Уступи дорогу бешеной собаке

Краткий пересказ  Главы 1 романа: "Рёв льва" сделан нейросетью YandexGPT

Из-за большого объёма текста НЕЙРОСЕТЬ пересказала только одну, самую ПЕРВУЮ ГЛАВУ.

                ВОТ ЭТОТ ПЕРЕСКАЗ:


Уступи дорогу бешеной собаке-1 (Сергей Ульянов 5) / Проза.ру
•
Статья представляет собой отрывок из художественного произведения, а не информационной статьи.

•
В отрывке описывается встреча между гостем и хозяином коттеджа.

•
Хозяин коттеджа известен своим лидерством в группе сопротивленцев.

•
Он известен своим полуночным купанием на Крещение и победой на выборах.

•
Гость сталкивается с агрессивным поведением хозяина, который обвиняет его в предательстве.

•
В ходе разговора хозяин рассказывает о своей работе и своей жизни до прихода к власти новой команды.

•
Гость сообщает хозяину о письмах от его родни, что вызывает его ярость и нападение.

•
Гость успешно сопротивляется нападению, используя приемы дзюдо.

•
Пересказана только часть статьи. Для продолжения перейдите к чтению оригинала.

Далее - аннотация к "Главе 2-й": "Златые купола".

Но сначала: 

Примечание.

В образах двух "гениальных технологов" заговора: "афганца" Вити Кандагарского и "чекиста" Гены Муравьина, который (то есть Гена) и сожрал в те давние годы всё в том же Городе на двуглавой Горе моего главного героя, в виде фарса показан намёк на двоих "Старейших Акционеров" и реальных боссов ЮКОСА: членов ЦК КПРФ - бывшего генерала КГБ Кандаурова и сына знаменитого газовика советских времён, чьим именем назван город на Ямале, Муравленко. Формальные же руководители Компании: Ходорковский и его окружение, просто уступили некогда дорогу бешеным собакам. Указанные товарищи изгоняют из Города на Горе ЛукОЙЛовцев, но "губер" Фомич против этого, и его свергают. Это реально пытались сделать в Пензе в 2002-м году, когда такие авантюристы двигали отсюда в будущие Президенты "Красного Прокурора" Виктора Ивановича Илюхина - соратника убитого женой генерала Рохлина.
Только у меня за авантюристами стоит "молдавская винная мафия", а в реальности была "хабаровская": перед выборами в региональном приложении к газете "Московский комсомолец" даже вышла статья: "Ссучившийся прокурор". Тут у нас многие курсанты служили потом офицерами на Дальнем Востоке, связи прочны. Герой чеченской войны генерал Пуликовский - полпред в Дальневосточном округе и т.п. Кстати и первый глава ЛНР, толстый такой, тоже выпускник нашего Артиллерийского Училища 1984-го года.
Дело "Сети", хабаровские события - отголоски дел наследников тех времён.

Об этом "Глава 1": "Рёв льва".

    Эпизод 2: Глава вторая.

"Молдавские" в ходе "планового отстрела технического персонала", причастного к обслуживанию электронного губернаторского досье, которое тот после своего проигрыша на выборах успел вывезти с собой в Москву, а там - много компромата на них, "шлёпают" на Сущёвском Валу старого знакомого моего главного героя, - Юрчика.


Эту часть и далее нейросеть не пересказала.


Поэтому сначала - вступление!

                Вступление.

