Несколько песен об Аминазине

На фото г. Мирный. 1977 г. Памятник «Гестапо», сооруженный по инициативе генерал-майора Дряхлых около кинотеатра «Планета». При наличии таких памятников просто необходимо было психиатрическое отделение.

Песня первая. Пролог или увертюра.

Отцом Аминазина, когда-то любимым средством психиатров, был противоглистный препарат – Фенотиазин. Им лечили от гельминтов (кишечных паразитов) при энтеробиозе, а также воспалительные заболевания мочевых путей. В настоящее время его вытеснили менее токсичные поколения лекарственных средств, которые ехидно посмеиваются над стариком. Однако Фенотиазин хоть и на пенсии, но ещё остается в строю, и его призывают на помощь наши коллеги, у которых змея, обвивающая чашу с лекарством, смотрит в другую сторону. Ветеринары лечат им глистные инвазии у рогатого скота, лошадей и свиней.

Кстати, у старичка есть побочный сынок по прозвищу Метиленовый Синий, который унаследовал от своего отца способность бороться не только с воспалением мочевых путей, но и с другими воспалениями. А однажды «Синенький» связался со сладенькой подружкой Глюкозой, и вместе они под названием «Хромосмон» предотвратили отравление Синильной кислотой. Ах уж этот сказочный мир неожиданных встреч под названием «Фарма». Но даже и без Глюкозы «Синенький» в малых дозах попадая в вену, спасает от отравления метгемоглобинобразующими ядами. Сынок, хоть и побочный, но получился – что надо!

Законным же наследником Фенотиазина стал Аминазин, 1945 года рождения. Он родился от присоединения к отцу некого химического радикала. Не хочется забивать вам голову формулами и другими интимными отношениями родителя с радикалами. Но сын получился со способностями к многогранному воздействие на центральную и периферическую нервную систему. Никто кроме него в свое время не обладал таким джентельменским набором качеств: седативным (успокаивающим), снотворным, болеутоляющим, местноанестезирующим, противорвотным и понижающим температуру тела. А как его любили Наркотики, – он усиливал их эффект. В настоящее время, безусловно, ему на смену пришло новое поколение неугомонных и более достойных из семейства Нейролептиков, но не пропеть старику Аминазину песен было бы не только неправильно, но и несправедливо.

Песня вторая. Первое близкое знакомство.

Впервые в замечательный эффект действия Аминазина я поверил весной 1982 года, когда меня, войскового врача 1-го измерительного пункта 3-го управления г. Мирный, направили на отбор молодого пополнения для частей нашего гарнизона. Командировка ожидалась интересной. Предстояло из Архангельской области, где ещё лежал снег, в компании офицеров нашей части, переместиться на юг в Краснодарский край, где уже цвели сады и возвратиться обратно с весенним «обезумившим от счастья» (в кавычках) молодым пополнением.

Назад мы следовали специальным воинским эшелоном, заполненным призывниками, здоровыми и крепкими молодыми ребятами, объединенными общей грустью-печалью расставания с домом, друзьями и подругами, заливавшими скверное настроение спиртными напитками, которые удавалось пронести в эшелон. До конечного пункта приходилось добираться в течение нескольких дней с остановками на промежуточных станциях. По пути к месту будущей службы вагоны заполнялись новыми партиями рекрутов и новая волна пьянства накрывала будущих защитников родины. Таким образом во время поездки большинство призывников прибывали в сильно подогретом состоянии, и им было, как говорят в народе, «море по колено».

Для меня в штабном вагоне было отведено отдельное купе, где я свободно разместился вместе с медицинскими укладками и полным набором медикаментов на все случаи жизни. Кроме меня два отдельных купе занимал пом. по МТО (помощник командира по материально-техническому обеспечению) с сухпайками, другими видами продовольствия и с некоторым запасом спирта для регламентных работ на технике РВСН, который у него случайно (по ошибке) оказался. В этом же вагоне располагался начальник эшелона полковник Кошель, замполит, офицеры караула, купе с оружием и караульные из числа срочно служащих. За каждым вагоном был закреплён офицер, а ему в помощь – один-два сержанта или рядовых второго года службы.

