами странного дома. Я толкнул крышку люка. И просунул голову на чердак. Здесь царила абсолютная темнота. В нос бил запах плесени. Оказавшись на последней ступени, окруженный тлетворным мраком, я чиркнул своей зажигалкой и темнота начала расползаться по углам. Чердак был пуст. Почти пуст… у ветрового окна я заметил ворох какого-то тряпья. Медленного продвигаясь вперед, я старался не выпускать эту кучу из вида. А когда подошёл вплотную – ощутил зуд во всем теле. Я больше не испытывал страха. Теперь ему на смену пришли ужас и отвращение. Тряпье оказалось старым саваном поверх которого лежал мертвец. Посиневший, полуразложившийся старик, со скрюченными пальцами, заостренными чертами лица, тлетворно смердящий – я едва не вскрикнул, но глотку сдавил спазм. А то, что произошло еще через секунду, едва не лишило меня рассудка – труп открыл глаза и уставился на меня своими мутными глазами. Мне следовало бежать, но парализованный, я не мог пошевелиться. Старик беззвучно сел. Его рука потянулась к моей ноге. Зубы заколотили чечетку во рту. Он медленно поднял на меня свой отвратительный взгляд и, я готов поклясться, от его прикосновения, я заледенел. Ещё пара секунд – и вот он уже стоит передо мной в полный рост. Мертвые пальцы мертвец поднёс к своему рту, ухватился за челюсти и что есть силы потянул их в разные стороны. Вьюга ворвалась на чердак. Моя зажигалка потухла. Последнее, что я увидел – рот старика, который был разорван от уха до уха. И оттуда, из глубины его мертвого чрева, выползал, подобно змее, длинный мясистый язык. Лишь в эту секунду, мне удалось совладать с собой. Я бросился прочь с проклятого чердака. Спиной ощущая шаги, буквально свалился в сени и плотно захлопнул крышку люка. Джошуа злобно рычал, но когда дверца чердака заплясала под руками трупа, испуганно завыл и попятился вслед за мной. Старик медленно спускался. И в этой поступи я ясно представил свою кончину. Мне хотелось вырваться из дома, но двери теперь были наглухо заперты. Мертвец приближался в темноте, руками рассекая мрак, силился поймать меня. Его изуродованный рот изрыгал шипение. Я оттолкнул чудовище. И отшатнувшись, старик освободил дорогу к комнате. Очутившись внутри, я захлопнул дверь… но куда бежать?! Слабое подобие огня доживало в печи и тень вошедшего я увидел в зеркальном отражение. Старик остановился посреди комнаты. А я, притаившись в черноте чулана, следил за тем, как мертвое тело пробует воздух своим носом. Внезапно труп повернулся прямо ко мне и быстрой шаркающей походкой, выставив вперед руки, начал приближаться. Медлить было нельзя. С оглушительным ревом мой верный спутник Джошуа бросился на мертвеца. Прыжок был точен. И вот уже мертвец лежал под тяжестью его лап, а я тем временем, бил его изо всех сил небольшим ломиком, который обнаружил в чулане. Бил долго и в разные стороны разлетались ошметки гниющего тела. Старик выл, затем начал рычать, своим липким языком он обхватил меня за ноги и резко дернул, устояв на ногах, я занёс последний удар – над головой этого монстра. И вогнал своё оружие прямо в череп мертвеца. Оглушительный визг раздался внезапно. Стекло синхронно вылетели из рам, миллион осколков устремилось внутрь дома. Вдруг разом всё стихло, в комнату ворвалась вьюга и принялась выскребать скудное тепло, но мне показалось – я спасен… Однако в ту же минуту, там за окнами мертвого дома, послышался скрип под сапогами. Многочисленные шаги подступли все ближе, и ближе, и ближе… И вот уже несколько десятков мертвецов – смотрели на меня из морозного сумрака… И самый проворный из них вдруг бросился к разбитому окну, и очутившись на подоконнике, улыбнулся мне – криво и жадно – его лицо – знакомое до абсурда… я смотрел и с ужасом осознавал – это Вадим… Словно давая клич всем остальным, он рванул что есть силы вперёд, и повалил меня на пол. Вслед за ним мертвецы стали наполнять комнату. Я не успел закричать. Массивная ладонь Вадима набила мне полный рот земли…
ГЛАВА 6
… И когда она вколола ему реланиум, приступ отступил. Митя ещё несколько раз дёрнулся, затем вытянулся всем телом в струну и внезапно обмяк. Дыхание его становилось ровнее, глубже. С пустым шприцем в руках Ирина отступила к выходу, позволив медсестрам и санитарам, наконец, зафиксировать руки и ноги пациента и опустить веки на широко раскрытые глаз… с каким-то сочувствием она смотрела на него в этот момент. Тоска заскулила в ней. В тот вечер она дочитала восьмой дневник. На последних страницах – словно резюме большой биографии – как-то по особенному проникновенно звучала исповедь, словно мольба и прощание…
«Ты знаешь, что такое «ждать»? Может быть, ты знаешь, что такое тосковать по тебе? Тосковать даже когда ты рядом со мной? Когда приходишь в мой дом и мне уже не хватает тебя, мне все время мало твоего присутствия. Ты всякий раз спрашиваешь – зачем я это делаю? Но ведь тебя нет. Каждый вечер я остаюсь и сражаюсь с паническими атаками, которые, словно гиены, приходят в темноте. Я сражаюсь с их чудовищным тявканьем, с их хищническим наползанием на мою кровать – они подступают, они обступают меня и я выбрасываю с балкона все колющие и режущие предметы. Я укутываюсь в ворохи одеяла, словно в смирительную рубашку и боюсь пошевелиться в темноте. Боюсь – сам не знаю, чего – боюсь! А когда становится невмоготу, я выскакиваю на улицу, потому что там люди – и если вдруг со мной что-то случится – они хотябы вызовут скорую. В моей пустой кровати – страх и гиены пока ты там… с мужем и сыном. Это логично… ведь там твоя семья… А я кто? Отдушина? Твой замечательный мир? Великий сказочник, умелец и звёздный счетовод? Мы так похожи – твердишь ты, уверенная в том, что нет такой силы, что разлучила бы нас однажды. Как бы сильно мы не ранили друг друга, как бы надолго не расставались… Поцелуй меня – ласково шепчешь ты – вдруг, круто меняя клокотание моего раздражения и обиды, с самым очаровательным и невинным выражением на лице. И я целую – жадно и сиротливо твои упругие губы, языком проникая туда, где рождается твоё прерывистое дыхание. И дернув белую блузку, обнажив грудь, припадаю то к одному, то к другому соску, словно изголодавшийся младенец. И ты закрываешь глаза, чуть слышно стонешь, пульсируя от моих прикосновений. Но когда возбуждение становится приторным, я всегда спрашиваю с надеждой:
- Выходи за меня?
