Туман книга шестая глава четырнадцатая

               

                И  ОДИН  НА  РЕЛЬСАХ ВОИН.



                Что на того сердиться,
                кто не боится.

                Русская народная пословица.



Всё верно продумывал Кирилла Антонович, всё сходилось в его рассуждениях – и последовательность действий, и просчёт ошибок, и вероятность исходов исполнения. Но, самым верным случился вывод, ставший и для автора, и для читателя долгожданным – рассуждения хороши тогда, когда сидишь под любимым деревом попивая чай, до покуривая добрую табаку.

Теперь же, когда каждая частица времени обретала натуральную цену, надобно делать то, ради чего и собрались на этом перегоне у станции Остров. Так-то, дорогой Кирилла Антонович!

--За дело! – Скомандовал самому себе помещик. – Надо ставить те башмаки, опрокидывающие, если я верно запомнил.

Кирилла Антонович, хоть и продолжал беседу, подразумевая присутствие слушателя, но уже не стоял столбом, ежесекундно оглядываясь, а шёл по направлению к дощатой будке.

А мир продолжал оживать. Надворный советник почти полностью поворотился лицом к рельсам. Не настоящие жандармы вовсю приподнимали свои спины над землёю и, даже, тот жандарм, который безусловно относился к человечьей породе, уже почти сидел.

--Если не успею поставить башмаки, то вынужден буду отбиваться от ящериц. Что ж оно такое тя-я-же-ле-е-е-нное?

Те самые сбрасывающие башмаки, что были переименованы в «опрокидывающие», выглядели при близком рассмотрении даже не громоздко, а монументально! Что подтверждалось не малым весом в три, а чего доброго, и в четыре пуда железной тяжести! Оттого и кряхтел Кирилла Антонович, выволакивая первый башмак из будки.
Форма этого приспособления никак не наталкивала на догадку о правильности его установки на рельс. Уж поверьте, никак не намекали ни на что изгибы, загибы, отверстия и косой борт по всей плоскости башмака.

Теперь помещик был достоин настоящей похвалы за то, что не остановился в задумчивости, а продолжал с упорством волжского коня-тяжеловоза тащить башмак к дрезине, чтобы доставить оный … разберёмся куда.

Говорить о перепачканном платье, и о содранной коже на ладошках не будем – не до того. Кратко скажу, что первый башмак, орошаемый каплями благородного пота, расположился на дрезине.

--Могу ли я счесть удачей, что башмаков только пара? – Тяжко дыша, отшутился Кирилла Антонович, скоро возвращаясь к хранилищу башмаков.

Тут же, не отвлекаясь, а так, лишь мельком взглянув, помещик оценил новую позу господина Толмачёва – малость наклоненный торс с призывно протянутой рукою.

--Чисто памятник, - тихо, словно опасаясь чужих ушей, промолвил Кирилла Антонович.

И закряхтел, приподнимая последний (!) башмак.

--Нет, это чертовски трудная работа перетаскивать тяжести, - подумал не конь-тяжеловоз, а наш герой, только на одну единую секундочку выпрямляя спину, и разминая её ладошками.

Для спины отдых, а глазам – работа. Пролётка отъехала ещё дальше от места встречи. Это означало, что жандармы станут приходить в себя скорее, и это была скверная новость.

Но, как полагается в материальном мире, тут же сыскалась и новость добрая, и не одна. С той же поспешностью станут оживать и друзья – это раз, а иное доброе было в том, что кони, запряжённые в пролётку, передвигались, щипая траву. Выходит, что их никто не подстёгивает намеренно, и время до появления бодрых стражников-ящериц, ещё есть.

Всё, готово! Оба башмака на дрезине, и это славно! Не понятно, как их устанавливать, и это плохо.

Нет-нет-нет, никаких разглагольствований и опускания рук! Сейчас всё будет сделано, - это помещик уговаривал себя сохранить особое состояние, которое его посетило в момент переноса башмаков – отстранённое спокойствие. Такое внутреннее устройство пришло само по себе, лишь стоило припомнить слова Андрея Андреевича Фсио, человека мудрого, хоть и не красавца.

--Не надо накапливать знания, это ни к чему. Не знайте, как и отчего что-то происходит, а понимайте то же самое.

Соглашусь, что упоминание формулы «не знай, а понимай», создало то легкоускальзывающее состояние, при коем человек не глядит ни на пядь вперёд, а делает лишь то, что надлежит сделать именно в сей час. А, вот когда сделано то, что надо, появляется продолжение общей задумки, и тут же выполняется. И так шажок за шажком, башмак за дрезиной становится понимаемо то, что ранее вызывало оторопь, да желание всё бросить, потому, как я не понимаю, как оно работает.

Погрузив башмаки на рельсовую тележку, помещик, не произнося вслух парольного словца для любого открытия, а именно «Эврика!», запросто определил способ, коим колёсные пары соскакивают с рельс. Означало ли это, что наступило понимание?
 
Уверен, что да.

Итак, паровоз едет, и может запросто сдвинуть башмаки, так и не наехав на них.

 Вывод – оные должны быть прочно закреплены во избежание скольжения.

 Замечательно, и просто! Только каким чёртом их застопорить на гладких рельсах? Руками удерживать?

