Глава 2. Сашка Добряк

       Нам, наверное, опять повезло. Допросы длились всего три дня, нас признали невиновными, и даже присягу мы вторично не принимали. Получили новое обмундирование, автоматы и стали в строй войсковой части по охране и обороне города Гомеля. Теперь мы чувствовали себя полноправными бойцами и защитниками Родины. Новобранцы к нам относились, как к бывалым, понюхавшим порох фронтовикам. В Гомеле мы провели несколько дней, копали окопы и траншеи, противотанковые рвы и ежи, устанавливали надолбни. Оборона была глубокая с большим количеством военной силы. Гомель казался непреступным.  Вместо радиостанции мы получили по четыре сигнальных флажка и прошли курс обучения: «наступают», «вижу немцев», «в атаку» и т.д. Мы с Сашкой снова связисты.

       Не прошло и трех суток после нашего восстановления в правах, как нас вдруг сняли с обороны Гомеля, ночью погрузили в товарные вагоны и отправили, как мы предполагали, вглубь России. Рано утром второго дня эшелон был подвержен сильной бомбардировке с воздуха. Надо заметить, что с самого начала войны мы не видели ни своих самолетов, ни своих танков, и слова песни «били, бьем и будем бить» были для нас теперь пустым звоном, бахвальством.

       Поезд дальше идти не мог, нас выгрузили в поле, рядом был лес, да голубое небо над головой. Станция была, оказывается, в трех километрах отсюда. Шли пешим порядком по шпалам до станции Климовичи.
 
       Помню, как на станции услышал песню:

       Ой, Хмэлю, мий Хмэлю, Хмэлю зэлэнэнький,
       Гдэ ж ты, Хмэлю, зиму зимовав, що нэ развивався?
       Ой, сыну, мий сыну, сыну молодэнький,
       Гдэ ж ты, сыну, ничку ночевав, що не разувався?

       Такого исполнения я и по сей день не слышал. Было что-то тревожное и величественное в мелодии и звучании этой песни здесь, на разбомбленном вокзале, на исковерканных рельсах. Пели ее украинцы и белорусы, сорокалетние мужчины. Нам же с Сашкой Добряком  в ту пору шел двадцать первый год. Может быть, именно эта напряженная обстановка, нервозность так влияли на восприятие этой песни, но звучала она так возвышенно, что все присутствующие слушали ее, затаив дыхание и переглядываясь. Песня эта и теперь звучит у меня в памяти. И если сейчас удается побывать в компании, где умеют петь, всегда прошу исполнить эту песню. Но никто и никогда не исполнял ее так красиво и с такой силой.

       Нас снова выстроили и марш-броском  загнали в болота,  в километрах двадцати от станции. В этих болотах и лесных небольших массивах скопилось  столько нашей военной силы, что, казалось, лес, поляны, болота – всё шевелилось, всё пришло в движение. Здесь и люди, и обозы, кавалеристы и артиллеристы, автотранспорт, который в основном представлен полуторками и ЗИСами. Это было главное направление фашистов из Минска на Москву. Широкое шоссе Минск-Москва было заполнено плотным потоком немецких танков, орудиями, автомашинами и пешими колоннами. Вот эту громаду нам предстояло остановить, не допустить их продвиженья на восток.
 
       Как сейчас помню, наши позиции пришлось занимать ночью, в строгой секретности. Вдоль шоссе по ложбине в топях болот пришлось нам копать траншеи и окопы. Утром все было подготовлено, позиции были определены очень неудобно. К тому же в траншеях и окопах набралось достаточно много рыжей от торфа воды, которую нам приходилось и пить, и с гречневой брикетной кашей есть, кстати, очень пересоленной. Кому приходилось есть эту кашу невареной, вкус ее знает.
Запал в мою душу один необдуманный, с моей точки зрения, план остановить немецкое продвижение на Москву. Несколько раз немцы пытались потопить нас в этих болотах и артиллерией, и бомбежками с самолетов, и лобовой атакой пехотинцев. Трудно описать те бои. Как я говорил выше, мозг отключался во время боя, была только мишень и надо было бить, бить, бить!  Атаки немцев успеха не имели. И вот наше командование выпустило из опушки леса, находившегося позади наших траншей, через наши позиции кавалеристов. Это безумство привело к стопроцентной гибели и кавалеристов, и лошадей. Их расстреливали в упор из пулеметов и автоматов, из пушек и танков. Это был настоящий ад! Лошади ржали и уже без всадников бежали в сторону выстрелов. Сколько молодых парней полегло в том бою, не сосчитать! Все они бойцы кадровой службы. После этой мясорубки вся ложбина была завалена убитыми и раненными бойцами и лошадьми. Немцы не прекращали огонь до последней лошади, многие из них лежали с нами на дне наших траншей, некоторые ушли к немцам. Это было, на мой взгляд, преступление перед Родиной со стороны командования. 