Ты молчишь, опустив глаза. Потом прикуриваешь две сигареты и мы сиим в машине и смотрим на закатное небо. И нам известны ответы. Но иногда ты произносишь нечто вроде:
- Жизнь мудрее нас… дай ей время – она все расставит по местам. И если нам суждено быть вместе – так и будет, не сомневайся… ты счастлив сейчас?
Да, в такие моменты я удовлетворён. Такие ответы мне по нутру. Ведь это не категорический отказ. И между строк я всякий раз нахожу надежду. Иногда мне кажется, что лишь благодаря этим порциям самообмана я жив до сих пор… Мы воры… мы крадем секундами уединение, а что дальше?
- Я не знаю, - отвечаешь мне ты…, - Но вот ведь какая штука – эти украденные у судьбы десять секунд стоят того, чтобы жить дальше. И верить, и надеяться, и ждать, и просто радоваться, разве нет? Просто радоваться тому, что мы есть друг у руга, всегда будем… Порой украденные у судьбы десять секунд важнее самой судьбы, важнее жизни…»
На обложке увесистого блокнота владелец оставил одну лишь букву «М». Ирина отложила восьмой дневник… и взяла в руки последний, девятый. И раскрыв его на первой странице прочитала:
«Когда я сплю – я не сплю вовсе. Я уже очень давно не сплю… мои мысли оживают. Они выходят из моей головы и, окруженный сонмищем теней, я забиваюсь в угол и жду рассвета. Но даже с приходом солнца – я угроза. Однажды я боюсь, что мысли отделятся и больше не станут нуждаться в том, чтобы раз за разом возвращаться в мой череп…»
Внезапно Нарочинскую, словно одёрнуло что-то. Пелена спала. Сон, в который она провалилась буквально на несколько минут, развеялся и женщина открыла глаза. Прямо перед ней стоял Митя. От неожиданности Ирина ощутила, как что-то внутри неё сжалось в острую ноющую точку. Наполняясь тревогой, смотрела в его глаза, не моргая, затаив дыхание, смотрела так, как смотрят на палача за секунду до казни... она была готова поклясться, что закрылась изнутри в своём кабинете, тогда как этот человек попал сюда? Почему стоит возле неё, о чём думает, чего добивается?
- Давно вы здесь стоите? – Нарочинская старалась говорить спокойно и уверенно, но собственный голос сейчас казался ей чужим и чуждым. До тревожной кнопки, которая лежала в верхнем ящике стола, ей, конечно же, не добраться. Закричать? И тогда Митя в один момент расправиться с ней… в руках мужчины были ножницы – большие, портные ножницы, непонятно откуда взявшиеся, - Я задала вопрос, давно вы здесь стоите и для чего?
Но пациент, кажется, был и не здесь вовсе. Столь отстранённым был его взгляд и оттого ещё более диким и угрожающим, казался сейчас. Нарочинская осторожно встала из своего кресла, не сводя глаз с Мити. Медленно отступила на шаг назад, к окну, тем самым увеличив дистанцию, но все же западня казалась ей абсолютной и смертельно опасной. Тем временем, Митя, двинулся к её письменному столу. На самый край он аккуратно положил ножницы, затем развернулся и направился к выходу. Щёлкнув замком на двери, мужчина вышел в коридор. Дверь за ним тихо закрылась. И словно победив невероятное оцепенение, Ирина бросилась следом. Дверь её кабинета снова распахнулась, но в коридоре никого не было. В десятке метров от неё, на посту медицинские сёстры заполняли документы, холодильник заливал пространство мерным урчанием, сквозь которое изредка пробивались едва уловимые голоса из телевизора… ничего! Совсем ничего кроме…!
- Пациент 1846, только что вышел из моего кабинета! – Нарочинская обратила на себя внимание медсестёр, но те, переглянувшись, попытались заверить её – на этаже кроме них никого нет. Палата Мити закрыта. А сам пациент едва ли может передвигаться без посторонней помощи…, - Откройте его плату!
… И Ирина вошла внутрь. Митя лежал перед ней – скованный по рукам и ногам. Седативные ещё действовали, он спал, но, словно и не спал вовсе, смотрел сквозь закрытые веки, мысленно давая понять – у них на двоих теперь одна тайна. На подоконнике Нарочинская заметила книгу. Она не сразу поняла – это – девятый дневник…
- Зотов, не спишь?
- Что-то случилось?
- Я знаю, как он это делает… и если я права – опасность грозит нам всем… Можешь приехать?