Эй-эй, Кирилла Антонович, спокойнее, не улетай в раздражительность! Погляди на эти приспособления, на рельсы, загляни в будку башмачника. Ну? Просыпается понимание?

--Вот этот загиб … если вставить его в стык рельс, то … нет, не то. Башмаки крепятся болтами стыковых колодок, - выдал успокоившийся железнодорожный помещик. – Отвернуть болты нечем, и нет времени. А что ещё в будке спрятано? О, Александр Игнатьевич пытается сделать первый шаг! Скоро и говорить начнёт. Интересно, как он меня назовёт – мамой, или сразу по имени-отчеству? Так, тут есть лом … и другой лом. А это … просто прут, но толстый. Если я …, - далее говорить было не о чем, поскольку перед глазами появилось подобие картинки, детально поясняющее, каким манером стоит попытаться, с шансами на успех, закрепить эту паровозную обувку.

Мы-то, с вами, отдаём себе отчёт в том, что это не просто картинка, это отворилось понимание.

--Э-эх, раззудись плечо! – С бодрящим возгласом Кирилла Антонович навалился на рычаг дрезины.

Пришлось далековато отмахать рычагом, пока не обнаружился стык с просветом меж соседствующих рельс в четверть дюйма. Вот это место и подходило для диверсии, как нельзя лучше!

И, что же вы себе думали? А то, что пришлось в обратном порядке с рельсовой тележки на соседний путь тащить эти приспособления.

Было несколько удивительно, но представляемый способ установки башмаков оказался действенным, но не устойчивым – паровоз смог бы столкнуть башмаки с рельс. Хотя, если дать волю своей надежде, то мог бы и не столкнуть.

Конечно, пригодилась и пара ломов, которые были установлены, как распорки – один конец лома упирался во вбитый в шпалу костыль (Кирилла Антонович, откуда у вас подобные познания в столь специфической терминологии?), а иной в отверстие, предназначавшееся для привинчивания башмака к стыковочной накладке.

Созданная конструкция выглядела крепче, выглядела и устойчивее. Вдобавок, захваченный с собою прут, оказался самого подходящего размера для того, чтобы встать, либо лечь поперёк рельс, становясь дополнительной распоркой между башмаками.

Вот тут бы и удовлетвориться славным деянием рук своих, только недосуг – не давала покоя ещё парочка дел, после которых можно пускаться в обратный путь.

Первое, и важное – обернуть платком кровоточащий порез на тыльной стороне ладошки правицы, да поглядеть, что стало с ногтем большого пальца ноги, на который упал башмак, соскользнув с рельса.

Как там, у сочинителя господина Лермонтова –«…потом считать мы стали раны, товарищей считать». Прозорлив был господин сочинитель, предугадавший поступки помещика, у коего сперва дело, а после будут оханья над посиневшим, и противно ноющим пальцем на ноге.

Остальные члены тела вели себя, как здоровые, хоть и подрагивали от усталости.
Теперь можно и провести наблюдение за паровозом, который просто был обязан сброситься с рельс! Конечно, это в том случае, если паровоз был благородного происхождения и порядочно обходителен.

--Вот и ладно, - сказал самому себе Кирилла Антонович, - тут сделано всё, что возможно. Надо вернуться к друзьям.

Сказал, и шагнул не глядя. Вот и «сделано всё, что можно» - зацепившись ногою (спасибо, что не упал), помещик сбил со своих мест оба лома.

Пришлось восстанавливать всю конструкцию детально, а для укрепления упиравших в башмаки ломов, Кирилла Антонович не придумал ничего иного, как перетащить с одних путей на иные дрезину, и уложить оную меж рельс на ломы.

Тележка хоть и лежала наискось, но упиралась своими габаритами, добавляя надёжности. И то было замечательно. Правда, возвращаться теперь приходилось пешком, имитируя приближающийся паровоз.

Вообще-то, и пешком не вышло. С этого удалённого места помещику открывался широкий простор, который ранее приходилось осматривать с поворотом головы.

Теперь, как на ладони, явили себя такие малоприятные сцены. Пролётка успела отъехать аж за ряд деревьев, ограждающих луг. Это могло иметь последствия определённого свойства – полное восстановление застывшего мира, и явное намерение жандармских ящериц воспрепятствовать задуманному помещиком.

Вот и не вышло идти пешком, вышло бежать! Тем более, что рядом с дощатой будкой началось какое-то суетливое движение, мало походившее на светскую беседу.
Заодно припомнились не самые важные, но и не пустячные заботы -  сброшенный с паровоза кочегар, да избитый машинист, оставшийся в отсеке компаунда. С ними как быть-то?

--Ко-че-га-ра  на-до  о-па-сать-ся, - проговаривал Кирилла Антонович в такт бега. Шаг – слог, шаг – слог, и думать помогает, и дыхание не сбивает … уже сбившееся на сильно учащённое.

--Ос-та-вил  без  при-смот-ра же-лез-ну-ю  до-ро-гу, вот и выш-ло на пе-ре-ко-сяк!

Усталость, всё же, брала своё, а ещё бежать и бежать … тут, согласитесь, не до подсчётов расстояния, тут надо постараться не рухнуть на щебень измождённым … если удастся добежать.