  Этот роман - про то, как из паренька, сначала не имеющего за душой ничего, кроме банальных и нехитрых амбиций: карьерных, денежных, амурных - лишь бы отделиться от своей, постылой для него, еврейской сущности и забыть имя своё, а значит - и преодолеть неотвязное своё постыдно-злорадное чувство "Не меня!", когда "снаряд" падает не в его "окоп", а в соседний, ведь еврей всегда чувствует себя в иной среде мишенью, потому, что он безоружен, а недруг вооружён, - так вот, изо всего этого именно тогда, когда снаряд тот настигает его самого, происходит сотворение "Давида".
Когда приходит судный час, рождается нечто новое: лишь только он  не поддаётся, то вместо погибели он и обретает ту самую "пращу". А вместе с ней - надёжных соратников.
При этом теряет себя. И повествование ведётся как бы от лица "его нынешнего": человека с придуманным именем-кличкой, без прошлого и судьбы, с нарисованными на коленке документами и должностью, и живущего в такой же "новой" стране.
Сбылись мечты, всё забыто навек.
Но тут происходит покушение на "Юрчика", а "Юрчик" - это некий такой "абсолютно положительный", идеальный персонаж без недостатков, любых тёмных мыслей и сторон души: "луч света" из того "счастливого и безмятежного", якобы, мира в Земле Молока и Мёда, что сожрал или подчинил в те годы многих мальчишек и девчонок.
А теперь вот добрался до них снова, устроив мятеж и добившись локального реванша в тех же краях.
И пробудившаяся память порождает сумбурные вроде бы воспоминания опять.

Также и украинская тема в повествовании задействована — ведь два главных героя: парнишка из 80-х, который попал тогда в переделку, и его спаситель - оперативник "Органов" Смирнов, ставший потом "питерским", - оба они оттуда, из УССР, хотя этнически не украинцы. И название самого романа: «Уступи дорогу бешеной собаке», - теперь особенно особенно актуально: ведь если сцепишься с такой собакой, даже с самыми благородными намерениями — берегись: там вирус. Как бы после подобного самому...

Ведь раз за разом мы видели, как победивший очередного Дракона светлый "рыцарь Ланцелот" сам становится драконом. И об этом непредсказуемом будущем и своей роли в нём спорят по сюжету, где действие происходит накануне нынешних грустных времён: в "нулевые", наши герои, вышедшие из "счастливых 80-х". По сюжету они теперь светлые силы и спасители, что и было тогда в реальности. В тексте - это "питерские", противостоящие Виктору Илюхину и мятежу его имени в Поволжье начала века: это реальные события, реальна и роль в ней старейших акционеров ЮКОСА. Причём в романе они в регионе побеждают и собираются идти на Москву. А эти, значит, противостоят. И, конечно, победят под медные трубы. Но что будет потом? Не попадут ли они, прошедшие огонь и воды, но не эти медные трубы, под влияние льстивых перебежчиков и интриганов? Или доблестных генералов прошедших войн? Оба героя тешат себя надеждой, но жизнь грустна.
 Мы теперь отлично видим, что случилось с нашим смелым и дерзким поколением 80-х годов. Взять нынешний конфликт. Вот - Зеленский: в начале растерянный паренёк, который умоляет пойти на переговоры. А когда не получается, становится вдруг смелым и умелым и имеет успех.
Как в голливудских фильмах: парнишка-мелкий клерк в обед выходит на улицу за пончиками для коллектива, а там, сметая на пути небоскрёбы и эстакады, шлёпает по  автомобилям и по людям вырвавшийся из секретной лаборатории динозавр! Причём мэр продажен, полиция труслива и неумела, военные тупы. И только он, объединившись с развесёлым мелким воришкой-афроамериканцем и пышногрудной блондинкой, вступает в бой с Годзиллой и, побеждая монстра, спасает мир. Потому, что это - Америка, май бэби. Страна свободы, где каждый мелкий и незаметный имеет шанс. Не всякий его использует, но имеет - всякий.
И вот он, казалось, этот парнишка, этот самый Зеленский.
 И что мы видим теперь: какой-то надутый "наполеончик", которому уже понравилось и командовать, и поучать Европу и всех. А западные лидеры! Вчерашние нигилисты-хиппи, сидевшие с гитарами на парапетах. И они же устроили у себя вместо Дома Солнца какую-то инфантильную ерунду, да ещё и стали подзуживать наших разных там простаков к тому же.
Наши вышли из тех же, в сущности, шестидесятников. И что же? Одни превратились в секту. Другие, вроде победили драконов...
И вот, в нулевые годы, они на перепутье. Мои герои надеются, что плохого сценария не случится. Но слаб человек...
 
Сегодня, когда опять всё дошло до войны, причём со своими же, такое повествование может быть особенно актуально. Беда всех сильных государств, империй, в том, что они вместе со своими несменяемыми и вечными правителями и феодальной элитой, стареют. А, значит, портятся.
Новые мелкие короли, пришедшие на смену былым великим "цезарям", слабы, их интересуют только охота, отдых и похождения супруги с её подвесками. В такой ситуации на арену во все времена выходят мнящие себя недооценёнными прежде "центурионами" всякие "кардиналы" от "органов", сильные своей агентурой-осведомителями: бессмертными месье Бонасье, а также безбашенными киллерами. Своё хотят взять также военные.
Теперь вчерашний уличный боец - уже мушкетёр и антикиллер, а любая кураторша эскортниц - миледи. И вечный литературный сюжет продолжается. Не раздобыть надёжной славы, покуда кровь не пролилась. Только вот кавалергарда век - не долог. Потому крайними становятся вчерашние мальчишки и девчонки, которых опять подставляют вместо себя сынки-карьеристы новых гвардейцев старых патриотических кардиналов и растленных алкоголических королей.



                ВСЁ! Теперь - сам текст!

Роман


УСТУПИ ДОРОГУ БЕШЕНОЙ СОБАКЕ


ТОМ 1


Часть 1


            ТАНЦУЙ, ПОКА МОЛОДОЙ

Глава 1. Рёв льва.   (Эта глава как раз и пересказана нейросетью)

Коттедж показался внезапно за поворотом. Это был не маленьких размеров теремок розового кирпича с башенками и хорошей оградой. Слева и справа к особняку примыкали яблоневые сады, а дальше до самого горизонта расстилались свекловичные плантации. За ними начиналась уже соседняя, обширная по размерам, область, куда стрелой уходила трасса, по которой мчался одинокий междугородный автобус, притормозивший вдруг, чтобы выпустить у обочины пассажира в коричневой кожаной куртке, высокого ростом, стриженного не коротко и по-простому.

Прошагав легкой походкой метров сто наискосок по отличной “бетонке” с единственной мыслью о том, что не врал здешней губернатор, хваля сам себя за строительство дорог: ведь и мост к соседям через пограничную речку он построил всего за месяц до того, как его скинули на выборах, а более не думая ни о чём, путник  свернул в сады и остановился у кованных ворот. Где-то позади, у разделительной для обеих областей лесопосадки, прямо над трассой сияла на фоне синего неба и изумрудной листвы золотыми, словно солнце, аршинными буквами свежая растяжка красивого, алой зари, цвета, она мелко тряслась на ветерке меж двух врытых на правой и левой обочинах трассы опор, провозглашая следующее:
«В новом тысячелетии — с новой командой!».

То был лозунг «победителей».

Внутри скрытого забором пространства, не дожидаясь гудка домофона, залаяли собаки.
Створка ворот распахнулась, гигантский квадратный охранник сообщил что-то по рации и чуть отошел, и тотчас из глубины  двора, держа руки в карманах красных тренировочных штанов, показался хозяин: голый по пояс, с необъятной могучей грудью, плоским волосатым животом и загорелыми плечами атлета, вокруг которых со всех сторон нервно вздымались и опадали барханы играющих мышц.
Впрочем, посещением тренажерных залов “спортсмен” определенно себя не утруждал: прямо здесь же, в саду, у него была прилажена перекладина,  валялись железки, а между двумя кривыми черешнями был натянут канат с дрожащей боксерской грушей. Надвигаясь среди яркого солнечного сияния горой на гостя, явно ему знакомого, хозяин молчал, при этом круглое его гладкое лицо выражало лишь одно чувство - как он был зол, но сомкнутый рот улыбался пришедшему криво и почти нагло.

- Мир дому! – выдержав взгляд хозяина, поприветствовал того пришедший, после чего оба замерли под синим небом друг напротив друга, и меж ними произошёл такой разговор:

- Я, кажется, уже сообщал вашим, что они ничего от меня не получат! – остановившись в тени черешен, выкрикнул чуть хрипло в лицо гостю полуголый хозяин.

