Одесса - мама, война и я

 
               



                Моей маме, и всем матерям               
                Великой Отечественной…, посвящаю.
 
 
 


 
 
 
                «ОДЕССА – МАМА», ВОЙНА И Я.
 
 

                Ах, Одесса, жемчужина у моря,
                ах, Одесса, ты знала много горя.               
                Ах, Одесса, весёлый милый край,
                живи Одесса и процветай.






 
                ОДЕССА И МАМА.
 
Илюша просыпайся, вставай, уже пора завтракать, а ты все спишь. Мамин голос постепенно доходил до моего сознания. Я открыл глаза, яркий свет из окна окончательно пробудил меня. Непривычная обстановка уже в который раз вызывала щемящие воспоминания о прежнем доме в котором мы жили до переезда.   Глубокий колодец двора, в котором всегда крутилась детвора, а взрослые дяди и тети вечно о чемто спорили, ругались или обсуждали что-то со специфическим одесским говором и юмором, что придавало дворовой атмосфере особый колорит и атмосферу. Там остались соседи по коммунальной квартире, добрые и отзывчивые люди, всегда привечавшие меня, когда мама задерживалась на работе, там остались мои друзья, с которыми долгими летними часами мы играли в жмурки, салочки или расшибалку. Там была жизнь.    А здесь, просторная комната на два окна с немногочисленной непривычной мебелью,  стоявшую как попало, раковиной расположившейся у двери, за которой находился длинный коридор с большим количеством соседских дверей и лестницей с парадным, выходящим на  улицу «Ласточкина». Она начиналась у оперного театра, а заканчивалась у нашего дома напротив «городского садика».   Единственным утешением для меня была игротека, которая находилась недалеко от нашего дома, и мама иногда брала для меня игры, позволявшие в её отсутствие коротать время.    Были каникулы - июнь месяц. Мама в каникулы периодически дежурила в школе, где она преподавала в младших классах. Сегодня было воскресение, и мы с мамой собирались на лиманы, лето проходило, а мы еще ни разу, живя у моря, не купались.  Встав с постели и кое – как, умывшись, я сел за стол, где мама приготовила мне завтрак. Во время завтрака мы обсуждали, куда и как мы поедем, радуясь хорошей погоде, и настроение у меня было праздничное.     В какой- то момент я не понял, что произошло. Мама вскочила, двинув стол так, что со стола, что- то полетело на пол, а чай пролился мне на колени. Я посмотрел в окно, куда смотрела мама, и только тогда  понял, что страшный грохот, который продолжал греметь в голове, это не гром. За окном примерно в квартале от нашего дома, над домами стоял высокий столб то ли дыма, то ли пыли.  Так для меня началась война.   В тот момент, ни я, ни мама не представляли, что происходит и, успокоившись, продолжили сборы на пляж.    Я тогда не понимал, что, расставшись с папой, с которым долгое время они вместе работали, как ученые химики на предприятиях Донбасса, а затем в институте НИОХИМ в Харькове, где родился я, ей пришлось вернуться в Одессу в коммуналку, оставшуюся от родителей.   Папа тоже некоторое время работал в Одесском Университете, а затем уехал работать в Черновицкий Университет. Вероятно, с  мамой в этот период он связь не поддерживал.      Ради меня мама окончила педагогические курсы и некоторое время работала воспитателем в детском доме, а когда я пошел в первый класс, педагогом в этой же школе. Это было большой ошибкой по отношению к проблеме моего воспитания.   Вел я себя безобразно, особенно, когда она заменяла моего классного руководителя. Пришлось перевести меня в другую школу, где я и закончил первый класс. Обучение в этой школе было на «украинской мове». Это навсегда отложилось  на моем русском  языке.   Еще на старой квартире у нас появился мужчина в галифе, кожаных всегда сверкающих сапогах и фуражке с синим околышем. По-видимому, мама пыталась создать семью, чтобы в доме был мужчина, который мог положительно влиять на меня. Но после первого же воспитательного мероприятия с помощью офицерского ремня, этот человек исчез из нашего дома. Больше ни одного мужчины никогда до самой смерти мамы в доме не было.
 
               
                ВОЙНА.
 
