Сбежавшие. Глава 22

      Глава 22. ЗВЕЗДА В НОЧИ


      Марио закрыл тетрадь, он был возмущён. «Боль — естественная составляющая жизни», «нельзя осквернять мечту действием». Что же — он вечно должен жить с болью, потому что кто-то считает её обязательным условием? Он не смеет помышлять о Филиппе, осуждён навеки нести свою любовь на какой-то заоблачной высоте и не дерзать прикоснуться к ней, не надеяться на осуществление? «Ад чужой планеты», «углеродная цепочка», смерть на вознесении… «Да нет же, нет, — думал Марио. — Это не моя история, не моя действительность, не действительность вообще — это совсем другой роман. Это не мои мысли — посторонний человек излагает своё, а я могу ему верить или не верить. Я не знаю ни конца, ни даже продолжения, и не нужно оно мне, раз я — это любовь к Филиппу и ничего кроме. А, придумал. Я вот что сделаю: перечитаю ещё два-три раза и найду кучу неточностей». — И Марио стал искать огрехи в том, чего не было на самом деле, чтобы завершить свои изыскания тем, чего у него на самом деле нет. Парень, который вёл Тигра, был похож на Филиппа, и Марио шёл рядом с ним — по чужой сказке и, удаляясь от неё, — по своей собственной.

      Он выключил телефон, забыл о тетрадях и Наташе. Филипп был рядом с Марио днём и ночью — возможно, даже больше, чем тогда, когда был с ним в прошлом, в реальности. Марио постоянно разворачивал его к себе — из тех обстоятельств, в которых представлял его теперь, из слов Ирины, из неоконченного сюжета неизвестного автора. У Наташи опускались руки, она готова была разбить о стену телефон, когда слышала в трубке длинные гудки, с которых нечего было взять, и ежеминутно пеняла матери за её вмешательство, видя в нём главную причину охлаждения, но по-прежнему принимала царственно-гордый вид, сталкиваясь с Викой и Ларой, а Марио плыл и плыл в своём океане и мнил его безбрежным, пока дня через три или четыре не раздался стук в дверь. Он вышел в прихожую, думая, что пришли контролёры снять показания какого-нибудь счётчика, открыл дверь, обмер, а потом попятился назад, пока не упёрся спиной в стену. На пороге стоял Филипп.



      Филипп появился у дверей Марио вовсе не по желанию своей матери, не по её воле, более того: не известив её об этом, и нам придётся немного задержаться на тех днях, которые отделили визит Ирины от визита сына. Не описывая подробно новое место обитания семьи, скажем лишь, что двухэтажный особняк, в котором она расположилась, утопал в великолепных раскидистых деревьях. Между ними были проложены узкие асфальтированные дорожки, и только со стороны фасада дикий парк, неизменно ублажавший и зрение, и слух, переходил в тщательно обработанные, постриженные, выбритые, расчёсанные и приглаженные клумбы и газоны. Ирина Львовна важно перемещалась из одного покоя в другой, не смея до конца поверить своему счастью; Филипп взлетел на седьмое небо сразу и высовывался то в одни окна, то в другие.

      — Здо;рово! Здесь — романтический сумрак для сентиментальных прогулок, а здесь — всё гладенько, прилизанно и аккуратненько. Смотри: папахен с работы возвращается, а тачку ещё не поменял. Лично я завтра за «Феррари» отправляюсь.



      За обедом Григорий Петрович, не решившись поведать только что нанятой прислуге о своём неумеренном пристрастии к жареному луку и квасу, обдумывал, как бы оформить свои желания через Ирину, и в перерывах между раздумьями набрасывал на салфетке очередные идеи.

      — Па, у тебя опять букет гениальных мыслей?

      — Не совсем. Скорее, пучок полезных.

      — А у меня появилась одна чертовски умная.

      — В смысле?

      — Слушай. Цены на недвижимость всё время растут, а деньги всё время обесцениваются.

      — И это чертовски умно?

      — Это общеизвестно, умно будет моё предложение. Мам, помнишь тот особнячок с фонтанчиком, который ты забраковала из-за малых размеров? Во, па, смотри: я фотки нащёлкал. — И Филипп передал отцу мобильник. — Я и подумал: а что, если купить? Вложимся в натуральные активы, так сказать. Никакие проценты естественного роста не окупят, а у меня на любой момент будет отдельное жильё.

      — Так ты хочешь маму оставить? — в Ирине заговорил инстинкт совсем другого собственника.

      — И не думаю. Просто поживу с недельку, чтоб научиться существовать отдельно — на тот случай, если когда-нибудь придётся.

