Охраняли нас два старых солдата. Глава 24

МЕМУАРЫ РЯДОВОГО РУССКОГО ЧЕЛОВЕКА
Александр Сергеевич Воробьёв (1924 – 1990)
____________________________________________

Дней через 10 нас перевели на второй этаж. Для чего было приспособлено это помещение, установить не пришлось, но пол там был выстлан кабельной плиткой, окна, 4 штуки, хотя и с решетками, смотрели на восток и выходили в огород. Здесь было 3 или 4 двухэтажных домика.

Утром увидели пожилых немцев, поливавших с лейки салат и шпинат, грядки были размещены под самыми окнами. Наш новый знакомый не назвал себя по фамилии, а отрекомендовался дядей Петей, сказал, что он с Хыбин, и что он часто видел т. Кирова, строил Балтийский канал и химические комбинаты севера. Он был немногословен, но грамотен и когда увидел учебник немецкого языка, читал и переводил свободно и между прочим сказал нам с Петром, чтобы мы не говорили, что он знает немецкий язык. Он был нашим воспитателем. Напомнил, чтобы мы просились на работу в город, там, возможно, лучше покормят, а если чистить канал, то становиться ближе к мосту пешеходному или к берегу. В воду кто-либо ронял монеты, да и не все немцы «гитлеровцы» и не похожи на наших полицаев.

Урок был воспринят как должное, и уже на утро мы просились на работу, а вечером принесли 3 марки денег и, самое главное, мы пришли сытые. Неважно, что нам не давали в руки хлеба или овощи, а важно то, что мы их получали после окрика: «Алло, русь, немен, немен брот» и кусок летел к нам. Охраняли нас два старых никудышных солдата, у которых висели на ремне ножи и как на огородном чучеле болталась униформа, и нам казалось, что она вот-вот свалится и наша охрана останется без порток. Это были солдаты- участники прошлой войны, видевшие Русь и на ломаном русском языке и немецком говорили о жизни, каждый о своей, и было понятно, что если Сталин нападать на Рейх, Гитлер бы, дескать, не пошел бы в Россию пресекать такое вольнодумие большевиков, а вот теперь, мол, копайтесь в говне. Мы боялись что-либо возразить, говорили, что будем посмотреть. Что по-ихнему Сталин капут, в Москву его зять приглашает к новому году.


Не пришлось мне смотреть на их выражения, но видел других, когда хваленая фельдмаршала Паулюса 6 армия вся до последнего солдата, сделала Хенде хох. Хыбинец оставался в лагере. Он просил Петра принести метров 10 проволоки, и был удивлен, когда Петро сделал себе проволочный пояс, гордо шагая по мостовой, поглядывая по сторонам, ища окурки. Мы были босые, наши обутки потеряли свой лоск и крепость, пришлось их сохранять на холод и непогоду, а босиком нам легче собирать окурки. Вечером Дядя Петя долго шептались с Петром, и уже утром я понял назначение проволоки. Через решетку окна при помощи проволоки они выдергали чуть ли не всю редиску и салат и уже к завтраку в кандер дополнительно крошили редис и салат. Часть ночного улова была съедена ночью, а к утру и следов не было от ночных угощений, даже земля была аккуратно выброшена на грядки. Хыбинец дал команду почистить зубы солью и прополоскать рот. О случившейся беде немец узнал только к обеду, когда нас и не было в лагере. Все пожитки были перевернуты вверх дном, угрожали, просили признаться, но все напрасно. Казалось, сама нечистая сила унесла за ночь редис вместе с листвой.

На второй день беда случилась еще хуже. Петр, работая где-то на складе, принес небольшой ящик печенья. При свете спички я прочитал: «МАУС ГИФТ» - с рисунком большой крысы на крышке. В переводе надписи участвовало человек 5 и истолковали довольно просто, что, дескать, до войны у нас были конфеты «раковые шейки», «мотылек» и что это точно такое же и что открывай и угощай. И какого, мол, черта назвали немцы такое приятное печенье таким названием, как на картинке. Печенье разделили поровну по штукам. Грызли в темноте, запах был неприятным, но хлебным. И через полчаса забегали, одного рвало, другой бегал, держась за живот, я с Петром сидел в туалете. Наш Хыбинец опоздал к «тайной вечере», но когда прочитал меню на крышке ящика и посмотрел, что его доля лежала рядом, то долго смеялся и побежал за русским доктором. Нам промыли желудки, мы выпили, казалось, по ведру воды, сидели рядом с туалетом до полуночи. Утром Хыбинца не стало, и больше мы его не видели, но очень часто вспоминали, и другой раз его так не хватало, как советчика, оптимиста, «старшего товарища».


Ремонтировали мы потом стены города, восстанавливали ограду военного госпиталя, разбитого ночной бомбежкой, вывозили мусор, чистили туалеты. Сначала эта работа была не по душе, но со временем все устроилось, и хотя нас не пускали на кухню, но кормили лучше, наедались мы хоть супа (кандера). Первые пару дней рвало неимоверно, но работа была денежная. В бетонных ямах этих «Абортов» на дне мы находили пфенниги и другой раз марки и, наконец, Петро нашел часы. Часы шли, но это не наши были часы, не наше время отсчитывали они, да любой врач не мог сказать, что болезнь, мол, кончилась, и что нас завтра выпишут - ты свободен.

Опять работа, без каких-либо прав, были одни обязанности, а права оставались за русскими же мужиками только с белой повязкой на рукаве. И казалось, откуда они берутся эти, простите за выражение, люди. Не знал я, для чего они все время ходят с плеткой, и только случай меня просветил. Вечером получали внеочередную кашу, это было какое-то месиво из картошки, кольраби и какой-то крупы. Я получил свою порцию, отошел в сторону, поставил банку на пол и не успел отвернуться, как ее перевернули. Я присел, начал с пола собирать в банку свой ужин и, конечно, загородил проход. Из очереди на меня кричали, ругались, я и не виноват был, но, тем не менее, мешал, но торопился убрать суп. И здесь меня ударили плеткой, я подскочил как ужаленный, банка моя выскочила из рук, ее растоптали, я и не успел глянуть на обидчика, как получил вторую порцию. Видели бы мою прыткость, прибежал в цех, меня душили слезы обиды, за что же я остался без ужина. Спина ныла от удара. Петро все это видел из очереди и, конечно, принес порцию побольше, с которой и поделился. Последние дни я обходил этого блюстителя порядка, хотя, конечно он меня и не запомнил. Они, эти «шуцманы», били лагерников в удобном для них месте и боялись заходить в цех, особенно вечером, по одному, и если и заходили, то по три-четыре человека, А порядок, конечно, они умели наводить. В лагере где-то более трех-четырех тысяч «остовцев», уже давно существовали недобрые отношения между элитой лагерной и нашей массой. Били они за заправку постели, за сор в избе, за курево в цехах.


Стояли жаркие июньские дни 1942 года. Регенсбург, один из промышленных городов Западной Германии, жил своей тревожной жизнью, как и сотни городов Европы и Азии в эти дни. Ночью заставляли бегать в бомбоубежища, днем восстанавливать разрушенное ночью. В 20 числах июня лагерь подняли очень рано. Велели собирать вещи и построится во дворе. Парни и девушки моего села построились все вместе. Проходила процедура просчета, проверки, соблюдения утреннего туалета. Выслушали нотации какого-то украинского националиста батьки Бендеры о порядке поведения, куда нас повезут. Он говорил, скрывая, где мы окажемся, знал ли он сам, вряд ли, но начальствующий тон надо было держать. Подошли крытые машины, отсчитали порциями живую массу измотанных голодных россиян, сажали в машины. Двери закрылись, и повезли, куда, зачем и как долго продлится наш путь?


