Сбежавшие. Глава 19

      Глава 19.  ПРИВЕТ ИЗ ПРОШЛОГО


      Марио спал, смяв рукой тетрадь, лежащую рядом на постели. Перед тем, как начать читать, он наглотался снотворного, одержимый единственно мыслью не думать о том, что свершилось там, в третьем блоке, и рассчитывая на то, что заснёт, не дочитав до конца: текст хоть как-то отвлекал его внимание от того, с чем предстояло жить дальше и чем надо будет так долго мучиться. Спал он тревожно и некрепко, постоянно переворачиваясь, хоть и принял лошадиную дозу лекарства, поэтому лёгкий стук в дверь услышал сразу и, поднявшись с постели, пошёл в прихожую. На пороге стояла Ирина Львовна — серьёзная, задумчивая и грустная. Брови Марио горестно изломились: мать Филиппа показалась ему приветом с того берега, с той стороны, куда ему теперь уже не было возврата. Он нерешительно отступил на шаг, даже не поздоровавшись, и опомнился только тогда, когда понял, что стоит в одних джинсах.

      — Проходите. Извините, я сейчас.



      Чтобы описать события, предшествовавшие этой встрече, нам придётся вернуться на несколько дней назад, когда Ирина Львовна, женщина немного суеверная и чуточку боязливая, наконец успокоилась, увидев увенчанное важными грифами, скреплённое авторитетными подписями и подтверждённое внушительными печатями подробно изложенное право своего мужа на тот капитал, к обладанию которым вела столь долгая и изнурительная эпопея. Печально, но приходится признать, что свалившиеся на семью миллионы основательно погребли под собой и жалость матери к Марио, и невесёлые размышления сына о дискомфорте и вакууме, в коих он неожиданно оказался, поссорившись с другом. В первый день Ирина Львовна платонически наслаждалась привалившим благосостоянием, после чего взяла недельный отпуск, засела с Филиппом за компьютер и стала искать, в какой недвижимости пристало ныне расположиться. Меньше всего деньги изменили их непосредственного добытчика: Григорий Петрович лишь без колебаний принял предложение о переходе на высокооплачиваемую работу с широкими возможностями новых дерзаний и стал покупать к обеду прекрасное вино, предоставив приятные хлопоты по дальнейшему благоустройству жене и сыну, так как сам в этом смыслил мало (впрочем, он всегда полагался на вкус и глаз Ирины). Больше всех бесновался Филипп: ему мнилось, что двадцать лет, прожитые им на белом свете, были жутким, беспросветным существованием, что ему не хватало еды и воды, его кусали комары, по нему ползали мухи, и только теперь настал час расплаты за былые лишения и за неверного Марио, чья измена, конечно, забудется в вихре предстоящих наслаждений.



      — Ну, кажется, всё объездили, — говорила Ирина Львовна за обедом, на третий день порядком утомившись от бесконечных осмотров. — Гриша, ты всё это должен оценить и одобрить.

      — Ирик, я согласен, я же всё это видел по компьютеру. И обстановка имеется, то есть не нужно будет связываться с дизайнерами. Я двумя руками за.

      — Всё равно воочию необходимо. Натуральный вид — совсем другие впечатления.

      Они обсуждали прелестный особняк в Кашинском районе, приглянувшийся и Ирине, и Филиппу и приличным земельным участком, к нему прилагавшимся, и удалённостью от центра, и наличием обстановки.

      — А банкет надо устроить на выезде, — перескочила Ирина.

      — Почему на выезде? — поднял томные очи Филипп, уставший в последние дни от обзоров новостроя и регулярных вечерних набегов на знакомые и не очень юбки.

      — А это как — на выезде? — поинтересовался Григорий.

      — Так — в ресторане.

      Филипп поскрёб затылок.

      — Ведь можно объединить всё в одно мероприятие: обмыть и получку, и новую работу, и новоселье, когда переедем…

      — Нет, новоселья не будет: я боюсь сглаза.

      — Тогда тебе придётся охрану от грязных помыслов выставлять и два раза в месяц приглашать экстрасенса на очистку от негативной энергетики.