В один из вечеров нашей поездки кажется по территории Вологодской области, когда офицеры с командиром ужинали, появился взбудораженный старший лейтенант одного из вагонов и сообщил, что его подопечные перепились, «взбунтовались», указаний и распоряжений не выполняют, орут, бьют стекла вагона, дерутся, некоторые в крови.
– Караул, в ружьё. Выставить караульных с оружием в тамбурах и изолировать взбунтовавшийся вагон от остального эшелона, – последовала команда полковника Кошеля, который произнес это в три выдоха, поставив недопитый стакан на стол. После слов «есть» начальник караула поспешил выполнить приказание. Кто-то из офицеров не выдержал:
– Такой ужин изгадили, призывнички.

– А ты, доктор, – обратился Кошель ко мне, – возьми что надо и сходи посмотри, может кому помощь необходима.
Я повторил слово караульного начальника. Диалог начальника с подчиненным строго регламентирован и короткое слово «есть» имеет множество смыслов, понятных только военному человеку. Хотя начкару и мне следовало повторить содержание приказания, подтверждая, что мы его уяснили. Однако чрезвычайная ситуация требовала быстроты действий и было не до формальностей.

Когда я появился в изолированном солдатами караула вагоне, «буза» всё ещё продолжалась, агрессия была только переведенная в некую скрытую фазу, и хоть все неохотно разошлись по требованию автоматчиков по отсекам плацкартного вагона, однако, то тут то там, раздались выкрики угрожающего характера и в любой момент можно было ожидать неконтролируемых агрессивных действий толпы, которая в своём безумстве как правило не останавливается ни перед чем.

Проходя по вагону, я видел возбуждённые озлобленные лица призывников, некоторые из них были в крови, отмечая про себя так называемых лидеров-провокаторов. На одного из которых я в конце концов и указал. Сержанты подхватили его под мышки и повели по моему указанию в купе проводника. Он не сопротивлялся, а на его пьяном лице блуждала наглая ухмылка, предназначенная для окружающих, дескать, что вы со мной можете сделать, плевать я хотел на вас с высокой колокольни, я сейчас вернусь, и мы вам ещё устроим. Другие призывники были явно на его стороне и возбуждение не прекращалось.
– Куда вы его уводите! Не имеете права! – раздались истеричные крики его сотоварищей.
– Не волнуйся, братва, я сейчас вернусь. Что они со мной могут сделать?! – громко заверил всех самоуверенный заводила.

В купе проводника с помощью сержантов его уложили на нижнюю полку и спустили штаны.
– Я уколов не боюсь, на меня они не действуют, – с некоторым призрением пьяным голосом заявил лидер вагонной толпы, со злобой посматривая в мою сторону.
– Вот и хорошо, мой милый друг, – с этими словами я, прикинув на глаз массу его тела и необходимую дозу Аминазина с димедролом, соразмерил их с возбуждением пациента и степенью его опьянения, и с небольшим взмахом руки со шприцом ввел ему содержимое указанной смеси в ягодицу.

Это была авантюра молодого врача, коем я и являлся тогда в 1982 году. Молодости свойственна смелость в связи с отсутствием опыта. Эффект от моих действий мог быть непредсказуемым, не буду останавливаться на возможных осложнениях. Но главное, я своего добился, на фоне предшествующей алкоголизации старый проверенный Аминазин вызвал у лидера толпы состояние близкое к наркозу. Заводила обмяк, взгляд его ещё некоторое время блуждал по нашим лицам уже ничего не выражая и наконец глаза непроизвольно закрывались.

