Вовочка едет в Крым, лето 1935 года

Вовочка едет в Крым (из воспоминаний брата)

К лету 1935 года моя мачеха Соня решила сшить себе платье из креп-жоржета ярко-голубого цвета с серебринкой. Платье  прямое, чуть приталенное, без рукавов, но от груди к плечам расширяющееся объемными сборками и складками-колбасками. Именно эти колбаски приглянулись ей и определили выбор модели в журнале мод. Не по журналу, конечно, а по рекомендации была выбрана портниха, проживавшая по Чернышёву переулку, куда меня водили на примерки, вернее, меня брали с собой на примерки, так как район у Чернышёва моста через Фонтанку считался небезопасным. В родне полагали, что в свои девять лет я мог защитить Соню от неприятных встреч на улицах Ленинграда.
При этих визитах меня менее всего интересовали пространные рассуждения женщин о лифах, кокетках, встречных прямых и косых складках, выточках и полках - всех этих слов я наслушался в мастерской моего деда портного - меня удивляла свобода распоряжения своим телом посетительниц этой портнихи. У деда заказчицы были в платьях и примеряли пальто как обычные чопорные недотроги, а эти бесстыдно задирали подолы, заправляли или выпрастывали груди, произносили непонятные слова в ответ на согласное или вопросительное мычание портнихи у которой рот был постоянно набит иголками и булавкам. Увы, желанное Соней платье не получилось. Колбаски оказались неподвластны ухищрениям портнихи, они сужались и расширялись не там где им было предписано, были неровны по толщине. Клочки ваты, запихнутые в них прорисовывались на фактуре материи и выглядели совсем непристойно. Однако, от платья мне достался довольно большой лоскут материли, которым я воспользовался для изготовления флага на празднике Международного Юношеского дня первого сентября 1935 года. Голубой цвет был цветом развивающихся международных связей молодёжи.

Отец работал на Дальнем Востоке, поэтому этим летом решили не ехать в деревню к его матери, а « катануть » к сониной тёте Клаве в Крым. Тётя Клава незадолго до нашего решения отдохнуть у Чёрного моря как раз поселилась с мужем в Гурзуфе. До Революции она проживала в Петербурге, где работала « кофеваркой » в известном ресторане « Квисисана » на Невском проспекте. После начала Мировой войны тётя Клава покинула город, называвшийся уже Петроградом, и долго скиталась по стране в поисках нового прибежища и работы. Где-то, в годы гражданской войны, встретила она Николая - молодого красавца, окончившего офицерское училище в канун революции - а в годы НЭПа вышла за него замуж. Отец Николая, Карп Сергов, владел меблированными комнатами и термальными ваннами на набережной Артиллерийской бухты Севастополя. Николай родился там и вырос, с детства научился рыбачить и мастерить, стал умельцем на все руки. Его открытый взгляд, светлые волосы и дружеская улыбка всегда притягивали людей. Аристократичность в осанке и походке напрочь забывались при взгляде на то, что его руки могли делать. Потрепанный временем семейный « Мерседес » он восстановил и начал как « кустарь одиночка с мотором » подрабатывать еще до начала НЭПа. Извоз был в начале по Севастополю, а затем постепенно удлинялся до Феодосии и Евпатории.

В 1935 году никаких меблированных комнат уже конечно не было, но жила тётя Клава с Николаем Карповичем в маленьком домике в Гурзуфе. Вот к ним мы и направились с Соней и её мамой, которую я очень любил и ласково называл - моя БА.