Это война! Мама произнесла эти слова с горечью и тревогой. На её лице было выражение испуга и боли. Со стороны порта раздавались взрывы и орудийная стрельба. С опозданием завыла сирена воздушной тревоги. Мимо нас пронеслись машины -  пожарная и скорой помощи. Моё первое впечатление были любопытство, и я не мог понять, почему мама так испугалась. Все предвоенные фильмы и песни нас убеждали, что война, это не так страшно, что если будет война, весь советский народ станет на защиту, и мы победим.     Это был первый день войны. Конечно, мы никуда не пошли, только сидя дома, прислушивались к вою сирен, взрывам, стрельбе. Глядя на маму, которая пыталась отвлечься, читая какую-то книгу, я тоже взял книгу про «Чука и Гека». Читать не очень хотелось, и я взобрался на подоконник.   На улице, в обычные воскресные дни, довольно–таки, людной и шумной, изредка проходили спешащие куда-то люди, проносились машины, проехала телега, громыхая по брусчатке колесами, а дядька, сидевший на телеге, с остервенением хлестал здорового битюга.    День прошел в тревоге, и мы рано легли спать. Мама, обычно, в свободные дни, много со мной разговаривала, что-то рассказывала, особенно перед сном. На этот раз, молча, меня покормила, молча, уложила спать.     Последующие дни проходили в сплошном кошмаре. Постоянные бомбардировки, вой сирен. Все время мы пытались укрыться у знакомых, где меньше бомбили и были бомбоубежища. В один из дней мы были у знакомых, где-то на Пушкинской улице, когда среди белого дня небо потемнело от армады налетевших самолетов, и от пыли и дыма, вызванных взрывами бомб и горящими домами. Мы отсиделись в каком-то подвале, а когда вышли, по окончании тревоги, на улицу, вся улица была искорежена воронками, битым кирпичом, а здания сияли пустыми глазницами окон или полностью вскрытыми, как на выставку комнатами с мебелью, картинами на стенах и разной утварью.    После всех этих событий, у меня, восьмилетнего мальчишки, исчезла вся романтика войны, остался только страх.   Бомбардировки порта и прилежащих районов с каждым днем усиливались, поэтому мама решила перебраться  в более спокойный район. Таким местом, куда мы переехали, была школа, в которой она преподавала в младших классах. Во первых школа была в отдаленном районе, а во вторых недалеко от школы стояло мрачное высокое здание кирхи.   Многие считали, что кирха предохранит этот район от бомбежек, но как показало время,  и этот район бомбили, несмотря на наличие кирхи, и если реже, то из-за отдаленности.    Нас поселили в здании школы в коморке, где раньше жила уборщица, с началом войны уехавшая в свою деревню под  Одессой. Мама немного успокоилась, а я, познакомившись с местными ребятами целыми днями, пропадал во дворе школы или в соседних дворах.    Во время воздушных тревог родители старались загнать нас в бомбоубежище, но это не всегда удавалось  т. к. заигравшись, мы не обращали внимание ни на стрельбу, ни на взрывы.   Страх пропал. Наверное, человек, а тем более дети, привыкают к любым условиям жизни. Шли дни за днями, по слухам фашистские войска все ближе и ближе подходили к Одессе, которая оказалась в блокаде. Было тяжело и с питанием, как мама выходила из этого положения я не знаю, но питались мы сносно. Я по-прежнему целые дни проводил на улице,  заставляя маму постоянно тревожиться за меня, особенно во время бомбежек.     Кирха, по-видимому, все-таки как-то влияла на бомбежки, но однажды и на этот район обрушилось массированное бомбометание и даже около кирхи упало пару бомб, изрешетив стены её осколками. Одна из бомб взорвалась рядом со школой. В это время мы играли в прятки, и я спрятался в вестибюле, против которого и произошел взрыв. Застекленные двери вместе с рамами влетели в вестибюль со страшным грохотом, засыпав весь пол осколками стекла и обломками дверей. Противоположная стена вестибюля была вся усыпана осколками бомбы. Мне повезло, защитила стена, но снова меня посетил страх, Правда не на долго. Увидев маму, которая меня искала, и её глаза, излучающие сразу и беспокойство и радость от того, что я жив и невредим, я успокоился. К счастью, никто из знакомых в тот день не пострадал. Жизнь потекла в прежнем ритме.   