ЧАСТЬ ШЕСТАЯ
Folie а deux
ГЛАВА 1
… Когда я очнулся, в окна бесцеремонно вторгалось морозное солнце. И я щурился в его лучах. Голова моя была наполнен зноем. Но всё случившееся прошлой ночью, казалось мне теперь нелепым кошмаром, дурацким сном... И лишь одно не давало мне покоя – я, по прежнему, был не в своей квартире… От мёртвого дома не осталось и следа. Здание, в котором я несколько минут назад пробудился – представляло собой недостроенный загородный особняк. Здесь было тепло, но неуютно. И облокотившись, я привстал, осмотрелся по сторонам и моментально узнал это место. Загородный дом Вадима и Елены… последний раз я был здесь несколько недель назад – тогда Вадим, оголившись по пояс, важно вышагивал по своим владениям. Он явно гордился проделанной работой – недавно сюда провели отопление и свет. На очереди был косметический ремонт. Я стоял на одном месте и мой взгляд то и дело встречался с воспоминаниями. Вадим часто брал меня сюда на выходные, и я помогал ему громоздить откосы, затем крышу… Это был конец лета… к западу от августа – листва готовилась стать янтарной, она ещё не загоралась, лишь блёкла, теплый ветер с нотками пряности разносил по округе семена, а на закатах уже чувствовалась откровенная прохлада. Осень любовалась летом со стороны, готовясь вот-вот разлить охровую акварель. Этот могучий мужчина рядом умело прикручивал отливы, желая управиться до первых дождей. И я был рядом. И Елена был рядом – с нами обоими. Пока мужская работа кипела за пределами особняка, её женская рука создавала возможный уют. Всякий раз, когда мы оказывались здесь, она отправлялась в крошечный садик у изгороди, срезала тугие пионы и превращала их в букеты. А потом отправлялась на кухню. Её обеды – удивительно простые и вкусные: лёгкие супы, картофель, говядина, мелко нарезанная с зеленью и чесноком – в особенности ей удавалось овощное рагу с черносливом. В тот день, сидя на раскаленной крыше и подавая Вадиму саморезы, я наблюдал, как Кирилл нехотя исполнял обязанности садовника – в детских руках газонокосилка был непослушным механизмом, он злился, нервничал, и, была бы его воля – уж точно послал бы к чертям приусадебные хлопоты. Где-то там, в телефоне его дожидались друзья, новая игра, а в сарае под замком томился новенький велосипед, который Вадим привёз для него из Москвы. Главное условие – безупречный газон к пяти вечера. Но на часах было лишь начало полудня. А работа только-только началась и удрученный подросток – лениво таскал взад-вперед свою рабочую повинность, отмахиваясь от москитов и чувствуя себя наинесчастнейшим существом на всём белом свете. В отличие от Кирилла, мне нравилось здесь. Нравился труд рядом с этим могучим человеком. Наедине Вадим вёл со мной спокойные мужские разговоры – вполне земные и понятные любому простаку. В какой-то момент я поймал себя на мысли, что ни за что на свете не стал бы обсуждать ни с кем охоту, или строительство. Но Вадим обладал удивительной способностью превращать заурядное в диковинное. А, возможно, мне лишь так представлялось в тот момент. Я любил оставаться с ним наедине – не так, конечно, сильно, как с Еленой. Но в наших уединениях тоже была особенная соль. Мне нравилась его уверенность, непоколебимость, его бесстрашие, мудрость. Он никогда не признавал поражения или ошибок, но тем и привлекательна была его натура для меня. Он ни в чём не сомневался. Спокойно говорил о жизни и о смерти – без лишнего драматизма рассуждал о трагедиях и потрясениях, сдержанно радовался рождению детей. Я любил с ним курить. Когда с работой было покончено, или случались перерывы, мы спускались на массивное, недостроенное тогда ещё, крыльцо и затягивались сигаретой. Оба курили в то время Winston и, порой, когда моя пачка заканчивалась, он абсолютно просто бросал мне в руки свою пачку – и в этом я чувствовал знак единения. Он был моим соперником, но и наставником. Со временем я порядочно привязался к нему. И в те дни, когда просыпался с отменным настроением, я искренне радовался тому, что нас трое… всегда лишь трое. В этом треугольнике был особый язык, свои законы, тайные подмигивания. Он не был нормальным и со стороны, должно быть, вызывал недоумение обоих полов, но я чувствовал себя частью стаи, не мной созданной, но мне принадлежавшей по праву. Строительство нас окончательно связало с Вадимом – связало настолько, что я не понимал, где чувство соперничества перемежается с любовью, а ненависть к нему с невыносимостью бытия без него. Он как бастион – я стремился захватить его, вытеснить, побороть, но вместе с тем нуждался в его прочном влиянии, учился его непоколебимости, свыкаясь день за днём с мыслью, что принадлежу его миру, равно как и он принадлежит моему. И когда совершенно не оставалось сил на мысли, я плыл по течению – забираемый им и Еленой из дома, порою, даже против моей воли, увлекаемый в прогулки за город, походы по ресторанам вечерами выходного дня или поездками в его загородный особняк. Я стал часто бывать в их с Еленой квартире. Приходил на ужины, оставался ночевать… странно… неужели все это происходило со мной наяву? Но нередко я смотрел на этого человека глазами жгучего стыда. Я истязал себя вопросом – как долго мне ещё удастся предавать его доверие? Особенно остро вина вспыхнула во мне однажды. В тот вечер Елена ушла из дома. Забрала Кирилла и исчезла. Я не знаю, что послужило причиной, могу лишь догадываться – они и раньше ссорились с Вадимом – совершенно чуждые по характеру, и, видимо, тогда он был особенно крут в высказываниях. Она написала мне короткое смс: « Не надо… ничего не надо… устала… не ищи только…» и отключила телефон. Несколько минут я лихорадочно соображал, как лучше поступить, ещё не зная деталей, уже страшно злился на Вадима… и вдруг он позвонил…
- Что между вами произошло?
- Ничего… она у тебя?
- Нет. Она отключила телефон и…
- Ладно… звони, ежели чего… или я позвоню – чуть позже…
И звонок раздался в моей квартире в девять вечера… неожиданно для самого себя и, пожалуй, единственный раз, я выбрал его, встал на его сторону… пожалел…
- Чем занят? – спросил он угрюмо…
- Ничем…
- Собирайся, если не против, я заберу тебя минут через пятнадцать, поедем, кофейку попьём…
И мы пили дешёвый кофе, колесили по городу, курили и он говорил о неизбежности расставания, о тотальном непонимании… словно беспомощный ребёнок, он всерьёз не мог понять – что делает не так, в чём виноват перед ней, почему всякий раз любая мелочь разрастается в грандиозный скандал… Он сыпал оправданиями, говорил о колоссальной разнице в возрасте, искренне признавался в том, что смертельно устал – и прежде физически, жаловался на нехватку денег, долги… так по-человечески и беспомощно он выкладывал всё накопившееся в нём, то, о чём прежде, предпочитал умалчивать…
- Я, наверное, неплохой человек… я стараюсь быть неплохим человеком, Макс. Не получается… иногда я думаю, в чём я ошибся? Мне скоро пятьдесят и я так хочу просто выспаться. Не слушать больше упрёков…
- Шесть лет назад ты понимал, что берёшь в жёну актрису..
- Я пытался перевоспитать её. Думал, превратить её в обычную, нормальную бабу… но ей подавай Ремарка. Я не понимаю её, Макс. Не понимаю, зачем усложнять там, где все предельно просто, не понимаю, как подступиться к ней и что внезапно перемыкает в её ненормальном мозгу… День начинается и все хорошо. Но вдруг она начинает молчать, игнорировать меня.
- Ей тесно…
- От чего? Разве мало ей свободы?
- Не в свободе дело… не только в ней…
- Чего ей не хватает? У этой женщины есть всё: квартира, машина, ребёнок, она не нуждается в деньгах, она не спрашивает, сколько мы платим по счетам. Что ей нужно ещё?