По моей команде сержанты подхватили его, вынесли в коридор, и протащив до середины вагона, уложили на нижнюю полку под недоумевающие и испуганные лица остальных, сразу присмиревших призывников. Я ещё раз прошелся по коридору плацкарты выискивая очередного возбужденного пациента. Но повторение показательного лечения не понадобилось. Только после этого в спокойной обстановке я обработал и перевязал некоторым раны и царапины. Вагон успокоился и расположился для ночного отдыха.

Аминазин не подвел. Этот проверенный успокоитель в сочетании с показательным демонстрационным выступлением по усмирению лидера-заводилы произвел отрезвляющий эффект на толпоидов-призывников, возвращая им, знакомый с детства, привычный облик советских человека. Что тут скажешь? – толпа быстро меняет полярность своих настроений под влиянием противоположных сильных эмоций. А агрессивность под воздействием страха и удивления сменилась на успокоение. Как было мне не проникнуться добрыми чувствами к Аминазину и не пропеть ему песню.

Песнь третья. Средство для «диссидентов».

Кроме сульфазина другим популярным в отделении средством в начале 80-годов прошлого века у моего начальника Строчека был Аминазин. При каких психических заболеваниях его назначали, описывать не буду. Не намерен углубляться и в биохимию его разнообразных оттенков – вопрос специфический. Повторюсь только: он был особенно эффективен при преобладании у человека расстройств, связанных с возбуждением.

Какое-то время Аминазим использовался как избирательное средство для борьбы, условно говоря и в самом широком смысле, с инакомыслием. Для начала попытаемся описать «Синдром инакомыслящего», хотя бы общими мазками, как мы его себе представляем на конкретном примере. Некий субъект, назовём его Милморданов (реально существовавший персонаж, но фамилия изменена), наделённый определёнными психическими, характерологическими и личностными особенностями недовольный существующими порядками, начинает задумываться, как их изменить. Само по себе это ещё не патология. Неудовлетворенность порядками на уровне домоуправления нас интересовать не будет, слишком мелко, не масштабно, хотя и здесь можно свихнуться. Таких паранойяльных борцов и патологических сутяг мне тоже приходилось встречать в своей врачебной практике.

Классический «Синдром инакомыслящего» в советское время касался прежде всего существующего государственного строя и находящейся у власти коммунистической партии. Для этого синдрома была характерна определенная динамика. Проследим её на примере инакомыслящего Милморданова. Итак, первоначально у него возникли преобладающего в его голове, идеи доминирующего характера: надо менять в жизнеустройстве то-то и то-то. На этом этапе наш глубоко мыслящий не представлял для государства опасности, он еще не диссидент, просто балабол. Мало ли кто и чем недоволен, мало ли что болтает. Для общения недовольных в Советском обществе существовали «специальные территории – кухни, которые по-видимому намеренно проектировались малой площади, чтобы на них собиралось меньше народа.

Заметьте, суть мыслей Милморданова нас интересовать будет в последнюю очередь, а вот их трансформация, динамика идей определенного характера (доминирующие, сверхценные, идеи-фикс, бредовые идеи) закономерно вызовет у любого психиатра пристальное внимание. И вот уже доминирующие идеи инакомыслия становятся сверхценными и подталкивают Милморданова к действиям. Это уже следующий этап развития «Синдрома инакомыслящего». И уже командиры и политработники косо и настороженно поглядывают в его сторону, а телефон в особом отделе нет да нет возбуждается от патриотично настроенных «доброжелателей»: «Обратите внимание на Милморданова!»

А увлеченный своими идеями Милморданов начинает искать единомышленников среди друзей и сослуживцев, апеллировать к определенным кругам общественности. Способы его активности могут быть самые разные. Главное для психиатров, чтобы они не были сумасшедшими, иначе это не инокомыслящий в широком смысле этого слова, а уже душевнобольной в самом узком понимании этого термина. Если наш синдром углубляется и сверхценные идеи преобразуются в идеи фикс, а в дальнейшем в бредовые идеи (чаще абсурдного содержания) не поддающиеся переубеждению – это уже другой классический психиатрический синдром – параноидный (бредовой). 

