Сбежавшие. Глава 23

      Глава 23. БЛАЖЕНСТВО. МАРИО СНОВА В ГОСТЯХ. ПЕРВАЯ ССОРА


      — Ну, где твой принц Гамлет? Говорили тебе русским языком, чтобы меньше витала в облаках. Об институте бы лучше подумала.

      — Не пойду я ни в какой институт. И отстань, у меня другие планы.

      — Сиди, сиди, жди свою любовь. В один прекрасный день это закончится тем, что ты наткнёшься на своего Марио, ублажающего в своей распрекрасной машине какую-нибудь мерзавочку. Только слёзы потом не лей.

      Пошла вторая неделя, как Наташа не видела Марио. После каждого звонка в трубке телефона неизменно раздавались долгие гудки. Наташа теряла остатки самообладания и не знала, что и думать. Как он смеет так оскорблять Наташу пренебрежением! Какие дела могут быть у бездельника!



      А бездельник, немного отойдя от экстаза, прошёл в ванную комнату, вытащил из пластмассовых лапок зеркало над умывальником, водрузил его на стол в своей комнате и уселся перед ним. Марио вглядывался в свои губы, никогда раньше они не казались ему такими прекрасными: ведь ныне они хранят отпечаток губ Филиппа! Если бы можно было его разглядеть, сфотографировать, оставить навечно! Если бы рядом оказались криминалисты, обсыпали бы его губы каким-нибудь порошком и явили бы запротоколированной святую печать! Марио решил не курить, не есть и не пить как можно дольше, чтобы не транжирить зря драгоценное касание, он готов был ни на кого не смотреть, чтобы в глазах стоял родной образ, ни с кем не разговаривать, чтобы последние слова тоже были отнесены к Филиппу. Марио подносил к губам пальцы, но не трогал их, чтобы не повредить святыню, как бы на расстоянии, невещественно хотел убедиться, что всё случившееся не сон, а потом вспомнил, что Филипп касался и щёк, и шеи, и рук. Всегда любивший сумрак, он зажёг люстру, лампу и вертелся перед зеркалом, прикладывал то место на запястье, которое было канонизировано, к щекам, которых тоже коснулась благодать, к шее, которую тоже посетило блаженство. Если бы он сейчас умер, его набальзамировали бы и так бы и отправили в вечность в этом счастье!

      Марио продолжал крутиться перед зеркалом, ловя на коже мягкие отсветы искрящихся бриллиантов. Они лучились на шее и на руке, наполняя пространство драгоценным сиянием. Марио снял ожерелье, положил его на ладонь и залюбовался узором, переливами и сполохами. Он плохо представлял, сколько это может стоить, знал только, что очень дорого, но разве величиной и чистотой камней определялась истинная ценность! Подари Филипп простые пластмассовые бусы — и Марио радовался бы не меньше. Он с восторгом ощущал пальцами холодок металла и грани самоцветов, в глазах стояло родное лицо с непонятной мольбой во взгляде, в ушах звучало «ничего не кончено, ничего не кончено».

      Ничего не кончено. Наверное, нужно время. Или развитие и созревание. Он подумает об этом попозже, когда снова сможет соображать, а пока будет наслаждаться происшедшим. Жалко, что скоро чревоугодие, жажда и сигареты сотрут драгоценный отпечаток. А, он придумал. Перед тем, как взяться за сигарету или хлеб, он оближет губы, крепко сожмёт ими язык и проглотит влагу — она попадёт в желудок, разнесётся кровью по телу и прорастёт в нём навечно. Филипп здесь, остались его слова, жесты, взгляды, прикосновения, каждая клеточка Марио помнит их, и память об этом записана в ДНК, и в сознании, и в этих бриллиантах: они же кристаллы, они могут хранить информацию. Это уже случилось, уже произошло, уже занесено в скрижали Всевышнего, и ничто не сотрёт сегодняшний вечер ни в теле, ни в памяти, ни в душе, ни в мире.