               
                ТРАНШЕЯ.
 
   В конце августа, или в начале сентября, мама пришла с известием, что её посылают на рытьё траншей, и она  добилась разрешения взять меня с собой. Недослушав до конца маму, я выскочил во двор. Окружившим меня ребятам я с радостью сообщил, что с мамой еду к линии фронта на рытьё траншей. Друзья порадовались за меня, сожалея, что у них нет такой возможности, а один из них подарил мне перочинный нож, считая, что  хоть как-то я должен быть вооружен. Сборы были не долгими. Мама взяла только документы и узелок с едой.     На следующий день мы на поезде доехали до какой-то станции, где нас высадили и, построив в колону, вывели на привокзальную площадь, где стояли грузовики.  По спискам всех рассадили по машинам, и колонна тронулась в путь. Всего было, повидимому, несколько сот человек в основном женщины, подростки и несколько мужчин разного возраста. Командовал военный, как кто-то сказал – капитан.  Ехали около часа, или чуть больше. Дорога пролегала среди неубранных полей пшеницы и кукурузы. Пшеница почти вся полегла, только кое-где торчали отдельные островки, а кукуруза стояла, как осенний лес золотая с поникшими листьями, и только на обнажившихся початках сверкали на солнце крупные зерна.   Грузовики уехали,  высадив нас на огромном пустыре. Пустырь заканчивался небольшой ложбиной заросшей травой и небольшими кустами.  Нас снова построили, раздали, наверно привезенные раньше лопаты, и капитан пояснил, что надо делать. Надо было за ложбиной, вдоль её, рыть траншею.  Всех разбили на небольшие группы, назначили старшего, и развели, выделив каждой группе участок. Перекусив из взятых из дома запасов, все приступили к работе. Вдалеке была слышна пулеметная стрельба и глухие разрывы снарядов. Там была линия фронта. Прислушиваясь к канонаде, все молча, и с усердием  работали. Копать было нелегко, особенно верхний слой почвы, проросший корнями трав и высушенный осенним солнцем.  Глубже почва была податливей, и работать стало немного легче. Периодически, выбившись из сил, кое-кто присаживался отдохнуть, но через некоторое время, прислушиваясь к канонаде, вновь брался за лопату. К вечеру траншея была уже примерно по пояс и в сумерках, выбившись из сил, слегка перекусив все, где попало, кто прямо на траве, а кто, соорудив из нарванной травы постель, завалились спать. Передовая, в ночной темноте светилась вспышками взрывов и периодически взлетающими ракетами.    С рассветом все снова взялись за лопаты, согреваясь после ночной прохлады. Взошло солнце, где-то в кустах зачирикала какая-то птица, стала видна проделанная работа: траншея, в которой меня уже, наверное, не было видно и земляные валы с обеих сторон траншеи. Передний фронт по-прежнему громыхал.   Вдруг, со стороны линии фронта появился самолет, он на низкой высоте, так, что были видны кресты на фюзеляже и силуэт летчика в кабине, пролетел над нами.  Потом он развернулся и, пролетая вдоль траншеи, прошелся пулеметной очередью и с разворотом полетел дальше в сторону Одессы. На этот раз к счастью всё обошлось т.к. за время разворота все успели спрятаться, кто залег в траншее, кто в ложбине под кустами. Потом было еще несколько налетов. Все разбежались кто куда, кто в ближайший подлесок, кто спрятался  в кустах. Было понятно, что  работать больше не дадут, а траншея была почти готова. Вроде бы наступило затишье и капитан, с трудом собрав всех, построив в колону,  повел по грунтовой дороге в направлении железнодорожной станции. Уставшие люди ели брели, и колона растянулась метров на пятьсот. Через пару километров мы прошли мимо небольшого подлеска, и вышли к бесконечным полям пшеницы и кукурузы. Слева поле поникшей пшеницы, а справа  бесконечный кукурузный лес.
 
 
                РАССТРЕЛ НА  КУКУРУЗНОМ ПОЛЕ.
 