И я жалел его… молча жалел, но в то же время стыд и отвращение к самому себе разливались внутри. Догадывался ли он о нас с Еленой? Чувствовал ли? Со временем я убедился в его исключительной мудрости. Он позволил нам эту любовь. У меня, безусловно, был сервитут, с его позволения… я упивался виной всё чаще, и чаще… И не было никакой возможности освободиться от гнетущего предательства. Впрочем, всегда наступали такие дни, когда я склонялся к решению возненавидеть его раз и навсегда – они служили мне передышкой, короткой мысленной остановкой… Когда Елена разгорячённая семейной дрязгой, заходилась в истерике, молила меня о помощи, молила спасти от невыносимых уз брака, я начинал всем сердцем презирать Вадима. И в этом было моё отпущение. И в этом я подыскивал себе оправдание. Смотрел волком, щетинился нутром, рычал и проклинал эту маститую глыбу мускул и убеждений, холодную, непоколебимую… Как все запуталось… как неизбежно мы летели на самое дно, понимая, что разобьёмся вот-вот…
… И вот я стоял посреди недостроенного особняка, и в голове моей мозаика собиралась в полотно. Мы летели на самое дно, и я мнил себя единственной жертвой… но исключительное право на жертвенность всё же было у Вадима…
…Этот дом, впрочем, стал для меня теперь не просто символом единения. Теперь я смотрел на эту постройку с горечью, понимая, что собственными руками возводил то, что разъединит нас с Еленой окончательно. Ведь как только особняк будет готов, они переедут сюда жить, а значит, мы совсем перестанем видеться… А, может, наше расставание уже случилось?
Я шёл с этими мыслями в сторону железнодорожной платформы. И когда подошла электричка, сел внутрь и постарался уснуть, на этот раз, чтобы выспаться, наконец. Прошла неделя с тех пор, как мы с Еленой расстались. И я постепенно привыкал к своему одиночеству. Она не писала, не звонила, и я убеждал себя в том, что следует смириться… отпустить – ведь рано или поздно мы должны были достигнуть дна…
ГЛАВА 2
В первую пятницу ноября состоялась презентация биографии Ганса. Берковский сидел на первом ряду огромного зала Дома кино. Он был первым, кого я увидел, оказавшись на сцене. И тогда я перевел взгляд на другие ряды и поразился тому количеству почитателей и последователей таинственного старика. Не было ни одного свободного места, люди толпились в проходах, люди смотрели ото всюду прямо на меня. И так же как и я – многие держали в руках только-только выпущенную из типографии книгу о жизни созданного мною персонажа. Кто они все? Сумел ли я понять, написав семьсот с лишним страниц, кем был сам Ганс? Со сцены я говорил о случайном знакомстве, о том, что благодаря этому человеку я обрел смысл жизни, сумел разобраться в себе и своём прошлом…. Официальная часть длилась неприлично долго. И я нетерпеливо вглядывался в партер, рассчитывая увидеть Елену. Но её не было. Зато из первого ряда на меня смотрел Вадим. Одобрительно и строго кивнув мне, он, впрочем, вскоре удалился. Остаток вечера превратился в монотонную рутину: улыбки, автографы, интервью, предложения от различных издательств о сотрудничестве. Ганс был прозорлив. Его биография принесла мне успех, послужив прекрасным стартом для будущих проектов. Но мне не хотелось думать о работе. Да и писательство как-то само собой, вдруг, перестало меня интересовать. На ближайшие годы я был обеспечен гонораром. Всё остальное – бесцветно и мертво – её не было рядом, в такой значимый день она так и не появилась. Изрядно надравшись Armand De Brignac, к десяти вечера я не стремился отвечать за собственную благопристойность. Девица лет двадцати пяти увязалась за мной после фуршета. И я не противился её отвратительной цели оказаться со мной в одной постели. На Брестской улице она покрывала моё лицо поцелуями, дышала тошнотворным Ines de la Fressange. Голова моя плохо соображал – и вовсе не от количества выпитого. Мне вдруг захотелось лишиться этой головы, вогнать туда длинный гвоздь – настолько были воспалены мои мысли! Как же чудовищно я устал от пытки ожидания, от стремления, от борьбы… и мы отправились к ней. Где-то в Митино её квартирка – наверняка съёмная – распахнула для меня свои двери. Мне хотелось поскорее покончить с тоскливой прелюдией, а после – разделаться с тусклым актом сексуальности. Всё было не так, не тем, неуместным и глупым. Уже через час я тревожно спал. А моя спутница гремела посудой, напевала мимо нот и вела телефонные переговоры. В этой сутолоке я не сразу различил трель собственного мобильника. И когда открыл глаза, вокруг было темно и тихо. Я лежал один в просторной комнате… начало четвёртого, какого чёрта…?! Но от потрясения недовольство застряло на языке… звонила Елена. Звонила уже не единожды – шесть предыдущих звонков я проспал…
- Алло, - прошипел я в трубку…
Но в ответ послышалось подобие слов и вздохов. Я не сразу разобрал – по ту сторону связи она задыхалась, глотая окончания фраз, глотая их начало, проглатывая фразы целиком, заливаясь спазмом…
- Алло, - произнёс я чуть громче и настойчивее, - Елена! – тревога охватила меня с прежней силой, вдруг разом вытеснило прежнюю обиду и ярость…, - Что случилось? – требовал я нетерпеливо, но на том конце снова лишь попытка произнесения, - Елена!
- Я вас видела, - выдавила она и новая волна рыдания вдруг наполнила трубку, наполнила мой мозг, моё сердце – оно сжалось в крошечный атом – плотный и тяжелый и невероятная пульсация разбила меня, - Макс, пожалуйста… я умоляю…, - но договорить ей снова не удалось… внезапно связь оборвалась… Вскочив на ноги, я судорожно стал собирать по чужой квартире свою одежду, осатанелый разум вдруг забился в висок нестерпимой болью, ужас клокотал во мне… снова и снова я набирал её номер и тысячная попытка, наконец, увенчалась успехом – услышал её сдавленный голос – голос умалишенной, спятившей по всем фронтам, голос одержимой, сломленной…
- Я не хотела так… умоляю, я прошу тебя – не надо так со мной… мне больно… мне нечем дышать, пожалей меня, Макс! Я не хотела… задыхаюсь…
- Сейчас приеду…, - к этому моменту я уже стоял одетый в тесной прихожей, шнуруя свои кроссовки...
- Нет… пожалуйста, нет…
- Буду через… , - мне пришлось отвлечься на регистратор – до дома Елены он проложил маршрут длинной в 17 минут. Непостижимо! – Вечность! Такси уже ожидало меня возле подъезда, - я приеду очень скоро, дождись меня!