      Только к середине сентября Марио вспомнил, что уже вторую неделю не включал телефон, и с утра передвинул рычажок на приём звонков. Почти сразу же позвонила мать:

      — Ну что это такое? Уже несколько дней…

      — «У нас огромная страна — одна шестая света», — заорал Марио. — У вас уже рабочая неделя закончилась, а у нас утро. Как дела?

      — Прекрасно. Куда ты исчез на целую неделю?

      — Не исчез: у нас это… сосед копался в блоке и кабель повредил. Я и сам не знал, только вчера подхожу и смотрю, что телефон не работает… то есть слышу…

      — А мобильник?

      — Мобильник? А, ну да… там зарядка села. Да я же на e-mail накатал.

      — Ой врёшь, ой врёшь! Ты деньги получил?

      — Да, только не надо столько: у меня почти всё осталось.

      — Как «осталось»? Вон на всё цены выросли. Ты что, голодаешь?

      — Нет, совсем нет. Мне Филипп бриллианты подарил!

      — Какие бриллианты?

      — Чёрные и белые. Потрясающие! Целый комплект: колье и браслет. Когда приедешь, дам поносить, но только дома, а то жутко дорогие. Ну или на выход, но обязательно под моей охраной. У его отца всё получилось, они переехали сейчас, а мы до этого поссорились, а потом он пришёл и подарок принёс.

      — А зачем ссорились? Определённо, какую-нибудь пигалицу не поделили, как дети малые…

      — Не, у нас идеологическое…

      — Вот балбес! Бабушки как поживают?

      — Да всё в порядке. Ты же и им могла позвонить, а они бы пришли и убедились, что всё в норме.

      — Позвоню, позвоню, скажу, чтобы инспектировали почаще. Ты горячее ешь?

      — Ем, конечно, ем. А у вас чего? Доводка, опрессовка?

      — Какая опрессовка! До опрессовки ещё месяцы.

      — Ой, жуть! Может, мне приехать помочь? Там экономическое обоснование и грамотное управление, расстановка кадров…

      — Ради бога, не смеши. Расстановка кадров… У тебя номера телефонов Ирины и Григория есть?

      — А, да, ко мне же и Ирина Львовна заходила. У них стационар новый, а мобильники пока старые. Сейчас найду. Вот. Диктовать?

      — Давай.

      — 252-50-14. Только я код не знаю, если с межгорода.

      — Ну где твои мозги? А я тебе как звоню?

      Марио весело заржал:

      — Ха-ха-ха! Они у меня это… погулять вышли. Да, я тебе сумку купил. Дико красивую и вне сиюминутных течений.

      — Ты зачем на галантерею тратишься? Мяса побольше ешь. У нас всегда рёбрышки хорошие продавались — кинь в кастрюлю и суп свари, а для жаркого и мякоть нарезана — тоже никаких забот. А то я бабку пришлю обед готовить — она не уйдёт, пока тебя не напичкает.

      — Не надо меня пичкать: я и так растолстел. Да, плюс два килограмма. Ладно, целую! А папа где? Папа, привет! Там мешки с цементом на балконе, я и хотел…



      Для начала Марио решил подождать месяц, в течение которого могло что-то произойти или по истечении которого Филипп мог на что-то решиться. Что могло произойти, на что мог решиться Филипп, Марио представлял достаточно смутно, чтобы не сказать «никак». Сомнения пришли сразу, как только он снова обрёл способность соображать (ведь это всегда тяжёлый крест), и эти сомнения тут же обросли доводами «за» и «против», причём последние были многочисленнее. В самом деле, Филипп мог просто исполнить долг вежливости; мог просто поддаться на уговоры матери; мог просто пожелать посмотреть, как Марио живёт; мог просто захотеть убедиться в том, что, несмотря ни на что, его по-прежнему любят; мог заглянуть к Марио от безделья; мог посетить место, где некогда обитал. Правда, в его поведении ясно сквозила не замечаемая Марио прежде, да и в действительности не существовавшая ранее нежность, но была ли она стойкой или вошла в самовыражение Филиппа исключением из правила? Как только Марио дошёл до исключения из правила, он ухватился за эту мысль и стал соображать, изменился ли Филипп по-настоящему, пока не понял, что наличие или отсутствие изменений ничего не значит. Филипп мог быть порывистым или томным, резким или нежным, молчаливым или болтливым, злым или добрым; вообще — хорошим или плохим. Марио устраивало всё, он принимал любого, только бы этот любой его любил.

      «Любой… любил. Любил… любой». — Марио рассмеялся и стал вспоминать драгоценную встречу. Его воспоминания оказывались теперь столь же ценными, как и мечты, а при двадцати годах и возродившихся надеждах и вовсе слагались в счастье.

      Раздался телефонный звонок. Марио посмотрел на высветившийся номер, бросил взгляд на часы и хмыкнул: скорее всего, Наташка не успела даже поесть, когда вернулась из школы, и прямиком бросилась к аппарату. Подойти, не подойти? Не подойти — сохранить в себе прекрасный звенящий мир, наполненный поцелуем Филиппа и загадочной мольбой в его взоре при расставании, подойти — выслушивать какие-то попрёки и укоры, как будто Марио — заблудший муж, неделю не объявлявшийся дома. А, может, подойти? На последних строчках тетради лежал гроб. То есть висел. Нет, не на строчках: там всего лишь было сказано, как он висел. И не на последних: оставалась ещё иллюзия, которая была жива. Интересно, как и кем всё это писалось? Так гладенько…

      — Алло!

      — Ты что, с ума сошёл?

      — А ты звонишь в психушку? Тогда я табличку на дверь вывешу…

      — Я про то, что до тебя дозвониться, как до Путина!

      — Наташа, не оскорбляй власть, при которой Россия со всеми долгами рассчиталась.

      — Какие долги! Я тут волнуюсь, а от тебя десять дней ни слуху ни духу.

      — Но мы не договаривались, что я буду отмечаться у тебя ежедневно звонками или встречами…

      Наташа запнулась, в голосе Марио звучал неприкрытый пофигизм. Наверное, тетради не сработали. Или Марио встретил другую. Надо было что-то делать. Срочно, пока не поздно. Или уже поздно?

      — Я не это имела в виду. Просто, учитывая твою загадочную грусть, могла бы время от времени помогать тебе рассеивать вселенскую печаль…

      — Ого, какие у тебя способности! Наверное, ещё много тетрадок осталось…

      «Вот наглец!» — подумала Наташа.

      — Это дело пятое или десятое.

      — Смотря в какой системе отсчёта.

      — Определимся с системой позже. Ты признаёшь, что вёл себя невежливо?

      — Нет.

      — Ну, необоснованно?

      — Тем более. Твоя ошибка в том, что ты смотришь на отношения двух людей только с одной точки зрения, а их как минимум две.

      — Что, появилась третья?

      — Не появилась третья, а существовало изначально столько, сколько людей на земле, плюс ещё одна — общая. Всё влияет на всё. Так что с моей точки зрения моё поведение более чем обоснованно, более того: единственно возможное.

      — А о своих родителях ты думаешь, когда неделями телефон не включаешь?

      — Конечно: я им e-mail;ы посылаю и свою физиономию по ММС.

      — ММС, ММС. Мне нужна не твоя физиономия, а твои мозги. Нам опять по химии…

      — У вас за полмесяца ещё повторение не кончилось?

      — Да нет, новое тоже надавали. Тут ещё органика… Можешь сейчас ко мне заехать?

      — Ты лучше продиктуй — быстрее будет.

      Наташа закусила губу.

      — А тут ещё коэффициенты. Я вообще на слух плохо воспринимаю. Да, и тетради, естественно, по телефону не передаются.

      — А автор так и не объявился?

      — Нет.

      Марио во время разговора открыл холодильник и хлебницу и убедился, что расстаться с воспоминаниями и мечтами о Филиппе всё-таки придётся. Сигареты тоже заканчивались. «Ладно, проеду. День ещё, мамаша должна на работе быть. Её отсутствие избавит меня от нотаций и, будем надеяться, не сделает Наташу слишком активной. А, впрочем, пусть и сделает: быстрее поймёт, что ей ничего не светит».

