Медаль за отвагу. Обратная сторона

Рассказ стал финалистом Конкурса,учрежденного Российским союзом писателей и            
 посвященного 75-летию Победы в Великой Отечественной войне.
               
                Память, не угасая даже в мгновения
                забытья, была его мукой и наказанием.               
                Ю. Бондарев. «Батальоны просят огня»               
               
               
               
               
    Армия и человек в ней живы традициями. А как без этого. Написать этот рассказ своим вопросом помог мне внук.

    Не так давно готовился я к ежегодной встрече однополчан. Получил из химчистки китель, почистил орден и медали. Повесил его на спинку стула. Вышел на балкон освежить туфли. Возвращаюсь, а Лёнька, ему пятнадцать, в кителе и фуражке перед зеркалом стоит и честь отдает. Хотел я его пожурить за то, что китель без разрешения надел, а он ко мне разворачивается и говорит:      «Здравия желаю, товарищ полковник! Разрешите обратиться?»

    -  Разрешаю,- отвечаю я.- Только коротко и четко.
    -  Деда, а почему у тебя на кителе одна медаль « За отвагу» висит вместе со всеми медалями, а другая, старенькая, прикреплена внутри к подкладке, возле сердца?

      Не ожидал я такого вопроса и не готов был на него сразу ответить. Подошел к Лёньке, снял фуражку и погладил по голове.
    - Лёнь, давай договоримся - я не забуду твой вопрос, но отвечу на него через три года в такой же день перед встречей ветеранов. Ты немного повзрослеешь и все тогда правильно поймешь. Хорошо?

     Он согласился. Я ему благодарен – и за вопрос, и за то, что проявил интерес, а не любопытство.

…   Служба моя закончилась далеко от тех мест, о которых собираюсь написать.  Жена моя оттуда родом.  Не были мы там очень давно, а тянет. Хочется пройтись таежными тропами, по широкой реке спуститься к озерам на лодке, друзей и знакомых повидать, силы душевной набраться. Кроме того и долг есть перед родителями жены: на кладбище сходить, могилки подправить, в порядок их привести. Вот мы и решили туда полететь.

   Собирались задолго, взяли билеты, старались все просчитать и предусмотреть.  Только не все зависит от нас – после длительного перелета, утром нам в аэропорту сообщили, что рейс в конечный пункт нашего путешествия откладывается более чем на сутки – там накануне совершил жесткую посадку вертолет и идет расследование происшествия. Надо было скорректировать наши планы.

   Я предложил съездить к Александре Васильевне.  Мы собирались побывать у нее на обратном пути, но раз уж так вышло, то зачем терять время.  Позвонили ей из аэропорта, на такси доехали до автовокзала и уже через полчаса наш автобус петлял между сопками.

   Александра Васильевна была женой Максима Савельевича, с которым меня связывали долгие годы дружбы. На нее не повлияли ни время, ни расстояния, ни разница в возрасте. Он был из тех людей, на которых держится жизнь.  Максим Савельевич прошел войну фронтовым водителем, имел награды. Много повидал, пережил, но не озлобился. Несмотря на возраст, он руководил большим лесным хозяйством. Его спокойный взгляд васильковых глаз и умение слушать притягивали людей. Много солидного и влиятельного народу приезжало к нему за советом. В селе его все звали просто Дед. Он никогда не кричал, но его всегда слышали. Дом его был открыт для друзей и гостей.

   Мне довелось служить рядом с его  владениями, общаться, а потом и дружить. Мы часто помогали друг другу по работе, иногда вместе отдыхали. Приходилось поднимать нашу маленькую часть по тревоге и тушить лесные пожары. Много есть, о чем вспомнить. Ну, например, как я первый раз, обходя окрестные сопки и распадки, еще, не будучи знакомым с Максимом Савельевичем, набрел на его пасеку. Я хотел пить, а он напоил меня медовухой. Я ее до этого никогда не пробовал и выпил лишнего. Ноги были как ватные. Еще у него была любимая поговорка: « Кто воевал - имеет право у тихой речки отдохнуть». Как я узнал позже, это строчка из хорошей, но позабытой песни.

   У Максима Савельевича в селе был друг Владимир Иванович – директор сельской школы и одновременно директор оздоровительного пионерского лагеря. Он тоже был фронтовиком, и очень дорожил дружбой с Максимом Савельевичем.

   Еще общее у них было то, что оба  любили охоту и имели автомобили «Нива»: у Максима Савельевича белого цвета - на ней они ездили охотиться зимой, а у Владимира Ивановича – зеленого. Это для летних засад.

   Когда я уехал к другому месту службы, наша дружба не прерывалась: иногда заезжал к нему, общались по телефону. Позже, когда между нами пролегли тысячи километров, поздравляли друг друга с праздниками. Он писал мне, что если буду в тех местах, то чтобы не преминул заехать к нему – хочет увидеть.

   Четыре года назад я не получил от него открытку ко Дню Победы. Грешил на почту, а оказалось, что закончилось его земное время. Александра Васильевна написала, что не стало его на  Пасху. В свидетельстве о причине смерти врачи написали: «Инородное тело в области сердца».  Это был маленький осколок. Максим Савельевич рассказывал мне, что врачи не решились его удалить, так как находился в четырех миллиметрах от сердца. Он его не ощущал, но иногда покашливал.

   За размышлениями и воспоминаниями время сокращается. Слева от дороги сопки, покрытые мелколесьем и кустами, а справа – заболоченная равнина. Летом болото подсыхает и часто горит. От травы занимаются и телеграфные столбы, раскинувшие свои руки с проводами вдоль дороги. Некоторые из них снизу сгорают до середины и держатся только на проводах.

   Полтора часа пути пролетели быстро, и автобус остановился у знакомого дома. Хозяйка встретила нас у калитки, обняла и провела в дом. Здесь все дышало сельским уютом и покоем: на стене висели ходики, в углу иконка, лампадка, телевизор, накрытый маленькой вышитой салфеткой. Везде вязаные коврики.

   Днем истопили баньку. Я старался все сделать сам, это доставляло большое удовольствие.  Когда носил дрова, заглянул в окно гаража – там отдыхала белая «Нива». Немало воспоминаний у меня связано с ней.

   Зашел на кухню. Женщины готовились накрывать на стол, говорили о детях. Не стал им мешать, пошел в комнату. Тишина. Только слышно, как идут ходики. Над комодом висело несколько  рамок с фотографиями, порой по несколько штук в каждой. Молодые Максим Савельевич и Александра Васильевна, какие-то их родственники, застывшие мгновения большой жизни. Две рамки под стеклом были с пожелтевшими фронтовыми снимками. На них - Максим Савельевич со своими боевыми товарищами. Большая фотография  после награждения орденом, где - то на платформе воинского эшелона, на фоне боевого знамени полка. Я поискал взглядом один маленький снимок, который когда – то был здесь, но не нашел. На ней Максим Савельевич сфотографирован возле  автомобиля. На груди у него медаль « За отвагу». Он очень напряжен и смотрит прямо в объектив. Жаль, что ее тут не оказалось. Я стоял  перед рамками с фронтовыми фотографиями и думал о судьбе простого человека, простого солдата. Сколько таких судеб…
    Мои размышления прервала Александра Васильевна. Она позвала меня к столу. Беседа наша была долгой, неторопливой, за полночь.  Вспомнили и тот злополучный случай, который произошел с нами в тайге, как долго потом лечился Максим Савельевич. Но все обошлось. Александра Васильевна припомнила, как тепло отзывались обо мне Максим Савельевич и Владимир Иванович, которого не стало  два года назад. Я говорил обо всем, но не касался только одной темы. Это была моя тайна. Александра Васильевна, видимо, что-то чувствовала, но молчала, не спрашивала. Спать легли поздно – около двух.