  Капитан остановил колону, дав возможность немного передохнуть и подтянуться отставшим. Минут через пятнадцать, двадцать колона вновь построилась и продолжила движение. В этот момент раздался крик: самолеты, колона рассыпалась и все кинулись на кукурузное поле, надеясь укрыться в ее зарослях. Со стороны Одессы над нашими головами пронеслись три немецких бомбардировщика с характерными торчащими из фюзеляжа шасси. Даже мы, мальчишки уже знали, что это «юнкерсы».      Когда затих шум улетающих самолетов, капитан вновь  построил колону, и мы продолжили движение. Не успели пройти и пятисот метров, как снова раздался крик: самолеты. На этот раз со стороны линии фронта, на бреющем полете неслись немецкие истребители. Колона рассыпалась и все ринулись на кукурузное поле. Сначала мама растерялась, схватила меня за руку, боясь, что бегущая толпа собьет меня с ног, не решаясь бежать в общей массе. Вдруг она увидела, что трое мужчин бросились бежать в обратную сторону – на поле полегшей пшеницы. Отбежав метров сто, они упали ничком  и замерли в этой позе. Мама потащила меня на пшеничное поле, и мы залегли лицами вниз, невдалеке от мужчин, вжавшись от страха в солому пахнущую прелью, и колосья, которые своими остьями лезли в глаза и нос. В этот момент, сквозь рев  летящих самолетов раздались пулеметные очереди, заставившие еще плотнее вжаться в землю, забыв про все неудобства. Пулеметные очереди и рев самолетных моторов, наводя ужас, казалось, никогда не закончатся, но вдруг все прекратилось шум самолетов постепенно стих. Один из мужчин приподнялся, но снова плюхнулся на землю,  летят, сказал он.    Он, по-видимому,  лежал лицом вверх и считал количество прилетающих самолетов. Снова рев моторов, снова пулеметные очереди, мы лежали, не шевелясь,  вжавшись в землю и ожидая, что очередная очередь пройдет по нам. Сосед продолжал подсчет прилетающих самолётов, конца им не было, улетали одни, прилетали другие.    Когда кончился весь этот ад, еще минут пятнадцать все лежали не шевелясь. Стали вставать только после того, как услышали, что по дороге громыхают какие-то телеги. Мы вышли на дорогу. Со стороны фронта двигались две пароконные повозки, управляемые солдатами. Они остановились, и рассказали, что они едут за боеприпасами на станцию, что во время налета им удалось спрятаться в перелеске и наблюдать всю картину расстрела. С кукурузного поля посеченного пулеметными очередями слышны были стоны, на дорогу не вышел не один человек, наверное, если кто остался жив, бежали в дальний край поля. Один из солдат прошел на поле, походил минут двадцать и, вернувшись,  долго молчал, мрачно закуривая самокрутку. По его рассказу на поле лежало много трупов, и  еще живые, тяжелораненые. В нашем положении, сказал он, мы можем взять только вас пятерых и довести до железнодорожной станции, оказать какую-то помощь раненым мы не можем, разве только сообщить по приезде на станцию командованию.    Один из наших мужчин тоже прошел на поле, но когда вернулся, на него было тяжело смотреть, лицо было перекошено и из глаз текли слезы. Немного помолчав, он подтвердил, что помочь мы никак не сможем, и надо ехать быстрее, пока нас самих не расстреляли, а солдаты сообщат и если командование сочтет возможным, окажут помощь оставшимся живым. Мы расселись по повозкам, двое мужчин на переднюю повозку, мы с мамой и одним мужчиной на заднюю.  Повозки тронулись и мы в шоковом состоянии,  от того, что оставшись живыми, и  не можем помочь, оставляя умирать мучительной смертью, людей с которыми еще несколько часов назад вместе работали, рассуждали об оставшихся в Одессе семьях, о том, что их ждет дома, как они там под бомбежками. В таком состоянии мы и тронулись в дальнейший путь.   
 
 
    

                ДОРОГА ДОМОЙ.
 
