Оборотень

     Публика не спешила расходиться после концерта, продлившегося почти два часа. Некоторые зрители, оглушенные электромузыкой, впечатленные увиденным, оставались сидеть на своих местах и медленно приходили в себя, а некоторые, выйдя из оцепенения, подходили к сцене, останавливались перед высоким подиумом и пристально рассматривали музыкантов - завидуя, искренне желая невозможного: продолжения и близости. Музыканты устало и бестолково двигались по сцене, будто чего-то или кого-то ожидали, иногда, проходя мимо инструментов, кто-то из них нажимал на клавиши синтезатора, воспроизводя гармонию аккорда, или беспокойно гулко ударял по барабану, заставляя вздрагивать слабонервную часть зрителей, находившуюся в зале.

     Исполнители сохраняли равнодушные выражения лиц, будто не замечали оставшейся публики, хотя, я точно это знал, им было приятно, волнительно и даже более волнительно, чем во время концерта. Сцена оставалась залитой светом еще не отключенных софитов, заполнена легким голубоватым дымком от перегретых электроинструментов, проводки и электрооборудования, создающими кажущееся очарование, феерию и сказочность тайны артистического бытия. Замечу, что описанное действо происходило не в филармонии и даже не в районном клубе, а в просторном конференц-зале проектного института, который благополучно существовал в восьмидесятых годах прошлого столетия, насчитывая в своих рядах рекордно высокую цифру сотрудников - более тысячи проектировщиков. Доходы института были неплохими, что позволяло содержать собственных музыкантов.

      Сцена конференц-зала, где происходило описываемое мной действо, была капитально перестроена по указанию директора и более приспособлена не под собрания, а под концерты, к коим директор относился с необыкновенным трепетом. Были устроены комнаты для репетиций, выгорожены удобные гримуборные, оборудованы туалеты, выложены плиткой душевые. Директор лично присутствовал на каждом концерте, а после завершения выступлений тоже оставался в зале и, несмотря на свою занятость, стоял незаметно в сторонке, терпеливо дожидаясь полного ухода зрителей. Потом запирались все двери, директор поднимался на сцену, делился своим впечатлением о состоявшемся концерте и не без удовольствия общался с музыкантами. Так было всегда, так случилось и на этот раз. Он прошел через темный опустевший зал, легким бегом поднялся на сцену, тепло поздоровался с каждым исполнителем, крепко обняв, прислонившись гладко выбритой щекой к колючим щекам музыкантов, нежно поцеловал певицу, выглядевшую со сцены привлекательной и миловидной, а на самом деле являющую собой возрастную даму с лицом, покрытым многослойной косметикой и с наклеенными ресницами.

     Любовь директора к музыке объяснялась двумя факторами: фишкой института, выделявшей его на фоне других проектных заведений, где ничего подобного не наблюдалось и не происходило, и собственным директорским пристрастием. Первый фактор он с гордостью везде и всегда рекламировал и даже озвучивал на отчетных коллегиях министерства в присутствии самого министра, вызывая всеобщее удивление и зависть, а второй фактор, не менее значимый, чем первый, он тщательно скрывал - от стеснения, из-за презрительного отношения высокого начальства к художественной самодеятельности, в шутку называвшего нашего директора «комедиантом в два прихлопа, три притопа», а еще из-за повсеместно бытовавшего и мучавшего нашего директора мнения о несовместимости руководящего директорского положения и якобы унизительного занятия лицедейством.

     В музыке он не был дилетантом. В прошлом он получил начальное музыкальное образование, а затем, учась в инженерном вузе, организовал успешный студенческий вокально-инструментальный ансамбль, где играл на нескольких инструментах, пел, писал музыку, занимался аранжировками и даже всерьез подумывал о профессиональной карьере музыканта. Но у него не хватило воли поломать судьбу, забросить наметившуюся карьеру инженера и уйти в неизведанное и рискованное пространство искусства. Звали его Геннадием Михайловичем, шел ему в ту пору 42 год. Был он необыкновенно строен, привлекателен собой и слыл весьма успешным удачливым организатором инженерных дел, да и процесса проектирования в целом. Только вот любил ли он свое директорское дело так, как любил музыку – сие оставалось тайной за семью печатями....
 
     После недолгой теплой беседы с музыкантами начиналось самое интересное. Директор садился за синтезатор, разогревался, виртуозно проигрывая на клавиатуре гаммы и аккорды. Музыканты тем временем брали инструменты и уже на втором дыхании, но с нескрываемым удовольствием продолжали музицировать. В тот раз был исполнен мелодичный и свежий тогда «Брак по любви», написанный французом Полем де Сенневилем, и переложенный для инструментов ансамбля самим директором института.