А около будки началась настоящая потасовка, и то совсем не шутка! Если жандармские чины решились на подобную дерзость в отношении высочайшего чиновника, то это никак не революционный бунт, это настоящая команда к атаке, которую как-то получили ящерицы. И с ними ни карцером, ни увещеваниями не обойдёшься, потребуется активная защита. А где же Модест Павлович и Карл Францевич?

Уже начали слезиться глаза, а частое дыхание не давало возможности разглядеть все подробности драки. Видно было только одно – надворный советник всё ещё на ногах, а стражники пытаются связать его, а не просто избить, или того хуже.

Попутно помещик припоминал, что и где он видел такого, что можно использовать, как оружие для защиты. В меру холодного, но больно бьющего.

--В па-ро-во-зе  есть ло-па-та, - перечислял наш марафонец, приближаясь к дерущимся, - чёрт, в па-ро-во-зе ещё и ма-ши-нист есть, ко-то-ро-го на-до вы-та-щить!

Припомнилось, что в будке видел древки для лопат, ломы … которые уже приспособлены, и которые пришлись бы кстати! Ишь, земноводные, совсем распустились!

Вот уже до места боя остаётся не более десяти саженей, а жандармы никак не обращают внимания на бегущего строптивого помещика.

Ответ оказался простым – господин Толмачёв умышленно маневрировал так, чтобы нападающие постоянно находились спиною к надвигающейся смертоносной лавине, летящей на них с отдышкой, и с одним только желанием – рухнуть в траву, и отдышаться.

И тут зрение само подготовилось к предстоящей схватке, выхватив из общего беспорядка штаб-ротмистра и доктора, подкрадывающихся, к наступающим стражникам, под прикрытием насыпи.

--Отряд, в ружьё! – Прохрипел пересохшим ртом Кирилла Антонович, и повалился на щебень, увлекая за собою сразу двух жандармов.

Вот оно, долгожданное отдохновение лёжа! И не беда, что брюшные мускулы так сильно вздымались от вдыхаемого воздуха, что само тело, хоть и не высоко, на приметно поднималось над щебнем. А частота тех подъёмов походила на крупную дрожь.

Нет, отдыха не получилось. Жандармы, словно ужи, каким-то способом принялись вращаться, одновременно выскальзывая из объятий помещика. Ещё секунда, и оба стражника снова стояли на ногах. Как им удалось подняться Кирилла Антонович не увидел, но, зато, увидел настоящее удивление на лице надворного советника, которому, как казалось до сего времени, удивление, суть одно из чувств, вовсе не было знакомо.

--Раз так, то надо подняться, - подумал помещик, испытывая во всём теле лишь усталость, но никак не лень.

А прозвучавшие слова Александра Игнатьевича, заставили в корне пересмотреть своё отношение к собственной усталости, и вскочить на ноги с завидной поспешностью.

--Нет, доктор, не стрелять! Они мне нужны живыми!

Пролетело несколько секунд, а как сильно измелилась ситуация на полу сражения!
Один из жандармов, походивший на человека, перестал активно действовать. Он остановился и, глядел на своих сослуживцев. Его можно было и пребольно ущипнуть, не получив ответной реакции, настолько невероятной была причина, по которой он повторно задень замер.

Карл Францевич всё пытался увернуться от хлёстких движений одного из жандармов, норовившего ухватить доктора за платье. Револьвер гоф-медик из руки не выпускал.
Господин Толмачёв вёл свою схватку по какой-то системе, которая ранее не попадалась Кирилле Антоновичу на глаза, даже в ознакомительном обзоре в любимом «Естествоиспытательском Альманахе».

Ловко уворачиваясь от попыток своего «визави», также старавшегося поймать надворного советника за платье, и удерживать оного каким-то приёмом из арсенала борцов, Александр Игнатьевич каждый раз сыскивал возможность ловко нанести удар рукою, либо ногою. Удары были не то, чтобы смертельны, они были не сильны, зато весьма болезненны. После каждого полученного пинка жандарм вскрикивал, и на краткий миг прижимал руку к ударенному месту. По-настоящему, всё это выглядело, как издевательство, раззадоривавшее стражника, и вынуждавшее его свершать всё новые ошибки при нападении, коими тут же пользовался господин Толмачёв.

И только Модест Павлович был до конца верен собственному пониманию боя, скоротечному столкновению, расстановке сил и прочим целесообразностям, ведущим офицера напрямик к победе.

По его мнению, всю эту «свистопляску» надо прекращать тем же способом, каким она и была начата – атакой.

Не могу представить, как штаб-ротмистр прознал о деревянных древках в будке? Может, заглянул в неё наугад? Но, к своему противнику он шёл, держа палку, словно саблю.

Последнее, о чём подумал помещик, перед тем, как покинуть поле боя – отчего жандармы не извлекают из ножен сабли? Ведь тогда исход этой рукопашной был бы и короче, и с прогнозируемым финалом? Ответов тут же насыпало в достаточном количестве, и лишь пара из них оказалась достойной внимания. Итак – либо у этих ящериц есть манера зеркального ведения боя, то есть, с чем твой противник, с тем и ты (по сути, эта мысль укладывалась в теорию натуралиста господина Брэма, писавшего нечто похожее после наблюдения за земноводными), либо у них имелся приказ, схожий на тот, что провозгласил надворный советник – брать только живьём. В смысле – живыми.

