Любовь-нелюбовь. Глава 10. Росинки в паутине

Здание, где они собирались построить свой цех, представляло собой старые, почти барачные постройки – там тоже были цеха, но по выделке шкур. Длинные, светлые и на удивление теплые помещения насквозь провоняли специфическим запахом рыбы, кожи и меха. Старые столы, с которых к их приезду уже убрали оборудование (раскройные ножи, швейные машины) были настолько страшными, что даже ко всему привычный циник Петр, поковыряв серую, пропитанную рыбой и сукровицей столешницу, сплюнул в сторону и крякнул.

- Слухай, Семэн!

Петр, когда раздражался, переходил на какое-то свое, полубиндюжное наречие, и чихать хотел на любые регалии начальства. Ему прощали все – таких золотых рук было поискать, а равнодушное отношение к деньгам, любовь к бродяжничеству, отсутствие семьи и деревенская хитрая хватка в деле «достать» делало мужика незаменимым и настоящим центром лаборатории.

- Слухай. А чего, в другой жопе мира - ничо поприличнее вы с вашим аром не нашли?

Семен Исаакович сморщился, но стерпел. Ар – это был начальник лаборатории, он этого не слышал, и дай Бог не услышит никогда. А Зам – на то и Зам, чтобы брать огонь на себя.

- Петь. Ты ж знаешь. Тут источник сырья. Возить его вагонами – не по рылу нам. Здесь варить – проще.

- Ну ладняк. Покумекаем.

Петр вихлястой походкой, странной для его крепкой фигуры пошел вдоль столов, прихватил в конце зала зазевавшуюся местную узкоглазенькую северяночку за бедро, щипнув ее мимоходом и скрылся в следующем цехе. Стало ясно – дело пойдет.

Машка с ужасом смотрела на эти длинные, узкие, разрушенные, как после бомбежки, паровозиком расположенные - друг за другом, залы. Правда, все было не так уж плохо, если присмотреться. Линолеум, хоть и потертый, но промышленный – был целым, нигде не прорванным, даже не задирался – везде прижат плотно пригнанными деревянными – вековыми на вид плинтусами. Окна – с улицы казавшиеся щелястыми – воздух не пропускали и в цехах, не в пример гостинице – было тепло и сухо. Лампы, встроенные в высокие потолки, светили ярко, трубы коммуникаций – свежевыкрашены и даже длинные желтые вентили явно заменены недавно.

Машка подошла к длинному крану-гусаку, торчавшему прямо из стены, клюющему носом в металлическую пожелтевшую раковину, покрутила круглый вентиль, похожий на колесо, разделенное на сектора. Вода тугой струей шарахнула по металлу, обдав брызгами лицо, волосы и синий, хлопковый халат, который ей выдал маленький, шустрый завхоз.

Встряхнувшись, как кошка, Машка отошла к окну, достала из кармашка зеркало. Тушь моментально потекла (хоть она и лукаво стащила ее у мамы, у которой плохих вещей отродясь не было, а тут явно дрянь кто-то подарил), образовав некрасивые дорожки на раскрасневшихся от тепла щеках. Машка послюнявила пальцы и начала растирать эту черную гадость, чертыхаясь, что как всегда, забыла платок, но гадость, отлично сползшая с ресниц, с кожи сползать наотрез отказалась и въелась насмерть.

Щепоток коснулся уха, неожиданно и щекотно, мурашки, пробежав по затылку, ломанулись вниз, по позвоночнику и спрятались там, чуть ниже талии.

- У тебя, Машенька, капли воды запутались в волосах, как роса в паутинках. И на солнце сверкают алмазиками. Я бы их выпил, если бы можно было. Взахлеб…

Машка боялась повернуться, она знала, что если резко дернуть головой, она окажется с Семеном Исааковичем лицом к лицу, глаза в глаза. Она замерла, позволяя ему практически касаться губами своих волос, она даже чувствовала это прикосновение. Но понимала – он не касается ее, совсем.

Когда она, наконец, повернулась, тихонько и осторожно, Зам уже был в конце цеха, весело разговаривал о чем -то с Тамарой. А та, хохотала в ответ, искря яркими, красивыми и злыми глазами.

- Маш! Я тебе тут давно сказать хотела. Я вижу, ты начала увлекаться сильно этой историей. Так ты остановись.

Ольга стояла совсем рядом и полной, маленькой ручкой водила по чуть запотевшему стеклу окна.

- Какой историей? Оль, вы что-то придумали, похоже. Никакой истории нет у меня. Вы о чем?

- Ты знаешь о чем. Ты красивая, молодая, сочная - лакомый кусочек. Семен таких любит, как орешки колет. Ты что? Думаешь, ты первая? Таких, как ты дур, тут половина лаборатории было. Влюбляются, как идиотки, потом ревут, семьи рушат, заявления об уходе строчат. Он ведь до конца не идет никогда, у него семья – на первом месте. Вон, Тамарка! Десять лет уж мучается, изошла вся. Ты еще конспекты мальчикам списать давала, как у них роман был. Да такой, что лаба ходуном ходила. Тамарка – огонь, у нее кровь цыганская и то! Не взяла его. А то ты тут, амеба дурная. Забудь. Не по зубам.

- Ольга Михайловна! Вы что-то перепутали!

Машка чувствовала, как глухая и темная ярость рождается у нее внутри, постепенно, большой, свинцовой тучей заползает на сердце и давит душно, до кашля. У нее так бывало всегда. Эта ярость столько глупостей натворила в Машкиной жизни, столько странных и неисправимых глупостей, что не будь ее – все сложилось бы по- другому. Замужества бы этого ее – точно не было. Застила туча Машкины глаза, после того, как Сережка, ее единственная, институтская любовь, связался с профурой со старшего курса. Машка и выскочила за Олега. Назло. Схлынула туча, да поздно было. Поздно…

Все это промелькнуло в Машкиной голове, когда она отпихивала от своего сердца черную злую вату, но та душила ее и душила, сжимая горло мягкой лапой. Машка выдернула у Ольги руку, танцующей походкой пролетела -пробежала до Зама, весело флиртующего с Тамарой, тронула его за плечо.

- Семен Исаакович! Вы следующий раз, когда что-то захотите сделать со мной, так не говорите, делайте. Я все вам разрешаю. Честное слово. Все!

И, чуть оттолкнув побелевшую Тамару, вылетела в соседний цех, там, где местные совхозницы шили унты и шапки из красивых белых, плотных и тяжелых шкур.

… Вечер был скучным и муторным. Ольга с Тамарой лежали на кроватях молча. Тамара отвернулась к стене и то ли дремала, то ли делала вид. Ольга листала журнал. Наконец Тамара встала, медленно поправила ворот свитера на стройной, красивой шее, огладила изящной рукой темные распущенные волосы.

- Маш. Поговорить надо. Пойдем на улицу, что-то душно здесь, натопили этим ветерком, дышать нечем.

Они натянули тулупы и пуховые платки, влезли в валенки и вышли во двор гостиницы. Морозный вечер был красив, как в сказке. Снежная даль тундры искрила, хоть луны и нее было видно, воздух парил, оседая толстым, блестящим инеем на перилах крыльца, ступенях, пушинках Тамариного платка и ее невероятной длины ресницах.

- Маш. Ты на Олю не обижайся. Она тебе всю правду сказала.

Когда Тамара говорила, облачка морозного пара клубились у ее губ, и, казалось, замерзают белыми мячиками и отскакивают куда-то вверх, к небу. Машка молчала.

- Ты, главное, всерьез не принимай его слова. Он иебя сломает, как ветку, пополам. Он что-то делает такое, себя начинаешь не помнить. Я не знаю… Не могу объяснить. Вроде и нет ничего – а кровь кончается – до капли вытекает. Я, знаешь, с собой пыталась покончить… Не поверишь – два раза. Не смогла. Первый раз откачали. Второй – сама испугалась. Так вот – не доводи. Спрыгни. Смотри, поздно будет.

Машка опять почувствовала серый ком у горла, но сглотнула его с трудом, затолкала куда-то внутрь, как курица в зоб заталкивает слишком крупный кусок.

- Тамара! Вы все придумали. Ничего нет! Влюбиться? В кго? В этого страшного толстого и старого еврея? Вы мужа моего видели? Вот-вот. Так хватит, надоело. Воспитательницы хреновы.

Машка развернулась, одним прыжком скакнула с крыльца и понеслась куда глаза глядят по спящему селу – прочь, в тундру, по светлой искрящей дорожке, уходящей куда-то вверх. Как будто в небо…