Глава 5. Концлагерь

 
       Названия того города, где располагался концлагерь, куда нас свезли, как скот, я не знал тогда, не знаю и теперь, помню только его местонахождение. Вверх по асфальтовой дороге, затем влево метров триста на пригорок, откуда виднеется небольшой городок. Здесь и стоял  обнесенный высоким забором лагерь для военнопленных. Несколько рядов приземистых  бараков с единственным входом. В бараке по обе стороны от сквозного прохода находились сплошные нары в два яруса, высота которых не позволяла даже сидеть, можно было только ползком вперед лечь, а ползком назад выйти. Спали в такой тесноте, что переворачиваться на другой бок приходилось только по команде. Сначала крайний, потом второй, за ним третий и так до самого крайнего в камере.
 
       …Нет, не могу я представить себе немца другом! Простите меня, не могу! Да, наши солдаты тоже были грубы, злобны, нетерпимы по отношению к немцам и их пособникам, но это была уже ответная реакция. А эти нас ненавидели генетически, презирали все, от мала до велика, как мужчины, так и женщины. Все, кто нам встречались при этапе, плевали на нас и кричали: «Русиш швайне!»  Да, мы в то время на людей не походили, но вина в этом была не наша…

       В этом лагере впервые за много недель, а то и месяцев нам дали горячей похлебки с немытой и неочищенной картошкой. На зубах скрипел песок вместо соли, но это уже была горячая еда!

       Прошла неделя, другая. К нам стали приходить те, которые агитировали против советской власти, против Сталина и евреев, переманивая на свою сторону. Проигрывали патефонные пластинки.

       «Жиды проклятые, жиды пархатые! Их счастье адом стало нам.
       Вы нами правили, Иуду славили и прибирали всё к рукам».
       Или:
       «Последний хлеб забрали, раздели догола.
       Нас били батогами, стреляли без суда».

       Эти «мотивы» въедались в тебя, сверлили мозг, трепали сердце, потому и остались в памяти. Нас обрабатывали в день по нескольку раз, а потом стали агитировать в какую-то армию по освобождению России от коммунистов и «жидов».  Оказывается, организовывалась армия Власова. Среди нас находились такие, которых сломил плен, и они поддались на эту агитацию. Они стали полицаями и власовцами. Надев мундир с немецкого плеча, они не щадили никого. Попади им под руку родной отец, и ему бы досталось, что и нам, обыкновенным русским пленным. Они били плетьми и палками, убивали перед строем своих же братьев и по родству, и по прежнему оружию. Гордились похвалами и восхищением фашистов за свои преступления. 
 
       В этом лагере нас одели в какую-то синюю довоенную форму с надписями выше колен на брюках, на груди и на спине кителя  букв «SU», и каждому был присвоен лагерный номер вместо фамилии. По номерам вели перекличку, вызывали к себе полицаи и немцы. Отсюда нас стали водить конвоем на разработку каменного карьера, находившегося за четыре километра от лагеря. Какие мы были в то время работники! Ноги не несли собственное тело. Во время бани мы, глядя друг на друга, удивлялись и соглашались с тем, что произошли от обезьяны. У всех сзади сантиметра на два торчал оконечник позвоночника – копчик, напоминая обезьяний хвост.

       Здесь, в этом лагере, я потерял своего верного  друга Мишку Шапиро. Я и до сих пор не знаю, что с ним произошло. Он просто вдруг исчез. Я расспрашивал сокамерников о нем, но никто ничего не знал. По всей вероятности, уличив его в принадлежности к еврейской нации,  с ним расправились, как с «иудой». Всю жизнь я буду помнить его, умного, надежного и смелого друга; безнадежно надеяться, что он каким-то образом выжил в той мясорубке; и считать его самым близким мне другом и братом!

       В этом лагере мы пробыли больше года. Затем  нас - человек двести - этапом отправили в Голландию на сооружаемые укрепления на случай высадки американцев и англичан при открытии второго фронта. Там, в Голландии, мы встретились с той же ненавистью и презрением. Я думаю, это было потому, что мы, такая большая страна, не смогли в начале войны дать им достойный отпор, правильно организовав оборону отчизны, правильно расставив силы, заботясь о каждом солдате, о каждом гражданине своего Отечества! Мы, пленные, всегда чувствовали свою вину перед Родиной, но не находили, роясь в своей памяти, хоть какой-то зацепки, чтобы как-то выжить или погибнуть достойно в той мясорубке начала войны. Было лишь два варианта: смерть или плен, и оба не зависели от нашего желания или нашей воли. В плену я практически не встречал тех, которые сдались сами. Большая часть пленных  были взяты без вооружения, расстреляв все патроны, и воевавшие практически голыми руками, другие - раненными и контуженными, чаще в беспамятстве или во сне. Те, которые сдавались сами, в плену становились полицаями, надсмотрщиками и переводчиками.
 
       В Амстердаме нас держали до тех пор, пока не наступила явная угроза высадки американских и английских войск на территорию Нидерландов. Тогда нас отправили снова в Германию, где прикрепили на сельскохозяйственные работы в различные хозяйства. Нашу группу в составе 40 человек направили к  одному очень богатому барону, который занимался выращиванием картофеля и зерновых культур, а также скотоводством. По тем меркам хозяйство этого барона представляло наш большой и зажиточный колхоз или совхоз. Разместили нас в конюшне, где не было  ни нар, ни стеллажей. Был лишь булыжником выложенный пол, щедро умытый лошадиной мочой. Наше содержание здесь практически не отличалось от прежнего, та же охрана, собаки, голод, холод и нечеловеческий труд и унижения.

       Шли дни за днями, был потерян им счет и названия. Нас по утрам  вместо утреннего туалета гоняли на речку, где столбом поднимался сизый туман. Режим содержания усилился до предела. Наступили морозы, выпал снег, а нашим общежитием служила все та же конюшня. На ночь двери запирали снаружи и к ним привязывались две собаки овчарки. Посуды для естественных отходов не давали.  С наступлением холодов двери обрастали льдом.  Вонь лошадиная сменилась вонью человеческой. Теперь нас на речку уже не водили, купаться в нее не загоняли. Вычистив ночные естественные отходы, освободив ото льда двери конюшни, нас выстраивали в шеренгу по одному и, раздев до пояса, приказывали ложиться в снег животом вниз и вытянув руки вперед. Охранники своими немецкими военными сапогами с железными шипами на подошвах ходили взад и вперед, втаптывая наши руки в белое полотнище снега до тех пор, пока это удовольствие им не надоедало, а под нашими руками и голыми животами ни образовывались вместо снега черные проталины от силуэтов. Барон часто приходил посмотреть на эту экзекуцию, вероятно, в свое удовольствие. Это был мужчина лет тридцати пяти, все время одетый в брюки галифе, в руках держал плеть, с виду молчаливый элегантный человек, но с той же немецкой жестокостью. По его указанию нас стали кормить не два раза в сутки, а  один, хлеба урезали вдвое, а работали от темноты до темноты. Пищей служила мелкая, наполовину прелая картошка, которую никогда не мыли и не солили. Эта пища называлась «зуппе» и приготавливали ее на скотной комбикормовой кухне - кормоцехе, оттуда приносили это в ведрах в нашу конюшню.
 
       Работать приходилось и на уборке навоза, и на очистке снега,  часто ходили на разгрузку машин, которые привозили цемент, песок или лес. Почти все болели коликами живота. За эту суровую зиму мы похоронили на земле барона нескольких своих товарищей. По весне вспыхнула эпидемия дизентерии, унесшая еще четверых.
 
       Немцы часто переводили своих пленных с места на место, из одного города в другой, и вскоре нас забрали от барона. Мы не успевали иногда просто запомнить населенные пункты. Я был, например,  в Роттердаме и Амстердаме в Голландии, в Ростоке, Ноенбранденбурге и Мюнхене в Германии, не считая мелких населенных пунктов, где дислоцировались подразделения немецкой воздушной обороны. Надо сказать, что в это время американская  авиация уже не давали им покоя нигде. Вот по этой причине нас этапировали с одного места в другое для очистки аэродромов, для рытья котлованов под зенитные батареи и для строительства бараков для солдат. Зачастую во время налета американской авиации нас заставляли маскировать самолеты и зенитные пушки прямо под разрывами бомб. Помнится страшный случай  такого налета американцев.

       За два дня до налета бомбардировщиков нами были заготовлены бомбоубежища для немцев, каждому расчету отдельно, а для нас отдельно. Сверху вырытой в рост человека траншеи мы вложили три наката сосновых брёвен, пропустив через землю  перекрытия трубу диаметром пятнадцать сантиметров для подачи воздуха на случай закрытия выхода. При налёте наше убежище было разрушено, и мы в нем были погребены на несколько часов. Нас семь человек. Я  в бомбоубежище спустился последним и присел у входа, поэтому мне предстояло время от времени  выходить из укрытия и наблюдать за полётом бомбардировщиков. В очередной выход мне не пришлось долго ждать их появления. На высоте пятисот или шестисот метров из-за леса вынырнули американские бомбардировщики и уже отцепили свой смертоносный груз, который я уже четко видел. Бомбы засвистели, а я пулей влетел в убежище. Не успел присесть на корточки, как вдруг хлопок в ушах, и беспросветная темнота, пыль и гарь заполнили убежище. Потом наступила гробовая тишина. Все семеро не могли представить, что произошло.

