Любовь-нелюбовь. Глава 11. Он читал ей стихи о люб

Серое небо соединялось с серо-белым морем тонкой фиолетовой полосой. Машка, укутавшись поверх толстенного пухового платка в мохеровый шарф Зама, брела по гулкому от тишины берегу, с трудом перебирая ногами. Снега, почему-то было не очень много, а может просто он лег так плотно, что сам стал берегом – вечным, ледяным, незыблемым. Набросанные то тут, то там, отполированные до блеска водой коряги все время преграждали путь и казалось – не повторялись ни по цвету, ни по форме. Вообще, картинка была инопланетной – ледяные и снежные глыбы у края горизонта были страшны и вздыблены, ощущение, что они пытаются подползти, раздавить, превратить в снежную пыль, ползущих по берегу маленьких людей было полным. И Машка старалась отойди подальше от края берега, хотя и край не улавливался, был таким же зыбким и нереальным, как морозный воздух, дрожащий надо льдом. Сотрудники уже ныли, причем все, включая мужчин, и очень стремились назад, в теплую нору уже прогретых номеров, к бутылочке и жбану с морошкой. А Машке хотелось идти и идти. Несмотря на страх перед живыми ледяными горами, уже темнеющим небом и усиливающимся ветром. Что-то было колдовское в этом мире. Такое, что если вот сейчас сесть на ту толстую корягу, похожую на лавку в парке, закрыть глаза и уснуть, то, заледенев, не умрешь. Просто застынешь так в околдованном сне и будешь спать век… А потом проснешься, через столетия и весна разбудит эти серые просторы, заставит тундру зацвести алыми маками и тюльпанами и превратит ее в степи Машкиного детства. Завтра Машка должна была улететь домой. Улететь, оставив здесь все, что она надумала, свою, вдруг обретенную сказку о любви. Улететь, просто потому, что у дочки был конкурс в музыкальной школе. Просто потому – что она обещала мужу (господи, каким далеким, маленьким и серым ей казался этот смешной человечек) пробыть в экспедиции не больше двух недель, а работа затянулась… А все оставались! Здесь! Без нее…

Машка медленно брела вдоль моря, не обращая внимания на сотрудников. Она даже не заметила, что четыре черненькие фигурки уже кажутся крупинками на белом блюде – далеко-далеко. И только одна – в огромном, не по росту тулупе и мохнатой шапке с длинными, как у грустного пса ушами тащится сзади, беспомощно спотыкаясь и путаясь в валенках.

Наконец, Машка устала, села на бревно, похожее на крокодила-альбиноса и стащила шарф. Стало даже жарко, хотя ветер уже рвал полы тулупа, пытаясь задрать его, выхватить тепленького человека и размазать по берегу. Семен Исаакович, наконец, добрался до нее и тоже присел, приобняв за плечи. Вдалеке темнели три огромных креста – те самые, которые они проезжали при въезде в поселок – значит они уже почти пришли.

-Маша, вы любите стихи? Или, когда вам их читают?

Машка совершенно не ожидала такого вопроса и растерялась. Она, вообще, любила стихи. Ну, там Есенина, Пушкина, Лермонтова. Правда, в минимальном количестве. Вечная напруга, что надо выучить совершенно не греющие ее столбики к следующему уроку еще в детстве вводили ее в ступор. Особенно, Некрасов. Или Маяковский, не дай бог. И только уже позже, когда она стала старше – она почувствовала к этому вкус. Но вот только стало некогда. И урывками , читая дочке «Шаганэ» - вдруг проникалась изысканной музыкой слога. И таяла…

- А что? Я не знаю. Люблю, конечно. Только мало помню.

- Я вам прочту. Можно?

Машка удивленно посмотрела в лицо начальнику. Заиндивевшие усы и снежные брови сделали его похожим на моложавого деда Мороза. Вот только один глаз смотрел горячо, а другой – грустно. Странно…

- Можно. Почему нельзя. Читайте. Только темнеет уже. Идти надо.

- Сейчас. Через минутку.

Он развернул Машку лицом к себе, так, что ей пришлось усесться верхом на эту мороженую бревнягу, хорошо штаны были ватные – непробиваемые. И так же сел сам. Машка вдруг подумала – как они смотрятся на этом ледяном берегу, среди поднимающегося ветра, хлесткого, вдруг начавшегося снега – две фигурки, сидящие лицом к лицу. Наверное, сюр…

Семен Исаакович тихо начал читать:

Ветер бьет по стеклам,

Теребит кресты…

Что-то происходит –

Рядом ходишь ты

Кажется – все просто,

Не сойти б с ума,

За окном реальность,

Серые дома,

От седого ветра

Птичий стынет крик.

Только на мгновенье

Я к тебе приник…

Только на мгновенье

Исчезает боль…

Мне тебя коснуться

Лишь на миг позволь…

Машка вдруг поняла, что он ей читает свои стихи, что он сейчас говорит с ней о любви. У нее начала медленно кружится голова, потом кружение усилилось, да так, что небо поменялось с морем местами. Горячие губы были властными, сильными. Они не оставляли сомнений, разбивали волю в прах и тянули на дно -обморочное и сладкое…

…

Седое утро стыло за окном. Машка судорожно бросала вещи в рюкзак – грузовик, который должен был довезти ее до вертолета, уже стоял у крыльца гостиницы. Он забирал ее в Архангельск вместе с грузом – как пустой чемодан. Именно так она себя и чувствовала – гулко, пусто, бессмысленно. Сжавшись в комок, она натянула куртку, свой тоненький московский шарфик, выпендристую шапку и любимые белые сапоги. И сразу все рухнуло. Так, как будто лопнула зеркальная стена, отделяющая ее от той, забытой почти жизни. Оглянувшись у дверей, она поймала издевательский взгляд Тамары. Та вообще, с утра ее достала страшно, дурацкими взглядами и идиотским напевом. Ходила и ныла, да противно так, громко – «Кондуктор не спешит, кондуктор понимает, что с девушкою я прощаюсь навсегда». Машка чувствовала к этой бабе прямо ненависть. Убила б.

Грузовик подлетел к уже загрузившемуся вертолету, Машку заторопили, схватили и втянули внутрь, в холодное вертолетное нутро. Кинули шкуру, чтобы накрылась, захлопнули дверь и вертолет затрясся так, что чудом не вылетели внутренности. И только уже, когда они поднялись настолько, что люди стали казаться горошинами, Машка увидела, что одна горошинка быстро катилась от домов к аэропорту. Она опоздала…

Архангельск встретил Машку цивилизованно, торжественно и огнисто. Сначала ей хотелось побродить по скрипучим деревянным тротуарам, полюбоваться уже забытыми городскими кварталами и центром, зайти в магазин, купить что-нибудь эдакое, выпить кофе в маленькой кафешке у гостиницы. Но, вдруг на нее навалилась такая мрачная тоска, что она забралась в номер, легла, накрывшись одеялом с головой, отвернулась к стене и, незаметно для себя, провалилась в тяжелый, как глыба сон.

И это состояние – мрачности-полусна, преследовало ее все утро – пока она ехала в аэропорт, проходила регистрацию, сдавала вещи в багаж. И отпустило оно ее только, когда объявили посадку в Москве