Сбежавшие. Глава 18

      Глава 18. ВТОРАЯ ТЕТРАДЬ


      «Женщина стояла на пятачке кухни, такой же унылой и неприбранной, как и она сама. Она не то что смотрела в никуда, ей не то что было некуда смотреть — она не видела того, на что падал её взгляд. Она давно это знала — и не было смысла в том, чтобы это видеть, ей давно это не нравилось — и не было смысла в том, чтобы это уяснять. Так, беспомощно озираясь по сторонам, она наконец-то развернулась и протащилась в комнату.

      Тело искало опору. Хотелось прижаться лбом к стеклу, как делала это та, другая, в прошлом, в книге или в иллюзии, но тогда от холода гладкой поверхности сразу заболела бы голова; хотелось прислониться плечом к стене и сползти вниз, но стены были сырыми, а пол — пыльным. Неужели она не найдёт решения? Ведь в этой квартире должно быть место, которое, если не спасёт от боли, хотя бы избавит от усталости. Взгляд упал на кровать. В ней относительно тепло и спокойно. Значит, туда.

      Женщина тяжело опустилась на ложе и завернулась в одеяло; глаза бездумно смотрели через две раскрытые двери — из спальни в столовую и из столовой в кухню — в окно, одна створка которого виднелась во втором проёме. Шёл февраль, и самый суровый период зимы вступал в свои права; сильный ветер беспощадно и неутомимо гнул ветви замёрзших деревьев; они исчезали из сектора обзора за стеклом, и по цвету неба становилось ясно, что близится вечер. Ещё один яростный порыв пригнул сплетение сучьев, но они не возвращались обратно. Прошла секунда. Другая, десять. Верхушка дерева не вернулась на место, как делала это раньше. Просвет уходившего дня безудержно угасал и сливался с грязно-серым холмом, просматривавшимся в нижней части окна. Считанные минуты оставались тьме до того, чтобы полновластно воцариться за этим стеклом, как и за тысячей других. В это время на горке начали вырисовываться очертания какого-то строения. Сперва намеченные тонкой штриховкой, всё ярче, определённее и отчётливее проступали контуры башенок, балконов, могучих атлантов, задумчивых кариатид, барельефов, горельефов, и всё это сложилось в вид величественного замка. Вне времени, вне законов физики, вне понимания он словно плыл в воздухе, горделиво вознося шпили и прокалывая ими сгущающиеся сумерки, отгоняя их куда-то назад и надменно забывая о заднем плане. Плыл, тем не менее оставаясь неподвижным, как это бывает с изображением на экране, движущимся, мнится, в другую сторону после того, как исчезают титры, несколько минут проносившиеся в обратном направлении. В его окнах не горел свет, но снаружи он был освещён каким-то непонятным образом: не было ни прожекторов, ни фонарей, ни неона, однако можно было различить, как колышутся линии первого этажа, будто обдаваемые потоками разогретого воздуха.



      Женщина смотрела на невесть откуда взявшееся видение и ничему не удивлялась, как не удивилась бы и тому, если бы ей сказали, что она умерла или сошла с ума. Не удивилась она и самой себе, когда обулась, накинула пальто, вышла из квартиры, спустилась по грязной лестнице и остановилась у выхода на улицу. Перед ней бесновался февраль, завывал на все лады холодный ветер. Чтобы дойти до замка, надо было пересечь улицу, отделяющую дом, в котором она жила, от выстроившихся в ряд гаражей. Между двумя гаражами виднелся проём — туда и надо было направиться, пройти лабиринт, начинающийся сразу у узкого входа, выйти из него и подняться на пригорок, к цели. Почему видение стало целью, что сулила эта цель, какой смысл был в её достижении, женщина не знала; она привыкла жить толчками и моментами, ибо вспоминать прошлое было мучительно, прогнозировать будущее — страшно, а пытаться связать всё в единую последовательность — невозможно. Она ступила вперёд, перешла неширокую улицу и юркнула в проход. Здесь можно было шире открыть глаза, не боясь, что в них попадёт песок, клубящийся на открытом пространстве белесыми тучами. Лабиринт представлял собой множество коротких отрезков неравной протяжённости, соединявшихся под прямым углом; ответвления были немногочисленны, длиною не более двух метров, и все без исключения оканчивались входными дверьми, так что в них невозможно было заблудиться. Стены произвольного самостроя кое-где перемежались огородными изгородями, хоть и бывшими значительно ниже домиков, но достаточно высокими для того, чтобы ветер стихал совершенно после первого же поворота. Изолированная в этих закоулках, женщина брела молча, опустив голову, и думала о том, как разгуляется стихия на пригорке, когда она выйдет из лабиринта; потом вспомнила, что не встретила ни на лестнице, ни во дворе, ни на улице ни одного человека, несмотря на то, что вечерний час можно было увязать с концом рабочего дня. Да, это была только её реальность, только её дорога расстилалась сейчас, и она снова шла по ней одна вдали от обычной жизни, отторженная, как всегда.