      — А, может, ты жениться хочешь? Так ведь рано ещё и как-то вдруг… — инстинкту собственника обычно сопутствует ревность; не стал исключением и этот эпизод.

      — Да какое «жениться»!.. Ещё чего!..

      Расчёт Филиппа был прост: во-первых, инфляция накручивала цены автоматически, и, вкладываясь в недвижимость, родители ограждали от обесценивания свой капитал; во-вторых, Филипп действительно предполагал пожить для начала с недельку один, потом — вернуться под отчий кров, ещё не успевший надоесть и неизменно прельщавший взгляд, и далее — в зависимости от впечатлений, полученных от самостоятельности и одиночества, — обитать попеременно то здесь, то там, смещая временные рамки то в ту, то в другую сторону на своё усмотрение и по своему желанию.

      — Да, фонтанчик миленький, и самостоятельность — дело неплохое, если только мама не будет скучать.

      — Конечно, не будет! — успокоил Филипп отца.

      — Вот ты знаешь, что я тебя люблю, и всегда этим пользуешься! — укорила мать сына.

      — А меня, Ирик? Сказала бы, чтобы мне побольше луку к мясу наваливали…

      — Вот я вам сейчас двоим наваляю!

      Увы, тщетно. Мухобойка, припасённая Ириной для особо торжественных случаев, не смогла обработать спины домочадцев по той простой причине, что не была внесена в список предметов первой необходимости, подлежавших обязательной перевозке, и, как следствие, не оказалась в нужный момент под рукой, после чего сын с отцом, начавшие было повизгивать, приободрились и перешли в наступление. Филипп не хотел этого говорить, но слова вырвались сами собой:

      — Ты мне всегда в пример Марио ставишь, а он сейчас живёт один, и его мама ничего, на это пошла, пусть и по необходимости.

      И тут Григорий Петрович — кстати ли, некстати ли — брякнул:

      — Точно! Пригласил бы его, пожили бы вместе — заодно и помирились бы.

      У Филиппа потемнело в глазах; изысканное вино разливалось посреди тонкого фарфора на белоснежной скатерти, и в первый раз он ощутил и телом, и душой глухую тоску по рукам Марио, его глазам и губам, жесту, голосу, взгляду.

      — Ой! Я же была у него сегодня. И ведь правда: у него всё блестит, так чистенько…

      Филипп внимательно посмотрел на мать.

      — Ты у него была? А зачем?

      У Ирины Львовны удивлённо взметнулись брови.

      — Как зачем? Телефоны передала и новый адрес.

      — Могла бы просто позвонить.

      — Нет, не могла бы. Позвонить — всё равно, что отписаться: вежливый реверанс — и только. Я ему ещё деньги предлагала… ну там, если надо будет… и домой, и на банкет приглашала, только он от всего отказался. — И Ирина Львовна горестно вздохнула.

      — Да, бессребреник, — протянул Григорий Петрович. — Скучает, небось, без нас: он же с другими соседями особенно не сближался…

      — Конечно, скучает.

      — Так что не заезжает? — спросил Филипп.

      — Ну… неудобно ему, наверное, раз вы поссорились… Думает, что тебе неприятно будет, если встретитесь… даже случайно.

      — Неудобно, неприятно… Что он из меня какое-то чудовище строит?

      — Значит, заслужил. Да, он всем поздравления передавал.

      — Спасибо, — ответствовал Филипп, постаравшись вложить в «спасибо» как можно больше яду. — По-твоему выходит: отписался — и только… то есть отговорился. А что у него так чистенько? Завёл себе какую-нибудь девку, а та в ЗАГС метит и выслуживается?

      Ирина Львовна опустила глаза и сделала вид, что усиленно расправляется с тортом, но на самом деле думала совсем о другом. С какой целью Филипп сказал последнюю фразу? Мать была уверена, что сам сын на девяносто девять сотых считал своё предположение ложным — значит, на всякий случай косвенно выгораживал Марио перед отцом. Изображал неведение? Из сострадания? Оставляя для себя свободу действий при внешней непогрешимости?