   Грунтовая дорога, по которой мы ехали , была разбита машинами и военной техникой обеспечивающими фронт. Нас подбрасывало на каждой кочке, казалось, что заднее место превратится в синяк, а внутренности в гоголь-моголь. Какое-то время мы ехали в полной тишине, после всего происшедшего и увиденного говорить не хотелось. Наверное, каждый по-своему переживал это событие. Кругом были поля, светило солнце, ни ветерка, тишина, только стук копыт и громыхание повозки. Фронта уже не было слышно, наверное, мы отъехали достаточно далеко. Казалось, что все произошедшее было страшным сном.  Вдали показалась деревня. Когда мы подъезжали к ней, солдат одной рукой управляя лошадью, другой подтянул поближе к себе винтовку. Он сказал, что это деревня немецких колонистов и надо быть осторожными, возможно кто-то остался и скрывается.     Проехав примерно половину деревни, мы увидели приближающийся самолет. Возницы сразу остановились, мы все спрыгнули с телег и бросились кто куда. Я добежал до первого увиденного куста и нырнул под него, мама бежала за мной, но вдруг повернулась и побежала снова к повозке. Она схватила свою сумку с документами и, оглянувшись на весящий над головой самолет, нырнула под повозку. Сквозь самолетный гул послышался свист падающих бомб, оглушительные взрывы, свист осколков и падающие наголову комья земли. Первая повозка сорвалась с места и понеслась по деревне, скрывшись из вида. Я с тревогой посмотрел на нашу повозку и сквозь рассевающуюся пыль увидел маму, которая выбиралась из-под повозки. Самолет улетел. Когда все собрались у повозки, оказалось, что все обошлось, никто не пострадал, и только стряхивали с себя песок и земляную пыль. В оставшуюся повозку пришлось размещаться всем семерым. Снова нам повезло, все живы и не царапины. До станции мы доехали без происшествий и, распростившись с солдатами, пошли на станцию, где увидели полный разгром и пустоту и поняли, что дальнейший путь в Одессу это пешком по шпалам.    Так как было еще светло, и после испытаний повозкой, все тело требовало движения.    Один из мужчин решил идти своим путем, кажется в одну из ближайших деревень, двое других приняли решение пока светло идти. И мы вчетвером потопали по шпалам в сторону города. Очень хотелось кушать. С самого утра, с тех пор, когда мы покинули траншею, съев там последние домашние запасы, мы ничего не ели. В сумерках мы подошли к домику путевого обходчика. В нем было пусто, но в огороде удалось собрать достаточно овощей, чтобы утолить голод. В этом домике мы и заночевали. Нам с мамой досталась кровать, на которой мы, прижавшись, друг к другу сразу заснули, и проспали до утра, пока нас не разбудили, сказав, что надо идти. Перекусив найденными овощами, мы отправились в дорогу.    Погода испортилась, небо затянуло сплошной мглой, и пошел моросящий дождь. Мы шли по насыпи железной дороги, не обращая внимания на дождь с одной мыслью скорее добраться домой. Периодически нам попадались домики путевых обходчиков. В них мы отдыхали и питались дарами огородов. Мужчины, по-видимому, могли бы двигаться быстрее, но из-за нас с мамой им приходилось терпеть, оставить нас одних они не могли. Во второй половине дня, после того, как мы покинули очередной домик и шли по насыпи, нам на встречу по грунтовке, пролегающей вдоль железной дороги, показалась нагруженная с верхом телега, которую лошадь  тащила с трудом. Двое мужчин идущие с обеих сторон рядом, периодически подталкивали телегу, помогая лошади. Мы остановились. Они, подъехав, остановились против нас. Наши мужчины с тревогой наблюдали за незнакомцами, у одного из которых через плечо висел автомат. Они подошли к нам, расспросили, кто мы, откуда идем и, получив ответ, один из них возвратился к телеге, и принес буханка хлеба и четыре банки тушенки. Они, распрощавшись с нами, пожелали нам добраться без приключений домой и, стегнув коня, исчезли за поворотом. Мы забрались под деревья, мужчины моим ножом вскрыли банки (пригодился подарок) и с помощью подручных средств, уплетали тушенку с мокрым от дождя хлебом. Насытившись , мы продолжили путь, и уже в глубоких сумерках мы пришли на окраину Одессы, где и  распрощались. Только поздней ночью мы добрались до школы и завалились спать в нашей коморке.   
 
