Здесь всё, как есть, Капрал. Глава 2

                ГЛАВА 2

Увидев входящего посетителя, Горький вышел из-за стола, протянув для приветствия руку.
- Ну, наконец-то, очень рад. Какими судьбами в наших краях?
- Проездом в Непал. Вчера не смог у вас появиться. Обстоятельства. – Проигнорировав  приветствие и протянутую руку, Пелевин сел на кожаный диван у стены. Хозяин кабинета устроился рядом.
- У меня не прибрано после вчерашнего. Знаете, свежую рукопись Толстого читаю. – Добродушно проговорил Горький, указывая на запылившийся от открытых окон пол и лежащие повсюду стопки исписанных листов. – Как к вам обращаться, коллега? Может, перейдём на ты?
- Как угодно. Имя значения не имеет. Можно и на ты. А эта рукопись какого Толстого? Не того ли, который, кажется, дворником или сторожем в Ясной Поляне подрабатывает? Крепкий старичок с бородой до пупа. Сколько ему уже сейчас? Двести... Двести пятьдесят...?
- Да я и сам не помню, сколько ему ныне. Древний вегетарианец. Как пятьдесят лет ему стукнуло, он от мяса совсем отказался. Я слышал, ни грамма не принимал. А вегетарианцы и до пятисот лет легко доживают. И до сих пор пишет. Может чаю? Как у тебя со временем?
- От чая не откажусь. Лучше китайский, зелёный и без сахара. Пару часов я свободен от всего. От тебя сразу в аэропорт.

Горький позвонил в приёмную. Донцова внесла чайные приборы на две персоны, массивную бронзовую пепельницу в виде жабы с огромной раскрытой пастью и сигары в фирменной кубинской коробке.
- Это новый роман Толстого? – Пелевин указал носком ботинка на стопки рукописей, лежащие на полу. – О чём он?
- Да. Роман. Тома на три по объёму. Буду издавать его частями. Не весь, конечно. Журнальный вариант, с сокращениями. Основная фабула повествования неизбежный приход каждого думающего человека к осознанию абсолютной бессмысленности своего существования. Хотя переплетений сюжетных линий множество. Каждая глава, как отдельная, тщательно спланированная и хитроумно разработанная тема. В романе есть всё. Мировоззренческие вопросы, от современной геополитики, глобальных религиозных противоречий и мистических откровений китайских опийных шаманов до историй конфликтов во взаимоотношениях полов и наций, о противоборстве азиатских сословий и японских каст. Любопытнейшие наблюдения исследователя, бережно переработанные графом в литературную форму. Язык Толстого традиционно свеж и ярок. Но и вполне новаторский, если можно так выразиться. И юмора текст не лишён.
- Значит, решили печатать? Лишь бы старик не впал в маразм и не передумал. Рукопись в единственном экземпляре? Издательства не перехватят?
- Надеюсь на это. В любом случае, это очень ценный материал. Достаточно острый и смелый. Благо, цензуры сейчас почти нет.
- Самая строгая цензура у Толстого в голове. Там же и придирчивый критик у него обитает. Чай у тебя, Максим, действительно впечатляет.

***

Пока коллеги беседовали на уютном диване, двери кабинета, несмотря на предупреждение Горького никого не впускать, регулярно приоткрывались. В узком просвете сменялись лица, фрагменты лиц, носы, уши и глаза любопытствующих сотрудников редакции. В «КАПРАЛЕ» всем хотелось хоть на мгновение поглазеть на таинственного прозаика Виктора Пелевина, который ни на людях почти не появляется, ни интервью никому не даёт.
Горький с грозным видом шикал на лица в дверном проёме, и дверь бесшумно закрывалась, чтобы через несколько минут приоткрыться вновь.
- Ничего не поделаешь, Витя. Ты литературная звезда. Таинственный странник. – Как бы извиняясь за любопытство своих сотрудников, добродушно проговорил редактор. – Может ещё по чашечке чая или уже к сигарам перейдём? Алкоголь тебе не предлагаю – наслышан, не употребляешь.

