Круговерть Глава 77
Но было и другое: чем больше я с Андрей-Ванычем разговаривал, тем больше и больше мне открывалось такого, чего я не понимал. Многое, очень многое из того, что разъяснял мне сосед, я не мог понять совсем, как ни старался. Вернее будет сказать, я понимал слова, я понимал, но я… не понимал. Он говорил вроде бы простые вещи. Трудно было не понять то, что он говорил, но ещё труднее было принять и уяснить всё то, что он говорил. К примеру, я никак не мог понять его этого «единого» человека, «который во всех, который всегда», как он выражался. Как это такое могло быть, что он и я это один человек?! И не только я и он, но и любой другой?! Мой разум напрочь отказывался это понимать, отказывался даже представить себе такое. Зачем же тогда это разделение на миллиарды людей и на миллионы лет?! И в прошлом ведь всё были люди, люди, разные люди. И в будущем будут люди. Зачем тогда разница характеров, наклонностей, взглядов, умственных способностей?! Зачем всё это?
Он растолковывал мне, что так — во времени и в пространстве — мы лишь воспринимаем разумного человека, что ВОСПРИНИМАТЬ можно как угодно, ВИДЕТЬ сколько угодно копий себе подобных, а БЫТЬ человеком возможно только в единственном экземпляре. Но для меня это было только фантазией, фантасмагорией, чем-то вроде околонаучной фантастики. Настолько я привык воспринимать этот наш мир предметно, что увидеть наш мир его глазами у меня не было никаких шансов. И я довольно долго так и относился к своему соседу — как к чудаку-фантазёру: мило, забавно, занимательно, даже где-то улётно. Местами. Но не более того.
Только он так как-то связывал свои фантазии со всем действительно происходящим, со всем, что делалось с людьми, так это всё складывалось, в его устах, в единую картину, что я начинал временами сомневаться, он ли это фантазирует или я не догоняю. Но я-то жил, как все. Был, как все. Все же не могут заблуждаться, думал я. И я изо всех сил искал изъяны в его теории. Но беда была в том, что у него теория жизни была собственная, а у меня о жизни никакой своей теории не было. У него мысль с мыслью вязалась, и другая вплеталась, и ещё, и ещё, а у меня всё — как-то врастопырку.
Я теперь думаю, что это всё оттого, что я так и не смог понять, что время и пространство не абсолютны, а значит, не реальны. Хотя Андрей Иванович растолковывал мне это не раз. Он мне говорил, будто бы всё, что возникает и исчезает, это всего лишь взаимоотношение одной части существующего с другой частью реально существующего. Поэтому возникающее и исчезающее — в реальности не существует. А реально существующее — существует всегда. На словах я вроде бы это понимал, но это понимание не становилось пониманием по-настоящему моим.
И совсем я не понял его «мир сущностей». Не понимаю, как может существовать, например, «собака вообще», собака как сущность. Он говорил: если все собаки вымрут, то сущность собаки останется. Я представить себе такое был не в состоянии. Даже не так, представить-то я, положим, мог, но я не мог принять такое представление за представление о реальности. Если динозавров нет, то их уже нет, нет и никогда уже не будет. А для него динозавры есть, он мне сам говорил и ещё спорил со мной. Именно есть, а не были. Как такое может быть?!
Хорошо, говорил я себе, допустим, ученые тоже теперь утверждают, что живые организмы это случайность, реален и действительно существует только геном. Как-то один знакомый биолог мне так прямо и сказал, если бог природы нас видит, то видит он не наши организмы, а тем более не условия нашего прозябания здесь, а видит он только наш геном. И заботит его только изменения в геноме, а не в нашей жизни. Пусть так, но ведь геном это тоже материальный объект, тоже состоящий из молекул, как и мы все.
У Андрея же Иваныча человек — это сознающее себя собой, вневременное и бестелесное начало. Для меня это было как-то слишком неконкретно и расплывчато, да и для него самого, как мне представлялось, всё это было не совсем ещё ясно. Как он мне объяснял, это происходит оттого, что мозг у нас так устроен, что принимает часть жизни, маленький отрезок жизни за всю жизнь. Мозг устроен воспринимать всё существующее пребывающим во времени и в пространстве. Что успел воспринять за время своего существования, то каждый мозг и полагает жизнью. Его мозг — одно, мой — другое, чей-то ещё — третье. Это для смертного мозга он-де сам смертен и конечен, а на деле это не так.
Но у меня тогда возникает вопрос, который, кстати, я так и не успел ему задать, а как же он сам-то с таким же ограниченным мозгом, как и у других, смог вырваться за ограничения по времени, этому самому мозгу присущие. (Не принимать же всерьёз его слова, что всему причиной «бог», в нём якобы пребывающий. Так, богом, всё можно объяснить.) Одним словом, я мог его запросто принять за фантазёра, каких немало. Да поначалу я так и звал его про себя — враль. Интересный враль. Интересный, да, но всё-таки — враль.
Но со временем что-то в моём отношении к этому человеку стало меняться. Постепенно меня покорило и даже где-то мной завладело то, как он объяснял происходящие в мире события. Его способность объяснять суть происходящего со странами, с людьми, с нами — действительно пленяла. Каждое событие у него получало понятное объяснение и ясный смысл, и всё как-то вязалось одно к одному, одно к другому, другое к третьему. И вдруг само собой становились понятными вещи, о которых раньше даже представления не имел. Мне тоже так хотелось. Каким-то макаром он всё умел превратить в смыслы, даже тот несчастный газон вдоль нашей дороги.
У меня же было не так. Для меня всё происходящее со мной и вокруг меня делилось на три категории: хорошее, плохое, безразличное. Больше всего было безразличного, естественно. Безразличного для меня. Где-то взорвался метеорит, где-то кто-то с кем-то воюет, где-то революция и сместили какого-то правителя, где-то кто-то что-то открыл и получил Нобелевскую премию, где-то кто-то против чего-то протестует, кто-то куда-то полетел — откровенно говоря, до всего этого мне не было ровным счётом никакого дела. Для меня это был нескончаемый и, по большей части, бессмысленный поток информации. А у него всё это расставлялось по полочкам его смыслов. Причём, если мне казалось, что этих разных событий много, то ему их как будто даже не хватало. Он интересовался, казалось, всем и обо всём имел своё суждение.
И мне тоже, в какой-то момент, загорелось самому обладать такой способностью — делать собственные суждения самостоятельно. Сначала я общался с ним из простого любопытства, а потом мне захотелось ему в чём-то даже подражать, и даже стать подобным ему. Желание это пришло как-то исподволь, не явно. И скорее всего, оно сначала не было осознанным. Просто что-то меня в нём стало притягивать. Ещё бы и не стало, — он не искал смысла жизни, а всё пережитое сам обращал в смысл. И порой прямо у меня на глазах. (Про смыслы это я уже потом понял, какое-то время спустя.) Естественно, мне тогда стало в какой-то мере даже где-то и завидно. Выйдет не выйдет, а, видимо, думалось стать таким же.
Он и в шахматы так же играл, как-то завораживающе. Присев этак бочком, крутит в пальцах фигурку, крутит и думает, думает, а потом как сходит… и здорово — сильно, и в конце концов — выиграет. И обязательно потом расскажет, почему и как выиграл. Мне и в шахматы захотелось играть в ту же силу, что и он. И даже не играть, — черт с ней, с игрой, — а просто понимать захотелось шахматы, как он их понимал. И он, между делом, так выучил меня играть, что я, бывало, играл с ним и вничью, и даже иногда выигрывал. Пару раз я у него точно выиграл. «Но это — игра, а вот чтобы самому измениться?! Как? Как перестать быть тем, кем ты являешься?»
Вообще-то, не желая этого вроде бы на словах, он меня к этому всё же как-то подвёл. Обыкновенно, он говорил, люди под прогрессом понимают изменение вокруг себя, а не изменения в себе самом, когда и «ежу понятно»: настоящий прогресс, это когда прогрессируешь ты сам, а не твоя среда. Вся суть в том, что именно растет и развивается из тебя самого. Он говорил, что это самое глубокое и вредное заблуждение людей, что люди уже стали людьми, и на этом всё. На деле людьми они только становятся. И надо все свои силы вкладывать в это становление. И действительно, землянка у тебя, лачуга, крепкий дом или дворец — суть жизни от этого ведь не меняется. Это я понимал. Но я спрашивал себя, а потом и его, что же, выходит, зря я упирался строил дом столько лет? Почему зря, отвечал он мне, жить всё равно где-то надо, вот и живи в своём доме, ведь это же всё равно, где жить. С домом я тогда отбился. Но как, какие силы тратить на своё «становление» я, хоть убей, не понимал. «Что нужно было напрячь, что сделать, чтобы началось это становление?»
Продолжение: http://proza.ru/2020/02/28/2126
Свидетельство о публикации №220022802123