      — И чтобы с этим не связываться, зададим обед в ресторане. С размахом, со вкусом — и дело с концом.

      — Мм… сглаз — это так реально? — усомнился Григорий, мало, как и все мужчины, веривший в колдовство и прочее оккультное.

      — Нет, подождите, так дело не пойдёт, — стряхнул с себя сонливость Филипп. — Перескакиваете с пятого на десятое и ничего не доводите до конца. Надо по порядку. Во-первых, дом. Если уж и говорить о мистике, то первое положительное впечатление вытекает из хорошей энергетики. Маме дом понравился, мне тоже. Значит, ты завтра должен поехать с мамой или со мной и решить окончательно. Если он тебе приглянется, и рассуждать больше не о чем. Оформляйте покупку, и вопрос отпадает. Во-вторых, переезд. Меблировка имеется, все два этажа вычищены: то ли к нашему приходу убрали, то ли регулярно вылизывают. Отсюда вывод: никаких дополнительных хлопот — забираем шмотки, постель, кое-что из посуды и забиваем холодильник жрачкой, а дня через два, мама, наймёшь прислугу. После этого…

      — Постой, — перебила мать. — Как это: только одежду и постель? А косметика, полотенца, фарфор?

      — Ты бы ещё веник и швабру вспомнила… Это суть вторично: за полчаса на такси обернёшься, если что забудешь…

      — А компьютер?

      — Так там четыре штуки установлены, и все с плоскими мониторами, а мой здесь с DVD-writer;ом — мне только диски и забрать. Отец вон не парится из-за своих архивов, а ты — полотенца…

      — Подожди, а то я запутаюсь. Григорий, оставь ты в покое эту кость. Ты и в ресторане будешь стучать коровьими мозгами по тарелке?

      — Нет, мы закажем рёбрышки…

      — А вот в Индии лопают обезьяньи мозги, — вклинился Филипп, но Ирина не дала ему развить экзотическую тему.

      — Фу, какая гадость! — и снова повернула голову к мужу: — Слава богу, закончил. Тебе опять целую сковородку жареного луку к отбивным?

      — А можно две, если я дам честное слово впредь не чавкать?



      Григорий никак не ожидал, что полмиллиарда им заработанных евро выплеснут такие потоки энтузиазма из родичей. Для него самого деньги прежде всего были эквивалентом его мозгов, о практическом применении его он почти не задумывался. Нежадный, неалчный, лишь немного шкодливый, он прекрасно обходился тем, что имел, и спокойно взирал на то, что предполагал иметь. Мысли о благоустройстве и благоденствии очерчивались замкнутой кривой, в которой лежали дом с прислугой, приличный кар, экипировка сына, наряды жены и регулярные выезды на отдых, и Григорий немного досадовал на ажиотаж, причиной которого сам и являлся. Неглупый, поживший своё человек, он знал, как быстро приедаются излишества и становится обыденной роскошь, как мало отличаются долговязые шведские проститутки, выписываемые шейхами по сто штук за жопу, от особ, промышляющих в вокзальных туалетах за кусок колбасы, как изнашивается и стачивается в трении решительно всё на свете, кроме желаний человеческих. Он принимал всё материальное, что исключало голод, нищету и болезни, но выше благ, доставляемых деньгами, ценил наличие перспектив, подстёгивавшее его. Всё у него в жизни было нормально, но, несмотря на легковесность в облике и поведении, Григорий остерегался, как бы в погоне за удовольствиями жена и сын не зарвались бы и не перешли предел разумного, как бы Филипп не уехал на несколько лет в Европу изучать иностранный, и как бы Ирина не обосновалась безвылазно на каких-нибудь Багамах, — остерегался, впрочем, напрасно.



      — Да, а квартира? — спохватилась Ирина, снова усевшись за стол после подачи второго. — Что мы с ней будем делать? Продадим, что ли?