     Музыканты числились в проектных отделах, где никогда не бывали и ни дня не работали. Сотрудники к ним относились неоднозначно. Их любили, им завидовали, но их и ненавидели, правда, в основном злобные старые девы, которые полагали, что немалая доля заработанных ими денег уплывает в карманы комедиантов, что, в общем-то, соответствовало действительности. Но сумму денег, истраченных на содержание ансамбля, никто не знал, и выведать тоже никто не мог. Бухгалтерия, преданная директору, не выносила сор из избы, сохраняя гробовое молчание, а многочисленные контролеры, проверявшие анонимные жалобы, поступавшие от злобных старых дев, хоть и копали глубоко, но ничего не находили. Тем не менее, деньги загадочным образом регулярно тратились и не только на заработную плату исполнителей, но и на покупку престижной аппаратуры, инструментов и пошив сценических костюмов.

     Название ансамбля придумал сам директор. Назывался коллектив «Клавишами», и потому костюмы музыкантам заказали и сшили двух цветов, как клавиши фортепиано, - у кого-то белые, а у кого-то черные. Инструменты тоже были двух цветов и тоже черно-белые.  В состав ансамбля входили пять исполнителей – Серега, игравший на ритм гитаре, бас гитарист Володька, его тезка контрабасист Вова, ударник Мишаня и возрастная певица Валентина. Серега, игравший на ритм гитаре, был универсалом – он владел электроорганом, неплохо пел, имея приятный тембр голоса и редкую по красоте и силе дикцию, что позволяло ему не только солировать, но и вести концерты, выступая в качестве конферансье. Пользовался он особой любовью зрителей, авторитетом среди коллег-музыкантов, уважением самого директора и считался негласным руководителем ансамбля.

      Рабочие дни музыкантов проходили в прослушивании магнитофонных записей, в поисках новых песен и музыки, в переложении найденных мелодий для инструментов ансамбля и в последующих многодневных репетициях. Итогом такой подготовки становились концерты, проходившие в зале института, приуроченные к государственным праздникам, партийным и комсомольским собраниям. Сами собрания проходили буднично и тоскливо, с длинными докладами, которые никто не слушал, и вялыми, почти сонными аплодисментами. Но, несмотря на невыносимую скуку, зал наполнялся до отказа – места занимали заранее, с нетерпением ожидали завершения нудных собраний и начала концертов, которые, в отличие от однообразных партийных мероприятий, становились яркими и запоминающимися событиями. Потом концерты долго обсуждались в курилках и коридорах. Темами разговоров становилось абсолютно всё, происходившее на сцене – от манеры исполнения и передвижения до взглядов музыкантов в зал и шуток Серёги, ведущего концерты. Поскольку всем не терпелось поскорее услышать и увидеть своих кумиров, атрибуты собраний убирались не всегда и не полностью, и потому музыканты часто пели и играли на фоне гигантского портрета дедушки Ленина, лукаво подглядывающего за происходящим на институтской сцене и весело раскачивающегося на подвесках в такт аккордам звучащей музыки.

     Никто из музыкантов публично не высказывался о будущем ансамбля. В то время их положение, возможности, а главное, ежедневные занятия музыкой, устраивали всех. Но, все же, каждый из «черно-белых» тайно мечтал о большой сцене, о всесоюзной известности и широкой популярности, о чем иногда можно было услышать в тихих откровениях исполнителей, делившихся впечатлениями от просмотренных по телевизору фестивалях и от редких, всегда ночных, музыкальных записей зарубежной эстрады, или после посещений концертов профессиональных артистов.

     Директор тоже принимал участие в репетициях, правда, нечасто и всегда тайно. Такие репетиции проходили поздними вечерами, когда сотрудники института расходились по домам. Музыканты готовились к этим встречам и ждали их с нетерпением. Им нравилось играть с высоким начальником, от которого зависела их судьба, к тому же человеком талантливым и знающим толк в искусстве. Эти репетиции, помимо полученного творческого наслаждения, почти всегда заканчивались приятным сюрпризом. Вот и на этот раз, помузицировав с ансамблем, директор томительно потянул молчаливую паузу, наблюдая при этом за ожиданием исполнителей, а потом поманил их к себе и тихим заговорщическим голосом спросил:

     - Братцы, а слабо нам махнуть на гастроли?

     Вопрос был неожиданным. От услышанного предложения у музыкантов перехватило дыхание, они многозначительно переглянулись, но промолчали, боясь сказать лишнее и не так повлиять на дальнейшее развитие событий. Директор пристально всмотрелся в лица исполнителей и увидел, как в их глазах зажглись бешенные искорки предвкушения.

     - Нас приглашают в Свердловск дать концерт на юбилее тамошнего института, - продолжил директор, - что скажете на это?

     - Поедем, - выдохнули в унисон музыканты, стараясь сдерживать переполнявшие их эмоции.

     Далее директор сказал, что завтра он должен направить согласие свердловскому коллеге, но самостоятельно, не посоветовавшись с исполнителями, он не решался сделать это. Сказал, что приглашение поехать в Свердловск последовало после просмотра фильма об ансамбле, который он свозил на министерскую коллегию и показал его на тамошнем заседании.
 
     Назавтра директор отправил согласие в Свердловск. И в тот же день началась интенсивная подготовка, на которую отводилось три недели. Отбирались и репетировались тогдашние песни, прозвучавшие только по радио, еще не заезженные, малоизвестные, недавно написанные – песни Антонова, Пугачевой, Боярского и совсем почти нигде не звучавшие публично песни Высоцкого. Репетировались инструментальные мелодии Поля Мориа, Раймонда Паулса, Джеймса Ласта, Мишеля Леграна, репетировались еще четыре музыкальных сочинения, написанные директором, среди которых была песня, созданная специально для Свердловска.

     На одной из репетиций директор посвятил музыкантов в задуманную им интригу, тотчас же вдохновившую исполнителей и ставшую чуть ли не главной целью поездки. Суть придумки заключалась в том, что директор поедет на гастроли не в качестве высокого начальства, руководителя делегации, а простым музыкантом, рядовым участником «черно-белых». Ну, а чтобы его никто не узнал, а в Свердловске работали коллеги директора, часто встречавшие его на высоких совещаниях и даже дружившие с ним, директор загримируется и кардинально сменит свой имидж.
 
     Последнюю перед поездкой генеральную репетицию проводили на сцене конференц-зала в сценических костюмах. Директор оделся белой клавишей, что было делом непростым. Лишнего белого сценического костюма, сшитого в ателье по спецзаказу для участников ансамбля, не нашлось, и потому директор самостоятельно подобрал одежду из своего гардероба, позаимствовав кое-что у друзей. На нем были белые брюки, просторная белая сорочка навыпуск, золотая цепочка на шее и фетровая широкополая шляпа, затенявшая лицо. Только вот шляпа была черной, потому что белая и широкополая не нашлась. На лице начальника красовались большие солнцезащитные очки, наклеенные черные усы и черная бородка а-ля «утиный хвост», а из-под широких полей его шляпы выглядывали длинные черные вьющиеся кудри парика, очень напоминавшие пейсы ортодоксального иудея. Музыкант выглядел смешно и нелепо, но, что было самым отрадным, на нашего директора Геннадия Михайловича этот тип даже отдаленно не был похож.

     Музыкантам оформили командировки в город Свердловск, записав в командировочных удостоверениях одинаковые задания: «С целью обмена опытом проектирования техперевооружения промышленных предприятий». Директор взял краткосрочный недельный отпуск, которым не пользовался уже несколько лет, будучи постоянно занятым и вечно востребованным. Летели самолетами разных рейсов. Основной коллектив музыкантов, вылетевший вместе со звукооператором, инструментами и аппаратурой, встречали свердловские коллеги. А директор, дабы не «засветиться», летел отдельно, сообщив предварительно в Свердловск, что один из шести музыкантов задерживается по семейным обстоятельствам, будет ночевать у родственников и доберется до места дислокации самостоятельно.

     Институт, в котором предстояло выступать ансамблю, размещался в солидном многоэтажном здании помпезной сталинской архитектуры. В институтских интерьерах  впечатляло обилие богатого потолочного лепного декора, в глаза бросались высокие резные двери с массивными латунными ручками и фрамугами из цветного стекла, мраморные колонны с композитными капителями, картины исполинских размеров в золоченных рамах, написанные маслом, запечатлевшие советских вождей и труд граждан СССР в годы первых пятилеток. Актовый зал был вместительным и уютным. Сцена закрывалась тяжелым бархатным занавесом красного цвета, имела глубокие бархатные кулисы и такой же задник, драпированный красным бархатом. По соседству с актовым находился просторный спортзал, в котором должны были состояться танцы под аккомпанемент ансамбля. Планировались два выступления. Первое - на большой сцене после торжественного мероприятия, посвященного юбилею института. Второе - в спортзале после перерыва на застолье с фуршетами, накрытыми в кабинетах и аудиториях. В спортзале музыкантам предстояло играть на балконе, оборудованном в торце помещения, что понравилось нашим исполнителям – такое размещение оркестров было традиционным для исторических зальных помещений в дворянских собраниях и губернаторских дворцах.

     Приятной неожиданностью для музыкантов стали цветные афиши, расклеенные на городских рекламных тумбах, приглашавшие на юбилей института, а заодно и на выступление приезжих артистов. Еще одной приятной неожиданностью стали одноместные гостиничные номера с душем, телевизорами и холодильниками, в которых поселили исполнителей, а еще, уже совсем невероятное, - врученные каждому исполнителю конверты с гонораром в размере 25 рублей, хотя о деньгах тогда никто и не помышлял. В разговорах между собой они не скрывали, что главным интересом для них были не конверты, а первые гастроли, возможность выступить на новой сцене, зарекомендовать и показать себя. Прогуливаясь по столице Урала, они чувствовали творческий подъем, верили в предстоящий успех. Им порой казалось, что горожане знают о них и узнают их, и только не желая смущать музыкантов, люди не без труда делают вид, что не замечают своих кумиров. А Серега даже сказал, что знает: эти гастроли станут переломной вехой в их теперешней, вроде бы безмятежной, но, все же, абсолютно бесперспективной творческой жизни, лишенной всякого будущего. У каждого из парней были свои семьи - жены и дети, правда, певичка была одинока. Но сейчас они ощущали себя единой семьей, дружной и неразлучной, скрепленной бесконечной любовью к музыке и непреодолимым желанием реализоваться на большой сцене.

     День выступления начался с утренней репетиции, на которую музыканты явились раньше назначенного времени. Директор, остановившись инкогнито в другой гостинице, не сговариваясь, тоже пришел на репетицию раньше и был уже в гриме. Исполнители тепло обнялись с начальником и, рассматривая директора, осмелев после дружеских объятий, отпустили несколько шуток по случаю его бородато-усатого вида:

     - Я бы в такого супермена по уши встрескалась бы уже после первого свидания, - заявила Валентина, при этом краснея и отводя глаза в сторону.

     - После первого концерта, - уточнил Мишаня-ударник.

     - Усы, борода приклеены прочно? – спросил Серёга.

     - Крепко, не оторвать, могу дать подергать, - засмеялся директор, приподняв подбородок, предлагая испытать бутафорские волосы на отрыв.

     - Спросил, потому что представил: а вдруг кто бросится Вас целовать и в поцелуях оторвет Вам бороду вместе с усами, - продолжил Серёга.

     - Братцы, а давайте со мной на «ты»! Негоже так высокопарно общаться с коллегой, - попросил директор.

     - Давай… те…

     - Мы теперь всегда будем на «ты»? – спросила Валентина.

     - По крайней мере, на гастролях, - ответил директор, приподняв солнцезащитные очки и подмигнув веселым глазом.

     Репетиция проходила на большой сцене актового зала при закрытых дверях. Мобильные телефоны тогда еще не придумали, директора никто не дергал, никто никуда не торопился, и потому играли и пели в удовольствие, думая только о музыке, о совершенстве исполнения, наслаждаясь звучанием дорогих инструментов и тембрами собственных голосов. Отвлеклись только на обед, и то ненадолго – горячее принесли прямо в зал, в заранее оговоренное время, и быстро накрыли раскладной столик. Тогда же в зал заглянул и седовласый руководитель свердловского института. Он поинтересовался, все ли в порядке и нет ли у музыкантов проблем и вопросов. Услышав, что все хорошо, посетовал, что не может дозвониться до своего друга Геннадия, который обещал тоже приехать, но почему-то, вместо поездки в Свердловск, отбыл в краткосрочный недельный отпуск... Потом он сказал, что торжественная часть будет короткой – народ с нетерпением ждет начала концерта, пожелал музыкантам приятного аппетита, творческого вдохновения и отбыл в широкие коридоры вверенного ему учреждения.

      Зал был открыт за полчаса до мероприятия и быстро заполнился зрителями. Свободные места не просматривались - сидели на креслах, на приставных стульях вдоль стен и проходов, на ступенях амфитеатра, в ложах осветителей, на переполненном балконе и даже на ковровом полу перед самой сценой. Торжественной части, как таковой, не было. Показали короткий документальный кинофильм об институте, сопровождавшийся дружными возгласами узнавания и криками радости, затем наградили ударников труда грамотами и значками, партийных и комсомольских активистов позолоченными наручными часами, старейших работников и пенсионеров свертками с колбасой и майонезом, а безвременно покинувших этот мир помянули минутой молчания под звук метронома. Потом распахнули бархатный занавес, осветили сцену цветными прожекторами и музыканты открыли концерт, акапельно исполнив гимн свердловского института, написанный специально для этого концерта нашим директором. Песня произвела нежданный фурор. После ее завершения в зале повисла недолгая звенящая тишина, прерванная вскоре бурными аплодисментами, криками «Браво!» и «Бис!». Гимн пришлось повторять еще раз, а зал теперь слушал стоя и подпевал уже знакомый припев. Потом выступил Серёга, дикторским голосом он поздравил работников института, зачитал памятный адрес, вложенный в красную кожаную папку, подписанный нашим директором, и сказал, что исполненный только что гимн – это подарок  ансамбля гостеприимному уральскому городу и свердловскому институту. Песни и мелодии, исполненные потом музыкантами, принимались на бис, многие вещи просили повторять, а некоторые песни подхватывал зал, хлопая и подпевая, тем самым вдохновляя исполнителей. Музыканты были в ударе, концерт им казался сказочным сном, когда боишься проснуться, зная, что сон окажется сном, которому не суждено никогда не повториться. Директор виртуозно играл на электрооргане, пел в бэк-вокале, а в темных очках, бороде и широкополой шляпе он выглядел продвинутым мэтром. Концерт завершили все тем же гимном, который публика пела стоя. После гимна закрыли занавес, на поклоны и вручение цветов вышли музыканты, кроме нашего директора, принявшего за чистую монету недавнюю шутку с отрыванием бороды и усов.

     В опустевший зал принесли ужин, немного спиртного и также быстро, как и днем, накрыли раскладной столик. Музыканты перекусили, выпили коньяку, расслабились и, окрылённые недавним успехом, согревшись спиртным, завели разговор по душам. Обсудили концерт, взрывную реакцию зрителей, выходы на поклоны, посчитали количество песен и мелодий, исполненных на «Бис», рассмотрели и внюхались в цветы, большинство из которых подарили Валентине, что вполне было понятно – единственной женщине в мужском коллективе, к тому же выглядевшей сегодня неотразимо. Назвали причину успеха, с которой согласились все исполнители – голод на эстрадные концерты вживую и, конечно, талант и качество исполнения, что обуславливал упорный ежедневный труд музыкантов. Обсудили и промахи, которые тоже были, но которые никто не заметил - публика была в эйфории. Неожиданно разговор принял другой оборот:

     - Будет продолжение? – спросил Мишаня-ударник?

     - Да, часа через три-четыре мы поиграем еще на танцах…

     - Я не о танцах, я о нашем будущем…

     - Все зависит от нас, - ответил директор.

     - Не от нас, а от Вас, - сказал Вова конрабасист, позабыв о договоренности перейти на «ты». На что директор удивленно поднял брови и взглянул поверх очков.
 
     - ???

     - Ничего удивительного. Вы лидер, Вы создатель и хранитель коллектива, ну и последнее слово тоже за Вами!

     - Да, я лидер, только вот лидер я самого приземленного института, но никак не директор филармонии и совсем не худрук цирка, - парировал директор.

     - Скажи, - вмешался Серега, осмелев и первый обратившись к директору на «ты», - а слабо бросить все и уйти в музыканты? Бросить одним махом – вернуться после гастролей в наш город, но не вернуться на работу… Мы тоже уйдем вместе с тобой и, поверь, не подведем тебя никогда. Ты классный композитор и, если мы будем работать вместе, нам не надо будет торговаться и покупать музыку, которая еще неизвестно, какого качества. У нас будет, стоп – уже есть! свой автор, свой стиль и уже есть свои поклонники, а потом будут и свои альбомы. Гена, это не спонтанная идея, пришедшая в мою буйную голову, а мнение коллектива, продуманное и выстраданное. Мы готовы на авантюру, но только вместе и только с тобой!

     Предложение было ошеломительным. Похоже, что музыканты все рассчитали и специально поймали нужный момент – после головокружительного успеха, когда голова идет кругом и когда в ту же голову не могут не прийти мысли о продолжении содеянного. Наступила пауза. Директор засуетился, словно по его спине поползли мурашки, снял темные очки, стал дышать на них, добиваясь капелек конденсата на стеклах, протирать их платком, смотреть сквозь стекла на горящие люстры. Потом о чем-то задумался, несколько успокоился, надел очки, глубоко вздохнул и сказал:

     - Вы думаете, меня не посещают такие же мысли?

     - И что?

     - Честно?

     - Да, честно!

     - Если быть честным, а употребленный сейчас коньяк способствует моему откровению… Я трус, братцы!!! Трус!!! Да, да, я боюсь революций, я боюсь перемен, я боюсь потерять безвозвратно то, к чему шел всю жизнь, чего добивался и добился же, братцы. Я знаю, что в музыке смог бы раскрыться и получал бы от музыки несоизмеримо большее удовлетворение, чем я получаю от своей технарской карьеры, но… Я не решаюсь, братцы мои, потому что мне страшно уйти в неизведанное, страшно начинать жизнь сначала...

     Серега не унимался:
 
     - Назвать себя трусом - это уже не трусость. Быть может, сейчас и стоит начать все сначала? Гена, ты достиг своего апогея и тебе уже становится неинтересно жить по-старому. Согласись, что это так! Начни все сначала, Гена. С твоим талантом и твоей энергией ты добьешься не меньших вершин, но уже в искусстве! И у тебя все получится! Разбуди, в конце концов, свое тщеславие! – настаивал Сергей.

     И снова наступила пауза, которую прервала Валентина, сделав это по-женски, без всякой логики, но вполне уместно:

     - Ребята, а давайте поклянемся. Только все вместе, вшестером!

     У музыкантов была своя клятва. И клятву эту они как мантру, взявшись за руки, повторяли перед каждым концертом, считая такой ритуал залогом успеха. Правда, совершали они это таинство только впятером, без директора, потому что директор музицировал с ними на репетициях, а концерт он всегда смотрел из зала и не ведал, что происходит за кулисами перед началом выступлений. На этот раз о клятве забыли все. Возможно, из-за волнений на новой сцене, а быть может из-за директора, который был рядом.
 
     - Я не знал, что у вас есть тайна, – сказал директор с нотками обиды в голосе.

     - Была, но теперь это наша общая тайна - клятва шестерых. Давайте встанем и возьмемся за руки, - предложил Мишаня-ударник и первым поднялся из-за стола и протянул друзьям свои большие ладони с желтыми мозолями от барабанных палочек.
Директор тоже встал и крепко сжал ладони рядом стоявших музыкантов.

      - Один за всех и все за одного! – трижды, чеканя слова, повторили музыканты.