Не разбирая пространства, я нёсся сквозь темноту затхлого подъезда и чувствовал, как тошнота подкатывает к горлу. Стыд и отчаяние, жалость и невероятное волнение ознобом ударяли моё тело, и я терял остатки жизни, меня бросало из стороны в сторону, пока машина подбивала километры к дому Елены… и дорога казалась мне бесконечной, и я проклинал огромную Москву за это! Возле её подъезда я снова позвонил… не сразу, но она ответила, и открыла дверь… на седьмой этаж я взбежал на последнем вздохе… и воздуха вдруг стало мало… и я почувствовал, как волосы поднимаются на загривке. Обёрнутая в нелепый, мятый халат она, едва держась, на ногах, вышла из своей квартиры, но сил ей хватило лишь на это… - Елена сглотнула, ноги её стали подкашиваться и в последний момент я подхватил её падение, и оба мы очутились на холодном лестничном пролете.
- Эй… Елена! – шептал я… и медленно открыв глаза, она посмотрела на меня испуганно, и я испугался в ответ – эта женщина мне незнакома! Бледное, осунувшееся лицо, заплаканное, искривлённое безумием, смертью…, - Я здесь, - шептал я, - Здесь, посмотри же на меня… смотри мне в глаза…!
Она коротко улыбнулась и тут же зарыдала – отчаянно и бесконтрольно – тело конвульсивно дёргалось в моих руках, и я лишь крепче прижимал её лицо к своей груди. Зубами она закусила моё тело, не в силах говорить…
- Я не хотела так, прости меня… я не смогла…
- Ты прости… прости…, я виноват, очень виноват, я здесь, с тобой… всегда с тобой!
- Когда вас увидела сегодня..., я не смогла… я скучаю по тебе! Я скучаю по тебе, я по тебе скучаю! Я не хочу без тебя ничего! Никого! Я скучаю, скучаю! – и повышая свой вопль, она теряла последние силы, и я не знал, как остановить эту скорбь...
- Wise men say…, - тихо запел я вдруг от навалившейся безвыходности…, - only fools rush in… But I can`t help… falling in love with you… Shall I stay… would it be a sin… If I can`t help falling in love with you…
Моя рубашка насквозь промокла от её слез… мы брошенным хламом валялись на лестничной клетке, и я крепко удерживал её тело в своих руках… чувствовал её неровное и частое дыхание, укутывал его в себя, оборачивая её собою… не знаю, сколько времени прошло, но дрожь в моих руках стихла. Елена ещё бредила обрывками фраз, но истерика миновала…
- Моя родная девочка… как же так… зачем мы это делаем?
- Не уходи, пожалуйста, только не уходи… Я не знаю, как мне жить дальше после тебя…
- Не уйду…, никогда не уйду…, - солёное лицо я прижимал к своим губам.
- Я искала тебе… по городу искала… я всё время тебя ищу глазами и не нахожу, не вижу. Никто не понимает. Я одна! Я потерялась, Макс… Прости меня за всё!
- Перестань плакать, ну же… родная моя, я с тобой…
- Я записалась к психотерапевту, он назначил какие-то препараты, но они не помогают мне, я всё время плачу. Мне с каждым днём всё хуже… я не помню, когда спала… Не уходи от меня…
Граммы счастья на гектарах грусти… сколько же этой грусти, сколько отчаяния, сколько боли…
Мы так и просидели до рассвета на лестницах грязного подъезда. И когда солнце прорезалось сквозь горизонт, а лифты зашаркали вверх и вниз, развозя жильцов, Елена успокоилась. Граммы счастья на гектарах грусти мы возделывали уже вдвоём… и обещали, и клялись в вечном «вместе», в каждодневном «рядом», в ежесекундном «люблю»… без условий, без обиняков…
ГЛАВА 3
- Ты это серьёзно? – Миша с недоверием сейчас смотрел на ту, кто всегда воплощал идеал здравого смысла.
- Вполне, - ответила Нарочинская. Сидящий в кресле Берковский лишь развёл руками, идея, которую только что озвучила его жена, по правде говоря, тоже казалась ему запредельной, фантастической и нелепой…
- Господа, я просто призываю вас немного пофантазировать… Разумные доводы давно исчерпаны. Но я почти дочитала его дневники, многое поняла, а то, что случилось сегодня…
- Ирин, ты предлагаешь мне сражаться с призраками?
- Это называется Фоли а`дью… индуцированный бред. Безумие на двоих. В классическом варианте один человек страдает редким расстройством психики, а другой – созависимый, в точности переживает его ощущения, страдания, боль, мысли – у них получается одна история болезни на двоих. Но очень редко болезнь замыкается на самом носителе. И тогда в его голове рождаются персонажи, которые в какой-то момент, набравшись силы, начинают жить своей самостоятельной жизнью, при этом оставаясь в плену патологии своего хозяина. Митя – не просто страдает синдромом множественной личности. Его личности давно отделились от него, ожили и бродят теперь среди нас.
- Кто-нибудь ещё, кроме тебя, сталкивался с подобным?
- Мой отец рассказывал о клинических исследованиях, которые в США проводил его коллега. Пациентка Аманда Стивенс в конце семидесятых проходила лечение от посттравматического стрессового расстройства. Восемь лет она прожила на заброшенном ранчо в Алабаме, куда её привёз Патрик Донован. За ним охотилась полиция нескольких штатов, подозревая в серии изнасилований и убийств. Своих жертв он похищал прямо из домов, по ночам. Аманда – единственная выжившая – психотерапевтам позже подробно рассказывала, как просидела на цепи долгие годы, как родила Доновану двоих детей, как потеряв всякую надежду на спасение, не просто смирилась, но стала испытывать привязанность к маньяку, симпатию, сексуальное влечение… в конце Патрик перестал приковывать девушку цепями. Она могла свободно перемещаться, вести быт, ухаживать за детьми. Когда однажды утром в дверь их лачуги постучал местный шериф, Аманда спокойно открыла дверь в отсутствии Патрика, но даже не заикнулась о том, что ей нужна помощь. Документов при ней не оказалось. Но по фамилии и имени шериф выяснил – долгие годы Аманда находится в федеральном розыске. Так удалось её спасти, а затем задержать Донована. На допросе он признался в похищении и убийстве, по меньшей мере, полутора десятков женщин. Почему выжила Аманда – загадка до сих пор. До конца жизни – умерла она в конце девяностых от суицида, девушка находилась под наблюдением врачей. Неоднократно её принудительно госпитализировали в клинику. Лечили от параноидального бреда, позже отягощённой шизофрении. Я не помню всех подробностей, но однажды её врач ворвался в клинику страшно испуганный и потребовал открыть палату Аманды. Как и предполагалось, девушка сидела взаперти. Но врач утверждал, что минувшей ночью она явилась к нему домой и попыталась зарезать кухонным ножом. В подтверждении своих слов мужчина демонстрировал коллегам перебинтованное предплечье. Странный инцидент никто не решался объяснить, тем временем, находясь под замком, пациентка ещё ни раз таинственным образом оказалась в чужих домах.
Свой ноутбук Ирина развернула монитором к присутствующим. И на экране одно за другим начали появляться изображения изуродованных мужчин и женщин.
- Это Джеймс Престон – окружной прокурор, который выдвинул обвинение против Патрика Донована, присяжные Стелла Гриффит, Розалин Майлз, Джери Майлз, Линда Чейз, Арнольд Рейнальдс – всего их двенадцать, и, наконец, федеральный судья – Артур Миллер-Фокс, приговоривший Донована к смертной казни через инъекцию – все те, кто напрямую связан с процессом, в итоге сами отправились на тот свет – были зверски убиты в своих домах ночью. Обстоятельства трагедии расследовались почти три года. Экспертиза обнаружила повсюду отпечатки пальцев Аманды. Но предъявить ей обвинение было невозможно – ведь на момент совершения преступления, подозреваемая находилась в психиатрической лечебнице.
- Ты хочешь сказать, каким-то невообразимым образом, она мстила за казнь Донована?
- А, может быть, она и была Донованом?
- Кого же мы ищем? – крепко обдумав сказанное, уточнил Зотов…
- Мы ищем трагедию личности, которая хочет быть услышанной любой ценой.
ГЛАВА 4
То было прекрасное утро. Поле боя расчистилось, и мы с Еленой сидели в её крошечном Мерседесе и провожали взглядами толпу прохожих, спешащих на работу. Мы были вымотаны бессонной ночью и свалившимся на нас потрясением – потерять друг друга – невозможно жестокий исход для обоих. И не решались смотреть в глаза друг друга, и говорили о пустяковом, незначительном…
- Я продала Мерседес на днях…
- О… грустно…
- Почему?
- Эта малютка повидала всякое. Наше место….
- Будет другое. Будет много других разных мест…
Я ощущал сожаление, будто прощаюсь с родственником, и он уезжает навсегда… это столь знакомое чувство скреблось во мне непознанным воспоминанием.
Тот день мы провели вместе. Без особенных устремлений и планов. А ночью, сквозь сон, я почувствовал её появление в свой квартире.
- Прогулки по снам? – улыбнулся я…
- Пойдём, - ответила она едва различимой во мраке улыбкой во взгляде.
- Куда?
- Увидишь…
Ступали осторожно по свежевыкрашенной морозом земле. Ступали неслышней тени. Шли недолго и вскоре очутились на пустыре, где в свете мощных прожекторов стоял экскаватор. Рядом – малютка-Мерседес.
- Ты умеешь управляться с этой штукой? – спросила Елена…
- Нет, - ответил я, но моментально ощутил внутри уверенность в обратном. В конце концов, это был сон Елены, и она могла наделять меня любыми способностями…, - Да, - воскликнул я – морозный пар заклубился в черном воздухе.
- Тогда выкопай яму – достаточно глубокую, чтобы в неё поместилась моя машина.
- Это ещё зачем?
- Когда мы будем бродить по снам друг друга, я хочу возвращаться иногда сюда вместе с тобой, что бы сделать передышку. Хочу возвращаться сюда одна. И сидеть там, под землей, в нашем месте…
К утру всё было сделано. Наш бункер. Наше тайное место было абсолютно готово и на глубину три с лишним метра можно было без труда попасть через крошечный лаз на поверхности. Его мы замаскировали фанерой. А оказавшись в салоне, долго смотрели друг на друга, словно знакомясь заново…
Я хотел было поцеловать Елену, прошептал её имя, но в туже минуту картинка в моих глазах заплясала нелепым искажением, как будто телевизионный сигнал, давший сбой. Передо мной возникли черты незнакомки. Они странным образом подернулись и вновь обратились Еленой. Так продолжалось ещё несколько секунд до тех пор, пока женский голос не пронзил меня нелепостью высказанного…
- Я не Елена…, - шептали уже беззвучно губы… а меня выворачивала изнутри острая боль и немота наполняла каждый мускул, подбираясь к гортани. Задыхаясь, я все же видел её глаза. Непохожие ни на одни другие. Глаза, смотрящие сквозь бездну – и мою бездну тоже…
ЭПИЛОГ
- Я не Елена, - повторяла она раз за разом, пока до моего рассудка не дошло, наконец. Женщина, имени которой я не знал, смотрела на меня вдумчиво и называла странным именем. Запах хлорки и лекарств смешивался с едва уловимым «ELLEN TRACY». И в конце концов я попытался освободиться от парализующей скованности. Но всякое движение лишь добавляло в меня порцию колкой боли. И от невозможности движения все меньше оставалось воздуха в моей груди…
- Кто вы такая? Где я?
- Меня зовут Ирина Нарочинская. Я ваш лечащий врач. Вы находитесь в психиатрической лечебнице. Вас зовут Дмитрий, но вы просите называть вас Митей. Вы помните, почему вы здесь?
- Что со мной творится? – безудержное свирепствование охватило меня. И диким порывом я обрушился на незнакомку. Зарычал, сделал упругий толчок и выпад, желая вонзиться в это суровое лицо, наклонённое ко мне. Отчего-то ненавистным стали мне черты её лица, противен запах, столь долго державший меня на плаву - Никакой я не Митя! Не Митя! Где Елена? – орал я, чувствуя нарастающую панику и страх, - Я Макс! Меня зовут Макс!
Но в туже секунду во мне поколебалась эта вера в собственную целостность. Странные и чужие воспоминания стали наполнять мой разум, едва я услышал это имя… Митя… когда-то произнесенное вслух – давным-давно, в какой-то иной и не моей, словно, жизни, оно теперь заполняло меня, как вода заполняет трюмы корабля, терпящего бедствие. И странное волнение миллиардом игл ударялось в меня изнутри и рвало на части. Картинки вспыхивали подобно диафильму… Пленка проносилась перед глазами: вспышка… склейка, ещё изображение, ещё и ещё… О, Боже… - закричал я, прежде чем воспоминания выстроились маршем и начали чеканить мою жизнь сызнова.
- Вас зовут Дмитрий, но чаще вы просите называть вас Митей. Вы помните, почему оказались в клинике?!
- Я помню…
***
Словно листва облетает от порыва ветра… моя память – как дерево под струями ледяного октябрьского дождя. Каждую осень – одно и тоже. Сбрасывая крону, я ощущаю, что это конец. Но приходит март, за ним апрель, и новая листва вырастает на моих ветвях. И прошлое не имеет значения. Ведь не стать мне прежним. Не побороть вчерашний день. Не догнать его ушедшего навек. Но то, что казалось мне закатом жизни, вдруг оборачивается вселенским пробуждением, название которому – весна. Моя крона спит. Укутанная ветрами и песчинками снега. Моя крона ждёт пробуждения. Ведь нет конца надежде…
Лишь воспоминаниям. Моим горьким воспоминаниям о жизни, которая придумана, но которую мне так и не суждено было прожить. Лишь пересказать словами, что не отражали её. .
- Я помню…
Помню, тот день, когда Елена пришла однажды в мой дом. Обессиленный попытками добиться её согласия на брак, я обезумел. Потерял контроль. И не в силах мириться с ожиданием, схватил нож и сдался горячей ревности. Моё нетерпение и злость клокотали, обращаясь в ярость, наливаясь ненавистью… Мне так казалось…. Мне лишь казалось, что я заношу оружие над той, кто лишил меня рассудка… А вот теперь моя фантазия распадается и на её месте возникает вполне реальная картина: кабинет своего врача я закрываю на замок и приставляю комод к двери… документы с письменного стола летят небрежно на пол, и женщина, оказавшись в моих руках, испуганно бьётся, словно в тисках, желая вырваться, но, подогреваясь её мучительным бессилием, я лишь усугубляю момент власти… Бросаю её на письменный стол и ваза, стоящая на краю, падает, разбиваясь на тысячи осколков. Кровь возбуждает меня: смыкаю ладони на упругой шее, закатываю юбку и чувствую удар в живот… и в тот же миг нечеловеческая ярость ударяет в виски – я заношу над ней канцелярский нож…
- Мне жаль… простите меня… мне правда жаль…
Мой врач смотрит на меня по-прежнему тревожно. Её изумрудные глаза наполняются слезами…
- Я вас обидел, простите меня… я не знал… я не хотел…
- Все в порядке… продолжайте…
- Я помню…
Ганс… он умирал от рака… кажется, так его и не стало… в онкоцентр я не попал… не смог, ведь и сам находился под капельницами после взрыва… но тот взрыв уже не казался чем-то реальным – скорее чудовищной выдумкой… иное воспоминание спешило на смену удивительному появлению старика в моей палате тем вечером… Дом… полночь… мой отец ожесточенно кричит и в какой-то момент хочет ударить меня. Но я опережаю старика – бросаюсь на него с яростным желанием уничтожить, так и не найдя в себе прощение для него… за изгнание, за ненависть, за моё одиночество… за мою скорбь…
- Вы убили пятерых… и продолжали убивать после, находясь здесь, ища отождествления и отмщения – всякого похожего, всякого, кто на языке психиатрии называется триггером…, - Ирина замолкает, а после задаёт вопрос, отвечать на который мне особенно больно…, - Помните ли вы свою первую жертву?
- Я помню…
Отчаяние наполняет меня… губительное и всепоглащающее… отчаяние и скорбь… тихая гавань в Рунде обращается в руины. И я оплакиваю это место на карте – словно меня лишили самого главного ориентира…
***
- Пойдем куда-нибудь, поужинаем сегодня…? – застав Берковского в ординаторской, Нарочинская села рядом… и обычно, лишённая сентиментальных позывов, сегодня дала им волю и показалась мужу особенно хорошей и удивительно родной. Она и сама не понимала, что поменялось в ней в ту минуту, когда Дмитрий Войцеховский закончил свой рассказ…
- Всё хорошо?
- Нет. Мне не хватает папы. Я бы хотела рассказать ему о том, что со мной всё наперекосяк, но его нет. Никогда не будет. У меня есть только ты. И я хочу с тобой поужинать сегодня где-нибудь… можно?
- Да…
- Я буду пить текилу. И возможно, забуду о приличиях…
- Возьму ключи от машины. Собирайся…
… и звучал Piano Guys «Someone you love`d» - неторопливый и вдумчивый, как Норвежское море, укрытое толщей льда. Ядрёную текилу смешанную с тоской Ирина разливала по шотам и выпивала нервным залпом, пока не поняла, наконец, с чем так истово боролся Митя…
- Я разгадала этот ребус, Дань… Стокгольмский синдром… смирись либо умри… - вот откуда эти многочисленные распады в его мозгу… Старший брат не был для него тем оплотом безопасности и комфорта, о которых он непрестанно рассказывает. Он был его первым сексуальным партнером. В раннем детстве Митя пережил сексуальное принуждение. Когда ему было семь, четырнадцатилетний брат изнасиловал его в загородном доме. В летнюю резиденцию они часто приезжали на выходные вместе с родителями. И однажды, возможно обманом, возможно, силой Марк навсегда изменил жизнь Мити. Но психика – удивительным образом вытеснила это, стерла. Защищая сознание ребенка, она породила в нём иную историю. Так на свет появился Макс и удивительная легенда о далёком норвежском Рунде… Крошечный островок недалеко от Алесунда.
- Почему Норвегия? Почему Рунде?
