Сбежавшие. Глава 21

      Глава 21.  ТРЕТЬЯ ТЕТРАДЬ


      «„Человек на земле ограничен слишком многим. В пространстве он перемещается по двум осям координат, третья же очерчена количеством этажей в доме, в лучшем случае — глубиной шахты, возможностями подводного спуска или высотой подъёма самолёта. Сколько мы можем пройти сами по себе, своими ногами? Два километра, три, пять? Для большего потребны машины, поезда, корабли — и те упрутся в границы государств, отсутствие виз, времени или денег, запрещение на въезд, конец отпуска. И то это большее замыкается в сорок тысяч километров, в окружность Земли. Строго по шарику, строго по часам, строго по возможностям. Мы можем существовать в очень узком, ничтожном интервале температур, корчимся от холода или изнываем от жары, когда ртуть в термометре отползает на сантиметр ниже пятнадцати или выше тридцати. Мы должны дышать, есть, пить, одеваться, чистить зубы — изо дня в день, из года в год, отупляя себя и заглушая лучшее в себе. Нам вечно надобны деньги, дом, одежда, а для этого нужна работа, а для её получения — образование. Мы накрепко привязаны к вектору времени, тащимся за ним, а оно идёт всегда от силы и молодости к слабости и старости и ни в коем случае — обратно…

      Но самое главное ограничение — то, что, будучи едиными в двух лицах (материальное и духовное), постоянно неся в себе и вокруг себя эту тонкую энергию, мы так мало знаем о ней, практически не можем пользоваться её возможностями и в подавляющем большинстве случаев до смерти остаёмся почти полностью чужими главному в нас. Да, делаются первые шаги, но они так хаотичны, фрагментарны, так далеки от всеобщего доступа! Передача телесигнала была осуществлена в начале ХХ века, а понадобилось пятьдесят лет, чтобы интенсивно начало развиваться телевидение, и столетие, чтобы его развитие пришло к нынешним возможностям. Познание же сокровенного вообще растянулось на тысячелетия. Сколько лет минуло с первых опытов греков, сколько веков существуют магия и индийские веды, а мы ещё топчемся в самом начале пути! Почему из четырёх вед до нас дошли только две, куда канули остальные? Почему словно властная рука направляет нас так, а не иначе, и за редким исключением до поры до времени держит плотно закрытой заветную дверь? Что мы здесь и зачем мы здесь? Нет, не ад, упирающийся центром в ядро Земли. Данте не прав. Нет, не ад чужой планеты: ведь эта зависимость может продолжаться бесконечно долго, но две ступени вверх или вниз — уже бесполезная и бессмысленная чепуха. Нет, не накопление мудрости через эти ощущения материального, хотя, возможно, это вероятно: симбиоз материи и духа может дать настолько огромное число сочетаний, что и сам высший разум будет удивлён этим многообразием. Правда, это число могло быть смоделировано и без нашего жалкого участия (я имею в виду материальное в нас). Может, этот эксперимент был задуман из чистого любопытства. В этом случае напрашиваются вопросы: в каких пределах свободной воли играет человечество, были ли положены эти пределы, чтобы вовремя отвести от пропасти, если оно всё-таки доиграется, нужны ли эти лимиты, заслужили ли мы их созданным нами здесь, или мы действуем достаточно свободно для того, чтобы тот, кто смотрит свыше, мог сравнить творимое здесь, сейчас с тем, что творили и будут творить здесь, но не сейчас, а раньше и позже другие цивилизации, с тем, что творят в других обителях Вселенной, в других временах, в других измерениях, в других условиях иные общности? Ценен ли наш опыт, заработали ли мы часового у пропасти? Свой ли сценарий мы расписываем? Не похоже, учитывая постоянное возвращение системы в относительно равновесное состояние…

      А, может быть, у этого эксперимента другая цель. Будучи столь далеки от главного в нас, столь несовершенны, столь невежественны по отношению к этому главному, вымучим ли мы наконец этот выход к законам тонкой энергии, их познание и роспись, поставим ли мы этот учебник себе на службу? Были люди, которые могли строить прекрасные дома, управляясь одним топором, — почему бы не прорубить двери в царство божие на земле, вооружившись дубиной? Ему это по меньшей мере забавно. Он, наверное, и сейчас тонко улыбается, играя в нарды. То ли сам с собой, то ли со своим вечно более юным и оттого таким шаловливым созданием. Перекрась там всё в голубое золото, раз оно мне по-прежнему снится…