И, в подтверждение последнего варианта ответа, партнёр Модеста Павловича, схватился за саблю.

Разница во владении холодным оружием была не просто велика, она было несоизмерима. Дважды толкнув жандарма палкой, а после сымитировав атаку с рубящим движением из-за головы, штаб-ротмистр просто-таки вынудил повторить стражника продемонстрированный выпад.

Знаете, кровь холодеет, когда представляешь себя на месте человека, чей противник, держа саблю над головою, совсем не в шутейной игре, намеревается опустить оную тебе на голову, сотворив из одного человека сразу двух путём простого рассечения.

Только Модест Павлович ничего не представлял, он твёрдо знал, что делает. Он поднял древко над головою, словно защиту от удара. Правда, держал он палку сразу обеими руками за один конец.

И вот сабля, рвущаяся к победе, и к голове наглеца, сталкивается с древком, намеренно опущенным в правую сторону. И, что? А, то, что в момент удара штаб-ротмистр успел шагнуть малость в бок, выйдя, тем самым из-под разящей стали, держа в руке уже не палку, а сколотую наискось заострённую короткую пику.
Ещё короткий шаг вперёд, резких разворот через левое плечо и … пика вонзается в правое подреберье жандарма, легко пробив и мундир, и кожу … или что там у него на самом деле.

Пережив эти самые волнительные мгновения, порождённые переживаниями за друга, Кирилла Антонович почти выкрикнул, а на самом деле прохрипел.

--Слава Богу!

Всё происходящее далее было узнано из рассказов доктора и господина Толмачёва, поскольку долг лишил помещика возможности стать очевидцем финала железнодорожной бойни.

И вот – четвёртый жандарм, остановившийся поневоле из-за того, что, по первам, перестал понимать причину, по которой его сослуживцы ни с того, ни с сего набросились на прибывших столичным поездом. Сам-то он полез в схватку, скорее, за компанию, но после, нечто нужное, у него в голове прояснилось. А иное – ему почудилось и, с его слов, неоднократно, что кое-кто из стражников проводил по губам, увлажняя оные, раздвоенным языком.

Эмоции и многословие, по этому поводу бурной рекою хлынувшие из «нашего» жандарма, приводить не стану. Только скажу, что сперва он замер от удивления, а после, решив проверить какую-то свою догадку, треснул знатным тумаком того стражника, который получал бесчисленные пинки от надворного советника.

Жандарм, как подкошенный, понёсся навстречу щебню. Через мгновение на нём оказался  Александр Игнатьевич, и скрутил ему передние руки (ну, если он ящерица, то какие у него могут быть руки? Если не нравится, могу написать «верхние руки»), и проговорил, обращаясь к Модесту Павловичу.

--Я же говорил, что они нужны живыми.

--И пары хватит!

Их разговор прервал выстрел, который произвёл револьвер гоф-медика. Ему, конечно же гоф-медику, наскучило танцевать на рельсах, уклоняясь от не особо ловкого стражника. И при этом оба дышали так, как помещик – тяжко и часто.

То оказался предупредительный выстрел в щебень. Чтобы, так сказать, припугнуть.

--Ещё шаг, и я тебя вылечить не смогу! Так и знай!

Пока стражник размышлял о недуге, от которого его не спасёт человек с револьвером, подоспели освободившиеся Модест Павлович и Александр Игнатьевич, которые и стреножили жандарма.

Однако до успокоения, и до первой передышки между сражениями ещё не пришло время.
Боевая дружина наших героев, переводя дух, да оглядываясь по сторонам, услыхала вновь прорезавшийся голос Кириллы Антоновича, бежавшего по направлению двигавшегося паровоза.

--Модест Павлович, бегите за мною! Там ещё один!

Тут же взгляды гоф-медика и надворного советника сошлись на штаб-ротмистре, то ли подбадривая его, то ли сопереживая.

Но, первым на крик помещика отозвался «настоящий», «свой» жандарм, взявший с места в галоп.

Модест Павлович поднял саблю поверженной им ящерицы, взмахнул ею пару раз, словно испытывая её на прочность, и побежал вослед Кирилле Антоновичу и стражнику.

--Там, - переводя дыхание, и указывая рукою за последний седьмой вагон едущего компаунда, тороплива говорил помещик, - я выкинул из паровоза кого-то, кто старался выглядеть, как кочегар. Он такой же, как и те ….

Теперь Кирилла Антонович махнул правицей в сторону недавней баталии и, не отыскав достойных слов для толкования выражения «как и те …», приложил ладошки к вискам, имитируя шоры на лошадиной сбруе.

--Не упустите его! Я за машинистом.

--Кирилла Антонович, в двух словах, что тут творится?

--Чертовщина, бесовщина и встреча со старым знакомцем. Если … после расскажу, не упустите того!

Преследователи кочегара, хоть и не удовлетворились ответом, не стали требовать подробностей, а двинулись в указанном направлении. Причём, Модест Павлович, пока, не доверяя жандарму, бежал малость позади и сбоку. Вот так, на всякий случай, сбоку и малость позади.

