Восток - дело тёмное

                Первая встреча
 
    Это не про Ближний Восток, и не про Дальний. Там дело, может быть, ещё темнее. Я там не был, поэтому сказать о них, об этих востоках, ничего не могу. Здесь  пойдет речь о Средней Азии, в основном об Азербайджане. Мне довелось там побывать несколько раз, и не проездом, а с непродолжительными остановками, оставившими поверхностные впечатления и воспоминания. Тем не менее, я на собственном опыте убедился, что Восток -  дело тонкое, потому и тёмное при первом знакомстве.
    Первый раз я встретился с Азербайджаном, как говорится, один на один. Баку привык к разноплемённой публике, и я там промелькнул незаметно, прибыл туда утром, походил вокруг вокзала, приобрел путеводитель для туристов, а вечерним поездом двинулся дальше, вглубь этой страны.
    И на следующее утро прибыл в районный городок с названием Барда. Местные жители говорили – древняя столица многих правителей. Может быть, на Востоке всё может быть. Позже я выяснил, что так оно и было. А тогда от древней столицы почти ничего не осталось, даже в памяти живущих там людей. В Барде я прожил целую неделю. Не всего лишь неделю, не просто неделю, а целую неделю.

    Пока шел главной улицей до гостиницы, меня несколько раз останавливали местные жители – компаниями и в одиночку.
    - Здравствуй, брат! Ты откуда пришел?
Я понял, их интересует моя начальная точка дороги к ним. Приветствие и вопрос сопровождаются крепкими рукопожатиями со всей компанией из 5 – 6 мужчин.
    Отвечаю, откуда «пришел».
    - Молодец, слушай! За капустами?
Дело в том, что я туда явился в середине апреля,  в самый сезон молодой капусты.
    Отвечаю, что нет, по другим делам. Снова получаю «молодца», и чувствую, что интерес ко мне пропал. Мужики перешли на азербайджанский язык и продолжают свою, прерванную моим появлением, беседу.
    Вежливо говорю «до свидания», в ответ слышу «давай, брат», и покидаю компанию.
    Метров через семьдесят натыкаюсь на следующую такую же компанию, исполняется точно такой же ритуал, в конце опять прощальное «давай, брат», иду дальше. Ещё метров через пятьдесят ко мне быстрым шагом  из парикмахерской  приближается полноватый дядька в белом халате, горячо приветствует, повторяет вопрос про «капусты», интересуется, как там, откуда я «пришел», со снабжением, выслушав, что всё в порядке, выдаёт «молодца» и вежливо отпускает словами «давай, брат, мне работать нада, стрижка-бришка».
    Всё это происходит в первой половине рабочего дня. Женских компаний не видно, даже идущих куда-нибудь женщин не видно. Редкая промелькнёт, и исчезает магазине или в калитке у дома.

    Заведующий гостиницей круглый со всех сторон пожилой дядя (сразу вспомнился Есенин – «сам чайханщик с круглыми плечами...»), ещё не аксакал, радушно принимает, про капусту не спрашивает, ему позвонили о моём прибытии заранее.
    Приняв  заполненный  бланк, «чайханщик» внимательно его изучил, сравнил с моим паспортом, и, подняв вверх указательный палец, со значительным видом произнёс:
    - Гастинис «Европа»!
    Тут же по-детски рассмеялся и самолично повёл меня на второй этаж – в апартаменты. Передал меня женщине с какими-то наставлениями на азербайджанском, пожелал приятного отдыха и удалился. Улыбчивая приветливая женщина,  объясняясь больше знаками, чем словами, привела меня в номер, всё показала, потом показала все «удобства»  и маленькую кухню с газовой плитой, посудой и чайниками, выдала ключ от номера и направилась к выходу.
    Я вежливо сказал «спасибо» и в ответ услышал: - Испасиба!
     Не отпуская её, я спросил, её имя. Немного подумав, она коротко с благожелательной улыбкой ответила: - Апа.
     Апа, так Апа. Ещё раз поблагодарив, и услышав такой же ответ, я стал располагаться, выглянул в окно, выходящее на задний двор, и увидел на соседнем доме вывеску «Чайхана» – на русском языке. Европа, подумал я.
     Пару часов отдохнув с дороги, я решил прогуляться по городу, закрыл на ключ номер и пошагал на выход мимо конторки, где дежурила Апа. Сдав ей ключ, я машинально попрощался и услышал:
     - Сагол.
     Решил спросить, как будет по-азербайджански «здравствуйте».  И услышал:    - Сагол.
Стало интересно, и я продолжал задавать вопросы:
     - А  как по-азербайджански будет спасибо?
     - Сагол.
     - А  пожалуйста?
     - Сагол. Приветливая искренняя улыбка не покидала её.
     Сагол, так сагол, видимо – универсальное обращение. И понял. Русский язык она, в общем, понимает, но говорить – не научилась.
     Прогулка была не то, что неприятной, а какой-то унылой, без ярких впечатлений. Те же по виду кучки беседующих  мужчин, женщин и девушек на улицах нет, как будто в городе одни мужики.
               