      — Вряд ли… Так или не так — это его личная жизнь, и ты не имеешь к ней никакого отношения. — Ирина Львовна круто сменила тему разговора, чтобы не дать сыну возможность возразить словом: — Насчёт того особняка я начинаю склоняться…

      Безапелляционность интонаций и жестокость смысла Ирининых слов, несмотря на сомнительность сформулированного, произвели на Филиппа ожидаемый матерью эффект. Он возмутился и хотел возразить, но разговор уже катился по совершенно другой дорожке. Пораскинув мозгами, Филипп не нашёл убедительных аргументов в свою пользу. Мать выкинула его из владений, несомненным хозяином которых он себя считал, — Филипп был взбешён и решил опровергнуть слова делом. Даже пассивное действо — фраза — за невозможностью такого же ответа рождало активное противодействие, но парень не соображал, как себя вести и что делать. По-видимому, сперва следовало подробнее расспросить мать, что же она увидела у Марио дома, однако после обеда Ирина расположилась за столом с нардами, потом принялась за телефонные переговоры. Когда очередь дошла до каталогов, Филипп, уставший заглядывать в комнаты матери понапрасну, не вернулся к себе, а бухнулся в огромное кресло и испустил чудовищный вздох. Ирина решила, что час пробил.

      — Что так страшно? Битва за домовладение была недолгой и закончилась полной победой.

      — Угу, но поначалу ты сильно сопротивлялась.

      — А потом мне пришло в голову, что немного самостоятельности тебе не повредит и много времени не займёт. С недельку поживёшь, я тебе буду наносить визиты, вскоре тебя потянет обратно к домашним обедам, и на новое место жительства впредь будешь срываться только по своим делам.

      — Как он там?

      — Кто?

      — Марио.

      — Я же сказала.

      — Слишком мало.

      — Я была у него не более четверти часа.

      — Ну и что? Кроме того, что скучает?

      — Ничего, он вообще немного замкнуто держался: видимо, боялся, что я ему выволочку устрою за его чувство.

      — А ты, конечно, не устроила?

      — Конечно, нет.

      — Ещё и одобрила…

      — Почти что.

      — С чего бы?

      — С того, что после вашего разрыва твои попытки заполнить образовавшийся вакуум окончились провалом.

      — Я ничего и не пытался заполнить…

      — Со стороны виднее.

      — Ты просто обожаешь своего Марио и потому всегда переоцениваешь.

      — А ты недооцениваешь. Давай разберёмся. Я изложу свою точку зрения. Я даже не хочу, чтобы ты её принял: не собираюсь навязывать кому бы то ни было что бы то ни было. После признания Марио ты мог бы сказать ему несколько слов, которые тебя ни к чему не обязывали. Мол, всё это неожиданно, тебе необходима пара-тройка дней, чтобы с этим свыкнуться, прибиться к новым отношениям, к себе самому, к Марио в новом качестве. Он бы за это ухватился и с пониманием, и с радостью и, даже если бы понял впоследствии, что получил только вежливый откат, всё равно смотрел бы на это с благодарностью за такт и участие: от любимого и немилость пригожа, тем более так совестливо поданная. Он не говорил бы себе «всё обречено», а философски шептал бы «как знать?» и в определённой мере был бы прав: то, что ты изначально не оттолкнул полностью, — или какая-то доля этого — могло быть принято тобой позднее. У непризнанной любви всегда остаётся надежда… Он пошёл бы на всё, в какие бы условия ты его ни загнал: умалчивание, необнаружение в себе главного, отсутствие любых намёков, неопределённость сроков твоего решения и его нетребование — и по-прежнему бы думал о том, что всё течёт, всё меняется. Он стал бы меньше говорить и больше молчать, больше анализировать — он открыл бы в тебе такие черты, которые ему не понравились, то, что он раньше не замечал в ослеплении своей страсти. Прошла бы неделя, месяц, два — и любовь бы выдохлась, и в один прекрасный день он обнаружил бы, что может смотреть на тебя без былого трепета. Всё это тихо бы спустилось на тормозах — заметь! — без всякого кризиса, не прерывая вашего обычного общения. Вы виделись бы друг с другом как всегда, и ты прекрасно обошёлся бы без оскорблений и разрыва. И его бы не обидел.

      — Нет. Не выдохлось бы, не спустилось бы, не улеглось бы. Ни через месяц, ни через два.

      — А почему ты так уверен в силе его любви и её предмете? Тебе она льстит? Ты принимаешь её как должное? Ты хочешь её сохранить?

      Филипп молчал, опустив голову, но и Ирина смолкла: она ждала ответа. Пришлось что-то выдавливать, и Филипп нехотя молвил, скорее продолжив свою мысль, а не ответив на вопросы:

      — Хочу, принимаю… Ничего не хочу… Ты же знаешь… его постоянство…

      — Аа… дело уже дошло до признания заслуг.

      — Какое признание? Никакого признания. Это вообще нечестно. Ты говорила, что не будешь навязывать своё мнение.

      — Я и не навязывала — я твоё узнала.

      Филипп взвился. Вечно мать всё вывернет на свою сторону! Если бы он сейчас мог отыскать какие-то веские доводы и припереть к стенке двоих: одну — за это ненавязчивое, но убедительное оправдывание, другого — за то, что, раздумывая полгода над своей любовью, не догадался внушить другу мысль попросить пустяковую отсрочку! Но веские доводы не находились, не находились вообще никакие, и Марио, припёртый к стенке руками своего возлюбленного, взывал к агрессии и жажде видеть, хватать, покорять и уступать. Филипп по привычке захотел отмахнуться омерзительностью точки, стоявшей в конце, но омерзительности не было. Не было точки, не было конца — вместо этого перед ним простиралось нечто бесконечное, непознанное, влекущее. Он растерянно огляделся и поднял на мать изумлённые глаза.

      Ирина удивилась не меньше: на неё смотрел нежный, ласковый, беззащитный парень — тот Филипп, который был запечатлён на фотографии, висевшей у Марио на стене. Она устремила на сына долгий взгляд, думая о том, что происходит в его душе, о любви Марио и о её силе, сумевшей уловить это преображение.

      — Постоянство. Но это не единственное, что ты упустил из виду. Вы росли вместе, ты знаешь и помнишь его если не с пелёнок, то с того возраста, который вообще люди могут помнить. Ни два, ни пять, ни десять новых друзей не дадут тебе то, что ты находил в нём. У них будут другие интересы, другие знакомые, за их плечами будут лежать пятнадцать, двадцать, двадцать пять лет — в зависимости от даты рождения. Абсолютно чужих тебе лет, абсолютно посторонней жизни. Они никогда не войдут полностью в твою, а ты — в их. Между вами не будет родства, тесных связей — это будут приятели на час, от нечего делать. Ты не будешь уверен в них, не будешь знать, что ими руководит — хорошо ещё, если просто желание приятно провести время. А кто тебе в наши дни, когда все только и держат в уме корысть и преуспеяние, поручится за отсутствие дурных помыслов? Твоя красота, состояние отца, распрекрасная машина, которую ты собираешься купить, естественно возбудят только зависть. Тебе будут делать гадости и при этом постоянно обирать. Кабаки, рестораны, девки, просто долги без возврата… Всего этого утаивания дурного, зависти и корысти и в помине нет у Марио.

      — Да — настолько, что и не соизволил к нам припереться и посмотреть, как мы живём. Ему нужно совсем другое.

      — А он и не скрывает, он честен. Скоро ты пресытишься материальными благами, может быть, дело какое-нибудь заведёшь. Мелкий там или средний бизнес… Не справишься один — кого возьмёшь в партнёры? Кто на пользу будет работать, а не только на свой карман? Кто тебя не облапошит, не обворует, не обсчитает? Кому ты можешь доверять полностью? Да только ему…

      — Как же, как же! Ну, открою я дело — мальчиков по вызову. Он же первый меня и объегорит! Это, как его… изнашивание фондов и сверхурочные, естественно, с неуплатой налогов. Вот!

      — Балда! — засмеялась Ирина. — В общем, я взяла только верх. Чувства, эмоции, настроения не рассматривала — только верх и только относящееся к тебе.

      — За исключением вступления.

      — Да, за исключением. И пришла к выводу, что тебе самому разрыв с Марио ничего хорошего не принёс, не приносит и не принесёт. В прошлом, настоящем и будущем. Можешь со мной соглашаться, можешь не соглашаться — дело твоё. Я изложила свой взгляд.

      Филипп пожал плечами, понемногу приходя в себя.

      — Я не возражаю. Но он меня оскорбил.

      Ирина отрицательно покачала головой:

      — «Любовью оскорбить нельзя».

      — С чего тебе это в голову пришло?

      — Не мне — это Лопе де Вега сказал.

      — Где?

      — В «Собаке на сене». Кстати, купи мне диск с фильмом, если попадётся.

      — Посмотрю.

      Ирина по привычке встала и развернулась, но обнаружила, что идти ей было некуда: она находилась в своих апартаментах, а не в комнате сына в старой квартире, в которую частенько заходила в недавнем прошлом по вечерам. Пришлось выталкивать родное дитя из собственных владений.

      — Давай, давай, у меня ещё уйма звонков.



      Филипп не был дураком и, ещё не зная жизни во всех её «красотах», догадывался о том, что мать говорила правду. Он успел оценить заискивавшие взгляды и изменившееся к нему отношение приятелей и девчонок; у родителей неожиданно объявилось огромное количество дальних родственников и давних знакомых, и, если бы не Ирина с её тактом и умением себя вести, у них дома уже гостила бы и столовалась целая орда, начиная с соседей по старому месту обитания и кончая двоюродными тётушками троюродных племянников из Владивостока — всё это было довольно отвратительно. Выходя от матери, он буркнул ей пару комплиментов по поводу умопомрачительного пеньюара, в который она облачилась, и решил подождать до банкета в ресторане в надежде, что Марио всё-таки там объявится. Как они подойдут друг к другу, о чём будут говорить, как будут держаться, Филипп не знал и в ресторане несколько часов вертел головой во все стороны, но тщетно: Марио нигде не было видно. Возвратясь домой, Филипп задумался и понял, что просто хочет его увидеть; копаться дальше в своих чувствах он не стал, остерегаясь раскопать в них нечто похожее на те завихрения, с которыми несколько раз уже встречался. Он решил сосредоточиться на том, что ему просто надо было сделать, окрестив предстоявшее «обыкновенным долгом вежливости», но задача усложнилась: Марио не появился в ресторане и, судя по всему, не собирался появляться дома; при звонках на телефонах высвечивались совсем другие номера. «Тоже мне революционер. Ушёл в подполье, залез в берлогу, лёг на дно. Штандартенфюрер СС», — ворчал Филипп, разъезжая в «Феррари» по городу, пока не увидел витрину ювелирного магазина. «Стоп. У меня есть план, у меня есть предлог и даже… и даже пара фраз. Это не могло повстречаться мне просто так — это знак».



      Как только Марио попятился вглубь прихожей, Филипп растерял все припасённые слова, фразы и самообладание. Он старался сохранить спокойный и равнодушный вид, но помимо воли пытливо вглядывался в лицо Марио. Тот побледнел смертельно, и Филипп не мог разобрать в фосфорически матовом сиянии знакомые черты. Клочья противоположных чувств неслись и путались в его душе: он пришёл к Марио как встарь, как к себе домой, и сердце готово было растворить в себе всё, что было после, отдаться былому теплу, но Марио не бросился ему на шею, не улыбнулся, а, наоборот, отступил назад, словно не желая открываться, да ещё спрятал свой облик в каком-то мистическом блеске; Филипп злился на это, но тут же отыгрывал назад, вспоминая, что сам был всему причиной; за причиной следовала предыстория и раздражала его, но Марио стоял ближе и, несмотря на последний месяц, несмотря на сегодняшнее отступление, притягивал к себе Филиппа, измельчал и уничтожал все его обиды; горечь за то, что его оставили стоять у порога, травила, но разве не сам он не появлялся здесь уже несколько недель — что же он злится на то, что его не ждали и не пускают, если когда-то сам только к этому и вёл?

      Филипп страдал в вихре противоречий, пока не представил то, что же должен был испытывать Марио, который и на самом деле бился в своих сомнениях ещё более мучительно. Сперва он подумал, что Филипп снисходительно решил подарить ему несколько минут своего общества, чтобы Марио мог насладиться созерцанием, — тогда глупо было столбенеть, забившись в угол, но Марио не успел и качнуться вперёд, как вспомнил, что ему запрещено приближаться к другу, и он не имеет права подходить, пока запрет остаётся в силе: ведь Филипп молчит и, следовательно, ничего не меняет; потом Марио пришло в голову, что это просто мать Филиппа попросила сына проведать друга, и если она наговорила лишнего, то он сейчас такое устроит: у него уже пробегают по лицу какие-то тени, сейчас припечатает; могло быть и то, что Филипп решил просто заглянуть от скуки; поиздеваться; выказать ненависть; прихвастнуть свалившимся благосостоянием. Во всём этом не было уверенности, от всего этого не было рецептов, на всё это не было правил поведения. Марио почувствовал нечеловеческую усталость. Он просто его любит.

      Их отпустило одновременно, они беспомощно смотрели друг другу в глаза.

      — Мне можно войти? — спросил наконец Филипп.

      — Да, конечно, — Марио произнёс эти слова еле слышно, и Филипп скорее по движению губ, нежели по звукам, с них слетевшим, понял, что можно, и переступил порог.

      Оба снова — как по команде — встрепенулись.

      — Ты что?

      — Ничего. Хотел чаю предложить, но понял, что глупо. А ты что?

      — Ничего. Хотел покататься предложить, но понял, что глупо. Хотя ничего особенного.

      — Хотя ничего особенного, но действительно глупо и всё не к месту.

      — Если тебе неприятно, я могу уйти. — Филипп не думал, что под «не к месту» Марио мог иметь в виду его, — он сказал это так, на всякий случай.

      — Что ты! Это я не про тебя, а про свои слова. Как же я могу про тебя, если… — Марио опустил голову.

      Они оба говорили не то, что думали, но и говорили, и думали вместе. Они продолжали жить в одном ритме.

      — Как ты живёшь?

      — Ничего. А ты?

      — Ничего.

      — Да, я тебя поздравляю. Наверное, мне с этого надо было начать.

      — Спасибо, но не так уж обязательно. Мама передала твои слова…

      — Это она попросила тебя зайти?

      — Нет, она даже не знает, что я сейчас у тебя. Я… мы ждали тебя и в ресторане, и просто в гости, но напрасно. Что не зашёл?

      — Я не хотел вызывать твоё возможное неудовольствие своей унылой рожей.

      — Какое неудовольствие? Ты с ума сошёл? Блистали бы дуэтом…

      Филиппу не хватало контакта, излишнее расстояние ему мешало. Они всё ещё стояли далеко друг от друга, а Филипп привык разговаривать с Марио, постоянно его тормоша. Они ерошили друг другу волосы, обмахивали друг друга ресницами, обнимали за плечи, хватали за руки, толкали бёдрами, пихались под столом, возились в постели. В тоске по прошлому его тянуло к настоящему, но Марио отрицательно качал головой, как бы предостерегая от сближения.

      — Дуэтом… Мы уже не дуэт, мне не стоять рядом с тобой. Я дрянь, я мерзость. Я должен тебе сказать, что не проходит и часа, чтобы я… Раз уж ты пришёл, я объясню, потому что лгать ещё хуже… Чтобы я не пожалел о том, что не потянул с признанием хотя бы одну-две недели — до того, как у вас всё получилось. Я не знаю, помнишь ты или нет, но ты говорил о том… Скорее всего, так не было бы, но ты говорил, что мы могли бы гостить друг у друга чуть ли не по неделям… или вместе заседать в какой-нибудь фирме, то есть видеться каждый день в течение нескольких часов… как раньше… или отправиться путешествовать, болтаться по Европе и Южной Америке — опять же практически жить вместе. Да, наверное, этого бы не было, ты забыл бы меня, но я жалел и продолжаю жалеть о том, что не потянул дольше. Ты мог бы быть в более благодушном настроении, и мои слова не произвели бы такого отталкивающего впечатления. Ты понимаешь, о чём я?

      — Нет, не понимаю.

      — Ну как же! Ведь выходит так, что я думаю о твоих деньгах и жалею о том, что не остался с тобой до того, как ты их получил! Я жаден, я корыстен, я…

      — Да нету это ничего!

      — Нет, есть! Я не знаю, как так вышло, как это связалось, но это соединилось, и пусть чувство было главнее и намного главнее, но то, что к нему пристало, отвратительно! Я думаю об этом постоянно, я схожу с ума от этой грязи, но продолжаю думать и продолжаю жалеть!

      — Марио, неужели ты думаешь, что в наших отношениях я могу серьёзно рассматривать хоть намёк на деньги…

      — Нет у нас никаких отношений, уже давно нет ничего реального. Ты не знаешь, чем я занимаюсь дни и ночи напролёт. Я играю, играю в тебя и себя. Как ты становишься мультимиллионером, и мы живём вместе, и я признаюсь, а ты не отталкиваешь. Играю в то, что мы вместе, всё время вместе, и ты отвечаешь. Что здесь от тебя, от меня, от обстоятельств, от истины? Ноль, ничего. Но мне этого мало — я играю дальше. Я восстанавливаю в памяти каждый день, каждую встречу, каждое слово, каждый взгляд, каждый жест, и всё то, что, мне кажется, могло быть развёрнуто в другую сторону, я разворачиваю. Вот там ты посмотрел бы нежнее, вот тут я подошёл бы ближе, вот тогда я бы ответил по-другому, а в среду ты задержал бы взгляд на мне дольше обычного, а в четверг бы не ушёл под вечер к себе. Что здесь реального? Два слова, два слова на самом деле тогда-то было сказано, а я горожу на этом сумасшедшую брехню и пропасть нежных чувств! Три минуты тогда-то пробыли вместе, а я растягиваю их на недели и годы! И это ещё не всё. Едва твоя мама успела уйти, как я опять начал. Вот здесь её тон стал теплее, а вот эта фраза туманно намекает на то, что ты немного скучаешь по мне, а, может быть, вообще это ты её попросил меня проведать… И опять невообразимая чушь, ничего общего с действительностью не имеющая! Ты сейчас пришёл. Из вежливости, из жалости, по просьбе, от скуки? А уйдёшь — и я вежливость переделаю в участие, жалость — в нежность, просьбу — в долг, скуку — в печаль. И снова буду… Наверное, на всю осень хватит… Ты приходи… один раз в полгода. Это тебя не сильно затруднит, а мне надолго хватит. Будет гуманитарная акция: помощь психам. Ну вот… Я половину своего монолога на твоих плечах провисел, а понял это только сейчас. Вечно мне не везёт…

      — Так сколько сейчас реального в нашей жизни? Твоя игра… она же тоже основана на действительности, развивается, уходит от неё, потому что становится больше, но снова возвращается и формирует другую, но опять-таки реальность.

      Филипп развернул голову Марио к своему лицу и провёл средними пальцами по нижним векам к вискам, стирая слёзы друга. Куда-то далеко-далеко, став слабыми и необоснованными, отодвинулись страхи Марио, что Филипп, увидев его ревущим, рассердится, круто развернётся и уйдёт, хлопнув дверью. Туго натянутые струны звенели от одного дуновения — что же говорить о касании?

      — Давай играть дальше. Закрой глаза.

      Марио послушно смежил веки. Пальцы Филиппа коснулись его затылка и запястья, оставив после себя лёгкий холодок.

      — А теперь открой.

      Взгляд Марио задержался на лице Филиппа, а потом упал на свою левую руку. Марио шире раскрыл глаза. Его запястье окольцовывал браслет из чёрных и белых бриллиантов, сложенных в прекрасный узор и полыхавших драгоценным сиянием. Марио снова ошалело посмотрел на Филиппа и поднёс пальцы к шее, где красовалась основная часть комплекта. Филипп, критически относившийся к новомодному, так как считал его скоропреходящим, оставил в магазине без внимания утяжелённую середину, расходившиеся нити и прочие ухищрения последнего года. Он очень хорошо знал тонкий вкус Марио, его равнодушие к показной разноцветной роскоши и выбрал то, что прельстило взгляд красотой и изысканностью.

      — Но… я не могу. Это очень дорого. Мне от тебя ничего не нужно. Это снова получится корысть.

      Теперь уже Филипп отрицательно качал головой.

      — Никакая не корысть: она существует только в твоём воображении. Это реальность, которая показывает, что пятнадцать лет, проведённых нами вместе, никуда не испарились и остались и в мире, и в памяти. Ты просто обязан их взять, если их не отрицаешь.

      — Но… я ничего не могу дать тебе взамен.

      — Дай десять рублей.

      — Ты издеваешься!

      — Нет: это ты издеваешься, когда говоришь «взамен». Какое «взамен», какой размен между нами! — И, не давая Марио ответить, Филипп продолжил: — Я не сказал тебе самого главного. Прости. За всё. Я был неправ и раздражён, а когда успокоился, то понял, что…

      — Нет, не надо. Ничего не говори, — Марио догадывался о том, что для гордого красавца Филиппа могло оказаться трудно признать свою неправоту, а ломать его волю, поощрять его идти против своего характера он не хотел. — Не нужно ничего. Я не вижу за тобой никакой вины, и ты это понимаешь, потому что я не выболтал бы тебе всего… про это всё… про корысть, про игру… Не выболтал бы того, чем не делюсь ни с кем, если бы думал о необходимости какого-то прощения, вообще о наличии вины. Ты ни в чём не виноват. Наоборот, я. Сначала свихнулся, а потом начал выяснять, к чему это может привести, к чему привело.

      «Когда гора сваливается с плеч, береги ноги». Филипп понял, что Марио, даже если и обвинял его ранее, то уже простил. Склонность к иллюзии уводила Марио от жизни и делала его достаточно замкнутым для подавляющего числа окружающих; невозможно было представить, чтобы он рассказывал о своей игре воображения какому-нибудь Лёхе или какой-нибудь Маришке; Филипп оставался единственным поверенным — аргументация была железной.

      Он уже облегчённо вздохнул, но тут же сильно перетрусил. Отчуждение и чуть ли не бегство поначалу, официоз и бессвязные фразы далее быстро перешли в полукомплименты, самокритику и оправдание друг друга, дело дошло до общих воспоминаний, личных откровений, объятий. Сдержанный, даже суховатый сперва, Филипп всё больше поддавался очарованию Марио, здесь и сейчас их было только двое в целом мире, и этого не могли нарушить даже родители Марио, потому что находились в тысячах километров отсюда. Время шло к вечеру, Филиппу было только двадцать лет, соблазн тонкой струёй вливался в его душу. Задержись он ещё на несколько минут — и никто не может отвечать за дальнейшее развитие событий. Останься он здесь… Филипп не видел ничего иного, кроме постели, если бы остался: после всего, что было сказано, после того, как он останется, переступит порог комнаты Марио, не довести дело до интима было бы гнусным предательством, крушением надежд того, кто был ему дорог и близок. Разумеется, его никто не неволит, конечно, ему никто этого не скажет, но Филиппу достаточно было того, что он так думает. Он смещал акценты и шёл к максимализму бессознательно и так же бездумно закрывал глаза на состоявшийся прорыв, считая его лишь восстановлением, подъёмом хотя бы приблизительно до того уровня, который когда-то имелся, но он уже устал от галопа и невероятного накала свидания.

      Его чувствовал и Марио, но, виснув на плечах у Филиппа, он снимал напряжение: это было то, чего он был лишён в последние недели, то, что с изменением обстоятельств улетело в неведомые далёкие края и стало, ему мнилось, абсолютно недоступным, потерянным безвозвратно (ведь и в иллюзию он уходил, чтобы не думать о жути действительности). Филипп отталкивался от ситуации до разрыва, потому что после в его жизни была пустота; Марио вёл отсчёт от самого разрыва, потому что далее шествовала боль; он обыгрывал друга в динамике позитива, блаженствовал в том, что свалилось на него нежданно-негаданно; мысль о близости и желание секса ему в голову не приходили: по сравнению с тем, что он обрёл Филиппа, видел его, касался его, слышал не жестокие, а ласковые слова, другие помыслы были бы попросту святотатством, да и места для них ни в душе, ни в уме не было. Филипп же думал о большем и боялся вопроса о том, требуется ли ему это большее, так как ответ мог оказаться положительным. Филипп не совпадал со временем, он всё хотел опередить, обскакать события и забегал вперёд — туда, где не мог ориентироваться, в тот час, который ещё не пробил и поэтому был возможно угадываемым, но безусловно неопределённым. Блаженство отсутствия боли умиротворяло Марио, он отдыхал от необходимости страдать; Филипп дерзал и потому боялся — неведомого.



      Дерзнуть он всё-таки не решился, только снова привлёк Марио к себе. Тот тихо засмеялся у него на плече.

      — Ты что?

      — Ничего. Подумал, как с замочками буду играть.

      — Разберёшься? Там всего один щёлк и страховка.

      Филипп взял в руку запястье Марио, разомкнул браслет и снова соединил.

      — И на колье то же самое.

      Не удержавшись напоследок, Филипп быстрым как молния движением притянул к своему лицу голову Марио и захватил его нижнюю губу лёгким поцелуем. Сердце Марио замерло: разве он сам посмел бы попросить об этом! И самое главное: сверхчувствительностью обнажённых нервов он ощутил в этом прикосновении не простой приятельский чмок, а нежность, ласку, зародыш чувств, начало любви и просьбу о прощении. У него кружилась голова, но и у Филиппа потемнело в глазах. Его пальцы скользнули по щекам Марио; неимоверным усилием воли он заставил себя отвести руки от лица друга. Филипп шёл к выходу пятясь; если бы он услышал «останься!», он плюнул бы на все свои страхи; он ждал этого слова и растягивал уход как мог. Но Марио молчал, только поднёс ладонь к губам, не касаясь их, словно стремился сохранить поцелуй навечно. То, что произошло сегодня, настолько превосходило все его помыслы и надежды, поведение Филиппа настолько превосходило всё то, что можно было от него ожидать, что попытка сорвать больше с этого цветения представлялась Марио кощунственной ненасытностью, он боялся, что Филипп осерчает от непомерной наглости стремительно увеличившихся притязаний, да и в сущности это свидание имело в себе смысл содержательнее близости.

      Филипп шёл к выходу не в силах отвести взгляд от Марио.

      — Я… не знаю, что будет, но… ещё ничего не кончено. Слышишь, ещё ничего не кончено!

      Марио кивал головой, заворожённый мольбой в любимых глазах:

      — Да… да, конечно… ты сам всё решишь…

      Выйдя, Филипп привалился к двери, пытаясь перевести дух; Марио прижался щекой к прохладной поверхности с другой стороны и шептал то самое слово, которое Филипп так жаждал услышать несколько секунд назад, он не знал, что Филипп, спустившись и сев в свою машину, проехал лишь два десятка метров, остановился, вышел, поднялся в свою старую квартиру и долго сидел на кровати, сжимая в руках кубик Рубика…