Ехать из Ленинграда с пересадкой в Москве - затруднительно. Припомнили, что дальняя родственница БА временно обосновалась в Сокольниках, а это ведь уже Москва, а значит можно расположиться ненадолго у неё.
Вокзальная суматоха в Ленинграде. Поступили приказания то сидеть на месте, то тащить что-либо из множества свертков с места на место и внимательно смотреть чтобы их не стащили. Переезд до Москвы оказался тускло-обычным, вспомнить нечего. Зато пребывание в Москве запомнилось. Так, пересекая Сокольнический парк, приходилось быть на стороже - тут « шалили ». О « шалостях » в Ленинграде уже говорить перестали, там, вроде, даже « Лиговка » притихла, а в Москве, о « шалостях » в Сокольниках складывались легенды, и отдавали они столичным душком. Встретивший нас родственник, хоть и с недомолвками, как видно принимая во внимание моё малолетство и поэтому кое-что упуская, смачно рассказывал « о чём-то », показывая на кустики, и уже в полный голос, как об обычном говорил, что « вот здесь зарезали двоих, а кишки намотали на берёзы ». Я уже слышал о том, что « кишки намотали на берёзы », но это был пережиток гражданской войны. А зачем и почему сейчас в Москве? и почему на берёзы ? … Ссылаясь на « шалости », происходившие якобы только зимой, московский родственник не подарил мне, валявшийся в ящике его стола, милицейский свисток. А мне так хотел заиметь такой, « с трелями »... У нас в Ленинграде, у каждого открытого на ночь подъезда сидел дворник в переднике, с бляхой и со свистком. Вот бы ребята позеленели бы от зависти, будь у меня такой !
Через пару дней билеты были куплены, и мы поехали на Киевский вокзал трамваем. Погода была замечательная, солнечная, но к отходу поезда мы чуть не опоздали - широкие московские магистрали были перекрыты толпами людей. Мы оказались свидетелями траурной церемонии похорон лиц, погибших на « Максиме Горьком ».

« Максим Горький » - самолёт-гигант, построенный в 1934 году к сорокалетию литературной деятельности Алексея Максимовича Горького на средства собранные по всей стране. Самолёт впечатлял : 72 пассажирских места, типография, громкоговорящая установка « Голос с неба », телефонная станция на 16 абонентов. Реальной целью конструкции была проверка надёжности гигантских самолётов бомбовозов в случае ведения войны. На первом экземпляре такого самолёта летал во время свое поездки в Москву французский лётчик и писатель Антуан де-сент Экзюпери. 18-го мая 1935 года гигант « Максим Горький » поднялся с аэродрома Ходынка с 36-ью конструкторами Центрального аэрогидродинамического института, с их жёнами и детьми на борту для прогулки над Москвой. Вели самолёт два пилота. Самолёт совершил обязательный круг безопасности над аэропортом. Слева пристроился к « Максиму » самолёт с оператором кинохроники, справа - истребитель для масштабности сравнения при съемках полёта с земли. Самолёты скрылись за лесом. Стих и гул моторов. Немного погодя снова послышался гул, возвращающийся самолёт вновь появился над лесом. И тут… истребитель поднырнул под правое крыло гиганта, взмыл впереди, описывая мёртвую петлю и со скоростью, умноженной силой тяжести, настиг крыло « Максима » и… врубился в правую гондолу. Взрыв, шлейфом чёрный дым, искры. Крайняя гондола с куском истребителя падали, оставляя клубящийся чёрный хвост, казалось во всё небо. Крыло « Максима » ещё противилось, ещё содрогалось, точно у подбитого орла. Мгновение… другое … громадный кусок крыла отвалился следом за гондолой и обшивкой. Корабль вертанулся по курсу, закувыркался разваливаясь. Пыльное облако полыхнуло в лесу. На сбитых соснах в кроваво-тряпочных лохмотьях было размётано всё то, что лишь несколько минут назад называли самолётом, пассажирами, членами экипажа, группой выдающихся конструкторов.
О трагической истории последнего полёта « Максим Горький » я узнал только много лет спустя.
А тем летним днём мы ехали в трамвае на Киевский вокзал. Где-то впереди колыхаясь проплывала кумачовая череда гробов, несомых на плечах …
Дорога увезла меня из Москвы, возраст отдалил меня от остроты переживаний от увиденной процессии, но память не позволяет не думать « что это было - преступная глупость или преступное намерение ? ».

До Харькова менялись в окне дорожные пейзажи. В Харькове проводник закрыл все окна - по отходящим поездам « работали крючники ». С крыши вслепую захватывалось что придётся в открытом окне вагона. На малом еще ходу - прыжок вниз, а на крючке, что на конце верёвки, выскакивает чемодан, узел, саквояж. Проводник сообщил нам, что в вагоне нет самовара, так как в прошлый рейс самовар вместе с кипятком « закрючили ».

Перекоп я, к сожалению, не увидел, видимо смотрел из окна вагона в противоположную сторону.
Дальше был Симферополь, а это уже Крым.

В Симферополе нас встретил Николай Карпович и отвёз в свою « татарскую хижину » в Гурзуфе. Лето было жаркое. Было море. Была полная свобода передвижения. Рядом был Артек, где отдыхали, загорали и резвились пионеры моего возраста из разных стран. На их территории - Генуэзская крепость, на скалистые стены которой я забирался чуть ли не каждый день и посылал приветы сверху своим родичам, размахивая рубашкой или полотенцем. На лодке плавали на Адалары.