                Ханум  по имени Сона

     Наутро меня подобрал у гостиницы вахтовый автобус, и повез на объект. Вот там я увидел парней и женщин, а точнее – девушек. Меня пригласили сесть на свободное место рядом с девушкой, у которой в руках был роскошный букет роз. Я уселся, окинул взглядом публику, и уставился на букет – неодушевленный предмет, не возражающий против внимательного разглядывания. Мужчины тихо переговаривались между собой, девушки щебетали о своём. И всё это на азербайджанском.
    Минут пять я рассматривал букет в руках моей соседки, и вдруг она  вынула из него одну розу и молча протянула мне. Я растерялся, а она, глядя мне в глаза, держала передо мной цветок и молчала. Без обычной у нас улыбки, даже без всякого выражения в глазах.
    Это длилось недолго. Один из парней обратился ко мне:
    - Возьми, брат, это тебе подарок. Отказываться нельзя.
    Пришлось принять розу и поблагодарить девушку. Она молча кивнула, и стала смотреть в окно.
    Я сидел, как истукан, с розой в руке и чувствовал себя, если не идиотом, то кем-то вроде.
    В конце концов, чтобы как-то изменить ситуацию, я, наклонившись к ней, спросил:
    - Как вас звать?
    Она с настороженным недовольством коротко бросила:
    - Сона. И решительно отвернулась. Я никогда не страдал назойливостью, поэтому не стал продолжать приставать к девушке, чувствуя, что этого делать просто нельзя. Понял, что у них не принято незнакомым  мужчинам  даже из простой вежливости оказывать знаки внимания девушкам. Но уже почувствовал внутреннее напряжение. «Со своим уставом в чужой монастырь...».

                Оля - хала

    Её имя – Ольга. Хала – это своеобразный титул, уважительный, и со смыслом. Хала – еврейское печёное лакомство, популярное в Азербайджане. Ольга – еврейка. Кто-то стал её так ласково звать в здешних краях, когда она была молодой и румяной, белокурой, и ещё не седой. Изощренные оттенки восточного обращения. Оля-ханум – госпожа; Оля – хала – сладкая еврейка, что-то вроде сдобной булочки. Так мне объяснили местные знатоки восточных тонкостей
    Ольгу завезли в Азербайджан, уберегая от войны, там она и осталась. Была женой офицера-фронтовика, быстро стала его вдовой с двумя детьми. Всех родных отняла война. Возвращаться после войны было некуда.
    Когда мы с ней встретились, это уже была дама, ей было за пятьдесят, работала главным бухгалтером на моем командировочном объекте. Я обследовал все установки и агрегаты, которые нам нужно было восстанавливать, определил технические решения и мероприятия, и отдал секретарю-машинистке. Молодая ханум управилась с работой, но документ был непригоден в качестве технической документации. Когда я исправил орфографические и синтаксические ошибки, первоначальный текст утонул в красных поправках и исправлениях.
    Не хотелось подвергать секретаря экзекуции, поэтому я напросился собственноручно распечатать свой текст. И тут главный инженер Кемаль повел меня в бухгалтерию, представил женщине по имени Оля-хала и попросил её напечатать эту бумагу, добавив что-то на азербайджанском. Оля-хала любезно согласилась, так мы и познакомились.
    Она и рассказала мне свою историю, и поведала секрет, как ей в одиночку удалось поднять на ноги и дать образование своим двум сыновьям. Благодаря русскому языку и пишущей машинке. К ней обращались с просьбами написать и напечатать на машинке всевозможные документы – на русском языке. За каждую напечатанную справку из двух-трех предложений ей щедро платили. Вначале она от платы отказывалась, но народ искренне обижался. Потом привыкла. Платы не требовала, но и не отказывалась.
    Кто его знает, почему так сложилось, что русский язык там доминировал в официальных бумагах. Я далёк от мысли о шовинизме, скорей всего – от неглубокого знания и своего родного языка, особенно в глубинке. Плюс агрессивная интервенция всевозможной документации при отсутствии многих национальных терминов и определений.
    Русский язык впитывает, как губка, иноязычные слова, и делает их своими. Там же, в Азербайджане, я увидел вывеску – «Китаблар». Под ней - книжный магазин. Вспомнив родной «ларёк», расшифровал и сделал вывод: китаб – книга, лар магазин; либо у арабов взяли слово «лар» и переделали в русский «ларь», а потом из него соорудили ласковое – «ларёк», к ларю никакого отношения не имеющее, либо арабские купцы  увезли с собой русский ларь, но произнести его с мягким знаком не смогли. Поэтому и получился у них «лар».
    Так, или иначе, но Оля–хала стала связующим звеном между народом и его администрацией.