      И любовь, которой я так преданно служила, силе которой так легко предавалась, за извивами которой так очарованно шла… Пройдёт день, два, пройдёт жизнь — и эта любовь, ввергавшая меня в бездны отчаяния, уводившая меня за собой магнетической (так я думала вначале) силой голубых глаз, представится вполне объяснимой, закономерной логической цепью естественного развития, ложащейся ещё одним фрагментом в сюжет высшего, пока ещё не понятого, но тоже объяснимого натурального произвола. Что же получается? Ни ты, ни я, ни твоя красота, ни мои фантазии, ни твой дар, ни мои эмоции не жили, правя царством неизъяснимо прекрасного. Твоё очарование и моя тяга к этому вставали лишь предопределённостью, и из неё по законам, которые когда-то будут растолкованы, следовало всё остальное. Всё разумеется, связывается, прослеживается и протоколируется — и появление этих строчек в том числе. Что же случится, когда я умру? Неужели ты, разгаданный, разложенный, понятый, там не сможешь увести меня за собой? Неужели чувство, культивируемое мною пятый год, окажется лишь набором связанных отрезков, катушкой ниток, конечной, измеряемой, надобной для того, чтобы соединить лоскуты ткани, на которые ушли примерно такие же катушки? Размотанное, ляжет без загадок и тайн передо мной на столе. Я буду смотреть на него и оплакивать его смерть и безжизненность. Надеяться на то, что вновь скроенное и соединённое, где любовь была только сырьём, окажется достаточно прекрасным, чтобы моя всегдашняя страсть к созерцанию могла удовлетворяться этим довольно долго.



      Большинству наших желаний, особенно самых сильных, не суждено осуществиться. Человек биологический, углеродная цепочка, белковая структура, реагирует на это отрицательно, болезненно, мучительно. Но как ведёт себя в это же самое время, в этом же самом состоянии его энергетика? Если предположить её более высокоразвитой структурой, более сложной и мудрой организацией, если насытить её возможности способностью читать будущее (что вполне реально), то становится понятно, что ей известно не только то, что желания обречены, но и то, почему. "Я" высшее, "я" высокоорганизованное, "я" духовное по сути дела взирает на невыполнимость спокойно, потому что видит и естественный ход развития событий с более выгодной позиции, и логическую цепь этого с более осмысленным, завершённым понятием. Моё материальное "я" взирает, мечется и не видит выхода, а моё духовное, высшее — что делает оно? Я не знаю, я не могу слиться с ним и понять его до того момента, пока это самое "духовное" не завершит свою эволюцию, одним из итогов которой (и вовсе не главным) будет спроваживание материального в могилу. Почему человек стал жить дольше? Не потому ли, что в процессе исторического развития наша главная, высшая составляющая ослабла, раздробилась с одновременным сосредоточением низшей на меркантильном, наше возмужание замедлилось?

      Большинство наших желаний не исполняется. И мы страдаем. И мы не знаем почему. А наша энергетика знает: так должно быть, это для чего-то надобно, это разумно, смирись, ведь всё равно — рано или поздно — поймёшь. Возможно, я бы и смогла смириться, если бы мне раньше пришло в голову прислушаться к тому, что свыше, а не смотреть на того, кто был выше в этом, материальном, мире. Могла бы смириться. И меньше страдать. А, может быть, и не могла бы. Ведь всё кто-то выше уже просчитал. В том числе и то, что идея попытки смирения пришла мне в голову так поздно…



      А всё-таки жалко, что волшебства нет, что всё, кажущееся нам или считавшееся раньше мистическим, таинственным, неразрешимым, оккультным, является лишь распределением энергии и её взаимодействием с её же, только разновыраженными формами. Божественное и сатанинское начала, высокая игра фантазии и тривиальные ужастики, хитросплетения романов и нравственность философии — всё легло в упорядоченную картину, подчинённую всё тем же законам, всё той же физике, пусть её и называют физикой тонкой реальности“.