      — Ладно, приеду через двадцать минут.



      Марио ошибался, когда полагал, что мать Наташи на работе: Людмила Анатольевна немного прихворнула и лежала на диване с простудой. Дочь начала наставлять её как себя вести сразу же после разговора с Марио:

      — Не вздумай опять говорить о работе, о долге, ответственности и прочей чепухе. Не ворчи, не смотри критически. Не влезай в разговор, а ещё лучше сошлись на грипп и помалкивай. Посиди на диване пять минут, а потом извинись и удались в спальню. Можешь и к соседке пойти, а то он будет стесняться…

      — Это он-то? Идите-ка сами к соседке.

      — Он-то, он-то, а то ты ещё его заразишь. А соседка ещё не пришла. Пять минут — и в спальню, — Наташа говорила невпопад, она вся уже была в ближайшем будущем, до которого на этот раз пришлось добираться долгих десять дней, и понеслась в прихожую, как только услышала стук.

      — Привет! Ты чего это весь сияешь?

      — Жажду встречи с химией.

      Марио сиял по той простой причине, что три дня назад встретился с Филиппом, и отсвет этой встречи и согревал, и золотил и душу, и лицо, но Наташа этого не знала и зарделась как пион: конечно же, Марио ждал встречи с нею и специально откладывал свидание, чтобы сильнее соскучиться и сильнее обрадоваться при встрече. Жалко, что мать дома, а то бы она…

      — Проходи. Ой, что это у тебя на шее?

      — Колье.

      — Вот это да! Какая красота! Ой, и браслет! Надо же! Это настоящие бриллианты?

      — Да. Здравствуйте! Вы нездоровы?

      — Гриппую немного.

      — Может, из лекарств что-нибудь надо?

      — Нет, спасибо. Я по старинке: аспирином и вареньем.

      — Мама, ты посмотри, что у Марио на шее и на руке!

      Покрасневшая сперва от перебрёха ситуации себе в угоду, после осмотра того, что прилагалось в дополнение к Марио, Наташа стала вообще пунцовой, у неё горели даже уши и шея.

      — Вот это да! Да тут три или четыре наших квартиры… или одна твоя. Дай примерить, а?

      — Нет.

      — Почему? — У Наташи от огорчения округлились глаза: ей так хотелось надеть на свою собственную шею такую красоту!

      — Потому что так мы до химии никогда не доберёмся.

      — Да никуда она не убежит. Всего две минуты!

      — Нет, давай садись.

      — Но почему? Тебе что, жалко? — Наташа приподнималась на цыпочки и опускалась на ступни, полностью забыв про презренье, с которым раньше проходила мимо сверкавших витрин, когда их содержимое оказалось в такой непосредственной близости от неё.

      — Нет, мне не жалко, но это подарок со смыслом, и тому, кто это подарил, было бы неприятно, если бы это надел кто-то другой.

      — Тебе так и сказали?

      — Мне ничего не сказали, но я знаю. Открывай учебник.

      «Выспал в постели с какой-нибудь жирной стервой», — подумала Людмила Анатольевна. Она действительно намеревалась удалиться в спальню через несколько минут после прихода Марио, но бриллианты так сильно её озадачили, что она решила обязательно выведать, как Марио ими обзавёлся.

      — А кто подарил? Это тоже тайна? — допытывалась Наташа.

      — Ну что ты пристала! Марио же не спрашивает, что тебе Андрей подарил на последний день рождения! Конечно, красивый и дорогой подарок и более чем странный, но… не более. А вы сами, Марио, не считаете немного неприличным носить женские украшения?

      — Они не женские. Женские обычно пёстрые и разноцветные, со всякими там цветочками и, как правило, другой формы. Да сейчас и в Европе, и в Америке большинство покупок такого рода предназначается для мужчин.