   Утром мы решили ехать первым автобусом. После завтрака присели перед дорогой, поблагодарили хозяйку за прием, за баньку. Она улыбалась, потом поднялась и говорит: «Посидите немножко». Когда вернулась, в руках у нее был небольшой плотный пакет.

   - Толя, - обратилась она ко мне,- Максим верил, что ты обязательно приедешь. Это он приготовил для тебя и сказал, что если не суждено свидеться – я должна передать тебе этот пакет. Я знаю, что в нем. И про тайну его тоже все знаю. Нет, он не поделился со мной. Его нельзя было посылать в разведку – он разговаривал во сне. И на вопросы отвечал. Ты единственный, кому он открылся.
   Александра Васильевна  подошла ко мне и отдала пакет. Я встал и спросил, могу ли  посмотреть сейчас что в нем. Она согласно кивнула.  Я открыл пакет и достал из него медаль «За отвагу» и фронтовую фотокарточку  Максима Савельевича с этой медалью на фоне автомобиля ЗИС-5.  Я был в растерянности. Жена сидела и вообще ничего не понимала.

   -  Толя, не терзайся,- сказала Александра Васильевна, положив мне руку на ладонь,- все правильно. Это его воля. Еще он сказал, что ты спас не только его тело, но и душу.
   У меня ком подкатил к горлу, но я ничего не мог сказать. Да и не знал, что говорить.

   Мы попрощались. Александра Васильевна трижды перекрестила нас, и мы пошли на остановку. Автобус подошел минут через пять, места нам достались сзади. В запыленное заднее  окно было видно Александру Васильевну, которая махала нам рукой до тех пор, пока автобус не скрылся из виду. Когда мы проехали минут десять, я достал из пакета медаль и долго держал ее в руке. Жена, спасибо ей, ничего не спрашивала. Она понимала, что я сейчас не здесь.      


… Было начало октября.  Это пора, когда деревья еще не сбросили свои разноцветные сарафаны, не задули северные ветры, но первые заморозки сделали звонким воздух и заставили эхо долго метаться между сопок.

    С вечера неожиданно повалил снег. Тихо так, хлопьями. Максим Савельевич позвонил мне часов в десять, справился, не сплю ли я? Он пригласил проехаться утром по первому снежку, поглядеть, кто и где бегает, скачет, а кто спрятался и не рад  таким переменам. Владимир Иванович тоже поедет, но на своей машине. Он месяца два назад сильно повредил ногу, сейчас почти восстановился и хочет проехать сам.  Я согласился. Утром они заехали за мной, и мы часа четыре ездили по таежной округе.

   В обратный путь  двинулись около часу дня. Мы брали с собой перекусить, но из-за впечатлений и быстротечности времени обо всем позабыли.
   Дорога вдоль подножья сопки  была ровная и только в конце поля немного уходила вправо. Максим Савельевич ехал молча, но перед поворотом повернулся ко мне и сказал:

   - Слушай, а  давай сделаем небольшой крюк и заедем на пасеку. Завтра друзья из города приедут, так я сыну пару бидонов мёда с ними передам. Потом и тебя на « точку» закинем. Ты не против?
   - Заедем, конечно.
   - Добро, тогда я Иванычу сейчас посигналю.
   Он пару раз мигнул фарами, потом включил левый поворот и метров через двести Владимир Иванович за небольшим косогором свернул налево. Проехав с полкилометра по давно не езженой дороге, оказались на пасеке.

   Некоторое время ничего не говорили, стояли, наслаждаясь величавым молчанием природы. Вокруг томилась тишина. Владимир Иванович достал свой серебряный портсигар с кремлевскими рубиновыми звездами и закурил. Утренний ветер сдул местами с  желтых, рыжих, багровых, фиолетовых и зеленых  листьев снег, и панорама казалась просто нереальной. Так, наотмашь, накидать  на белоснежный холст яркие, не размешанные краски мог  только один великий художник - природа.

   Внутри омшаника было гораздо теплее, чем снаружи. Пахло медом, воском, сухими  травами и мышами. Я хотел  сам перенести бидоны, но Максим Савельевич категорически воспротивился:
   - Хочешь, чтоб я потом твою спину пчелиным ядом и прополисом лечил? Дудки. Ты нам здоровым нужен.
   Владимир Иванович был нам не помощник и только молча, с легкой досадой, разводил  руками. Мёд разместили в багажнике. Владимир Иванович предложил один бидон  поставить к нему, но Максим Савельевич только махнул рукой. Мол, сколько тут ехать и разве это вес. Посетовал, что один бидон туго закрывается. Кроме меда в багажник поставили оставшийся еще с лета на пасеке аккумулятор.

   Когда шли к машинам, я остановился и прислушался. Оказалось, не все так  уж и безмолвно: ручей - проныра тихо о чем-то журчал, спотыкаясь о валуны и гальку.

   Часть пути решили, немного посомневавшись, проехать по просеке, которую вырубили еще прошлым летом для новой линии электропередач. Путь сокращался почти втрое.  Пни выкорчевали не все, но проехать было можно. Просека шла немного на подъем и после площадки для опоры уходила влево к трассе.  Грунт местами был глинистый и кое-где через него  сочились маленькие ручейки, наполняя ямы из - под вырванных, как зубы, деревьев, водой.  Но сегодня подморозило и все вокруг стало белым-бело. Просека шла по гребню сопки. Справа и слева в распадках, сплошь заросших багульником и леспедецей, росли коренастые сосны, молодые дубки да изредка попадались березы. Подождали, пока Владимир Иванович докурит свой « Казбек» и тронулись в путь. Он поехал впереди. Вообще, для меня Владимир Иванович иногда  очень был похож на Дон Кихота, а порой на доктора Чехова. Только Антон Павлович  табаком не баловался.

   В душе была какая-то окрыленность. Захотелось даже запеть.
   - Максим Савельевич, а  Вы все слова своей любимой песни знаете?
   - Какой песни?
   - « Кто воевал - имеет право у тихой речки  отдохнуть»?
   - А-а-а, да нет,- дед усмехнулся.- Когда - то знал, да время на память песку поднасыпало. Есть вещи, которые напрочь позабыл. Вспоминаешь, вспоминаешь, силишься, силишься, как будто камень тяжелый поворотить хочешь, а все марно. Ничего не выходит.

   В машине становилось тепло, и  Максим Савельевич расстегнул меховую куртку, снял известную во всей округе лохматую собачью шапку. Свернули в сторону просеки. Начинался подъем.

   - Ты смотри, Иваныч маленько поднажал, за поворот заходит. Будем нагонять. За ним не пойдем, левее возьмем, чтоб колею не топтать.
   Мы уже проехали по просеке метров семьдесят.
   - Вот Вы с Владимиром Ивановичем столько лет дружите, а общаетесь по имени - отчеству.  Удивительно.
     Максим Савельевич улыбнулся и, немного помедлив, ответил.