      Анна потрясла уставшей рукой. Она не видела большого смысла в том, чтобы на бумагу легло то, что и без этого выражения постоянно её занимало и крутилось в голове. „Ладно. Раз мы что-то излучили, теперь можно приступить к поглощению и включить телевизор“.

      Вверх по течению Дуная плыл пароход, на котором каждый вечер и на каждой остановке давал представления небольшой оркестр. Звучала разная музыка: народная, джаз, цыганские мотивы. И каждый выступавший говорил, что это прекрасно, что это служит искусству и помогает общению, что в народной музыке есть особая прелесть, что джаз великолепен для импровизации, — эту и прочую чушь, столь же разумевшуюся, сколь и бесполезную. Анна лениво следила за сюжетом и ждала новости спорта. Микрофон оказался в руках одного человека. „За последние годы мы испытали на Балканах очень много потрясений, на которые я не могу смотреть, о которых не могу вспоминать без боли, и она никуда и никогда не уходит. Может быть, нам надо принять эту боль. Может быть, нам надо смотреть на неё, как на неотъемлемую составляющую нашей жизни, и тогда она подвигнет нас на что-то креативное. Опалённая душа чувствительнее к страданиям других“.

      Анна прочитала фамилию интервьюируемого и выключила телевизор. Разумеется, такое мог сказать только серб. „Ещё одна иллюстрация к вопросу о праве наций на существование. Все несут ахинею, и должен появиться славянин, серб, чтобы смести чепуху и утвердить гениальную мысль. Боль — естественная составляющая нашей жизни. Боль — то, каким я его придумала и на чём погорела. Боль — то, каким он никогда не будет. Значит, это моё и тоже созидание. Итак, каким он не будет никогда и каким я его всегда хотела видеть“. — И Анна снова взялась за ручку.



      „Это свершилось абсолютно неожиданно и было волшебно. Тигр сидел в постели, как вдруг из ничего перед ним возникла небольшая, размером со средний телевизор, тучка. Она дрожала и переливалась в потоках счастья, тепла, покоя и безмятежности, доверху заливающих душу, так что скоро в ней не осталось ни малейшего клочка для тех проблем и забот, с которыми человек тащится по жизни долгие годы. Тигр ощущал себя ребёнком в искрящемся детстве, лёгком и беззаботном, — ребёнком, ещё верящим в чудо, потому что ему было четыре года, и уже верящим в него, потому что чудо стояло перед его глазами. Он тихо подул на тучку — и она отдалилась, он набрал в лёгкие побольше воздуха — и она приблизилась. Невесомая, воздушная, она тихо покачивалась, озаряемая потоками солнечного света, льющегося в распахнутое окно. Тигр чуть придвинулся к ней, чтобы каждой клеточкой своего тела впитать радость и блаженство, источаемые ею, чтобы лучше разглядеть все оттенки белого, красящего мягкие клубочки. Они сверкали ослепительным снегом и чуть приглушались его голубизной, как если бы он лежал в тени, выстилались ватой, разливались молоком, чуть темнеющим в линиях слияния, красились чистейшими радугами перламутровой поверхности, сияли тёплым жемчугом. Тигр зачарованно тянул голову за извивом каждого клубочка, а они, заигрывая с ним, меняли свою форму, впитывались тучкой и вырастали на другом месте. Все дела и треволнения окончательно растворились в необозримой дали, где-то там, за тридевять земель, за горизонтом; не осталось ничего думающего, взрослого, планирующего, анализирующего и предполагающего: Тигр смеялся тихо и беспричинно, как ребёнок, не ведающий раскладов зрелости, не помышляющий о будущем, не перебирающий прошлого, живущий сегодняшним днём, теперешним часом, единым мигом. Ему доставляло удовольствие — и он смотрел, с ним шалили — и он играл, его принимали — и он жил, ему дарили — и он брал, ему улыбались — и он смеялся в ответ.

