Накопать червей

Жили мы тогда на самом берегу Черного моря. В хорошую погоду, а хорошей  с апреля по ноябрь она была почти всегда, мы всем двором бегали после школы на море.
Заскакиваешь домой, на бегу закидывая в рот что угодно съестное, лишь бы потом с честными глазами ответить: «Да, мамочка, ела!». Минута на переодевание, полотенце на плечо - и ты уже во дворе в ожидании остальных. Иногда, как быстро ни собирайся, тебя, со скучающим видом как бы «давно ждут».  Среди живущих на побережье не было, наверное, никого, кто бы в школьном возрасте еще не умел плавать. Утомившись от водных игр, начинаешь присматриваться к морскому причалу в отдалении, в поисках знакомых силуэтов двух заядлых рыболовов – мамы и папы.
К этому причалу ни разу на моей памяти не пристало ни одно судно.  Зато в хорошую погоду по всему его периметру располагались люди с удочками, спиннингами или просто с леской в руках.  У меня в кармане тоже нередко была припрятана светло-коричневая катушка лески с крючком и свинцовым грузиком. 
И накупавшись, я с азартом присоединялась к ряду задумчивых ловцов.  Высшим классом среди местных рыбаков было прийти на причал с плошкой только что накопанных кольчатых червей. Добывали червей строго в определенном местечке на озере, находящемся в ближайшем к дому городском парке, раскапывая их в прибрежном иле.
Было мне лет семь, когда мы как-то раз отправились в парк за червями вдвоем с папой.  Ковыряние в придонной грязи – дело кропотливое, и я успела заскучать, наблюдая процесс. 
Неподалеку заходил в воду белый лебедь.  Погода была не слишком теплая и, когда он слегка неуклюже плюхнулся на холодную гладь, я невольно поежилась. Не хотелось бы мне сейчас вот так же макнуть гузкой в озеро. И я живописно представила, как всем телом, от груди до самого хвостика, ощущаю прохладу воды, как перебирают под водой мои лапки, одновременно согреваясь, как через некоторое время они привыкают к прохладе и перестают ее ощущать.
 - Как хорошо я это помню, - подумала я. Или просто представляю себе? Задумавшись, я без усилий извлекала из сознания ощущения, которые должен испытывать лебедь: чувство обволакивающей воды, ощущение изгиба длинной шеи и крепкого клюва. Подо мной мелькает что-то серебристое, быстрое движение головы - и рыбка в клюве. Я все отчетливее припоминаю тот сон, где я – лебедь. Впрочем, кем я только не была в своих снах.

***
Ящер устал.  Он не помнил, как долго держал на четырех когтистых лапах тяжеленную тушу, заточённый на взвешенном в темном пространстве камне, на котором он едва помещался. Невыносимо тянулось время. Со Временем так всегда. Оно может вмиг перенести в отдаленный момент, а может истязать нескончаемой паузой между двумя точками Себя. 
Время – великий учредитель всех существующих мер, само же по себе нигде во вселенной не имеет эталонной величины. Абсолютно не с чем сравнить его ход или отследить ну хоть самое грубое несоответствие.
И все же наказание имело срок.  Ящер знал определение этого срока, но никак не мог контролировать его течение, он мог только наблюдать. Наблюдать свое сознание.
Ярость – вот, что всегда им двигало. Она извлекала из недр его существа силы жить. Жизнь же имела такое количество несовершенств, что лишала Ящера возможности принимать ее в столь искаженном виде. Идеальная задумка Творца - она была настолько криво воплощена, что требовала практически полного преобразования.  Столько всего в ней не имело права на существование!  Почему его лишили возможности разрушить все ошибки Жизни? И ярость вскипала в нем, вновь обнаруживая происки порока. После каждой такой вспышки пустота внутри увеличивалась, будто он медленно выгорал по частям. Сила его ненависти была столь огромной, что могла разрушить всё уродство этого мира, исправить его. Почему ему не дали этого сделать?!
В его памяти мелькали глаза, голоса, обличающие речи. Он ненавидел их всех. Они не понимают, как никчемны!  Как они, по сути, не важны… Вспыхнула и сгорела натриевым огоньком ненависти значимость и этого события. Он снова не заметил, как уничтожил в топке ярости очередной элемент своего мировоззрения, собственной личности. Время тянулось столетия или замерло на самой первой секунде, неважно. В любом случае оно было его палачом.  Заточение разрушало его суть, лишало всякой ориентированности на личные интересы, поскольку в бесконечной, практически безвременной пустоте никаким интересам нет места. Они остаются лишь в памяти, но и там со временем теряют очевидность и исчезают.
То, что он считал собой, становилось призраком чего-то ушедшего. Бывшие собственными черты отслаивались, оказываясь бесполезными.  Его личность прекращала существование, лишаясь привычных признаков. И все же, что-то в нем оставалось жить, поскольку он все еще мыслил, хотя и угасающими категориями, а главное – он страдал. Ярость, по инерции, могла еще впрыснуть яда в засыпающее сознание, принося очередную порцию боли, как кислотная отрыжка - внезапная, болезненная и бессмысленная. Он уже не понимал ее сути. Огромных усилий стоило ему сдерживать этот атавистический, болезненный выброс. Он не помнил, с чем связано его страдание, почему он так устал.
Мыслей о разрушении давно не было, поскольку уже очень долго разрушать вокруг него было нечего. Лишь только сознание его неумолимо пожирало себя. Отражая окружающее ничто, оно само становилось ничем.
Задымившись фитильком задутой свечи, последней его покинула мука. Еще мгновение и вечная тьма прекратит его бытие. Ящер не сопротивлялся, он ждал.  Сознание не гасло. Оно продолжало существовать силою глубинного света, открывающего его происхождение. Сердцевина его духа, некогда рожденная Творцом, была светла. 

- Ты познал темную сторону и был очищен. Боль не враг тебе, она – твой союзник и освободитель. Ты свободен!
Ты – прекрасная часть Великого Целого, возлюбленное дитя Творца. Ты готов удалить преграду, разбить свою скорлупу… 
Всеобъемлющий свет полился в душу, неся блаженство, растворяя её в великолепии Божественной Любви.

Когда глаза привыкли к свету он огляделся. Мать, подталкивая клювом скорлупу, помогала ему выбраться. Спустя некоторое время она скользнула в воду. Её длинная изогнутая шея грациозно плыла над водной гладью. Затем, развернувшись, призывным взглядом позвала его за собой.
Он неуверенно покачивался на нетвердых лапках.
Давай милый, плыви, твоим ногам давно пора отдохнуть.