Как вы заметили, качественные изменения «Синдрома инакомыслящего» происходят на этапе действий, полностью обусловленных сверхценными идеями. В это время Милморданов становится активным, деятельным, возбужденным, у него повышается артериальное давление, изменяется биохимия его мозга, в частности активируется адренореактивные системы гипоталамуса и ретикулярной формации на кору головного мозга, так по крайней мере уверяют нас нейрофизиологи. Но это пока ещё не сумасшествие, однако на этом этапе Милморданов уже оказывается в отделении Строчека, так как его «глубокомыслие» приходит в несоответствие с основными постулатами партии и правительства и на полигоне от него стараются отмежеваться.

В то время, когда я только начинал свою деятельность старшим ординатором, госпитализировать «за зелёный забор» того или иного военнослужащего решал Максим Акимович, как начальник отделения, совершенно не заботясь о согласии или несогласии пациента. Иногда госпитализация происходила по звонку из политотдела. Так что тот самый случай с Милмордановым был далеко не исключение.

Далее происходила филигранная диагностическая работа психиатра, в задачу которой входила разграничить идеи, основанные на заблуждениях у психически здорового военнослужащего, от идей бредового характера у нездорового. Последние всегда сопровождались, и это очень важно, другими психическими расстройствами, указывающими на душевное заболевание. 

Надо отдать должное Строчеку и нашему отделению, инакомыслие и бред мы никогда не смешивали и пусть ни сразу, но отделяли их друг от друга, хотя порой это было не просто. И в такой разграничительной диагностике моему начальнику помогал Аминазин.
– Сергей Анатольевич, назначь-ка Милморданову небольшую дозу аминазинчика. Да и возбужден он чрезмерно. Противно слушать как он партию ругает, – во время последней фразы Строчек хитро посмотрел в мою сторону, интересуясь как я отреагирую.
– Ex juvantibus, – догадывался я, – с диагностической целью?
– Посмотрим как он на аминазин отреагирует. О результате мне доложишь.

Я понимал, чего добивается мой начальник. Мишенью для Аминазина являлось возбуждение. При этом у психических здоровых быстро наступало состояние апато-абулии. Помните советский фильм-сказку «Марья искусница», в котором красна-девица была заколдована, и на любое к ней обращение, отвечала: «Что воля, что неволя – всё равно, всё равно». Примерно такое же действие оказывал на здоровых и злой волшебник Аминазин. В тоже время душевнобольные с бредовыми конструкциями к Аминазину при небольших дозах оставались невосприимчивы из-за «бушующего внутри психотического процесса», и у них дозы этого нейролептика приходилось наращивать, так как он обладал недостаточным антипсихотическим действием, либо переходить на другие психотропные средства, с другим селективным действием.

Милморданова небольшая доза аминазин буквально свалил с ног, и я сразу отменил нейролептик, тем более что я убедился: Милморданов инакомыслящий не из-за сумасшествия.
– Ну, Сергей, ты гуманист. Зачем так скоро отменил аминазин? Не поймут нас в политотделе. Тебя бы в «Сербского» на переподготовку отправить. Не любишь ты московскую школу психиатрии. Что? и профессоров Снежневского с Морозовым не уважаешь?
– А за что мне их уважать? Мы в Москвах не обучались, мы всё больше в Ленинграде.
По виду Строчека я понял: последнюю мою мысль он разделял, глубокомысленно кивая головой, прикусив губу. Он и сам заканчивал Военно-медицинскую академию в Питере.
Как было не пропеть песню Аминазину, помощнику любого психиатра не только при купировании возбуждении, но и при дифференциальной диагностики.

Четвертая песня позора.

К стыду советской психиатрии, следует отнести применение Аминазина для «лечения» диссидентов. Для этого использовалось его способность вызывать апатоабулический синдром. Суть его проявлений: снизить жизненную активность и вызвать эмоциональное оскудение. Для этого синдрома характерно была потеря интереса к любым занятиям и общению. Появлялось безразличие ко всему, что раннее увлекало. И на смену «Синдрому иномыслия» приходил симптомокомплекс безразличия.