      В снопах солнечного света роились мириады пылинок, за окном цвело лето, неумолкающий, как морской прибой, гул голосов на улице сливался в нечто бесконечно мирное и благодушное, а ещё дальше и само море полыхало крохотными язычками пламени, разожжённого солнцем на верхушках гребешков, и соперничало своей ослепительностью с нестерпимо ярким небом. Тигр протянул руку к тучке. Ему так хотелось поласкать её, нежную и манящую непрестанно, и он рассекал воздух ребром ладони в полудециметре от её поверхности. Так хочется тронуть её, ощутить рукой, кожей, узнать, какова она на ощупь. Что он почувствует: мягкую вату, прохладу снега, обливающее пальцы молоко? Скроет ли она полностью руку, сделав невидимой, или ладонь будет просвечивать сквозь её толщу: ведь она такая маленькая, игрушечная? Она ведь играет с ним — значит, призывает его. Почему какой-то внутренний голос говорит, что нельзя, если это так влечёт? Он только на секунду погрузит пальцы в эту манящую пелену и сразу же отдёрнет. В ребёнке проснулось желание, в Тигре пробудилась жажда, в человеке распускался соблазн. Не случится ничего страшного: только на миг и сразу же отдёрнет, и ему станет ещё лучше, ещё блаженнее. Только на один крохотный миг…

      По-прежнему смеясь и забавляясь, Тигр приблизил руку и коснулся тучки, но ощутить её не успел: из него с грохотом, лязгом и ужаснувшим скрежетом выхватили огромный клин, и этот клин в мгновение ока унёс в себе ощущение праздника, карусели на ярмарке, флаги и транспаранты над городом, летнюю дорогу, залитую солнечным днём и лёгким вином, свет безбрежности и теплоты детского восприятия, короткую сказку. Они исчезли, канули в небытие, и пустоту внутри сейчас же заполнили мрак и постылая суета ненавистной обыденщины, тусклый рассвет ненастного дня и серость предстоящих будней. Тигр молил неизвестно кого вернуть мечту и корил себя за глупость, беспомощно оглядываясь вокруг в надежде обрести исчезнувшее. Тучка не просто испарилась — она унесла с собой счастье и отдохновение, блаженство неведения и радость без причины, жизнь без цели, но не бесцельную — жизнь ради самой жизни.

      Тигр продолжал беспомощно озираться. Рядом спала жена. Что за окном: рассвет или закат? Наверное, рассвет, если до этого он лёг и сейчас ещё в постели, но ему не нужен этот рассвет, это грязное марево, высвечивающее серым обстановку в комнате. Ему не нужна такая жизнь, если он знает, какой она может быть, если где-то есть другая — та, которую он так глупо потерял. Потерял ли? Что это было: явь или сон? Что вообще произошло? Что это? По направлению к двери плыла струйка дыма. Бесплотная, эфемерная, почти незаметная змейка, слегка извиваясь, скользила в воздухе. Скоро она исчезнет. Если он утратит и её…

      Тигр встал и, огибая кровать, пошёл за струйкой, но, как быстро он ни двигался, она всё-таки раньше просочилась в месте стыка двери с косяком. Он распахнул дверь и огляделся. Дымок летел к входной двери и снова не давал себя настичь. Тигр вышел наружу. Струйка подплыла к воротам и, коснувшись решётки, растворилась в воздухе — будто её и не было вовсе. Пальцы скользили по прутьям, словно вопрошая металл, потом опустились, и в это мгновение в руку, тихо вынырнув из почтового ящика, лёг листок бумаги. Тигр поднёс его к глазам. "Нельзя трогать рукой фантазию. Нельзя ощутить бесплотное осязанием. Нельзя осквернять мечту действием". Слова, написанные размашистым почерком, объясняли причину утраты. Тигр перечитал ещё раз. Нельзя трогать рукой… Нельзя… Нельзя… Буквы бледнели на глазах, исчезая на белом фоне; одновременно с этим и сам лист быстро истлевал, оставляя в руке одну пустоту. Тигр молча смотрел на свои пальцы, сжимающие теперь только воздух, на прихотливые изгибы линий ладони, прочерченных судьбой, потом вернулся в дом, неся в себе радость сопричастия к раю и боль его потери, лишь усиливающуюся величиной утраты.