А паровоз уже полностью «родился», имея, как уж сказано, семь вагонов, и бодро направлялся в сторону станции Остров.

Скорость чего-то, движущегося вам на встречу, определить ну никак невозможно, кроме двоякого понимания сиюсекундного состояния, а именно – «стоит» или «передвигается».

Вот и в нашем случае, пардон, в случае Кириллы Антоновича, определение было поимновано по другому типу двоякости – передвигается. А, как быстро? А поди, знай!

Как же поступить, размышлял помещик, прикидывая способ, дабы вскочить на первую ступень лесенки компаунда.

Из придуманных вариантов не подходил ни один и, тут же, подходили все скопом, и каждый в отдельности. Такой способ подготовки к решительному действию, в обычай, носит наименование «паника», пока ещё тихая в своём проявлении.

Секунды, как все понимают, шли, а решение не приходило. Вот, если бы, хоть разочек бы, хоть краешком глазочка поглядеть бы, как это принято делать у железнодорожных служащих, тогда и стало бы возможным сопоставить их действия со своими потугами свершить невообразимое. А так, остаётся лишь уповать на свою ловкость, коей Бог обделил, и на удачу.

До паровоза оставалось не более двадцати саженей, и с каждым вздохом их становилось всё меньше.

И именно тогда, когда до близкой встречи осталось совсем чуть-чуть, тело Кириллы Антоновича, сызнова перейдя под управление исключительно рассудком, повернулось, и начало бег вдоль рельсового полотна, но в обратный бок.

Этот манёвр помещик полностью понял и почувствовал только на пятом шаге. Ни удивления, ни испуга, а только понимание – ежели бежать в одну сторону с паровозом, то его скорость окажется меньшей, нежели в действительности, и тогда ….

«И тогда» наступило сразу же, как только бегуна по щебню обогнала последняя колёсная пара, и боковым зрением помещик увидел ровняющийся с ним поручень лесенки, ведущей в отсек машиниста.

Что было сил Кирилла Антонович бросил своё тело в бок, одновременно протягивая руки к блестящей трубе, тянувшейся вдоль лестницы.

Помещика оторвало от земли, добрую половину секунды помотало в воздухе, а после очень и очень сильно ударило ногою и боком о лестницу, о паровоз и о весь сегодняшний день. Правда, удар о первый предмет был сильнее и больнее прочих.

Теперь предстояло выбраться из неудобного положения, в которое сам себя загнал Кирилла Антонович. Он почти лежал на ступеньках, удерживаясь обеими руками за поручень. Дело усложнялось, даже ухудшалось от того, что никак не выходило встать на первую ступень – тело висело ниже, и эта спасительная перекладина была на уровне колена, и не очень ласково давила на неё.

Стоило бы немедленно перенести руку на третью, верхнюю ступеньку, тогда появлялся шанс подтянуться, и обрести устойчивую опору под ногами. Стоило бы, но было исключительно боязно отпускать перила из руки. Так и ехал наш герой – «надо» и «боязно».

Вот уже скоро паровоз поедет мимо друзей! Нет, ну в самом же деле, не ехать же макарониной на глазах у доктора и господина Толмачёва?!

Решение принялось скоро, а исполнилось и того скорее – на глазок прикинуть расстояние до ступеньки, заорать для смелости, и перенести руку в спасительное место. На счёт три – раз, … а-а-а-а-а!!!

Не дождавшись продолжение счёта, помещик свершил задуманное почти идеально, малость ударившись локтем, да сорвав платок с раны на ладошке.

Не так быстро, но подняться на ноги удалось, и вот уже наш герой в отсеке машиниста!

Внутри всё было без перемен, только машинист стоял около испорченный приборов управления, и непонимающими глазами глядел вперёд, не ожидая там увидеть что-то хорошее.

Шум в отсеке был … шум, однозначно, был. Пришлось похлопать машиниста по плечу, привлечь его внимание повторным похлопыванием, и спросить у несчастного, почти крича ему в ухо.

--Как замедлить ход, если тут …, - далее последовал глубокого смыслового наполнения жест, указывающий на испорченные приборы.

Машинист отрицательно покачал головою.

--Не понимаешь? Или говорить не хочешь?

Снова тот же жест, только с гримасой боли на лице.

--Ты не русский?

Машинист повернул лицо к помещику, и оскалился, как волк. Только, на самом деле, то был не оскал, то была попытка, превозмогая боль, открыть рот, и показать незнакомцу остаток отрезанного языка.

--Ух, ё …, - только и сказал Кирилла Антонович, понимая, что беседа с машинистом только отнимет время.

--Ладно, ты меня понимаешь? – Сызнова прокричал помещик.

Согласный кивок головы.

--Скоро паровоз упадёт, - не ясно, для чего, ведь машинист понимал речь, Кирилла Антонович жестами сопровождал каждое слово, особое ударение производя на словцо «упадёт». – Тебе надо выскочить из кабины, иначе погибнешь, понимаешь меня?

Ещё один кивок, означавший понимание сказанного, но только не согласие на «выскочить».

--Там стоят сбрасывающие башмаки, понимаешь?