      Дальше разговор не клеился. Директор больше ничего не говорил, его никто ни о чем не спрашивал и ничего не просил. Чувствовалось, что произнесенная клятва всех успокоила, зародив надежду на перемены. Музыканты переместились на балкон спортзала, оказавшимся просторным и удобным, где установили и подключили перенесенную туда аппаратуру и инструменты. На балкон поднялась миловидная дама с начесом волос, высоким разрезом на темном вечернем платье и складной фигурой. Она представилась членом профкома, ответственной за культмассовую работу, высказала несколько восторженных слов о концерте, сказала, что зрители находятся под впечатлением, что говорят только о выступлении и о полюбившихся им музыкантах, благодарят руководство, организовавшее грандиозное мероприятие, и даже тосты поднимают за продолжение дня, но только с музыкой. Дама передала Сергею список фамилий ударников коммунистического труда, которых следовало поздравить с высокими достижениями и посвятить им музыкальные произведения.

      Музыканты поблагодарили миловидную даму, Серега поцеловал ей руку, а она потрогала каждого по плечам черно-белых пиджаков, подергала директора за кудрявые черные пейсы, приобняла Валентину и сказала, что народ соберется минут через сорок. Уходя, предупредила, чтобы не курили и чтобы закрывали на ключ балконную дверь, предотвращая массовое нашествие поклонников.

      Народ собрался и, стоя внизу, устроил бурные овации музыкантам, а Серега, выждав окончание оваций, представил каждого музыканта. При этом каждый подходил к ограждению, долго кланялся и посылал в зал воздушные поцелуи. Представил он и директора, спонтанно придумав имя и фамилию шестого участника, назвав его Михаилом Генкиным. Директор остался доволен. Он заулыбался и, подойдя к ограждению, театрально раскланялся, поглаживая усы и придерживая рукой свою широкополую шляпу, отбрасывающую тень на его директорское бородато-усатое лицо.

      Заиграла музыка, начались танцы, а в перерывах между танцами - поздравления ударников труда. Серега, проявляя свою фантазию, называл произведение и говорил, что именно эта мелодия или этот танец исполняется исключительно по заявке ударника или ветерана, направленной в ансамбль по почте.

      В перерывах между исполняемыми произведениями музыканты слышали стуки в балконную дверь и просьбы открыть, но памятуя условия миловидной дамы из профкома, дверь держали закрытой.

      От переполненного танцующего зала и перегретых инструментов сделалось душно, особенно на балконе, куда поднимался и где застаивался теплый воздух. Стуки в дверь прекратились и директор, стоя ближе всех к балконной двери, желая проветрить помещение, отпер и приоткрыл ту самую балконную дверь. Музыканты почувствовали приятный свознячок, вздохнули с облегчением, переглянулись с улыбкой, подмигнули друг другу и с новой силой продолжили выступление. Но через некоторое время в приоткрытую балконную дверь устремились молодые люди, и не только молодые. Балкон стал быстро заполняться фанатами, которые здесь же танцевали, а некоторые  норовили взять автографы у играющих и поющих музыкантов и даже обнять и поцеловать своих кумиров, продолжающих потеть и добросовестно работать. На балконе стало твориться что-то невообразимое: фанаты прибывали, играть становилось все труднее, воздуха не хватало и было понятно, что сейчас должно случиться что-то непоправимое…. И случилось. Под натиском толпы фанатов, ворвавшейся на балкон, отломилось и рухнуло в зал ограждение балкона, а вслед за каменными балясинами вниз полетели несколько человек и две большие колонки усилителя, стоявшие по обеим сторонам балкона. Послышались страшные глухие стуки. В зале моментально погас свет и все пространство помещения погрузилось в темноту. Смолкли инструменты и было слышно, как с балкона рухнуло в зал еще что-то. Звуки смолкнувшей музыки сменил вначале негромкий, а затем нарастающий ропот публики, впавшей в смятение, крик женщины, истошный и пронзительный, переходящий на писк, и слабые стоны пострадавших. Директор попросил музыкантов не поддаваться панике, оставаться на балконе и ждать.

      - Дай Бог, чтобы все были живы, - сказал он.

      По звукам, доносящимся на балкон из темного зала, можно было понять, что публика медленно покидала помещение, толпясь у дверей выхода. Кто-то из присутствующих громко и настойчиво требовал вызвать скорую, кто-то тихо рыдал. Через некоторое время дали аварийное освещение и стало видно, что людей в зале оставалось немного, а несколько человек лежали на полу под балконом в неестественных позах. Там же лежали упавшие развалившиеся колонки и рассыпавшиеся раскрошившиеся балясины ограждения балкона. А еще чуть позже в зале появилась бригада врачей с чемоданчиками и носилками, наполнившая помещение запахом лекарств, и быстро, без суеты, приступившая к своей, понятной только им работе. После ухода врачей на полу зала остались два тела, накрытые откуда-то взявшимися белоснежными глажеными простынями с отчетливыми складками на местах перегибов ткани. Музыканты еще долго молча сидели на опустевшем балконе на своих местах за своими инструментами. К ним никто не заходил и никто их не звал. В повисшей тишине были слышны только звуки балконной двери, которая скрипела и хлопала по дверной коробке, движимая ветрами сквозняка.