      Запоминается последняя фраза. Нельзя. Запоминается последнее ощущение. Боль. Впереди остаётся лишь неведомое. В отрочестве — розовый цвет, в молодости — надежды, в зрелости — миг между вчера и завтра. Треть жизни уходит на сон, больше половины того, что осталось, — на быт и сиюминутное. В сущности жизнь, которая оказывается такой короткой, прожить легко, во всяком случае — быстро, только не стоит задумываться попусту. Поэтому, вернувшись в дом, Тигр принялся за старое: просто жил и ничего не хотел. А со снами разочтётся ночь…



      Он был обут в диковинные сапоги, сшитые из маленьких кусочков меха. С каждым шагом нога по колено утопала в снегу, и вытаскивать её надо было почти вертикально из сделанной недавно вмятины, чтобы не взрывать нетронутую толщу, спотыкаясь от напрасных усилий. Ещё неизвестно было, сколько времени остаётся до того момента, когда его сменит напарник, идущий сзади, и легче будет идти по уже отпечатанным чужими стопами следам. Неизвестно было и то, куда он идёт; он знал, что поймёт сразу, когда цель встанет перед ним. Если бы не так трудно было идти! То, на что он наступал под этой прекрасной белой толщей, не было столь же ровным, как идеальная гладь снежного покрова: ноги расшатывали вмятины, подкашивали сплетения прошлогодних веток, опавших листьев, кочки и выступавшие корни. Разве это можно было сравнить с той безукоризненной поверхностью, по которой он некогда скользил! Как всё изменилось! Почему в голове стройными образами встают слова, ранее незнакомые? Унты, заимка, сруб, шаман… Где он вообще? Где-то севернее севера, зимее зимы…

      Они вышли на открытое пространство. Идти стало легче и светлей, хоть солнце и стояло очень низко.

      — Это что: поляна или ущелье? — спросил Тигр у товарища.

      — Русло замёрзшей реки. Не пугайся: лёд и мамонта выдержит.

      Противоположный берег был намного круче того склона, с которого они недавно спустились, — карабкаться по нему приходилось почти на четвереньках. Снова замелькали вековые корабельные сосны, с их высоких ветвей поминутно осыпался снег, но это происходило не от подтаивания, — лапы сильно изгибались от огромных шапок и постоянно сбрасывали их. Шуршание, хоть и тихое, всё время заставляло вздрагивать и озираться, оно было зловещим и создавало ощущение чужого недоброго присутствия.



      Темнело медленно, но неотвратимо. После того, как путники углубились в лесной массив, и их фигуры, и деревья перестали отбрасывать фантастически длинные тени, терявшиеся в десятках метров или ложившиеся на ближайшие стволы; только подняв голову, можно было заметить последние пересветы заката, игравшие на верхушках, но и они скоро потухли. Незнакомое небо вселяло чувство безотчётного страха, казалось, стремилось пробиться сквозь чащу и схватить людей в свои леденящие объятия; страх переходил в животный ужас и пригибал тела вниз, хотелось зарыться в снег и закрыть глаза, но неподвижность была смертью, и от неё надо было бежать, а если не хватало сил, то хотя бы брести дальше. Ноги подкашивались, но стена снега, окружавшая сапог, не позволяла распластаться; дыхание перехватывало, но холод, заполнявший лёгкие с каждой новой порцией воздуха, подстёгивал к действию. Должны же они когда-нибудь куда-нибудь выйти!.. Ведь кончается где-то эта непролазная чаща!..

      Тигр вспомнил, что уже долгое время идёт позади.

      — Давай сменимся, — прошептал он.

      — Не стоит: ты сразу заплутаешь.

      — Тогда скажи, как ориентироваться, или я пойду впереди, а ты будешь меня поправлять.

      — Я же говорю, что не стоит: обучение на ходу в таких условиях ни к чему хорошему не приведёт.

      — Но ты же устанешь всё время пролагать путь! И, потом, в самом начале я шёл впереди без всяких печальных последствий…

      — Тогда было светло и не так опасно. Сейчас того и гляди в яму провалишься или в буреломе запутаешься и за час не выкарабкаешься: здесь всё мгновенно затвердевает из-за того, что мороз прихватывает.

      — А яма что? В гостях у медведя?

      — Точно. И он спросонья не будет выдавать тебе ключи от берлоги на ночлег, а поведёт себя неадекватно.