В 1988 году меня, майора медицинской службы, уже назначенного начальником психиатрического отделения, направили на усовершенствование в Всесоюзный научно-исследовательский институт общей и судебной психиатрии им. В.П. Сербского в Москву. Об этом периоде обучения меня как судебно-психиатрического эксперта я расскажу позже.

Там мне удалось встретиться и поговорить, с небезызвестным в психиатрических и диссидентских кругах, директором института доктором медицинских наук профессором Георгием Васильевичем Морозовым. Встреча была случайной. Он поинтересовался: откуда я, какие судебно-психиатрические экспертизы мы проводим на космодроме и по каким делам. Я был молод и не испытывал перехватывающего дыхания пиетета перед разного рода светилами от науки в отличие от сотрудников института его подчиненных, заискивающих перед ним. Мне показалось, что моя манера общения ему понравилось. Он даже поинтересовался: нет ли у меня желания заняться наукой, и какой темой я мог бы быть увлечен.

Помнится, я сымпровизировал и сказал профессору, что меня заинтересовало: имеется ли связь между временем совершения преступления и изменениями состояния подэкспертных с психической патологией в течении суток на материале судебно-психиатрических экспертиз института Сербского. Кажется так я сформулировал суть моего научного интереса, или примерно так. Георгий Васильевич заверил меня, что из этого вполне могла бы получиться кандидатская диссертация. После этих слов, честно признаюсь, директор мне показался очень симпатичным человеком. Вообще разговор носил очень доброжелательный характер, и профессор Морозов мне очень понравился.

Мое мнение изменилось, когда между мой и психиатром Юрой Волковым (фамилия изменена) состоялся разговор в его однокомнатной квартире в одном из спальных районов Москвы, когда мы пили вино. Юра трудился в том самом отделении военных судебно-психиатрических экспертиз, и мы подружились. Вспомнилось, как он повел меня на первый в нашей стране конкурс красоты, на котором победила Маша Калинина. Тогда это было в новинку.
– Про Морозова говорят, он генерал КГБ, – сообщил Юра доверительно, кода мы сидели на его кухне.
– Врут наверно. Хотя … дыма без огня не бывает. Кто работает в комитете и на комитет мы знать не можем.
– Рассказывают, что это он упёк в спецдурдом генерал-майора и диссидента Григоренко, продолжил мой коллега.
– На периферии об этом ничего не слышали. Юр, а кто это такой? – поинтересовался я.
Мой новый знакомый стал рассказывать, периодически отхлёбывая из стакана вино о том, что под председательством «генерала КГБ» Морозова проводились почти все громкие судебно-психиатрические экспертизы с подачи комитета на диссидентов-антисоветчиков Буковского, Жореса Медведева и других инакомыслящих, фамилии которых я не запомнил.

Судьба, окончившего академию Генерального Штаба с отличием, генерал-майора и кандидата военных наук, инициатора создания кафедры военной кибернетики, Петра Григорьевича Григоренко, меня заинтересовала. Его в институте Сербского дважды признавали душевнобольным и направляли на принудительное лечение, что являлось, по моему мнению, позором советской психиатрии, так как генерал-майор душевнобольным никогда не был.

В 1970 году на основании заключения ангажированных властью психиатров института Сербского и по решению суда Григоренко был отправлен в специальную психиатрическую больницу. В своей книге «В подполье можно встретить только крыс» он описал нравы этого учреждения. Наиболее распространенным лекарством в лечебнице был (внимание!) Аминазин, с его способностью вызывать «Синдром безразличия». А это именно то состояние у инокомыслящих, которое устраивало, стоящую у руля страны КПСС, которую Григоренко и осуждал. Вот вам ещё одна невесёлая песнь об Аминазине … но, право, он в этом не виноват. Вся вина на тех, кто его назначал не по показаниям.