       Когда стали приходить в себя, обнаружили, что мы погребены  в своем собственном бомбоубежище, как в братской могиле. Снаружи еще были слышны глухие разрывы бомб через трубу, которая должна была снабжать нас воздухом. Стало ясно, что нам отсюда без посторонней помощи не выбраться. Не выбраться нам живыми и в том случае, если помощь придет с задержкой. В голове шумело, звенело, порой терялся слух. Вскоре,  после последнего налета, к нам через отдушину из соседнего бомбоубежища обратился наш же военнопленный. Он кричал: «Есть ли кто живой?» Но наш ответ не дошёл до него, и мы услышали поспешные убегающие шаги. Дышать становилось уже так тяжело, что грудь сжимало, как клещами. Мы стали поочередно вдыхать воздух по три раза из трубы, но это уже нам не помогало. В темной, без воздуха могиле стало невыносимо. Кто-то кричал, кто-то махал руками около рта, наступало удушье.
 
       Мне посчастливилось первым покинуть этот подземный ад. Наверное, все-таки тот военнопленный услышал наши крики. Нашим товарищам удалось сделать небольшое отверстие в брёвнах, которые накрывали в три наката наше укрытие, они были искорежены взрывом бомбы, которая попала прямо в наш вход. Нас по одному тащили наверх в полузабытом состоянии. Итак, меня вытащили первым на воздух, а двух последних вытащили уже мёртвыми. Имя одного из них я запомнил – Гусев Игорь, а вот второго уже забыл. Примерно через полчаса налёт авиации повторился. Теперь нам укрываться пришлось в траншее для лафета от зенитного орудия. И здесь бомба нас нашла. Мощным взрывом сзади лафета мы снова были контужены. До сегодняшнего дня у меня в ушах слышны отголоски тех двух взрывов, после которых я поседел и навсегда приобрел пронзительный звон в ушах, не прекращающийся ни днем, ни ночью, ни летом, ни зимой. Моя голова постоянно в каких то загадочных перезвонах, напоминающих массу сверчков, которые каждую осень ведут свои переклички в саду по вечерам. В тот день мы похоронили четырёх наших товарищей, а немцы увезли своих пять трупов. В душе мы радовались действиям американских лётчиков, которые вспахали, в буквальном смысле, взлётное поле аэродрома, и ждали от союзников скорого освобождения. Но теперь мы горевали по каждому погибшему своему товарищу как по самому близкому и родному человеку, с которым пришлось выносить ад плена. 

       Прошло несколько дней изнурительной работы по очистке и ремонту разбитого аэродрома, работали и днем, и ночью, с перерывом на сон – три часа. Когда все восстановительные работы были закончены, нас снова отправили по этапу. Разговор шел об Италии. Нас становилось все меньше, и уже поездом везли двадцать пять человек. Когда выгрузились из вагонов, мы увидели большой красивый, но полуразрушенный город. Оказывается, это была столица Австрии Вена. На дворе стоял ноябрь, но здесь дни были еще теплые и солнечные. С вокзала нас увезли на запад в пригород Вены, километров за двадцать, в местечко под именем Гашка. Это была красивая гористая местность, но мы в то время на эту красоту не обращали внимания. Нам казалось все мрачным и безликим. На одной из этих плоских гор нас и выгрузили. Кругом лес и горы, а внизу на восток и север какие-то поселки, но нам их не было видно из-за леса. Да и располагались они в лощинах гор. Аэродрома здесь не было, зато стояли зенитные батареи, которые обстреливали американские самолеты, двигающиеся на Вену. Разместили нас в одном отдаленном от других бараке, оборудованном двухярусными нарами. Приставили солдат – охранников. Нашей задачей была вся хозяйственная работа по обеспечению воинской части дровами, водой, все погрузочно-разгрузочные работы, уборка территории и помещений. Здесь к нам относились более терпимо, то ли потому, что чувствовали приближение своего краха, то ли потому, что это была не Германия, а Австрия, хотя разницы между ними, конечно, не было никакой.

       Пришла ещё одна зима. Немецкие солдаты стали вести с нами более откровенные разговоры. Теперь уже вместо «Сталин капут» они все чаще повторяли «Гитлер капут». Вот этой, для меня самой счастливой  за четыре года войны, зимой вдали от Родины я случайно встретил свою пожизненную судьбу. Это была необычайная встреча, которая сыграла для меня важную роль во всей моей оставшейся жизни. А жизнь предстояла мне еще долгая, но я этого тогда не знал. Благодаря этой встрече только мы вдвоем  с моим другом Сашкой Чувашем остались в живых. Всех остальных наших товарищей, а их оставалось там двадцать три, немцы расстреляли при отступлении.