      — И делается женщинами, — начала подбираться Людмила Анатольевна. — Мы вас изнеживаем и часто напрасно.

      — Почему же только женщинами? Подарить может сын, внук, отец, брат, сослуживец, товарищ, в складчину, сам себе, наконец.

      «Целый букет дополнений — определённо неспроста. Родственников сразу можно отбросить: такое им не по карману. Сослуживцев тоже: их нет, потому что работы не имеется. Себе самому — вряд ли: раньше бы обзавёлся. Остаётся либо товарищ, либо всё-таки женщина. Ведь у него был какой-то дружок-миллионер, но они сейчас в ссоре, да и потом, парень скорее преподнёс бы классную машину, а не украшения. Женщина? Поди раскуси эту таинственность! Тоже мне, Монте-Кристо. Нашёл где позировать с драгоценными каскадами…» — Людмила Анатольевна злилась всё больше: она и так была раздражена из-за своей простуды, а тут к её заложенному носу прибавляется этот юный красавец — слишком блестящий, слишком чужой в их обшарпанной квартире.

      — В ваше первое посещение я не заметила в вас склонности к кокетству…

      — Смотри, тут степень окисления с минуса на плюс меняется, ты потеряла пару электронов.

      — Ты слишком сияешь — это меня сбивает.

      — Я же говорил, что по телефону было бы проще.

      — Пойду чай поставлю, — Людмила Анатольевна окончательно выдохлась в неудавшихся попытках удовлетворить своё любопытство и, поднявшись с дивана, скрылась на кухне.

      — Ладно, не говоришь, откуда бриллианты, — скажи, почему такой весёлый.

      — Я же сказал: из-за встречи с химией.

      Наташа разозлилась вслед за матерью. Сейчас она ему устроит…

      — Я совсем забыла тебя предупредить, — она напустила на лицо ангельское выражение, — ко мне Галка забегала, она тоже почитывает эту писанину — я отдала ей парочку тетрадей. Объявился бы раньше — придержала бы.

      Глаза Марио потемнели.

      — Целую парочку? Какая щедрость!

      — Ладно, не злись. Сам виноват.

      — Я не злюсь — я удивляюсь.

      — Аа… Ты меня тоже удивил — квиты, ничья… Что десять дней телефон не включал?

      — Переговоры вёл.

      — Так-таки десять дней подряд?

      — Нет. — Марио устремил взгляд вдаль, он не мог определить, сколько продолжалось его свидание с Филиппом: полчаса, час? Целая жизнь…

      — А сколько?

      — Около часа.

      — А остальное время что делал?

      — Анализировал создавшееся положение.

      — Десять дней? У тебя так туго голова работает? Или бриллианты так долго взвешивал?

      — Думай как хочешь.

      — А колье с браслетом тебе на переговорах вручили? — Марио молчал, но Наташа не отставала: — А на какую тему переговоры? А с кем вёл?

      — Не лезь не в своё дело. Расставила коэффициенты? Теперь считай.



      Конец посиделок вышел скомканным. Марио отказался от чая и, сославшись на нежелание вести машину в час пик, попрощался. Наташа провожала его хмурая, она уже не надеялась на поцелуй.

      — Галка завтра должна мне тетради вернуть, я зайду к тебе и закину. Звонить уже не буду: всё равно бесполезно.

      — Ну давай, пока.

      Закрыв за Марио дверь, Наташа прошла в столовую и села за стол. Что-то случилось — это ясно, но как угадать, что именно произошло? Что-то хорошее, иначе бы он не сиял, — это понятно, но она должна знать точно, чтобы это хорошее разбить, уничтожить и остаться единственной владелицей дорогого ей сердца.

      — Что, видела своего милого? Глуп, невежлив и нетактичен: заявился сюда в своих побрякушках, только в нашей квартире ими и сиять.

      — Он ещё их мне подарит.

      — Ага, размечталась!

      — Не размечталась. Он бы и сегодня подарил, если бы тебя не было. Он тебя увидел и застеснялся. Ты бы вместо того, чтобы злопыхательствовать, подумала, откуда они у него и что вообще случилось. Он же не только из-за них сияет — я вижу.

      — А что думать? Выспал в постели с какой-нибудь старухой, а то проценты у него в банке, как же! Лоботряс, бездельник!

      Наташа отвернулась. От матери вечно ничего толкового не дождёшься. Ну ладно, завтра она сама развернёт ситуацию в свою сторону.



      На следующий день Марио проснулся в прескверном настроении. Шёл дождь, зарядивший ещё с вечера, и нагонял тоску. Да, он сам положил себе месяц, но этот месяц надо прожить, и кто ему сказал, что после всё изменится? «Ничего не кончено». Да, он слышал эти слова, но кто может отвечать за Филиппа? Сегодня он помнит, завтра забудет. Вдруг эти слова не залог, а прощание и имеют в виду то, что ничего не кончено без Филиппа, что Марио может и должен жить без его любви, а поцелуй — лишь помощь, поощрение к этому действию? Марио хмурился, вздыхал, даже курил меньше обычного и всё притрагивался к ожерелью и браслету, с которыми не расставался и ночью, ложась в постель. Раздался стук в дверь. Это Наташка с чужими мудростями и своей агрессией. Можно, конечно, не открывать, но она дверь разнесёт. Скорее пришла — скорее уйдёт — и Марио вышел на стук.

      — Привет, проходи. Чай будешь?

      — Нет, спасибо.

      Наташа прошла в комнату Марио и села в кресло, он опустился в кресло напротив. Наташа смотрела на Марио серьёзно и значительно, она хотела загипнотизировать его своим взглядом и, не отрываясь от его глаз, раскрыла сумку, запустила туда руку, но обратно не вытащила.

      — Я давно хотела тебя спросить: ты встречаешься со мной ради этих тетрадей?

      «Ну да», — хотел ляпнуть Марио, но сдержался, понимая, что обидит этим девушку, хотя его уже разбирал смех от торжественности её приготовлений. Он равнодушно пожал плечами.

      — Да нет: из-за всего понемногу. С тобой обычно весело, иногда мм… химично. Ну, и из-за тетрадей тоже. Могу предложить что-нибудь взамен. Книги там… или диски.

      — Спасибо. А что ты с утра при параде? И ночью не расстаёшься со своим золотом?

      — А я не знаю, золото ли это. Может, платина: слышал от кого-то, что бриллианты всегда на платине закрепляют.

      — Неважно. Так ты с ними спишь?

      — Ага, и бодрствую.

      — Ну и барахольщик!

      Марио снова пожал плечами. Наташа к чему-то подбиралась, но не решалась пока это высказать.

      — Ты говори, не стесняйся. Может, что-нибудь интересное услышу. Я телевизор сегодня ещё не включал и в интернете не копался. Буш случайно не издох скоропостижно?

      — Плевать я на него хотела!

      — Ты права: всё равно через год уберётся. От рокировки партий общее количество дерьма не уменьшается.

      — Я хотела предложить тебе другую рокировку.

      Марио приподнял левую бровь.

      — Изволь.

      Наташа собралась с духом.

      — Я хочу с тобой переспать.

      Правая бровь Марио пролегла на одном уровне с левой.

      — А рокировка тут… под кем?

      — Не под кем, а у кого. У меня. Если ты этого не сделаешь, я обижусь и не дам тебе тетрадь.

      Бровям Марио больше некуда было взлетать, он опустил их и откинулся в кресле. Наташа поняла это как призыв, встала и подошла к Марио с намерением забраться к нему на колени — пришлось силой усадить её на стол, к счастью, свободный от чашек и ложек.

      — Тебе сколько лет?

      — Семнадцать… будет… скоро.

      — Угу. Так не пойдёт: я с малолетками не связываюсь.

      — Какие малолетки? У меня паспорт давно, я совершеннолетняя!

      — Шестнадцать не восемнадцать. Не рассчитывай ни на что, мне неприятности с твоей матерью не нужны.

      — Да сейчас даже браки с четырнадцати заключают! Что у тебя за взгляды допотопные?

      — А у тебя намерения досовершеннолетние.

      — Ты сам сказал, что тебе со мной интересно, а так будет ещё интереснее! — заорала Наташа.

      — Я говорил «весело», и с чего ты взяла «интересно», понять не могу, — вкрадчиво произнёс Марио.

      Контраст его тихого голоса после собственного ора подействовал на Наташу как ледяной душ; потребовалось некоторое время, чтобы она пришла в себя и снова начала наступление.

      — Ты хочешь сказать, что всю свою жизнь только и делал, что связывался со старухами? В таком случае тебе предоставляется прекрасный шанс…

      — Наташа, сегодня не твой и не мой день. Лучше замнём для ясности.

      — Нет, лучше для ясности проясним.

      — Это ни к чему хорошему не приведёт.

      — Посмотрим.

      — Хорошо. Заметь: это твоя инициатива. Во-первых, я за равноправие, но не до такой степени, чтобы женщина навязывалась мужчине. Во-вторых, женщины для меня не идея фикс: если бы это было не так, и я бы бегал за каждой юбкой, то и в библиотеке появился бы с какой-нибудь girlfriend. В-третьих, предлагая мне менять что-то на что-то, ты предполагаешь во мне продажность.

      — Какая продажность? Это обыкновенная сделка, причём для тебя выгодная: ты получаешь два удовольствия, а я — только одно.

      — С чего ты взяла, что секс с тобой — для меня удовольствие? Может, я вообще осликов люблю или некроман.

      — Чего… ман?

      — Трупа ман!

      Наташа снова растерялась. По её прогнозам в этот момент Марио уже должен был раздевать и укладывать её в постель, сбивчиво шепча слова восхищения вперемежку с благодарностью за то, что она сделала, и за то, что он получит, но даже предпосылок к чему-то подобному в действиях Марио, вернее, в его бездействии, не просматривалось. Он сидел спокойный, чуть грустный и слегка задумчивый, но ни грусть, ни задумчивость к Наташе не относились; она вспомнила, что и вчера Марио не выказал ни капли ревности, когда услышал реплику Людмилы Анатольевны о подарке Андрея, якобы сделанном им Наташе на день рождения.

      — Ни ослики, ни трупы тебя не интересуют, как и меня, и я не верю, что у тебя не было никого младше восемнадцати! И вообще, учись проще смотреть на вещи. С меня — тетрадь и тело, с тебя — его обработка. И дела-то всего ничего.

      — Я не делец.

      — Это естественный размен!

      — Я не меняла. Кроме того, ни мне, ни кому-нибудь ещё ты не имеешь права предлагать расплачиваться чужими чувствами.

      — Ты о чём?

      Марио бросил взгляд на сумку.

      — О содержании. У тебя с обыкновенной моралью не всё в порядке.

      — Это моя собственность! Она досталась мне по наследству, она уже чёрт знает сколько лежит в моей квартире!

      Марио пожалел, что вчера отдал Наташе третью тетрадь, не получив продолжения.

      — Не так долго. Внимательнее надо было читать: «— Что там вблизи? — Евро-2008». «Чёрт знает сколько» — примерно несколько месяцев, не больше. И, так как написанное не предназначалось для публикации, мне глубоко отвратительна мысль, что ты решила оплачивать свои удовольствия чужой болью: это хуже воровства, которое, впрочем, уже состоялось, — это низость и подлость.

      — Как ты смеешь!

      — Не так, как ты. Вы со своей матерью предполагаете во мне лень, кокетство, продажность, неразборчивость, сластолюбие, помыслы о совращении малолеток, а я делаю свои выводы, относящиеся к вам, на основе конкретных наблюдений. Кстати, у тебя и с логикой не всё в порядке: сначала тянешь меня за язык, а потом спохватываешься и пытаешься играть роль затычки.