       Прошло еще несколько суток, и немцы снова предприняли лобовую атаку. Я был связным у командира роты. Задача моя заключалась в тщательном наблюдении за немцами, которые расположились по ту сторону шоссе в небольшой деревушке и в лесу. Находился я в кустарнике в метрах ста от траншеи, где по колено в коричневой жиже находились наши солдаты. Постоянно из леса нас обстреливали из пулеметов и автоматов так называемые «кукушки». Немецкие солдаты, забравшись на деревья, вели по нашим подразделениям прицельный огонь.

       Я был свидетелем разных случаев и за свою жизнь не один раз убеждался в мудрости русских поговорок. «Чему быть, того не миновать», или «Береженного Бог бережет». И сейчас вспоминаю вот какой случай.  Судите сами. Немец ведет пулеметно-автоматный огонь, а наш боец - «смельчак», фамилию его я не знал, ходит по вершине  бруствера траншеи и что-то кричит в сторону немцев, словно дразня их. Его ругали, втаскивали силой в траншею, ему угрожали, но он снова и снова повторял свои действия. Пуля его почему-то не брала. В моих глазах, да и в глазах моих боевых товарищей, кто был помоложе, он был настоящим героем. Истинную цену этому героизму мы не знали!
 
       Я довольно быстро освоил ремесло  радиотелеграфиста и бойко орудовал сигнальными флажками. Немцы в этот день предприняли три или четыре атаки с целью уничтожить нас в этих болотах. И вот каждый раз, когда они подходили ко мне метров на пятьдесят, я сигнальными флажками оповещал своих, давая сигнал «в атаку!» Сашка находился от меня в нескольких сот метров и мастерски орудовал тоже флажками. Наши с криком «ура-а-а!» и с винтовками наперевес поднимались из залитых жижей траншей и ускоренным шагом, а то и бегом шли навстречу атакующим. Голодные и мокрые, они производили на немцев такой ужас и страх, что те каждый раз не выдерживали наш натиск и убегали в свои укрытия.Эти изнурительные бои с переменным успехом, казалось,  будут нескончаемы. Но вопреки этому, мы верили, что однажды утром мы погоним врага, поддерживаемые нашими танками и самолетами.

       Но шло время, долго тянулись дни и ночи. Голод одолевал. В минуты отдыха Сашка закатывал глаза, рассказывая, какой же вкусный борщ готовит его мама! А какое украинское сало! «Ты хоть раз его пробовал? Да с чесночком!?» - пытал он меня. Уже несколько дней мы были без горячей пищи. Кухня из тыла не могла к нам пробиться. «Кукушки» корректировали огонь своим минометом, препятствуя доставке нам обедов.

       Когда немцы были отбиты последний раз, со стороны Москвы по шоссе показались три наших танка. В это время почему-то движения по шоссе немецких войск не было. Из люков башен, нам это было хорошо видно, к нам на русском языке обращались наши командиры в нашей военной форме. Они звали нас, сидящих несколько дней в траншеях в воде и голодных,  к  себе, к танкам  на шоссе. Что произошло в наших траншеях, мне из-за кустов было не видно, наверное, ребята все-таки выглянули из своих траншей,  танки вдруг развернули башни и открыли по ним  прямой наводкой беглый огонь. Было ясно – провокация. В это время немецкая пехота, примерно человек двести, обошла танки и зашла к нам в тыл в наши обозы и артиллерию. Что там было, нам неизвестно, потому что это происходило примерно в километре от нас, но через некоторое время после ухода танков мы услышали у себя за спиной «Ура-а-а!» Когда крики стали приближаться, я был вызван к своим в траншею, получив приказ наблюдать за движением немцев и усиливающимися криками  в нашем тылу.  И вот я вижу, как из опушки леса, который в ста метрах от наших траншей, прямо на наши позиции в панике бегут те самые немцы, которые несколько раз до этого атаковали нас. Их гнали наши тыловики. Была дана команда «в атаку!», и наши солдаты встретились лоб в лоб с немцами на этой площадке. Завязалась рукопашная схватка. Наши выбегали из траншей с прикладами и штыками, в ярости били фашистов по головам, вспарывали животы. Кругом ни взрыва, ни стрельбы,  даже «кукушки» почему-то умолкли. Только крики и вопли, стоны и ругань. Я находился в стороне от этого кошмара и мог наблюдать за ходом боя. Немцы старались уйти из этой ловушки, но их кололи, сбивали с ног, душили. Правда, они тоже убили много наших солдат, закололи своими штыками, похожими на ножи или кинжалы. Бой длился недолго, всего несколько минут, но на этой небольшой поляне осталось лежать человек сто, фашистов и наших. В этом бою погиб наш командир роты.