Пелевин с интересом приподнял с пола пару листков и попытался разобрать хитросплетения закорючек Толстого. Похоже, это ему, хоть и не без труда, всё-таки удалось. Он решил процитировать графа вслух:
«… часто мне думалось, особенно в часы безысходного отчаяния, не бросить ли литературу окончательно? В чём, кроме умственного удовольствия, заключён смысл познания, чтения и сочинительства. В чём смысл науки, любого искусства, всякой деятельности, кроме обустройства удобства для себя и получения удовольствий?
Ни одно искусство, ни одна, даже самая мудрая книга, ни одно знание не в состоянии настолько преобразить ум и чувства человека, чтобы хоть на время, на малую долю улучшить их, утвердить в свете истины.
Если уж даже Святое Евангелие не смогло за два тысячелетия  склонить человека к добру и любви к ближнему. То и любая светская литература, будь то поэзия или художественная проза не изменит гнусность и порочность человеческой души. Не истребит вечной тяги человеческой души к наживе и похоти, к лжи и пороку, к получению любой ценой удовольствий, даже самых низменных… Так стоит ли писать? Для кого и зачем?»

- Хорошо излагает старик. А главное, верно по сути. – С нескрываемым восхищением высказался Пелевин, и снова принялся с интересом перебирать листки рукописи Толстого. Видимо, новая яркая цитата привлекла внимание Пелевина и он ненадолго умолк.
- Даня, сделай-ка нам ещё чайку. – Горький воспользовался паузой в беседе и позвонил секретарше. Пока та заваривала чай, он неторопливо расхаживал по кабинету, обходя сложенные на полу стопки рукописей. Стараясь не отвлекать коллегу.
- А… Вот ещё замечательный кусочек… - В задумчивости проговорил Пелевин.
«… итогом моих размышлений стало возникновение главного вопроса. Стоит ли жить? В чём действительный смысл бесцельного существования человека? В воспроизводстве себе подобных? Тогда, чем мы отличаемся от тех же животных? В познании мира? Однако не требует никаких доказательств, что бесконечный и вечный мир абсолютно непознаваем. Это аксиома. В особенности, если принять во внимание краткость человеческой жизни. Для кого, куда, а главное, зачем собирает временный человек багаж земных знаний? Разве смысл жизни лишь в получении удовольствий от умственных и телесных наслаждений, путешествий или в поисках непостижимой уму истины?
Ум и тело формации временные, скоротечные, ненадёжные, подверженные страданиям, болезням, смерти. Исчезнут, превратившись в прах. А истина мироздания так и останется непостижима, как непостижима для человеческого сознания вечность и бессмертие.
Гамлетовская дилемма «Быть или не быть» актуальна и по сей день, а её решения не предвидится за краткий срок человеческого бытия… Я выбираю «быть», но не ради поиска истины или животного инстинкта самосохранения. А лишь потому, что смерти всё равно не миновать…»

- Горький, чем тебе понравился этот роман?
- Ещё не знаю. Я пока не нашёл в нём никаких противоречий. Толстой написал живо и интересно. Иногда с юмором. А ты чем занимаешься, Виктор Олегович?
- Тем же, чем и все остальные на этой планете. Раскрашиванием иллюзиями серых будней. Записываю в блокнот кое-какие свои мыслишки, которые покажутся мне интересными. Некоторые мыслишки складываются в сюжеты. Сюжеты обрастают подробностями, метафорами, обобщениями и превращаются в книжки. У меня долговременный договор с издательством.
В год по книжке – и уже есть на что жить. На что жрать, спать и одеваться. Путешествовать по интересным для меня местам. Это позволяет мне не сойти с ума от бессмысленности и скуки каждого наступающего утра. Раскрашивание моими маленькими фантазиями обычных будней, нужно только мне самому и моим читателям. Оно дарит возможность жить дальше, фантазировать, а не покончить жизнь самоубийством.