      По челу Филиппа пробежала тень: он вспомнил Марио, его страх и свои обещания. Как знать, могло ли всё повернуться иначе, если бы Марио удержался от признаний? Каких-нибудь десять-пятнадцать дней — и Филипп оказался бы в совсем другом настроении (нынче он был уверен, что всю жизнь только и делал, что страдал и пребывал в дурном расположении духа из-за сонма бедствий, постоянно обрушивавшихся на его прекрасную голову), он мог бы ответить мягче, он вообще мог бы… Нет, он вообще не мог бы, но Филиппа стали мучить угрызения совести: за последние дни он не подумал о Марио и двух-трёх раз, и мама о нём не вспоминает, хотя раньше так ревностно защищала.

      Словно опровергая мысли сына, Ирина коротко вздохнула.

      — Ты что?

      — Так… Я подумала: мы тут все в проектах, а Марио сейчас один… бедный… Да ещё и с тобой в ссоре.

      Григорий навострил уши: это было то, что он ожидал, что хотел, — знать, что жена не ушла с головой в распределение капитала и открыта для всегдашних симпатий к близким людям.

      — Раз в ссоре, значит, не один, а с ссорой, — проворчал Филипп, но мать провести было не так-то легко: она прекрасно понимала, когда сын язвит для проформы, — гораздо лучше, чем делал это сам Филипп.

      — Да, один. Может, ему тоже… немного, — несмело вбросил Григорий.

      — Но он же обеспечен, — удивился сын, пожав плечами.

      — А родители в отъезде. Кто знает, что молодому парню может неожиданно потребоваться? И вообще, я бы его сейчас с удовольствием посадил с нами рядом.

      Ирина подняла на мужа благодарные глаза, но тут же нахмурилась и отрицательно покачала головой:

      — Нет, он у нас ничего не возьмёт.

      — У меня — может быть: постесняется, а твоё дело — предложить.

      — Я-то с удовольствием…

      — Ну ладно, это на ваше усмотрение. Здесь ни у кого ничего не горит — и так решится, а квартиру продавать не надо: цены на недвижимость сейчас растут дикими темпами. Да хоть не сдавать — и то в плюсе останемся. Как мысля, мудрое поколение?

      — У, Гриш?

      — Да, дельно. Оставляем.

      — Значит, проехали. Теперь другое, — оживился Филипп. — Па, тебе уже на «Фольксвагене» ездить западло — купи себе хоть приличный «Мерс», а сыне отсыпь штук пятьсот на нечто этакое…

      — Хоть шестьсот — нет проблем.

      — Только при условии, что не будешь гонять как угорелый, — ограничила мать.

      — Да нет, только изредка.

      — Филипп! Не нервируй меня! И ремни…

      — А ремней в «Феррари» нет: при такой скорости они всё равно бесполезны. Спасите!..

      Несмотря на «спасите!», Ирине после такого пренебрежительного отношения к своим репликам пришлось встать, изловчиться и влепить «сыне» подзатыльник. Впрочем, Филипп не особенно рассердился, хотя и ни за что не признался бы себе в том, что именно отношение родителей к Марио согрело и растопило его начавшее было сохнуть сердце.

      — Рисик, а что ты с работой собираешься делать?

      — Дудеть в «уйди-уйди»! — весело заржал Филипп.

      — Н-не знаю, — засомневалась Ирина, — не думала ещё. После отпуска оформлюсь на полставки, а потом… Может, уйду и что-нибудь частное открою. Правда, это тоже хлопотно. Беготня, волокита, взятки. Я это ещё не рассматривала. То, что у тебя получилось, конечно, ожидалось, но всё равно… как-то вдруг, сразу. Сначала надо обустроиться, привыкнуть и отдохнуть как следует и уже потом выяснить, надо ли что-то менять или по душе оставить всё по-старому.

      — Нет, почему, что-то можно спланировать, — возразил Филипп. — Отложим десять процентов на обустройство, тачки и первоочередное, останется четыреста пятьдесят миллионов. Делим на сто лет, получаем четыре с половиной в год — это в среднем и тратим. Будут бежать проценты по счёту — ещё лучше…

      — А почему именно сто лет? — спросил отец.

      — Ну, учитывая постоянно увеличивающуюся продолжительность жизни, можно допустить, что я проживу сто двадцать лет. — И Филипп, запустив руку под рубаху, стал гладить себя по набитому животу. — Дольше всё равно неинтересно, вообще-то и в сто скучно, но всё-таки надо допустить и такую возможность.