   - Да, поди  уж лет сорок  будет, как знакомы. Сразу на « ты» не перешли, а потом уж не сложилось, Привыкли. Его сюда после войны учительствовать прислали. К учителям  в те времена большое уважение было. В клуб, бывало, кино привезут, народ соберется, галдит. Если Владимир Иванович заходил, все вставали. А ему неловко всегда было, руками показывал, чтоб садились, кланялся и повторял « здравствуйте, здравствуйте». Да и сам он со всеми на «Вы». Мой Витька тоже у него учился. Я в лесничестве с зимы пятьдесят третьего, до этого под  Уссурийском егерем был. Там тайга, ясное дело, побогаче будет. Я вот знаешь, что…

    Максим Савельевич хотел еще что-то сказать, но машина наша замедлила ход. Ее слегка повело вправо, и на какое-то время она остановилась. Попытка нажать на газ ничего не дала. Автомобиль, буксуя, стал медленно скользить  назад.
    - Все-таки попали на линзу ледяную,- посетовал он.
   Владимир Иванович наших маневров уже не видел, его « Нива» только что скрылась в дубняке за поворотом.

   Вдруг левое заднее колесо куда-то провалилось, да так, что правое переднее зависло в воздухе. Машина резко накренилась, потом неожиданно выровнялась и стала, ускоряясь, уходить влево к краю просеки. Бидоны в багажнике при наклоне сдвинулись к левому борту.  Знаю, что в критической ситуации, если не можешь помочь, главное -  не мешать. Оказавшись именно в таком положении, я крепко сжимал от напряжения и своей бесполезности дверную ручку.   
   Максиму Савельевичу не удалось даже замедлить движение  и увести « Ниву» от края просеки. Левое заднее колесо просело, и мы стали стремительно съезжать  в распадок. Последнее, что я помню перед опрокидыванием, так это то, что Максим Савельевич выключил зажигание. От сильного рывка он не удержал в руках руль и его резко швырнуло назад. Из багажника вылетели  бидон и аккумулятор. Максим Савельевич громко вскрикнул, его бросило на заднее сиденье. Я почувствовал сильный глухой удар в затылок и резкую невыносимую боль в правом колене.  «Нива», переворачиваясь, двигалась по диагонали  распадка. Она сделала полный переворот, пошла на второй и, возможно, перевернулась бы еще, но на ее пути оказалась кряжистая сосна. Ударившись дверью  о дерево, машина остановилась.

   Я лежал, зажатый между рулем и сиденьем. Чувствовал, что из носа течет кровь, голова раскалывалась, видел все как в тумане. Думаю, было бы хуже, но удар смягчила  армейская шапка-ушанка. С большим усилием я приподнялся и поглядел на заднее сиденье. Максим Савельевич полулежал. Одна нога его была на сиденье, вторая внизу. Над ней, зажатый между сиденьем и спинкой переднего кресла, лежал бидон, из приоткрытой крышки которого вытекал мед. Лицо деда было все в крови, глаза закрыты.

   - Максим Савельевич,- позвал я его и поразился глухоте своего голоса, но он не отозвался.  Я схватил его за куртку, стал звать и трясти. Никакой реакции. Взял за руку, хотел определить пульс, но ничего не получалось. Ватные пальцы были липкими от крови и меда. Надо было как-то перебраться назад, чтобы оказать помощь. Мешал бушлат и торчащее между сиденьями ружье. С большим  трудом разделся. Снимая шапку, почувствовал, что из правого уха течет кровь. К горлу подкатывала рвота. Попытался увеличить заднее пространство, но наклонить и подвинуть вперед удалось только водительское кресло. Пассажирское  же  не поддавалось. Когда после нескольких попыток я сдвинул его вперед, то бидон скатился на ногу Максима Савельевича. И в звенящей тишине я услышал, как он негромко застонал и вновь затих.

    Мне нужно было обязательно закинуть бидон обратно в багажник. Чтобы облегчить  груз, я приоткрыл шире его крышку и наклонил.  Мед, несмотря на то, что слегка загустел, стал стекать быстрее.
   Через некоторое время я, изловчившись, рывком поднял бидон и бросил его в багажник. На мгновение потемнело в глазах, а голова показалась огненным шаром. Удивился, что нет первоначальной резкой боли в колене, хотя это было небольшим утешением.

   Неожиданно пришла мысль разложить водительское кресло назад - появится больше свободного пространства и доступ к Максиму Савельевичу будет гораздо лучше.  К счастью, все получилось, удалось даже приподнять его левую руку и бок. Теперь он лежал свободно, ему ничто не мешало.

    Когда я приблизился к Максиму Савельевичу и слегка повернул его голову, то увидел страшную картину. Кожа на голове с правой стороны свисала лоскутом и закрывала глаз. Кровь, пульсируя, стекала по лицу. Запомнил самую короткую мысль, промелькнувшую в голове: « Дрова, но живой».  Срочно надо перебинтовать рану. Но чем? Снял свитер, военную рубашку. Когда стал снимать через голову майку, вымазал ее своей кровью. Чертыхнулся. Вспомнил, что должна же быть аптечка. Поискал взглядом – не увидел. Достал нож, прикрепленный на поясном ремне, и хотел уже располосовать майку, но решил открыть перчаточный ящик или бардачок – так его зовут водители. Аптечка оказалась там. Рядом с ней еще лежала небольшая металлическая коробка, перемотанная пластырем. Открыл аптечку - полный боекомплект. Но такими руками нельзя ничего делать. Воды нет. Стоп. Воды нет, но есть водка. Во внутреннем кармане бушлата томилась плоская фляжка из нержавейки с чеканкой Кутузова. Пятьсот грамм. Протер майкой руки и продезинфицировал их. Осторожно поднял лоскут кожи и уложил его, как смог, на прежнее место. В несколько слоев сложил бинт и стал перевязывать. Он быстро насыщался кровью, я стал накладывать повязку чуть плотнее. Сверху бинта положил вату.

   В это время услышал голос Владимира Ивановича: « Максим, Максим Савельевич, Толя, как же так?!». Я повернул голову и увидел, как он бочком, опасаясь поскользнуться, спускается к нам.  Вдалеке перед поворотом виднелась его машина. От взгляда на яркий снег у меня все зарябило и потемнело в глазах. Держась за ветки багульника и стволы молодых дубков, Владимир Иванович добрался до нашей машины. Через стекло он увидел меня, а затем лежащего Максима Савельевича.

   - Толя, что с ним?- оперевшись на капот и вглядываясь в салон, взволнованно спросил Владимир Иванович.
   - Тяжелая травма. Крови много потерял. Сейчас без сознания. Худо дело, - ответил я, продолжая бинтовать рану.
   - Погоди немного. Толя, там у него в бардачке есть жестяная коробка. Она пластырем замотана. Это прополис на медвежьем жиру. Размотай и смажь рану.

   Я достал коробочку, открыл, сложил в несколько слоев свежий бинт, смазал его мазью и после этого осторожно снял пропитавшуюся кровью повязку. Работал я уже более уверенно, и второй раз повязка легла гораздо лучше.
   - Жаль, что мы с собой воды не взяли. Пить очень хочется,- сказал я, сгребая мокрые бинты и вату.
   - Воды нет, но есть чай в термосе. Он в багажнике в пенале внутри прикреплен.
   - Да какой там чай! Тут все летало со страшной силой. Удивляюсь, как стекла остались целы.
   - А термос мимо не пролетал?
   - Не видел.
   - То-то. Сейчас поглядим.
.
   Он открыл багажник. В нем действительно сбоку справа находился прикрепленный пенал с крышкой на пряжках. Сделан он был из толстой бычьей кожи. Владимир Иванович вынул целый и невредимый термос и какой-то мешочек.