- Понятно. Давай сменим тему. Например, чем занимаешься, кроме литературы и путешествий? Насколько мне известно, отца и мать давно похоронил. Семью не заводишь. Отшельник. Даже удивляюсь, что ты согласился встретиться со мной.-
Виктор глубоко затянулся дымом сигары, задержал дыхание на несколько секунд и медленно выдохнул.
- Лет пять назад бросил курить. А сегодня что-то захотелось.
- Ну, извини. Хотя, надеюсь, разок не повредит. Может по рюмочке?
- Нет. Я за рулём. – Твёрдо отказался Пелевин.
- Так ты на авто? Недавно приобрёл? А где оставишь машину? В аэропорту? – С нескрываемым интересом спросил Горький.
- Авто не по мне. Простор и два колеса больше люблю. А, если выпью, то для меня и велосипед – орудие убийства. Лучше не рисковать. К тому же, лучше трезвым с самолёта пейзажами любоваться.

***

Стены кабинета главного редактора были увешаны репродукциями портретов классиков русской словесности. Лесков, Чехов, Гоголь, Тургенев, Толстой, Некрасов, Достоевский. Пелевин почти вплотную подходил к каждому портрету, пристально и подолгу вглядываясь в черты лиц великих писателей.
- Кстати, Максим. Фёдора Михалыча давно видел? Как поживает? Всё там же, в Питере обитает?
- Ну, а где же ему ещё быть? Там и сидит, почти безвылазно. Всё "Карамазовых"  своих никак закончить не может. Финал с положительным героем для всех пишущих задачка не из лёгких. Детей вырастил, тоже курить бросил после очередного припадка падучей. Врачи ему давно никотин запрещали, но он только лет десять назад смог. Говорят, звали его возглавить питерское отделение Союза Писателей, так отказался наотрез. Сослался на возраст и здоровье, но не в этом причина. – Главный редактор «КАПРАЛА» подошёл к репродукции Гоголя.
- Вот и у Николая Васильевича сложности похожие. Отрицательных персонажей в первом томе «Мёртвых душ» обрисовал изумительно. А для второго тома поэмы положительного героя придумать так и не может.
- И не придумает. Потому что положительные возможны только в сказках. Горький, а ты Кастанеду читал?
- Ну, ты даёшь, Витя! Кто же в России Карлоса не читал? Разве это возможно?
- Да. Забавный был выдумщик и фантазёр. Мистификатор. Настоящий коммунист в душе. Реформатор сознания масс. В СССР запрещён был, а в КПСС его все запоем читали. От Брежнева до Горбачёва. Можно сказать классик советского мистицизма. Зови свою секретутку, пусть нам ещё чаю заварит на дорожку. А то уж скоро мне пора.
- Она это мигом. Ты в Непал надолго?
- Я нигде не надолго. Долго на одном месте скучно.
- В этом ты прав. К жизни нужно относиться полегче. Излишняя серьёзность и умничанье - самый короткий и прямой путь к смертельной тоске и скуке.
- Да. Катаюсь по миру, пока деньги очередного гонорара не закончатся, наблюдаю, отдыхаю, собираю впечатления и мыслишки в блокнот. Потом наглухо закрываюсь на полгода в каком-нибудь отеле за границей или в московской квартире. Спрячусь от всего и пишу, пишу, пишу. Днями, ночами, месяцами ни на что не отвлекаясь. Ещё ночные велосипедные прогулки люблю.

Даня принесла свежую порцию чая, писатели допили его молча. Встретились, поговорили, пора и расставаться.
- Присядем на прощанье. Когда теперь ещё случится повидаться? – Предложил Горький с лёгким налётом сожаления от окончания встречи.
- Не люблю я эти славянские обычаи. Не вижу в них никакого смысла.
- Тогда, до встречи.
- Прощай.

"- Больше я его никогда не увижу." - Подумал редактор, с хрустом вминая остаток сигары в пасть бронзовой жабы. 


ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ...