Платеро и я. Росио

  Платеро, - сказал я ему, - мы подождём процессию. Доносится шум из далёкого леса Донаньи, тайна соснового бора Сердец, свежесть Родины и Двух Ясеней, запах мулов...

   Я нёс с собой это, смелое и роскошное, будто комплименты девушкам на улице Фонтанов, на низких крышах которых  умирало расплывчатой розовой лентой зыбкое вечернее солнце. Позже мы устраивались на Печном валу, откуда видна вся дорога из Равнин.

   Уже видны, с трудом поднимающиеся в гору, экипажи. Мягкая изморось со стороны Росио капает из проходящего облака мальвового цвета. Но люди даже не обратили на это внимание.

   Первыми проходили ослы, мулы и кони, одетые по-мавритански, с заплетенными гривами, радостные пары обрученных, весёлые женихи и водушевленные невесты. Обильная и оживленная толпа шла, непрестанно сливаясь и расходясь, в   каком-то бессмысленном безрассудстве. Позже и я последовал дорогой опьяненных, шумной, терпкой, безумной. За ними повозки, выстеленные белым, со смуглыми девушками, сильными и цветущими, сидящими под балдахином, отбивающими в бубны такт и гомонящими по-севильски. Далее лошади, далее ослы... И распорядитель: "Да здравствует Дева Мария дель Росио! Да здравствует!"  - лысый, сухенький и красный, с широкой шляпой за спиной, и золотой ветвью, спускающейся к подножке. В конце, в скромной упряжке двух огромных покладистых волов, напоминавших епископа своими рыжими лбами и зеркалами, в которых искрился беспорядок важного солнца, покачивающих головой в такт шатаниям упряжки на ухабах, Непорочные, из аметиста и серебра, в своей белой тележке, все в цветах, будто грустный облетающий сад.

   Слышится музыка, разбавляемая трезвоном и черными петардами, что больно ранят осколками, клеймящими камни.

   После этого Платеро подогнул передние копыта и, как женщина, опустился на колени,  - на это он мастер! - мягкий, смиренный и покорный.