      — Подожди, а почему ты всё на себе заканчиваешь? А если у тебя будут дети? — вступила Ирина.

      — Дети? С чего бы? Мне легче себя представить на самокате вместо «Феррари», чем с какой-то какашкой на руках… Даже если это случится, дам производительнице миллион в зубы — и пусть спасибо скажет: формально-то у меня ничего нет.

      — Ну так же нельзя… к детям.

      — Да не обсуждайте вы мнимые величины. Ещё неизвестно, что через двадцать лет от Европы останется в связи с глобальным потеплением. И от наших евро соответственно.

      — Ничего, пап, на рубли поменяем, не бойсь.



      Зайдя перед сном в комнату сына, Ирина увидела Филиппа, вертящего в руках кубик Рубика.

      — Это папин, он его ещё в институте собирал, а мы его с Марио случайно раскопали, вместе с пояснениями из какого-то журнала, как надо складывать… Там ещё было написано, что официальный, зафиксированный на каком-то турнире рекорд — пятнадцать секунд. Мы начали прикидывать и так, и этак, но всё выходило слишком долго, нереально было сложить его за четверть минуты. И тогда Марио предположил, что установивший рекорд собирал кубик не по правилам, написанным в журнале, а просто просчитал на компьютере последовательность действий из того состояния, когда все цвета на своём месте, до того разнобоя, который был предложен на конкурсе, и повторил эту последовательность в обратном порядке, — Филипп говорил тихо, но против его воли в голосе и взгляде проскальзывала печаль. — Тебе его жалко, ты его защищаешь, не зная, что он натворил. Если я не говорил тебе об этом несколько дней, то только потому, что мне было стыдно за него, но… когда-нибудь всё равно придётся — пусть это будет сегодня. — Филипп ожидал, что его голос сейчас окрепнет, интонации станут жёстче, но этого не произошло, и он приглушённо, словно не обвиняя, а оправдывая или по меньшей мере извиняя, продолжил: — Мы поссорились, потому что он влюбился в меня и признался в этом. Он меня любит. Не как друга, а как парня, мужчину — понимаешь? Он предал нашу дружбу.

      Ирина только шире открыла глаза.

      — И это всё?!

      Филипп ошеломлённо уставился на мать, даже привскочив в постели.

      — А этого мало?!

      — Я не понимаю, что ты нашёл в этом постыдного, ненормального — это же так естественно, натурально. В вашей дружбе ты всегда был ведущим, и он против этого не восставал, он этому не сопротивлялся. Ему нравилось подчинение — следовательно, ему нравился лидер. Это подчинение он перевёл в служение, служение — в преклонение, а преклонение — в любовь. Возможно, это так бы и осталось нераскрывшимся, но, видимо, его что-то подтолкнуло к осознанию этого чувства. Жест, слово, взгляд — мало ли что?.. Бывает, что пустяковая мелочь, крохотный штрих заставляют совсем другими глазами взглянуть на то, на что взирал спокойно долгие годы… Теперь я догадываюсь, почему ты сам на себя не был похож на той фотографии. Марио хотел видеть в тебе больше нежности, мягкости, ласки, возможность ответа на любовь и запечатлел тебя в тот момент, когда это по какой-то причине выразилось на твоём лице…

      — Да, он за мной следил, а ты и это оправдываешь! Мне кажется, будь он убийцей или законченным подонком — ты бы всё равно его извинила и обелила! Он влюбился в марте, а признался в августе — он полгода за мной следил, подсматривал, взирал с вожделением! Я ему всё «что грустишь?», а у него на уме, оказывается, ничего и не было, кроме как желания меня лапать, обнимать, целовать и трахать! Он меня предал, он наплевал на пятнадцать лет нашей дружбы из-за своей грязной похоти!

      Время было позднее, день выдался утомительным. Григорий уже похрапывал в спальне. Ирина направилась к супружескому ложу, отрицательно покачивая головой, но на несколько секунд задержалась, прислонившись к косяку. Её фигура в светлом халате чётко обрисовывалась в дверном проёме, выделялась на тёмном фоне, казалась крупной, важной, непреклонной, словно окончательно подбивавшей какой-то итог.

      — Он не предал вашу дружбу — он остался верен своей любви.

      Филипп продолжал сжимать в руках кубик Рубика и негодовал на мать. Вечно она оправдывает Марио, закрывает глаза на его предательство, возводит извращённость до естественности, возвышает грязную любовь. Так он и заснул, убеждая себя в том, что отговорил родителей от продажи квартиры лишь из-за постоянно растущих цен на недвижимость…



      Ирина шла к Марио без какой-то определённой цели. Она не обдумывала предстоявшего разговора, не готовила слов утешения, не знала, как поведёт беседу, — она хотела лишь поддержать Марио, дать ему понять, что он не забыт, и что, несмотря на неприязнь Филиппа, его помнят и ждут.



      Марио надел первую рубашку, которая попалась под руку.

      — Садитесь. Чай будете?

      — Нет, я всего на пару минут. Просто хотела посмотреть, как ты живёшь. Скучаешь, наверное?

      — По кому?

      Марио встрепенулся, потом замер. Он не знал, рассказал ли Филипп о разрыве, о его причине, и не смел расспрашивать об этом — просто смотрел на Ирину Львовну беспомощным зайчонком, не ведающим, что его ждёт, какие слова сейчас посыплются на его голову и с ненавистью скольких людей он останется в итоге.

      — Как «по кому»? — по родителям. Они же редко уезжали вместе надолго…

      Марио густо покраснел, подумав, что некстати сорвавшимся «по кому?» выдаёт себя с головой. Дальше было ещё хуже: если даже мать Филиппа ни о чём не была осведомлена и не придала значения глупому вопросу, то по краске, выступившей на лице, определённо заметит что-то неладное. Он опустил голову, ему казалось, что Ирина Львовна сверлит его взглядом, видит насквозь и вскоре обольёт своим презрением.

      — Н-нет, не очень… Они же звонят и пишут…

      Ирина попыталась разрядить атмосферу, заинтересованно окидывая взглядом комнату.

      — А у тебя хорошо: так чисто, всё блестит, всё в порядке. Я думала, что квартиру запустишь без женской руки, хотела свою помощь предложить, но ты справляешься. Много времени на уборку уходит?

      — Когда привыкнешь, немного: как-то машинально всё, особо не замечаешь. Собственно говоря, мне же делать нечего — вот и скоблю кастрюльки.

      — А к нам что не заходил?

      Началось. Вот сейчас она его…

      — Я не знаю, говорил вам Филипп или нет о том, что мы поссорились. Как же я к вам мог зайти?

      Ирина равнодушно пожала плечами:

      — То, что ты с ним повздорил, не значит, что ты в конфликте со мной и с Григорием Петровичем.

      — Всё равно неудобно. Да, я совсем забыл спросонок: я вас поздравляю с успехом. Слышал во дворе, что у вашего мужа всё наконец удалось. Я и раньше хотел позвонить, но боялся нарваться на Филиппа, а номер вашего мобильного не знаю. Ну и Григория Петровича тоже поздравьте от моего имени.

      — Спасибо, спасибо. Я вообще-то главным образом из-за этого и зашла. — Ирина Львовна вытащила блокнот, вырвала из него листок и набросала на нём несколько цифр. — Я тебе оставлю номера наших мобильников и нового стационара: мы переехали на днях… Вот, возьми, — и почти силой вложила листок в руку Марио.

      Тот сидел, по-прежнему низко опустив голову, и по-прежнему не хотел, чтобы мать Филиппа увидела его лицо, исказившееся после услышанных слов о переезде, но и сдерживать себя больше не было сил. Марио резко встал и отошёл к окну, глотая слёзы.

      — Я вас поздравляю, я рад. У вас прекрасный вкус, и вы должны были сделать отличный выбор. Я вас поздравляю.

      Он сжимал в руке листок с номерами и смотрел в окно, как будто за задёрнутой занавеской можно было что-то разглядеть. Их сердца кровоточили вместе, Ирина подошла к Марио и обняла его за плечи.

      — Марио, Филипп рассказал мне о вашей размолвке и её причине.

      — «Размолвке»?!

      — Именно и не более. Я не знаю, что ты себе навоображал и почему избегаешь встречаться со мной взглядом, но должна сказать, что ни в чём тебя не обвиняю, а, наоборот, всё время укоряю Филиппа за его безответственность и невыдержанность. В том, что произошло, нет никакого греха: это было естественно, более того: обоснованно. Ты проявил юношеский максимализм, развил вашу дружбу, и она для тебя переросла в апофеоз, в самое сильное стремление людей друг к другу. Я не хочу сказать, что буду потворствовать тебе во всём, сталкивать вас, устраивать якобы случайные встречи, заниматься своего рода сводничеством. Филипп слишком своенравен, ему ничего нельзя внушить, он сам определится. Я говорю только о том, что во всём случившемся не вижу никакой грязи, никакой испорченности. Да, в какой-то мере это неожиданно, как-то вдруг: должно быть, тебя что-то подтолкнуло, заставило посмотреть на друга другими глазами, но не может быть глубокого разлома там, где речь идёт только о непонимании, о глупости молодости — это я отношу к Филиппу… Подожди, пройдёт время, всё уляжется, и то, что кажется тебе зияющей непреодолимой пропастью, предстанет лишь небольшой, легко сходящейся трещиной, поэтому я называю вашу ссору размолвкой. Как бы то ни было, она не должна иметь никаких последствий для твоего отношения ко мне и к Григорию и для моего и Григория отношения к тебе. Слышишь? Не плачь, сядь, успокойся, наберись немного терпения. — Ирина развернула Марио, отвела его от окна и усадила в кресло. — Телефон ты знаешь, адрес и запоминать нечего: Рослевская, 26 — на юго-востоке, в Кашинском. Там за новостройками единственная улица, и мы в конце, почти за городом.

      — За городом? — Марио печально улыбнулся. — А коровы к вам не заходят?

      Ирина Львовна рассмеялась.

      — Нет, лес вокруг: разве белки будут прыгать. Сад только перед фасадом разбит, а с тыла деревья.

      — А с этой квартирой что?

      — Пока ничего, не определились ещё. Продавать при инфляции смысла нет, вещей полно, да и Филипп не хочет.

      Сердце Марио ёкнуло было, но тут же забилось глуше прежнего: даже если «пока ничего», свет в знакомых окнах не будет гореть по вечерам, и не промелькнёт в них знакомый силуэт, и не раздастся звук торопливых шагов спускающегося по лестнице Филиппа… А «не хочет» он лишь потому, что цены всё время растут…

      — Так ты зайдёшь к нам? А то поздравил и не знаешь, с чем конкретно поздравлял. Заодно и новоселье справим в узком кругу.

      — Спасибо, но я не хочу вносить дискомфорт, пусть он и касается только трети вашей семьи. Это уже не моя жизнь, я не хочу никому мешать, тем более тому, кого…

      Ирина Львовна взяла Марио за руку.

      — Вот ведь упрямый! Ну не сиди с Филиппом, хоть в моей спальне, хоть в кабинете отца располагайся. Пойми, что наше отношение, моё расположение к тебе нисколько не изменились, и глупых нотаций тебе никто не собирается читать. Ты впадаешь в крайность и из Филиппа просто какое-то страшилище делаешь, от которого тебе почему-то надо спасаться, как от огня. Не раскланяетесь при встрече, промолчите — и дело с концом. Мы ресторан арендовали, вечер там устраиваем по случаю последних событий — ты и туда не придёшь?

      — Нет, а если вы хорошо ко мне относитесь, то представьте, что я мысленно с вами, а утром заезжайте с куском пирога. Вы же знаете, что я вас всегда любил, и если сейчас отказываюсь, то не из упрямства, не из желания вам насолить, пойти во всём наперекор. И встречаться я не хочу с Филиппом вовсе не из-за него, а из-за себя: лучше совсем не видеть, лучше, чтобы скорее всё умерло, лучше не растягивать это всё, не мучиться зря…

      Ирина Львовна помрачнела.