    Снова Есенин. Чудесным южным вечером я не смог усидеть «дома» - в гостиничном номере, и вышел прогуляться по городу, в котором тогда не было ничего примечательного, кроме руин древнего мавзолея, кладбища и мечети. Их я планировал посетить позже, а пока решил просто пошататься по восточному городку.    
    Медленно шагая по улице вдоль прочно сцепленных между собой дувалов – глухих высоких крепостных стен с такими же щитами - воротами и калитками, я остановился у одной из них полюбоваться её художественной ковкой ручной работы, увитой гирляндами китайских роз в цвету.
     Вдруг из-за калитки сверху прямо на меня упал пунцовой бутон розы на короткой ветке, который я еле успел поймать в руки. А из-за калитки раздался девичий смех, как перезвон серебряных колокольчиков. Я уставился на калитку, отыскивая хоть какую-нибудь щелку или подобие глазка. А смех удалился вглубь двора.
    И я вспомнил Есенина:
               
                «У нас в России девушек весенних
                На цепи не держат, как собак...».
    
    А эта упавшая в мои руки роза была тем же, что в другом стихотворении  Есенина:
                «...мне мигнули очи, приоткинув черную чадру».
   
    Впервые мне стало жаль восточных девушек под неусыпным оком Ислама, невзирая  на все революции и цивилизации.  Вспомнилось и ещё одно – заведующего складом на объекте, где я работал, пожилого дядьку – почти аксакала, звали заковыристым именем, которое в переводе на русский язык означало «Революция».
               
    Девушка по имени Сона работала со своими товарками на воздухе под навесом от солнца, но в такой  загазованной бутаном и пропаном атмосфере без респираторов, не говоря о противогазах, что не привыкшему человеку долго там не продержаться. Кроме этих девушек, никого там не было. А девушки, бледные, худые и хмурые, трудились там целыми днями, заправляя газовые баллоны этим бутан-пропаном,  и получая деньги у хозяев этих пустых баллонов. А вечером, после рабочего дня, все девушки по очереди проходили через кабинет директора, и некоторые выходили оттуда в слезах. 
    Оля-хала, когда мы почти подружились, поделилась этим секретом:
    -У нас две бухгалтерии. Одну – официальную, веду я, вторую ведут другие. За каждый заправленный газом баллон девушки получают плату деньгами на руки, и после рабочего дня они все проходят домой через кабинет директора, оставляя там часть полученных денег – долю директора. Потому и выходили некоторые «ханум» из его кабинета молча, но в слезах - штрафные санкции.
    Но  это относится не только к Востоку. Алчность не имеет этнических, временных религиозных и географических границ. Это явление вездесуще.
    Я чувствовал какую-то тягу к этой девушке по имени Сона. В той протянутой мне в автобусе розе я чувствовал какую-то восточную недосказанность. Проходя мимо из склада, где главенствовал Революция, я подошел к ней под навес, и попытался завязать разговор. Она с опущенными глазами односложно и кратко отвечала на мои вопросы, и не задавала своих, не отрываясь от своей работы. Поняв, что разговора не получится, я сказал «до свиданья», получил в ответ кивок головы и взгляд распахнутых глаз, который что-то сказал, но в нем  было много необъяснимого и непонятного. Чадра, приоткинутая на мгновенье. В присутствии мусульманских глаз, внимательных и строгих. Ислам.

                Таво – чиво, витражи  и смальта.

    Вечером я спустился в кафе при гостинице поужинать. Интерьер был украшен роскошными витражами на восточный манер – замысловатый орнамент и вьющаяся зелень. Настоящее искусство ручной работы. Неужели дело рук местных мастеров? Народу было немного, мужской контингент.               
    Бармен, молодой парень в белой куртке на мой вопрос, что у них можно заказать съестного, с готовностью серьезно ответил:
    -Таво-чиво.
    - Что -  того чего?
    - Таво-чиво.
Разговор становится непонятным для обоих.
    - Давай чего-нибудь.
    - Сагол. Таво-чиво.
    - И вина, пожалуйста. Какое у вас вино?
    Бармен начал перечислять незнакомые названия, я его остановил на знакомом   – «Агдам» красное. Он кивнул и ринулся выполнять заказ. Агдам я выбрал, потому что уже пробовал. Не ахти, но о других перечисленных не слыхал.
    Пока выполнялся заказ, я принялся разглядывать витражи. Они меня, прямо скажу, покорили - и цветовой гаммой, и тонкостью исполнения.
    Бармен принес графинчик красного вина, и я стал прихлёбывать глотками. Этот «Агдам» был совсем не тем питьем, которое мы покупали в бутылках у себя. Наверное, это был настоящий «Агдам». А потом мне подали «Таво-чиво». Им оказался мясной биток в омлете, с перцами, приправами и ворохом зелени. Очень вкусное блюдо. Потом я узнал, что это знаменитый «тава кебаб». А всё  заключалось в произношении местных бардинцев, или в их  диалекте. Дело в том, что они иногда вместо буквы «к» в слове вставляют букву «ч». Плюс местный акцент. Вот и получилось вместо «тава кебаб» таво чиво.