Ответом стало недовольное выражение лица, и помахивание рукою, предлагающее продолжать говорить, а не прерываться на постоянное «понимаешь». Во всяком случае именно так растолковал Кирилла Антонович сей молчаливый ответ.

--Хорошо! Ты сможешь уменьшить скорость любым способом, сможешь? На такой скорости паровоз может сдвинуть башмаки, а не наехать на них.

Последовал жест замедленного согласия, и пристальный взгляд на помещика.

--Это я ставил башмаки.

Согласный кивок и вопрос, исполненный глазами и руками, который переводился на обычную речь, как «а зачем?»

--Надо, но времени нет объяснять. Если можно уменьшить, то надо делать это сейчас, иначе - беда!

Что и как мог ответить человек, у которого любое изменение выражения лица вызывает боль, а кроме всего прочего, ещё и отсечён язык коим, по привычке, машинист норовил воспользоваться.

В результате было продемонстрировано мельтешение руками, напоминавшее судороги. И, тем не менее, помещик каким-то новым, непознанным пока чувством, понял смысл, вложенный в бесформенные жесты.

--Я понял – вы хотите, чтобы я сделал … что-то сразу, после отмашки, верно? – Прокричал Кирилла Антонович, бессознательно переходя снова на «вы».

Машинист закивал, и грубо схватил помещика за рукав. Прежде, чем понять перемену от немощности до, почти, агрессии, помещик оказался в узком проходе меж топочным отделом котла и боковой стенкой отсека машиниста. Немое указывание перстом на длинный рычаг, до которого кое-как возможно было дотянуться, только став к нему боком, после имитация руками движения, опускающего тот рычаг резко вниз и, наконец, не самый приятный тычок пальцем в глаз помещику.

Последнее движение, вкупе с последующими, должно было означать – гляди на меня, и только по моей команду дёргай рычаг вниз, понимаешь?

Промакивая слезящийся глаз, Кирилла Антонович кивнул, да половчее ухватился за утолщённый конец рычага.

Машинист стал скор в движениях – он выволок из-под искалеченного стула, на котором ранее сиживал, здоровенный молот, подтащил оный к противуположной, от помещика стороне котла, закинул молот на плечо, взглядом испросил Кириллу Антоновича о его готовности, и дал последнее наставление. Оно гласило – после удара сразу же тяни!

На всю подготовку ушла так мало времени, что помещик увидел, и услышал удар ещё тогда, когда намеревался кивнуть головою в знак того, что иного толкования жеста, кроме верного, нет.

С небольшим опозданием, действительно с небольшим, Кирилла Антонович рванул рычаг на себя. Он поддался, шёл туго, но поддался. И тут же, со стороны, где работал молот, что-то сильно хлопнуло, и струя горячего водяного пара резко ударила в боковую стенку отсека, как раз туда, где стоял машинист.

Не отдавая себе отчёта, что его голоса не слыхать из-за шипящего пара, помещик, сколько хватало сил, закричал.

--Ты как там?

На какой ответ он надеялся, если раскалённый пар полностью заполнил отсек, слепил глаза, припекал ладони и лицо? На то, что машинист кивнёт?

Эти манипуляции с рычагом и с паром привели к каким-то изменениям, которые не были видны из-за упомянутого пара, но были хорошо слышны – появился противный, скрипящий звук трения, и рычаг, вдруг, перестал быть тугим – у него появился лёгкий ход, почти болтание.

И, что дальше? Отсек весь в пару, машиниста не видать, дай, Бог, чтоб его не ошпарило до смерти … рычаг болтается … отпускать его, что ли, или удерживать?
Решение принято таковое – удерживать … поскольку команды отпускать не поступало.
О времени, которое безвозвратно сгинуло, увлечённо наблюдая за людьми в отсеке машиниста, говорить не станем, не до него сейчас. Есть и более важные вещи. Например, кто-то дёргал Кириллу Антоновича за штанину.

Стоя в узком пространстве, и удерживая болтающийся рычаг, помещик с большим усилием изловчился обернуться, дабы разглядеть ползущего по полу машиниста с красным, словно спелый томат, лицом, и что-то показывающего рукою.

Помещик никак не мог понять того жеста и из-за пара, и из-за того, что амплитуда жестов, лежащего человека, намного меньше, оттого и непонятна.

В эту секунду, когда происходила расшифровка послания машиниста, раздался ещё один хлопок, по звуку напоминавший лопнувший металл, и удерживаемый рычаг с невероятной силою рванулся в первоначальное положение, очень сильно ударив Кириллу Антоновича по перстам. Удар был так силён, что помещик и понял, и ощутил, что у него срезало все пальцы.

Наступило некоторое замешательство, предчувствие паники, полная готовность заорать на весь мир – вот что пережил Кирилла Антонович, медленно поднося руку к лицу.

Из трёх действий, годных к употреблению, пригодилось третье, в сильно сокращённом исполнении. А выглядело это так.

--А-а-а! У-у-у-уф, а уж подумал, что без пальцев остался, - спокойно сказал помещик, и тут же по-настоящему закричал, стараясь заглушить навалившуюся в персты боль.

Снизу опять дёрнули за штанину.

--Чего? Мне чуть пальцы не оторвало! Чего хочешь?

За ответом пришлось наклониться, и разглядеть следующее – машинист лежал на полу, прижимая к груди левую руку. То ли сильно ошпаренную паром, то ли, что не легче, сломанную. Самостоятельно подняться у него не получалось, а намокшая одежда, да ещё и обдаваемая паром, лишь сильнее обжигала ноги, которые некуда было убрать потому, что машинист застрял. Вот, как бывает.

Первое дело – освободить ноги руками, на которых не чувствуешь пальцев, это и действие, и ощущение непередаваемо словами. Когда же это получилось, понадобилось сперва усадить, а после поднять на ноги машиниста. И это всё при том, что начались события, которые не то, что возможно контролировать, а и отреагировать невозможно! Право слово, хоть бери, да нумеруй оные, словно оглавления параграфов.

Когда освобождал ноги машиниста – намокла полностью своя одежда, начавшая пропускать жар во сто крат сильнее, нежели сухая. Как только вертикальное положение было установлено, посыпались звуки, один сквернее иного. Опять что-то громко стукнуло, как металлом о металл, затем началось покачивание и усилился железный скрежет.

--Господи, - подумал Кирилла Антонович, - чисто адовы звуки!

Далее паровоз, словно человек, икнул. Натурально, не в смысле издаваемого звука, а в смысле дёрнулся, как человек, одолеваемый икотою.

Снова удар по металлу, но не сбоку, как происходило ранее, а прямо, спереди. После изменился звук, издаваемый колёсами, вращающимися по рельсу. Он походил на звуки разрезаемого свежего хлеба. Очень большого хлеба, разрезаемого очень большим ножом. А потом паровоз просто рухнул на бок, продолжая двигаться вперёд.

Помещик полетел к тому самому проёму, через который был исторгнут кочегар. К счастью выпасть не получилось -  за брючный пояс его ухватил машинист, по непонятной причине стоявший так, словно долго готовился к переворачиванию паровоза. Описание его позиции будет весьма многословной, и мало что даст тем читателям, которые не бывали на тандер-компаундах серии 0-4-0 Коломенского паровозного завода. А наш машинист превосходно знал своё рабочее место, вот и приспособился так, что и сам не сгинул, и товарища, то есть нашего героя, уберёг. За что ему отдельное благодарение.

Что ж, спасение и благодарение важны, но компаунду не до людских отношений, у него своя ситуация – паровоз продолжал двигаться вдоль рельсового полотна по щебню, который иногда влетал в отсек через разбитые окна. Некоторые куски щебня проносились по отсеку, как пули, невидимые при полёте, но определяемые лишь тогда, когда рикошетом отлетали от уцелевших стен отсека, и от котла.

Из-за того, что сам отсек на целую сажень уже, нежели габариты паровоза, щебень, который, словно ковшом, сдвигал паровоз, попадал внутрь отсека так, как попадает вода в лодку, которая на поспешном ходу разрезает водную гладь.

Не стоит забывать о паре, который горячей и тугой струёй бил в стенку отсека, после опрокидывания ставшей потолком. Не забывать о паре, который обжигал и, заполнив собою всё пространство, сделал невозможным обзор. И о том щебне не надо забывать, который влетал, как шрапнель, а теперь добавлял и пыль, забивавшую дыхание, и режущую глаза.

Что и говорить, паровоз начал жить своей жизнью, разумеется, в метафорическом понимании.

Даже тогда, когда начало казаться, что движение паровоза стало замедляться, не приходилось надеяться на истинность этого ощущения.

Но – да, инерция самого компаунда сходила на нет, но инерция вагонов имела собственный взгляд на этот физический закон. Последний вагон, ничем не стеснённый в движениях, толкал предпоследний. Тот, в свою очередь, не позволял остановиться едущему впереди, и так далее, аж до самого тандера, который, скользя боком по щебню, стал замедляться.

Не согласные с остановкой вагоны сами принялись сходить с рельс, ломая, словно спички, сцепку, и разворачивая паровоз поперёк полотна. И, чтобы показать своё семикратное превосходство над компаундом, вагоны столкнули оный с железнодорожной насыпи вниз, где он клюнул носом в землю, и замер.

Почувствовав свободу, остальной состав обрадовался, не понимая, для чего им та свобода, которая, в силу той же инерции, поворотила их так, что первые два улеглись на рельсы, добродушно принимая на себя удары остальных пяти собратьев, мало озадачиваясь треском деревянных обшивок, да разлетающихся щепок.

Когда всё остановилось, и успокоилось, об аварии напоминал только свист вырывающегося пара, постепенно терявший свою строгость и злость, становясь, при том, не таким огненно-горячим.

Нашим героям было не до романтических описаний крушения. В момент, когда паровоз соскочил с насыпи, Кирилле Антоновичу и машинисту не удалось удержаться, и их протащило по раскалённому котлу к передней стенке отсека. Пришлось цепляться обожжёнными руками за всё подряд, обо что они сами бились, пока сползали.

 Повторять, что в отсеке из-за горячего пара и пыли ничего не было видно, не стоило, но я решил напомнить, чтобы добавить малость драматизма.

У обоих саднило всё тело, болело всё, что ещё могло болеть и ни для чего уже не осталось сил.

Разумеется, про недостаток сил я слукавил, кое на что силёнок должно было хватить. К примеру, на то, чтобы тщетно вытирать краями мокрой одежды запорошенные пылью глаза. И ещё на то, чтобы оба специалиста по скидыванию паровозов поняли, что они довольно удачно упали. Не в том смысле, что остались живы, а в том, что у них под ногами оказалась некая опора для ног, с помощью которой возможно было выбраться наружу.

Пришлось снять пиджак, чтобы подстилать его на те металлические части отсека, за которые приходилось браться руками, наступая на описанные опоры, в виде согнутой трубы, уголков и прочих приспособлений топочной части котла.

Вот последнее движение, вот последнее усилие, и Кирилла Антонович выбрался на Тандер, до которого до мирной и спокойной земли было рукой подать.

Но, руку он подал машинисту, расходуя остаток сил на помощь собрату по пережитому приключению.

--Вот и выбрались, - немного задыхаясь от свежего воздуха и остатков пыли во рту, прошептал помещик, опускаясь на бок тандера рядом с машинистом.

--Вы как, ещё живы? – Зачем-то спросил он немого железнодорожника.

Тот неопределённо пожал плечами, и закашлялся.

--Кирилла Антонович! Как вы? Целы? Живы? – Музыкой прозвучал голос штаб-ротмистра.

--Это мой друг, прекрасный человек. Я вас ему представлю. Вот только узнаю, как ваше имя, и тут же представлю.

--Что же вы молчите? Вы живы?

--Беспокоится … а не знает, что я не могу ответить. Горло совсем забито, - снова шёпотом доложил помещик кашляющему машинисту, да и сам закашлялся, сплёвывая серые сгустки.

Спустя совсем мало времени, когда гоф-медик делал первичный осмотр обоим пострадавшим, надворный советник, прохаживаясь около импровизированной «смотровой», не мешал, и не подгонял доктора, а просто наблюдал.

--Категорически и немедленно в лечебницу! Я лично займусь вами! Александр Игнатьевич, немедленно!

--Да, слышу. Кирилла Антонович, вам есть что мне сказать?

--Да, - прошептал помещик, закашлялся, и продолжил почти нормальным голосом, правда, с малой хрипотцой. – Там … да, вы верно глядите, там должна быть пролётка, её нельзя упустить! В ней одноногий … фельдшер. Петухов, который был в Чуди, помните? Это  всё, - помещик глазами и головою обвёл вокруг нагромождения остатков паровоза, - с его слов, конечно, его рук дело. Дальнейшее расскажу после.

Конечно, это был тонкий намёк на присутствовавшего тут жандарма, хоть и «своего», но, пока, не допущенного к некоторым таинственным событиям.

Господин Толмачёв понял, о чём умалчивает главный герой этот эпопеи, и своим распоряжением на станцию за подмогой на дрезинах, и жандармами на лошадях. Приказал торопиться, насколько это возможно.

--Говорите, что ещё?

--Кольцо, которое у меня, имеется и у Петухова. Я уверен, что сведение колец вместе производит остановку … э-э … пространства, если угодно. Может и не всего, а только некоей части.

--Вы о чём сейчас говорите? – Став равнодушным в один миг, поинтересовался надворный советник.

--Я-то расскажу, да за то время Петухов улетит, хоть он и не летает. Александр Игнатьевич, его надо задержать! Погодите … вы и про паровоз ничего не помните?

--Я о нём хорошо помню, - ответствовал господин Толмачёв, извлекая фотографический снимок из внутреннего кармана. – Идеальное совпадение во всех деталях!

--Значит, не помните. Ваше превосходительство, - совсем по- уставному обратился Кирилла Антонович, - я никуда не денусь, а фельдшер может. Распорядитесь его задержать!

Добровольцем вызвался штаб-ротмистр. А доктор заметно колебался между необходимостью присутствовать около пациентов, и желанием принять хоть мало-мальски весомое участие в этом деле.

--Сделаем так, - спокойно, но властно сказал надворный советник, - я остаюсь тут, а вы, Модест Павлович, помогите Карлу Францевичу совершить поимку этого Петухова, о котором мне есть что вам рассказать. Задержав его, оставайтесь на месте, пока за вами не прибудет разъезд жандармов. Вернётесь на станцию не ранее, - Александр Игнатьевич поглядел на часы, - не ранее шестнадцати часов, чтобы мы со своим кольцом успели уехать. Будем придерживаться того, что сказал Кирилла Антонович. За вами будет прислан курьерский поезд. Как тут говорят, из «столичных конюшен»? Оттуда и прибудет. В столице вас встретят, и проводят ко мне. О дальнейшем поговорим позже. Ступайте! И –с Богом!

--Секунду, - помещик остановил уходящих друзей, - я думаю, что кольцо вы сыщите на пальце его ноги. Долго перебирать ноги не придётся, он одноногий.

--Откуда вы знаете про кольцо на пальце?

--Я своё кольцо там же спрятал, так и хожу … правда, малость натёр.


--Вы не перестаёте меня удивлять, Кирилла Антонович! Господа, вам пора! Жду вас у себя!