      Наташа, уже красная от оскорблений, теперь помрачнела: немыслимо было, что после всего сказанного ситуация развернулась и Марио подобрел. Сейчас нужно было придумать на прощание колкость побольнее, чтобы подольше помнил… Её остановила только надежда на то, что раздор можно будет уладить — конечно, не сегодня, но хотя бы завтра или через неделю. Она ещё верила, она ещё не хотела отказываться и поэтому вместо мерзостей лишь процедила сквозь зубы:

      — Ну и сиди тут в своих побрякушках и милуйся со старухами…

      Наташа резко развернулась и вышла, довольно громко хлопнув дверью. Марио поднялся, пошёл в прихожую, щёлкнул замком и взялся за сигарету.



      Попытка торга, предпринятая Наташей, смотрелась отвратительно. Марио был глубоко оскорблён её бесцеремонностью, бесстыдством и откровенной алчностью тела, уязвлён вдвойне — за себя и за ту, которой на самом деле принадлежали тетради. Он редко вспоминал неизвестного автора, особенно после посещения Филиппа. Женщина (Марио по-прежнему был убеждён, что автор — женщина) отметилась в его жизни тремя тонкими тетрадями, которые в часы тоски и печали сыграли роль своего рода заменителя реалий, одного из вариантов побега от отчаяния, ухода в иллюзию. Его интерес — как у многих, как к религии — возродился, как только грусть снова овладела им, как только зарядившие дожди и дни без просвета начали смывать три волшебных слова и магический поцелуй, как только он стал разуверяться в возможности второго пришествия. И тут Марио поразила одна мысль. Он восстановил в памяти, как, опираясь на одни только серые глаза попутчика Тигра, вывел из него Филиппа, из Тигра — себя и отправился в свою страну воображения, строя сказку на отсутствии имени, не зная истинного сюжета. Не стала ли сочинительница жертвой такого же самообмана, не творила ли фантазию, одевая чужих героев в свои одежды, в моменты безнадёжья и уныния? Марио представлял тонкую маленькую фигурку, шествовавшую на холодном ветру, жившую с болью и так сроднившуюся с ней, что боль была признана неотъемлемой составляющей жизни. Не пойдёт ли и он таким же путём, не повторит ли эту дорогу? Марио уже готов был жить с болью, как с естественным, разумевшимся, только бы её было меньше, только бы в конце сияло обретение! Но где начало, реальная подоплёка, первый роман? Как вписался в последовавшее за ним старый фонарь? Марио выводил вторые и третьи производные, не ведая основы; ему казалось, что он найдёт счастье, преодолев на свой манер очерченное неизвестной, если в конце написанного и автор умиротворяется. Теперь он был уверен в том, что тетради, сколько бы их ни было у Наташи, — всего лишь фрагмент, середина без начала и конца. Как быть? Может, когда-то он повстречает эту женщину и прочтёт весь оригинал? Он помирится с Наташей, если это нужно будет незнакомке для того, чтобы вернуть… Потерянное, отданное, подаренное?.. Эксперимент, белковые структуры, ад чужой планеты… Что же сейчас делает Филипп? Вспомни обо мне…



      Выйдя от Марио, Наташа спустилась на один лестничный пролёт, схватилась руками за деревяшку оконного переплёта и прижалась к ней лбом. Думать она не могла, сердце бешено колотилось в груди. Тем не менее надо было что-то делать. Она вышла из блока и пошла к автобусной остановке, кляня непрекращавшийся дождь. Как удобно было подъезжать прямо к подъезду в машине Марио! Как он посмел назвать её воровкой, низкой, подлой! Она шла к нему, готовя царский подарок: она предлагала себя, к этому прилагалась литература, которую нигде нельзя было найти, а он!.. Пустился в рассуждения о нравственности её поступка и закончил оскорблениями! Наташа всей душой стала ненавидеть истинную владелицу тетрадей и готова была облить её презрением и целой цистерной помоев за ту ситуацию, в которую попала. Определённо, это какая-то выжившая из ума седая полулысая старуха… Где её только бабка откопала! Если она когда-нибудь её повстречает…