   - Вот тебе чай с лимонником и шанежки с ягодой. Попьешь и подкрепишься…или попьете,- поправился он.- А вот это тебе, как клад.
   У него в руках была брезентовая армейская медицинская сумка с красным крестом. Да, она сейчас оказалась на вес золота.

   Прикрывая, но, не захлопывая дверь багажника, Владимир Иванович рассказал, что этот пенал был японским трофеем и его Максиму Савельевичу подарил лет тридцать назад какой-то друг из Приморья.
   Я занял удобное положение, достал из сумки вату и, смочив ее в водке, протер деду лицо. Дышал он  учащенно.
   Владимир Иванович, приложив руки к заднему боковому стеклу, стал пристально вглядываться в салон.
   - Толя, посмотри, что у него с животом,- сказал он.
   - Что?
   - Живот посмотри. Что там?- крикнул Владимир Иванович, и я понял, что почти ничего не слышу.
На темно-сером свитере Максима Савельевича расплывалось красное пятно. Пола  куртки закрывала рану, а сейчас сползла вниз, и пятно стало видно.

   - Не видел. Сейчас посмотрю.
   - Да ты оденься, остынешь быстро.
   Я совсем забыл, что был по пояс раздет. Надел рубашку, и, не застегивая пуговиц, влез в свитер.

   Попросил Владимира Ивановича помочь откинуть  вперед спинку пассажирского кресла. Однако его попытки открыть дверь ни к чему не привели. У меня изнутри тоже ничего не получилось. Стекло смог опустить только на ширину ладони. Водительская дверь уперлась в дерево, и надежда оставалась только на дверь багажника.

Развернувшись к Максиму Савельевичу, я постарался аккуратно поднять свитер и нательную рубаху. С левой стороны под  сердцем была рваная рана. Она показалась мне неглубокой, но из-за того, что была сантиметров десять - пятнадцать в длину, кровоточила довольно сильно.   Я обработал водкой кожу вокруг раны и, отрывая зубами куски пластыря, закрепил повязку, пропитанную мазью. Немного отдышался. Владимир Иванович достал папиросы и жестом предложил мне. Я покорно кивнул и он, обойдя машину, просунул мне прикуренный «Казбек». Помолчали.
 
   - Вдвоем нам не управиться,- размышлял он вслух.- Ну, вытащим его через заднюю дверь. А дальше как? Спуститься сюда на моей машине, а если тоже занесет? Тогда гиблое дело. Надо ехать за подмогой. Что скажешь, командир?
   - Предлагаю в деревню не ехать, - подумав, ответил я. – Сегодня суббота, после обеда придется долго искать трезвых помощников. Надо ехать сразу ко мне в часть. Пусть начальник штаба направит сюда дежурный тягач и УАЗ с фельдшером и расчетом. Деревенскому фельдшеру позвоните из дивизиона - пусть на «таблетке» заедет в часть – его заправят до областной больницы и обратно.

    - Да, разумно. Так, пожалуй, и поступим. Ты же давай держись. На тебя вся надежда,- сказал он и пошел.
   Сделал несколько шагов, потом вернулся, поднял капот, заглянул под машину.
   - Ну-ка, попробуй завести.
   Я дотянулся до замка зажигания и повернул ключ. Завелась как часы. Рукой пару раз нажал на газ.
   - Прогревай, чтоб в салоне было тепло.

   Затем он резко повернулся и сначала бочком, а потом прямо, прихрамывая, стал подниматься к своей машине.
   Он пошёл, а мне слышался эхом его голос и в нем - еле уловимый упрек, досада на меня за то, что не уберег его друга, боевого товарища. Может в этих простых словах была вера и надежда или все вместе?
Мне трудно было стоять на одном колене. Ноги затекли, а правую, к тому же, стала хватать судорога. В это время я услышал чуть приглушенный, хрипловатый голос Максима Савельевича: “Владимир Иванович, давайте будем ехать, а то баня остынет. А Толя где?"

   — Да здесь я, здесь, - с готовностью отозвался я.
   Дед лежал с закрытыми глазами, но чуть приподнял левую руку. Видимо, она затекла. Чувствуя, что он опять может уйти от меня, я стал говорить. Рассказывал о внезапно выпавшем накануне снеге, о том, как объезжали его владения, о стайке косуль, потревоженных нами. Они перепутали звук моторов с эхом и выскочили прямо на нас. Мы притормозили, и они тоже остановились от неожиданной встречи, а потом резво помчались вверх по гребню заросшей дубняком сопки. У меня пересохли губы, и я сделал небольшую паузу.

   - Максим Савельевич, Вы меня слышите? Вы можете открыть глаза?
Дед тихо простонал, что с трудом. Кроме того, кровь, которая залила глаза, уже успела засохнуть.
   - Сейчас чай остужу и протру глаза. Что у вас  сейчас болит?
   - Знаешь, Толя, видно плохи мои дела. Владимир Иванович может не успеть. Дышать тяжело, точно под сердце нож воткнули. Хрипит что-то внутри. Силы нет говорить.
   Он замолчал. Когда чай немного остыл, мне удалось смыть почти всю запекшуюся кровь. Глядя в зеркало заднего вида, обтер и себе лицо. Кровь успела засохнуть и немного сочилась только из уха. Потрогал затылок - он опух и горел огнём. Смочил вату водкой, протёр его и смазал мазью с прополисом. Решил, что хуже не будет. Колену я сейчас ничем помочь не мог.

   - Толя, ты здесь?- Еле слышно спросил Максим Савельевич.
   - Да, Максим Савельевича, как на подводной лодке.
   - Шутишь, это хорошо.- Он помолчал, набираясь сил.

   - Жили у меня как-то геологи  и оставили книжку одного толкового писателя. Про войну окопную честно писал. Американец, правда. Но не только про войну. Много разного. Так вот написал он про одного деда, который ушёл на лодке далеко в море и поймал очень большую рыбу. Тяжело ему было, ветер не туда дул, акулы наседали, бился он с ними, как мог. Часть рыбы они у него сожрали. Устал, но у него было много времени думать. Мысли  одна за другую цеплялись.

   - Ты где, не ушёл?
   - Рядом я.
   - Да, так вот тот старик  рассуждал - что же такое грех, а что нет и кому право такое  дано отпускать грехи.- Максим Савельевич сделал паузу, а я не мог понять - к чему он вспомнил о грехе. Спрашивать и перебивать не стал. Пусть, думаю, говорит, что хочет. Когда человек разговаривает, его состояние легче понимать.

   Я мельком взглянул на Максима Савельевича и увидел, что он пристально смотрит на меня. В его глазах не было ничего небесно-василькового. Казалось, взгляд его выбирался из холода морской бездны и какой- то огонёк хочет выбиться на поверхность его утомленной  души.

   - Чую, Толя, что не выкарабкаюсь я на этот раз. Худо мне сейчас.
   Он притих. Я молчал, подавленный его состоянием, слова утешения сейчас звучали бы фальшивыми.
   - Знаешь, я понял, что человек сам определяет - что есть грех и можно ли его простить. Еще, думается мне, что как он относится к поступку или греху - такая цена и самому человеку. То ли пятак медный или рубль золотой.- Он вновь замолчал и прикрыл глаза.

  Я приложил руку к лобовому стеклу, а затем к шее. Все же какая-то прохлада.
   - Есть у меня грех, Толя, да некому его отпустить. И с собой уносить не хочу, покаяться надо. Никто про это не знает. С богом у меня как-то по жизни не сложилось. Мы курские, жили на Ямской Слободе. У матушки моей долгое время детей не было. Так она с такой же молодой женщиной по железной дороге пешком дошла до Киево-Печерской лавры. Там они молились, священники за них молились. Когда вернулась, то через год родился у неё первенец, а потом ещё девять ребятишек. Все бы хорошо, да пошли они в церковь на какой-то праздник. Там все целовали икону и она с детишками тоже. Только через три дня трое из них умерли. Мама убивалась, в могилу прыгала, жить не хотела. После этого у нас в семье никто в бога не верит.

   А вот жена моя верует. Но она мне, когда ещё молодыми были, как-то сказала: «Не веришь - дело твоё. Но только прошу тебя - не ругай Его». Так и живём.

   Максим Савельевич немного пролежал с закрытыми глазами, затем стал часто и прерывисто дышать, глухо закашлялся. Я взял бинт и протёр ему губы. Хотел смочить чаем, но увидел, что бинт в крови. Я не знал, что делать. Приступ кашля повторился. Потом Максим Савельевич затих, дыхание успокоилось. Мне показалось даже, что он уснул, но я ошибся.

   - Когда война началась,- тихо заговорил он,- мне было уже двадцать два. Я третий год работал на Горьковском автозаводе. Сначала на сборке был, потом перевели в испытатели. Мне нравилось, и  на хорошем счету числился. Карточка на заводской доске почета висела. Боксом занимался, разряд имел. В Москву на соревнования ездил. Помню как-то приехала ко мне мама. Решил я её покатать на полигоне. Разгоны, повороты, торможение. Она боится. Разогнал я и перевёл машину на два левых колеса, правая сторона в воздухе.  Едем боком, она голосит, ей страшно, а мне, дураку, весело. Я хохочу. Потом всем рассказывала, какой я лихач.

   Я увидел, как легкая улыбка далеких воспоминаний коснулась его губ и, не задержавшись, пропала.
   - Призвали меня только в августе сорок второго. У меня была броня. Писал заявление как доброволец. Только меня и еще пару таких же активных вызвали в управление завода и какой-то серый человечек в галифе и в круглых очках  жестко пушил нас там, говорил, что мы своими действиями пытаемся подорвать оборонную мощь страны. Слова произносил тихо - холод в душу нагонял.  Предупредил - если ещё такое повторится, то сядем мы лет на десять. Доходчиво так объяснил, вопросов не было. Но судьба, как говорится, и на печке найдёт.

   Максим Савельевич вздохнул и сказал: «Погляди, что там у меня на животе Нутро огнем дышит». Я приподнял свитер и рубашку. Повязка набухла, кровь еще продолжала сочиться. Хорошо, что обнаружилась вторая аптечка, а так бы нечем было перевязывать.
 
   Я спросил у него не давит ли повязка. Ответа не было. Подождал, прислушался: дыхание неглубокое и учащенное. Стал ждать и думать. Прислонился к стеклу и закрыл глаза. Было тихо. Я даже, кажется, вздремнул чуткой птичьей дремотой.  Встрепенулся  от непонятных звуков. Понял, что Максим Савельевич бредит. Он произносил что-то  совсем невнятное.
Я несколько раз приложил бинт к холодному стеклу, а затем к его вискам и лбу. Прощупал на руке пульс, сравнил со своим. Как будто в порядке.

   - Толя,- неожиданно позвал меня Максим Савельевич,- ты не уходи никуда. Побудь рядом.
   - Я здесь, никуда не ухожу, ждем Владимира Ивановича. Может чаю немного?
   - Дай пару глотков,- еле слышно сказал он и открыл глаза. - А шанежки еще остались? Дай мне одну с черемухой. Вкусные они у Шуры получаются.
   - Да, шанежками мы еще и не баловались.
   Я налил чаю, достал шанежку, разломил, смочил ее и дал Максиму Савельевичу. На душе как-то стало полегче. Есть ему было тяжело и он не спешил. А куда ему торопиться.

   Поглядел через стекло: поземка прекратилась, но начал падать мелкий снег. Это нам совсем ни к чему.
   - Что там за бортом?
   - Да снег пошел.
   - Гляжу, будто куржак на ветки садится. Как бы ни забинтовало нам все дороги.
   В салоне стало заметно прохладнее, и я завел машину.
   - Я тебе про свою войну начал говорить, а что рассказал – не помню.
   - Да только самое начало - как  в сорок втором призвали.
 Чувствовалось, что Максим Савельевич расстроился: он, видимо, считал, что многое мне уже поведал. Помолчали.

   - Ехали мы в теплушках девять дней. В эшелоне разные занятия проводили, а на стоянках маршировали, учили окопы рыть. Сначала мы думали, что винтовки дадут и сразу на фронт. Нас же привезли в здание военного училища, которое эвакуировали в тыл. Готовили напряженно, по десять часов в день. Боевая подготовка, техническая, строевая. Были и ночные занятия. Меня отобрали в отдельную команду - из нас после общего курса еще две недели готовили водителей. Проблем с матчастью и вождением у меня не было. Я был лучшим. Хотели даже оставить там, чтобы практические занятия проводил. Только приехал какой-то начальник, и нас всех за два дня до окончания обучения отправили по воинским частям. Немец сильно наседал.

    После курсов я был очень уверен в себе, но война учит быстро. Первый раз   испытал страх, когда меня послали на позицию артиллеристов забрать раненых. Думал:  туда снаряды, оттуда раненых. Но снаряды  там уже никому не были нужны. У артиллеристов смерть ближе, чем рубашка.  Убитых было больше, чем раненых. Они стонали, кричали. У меня руки дрожали, всего трясло. Санитар, дядька бывалый, спросил меня: "Что, первый раз? Ты, паря, главное все это к мозгам не подпускай, а то соскочишь. Двигайся, работай, думай, но не задумывайся". Мы загрузили полный кузов. Тут снова обстрел начался. Я бегом к машине, залез в кабину: зуб на зуб не попадает, ноги от усталости подкашиваются. Санитар тем временем, пригнувшись, ещё раз обежал всю позицию. Он откуда-то вытащил тяжело контуженого верзилу. Тот никакой. Я выскочил помогать. Еле-еле в кузов подняли. А снаряды рвутся. Тут уж я постарался, как мог, побыстрее покинуть опасную зону. Потом, когда приехали, санитар покурил со мной и сказал, что раз я вылез  из кабины и помог ему, то из меня будет толк.

   Максим Савельевич помолчал, а я не стал нарушать ход его мыслей. Говорил он все разборчиво, только паузы делал из-за трудностей с дыханием. Я видел, что ему порой хотелось закрыть глаза, но усилием воли старый солдат крепился – он должен был выговориться до конца.

   - Так прошло недели две. Много рейсов делал, возил все, что приказывали. Дороги в районе боев и  ближайшем тылу знал уже как алфавит. ЗИС-5 мне достался потрепанным, но живым, хотя люфты в узлах были на скорую руку проволокой закручены.