      — Ну хорошо, допустим. Тебе больно, нужно время, чтоб всё улеглось. А от того, что абсолютно с Филиппом не связано, ты тоже откажешься? Я деньги хотела тебе предложить: мало ли что может понадобиться — машина там или поездка, одежда от Версаче…

      Марио чуть ли не с ужасом замотал головой:

      — Нет, спасибо, нет, нет. Нет, мне ничего не надо, у меня всё есть, мне ничего не нужно, я этим не интересуюсь. Даже если бы мне было нужно, даже если бы мне было очень нужно, как вы можете взять то, что принадлежит и вашему сыну в том числе, и дать это человеку, которого он ненавидит, который перед ним виноват? Даже если бы я был совсем нищим, я бы всё равно ничего не взял…

      Ирина Львовна устало вздохнула.

      — «Ненавидит», «виноват»… Я вижу, ты ещё не отошёл и мне тебя пока не переубедить. Только запомни: я ни от одного предложения не отказываюсь и с тобой не прощаюсь. Всё ещё изменится, вы оба так молоды, у вас вся жизнь впереди, а ты опускаешь руки из-за одного конфликта. Я ещё с тобой переговорю и не раз. И я уверена, что вскоре ты будешь смотреть на случившееся не так трагично.


      Проводив Ирину Львовну до двери, Марио вышел вслед за ней на площадку и смотрел, как она спускается по лестнице. Она не преодолела и одного пролёта, когда он не сдержавшись глухо спросил:

      — Как он?

      Ирина остановилась и обернулась.

      — Сама не пойму: то «Феррари» грозится купить, то вертит кубик Рубика и вспоминает, какую идею ты предложил, чтобы собрать его за пятнадцать секунд. — Видя, как изменилось лицо Марио, последнюю фразу она произнесла, уже не сдерживая улыбки: — Подумай и об удивлении, которое ты испытал, когда это услышал…



      «Если бы она была он, — думал Марио и представлял, как к тому внешнему, что зовётся Филиппом, прибавляются бесконечная доброжелательность, участие и понимание его матери. — Даже если мне не суждено было добиться взаимности, горе сгладилось бы продолжением общения, в серых глазах не сверкала бы бешеная ненависть. Мы всё равно были бы вместе… Если бы она была он! Если бы Наташка была он! Если бы!.. Хотя нет: если бы она была он, то он уже был бы другим, и я бы в него, вероятно, не влюбился. Если бы она была он, и я бы всё время встречался с другим, то и я был бы не я, а что-то постороннее. Если бы она была он, то и мир, который я вижу, был бы не таким, а каким-то чужим. Если бы, если бы…»



      Филипп настоящий звал к себе Марио, его тело и душу, но оставался глух к его ответу; Филипп придуманный, но нужный Марио, откликался на его стремление, и Марио шёл за ним и брал то, что ему никто не давал.

      «Как это называется? Кража, обман, иллюзия? Ты бы назвал это более хлёстко — своим именем, и ты был бы прав. — Марио устало привалился к косяку двери. — Застегни джинсы, идиот. Что тебе ещё остаётся в жизни? Ах да, тетрадь. Жадная Наташка могла бы вкалывать дозы потолще. "Равновесие души в передыхе от сонма бедствий и горестей, когда их можно будет взвесить и понять, когда можно будет определить их происхождение и потребность наличия… Гармония жизни, когда ты встанешь передо мной, затмевая блеск…" Эта женщина тоже одержима чьими-то роковыми очами. Такая умная, а не знает, что по-настоящему можно любить только Филиппа. А, может, только того, кого она любит, если она в это верит, и права она, а не я? А, может, мы оба ошибаемся, и истина даже не где-то посередине, а её вообще нет, и реальны только иллюзия, глоток воды и кусок хлеба? Она верит, потому что несчастна, и вера для неё — единственный выход. Я цепляюсь за слова Ирины Львовны и убеждаю себя в том, что мне интересно прочитанное, потому что и то, и другое — возможность забыться. Где-то не поблизости, но по крайней мере в этом мире, в этом реальном мире живёт реальный Филипп, который для меня недосягаем, и я бегу в забытьё от той действительности, где находится самый дорогой человек. Наверное, это убийство… или переход».