Ехали мы часов шесть, солнышко пекло через брезент, в машинах было душно, хотелось пить, кто-то страдал животом, стараясь терпеть свою нужду. Осмелились, постучали, минут через пять остановились у места через ручей. Объявили стоянку 20 минут. В каждой машине с шофером восседал солдат с автоматом в руках и тесаком у пояса. Разрешили напиться и помыться. Ручей был оцеплен солдатами с других машин, чтобы паче чаяния не убежали, а бежать-то этим изморенным людям и некуда было, и они просто не смогли бы. Холодная вода освежила моих спутников, и солдат-шофер плескался у ручья и шлепал по ляжкам девок, монотонно повторяя: «Гут, Маручка, гут». К концу дня привезли нас в г. Бамберг на биржу труда. Машины все подходили и подходили. Здесь были киевские, житомирские, запорожские, днепропетровские и других областей. Торговля шла полным ходом, она чем-то напоминала мне наши русские базары скотом. А выбирали уж наперегонки и если «раб божий» попадал в руки «бауэра», то отпускал он его только тогда, когда убеждался, что он негодный, дефективный.


Один из покупателей всем своим поведением напоминал Чеховского героя из «Медведя»: самодовольный ходил по бирже, гладя живот, ощупывал груди девушек, ребят щупал за мошонки и смеялся. Он хорошо говорил по-русски, по-польски и ругался по-немецки. Спрашивал, умеешь ли косить, доить корову, пахать, пьешь ли молоко, любишь ли вареники с творогом, как будто действительно беспокоился за их рацион, любишь ли спать, куришь ли, рожали ли детей, был ли муж, жена. Когда мы слезли с машины и зашли в ограду, нами с Петром овладели две старушки в черном, похожие на монахинь. Разговор состоялся довольно ломаный, друг друга не понимали, но суть была определена, нас повезут поездом к Альпам, к Черному лесу. Завязался спор между старухами и тем толстяком. Он хотел заполучить еще и нас вдобавок к пяти девушкам и двум парням. Тянул нас за руки, ругался по-русски и немецки, обвиняя почему-то именно этих старух, за то, что его 150 га разбросаны в разных местах и нет рабочих рук. Но спор был унят предводителем торговой комедии, стариком в очках. Оказывается, кто первый отобрал «товар», того и право купли, а, кроме того, чей сын или муж находятся на восточном фронте.


Купля состоялась, оказывается, что эти сестры, старушки приехали за тридевять земель. «Ну и черт с вами, вашу мать, что вы старые перечницы и приехали за тридевять земель, я вас сюда не звал!» - Кричал пузатый старик размахивая, кнутом. Потом часто вспоминали этого деда, который все щупал всех наповал и кричал, пойдем ко мне - не пожалеете. Забрав свои пожитки, мы пошли на вокзал. Шли пешком и босиком, глазели по сторонам, а еще больше глазели на нас, русских, конечно, нас это  не смущало, мы по дороге собирали окурки, заглядывали в урны. На вокзале, ожидая поезд, старушки угостили хлебом, наверное, с маслом, и дали по бутылке воды и все беспокоились, чтобы мы не сбежали. Но куда бежать, если мы вышли на перрон вокзала, то уже здесь жандарм спрашивал какой-то аусвайс. Какой там документ, мы вот сейчас вычеркнуты из списков России, не прописаны в Германии Великой, какой она себя считала в середине 1942 года. Выручили нас опять старухи: затараторили обе сразу, еще и обругали, потому что этот жандарм махнул рукой и велел не распускать босяков среди праведной публики.


Нам не надо было переводчиков, достаточно было жестикулирования руками, мы понимали. Поезд увозил нас в г. Шлюссельфельд. Я уже знал, к кому я попал, что фамилия хозяина Рейх Юзеф, что его сын тоже Юзеф, что их сын в Москве и что сегодня-завтра кончится война, тогда будет легче, но он, наверное, задержится в Москве по своим делам. Вечером перед заходом солнца поезд пришел на станцию, я прочел: Шлюссельфельд. Хозяйка моя дремала, отвесив нижнюю губу. Я думал, что дорога уморила старуху, но потом я видел ее спящей за столом, на работе и даже в церкви. Со стороны станции протекал ручей с гор. Сам город напоминал маленькую крепость с двумя въездными воротами на восток и запад. У восточных ворот встретились украинцы Николай и Галка. Перебросились, кто откуда, давно ли в Германии и, конечно, «как кормят».