      На автостанции я спросил, ка мне добраться до местной достопримечательности – красивого озера. И мне рекомендовали ехать автобусным маршрутом в колхоз Чиров, с ударением на «о». На вопрос – что такое «чиров», никто не смог толком ответить, пока не вмешался один старик с отчетливым объяснением: Сергей Миронович ЧИРОВ. И тоже с ударением на «о». слава Богу, я по отчеству понял, кто такой Чиров. Им оказался всем  известный не только в Закавказье Киров. 
    На платформе, откуда отправлялся автобус, на русском языке значилось: колхоз им.Кирова.                Пришлось привыкать к таким изгибам языка или диалекта.

    Я быстро управился с «таво-чивом», и продолжал сидеть, потягивая ароматный «Агдам», когда ко мне приблизился мужчина с бокалом в руке, и на чистом русском языке вежливо спросил:
    - Можно к тебе присоединиться?
    Я не возражал, он присоединился, протянул руку  для пожатия и представился: Хасан. Я ответил, и подумал «ну, сейчас начнётся – откуда пришел, и про капусту». Но ошибся. Он  уже знал, откуда я, и зачем приехал. И сам в этом признался тут же – спросил у директора гостиницы, когда с ним пил чай, а я проходил мимо.
    Разговор зашел о другом – о мозаике и витражах. Видя, как я всё время бросаю на них взгляды, он спросил, кивнув в сторону одного из них:
    - Тебе нравится?
    - Очень, - ответил я.
    - Моя работа. 
    Наверно, у меня промелькнуло в глазах нечто подобное «иди ты!», аналог более позднему «да ладно!», потому что он с улыбкой сказал «пошли, покажу», и повел к витражам. И показал в уголке одного из них выцарапанную подпись на русском языке: «Хасан», а дальше – арабские завитушки. Потом подвел к другому,  и показал такую же свою подпись.
    Хвастун, подумал я с доброжелательной интонацией.
    - А где ты берёшь смальту? – спросил я.
    И Хасан пустился в описание профессиональных тонкостей искусства мозаики и витражей.
    Я поинтересовался, почему на витражах и мозаиках у них нет сюжетов, картин изображением человеческих фигур, одни орнаменты. Хасан рассмеялся, и коротко ответил:
    - Начальник разрешает, мулла запрещает.
    В конце уже вполне по-дружески пригласил меня в свою мастерскую, показать «кухню», сообщил адрес и объяснил, как туда попасть. Я пообещал обязательно зайти в свободное время. На том мы и расстались. Но к нему в «кухню» я не попал. Помешали дела и обстоятельства.
    А вопросов накопилось достаточно, например, почему он, мастер, сидит в этом захолустье, а не продвигается дальше, в центры, к известности. Ведь хочется, недаром рад похвале своему мастерству от незнакомца, впервые увидавшего твою работу.
                Руины и ленточки

    Загруженные работой до отказа дни прервались вынужденным выходным, когда мне на производстве делать было нечего – местными силами объект приводился в рабочее состояние. Утром меня разбудил какой-то дикий то ли рёв, то ли вопль. Похоже на рев осла (ишака), и в то же время – явно не он. Голосило чудище какое–то на заднем дворе гостиницы бандитским ором. Выйдя из номера в холл, окна которого выходили на задний двор, я опершись на подоконник открытого окна, окинул двор взглядом. Там сновали «ханумы» и «апы», топтались куры, а в центре оглядывал свои владения огромный оранжево-красно-зеленый петух. Красавец, я им невольно залюбовался. И вдруг этот красавец как заорал на всю Барду не своим голосом. И я понял: именно он разбудил меня бандитским рёвом, которому позавидовал бы самый голосистый осёл (ишак).
    А над входом в одно неказистое строение висела вывеска на русском языке – «Чайхана». Пообещав самому себе обязательно её посетить, я закончил все утренние процедуры, включая легкий завтрак в кафе, направился к развалинам древней гробницы, дорогу к ней мне объяснила Апа – комендант гостиницы «Европа».
    Идти было не далеко, и я быстро попал в неподвижную молчаливую древность, вернее, в то, что от неё сталось. Огромный пустырь с жалкой растительностью, в центре которого  расставленные по вершинам треугольника мечеть с минаретом, гробница (мавзолей) и небольшое, на вид запущенное кладбище.   
    От мавзолея осталась только часть – основание бывшей башни - пирамиды с арочным входом, к которому вели несколько каменных ступеней, стёртых подошвами тысяч обитателей, завоевателей, паломников и любопытных туристов. Вокруг разбросаны куски каменной кладки с красивой голубой узорчатой древней эмалью, не тронутой веками, как будто вчера наложенной на камень мастерами.

     Среди обломков башни были большие куски чёрного гранита - плиты с полированной гранью, явно не древние, и не местного происхождения. Объяснение тоже было рядом: молодой парень сосредоточенно долбил заостренным   инструментом, как зубилом, гладкую поверхность одной из этих плит. Подойдя, я увидел на плите ещё не законченный портрет пожилого респектабельного господина за письменным столом с прижатой к уху телефонной трубкой.
    Видя мой интерес к его работе, парень, как старому знакомому, протянул мне фотографию и спросил:
    - Похож?
    Сходство господ на фото и плите было поразительным. Я не стал интересоваться техникой этого искусства, только спросил, указывая на портрет:
    - Кто это?
    Парень поднял вверх указательный палец  и с притворной значительностью объявил:
    - Начальник! Видишь, командывает?
    Да, начальник явно «командывал», либо старательно позировал фотографу. Может  быть, он и не думал помещать именно это фото на свою могильную плиту, но родственники в знак особого почтения  зафиксировали на ней его прижизненный статус. В том, что там царит своеобразный культ начальника, я впоследствии убеждался не раз.
    Я задал  каменотёсу - философу (так я про себя стал величать парня) вопрос о мавзолее, он ничего не прибавил к тому, что мне было уже известно.
    Меня заинтересовала ограда мечети, вернее, разноцветные ленточки, завязанные бантиком на металлических прутьях. Каменотес объяснил:
    - Это те, кто должен деньги. Он завязывает ленточку, и она висит, а когда отдал долг, развязывает её. Когда я даю тебе деньги, мы с тобой приходим, ты завязываешь ленточку, а второй её кусок отдаёшь мне. Когда  у тебя есть деньги, и ты отдал мне долг, мы приходим сюда, я развязываю ленту и два куска, твой и мой, отдаю тебе. Ты говоришь «спасиба», и мы идем домой.
    Своеобразная расписка, подумалось мне. Просто и наивно. Отвязать свою ленту я, должник, не могу, потому что у кредитора остается его часть ленты, и он её обязательно предъявит. А я могу сказать, что не завязывал никакой ленты. Либо  кто-нибудь посторонний отвяжет мой кусок. Значит, должен быть независимый свидетель.
    На эти мои размышления ответил Каменотёс. Свидетель – Аллах, он всё видит.  Ленты завязывают не на каком-нибудь заборе, а на ограде мечети. И он будет судить.
                Чайхана

    Выбрал я всё - таки время, и зашел вечером в чайхану на заднем дворе гостиницы. Чтобы в неё попасть с улицы, нужно пройти через калитку в заборе и  обойти здание гостиницы. Большой  зал, уставленный столами и стульями. В стене напротив входной двери – открытый проем, вход в пристройку, в глубине которой большая плита, уставленная фарфоровыми (или фаянсовыми) круглыми пузатыми чайниками разной величины с крышкой и носиком. Топят плиту углём или дровами.
    На каждом столе в десертной тарелочке четыре тонких стеклянных стаканчика изящной формы – армуды, а вазочке – колотый сахар-рафинад.  Не быстрорастворимый в маленьких брикетах, а настоящий, снежно-белый с синеватым оттенком, рафинад. Вокруг каждого стола четыре стула.
    Когда я туда зашел, там, у боковой стены сидела, сдвинув два стола, компания из девяти человек. Остальное пространство было почти пустым – два-три посетителя сидели в одиночку над своими армудами.                Только я присел за свободный столик, из помещения, где стояла плита с чайниками, вышел чайханщик – не «с круглыми плечами», а молодой парень в белой куртке. В руке парень держал один из чайников с плиты. Поздоровался кратким «Сагол», поставил чайник на стол и удалился.
    Я налил чаю в армуд и, в ожидании, пока он немного остынет, осмотрелся вокруг. Негромко звучала протяжная восточная музыка с мужским  вокалом, компания у стены внимательно слушала рассказчика, а точнее - сказителя. Он с чувством и выражением что-то декламировал, какое-то длинное восточное сказание, а все благоговейно слушали.
    Душистый чай, «персидские напевы» из динамика магнитофона, если прикрыть глаза, кажется,  музыка и голос певца разносится над безбрежной песчаной пустыней под голубым эмалевым небом. Всё это как-то располагало к спокойным созерцательным раздумьям, умиротворяло и расслабляло. Экзотика. Кстати, в азербайджанской чайхане кроме чая и сахара ничего не водится. Поэтому, наверно, и нет громких споров, шума и гама, присущего нашим чайным, пивным и закусочным. Тишина и покой.

    А в Баку чайхана меня спасала от неимоверной жары. Я путешествовал по городу, и сил моих хватало часа на два, не больше. А потом – дикая головная боль, и хочется спрятаться куда-нибудь в холодок, подальше от солнца. И тут встречаешь вывеску «Чайхана». Их там, как в Париже жаровен зимой для отогрева рук.
    Зайдешь, посидишь за столиком, прихлёбывая вкусный душистый чай, постепенно оживаешь, уходит головная боль, приходишь себя, и можно снова в путь – до следующей чайханы.
    У одного чайханщика я спросил, как они делают такой вкусный чай. Он хитро улыбнулся и ответил:
    - Это большой секрет! Никто тебе не скажет.
    Я вспомнил «Вересковый мёд» Роберта Бёрнса, и не стал настаивать.

                Ох, эта свадьба...

    Бродил по рынку (а восточный рынок – это великолепное зрелище), обошел все уголки и закоулки, и вышел на площадь. Увидел большую прямоугольную палатку с пирамидальной крышей и открытым входом. В палатку входили и из неё выходили люди - посетители, подумал я, и решил в неё заглянуть.
    Там в глубине я увидел длинный стол, уставленный блюдами с закусками, и восседавших за ним мужчин. Тут же ко мне быстро подошёл молодой парень и категорически изрёк:
    - Здес нильзя.
    На моё недоумение он добавил, что «здес» свадьба. Больше мне разъяснений не требовалось, я извинился, покидая палатку, увидел в её другом углу...столы и сидящих за ними – женщин мусульманок. Мужчины себе, женщины - себе. Все на своих половинах.
    Один молодой азербайджанец рассказывал, как побывал на свадьбе. Его туда взял с собой старший брат. Юноша не выпил на свадьбе ни одного глотка вина. Нельзя. Его задача – доставлять домой старшего брата, которому разрешается пить до..., сколько душа пожелает.
    
    А мне вспомнилась  свадьба в молдавском селе, куда наши сотрудники ездили бригадой на сбор яблок – «шабашили». Жили они в пустующем доме одинокой старушки, проводя дни в саду. Работа была не тяжелая, мужики все крепкие, погода сентябрьская, нежаркая.
    Однажды, задолго закончив работу – в саду уже закончились яблоки, яблони стояли пустые, освобожденные от нелегкой ноши, они возвратились «домой», чтобы завтра с утра перейти на другой участок. Ваня Кондрашов по предвечерней прохладе решил прогуляться по селу, посмотреть, как люди живут. Вышел за калитку и пошел по улице вдоль заборов.
    Ваня имел обыкновение находить приключения на свою голову, нашел и в тот раз. Пройдя метров триста от дома, он набрел на очередное. Прямо у пешеходной дорожки стоял табурет, на табурете стояли бутылка водки и бутылка вина, две тарелки с закусками, около табурета на низенькой скамеечке сидел усатый мужик в летах, а рядом стоял гвардейского роста молодой детина. Ваня сразу подумал: «чего он тут уселся, сел бы у калитки», проходя мимо стола и компании услышал вежливо-фамильярное:
    - Здорово!
    Ваня удивленно ответил и продолжал путь, но ему не разрешили. Усатый мужик с серьезным видом приказал:
    - Стой. Выпей, закуси, а потом пойдешь.
    Ваня ещё больше удивился и запротестовал:
    - Чего я должен выпить?
    - Хочешь, водку, хочешь вино. Мужик уже смотрел на Ваню с хитроватой улыбкой.
    - Ничего я не хочу.      
    Ваня уже заподозрил неладное, и насторожился.
    - Не уйдешь, пока не выпьешь, - настаивал мужик, наливая в стопку прозрачную жидкость из бутылки, а детина сделал шаг вперёд и встал рядом с табуретом.
    - Да не буду я ничего пить, чего пристал, выпей, выпей, - уже разозлился Ваня и решил повернуть назад, к дому, откуда пришел к этим странным людям. Но не тут то было. Парень двинулся вперёд, на Ваню, чем бы это кончилось, неизвестно – Ваня был тоже в теле и не робкого десятка, если бы не мужик. Тот, не вставая со скамейки, громко, недовольным уже тоном  выкрикнул:
    - Если тебе врач запретил, тогда проходи, а если не запретил, выпей за здоровье молодых – так у нас положено. Мы никого не пропускаем, кто идёт мимо.
    Только теперь Ваня услышал шум во дворе, напоминающий собрание, и про молодых понял.               
    - Так у вас свадьба, что ли?
    - Что ли, - подтвердил усач.
    - Так бы и сказали сразу, а то выпей да выпей. За молодых почему не выпить. Ваня уже сбросил напряжение и вспомнил, что все люди братья. Взяв стопку из рук мужика, он картинно выставил руку вперёд и вверх, громко произнёс: «за молоых!», и опрокинул стопку в рот.
     - Закусывай, - скомандовал детина.
     Ваня понял, что угощали его не водкой, а добрым самогоном, и задал вопрос на эту тему, получил утвердительный ответ, и похвалил (на свою голову, как потом оказалось).
    Явно польщенный похвалой мужик начал спрашивать, откуда, зачем приехал, как там у вас, и так далее, задавал обычные в таких случаях вопросы. Ваня охотно отвечал, и когда ему предложили вторую стопку «за встречу», уже не отнекивался, а только спросил: «а вы?», удовлетворился ответом «нам нельзя, мы угощаем» и опрокинул вторую стопку самогона.
    Он не догадывался, что хозяева табуретки «поднимали» его на свой уровень, после того, как сами уже выпили и за молодых, и за пожилых, и за старых. Только он, привыкший к магазинной водке, ещё не вник в коварность домашнего молдавского самогона.
    После пятиминутной беседы хозяева пригласили его к общему столу во двор, чтобы выпить за молодых с «горько!», на что он счёл собственный отказ неприличным, и в сопровождении детины смело пошел командовать «горько!».

    Уже стемнело, и вечер уступил место ночи, когда яблочная бригада забеспокоилась, куда делся их товарищ. Решили идти его искать, мало ли в какую историю его занесло. Трое быстро собрались (а всего их было шестеро, вместе с пропавшим Ваней), и ушли на поиски. Нашли, благодаря хозяйке дома, в котором жили, она им показала, где искать, поскольку сама оттуда, забежала на минуту молодых поздравить, и засекла постояльца:
    - Сидит, улыбается, тащите, бо сам не дойдет до дому.
    Ваню нашли под яблоней на раскладушке в саду. Туда одного из искателей провел участник свадебного действа. Спал он с блаженной улыбкой, и ни за что не хотел расставаться – ни с раскладушкой, ни с улыбкой. Там и оставили его до утра. 
    А утром сам прибежал, весёлый и обиженный. Сказал:
    - Думал, что зарежут, если не выпью.
    И, обидевшись на записанный прогул, улёгся отдыхать до вечера. 
    Потому, что утром гостеприимные хозяева так просто Ваню не отпустили. Западнее  и севернее Востока за молодых пьют не один день.
    Эта история вспомнилась мне, когда я покидал азербайджанскую свадьбу по инициативе распорядителей и охраны свадебного пиршества, потому как – «неверный». Мне стало грустно. Не потому, что меня не допустили, а потому, что я подумал: вот посидят ханумы и их повелители на разных половинах палатки до вечернего намаза, а потом повелители отведут своих ханум за высокие дувалы, вот и вся свадьба. Только не вздумай никого учить, они сами тебя научат, да и ещё как, порекомендовал я сам себе.
    И вдруг пришло на ум: если бы Ваня попал на свадьбу со своим младшим братом, которому по мусульманским законам  строго запрещено не только прикладываться, но и заглядывать в бокалы, рюмки, фужеры и роги, он не спал бы сладким сном под яблоней, а ночевал бы в душной комнате, и  вряд ли улыбался бы во сне блаженной улыбкой.   
    Короче говоря, Восток дело тонкое, но и Запад не толще.

    Восток сильно утомляет с непривычки, даже общеизвестное восточное гостеприимство. Как будто попал в другое измерение. Меня хватило на неделю. Всю неделю я готовил объект к проведению пусковых работ, но так и не подготовил. На этом объекте все всё делают  не спеша, размеренно, без наших авралов и «полундры»,  хотя на рабочих местах от  намаза до намаза.
    Получив по телефону команду «Домой!», я вечером распрощался с гостиницей «Европа», пообещав снова приехать, сел в поезд на Баку, и утром был уже в столице. У меня был целый день для изучения её достопримечательностей, чем я и занялся, держа в руках туристическую карту города. Конечно, первым делом мне захотелось увидеть чудо пятнадцатого века – дворцовый комплекс Ширваншахов.
    И я двинулся с картой-путеводителем его искать. Искал бы долго, может быть и не нашел бы до отхода вечернего поезда. Но мне повезло. Отчаявшись писать круги по улочкам этой части города, где спрятался дворец, я решился  у встречного  молодого парня спросить дорогу к нему. Паренек интеллигентного вида, стройный и приветливый, с тоненькой  синей  папкой в руке,  на секунду задумался, оглянулся вокруг и ответил на чистом русском языке: 
    - Пойдемте, я вас проведу.
    - Да ты покажи, в какую сторону идти, и я найду.
    Молодой человек явно спешил, а я не люблю отнимать у людей время.   
    - Это недалеко, но вы не найдёте,- решительно возразил парень и двинулся в направлении, по которому шел мне навстречу.
    Мне ничего не оставалось, как подчиниться. Он шел быстро, но вежливо, не показывая неудовольствия от помехи в моём лице. Не спрашивал, откуда я пришел и зачем, шел молча,
    Немного поплутав по кривым улочкам (это мне казалось, что мы плутаем, а мой проводник хорошо знал маршрут), мы, наконец, пришли к цели: к вполне современному входу в современное здание. Прошли внутрь и паренёк прямо проследовал к окошку кассы, быстро сказал что-то девушке в окошке, протянул ей купюру и получил взамен входной билет.
    Я последовал его примеру, но был категорически остановлен. Парень протянул мне купленный билет, буквально всучил в руку и, показав направление к входу в музей, решительно зашагал к выходу. Мне ничего не оставалось, как вдогонку крикнуть «спасибо». Парень обернулся, с широкой улыбкой махнул  рукой и исчез за дверями. Он сильно опаздывал. Восточное гостеприимство, подумал я, и пообещал себе дольше не приставать на улицах Востока  к незнакомым людям. Они его проявляют только к нам, приезжим иноверцам, или ко всем, в том числе и «своим»? Этого выяснить мне не пришлось.