       Мы были потрясены, когда узнали, что произошло в момент рукопашного боя. Помните того «героя», который ходил по брустверу траншеи? Именно он выстрелом сзади застрелил нашего командира, когда тот дрался в рукопашной схватке. Этот эпизод увидел один из командиров взвода и после боя доложил об этом. Выяснилось, что это был немецкий лазутчик. Он-то и корректировал огонь немцев. Как и полагалось в такой ситуации – трибунал, расстрел. Но трибунала, по-моему, не было, а вот расстрел был.
 
       Итак, закончился рукопашный бой. Трудно судить о результатах этого боя. Это вряд ли можно назвать военной операцией. Резня, драка, просто борьба. Наверное, все-таки победа была за нами. Так как немцев гнали еще и наши тыловики.  Трупы, стоны  раненых – все напоминало лежбище тюленей на морском берегу. Страха при виде этого кошмара не было. Кто сидел, отдыхая, кто уже мародерничал по немецким рюкзакам. А рюкзаки у них были отменные! В них – печенье и галеты, консервы и конфеты, фляжки с вином и шнапсом. Немецкий солдат был полностью экипирован. Мы завидовали его экипировке, но не вслух, а про себя.

       День подходил к концу. Солнце уже смотрело не сверху, а в глаза из-за верхушек деревьев на лесной опушке. После таких жарких рукопашных схваток, приобретя к тому же трофейные еду и выпивку, солдаты сидели группами, ели, пили и сравнивали себя с немцами. Сравнение было, конечно не в нашу пользу. Мы были плохо одеты, плохо обуты, нас держали на голодном пайке, не давали спокойно провести хоть одну ночь. Кто был в те годы на войне, тот меня поймет. Мы были изморены голодом и бессонницей. Представьте, идешь в строю и на какое-то мгновение засыпаешь, но все равно идешь, от ходьбы пробуждаешься, принимаешь равновесие и опять проваливаешься в мгновенный сон. И так несколько раз. Сон, равновесие, движение вперед!
 
       Когда солнце спряталось за лесом, нас выстроили на этой же опушке, где остались лежать немцы и наши бойцы. Строй выглядел сверху буквой П. Прошел слух – прибыло высшее командование!  Строй замер по  команде «Смирно!»  Прибывшие три старших офицера приказали выйти из строя четырем нашим командирам, которых тут же перед строем расстреляли лично сами из своих пистолетов. Как было объявлено, за измену Родине! Строй замер в страхе. После этого расстрела никто уже в справедливость не верил, все о чем-то перешептывались,  в чем-то все сомневались, доверия к командирам уже не было. Прошла еще одна тревожная ночь, в течение которой мы несколько раз хватались за оружие, услышав вопли: «Братцы, нас предали!».
 
       Ночь эта прошла вне траншей, но было не лучше. Всю ночь лил дождь, спасаться от него приходилось под кроной елей, так как плащ-палаток и шинелей у нас не было. Бойцы только и мечтали о тепле и сне. О костре не думали, не разрешалось даже курить в целях маскировки.  Ночь прошла, настал новый день, который принес нам новые беды.  Этот день я запомнил на всю жизнь, будь он проклят! Я потерял своего лучшего друга, с которым так много горя, голода и страха пришлось делить поровну, с которым так много было пережито, который стал мне ближе брата. Я потерял Сашку Добряка.

       С утра пополз слух, что наши командиры были расстреляны теми самыми немцами, которые прямой наводкой расстреливали из танков наших в траншеях. Паника  поселилась в наших подразделениях. К обеду была доставлена, впервые за несколько дней, полевая кухня с горячей пищей, но что там приготовил наш повар, нам так и не удалось узнать. Когда  на опушке появилась наша кухня, и все бросились к ней со своими котелками, я также, схватив два котелка – один мой, другой Сашкин,  рванул туда. Но Сашка, которому всегда еды было только «на один зуб», выхватил у меня котелки, бросив мне: «Мне нальют больше», побежал сам к кухне. Кухня была так тесно окружена со всех сторон бойцами, что негде было яблоку упасть. Раздавали пищу два повара из двух котлов. Большая часть наших бойцов стояла у кухни, которая была доставлена лошадиной тягой.  Не  прошло  и десяти минут после ухода Сашки с котелками, как вдруг визг и разрыв мины  разорвали спокойствие и  тишину. Снова сработала, по всей вероятности, «кукушка». Первый же взрыв угодил прямо в стоящие рядом две кухни, в те самые очереди солдат с котелками, где среди прочих стоял мой друг Сашка, и на чьем месте должен был находиться я.

       Сашка – Сашка, мы прошли с тобой такие сложные первые месяцы войны! Благодаря тебе я не сгинул в белорусских топях! Ты воодушевлял меня при встрече с фашистами с глазу на глаз, не оставлял мне шансов паниковать и расслабиться! И ты, как настоящий друг, ценой своей жизни спас мою в тот злополучный день. А я остался! Как мне попросить у тебя прощения?! Как мне перенести без тебя все ждущие меня ужасы войны?!