      Красавец-попутчик обернулся, беззлобно усмехаясь. Мелькнули белоснежные зубы, сверкнули тёмные глаза на смуглом лице. Жаль, что тьма уже сгустилась: нельзя различить, какого они цвета. Карие, чёрные, серые? Он намного моложе Тигра, но Тигр идёт за ним. Его ведут, пожалуй, в первый раз за долгое время и показывают это тактично, но определённо.

      Дыхание сбилось ещё больше от нескольких брошенных слов. Тигр устал настолько, что даже мысли стали путаться. О чём он думал до этого? Глаза, берлога, ведомый… Он так поспешно, с такой охотой принял менее тяжёлую роль, он с таким облегчением согласился идти позади, что ему теперь стыдно за свой конформизм перед этим красавцем. Как он посмотрит в эти великолепные очи, чем оправдает своё безволие: неопытностью, неведением?

      Впереди мелькнул просвет, спустя миг — ещё. Дом вырос как по волшебству. Даже не дом — ветхая деревянная приземистая избушка. Они у цели. Тигр уткнулся лицом в жёсткий хрустящий снег у последних деревьев. Сознание снова меркло. Товарищ начал трясти его за плечи.

      — Вставай, глупо замёрзнуть в двух шагах от жилища…

      Это был ещё не конец. Изба больше чем наполовину была заметена снегом, у стен нанесло огромные сугробы. Надо было достать лопату и проложить хотя бы ход к двери. Чёрт с ними, с окнами: только быстрее станет тепло под этим одеялом. Как стыдно перед этим парнем: сейчас Тигр не может откапывать вход, потом не сможет развести огонь…



      После очередного провала в памяти он очнулся сидящим за столом, на котором в грубой тарелке дымилось какое-то варево. В печи полыхал огонь, по телу разливалось блаженное тепло. Парень смотрел на горящие дрова за неплотно пригнанной заслонкой и протягивал руки к жару. От его фигуры веяло мудростью, уверенностью и надёжностью, даже его спина в светлом джемпере крупной вязки, казалось, внушала спокойствие и умиротворённость. Тигр смотрел на парня и деревянной ложкой хлебал суп, обжигаясь и думая о том, что никогда в жизни не ел ничего вкуснее. Он силился понять, для чего он здесь и что будет делать в ближайшем будущем, но мыслей не было: ничего, кроме блаженства. Силы вернулись мгновенно.

      — Как тебя зовут?

      — Иллюзией.

      — А для чего мы здесь?

      — Чтобы выйти на прогулку, когда отдохнёшь.

      — Я уже. И куда мы пойдём?

      — Куда ноги поведут. Разве иллюзия властна над чужими желаниями?

      Надев куртку, Тигр направился к выходу. Парень тронулся вслед за ним. Метрах в десяти от домика горел костёр.

      — Это ты его сложил?

      — Да.

      — И когда всё успел? Я ничего не помню… А зачем?

      — Для лучшего обозрения.

      — Я думал, от волков.

      Парень посмотрел на Тигра, как на младенца.

      — Мы им не нужны… пока.

      Что здесь можно найти, кроме деревьев и снега? Тигр отошёл к соснам и оглядывался без особого любопытства: спутник интересовал его гораздо сильнее. Иллюзия… Его спаситель, без него запросто можно было сгинуть, закоченеть до смерти в этом вековом безмолвии, а Иллюзия молчит и всем своим видом не требует ни рукопожатия, ни простого "спасибо". Наверное, ему и в самом деле всё равно, но только не Тигру. Слова благодарности уже были готовы сорваться с губ, как вдруг в трёх метрах от земли прикованным цепями к двум рядом выросшим соснам обрисовалось нечто продолговатое. Какая-то перекладина, длинный ящик. Какая-то чертовщина, но в голову почему-то лезут мысли о французском соборе в виде буквы "Н", в память о Гюго… Справа из нижних досок свисал толстый чёрный жгут. Зрелище действительно было сатанинским, зловещим, торжественным и возвышающим одновременно. Возвышающим, возвышающимся…

      — Что это?

      — Гроб.

      Иллюзия стояла перед смертью, но была жива, как был жив и тот, кого она вела, потому что и к иллюзии, и к ведомому всё ещё была обращена чья-то любовь. Не надо было только рушить связь“».