      Впереди показался узкий просвет; потоки воздуха снова принялись обдувать лицо. Женщина вышла из лабиринта и направилась дальше, по-прежнему глядя себе под ноги: видимо, полагала, что к цели её приведёт не действие, а импульс, ибо вектор уже был задан. Так и случилось: не сделав и полсотни шагов, она упёрлась в портал, в глубине которого, как в алькове, утопала массивная, окованная железом дверь. Только здесь она оглянулась по сторонам. Теперь уже успевшая взойти луна лила призрачное сияние на аркады и эркеры изумительной работы, но ни одно окно не было освещено изнутри. Тем не менее замок жил, камни дышали, стены манили внутрь, изваяния неуловимо разворачивались в лёгком полупоклоне, приглашая войти. Всего две ступени отделяли дверь от уровня земли; женщина поднялась по ним, нерешительно дотронулась до металла и опять-таки не удивилась, когда столь внушительная на вид махина отворилась плавно, неслышно и легко, как пёрышко. Сомнений не было: её ждали.

      Она вошла. Всё вокруг тонуло в кромешном мраке. Может быть, клочья паутины, повисшей на ресницах после первого шага, уханье филина, разорвавшее мглу, или крыло летучей мыши, задевшее щёку, и вывели бы её из того подобия сомнамбулического состояния, в котором она пребывала, но птицы и членистоногие не нарушали спокойствия. Не на что было отвлекаться, нечего бояться — надо было отправляться в путь. Наверное, этого не могло быть в реальной жизни, потому что женщина двигалась вперёд, оставив неслышно прикрывшуюся входную дверь за спиной, то есть удалялась вглубь, прочь от стены фасада, но оказалась, что она идёт по огромной галерее вдоль окон, проходя через которые, лунное сияние вычерчивало на полу светящиеся трапеции, определяя путь новоприбывшей. Противоположная сторона галереи была неразличима во тьме; мрак скрывал и своды, и убранство, и лишь неясно, неоформленно грудилась какая-то неопределённая масса — должно быть, мебель. Женщина продолжала своё шествие. Как это часто бывает во сне, она не могла ощущать, холодно ли ей или тепло, голодна ли она или сыта; она не то что не чувствовала усталости, хотя и была в пути уже около двадцати минут, — она не чувствовала и своих ног, ступающих на светящиеся четырёхугольники: она словно скользила по ним, скользящим, ей в ответ, под её взглядом. Так миновала она галерею и оказалась на пороге зала, намного превосходящего по размерам первое помещение. Окна здесь были выше и шире, глаза понемногу привыкли к лунному свету, и она уже могла различать в глубине огромные глубокие кресла, массивные дубовые столы, замкнутые и мрачные, исполинский камин, недра которого могли зараз поглотить целое дерево. Всё это было чужим и чуждым, всё это не могло относиться к ней. Женщина приблизилась к очередной двери и вошла в следующий зал. Та же цепь лунного света пролегала под окнами, так же из разинутых пастей лепных украшений свисали с потолка на цепях многоярусные люстры, такая же мебель дремала на толстых коврах. По стенам протянулась вереница портретов, до того запылённых и закоптелых, что лишь по более тёмным пятнам можно было угадать глаза, губы, обрамление волос. Нельзя было даже определить, мужчину или женщину изображает та или иная картина. Они молчали в согласии с остальной обстановкой, и женщина уже отводила взгляд от мрачного великолепия, как вдруг заметила, что ближнее к ней кресло тихо, вроде бы неуловимо, как доселе замок, разворачивается, словно приглашая усесться. Она стала смотреть на кресло — странное движение продолжалось. Это не было случайностью, совпадением, в которые, впрочем, женщина не верила. Её снова ненавязчиво приглашала неведомая сила. Она подошла и опустилась на мягкое высокое сиденье за широким столом. В тот же миг лунный свет померк, по стенам и потолку протанцевали огненные сполохи, в огромном камине затрещали поленья, на секунду его перекрыл тёмный силуэт, отбросивший гигантскую быстро пронёсшуюся тень, и в кресло напротив села Клото. Не произнеся ни слова, она сделала лёгкое движение рукой, на столе появились не уступающие по размеру остальному убранству подсвечники. Со второго взмаха они зажглись, Клото откинулась на спинку, и женщина услышала первые слова:

      — Я ждала тебя, Анна.


      Коль скоро имя уже прозвучало, воспользуемся тем, что канделябры довольно хорошо освещали рассевшихся за столом, и набросаем портрет собеседницы Клото, которой принадлежало столь избитое имя. Анна подняла на повелительницу судеб измученный взгляд. Бесспорно, она могла быть хорошенькой, симпатичной, красивой; возможно, когда-то она была таковою, и даже теперь, в мерцающем пламени свечей, ясно выделялись тёмные глаза под широким разлётом бровей, губы прекрасного рисунка, белая кожа и нежный овал лица в обрамлении густой гривы каштановых волос. Анна была миниатюрна и хрупка: набрось на неё куртку, в которой утонули бы красивые изгибы женских линий, — и она сошла бы за подростка. Была фигура, была порода, была красота, и всё это смотрелось бы очень привлекательно, если бы не выражение вековой усталости и вселенской печали в зрачках. Свечи, отражающиеся в них, казалось, были погребальными; к губам великолепного рельефа, казалось, долгое время не подносилось ничего, кроме отравы; Анна и не подумала оскорбиться, когда Клото, отчаявшись выудить у гостьи хотя бы слово, весело и беззаботно рассмеялась:

      — Каковы мои превратности, а? Отплытие чужих кораблей в небытие ты принимаешь за свою кончину, равно как и сообщение о новорожденных — за некрологи, сложенные по случаю твоей смерти.

      Анна наконец открыла рот:

      — Я хочу знать, в чём я провинилась или провинюсь.

      — Не так скоро — это даже немного невежливо. Начни издалека.

      Анна пожала плечами:

      — Где твои подруги? Где прялка, веретено, ножницы? Кажется, вас было три, и всех изображали безобразными старухами. Прими мои поздравления: действительность намного превзошла ожидания.

      — Это не действительность.

      — Всё равно.

      — Где остальные… Как обычно — за работой. Как всегда — дома.

      — Дома… Это не твоя обитель?

      — Нет, я только арендую её у хозяина, если он в отъезде. Живу, присматриваю и принимаю гостей, когда прикажут. В отличие от того, что ты слышала или читала про нас, я тоже подконтрольна.

      — Я догадывалась.

      Клото снова рассмеялась.

      — Ты немногословна. Замкнута, неконтактна. Даже странно, что в своём опусе ораторствовала гораздо пространнее.

      — У тебя, вершительницы судеб, в лексиконе такие слова, как «странно»? Ты же ничему не должна удивляться.

      — Не совсем. Сейчас мы почти уже подошли к сути дела, давай только уточним для ясности, что выражения типа «была виновна», «буду виновна» являются приблизительными, неполными. Ты мыслишь лишь одной категорией, а положительное и отрицательное определяются шире одной связки «преступление — наказание». Была ли ты незаслуженно успешна когда-то и беспричинно неудачна годом позже, безосновательно несчастна вчера и ни с того ни с сего счастлива неделей ранее? Этот список можно продолжить, позитив и негатив включают в себя весь спектр твоей жизни в частности и весь мир в целом. Ты с этим согласна?

      — Значит, выхватив одну линию, я не определю справедливость в общем?

      — Опять тебя зациклило на правосудии. Понять не могу: сама же утверждала, что справедливость в земной жизни устанавливается не всегда.

      — Тогда наш разговор будет лишён всякого смысла до тех пор, пока в ваших руках не сверкнут ножницы.

      — Подожди. Ты ухватилась за земной расклад и бьёшь его огромным количеством несправедливостей, которые человек, не претерпевая их до первого конца, уносит с собой в могилу, но твой земной путь ещё не завершён, и ты не можешь его оценить, тем более сейчас.

      — А если у меня нет больше сил для сопротивления и противостояния, если я принимаю неправедность, просто устав, и не хочу далее сражаться ни со сложившимися обстоятельствами, ни с их материальной причиной, ни с первоисточником? Почему ты призываешь меня к действиям, борьбе с неведомым, кивая на возможность и вероятность иного будущего, если знаешь, что я заранее соглашусь со всем, правильно оно или нет, сообразуясь со своим фатализмом?

      Клото вспомнила предупреждение Белого.

      — А ты представь, что фатализма нет.

      Анна усмехнулась:

      — Ты сидишь передо мной и говоришь, что фатализма нет?!

      — Почему же только говорю — доказываю.

      В левой руке Клото оказалась крохотная книга, вместе с плавным движением руки к столу она стремительно увеличивалась в размерах, так что легла на деревянную поверхность огромным фолиантом. Клото простёрла над ним правую руку, и под ней зашелестели сами собой переворачивающиеся листы, испещрённые мелким шрифтом.

      — Смотри: вот твоё имя и твоя судьба. Прочитай последние строки и ты увидишь, что они заканчиваются сегодняшним днём и данным часом.

      В глазах Анны засиял луч надежды.

      — Я умру сегодня? Или уже умерла, и сейчас…

      Клото отрицательно покачала головой, подавив улыбку.

      — Это было бы верно, если бы после строк, описывающих этот вечер, было бы проставлено другое имя — другая судьба, другая жизнь… Но здесь чистые страницы, предоставленные твоей свободной воле.

      — Так не бывает! — перебила Анна, не скрывая возмущения. — Так не бывает, это подлог, это вымазано белым специально.

      — Бывает, если ты это видишь. Тебе дали свободу, и ты должна ею воспользоваться.

      — Это фикция, это только иллюзия…

      — Которую ты всегда любила — твори её дальше.

      — Зачем? Мне не нужна моя жизнь, не нужна моя свобода, я вообще ничего не хочу. Почему ты навешиваешь на меня вериги, толкая на действие, на агрессию? Подчинись я сейчас твоему желанию — и я буду не я, потому что во мне никогда не было жажды борьбы и успеха.

      — Вот ты и попалась. Раз нет «жажды борьбы», подчинись.

      Анна умолкла, устремив на собеседницу удивлённый взгляд, потом всё-таки решила снова возразить:

      — После всего, что было, требовать от меня ещё что-то просто смешно и жестоко.

      — Давай объединим два этих наречия в злорадство — и ты войдёшь в свой привычный мир со знакомым тебе уделом и известной тропой. Чем же ты недовольна? Впрочем, хватит прений: мы всё равно ни до чего не договоримся, если ты защищаешь мою непреклонность, а я, наоборот, от неё отказываюсь. Видишь эти портреты? Они настолько же черны, насколько белы страницы твоего будущего. Ты должна очистить живопись от грязи и копоти, чтобы картины стали яснее и понятнее; одновременно с этим будут заполняться листы книги, относящиеся к твоей судьбе.

      — Что же — они будут заполняться удалённой с картин грязью?

      — Хм, интересная постановка вопроса, хотя по цвету подходит.

      — Каким же образом я буду очищать их от грязи?

      — Понятно, что не щёткой с мылом. Я просто ничего не скажу тебе по той простой причине, что сама не знаю. Ты можешь подумать, можешь включить свою фантазию. В течение нескольких лет ты бездействовала чуть ли не намеренно. Сознательно, злостно. И это привело к тому, что ты имеешь сейчас. Если ты продолжишь демонстрировать себе самой ту же самую инфантильность, не исключено, что попадёшь под колёса очередного кризиса.

      — Именно после того, как я попыталась что-то сделать, меня ввели в данные обстоятельства — и вновь призывают меня к чему-то!

      — Я тебя ни к чему не призываю, но спихивать абсолютно всё на высший произвол и фатализм, отвергать любое деяние — уже извращение. Чем ты закончишь? Ничего не желать, потому что исполнится только то, что будет позволено небом? Но ты же всегда будешь чего-то хотеть, вне зависимости от того, что ты будешь по этому поводу думать! Ты можешь ставить какие угодно ограничения и себе, и миру, закрывать глаза, отворачиваться, но само желание — уже идея, а, следовательно, и работа мысли, уже импульс, уже действие.

      — Я уже занималась описью своих желаний, и именно после этого на меня свалилась кара небесная. Я не решусь на повтор: во-первых, устала; во-вторых, боюсь.

      — Почему кара? Хватит изображать вечного козла отпущения, назовём её испытанием. О чём ты? — поинтересовалась Клото, увидев, как печально улыбнулась Анна.

      — Так… Похоже на диалоги в «Сталкере» Тарковского, в которых от любого постулата можно развить несколько идей. Я действительно очень сильно устала, действительно запуталась в противоречиях.

      — Так почему же восстаёшь, когда я подвожу тебя к необходимости разгрести завалы и навести порядок?

      — Вряд ли тебе интересно будет созерцать, как я машу веником или скоблю унитаз. Порядок… Разве что в мыслях…

      — Отсюда следует…

      — Бумагомарание.

      — Пусть так. Ты придёшь сюда снова, когда сделаешь хоть что-то. Эти портреты — отражение твоей жизни. Они прояснятся, если из-под твоей руки выйдет нечто состоятельное.

      И тут лицо Анны озарилось.

      — А давай я начну с этой книги, допишу свою собственную судьбу. Это не займёт много времени. Раз вы дали мне свободу, я имею право начертать здесь восемь цифр — более мне не нужно.

      Клото отрицательно покачала головой.

      — Глупости. Ты прекрасно знаешь, что сути дела это не изменит.

      — Эволюция энергетики?

      — Наконец-то.

      — Ну что ж… Тогда до скорого.

      Клото насмешливо, слегка наклонив голову, смотрела на Анну.

      — Ты даже не спросила, как меня зовут.

      Анна, уже вставшая из-за стола и пошедшая было к выходу, остановилась и обернула голову.

      — Я думаю, что в этом не было смысла, если ты сама не представилась. Я давно уже не прошу ничего у тех, кто сильнее меня: сами дадут и без просьб, когда сочтут нужным, а не сочтут — никакие мольбы не помогут. Но, коль скоро речь об этом зашла… Клото? Лахезис? Атропос?

      — Остановись на первом.

      Анна равнодушно кивнула.

      — Прощай, Клото.

      — До свидания.



      «Эволюция энергетики, эволюция энергетики», — думала Анна, пересекая огромные залы в обратном направлении. Она была раздосадована: уже давно, вставая поутру, она ждала, что начинающийся день окончательно расставит всё по местам, подобьёт все итоги и наконец уложит в длинный ящик то; от неё, что вечно ей мешало; только тень развязки поманила её, она пошла за ней, уповая на то, что путь окажется последним или по крайней мере, заснув наступающей ночью, она не проснётся, но чаяния оказались напрасными. Анну не то что завели в круг или ограничили — наоборот, продлили в какое-то смутное, неясное будущее и, судя по всему, не на день и не на неделю.

      Словно оборудованная фотоэлементами, тихо отворилась, лишь Анна дошла до неё, входная дверь. Женщина всматривалась в темноту, но ничего не могла разглядеть; потом, встряхнувшись и как бы сбросив с себя наваждение, вздохнула и вышла на свет божий. Всё изменилось мгновенно: Анна почувствовала нечеловеческую усталость, ноги еле двигались, голова с трудом отворачивалась от туч песка, поднимаемых сорвавшимся ветром, ныла изуродованная грудь. Ей снова надо было что-то делать. Сначала — дойти до дому, а потом… «Потом» она не знала. Как всегда, как обычно. Хорошо было хоть то, что дорога к лабиринту шла под уклон…

      Анна ковыляла не оглядываясь, что-то подсказывало ей: кинь она прощальный взор назад — и замка не будет на прежнем месте. Дыхание начало перехватывать, когда она вышла из замысловатого зигзага, но теперь ей оставалось пройти только три десятка метров до подъезда и подняться на пятый этаж. Перейдя улицу и дворик, она вошла в блок и тяжело прислонилась к липким перилам; впотьмах сновали крысы, но на верхних этажах кое-где горели электрические лампочки.

      «Эволюция энергетики, эволюция энергетики. Шрш, шрш. Это крысы. Как же я поднимусь на пятый этаж? До него одна приступка к первому и потом ещё восемь лестничных пролётов. Это надо пройти».

      Ноги всё тяжелее наливались свинцом; последние ступеньки и метры до кровати Анна протащилась чуть ли не волоком и тяжело повалилась в постель, но это был ещё не конец. Хочется выкурить сигарету, сейчас её начнёт пробирать холод, надо завернуться в одеяло. Надо, надо. Ей никогда не избавиться от этих «надо», и они всегда будут стоять перед ней. Или наоборот: постоянно будут появляться новые, и она никогда от них не избавится.



      Анна проснулась часа через два и первым делом отправилась на кухню за чаем. Теперь можно было приниматься за сигарету и думать о том, что произошло недавно, хотя всё это более походило на сон, чем на реальность. Может быть, ничего и не было, она просто спала? Ведь в окне как прежде пляшут кроны деревьев и ничего не просматривается за ними, кроме тьмы ночного неба. Впрочем, её жизнь не действительность, а иллюзия. Итак, эволюция энергетики.

      «Яблоко падает с яблони, когда созреет, — ни неделей ранее, ни днём позже. Вскормленное деревом, оно, в свою очередь, предназначается для того, чтобы в него впились чьи-то зубы. Так и человек совершает свой путь, исполняя чужие предначертания. Задаваться вопросами «чьи?» и «для чего?» можно, но глупо, потому что ответ на них здесь и сейчас получить нельзя. Яблоко по сравнению со мной находится в более выигрышной ситуации, ибо зреет безропотно и бездумно, являясь лишь крохотной частью, маленьким фрагментом огромного по масштабу и смыслу расклада. Для того, чтобы явить миру зрелый плод, нужна земля — не голый песок, а плодородная почва неизмеримо более сложного состава, нежели оксид кремния. Нужны саженец, вода, руки, чтобы сажать, ухаживать, поливать. Нужны смена сезонов и солнечные дни. Появление яблока задано миллионом сведённых воедино обстоятельств и условий. Исходя из этого, можно ли рассматривать конечной целью финал пути с ветки в желудок или из утробы в гроб? Скорее всего, это не венец и не смысл, а лишь часть круговорота, так как подобное повторится и через год, и через два. Дороги нынче яблоки, чёрт побери. Вот и по телевизору всё время горланят, что скоро дешёвой еды вообще не останется. Далее. Отхваченный ножом и поднесённый к губам ломтик яблока не является итогом ни яблочной, ни человеческой жизни, как и исходной позицией для этого звена не являются почва, вода и деревце — здесь требуются земля, солнце, их взаимосвязь — в общем, целый мир, а это уже упирается в Большой взрыв. Восстановим всё с самого начала. Был создан мир, и первые люди жили в раю, то есть в тех условиях, к которым человек сегодняшний может быть приведён только после физической смерти, — возьмём на заметку и двинемся вперёд. Посреди этой беззаботной жизни произошли драматические события. Ангелы зла восстали против ангелов добра, были повержены и низвергнуты с небес, для чего специально был создан ад, и в том же направлении, только с остановкой чуть повыше были отправлены Адам и Ева после вкушения того же яблока и открытия возможности иных впечатлений — соберём их вместе, окрестим плотскими и предложим иное толкование. Адам и Ева были не обычными людьми в нашем понимании, а той их высокоорганизованной частью, которая отправляется в мир иной, когда оставшееся попадает на кладбище, и изгнание из рая означало, что по не установленным пока причинам эту самую высокую материю (или тонкую энергию) пропустили через углеродные цепочки и белковые структуры и спровадили вниз, подальше от блаженства. За чем их спустили в такой неудобной и хрупкой упаковке? За латиноамериканскими бананами и парой оргазмов? Вряд ли: речь здесь должна идти по меньшей мере о Возрождении, русской литературе или итальянской музыке. Теперь ангелы зла. Понятно, что без них равновесная система была бы невозможна, но, сдаётся мне, что билет им был выдан не в недра земли, а на ту же самую поверхность. Был задуман и начат грандиозный эксперимент. Для чего?



      Долгие годы существование бога проповедовали, подводя под веру нормы бытовой философии, элементарной морали и естественного равновесия и не задаваясь вопросом о возможности обоснования религиозных убеждений другим способом, хотя ещё две с половиной тысячи лет назад Платон водрузил наличие Высшего на постамент научной доказанности. Возможно, Вольтер со своим вольнодумством был действительно востребован временем, чтобы, провозгласив «нет», поставить людей перед необходимостью впредь отталкиваться от несомненных постулатов, утверждая верховный промысел. Не «я верую», а «я знаю» — лучшее обоснование правоты, и теперь мы экспериментируем с энергетикой, наблюдаем за тахионами, измеряем уровень эмоций и их содержание, читаем мысли, не угадываем, а определяем будущее. Стоим ли мы на пороге принятия этого высшего естественным, разумным, вечным, не подлежащим сомнению? Что из этого воспоследует, если это свершится? Перепись всего культурного, научного и нравственного наследия, гигантский качественный скачок, царство божие на земле? Равновесие души в передыхе от сонма бедствий и горестей, когда их можно будет взвесить и понять, когда можно будет определить их происхождение и потребность наличия… Гармония жизни, когда ты встанешь передо мной, затмевая блеск роковых очей?



      Что у меня получилось? Эксперимент начат, поскольку есть кукловод, исполнители и завязка»».