    Дворец Ширваншахов поразил меня изысканной роскошью в сочетании с целесообразностью. Вначале восхищает роскошь, а затем понимаешь необходимость окружающих вещей, изысканно оформленных, учитывая время, в которое возводился этот оазис среди пустыни. Чувство меры явно присутствовало у его архитекторов, строителей и дизайнеров. И вкус. Побродив до усталости по закоулкам дворца – музея, я присел в тени большого чинара в уютном дворике на скамеечку, или из тех времен, или скопированную недавно (а хотелось, чтобы она была «оттуда»), я вдруг заметил тишину, как будто вокруг дворца были не шумные улицы большого города, а бескрайняя пустыня. С улиц не доносилось ни малейшего звука. Как это получалось, спросить было не у кого. Не видел я ни одного экскурсовода во главе толпы или группы экскурсантов.
    Отдохнув, а дело близилось к полудню, я покинул этот оазис и вышел в город. Дойдя до Девичьей башни, я осмотрел её снаружи и побрёл искать чайхану. И уже не мог дождаться поезда. На привокзальной площади увидел газетно-журнальный киоск – прессу, и "оторвался", сбросил часть накопившейся психологической усталости. Это мне потом объяснили мои коллеги, уже знакомые с Востоком. Проходя мимо киоска, я вдруг вспомнил, что всю неделю в глаза не видел газет и журналов. В Барде киоска с газетами и журналами я не встретил, как будто его там и не было.
    Соскучившись по печатному слову, я посчитал свои денежные ресурсы и решил накупить газет и журналов. В киоске сидел пожилой азербайджанец. Выбрав то,  что мне было нужно, я протянул хозяину денежную купюру, и тут же пожалел. Я привык к тому, что у них там везде действует наша русская старинная поговорка: «У попа сдачи не бывает». Продавец называет цену, получает деньги, выдаёт покупку. На этом контакт покупателя и продавца заканчивается. Продавец  сдачу не даёт, если получил лишние деньги, покупатель не спрашивает. Что-то вроде чаевых. Я это усвоил, и старался давать деньги под расчёт.
    А здесь сдача составляла половину купюры, которую я дал продавцу, на неё можно было скромно поужинать в вагоне - ресторане поезда. Он выдал мне периодику, взял деньги и уставился на меня, ожидая или «Сагол», или чего-нибудь такого на русском.
    И дождался:
    - А сдачу?
    - Чиво?, - спросил дед.
    Я повторил более подробно, продавец явно меня не понимал. Слова «сдача» он, скорей всего, никогда не слышал. Я снова попытался ему втолковать разницу между стоимостью газет и журналов, и достоинством купюры, которую я ему дал. Непонимание продолжалось, он даже показал мне мою (уже бывшую мою) купюру, и всё повторял:
    -  Чиво тибе нада?
    Я уже было хотел швырнуть ему обратно все купленные газеты и журналы, но побоялся, что он опять не поймёт, покупку примет, а деньги останутся у него. В качестве компенсации за непонятный и неприятный разговор. И решил сам получить компенсацию. Я взорвался. Столько и таких комплиментов себе, азербайджанцам и вообще мусульманам он ни разу не слышал. Выражения были громкие м очень далёкие от парламентских, хотя и без нецензурных. Пока я «бомбил», он что-то лепетал на своем языке, видимо, потеряв дар русской речи. Мне повезло – вокруг ни кого не оказалось, и не было милиции.
    «Отбомбившись», я покинул прилегающую территорию, побрел, «куда глаза глядят», без всякой цели. Мне хотелось уйти подальше от этого киоска, и забыть о нем. Набрел на скамейку в тени дерева, я опустился на неё, и ощутил безмерную усталость. Мне захотелось быстрее сесть в вагон поезда, который помчит меня домой. Скорее домой! Я устал от Востока, от его показного, навязчивого, с налётом ритуальности, гостеприимства, от замысловатых оттенков в отношениях людей. От одиночества в незнакомой, непривычной среде.
    Почему-то стало жалко старика в киоске. Я с досадой и стыдом понял, что весь негатив, накопленный за неделю, хранившийся в подсознании, выгрузил на него. И понял, никто не виноват. Просто психологическая нагрузка оказалась непосильной. Вот и разрядился на старике, надавал ему словесных оплеух ни за что. Хоть иди и проси прощения у бедного киоскера, наверно ломающего себе голову от вопросов без ответов.
    руг  за дружкой промелькнули перед глазами все, с кем я неделю общался, никто не оставил неприятного осадка после общения, хотя все были такими разными. Вспомнил студента, проводившего меня к дворцу Ширваншахов, и вот перед кем мне стало по-настоящему стыдно за старика. Но извиняться я не пошел. Духу не хватило.
    Еле хватило терпения дождаться поезда. Как только объявили посадку, я в числе первых зашел в вагон, занял место и ощутил себя уже за пределами этой незнакомой и непонятной страны. А позже в купе зашла женщина-азербайджанка, жительница Баку, дама абсолютно европейская, без восточных комплексов, образованная и общительная. Мы с ней проговорили до полуночи на русском языке, и она мне объяснила и растолковала многие тонкости Востока и его обитателей. И я подумал: вот если бы мы с ней встретились тогда, когда я ехал сюда, а не обратно, и она мне рассказала бы тогда всё, о чем рассказала сегодня.
     Только она бы тогда не рассказала. Потому что я бы не спрашивал. 
     Мне предстояла ещё одна встреча с Востоком. Только уже не один на один, а компании с такими же «востоковедами». И я уже буду им расшифровывать  восточные тонкости.      
                Продолжение следует