      - Утро вечера мудренее, - прервал тягостное молчание директор, - сейчас все по койкам, а поговорим завтра.

      Но завтра поговорить не пришлось. Рано утром администратор гостиницы обошла номера музыкантов, разбудила их стуками в дверь и передала каждому настоятельную просьбу местной милиции явиться всем к 10 часам в отделение. То же самое передали директору, остановившемуся в другом отеле. В милицию прибыли все вместе в назначенное время, отметились в проходной, предъявив паспорта, и, сопровождаемые постовым, прошли путанными лабиринтами коридоров к нужной двери дознавателя, где присели на стулья, ожидая вызова. Ожидать пришлось недолго. Из кабинета дознавателя вышел седовласый руководитель свердловского института, осунувшийся, похудевший и бледный как вчерашние простыни, укрывавшие два неподвижных тела. Он задержался, рассмотрел музыкантов, поняв, что это они, остановил свой погасший взгляд на нашем директоре, пришедшем в милицию во вчерашней широкополой шляпе, отбрасывающей тень на лицо, и сказал, процеживая слова сквозь зубы:

      - Это ты?

      - Я, - ответил директор, встал, попробовал улыбнуться и протянул руку коллеге.

      - Оборотень… У тебя хватило совести протянуть мне руку… Пропади ты пропадом... Мразь…

      Директор медленно опустил свою руку и не стал реагировать на унизительные оскорбления, промолчал... Свердловский начальник подождал, потоптался на месте, обмяк, промокнул платком глаза, молча развернулся и медленно ушел, оставив музыкантов в покое, не мучая больше их.

      К дознавателю, лысому толстячку в круглых очках с жуткими увеличительными линзами и с безучастным выражением лица, позвали всех сразу. Разговор начался с длинного выяснения личностей, мест работы каждого музыканта, фактов их биографий, истории приглашения, поездки и прибытия в Свердловск. Но, до детальной хронологии концерта дело не дошло. Директор прервал нудные и никчемные вопросы. Он поднялся со своего места, сказал, что хочет сделать заявление и попросил дословно записать в протокол все, что будет сейчас говорить. Дознаватель изобразил на лице неподдельное удивление, посмотрел на директора поверх увеличительных линз, но возражать не стал, а только кивнул, давая понять, что можно говорить. Директор не спеша стал говорить, предельно четко излагая свою позицию, делая паузы, позволяя дознавателю осмысливать и записывать сказанное:

      - Инициатор и организатор гастрольной поездки сотрудников вверенного мне института - я, Геннадий Михайлович Марков, генеральный директор. Инициатива играть на балконе спортивного зала тоже принадлежит мне, на чем лично я и только я настоял перед свердловскими коллегами, до конца понимая степень риска и принимая на себя полную ответственность за ход выступления. Балконную дверь, куда впоследствии устремились зрители, тоже открыл я… А далее делайте выводы… Я сказал все!

      Музыканты смотрели на директора с нескрываемым удивлением. Это говорил их директор, который еще вчера цеплялся за свою должность и, не стесняясь, называл себя трусом. Дознаватель, плохо скрывая волнение, посучил ногами, шаркая ими под письменным столом, заваленным бумагами, выпил стакан воды, налитый из графина, вытащил из кармана брюк большой клетчатых носовой платок, промокнул пот, выступивший на лысине, протер толстую шею, пощелкал кнопкой шариковой ручки, раздумывая над дальнейшими своими действиями, а потом попросил прочитать протокол, подписать его и отпустил музыкантов, сказав, что на сегодня свободны все.

     - Все перемелется, не волнуйтесь, - сказал музыкантам директор, когда они вышли из кабинета.
 
      Улетали разными рейсами, музыканты раньше, а директор чуть позже, поскольку заранее такие были куплены билеты, хотя теперь в конспирации не было никакой необходимости.

        Уже на следующей неделе в институте стало известно, что в министерство поступил сигнал и что с директором, чересчур увлекшимся самодеятельностью, будут разбираться. Известие это, непонятно откуда и как полученное, воспринимаемое неоднозначно, стали разносить злобные старые девы, судача в курилках и коридорах, перемывая косточки директору, а заодно и музыкантам. Музыканты, несмотря ни на что, продолжали работать, ежедневно занимаясь музыкой в своих помещениях. Директор после возвращения углубился в свою директорскую работу и будто не слышал или не хотел слышать расползающиеся слухи. Он не заходил к музыкантам, не возвращался к начатому в Свердловске разговору и ни с кем не обсуждал досадное завершение гастролей. Музыканты тоже молчали, правда, иногда, вспоминая благородное заявление директора, восторгались своим лидером, ставшим теперь ещё и кумиром, бросая между дел короткие фразы:

      - Он смог вызвать огонь на себя…

      - Это поступок настоящего человека…

      - Кто-то из нас способен на такое? Нет, нет и нет…

      А еще через неделю в институт пожаловал высокопоставленный представитель министерства. В тот же день министерский начальник созвал закрытое партсобрание и выступил на нем с обличительным докладом. Несмотря на строжайшую секретность партийной сходки, слухи о собрании и рассмотренных на нем вопросах, благодаря длинным языкам злобных старых дев, растеклись по коридорам и курилкам института. Стало известно, что директору попомнили концерты, проходившие в зале на фоне портрета Ленина, раскачивающегося и почти танцующего в такт безыдейной эстрадной музыки, растлевающей молодежь. Говорили, что на собрании придали публичной огласке факт присутствия музыкантов в штате института, обвинив директора в злостных злоупотреблениях. Но самым тяжелым проступком директора назвали его тайную поездку в Свердловск и беспрецедентное лицедейство там, расцененное, как безнравственную хулиганскую выходку, порочащую репутацию высокого руководителя. Директор, молча сидевший на собрании, не дождавшись оглашения оргвыводов, прервал выступавшего представителя министерства и прямо из зала подал ему заявление об увольнении. Он, поднявшись на сцену, публично объявил о своем решении участникам собрания и тотчас же покинул судилище… Говорят, что кто-то в зале зааплодировал ему.

     А еще через несколько дней из института были изгнаны музыканты, правда, с мягкой формулировкой, записанной в их трудовые книжки: «в связи с сокращением штата». Позже мне стало известно, что почти никто из них не смог связать свою дальнейшую судьбу с музыкой. Лидер ансамбля Серега и гитарист Володька занялись торговлей, ставшей впоследствии их основным занятием. Говорят, что Серегу видят иногда в роли поющего и говорящего ведущего на богатых корпоративах. Правда, эта информация пока не получила подтверждения. Контрабасист Вова и Мишаня-ударник подались в охранники, коими трудятся и по сей день, продолжая дружить и стараясь дежурить вместе в одной смене. Лишь Валентина через некоторое время смогла устроиться бэк-вокалисткой в ресторан при железнодорожном вокзале, где пела достаточно долго и даже успешно, но потом ее следы затерялись. Говорят, что она спилась, не справившись с соблазном частых халявных ресторанных угощений.

      Директор ушел в филармонию, куда был принят сразу и где стал работать с небольшим профессиональным вокально-инструментальным коллективом, исполнявшим шуточные песенные пародии. На афишах коллектива стали писать его фамилию, напротив которой указывалось «концертмейстер и автор текстов». Ансамбль постоянно гастролировал по городам и весям большой страны, и потому увидеть директора и пообщаться с ним было делом почти невозможным. Поговаривали, что со временем этот коллектив и вовсе перебрался в Тюменскую филармонию, а в наши края перестал заезжать.

      Наш институт, некогда насчитывающий в своих рядах рекордно высокую цифру сотрудников - более тысячи проектировщиков, благополучно развалился в перестроечные годы, исчезнув вовсе из списка проектных компаний. А его высотное здание с просторным стеклянным вестибюлем, проектными залами, скоростными лифтами, коридорами и курилками занимают теперь торговые представительства, различного рода конторы и даже фитнес клуб с глубоким бассейном и турецкой баней. В актовом зале, где когда-то под большим портретом дедушки Ленина играли музыканты, теперь угнездился гипермаркет «Пятерочка», а в бывших гримуборных и комнатах для репетиций установили холодильные камеры с замороженным мясом, а еще бочки с соленой капустой и пряной селедкой. Как знать, был бы сейчас у руля наш директор, быть может остался бы в списках живых и институт, и музыканты играли бы и пели после собраний...

     Много воды утекло с тех пор, и мало кто помнит рассказанную мной историю. И я бы ее не вспомнил, да случай один разворошил мою память.

     Есть у меня в городе свой любимый уголок. Небольшой сквер в старом центре. Я люблю прогуляться по этому крошечному оазису шумного города, где замедляю шаг, чтобы взглянуть сквозь высокие кроны на синее небо и еще, чтобы услышать уличных музыкантов. В этом сквере почти всегда один из двух исполнителей, совсем юных - скрипач, или виолончелист. Я останавливаюсь, слушаю музыку, и каждый раз меня завораживают проникновенная игра молодых музыкантов, открытость тонкой и чистой души и необъяснимая способность очаровывать зрителя.
 
     В этот раз музыка была другой, другим был и музыкант. Немолодой небритый человек сидел в старенькой потрепанной инвалидной коляске и играл на дудочке, показавшейся мне детской. Удивительно, но звуки, извлекаемые из крошечного инструмента, были необыкновенно мелодичными и пронзительно грустными. Почему-то подумалось, будто дудочка эта есть детская игрушка из далекого прошлого человека в коляске. Музыкант был в черной широкополой шляпе, отбрасывающей тень на лицо, и в темных солнцезащитных очках. Я постоял, послушал грустную музыку, настраивающую на раздумья о прошлом, бросил копеечку в мятую консервную банку из-под шпрот и узнал нашего директора…