- Не знаю… Быть может, потому что там почти нет людей, лишь огромное количество птиц… Твоё здоровье.., - Ирина подняла очередную стопку текилы и коротким жестом опрокинула её в себя, - Шли годы. Мальчики становились юношами. К тому моменту Митя привязался к Марку настолько, что уже не рассматривал иной нормы. Их связь не просто продолжалась – она превратилась в болезненную привязанность, одержимость друг другом и в большей степени для Мити – шизотеник по складу личности, он всегда был восприимчив, импульсивен, неустойчив и чрезмерно эмоционален. Судебной психиатрии известны десятки случаев, когда жертвы похищений влюблялись в своих мучителей. Влюблялись настолько, что не представляли своей жизни без них. Братья действительно любили друг друга. И Митя крайне зависел от этих поглаживаний, воспринимая секс, как защиту. В какой-то момент детская психика перестала отделять себя от психики Марка, стерла черты индивидуальности – Митя начал ассоциировать себя с братом, считать себя его частью. Именно так мальчик ощущал собственную значимость и нужность. Он принадлежал. Был центром внимания, желания, был чьей-то потребностью и чьим-то вожделением. Что мы знаем о родителях Мити? Ретрограды и пуритане жесткий и традиционный взгляд которых заставлял его с детства чувствовать себя лишним, непонятым, а зачастую – откровенно униженным. Отсюда нарастающая подавленность и фрустрация. Брат же был полной противоположностью. Родители прощали ему космополитизм и свободомыслие за его успехи сначала в учебе, затем в карьере – он был гордостью семьи и всем своим видом, словно говорил Мите – эй, смотри – есть другая жизнь, живи, как я, живи вместе со мной – к черту правила. И Митя жил… жил, но подспудно осознавал, что подобные отношения – табу. Здесь-то и появлялся Макс, для которого старший брат всегда был примером заботы и здоровой поддержки. Именно в сознании личности Макса – они навсегда – братья… Позже именно эта личность переработает детскую травму и придумает нового персонажа – друга, который попытался изнасиловать его в 17 лет...
Старшему исполнилось двадцать пять, когда Митя перешагнул семнадцатилетний рубеж и готовился поступать в консерваторию. Отец негодовал, считая музыку – недостойным для мужчины увлечением. Мать прочила сыну карьеру политолога. Единственным человеком, кто поддерживал его выбор, был, конечно же, Марк. Митю никогда не интересовали сверстники. Зачем? – они с самого детства издевались над ним. Первая любовь, свойственная этому возрасту – прошла стороной – да и как иначе – ведь это место с семи лет было прочно занято. С годами братья изолировались друг в друге. И все бы, возможно, так и продолжалось, если бы однажды утром в том самом загородном доме в одной постели их не застал родной отец… Так Митя остается без семьи. Отец выгоняет сыновей из дома. Теперь ты понимаешь, откуда истоки проклятие рода Дегаспари? Именно на этом этапе формируется второе Альтер-эго Мити – Алесандро Дегаспари. Знаешь, почему Италия?
- Нет…
- Брат грезил Италией… и после того, как их выгнали из дома, он часто обещал Мите, что однажды они улетят в крошечное местечко близ подножия Этны – красивая легенда, жаль только, что Марк не понимал – на тот момент он общается с глубоко больным человеком.
- Рандаццо…
- Не исключено… а может, какое другое – во всяком случае в дневниках Мити я не нашла ни одного упоминания этого населенного пункта. После того, как отец узнал страшную правду о своих детях – дом заколотили и, насколько я знаю, родители там больше никогда не появлялись.
- В отличие от братьев…
- Да, братья туда еще вернулись… вернулись и не раз… Ближайшие пять лет были самым спокойным временем в их жизни. Оба из Подмосковья переехали в Москву. Старший хорошо зарабатывал, младший в консерваторию поступать передумал, пожелав стать историком. Он без труда сдаёт вступительные в МГИМО. А на четвертом курсе встречает Елену. Это событие и стало для всех роковым. Митя полюбил… полюбил её так, как возможно, всю свою жизнь любил брата. И долго скрывал свой роман. Боялся, что Марк не примет Елену. Выбор был сделан. По мере того, как к ней крепла сексуальная симпатия, к брату – влечение угасало. Митя наконец-то выходил из жертвенного круга. Вскоре Елена забеременела. И когда на свет появилась их дочь, Митя заявил брату, что намерен жениться. Впрочем, этим планам уже не суждено было сбыться. В тот вечер произошла трагедия – нелепая ссора переросла в драку. Митя убил своего брата. А осознав горечь утраченного, вернулся в съёмную квартиру и зарезал Елену и новорожденную дочь. Своему брату Митя не простил невозможность личного счастья, а Елене – потерю того, в ком он так нуждался. Спустя несколько лет уже Макс расскажет, как в заброшенном бараке отомстил обидчику брата, а затем опишет чудовищную сцену гибели Елены с сыном в немецком Оснабрюке. Странным образом переработав в своём мозгу два вполне реальных убийства в вымысел, Митя на какое-то время получит облегчение, но, конечно же, не освобождение от своего расстройства… От стройности его психики теперь мало что осталось и лишь время от времени здравым проблеском маячит образ отца. Очень редко он возникает, но признаться по правде – это самая неизученная личность – одиннадцатая… Я встречалась с ней лишь однажды… Её имя Ганс. Свои дневники Митя назвал его биографией. Девять стройных томов о невозможности побороть свою природу, о том, что в борьбе с ней мы всегда проигрываем, но, даже побеждая, она не может заставить нас отказаться от столь простого и всем понятного желания – любить и быть любимым…
- Что с тобой, - спросил Берковский, взяв жену за руку…
- Это неправильно и глупо… но мне так жаль его…
- Не надо…
- Нет, ты только представь… всю свою жизнь он посвятил поиску своего племени. И не находя в людях отклика – убивал их. А потом снова принимался верить, что однажды случится чудо и одиночество, в котором он оказался не по своей воле, будет разрушено кем-то… мне так жаль, что я не встретила его в тот момент, когда всё это началось…
- Пойдём потанцуем? – И Берковский властно притянул Ирину к себе… их танец, подобно исповеди, рассыпал остатки тревоги, и мало по малу Норочинская возвращалась к самой себе. Тоска унималась и ей на смену пришла щемящая пустота…
А тем временем, на далёком Норвежском побережье, занесенный снегом ледяной дом вдруг ожил мягким светом окон. И тени вереницей заплясали за стеклом. Послышался тихий детский смех. И поднимаясь всё выше и выше, миллиардом колокольцев он зазвучал в ночной тиши. И вдруг чья-то рука одернула занавеску, и лицо мальчика лет семи уставилось в непроглядную тьму. Ребенок настороженно вглядывался в эту чарующую бездну, но, конечно же, не мог различить ни единого движения – снег так сильно валил в ту ночь, что уже спустя несколько секунд, малыш отпустил занавеску, и его тень продолжила свободный полет…
Апрель 2016 – 5 января 2020 года.
Посвящается Арсену, Лизе и Даше… оформив смыслы в слова и подведя черту под страхами, спасибо за доверие и надежду…
Folie а deux
© Copyright: Максим Ларин Джошуа, 2020
Свидетельство о публикации №220022601134
Свидетельство о публикации №220022601134
Рецензии