 
                ПРОЩАЙ ОДЕССА.
 
   Был конец сентября или начало октября, когда взволнованная мама, разыскав меня, сказала, что надо быстро собраться и бежать срочно в порт. Собрав небольшой узелок, в котором была только сумка с документами, запасная юбка и  краюха хлеба, заставив меня надеть курточку, и мы вышли из школы. Провожала нас только мамина знакомая из соседнего дома, тётя Катя, которая, как потом рассказала мама, и отдала ей посадочный талон, на корабль, вывозящий из Одессы войска и гражданское население. Муж тёти Кати оставался в ополчении, или возможно в подполье, и ему дали на семью посадочные талон на уходящий  корабль. Тётя Катя решила остаться и отдала талон маме.     Мама шла быстрым шагом, я еле успевал за ней. Стало смеркаться. Время, указанное в талоне истекало. Завыл сигнал воздушной тревоги, могли задержать возможные патрули. Почти бегом мы добрались до порта, нас пропустили и показали, как пройти к причалу.     У причала стоял громадный корабль ни названия, ни типа судна, я не помню, наверное, сухогруз.   По трапу поднимались отряды Одесской милиции. Рядом с трапом стоял человек в гражданской одежде, внимательно следя за происходящим у трапа. Мы остановились против него, понимая, что все пропало, мы опоздали. На причале были груды всякого добра: узлы, чемоданы, ящики и даже различная мебель. Рядом с некоторыми грудами стаяли кучки людей, по-видимому, не пожелавшие оставить свою рухлядь.    Когда по трапу поднимался последний отряд милиции к нам неожиданно подошел этот человек  и, посмотрев наш талон, спросил, где наши вещи, мама показала на узелок. Он пригласил идти за ним, и когда последний отряд поднялся на корабль, мы с мамой вслед за ним тоже поднялись на корабль.     Вся палуба корабля была заполнена сидящими, стоящими, куда-то идущими людьми, всех возрастов – старики, дети, женщины, мужчины в цивильной одежде и военной форме.  Всю середину палубы занимали отряды милиции. Наверное, и  все внутренние помещения корабля были заполнены. Мы с мамой с трудом нашли место у какой-то надстройки, у которой мама села прямо  на палубу, рядом постелила юбку, на которую я лег, положив голову на её колени, и почти сразу заснул. Когда я проснутся светило солнце, голова моя лежала на полупустой котомке, рядом стояла мама, разминая спину и ноги.    Перекусив остатками хлеба, оставив маму я, решил прогуляться по кораблю, Было много интересного, особенно меня интересовали военные и их оружие. Потом долгое время смотрел, прижавшись к борту, на волны и на сопровождавшие нас с обеих сторон корабля катера, морские охотники. Кто-то угостил меня краюхой хлеба и куском сала, и  у нас с мамой был царский обед.   Светило яркое солнце, когда на корабле пронеслось, на горизонте Евпатория. Наконец мы увидели землю. Но в это время появились самолеты летящие бомбить город. Два из них отделилась от общего строя, и направились к нам. Все пришло в движение - милиционеры стали перезаряжать ружья,  на морских охотниках закрутились турели зенитных пулеметов. Через минуту началась интенсивная стрельба из винтовок и пулеметов.  Сквозь канонаду проник свистящий звук падающих бомб, многие попадали на палубу, я прижался к борту, у которого стоял.  Одна бомба упала между бортом корабля и морским охотником, от её взрыва, где-то на глубине, корабль сильно качнуло, а фонтаном воды накрыло морской охотник и окатило нашу палубу. Самолеты отвернули и полетели в сторону города. Люди на корабле постепенно успокоились, и я пробрался к маме, встретившей меня с тревогой, и радостно вздохнула, когда я прижался к ней.  Больше никаких происшествий на нашем пути не было. Когда  проходили, Керченский пролив я проспал, а днем мы подходили к Мариуполю.  Прощай Одесса, когда мы с тобой встретимся?
 
 От имени "детей войны", которые еще живы - вспомните о нас.
                Илья Грибановский.