Внезапно моя свобода перемещения в перегретом солнцем пространстве приостановлена. Выяснилось зачем-то едем в Ялту. Про Ялту я уже слышал - интересно посмотреть на город, в котором было страшное землетрясение несколько лет назад. Я еще никогда не ощущал землетрясения взапраду - авось повезёт. Решил не исчезать из поля зрения взрослых. Соня и БА тоже собираются, только каждая по-своему. Соня - в сарафане, озабочена, видно предстоят покупки. БА - в синей ситцевой кофточке в мелкий цветочек, так любимая ею, сидит в тени, как всегда положив вздутые в суставах руки на колени. Руки чуть-чуть подрагивают, по привычке разгоняют скопившуюся в суставах боль. Подъехал на санаторном автобусике Николай Карпович, погрузились. Едем.

Ялта. Слева море. Справа - горы. В море уходит длинный и пустынный мол. В горы уходят оседланные дорогами лощины. Горы от моря отделяют дома. Море от домов отделяет негустая россыпь шляющихся курортников. Над всеми и всем господствует солнце.  Оно придавило горы и приподняло море. Горы и море дышат жаром. Каждый в своём амплуа. Я не относился к разряду курортников, но изнывал от жары и безделия не меньше их. Инициаторы поездки в Ялту были оживлены. Они, в отличие от меня, имели цель. Эту цель я смог  оценить лишь много лет спустя.
Передвигаясь зигзагами от угла к углу, историей, природой и землетрясениями подправленных кварталов, мы приближались к памятному месту проживания БА в Ялте в 1920 году. В одном месте остановились. Наискосок через небольшую площадку, образовавшуюся стекшим с горы потоком, БА указала на невысокий на каменном цоколе дом. Цоколь недавно побелен, верхняя часть с окнами прикрыта густой тенью от выступающего козырька крыши. Вот здесь мы жили… Кто эти МЫ? Я тогда не понял и не уточнил. Дорога к морю была мало примечательной. Разговор матери и дочери о каких-то давних семейных делах, составленный из вздохов БА, не высказанных ею догадок, непонятных реплик дочери, поскорее мечтавшей добраться до магазинов на набережной - мало тогда интересовал меня.
Пришли на мол. На самый конец его. Запомнились слова и картинки отчётливо запечатлились в моей памяти, как несколько фотоснимков или кадров, последовательно отщёлканных фотокором, на которых меня не было. Я присутствовал, но меня в сознании и глазах говоривших не существовало. Я видел, что БА, указывая на внутреннюю часть мола, как бы прорисовывала в пространстве события когда-то происходившие здесь: Борт транспорта осевший в воду сверх всякой меры, осаждался кишащей толпой. Трап уже поднят, на нем гирляндой зависла часть неуспевшей забраться, но за что-то державшейся, очереди. Корма уже отошла от мола. Казаки рубят канаты. Какой-то офицер, отшвырнув чемоданы, прыгнул через образовавшуюся между бортом и молом щель, ухватился было за бортовой леер. Никем не поддержанный, повис пытаясь закинуть на борт ногу, не удержался и рухнул в воду. Прыгали и другие, от них оставались на плаву только непонятные узелки. Полковник, с женой и детьми, сидевший на вещах вот здесь, на конце мола - БА показала на воду, скрывавшую окончание мола и как бы отпрянула от этого места - продолжала рассказывать - был взбешен. Он оглядел отходящий от стенки борт, выхватил наган, пару раз выстрелил в заполнявшую всю палубу толпу отплывающих счастливчиков, обернулся и одного за другим пристрелил детей, жену и сам себя…
Это было вот здесь. …
Молчание …
Последние слова БА : « Красная конница уже выходила из-за маяка… ».

Вот какие воспоминания остались у девятилетнего ленинградца Вовочки о летнем отдыхе в Крыму 1935 года.
Много лет не мог увязать Вовочка в своей голове рассказы БА о Ялте двадцатого года с заявлениями отца о том, что она в гражданскую войну была « только у красных ».
В памяти всплыло всё описанное тем летом в Крыму только когда вышел фильм по пьесе Михаила Булгакова « Бег ». К тому времени ни БА, ни тёти Клавы, ни Николая Карповича уже не было в живых.