     Подружился я с Витькой Шиловым. Мы с ним притерлись еще в эшелоне. Он сам из Балахны, но лет пять жил в Горьком - на каком-то буксире мотористом работал, а потом шоферить стал. Характер у него легкий. Тороватый парень такой. Без скулья и лишнего трепа. Помогали друг другу. Хотя виделись редко.

     В то утро нам поставили задачу убыть на станцию километров за пятьдесят. Там разгружался эшелон с боеприпасами. Нужно было загрузиться снарядами и до двадцати двух часов возвратиться  на позиции артиллерийских батарей - на этом участке намечалось какое-то важное движение. Выезжало три машины, в каждой по два водителя. Старшим был младший лейтенант Зубарь. Это тот, который привез нас тогда в часть после обучения. Он ехал в первой машине, а мы замыкали колонну.

   Витька сидел сбочь от меня, и нам было о чем поговорить. Туда доехали быстро, с одной остановкой – в радиатор второй машины воды долили. В этих местах недавно бои шли, вдоль дороги техника разбитая, трупы немецкие.  Помню Витька сказал: «Лежать им тут до весны. Сейчас морозы ударят, снег ляжет и все. К весне немцев погоним, вот кому-то наказание будет - фашистскую падаль убирать».

   На станции пришлось долго ждать – не мы одни получали боеприпасы. Комендант какой-то сумасбродный, шебутной: бегал с пистолетом, орал на всех. Подгонял. Мы на рожон не лезли, и часа в три я стал под загрузку. Вместо трех тонн закинули четыре. Мне с комендантом не тягаться, а младший лейтенант тоже помалкивал. Накрылись брезентом и поехали. ЗИС просел, капот поднялся - дорогу не всегда видно. Ревет, но тянет.  Когда отъехали километров пятнадцать  младший лейтенант перестроил колонну: сам поехал сзади, а я посередине.

   Когда Максим Савельевич сделал небольшую паузу, я предложил ему передохнуть, но он возразил: «Нет, могу не успеть, силы тают, изубытился я».
   - Ну, Вы рассказывайте, а я пока повязки погляжу,- подвигаясь к нему, сказал я.- На голове без изменений, и на груди рана стала кровоточить меньше.
   Он продолжил рассказывать: «Да, так вот, проехали мы после этого еще немного, километра три – четыре, и вдруг сзади вдалеке раздались разрывы бомб, да такие сильные, что пришлось невольно остановиться. Мы залезли в кузов и, стоя, стали смотреть в сторону разрывов. Немецкие самолеты бомбили станцию. Было видно зарево и мощные редкие взрывы бомб. Снаряды взрывались не сильно, но очень часто, и как искры огромного костра, разлетались в разные стороны. Зубарь жестами стал  подавать сигналы продолжать движение. Поехали. Скорость небольшая.

   Мокрые дороги подморозило, и на подъемы вообще трудно было забираться. Уже начало смеркаться, но фары нам включать было запрещено. Передняя машина немного оторвалась вперед, и я за поворотом потерял ее из виду. На этом участке дорога была ровная. Вдруг  слышу сзади звук самолета. Я - резко по тормозам. В этот момент сзади мощный взрыв и прямо надо мной пролетает самолет. Высота метров тридцать. Снова взрыв, но уже впереди, метрах в сорока. Мы выскочили из кабины и побежали прочь от машины. Через полминуты  впереди был еще третий взрыв. Залезли в какую-то канаву. Лежим.

   Витька говорит: «Максим, если бы ты не ударил по тормозам - война бы для нас закончилась». Коню деревянному понятно. Мы приподнялись, поглядели по сторонам. Я увидел страшную картину: там, где ехала машина младшего лейтенанта, была огромная воронка с сизыми и фосфорно-желтыми налетами гари и больше ничего. Толя, ты представляешь, ни-че-го. Как будто и не было машины, младшего лейтенанта, водителя. Мне и сейчас не по себе, а тогда я говорить не мог.

   Вдруг слышим - опять летит. Лежим тихо, не шелохнемся. А он - очередь из пулемета  и опять на круг заходит. Витька хотел подняться и бежать: нервы не выдержали, еле удержал его двумя руками. Опять очередь. Я понял, что бомб у него уже нет. Лежим. На третий круг фриц не пошел. Пролежали мы минут двадцать и решили ехать. Витька забрался в кузов – обзор лучше, самолет можно заранее увидеть. Когда ЗИС завелся, я заметил, что лобовое стекло разбито. Вот, думаю, сука фашистская, где я теперь стекло найду. Состояние мое - страх и злость. В кабине холодина, темень вот- вот опустится, ветер навстречу. Я уши на шапке опустил.»

   Максим Савельевич говорил, возможно, и не совсем тихо, но я слышал его очень глухо. Чувствовал себя скверно, сейчас лег бы и лежал. Но мало того, что я потерял бы контроль над дедом, но и доконал бы своим невниманием к его исповеди.  Ведь в критической ситуации его жизни, в момент истины, он доверился мне, поверил, выбрал своим духовником без духовного сана.  Он не может унести свою тайну в могилу. Может в глубине души надеется, что я пойму его и прощу его грех? Я был не свободен в своих действиях и, прислонившись головой к стеклу, продолжал внимательно слушать.

   - Толя, ты слушаешь меня?
   - Очень внимательно, Максим Савельевич,- ответил я.- Мне даже трудно представить Ваше состояние в тот день.

   - Вот ты, Толя, боевой опыт имеешь, в Африке воевал, но ты взрослый человек, офицер, а представь меня пацана, две недели на фронте. Обстрелы, бомбежки. Раненые без рук, без ног, трупы. Да еще этот день, будь он неладен.
    Едем. Дорога сбегала под изволок. Внизу небольшая, но широкая лужа и очень много грязи по краям. Мы спокойно спустились, и в этот самый момент Витька стал стучать по двери и орать: «Воздух! Немец!».

   Немец был не один. Они парой вылетели из-за пригорка со стороны станции и шли на малой высоте.  Поэтому Витька  и заметил их поздно . Думаю, что один из них был тот, у которого закончились бомбы. Я затормозил машину, и мы бросились прочь. Немец швырнул две бомбы, когда мы еще бежали.  Я поскользнулся, ноги разъехались. Мне обожгло правое ухо и укололо чем-то левое плечо, а Витька, который бежал впереди меня, вскрикнул и споткнулся. Я увидел оторванную кисть его правой руки. Она лежала в грязи и еще шевелила пальцами. Сам Витька сидел на коленях, левой рукой и обрубком правой держался за вывороченный правый бок. Он смотрел широко раскрытыми глазами и беззвучно глотал ртом воздух. Я схватил его, чтобы оттащить в сторону. Он захрипел, потом завопил, опять захрипел и затих. Я прислонил его к небольшому дереву. Витька смотрел на меня и пытался что-то сказать. Разобрать было невозможно. Я наклонился к нему и с трудом понял только два слова – « глупо» и «напиши». Пытался еще что-то услышать, но друг мой был уже мертв. Я сел рядом с ним. Меня выворачивало наизнанку. Я сидел и выл, растирая по лицу сопли и кровь.

   Однако фашисты не дали мне времени долго горевать, они вернулись и двумя пулеметами стали лупить по машине. Еще раз зашли и опять пулеметами. Бомб у них не было. Ночь уже почти спрятала машину, и они улетели. Меня било мелкой дрожью. Я хотел поправить сбившуюся шапку, а оказалось, что ее правое ухо срезано, как бритвой, а мое ухо  разорвано наполовину и из него бежит кровь. Кроме того, левая рука не совсем слушалась меня, хотя острой боли я не ощущал.  Темнота окружила меня, и в душу закрались пауки страха. Не видно совсем ничего. Сидел, вслушивался в каждый шорох -  ночь не глазами щупают, а ушами. Пахло прелым дубовым листом. Помню, подумал, что через ухо может вся моя кровь вылиться. Встал и поплелся к машине. Нашел сумку с аптечкой. Как мог, прикрепил  ухо и перемотал его.

  Надо было осмотреть машину и завести ее. Внешний осмотр показал, что ЗИС пострадал  мало: пробита правая дверь, разбито стекло возле водителя, были срезаны две доски на правом и заднем бортах. Сел в кабину, попытался завести машину, но она даже толком не схватывала. Возился долго - ничего не получалось, пока не выкрутил свечи и не капнул бензин на цилиндры. Собрался с силами и рванул ручку обеими руками что было мочи, и ЗИС-5 завелся. Он работал без надрыва, спокойно.

   Максим Савельевич попытался немного повернуться, видимо затекли суставы.
   - Толя, спроворь чайку,- попросил он,- в горле пересохло совсем. Люблю лимонник- силу придает и ясность мысли обнажает.
  Я вылил остаток чая и дал ему. Казалось, что дед своей волей отодвинул боль и все оставшиеся силы отдает самому тяжелому своему воспоминанию.

   - Я немного постоял и пошел за Витькой,- произнес Максим Савельевич, помолчав.- Нести я его не мог- тащил волоком. Положил недалеко от машины  на подмерзшую землю. Решил выехать  из лужи и грязи. Тронулся, пару метров проехал и забуксовал. Вперед, назад, в натяг, рывками. Идет юзом и ни с места. Вылез из кабины. Двигатель не глушу. Обошел вокруг, нашел несколько сухих веток, сунул под задние колеса. ЗИС их выплюнул моментально. Я стал сбивать ботинками куски замерзшей грязи и таскать под колеса. Много наносил, а результат - ноль. Стал бродить дальше, наткнулся на две помятые патронные цинки, пробитый термос. Потом нашел большую неотесанную доску и метрах в десяти от нее – колесо от телеги. Приноровился, притащил. Помогло, пожалуй, только колесо - сдвинулся на метр. Я его вытащил, хотел опять использовать, но на этот раз не получилось. Пошел смотреть с другой стороны. Фонариком пользоваться остерегался: тут и немецкая разведка шныряет, да и свои могут в момент укорот дать.

   Ходил, ходил, руки замерзли. Тогда я их в карманы засунул. Вдруг на ровном месте споткнулся обо что – то и ничком вниз, от неожиданности руки вынуть не успел. Когда падал, то немного боком развернулся. Основной удар пришелся на левый локоть, но и лицу досталось. Рука заныла дико. Когда очухался, пригляделся - это труп лежит. Немец: по сапогам определил. Знаю, что не кусается, но по морде он мне все-таки дал. Злой я был. Все смешалось: и боль, и обида, и безысходность. Пнул я его и пошел дальше, а  через метров десять остановился, постоял и вернулся. Я обид не прощаю. Думаю, послужишь ты мне службу, фриц проклятый. Сгреб я его за шинель и потащил. Тяжелый был, метров сорок тянул. Засунул я его ноги перед правым задним колесом. Передохнул пару минут и пошел. Теперь я уже знал, что искать.

 Мне повезло не сразу, но по – крупному. Они лежали в небольшом овражке, ногами вверх: у одного не было головы, а у второго вся грудь раскурочена. Тащил в основном правой рукой, с передышками и весь путь матерился на них. С первым было легче на голову. Это, Толя, у меня черный юмор такой. Разложил я их под задние колеса: двух под правое и одного под левое. Поплелся искать четвертого. Без него толку мало. Ходил долго: кругами, зигзагами. Думал даже, что нашел, а это кочка оказалась. В небольшой низинке фонарик включил. Нет фрицев. Далеко от машины я уходить опасался.  Вернулся еле живой. Упасть бы и лежать.  Сел на ступеньку перевести дух. ЗИС работал тихо, спокойно. Эх, закурить бы.

   Почему- то в тот момент подумал о коменданте. Если бы он ни подгонял, ни пинал всех, ни орал – лежать бы нам кусками разорванными в разных концах этой станции. Я даже название ее не знал.
 
    Глаза мои к темноте уже привыкли.  Гляжу – впереди меня метрах в пятнадцати бугорок небольшой. Вот, думаю, ходил, бродил, а он рядом лежит. Полный комплект. Подхожу и внезапно начинаю понимать, что это Витька. На меня будто ушат холодной воды вылили. Мысли в голове запрыгали в разные стороны. Только что думал об одном, а теперь мыслей своих боюсь. Как в голове моей может такое родиться? Быстро пошел к машине. Остановился. Куда ты бежишь?- спрашиваю я себя. Витьку надо в кабину затащить. Возвращаюсь. Беру его аккуратнее и тащу, а самого озноб колотит. Останавливаюсь. Ведь надо сначала выехать, а потом  его в кабину положить. А как выехать? Говорю сам с собой и понимаю, что Витьке в кабине не ехать – я его одной рукой не подниму. Тащить, упираясь, могу, а поднять не в силах.

    Положил Витьку, а сам сжал кулаки и пошел вперед по дороге, свернул вправо, потом влево. Иду, шатаюсь, стону - помощь себе ищу, но нет мне подмоги. Так, думаю, возьми себя в руки. Еще полчаса и ты, даже если вылезешь из этого болота, до позиций не доедешь – бензина не хватит. Две запасные канистры могут и не спасти. Из трех машин одной нет, о второй ничего неизвестно.  Я, третий, здесь – трупы фашистские собираю. Артиллерия без снарядов – груда металла. Я решительно пошел к машине. Страх, сопли, раздрай мыслей – все отставить. Не подпускать к себе, делать, думать, а не задумываться.

    Витькины ноги я положил под левое колесо. Сел в кабину, сжал правой рукой руль, выдохнул, включил пониженную передачу и поехал. Я почувствовал, как задние колеса  ощутили твердую основу и вытолкнули тяжелый ЗИС из месива. С большим напряжением, медленно, нащупывая опору, он двинулся по дороге. Я не стал переключаться и рисковать – никто не знает, как сейчас поведет себя ЗИС-5. Это ж не испытание машины, это проверка на прочность меня, а не железа . Я выехал на ровный  и относительно сухой участок. Через метров тридцать остановился и пошел к Витьке. Это он мне помог, он спас меня. Да и не только меня.

   Я вытащил его на участок, покрытый травой, положил ровно, расправил руки и ноги. Небо было звездным, ничто не шелохнулось. Постоял, помолчал. Сказал: «Прости, друг». Только сейчас увидел, что у него открыты глаза, и в них отблескивают звезды. Он все видел. Я закрыл ему глаза и быстро пошел к машине.

   Несмотря на то, что небо было звездным, дорогу определить  было очень трудно. Пришлось  включить фару. Через километра три на обочине я увидел нашу первую машину. Один водитель был убит и лежал рядом с передним колесом. Второй – тяжело контужен и полулежал в кабине. У машины были пробиты задние колеса и осколками посечен весь кузов. Снаряды остались невредимы. Я слил с двигателя воду. Контуженого посадил себе в кабину. Он помогал мне как мог. Один бы я его не затащил.

   На позицию я прибыл в двадцать сорок. Доложил о первой и третьей машинах, о налетах и состоянии автомобиля.  К первой машине послали две полуторки с расчетами для разгрузки. Когда я попросил забрать тело Шилова, лейтенант сказал мне, что  сейчас его забирать нечем – нет машин, и что все зависит от того, как вечером отработает артиллерия.

   Витьку привезли на следующий день и похоронили в братской могиле на окраине Сосновки.  Я две недели проболтался в медсанбате: мне, как игрушечному зайцу, пришили ухо, вытащили небольшой осколок из предплечья и отправили служить дальше. Спустя два месяца перед строем вручили мне медаль « За отвагу». Про то, благодаря кому она получена, я никогда и никому не рассказывал. Есть у этой моей медали обратная сторона. Да не в награде дело, а в том, через что в себе пришлось переступить. Вот такой грех на душе.

   Максим Савельевич замолчал и поглядел на меня своими васильковыми глазами. Я был под глубоким впечатлением от услышанного. Мы долго ничего не говорили. Он, видимо, оттого, что освободился от камня на душе, а я от понимания того, что мне теперь жить с этой тайной.

   - Ты знаешь, я прожил долгую и нелегкую жизнь,- нарушив молчание, произнес Максим Савельевич.- Старался жить по совести и мне это удавалось. Но за два поступка мне совестно до сих пор. Об одном ты уже знаешь, а второй произошел раньше, еще до войны, году в тридцатом - тридцать первом. Жил у нас на соседней улице крепкий такой мужик. Сильный и строгий. Суровый даже. Боялись его все. Рассказывали, что как-то строили мужики баню из сруба и кто-то скабрезно над ним пошутил. А он услышал. Подошел, снял шапку с балагура, взялся за край сруба, приподнял его, засунул туда шапку и опустил сруб. И ушел, ни слова не говоря.

   Дом их стоял в самом конце улицы. Мы, пацаны, лазили по ночам к ним в огород и воровали огурцы. Не просто рвали. Ночью ничего не видно, а руками долго шарить не будешь. Так мы валялись по этим огуречным грядкам. Попадется огурец - за пазуху его. Глупые.

   У него три сына было.  Все на фронт ушли, ни один не вернулся. А отец все ждал их на завалинке. Сидел нога на ногу, голову рукой подпирал и все на дорогу смотрел. Высох весь. Так на завалинке и помер.

   - Максим Савельевич, а часто ли с жизнью на войне приходилось прощаться?
   - Там жили по пословице - надвое: и до веку, и до вечера. Не зря говорят, что прежде, чем убьют окончательно - сто раз смертью оденешься.  Ну, вот к примеру, на Ладоге на Дороге жизни я работал на полуторке. Ехал в Ленинград, до берега оставалось метров пятнадцать – двадцать. Проваливаюсь под лед, морда машины вниз.  Дверь,как всегда, открыта, а выбраться не могу, в чем-то запутался. Ну, думаю, все. Вдруг подбегает солдатик, щупленький такой, как воробей. Изловчился, хвать меня за воротник и тащит из кабины, а я уже весь под водой.. Вытащил. Он оказался зенитчиком. Расчет его рядом дежурил. Звали его Игорек Полуэктов. Живой ли?

   - Живой, Максим Савельевич, живой,- воскликнул я от неожиданности. - Он в Ленинграде у нас заместителем начальника училища был. Волжский он.
   Дед лежал, пораженный неожиданным переплетением судеб. Я тоже молчал, пытаясь осознать происшедшее и услышанное.

   - Значит, правильно он тебя воспитал, раз продолжаешь его традицию спасать меня.
   И тут я увидел, как Максим Савельевич впервые за время нашего заточения улыбнулся.

    Я осмотрел повязки на голове и на груди, хотел поменять, но он категорически возразил и сказал, что ему так удобно и скоро должен подъехать Владимир Иванович.
    И действительно, минут через десять-пятнадцать приехала целая команда спасателей во главе с Владимиром Ивановичем и капитаном Коротышевым.  Максима Савельевича вынесли.  Когда носилки поднесли к  санитарной машине, я стоял рядом, опираясь на левую ногу. Он смотрел на меня голубыми глазами и пытался приподнять правую руку. Я понял и пожал ее.
   - Спасибо, Толя, что выслушал меня. Спасибо.
   - Все будет хорошо, Максим Савельевич, я знаю.   

…Прошло больше года после этого происшествия. Максим Савельевич перенес две операции на голове и чувствовал себя уже вполне удовлетворительно.  Я частенько  заезжал к нему - посидеть, поговорить, чайку попить с лимонником или брусничным листом. Многое вспоминали, обсуждали, но к тому разговору ни разу не возвращались.

     На этот раз я приехал попрощаться – меня переводили в другую часть, в Приморье. Максим Савельевич был заметно расстроен, хотя за шутками и разговором старался это скрыть. Александра Васильевна много наготовила, хлопотала вокруг стола, но присела к нам всего пару раз, когда говорили о детях и внуках.

    Время за беседой пролетело быстро. В селе уже погасли почти все окна. Максим Савельевич предложил заночевать у них. В иной ситуации я бы согласился, но не в этот раз: мне нужно было ехать и собираться в дорогу.
Александра Васильевна  позвала хозяина и он вышел.

   Я встал и подошел к большой фотографии над комодом. На ней - Максим Савельевич  с орденом Красной Звезды на фоне боевого знамени полка. Короткая стрижка, уверенный взгляд. Орел.
 
   - Да, Толя,- услышал я за спиной его голос.-  Не всегда я был в таком положении и состоянии, о котором рассказал тебе в тот раз.
   - А за что орденом были награждены, Максим Савельевич?
   -  Это особая история. И смех, и грех,- сказал он, усмехнувшись.- Дело было на Ладоге. Забарахлило у меня зажигание, пока возился со свечами, колонна моя ушла. Поднялась завируха, метель. Ничего не видно, ориентиров нет. Сбился я. Короче, приехал  вместо Ленинграда в Шлиссельбург, а он тогда под немцем был. Вижу - будка какая-то, часовой ходит. Дай, думаю, дорогу спрошу. Вылез, подхожу. Смотрю, а это немец в нашем тулупе с автоматом. Пока он соображал и рукавицы снимал, чтобы стрельнуть в меня – я ему со всего размаху в морду два раза дал. Он очухаться не успел - я ему рукавицу в рот и руки брючным ремнем связал. Смотрю – в будке огонь горит. Заглянул, а там второй фриц на топчане в шинели лежит.  Я осмелел. Дверь открыл и ору: «Хенде хох»! Дальше порядок действий тот же самый, только брючной ремень пришлось у немца снять. Я у них провиант и рацию прихватил. Того, который в тулупе, на кузов определил, а второго - в кабину.  Развернулся и ходу оттуда. Выехал на ледовую дорогу, а там колонна идет. Я к ней пристроился и доехал. За это и наградили. Такие дела.

     Максим Савельевич немного помолчал и, взглянув на меня, сказал: « Тут все чисто - без обратной стороны медали».