Улицы городка были выстланы брусчаткой, улицы узкие, кривые и короткие. Видно это стройка начата была давно, и ею никто не занимался. Нас удивляло то, что к концу дня не видно стада коров, пустые улицы перед заходом солнца. Наши подворья с Петром оказались рядом. Двухэтажный дом Рейха стоял рядом с кирхой. В парадное крыльцо меня не повели, а почему-то через двор, бросив свои пожитки, я пошел в сарай, откуда выскочил старик лет семидесяти, сгорбившись, не удосужился на какое-либо приветствие, скрылся на кухне. Потом долго спорили, кричали, но меня это не чуть не смущало. Вышла молодая хозяйка, лет 20-25, показав 2 ряда белых зубов и, указав пальцем на свою грудь, представилась: Маргарита. Я тоже представился и уже через 10 минут я знал предварительно круг своих обязанностей. В сарае я пересчитал коров и телят, как будто кто у меня их украдет или добавит. В дом меня пригласили минут через 40. Маргарита цедила молоко, хозяин ушел с кухни доканчивать свой спор со старухой, меня посадили за стол и, подав пайку хлеба, сыр плавленый, маргарин в спичечный коробок, кружка пива. Как мне хотелось картошки в мундирах с капустой или огурцом. Цены пива я еще не знал, и горьковатый привкус не очень меня влек к нему, но что сделаешь. Намазав хлеб маргарином, порезав сыр на мелкие кусочки, я начал медленно это есть, запивая это дело пивом, «как кофе», скажет после молодая хозяйка. Появилась пани Мария, и определили мои апартаменты: в комнате на втором этаже. Что они говорили обо мне, я все понял, но промолчал, помыв в корыте ноги, пошел спать. Эх, милая ты фрау, будь-ка ты на моем месте, как бы ты пила это пиво. Окно в комнате выходило во двор, света в комнате не было, во избежание недоразумений по светомаскировке, о чем, конечно, я узнал позже. В комнате стояла кровать, два стула и почти половину заложена мешками с мукой - позже узнаю, что это комбикорм. Маргарита обещала все это убрать, я же сказал по-русски, махнув рукой, что они мне мешать не будут и, наверное, она меня поняла, т.к. мешки пролежали до 17 апреля 1945 года, и никто их не пытался убрать. Спать я лег рано. Кровать напоминала какой-то ящик с довольно мягкой периной и таким же пуховым покрывалом.


Все это для меня казалось роскошью, и, конечно, на это дело я реагировал по-своему и с удовольствием спал бы на мешках. Ночь прошла быстро, не хотелось подыматься, но что сделаешь, привыкай и надолго, почти на 3 года. В 6 часов утра хозяин разбудил и повел меня в сарай, объяснять подробности. Убрать навоз, вывезти его на тачке в навозную яму во дворе, засыпать «фиды» (солома, резанная с клевером летом и сено, вика, клевер сухой - зимой), почистить коров. Сначала я подумал, зачем чистить коров, если они идут в стадо, но, оказывается, вся Германия содержит весь свой скот в сараях на откорме. На коровах выполнял все полевые работы. Немудреная упряжка, на лоб (рога) цепляется деревяшка с кольцами на концах этого хомута, за что крепятся постромки. Запрягали как обычно парой и если возить какие-либо тяжести, как навоз в горы, лес, то приходилось впереди этой основной пары впрягать еще одну пару. Сначала было дико, как я смогу одолеть эти премудрости, ездить на коровах, но время победило страх - управлял мастерски. Возжа одна к левой коренной и «виста», «гот» и громкое - ВЬЮ и дело пошло, причем, хозяин уговаривал коров, я же обходился своим методом, знал об этом хозяин или нет, но уж, когда я садился «за руль»…