И продолжил:

- Или у самих  кишка тонка, раз вызывают таких персонажей, как ты аж из Москвы или откуда ты там. А ты знаешь…

В горле его от злобы и ярости забурлила слюна. И не найдя, куда деть нахлынувшие эмоции, он с разворота коротким ударом,  что было силы, припечатал кулаком боксёрскую грушу, которая затряслась струной, а потом, не удержавшись, ещё и ещё раз.

За кустами поднялся на лапы, насторожив уши, внушительный ротвейлер.

- Андрей, убери собаку! – заорал, обращаясь к охраннику, хозяин. – Пусть не думают, что я боюсь.

Он снова обернулся к гостю и повторил, продолжая прерванную фразу:

- …Знаешь, мне плевать на то, что ты бандит и что тебя прислал Пильгеватов!
Тут он резко ударил левой ладонью по локтевому сгибу правой руки и, выставив прямо на гостя тёмный от солнца и не слишком отмытый от грязи большой кулак, воскликнул чисто, без хрипоты:

- Хрен им, а не акции!

Опустошённый, опустив руки, он стоял перед гостем, а тот глядел на него по-прежнему бесстрастно, секунду и две, пока не сказал:

- Я ничего не собираюсь просить. Наоборот — вот, принёс тебе в подарок. Письменное сообщение.

Хозяин брезгливо поглядел на появившийся в руке гостя сложенный надвое листок бумаги, и, рассмеявшись тому в глаза, предложил:

- Засунь его себе в задние ворота.

- Послушай, - с прежним спокойствием промолвил гость, - а ты, часом, ничего не перепутал? С чего ты взял, что я явился к тебе от нового начальника вашего УВД? Разве ты никогда не ошибаешься?

- Я? – выкрикнул полуголый обитатель терема, и лицо его налилось кровью. – Ты думаешь, я не узнал тебя? Ты был в нашем областном центре зимой, когда разгоралась вся эта предвыборная охмуряловка, гульба и пальба, и кинул лохов на представительские расходы. Тех и других. “Товарищ из Санкт – Петербурга с претензиями”, – даже статья такая была в “Любимом крае” про то, как вы взяли всю кассу. А деньги там были и братвы тоже! Теперь замаливать грешок приехал? Я знаю о тебе все. Ты – “Бессарабец”, это твоя кликуха, с Пильгой вы были соратниками, когда тот воевал, якобы, в Приднестровье, а знаешь ли ты, кто он?  Это теперь “Красный прокурор” сделал его боссом, сам же он - ноль, его в милиции никто не уважает. В доисторическое время служил простым осведомителем, даже в штате МВД не был, внештатник трёпаный. В перестройку подался в политику, “нацпатриот” стал какой-то, что ли. А как путч “чэпитский” накрылся – в штаны наложил, в психушке прятался, потом в Молдавию подался. У нас тут их “винная мафия” процветала когда-то, связи и сохранились с Тирасполем. Не знаю уж, как он там сражался – он ведь струёй в писсуар не попадет. К тому же алкаш конченый. А амнистию объявили - он и вернулся. Болтался, как дерьмо, пока его “прокурор” не подобрал, в свой предвыборный штаб не ввел, а теперь, после их победы, “должностью” в органах наградил вот. Голиков, прежний начальник, был честный мент, а этот его в грязь втоптал. И как же мы проиграли! – забыв про гостя, хозяин терема схватился за голову руками, заходил. – Город, Город упустили, не село. В Городе Фомич продул. Ещё и в последний день по радио ляпнул, на провокацию поддался. Но ничего: зато в Областное законодательное собрание все правильные ребята прошли. В гробу мы их видали! Они хотели войну – они её получат!

- Ну если так, - проговорил гость. – Тогда прочти, что тебе пишет твой “боевой приятель”…

- Кто?! – переспросил хозяин, рука его всё так же брезгливо взяла листок, тряхнула бумагу, расправляя, в воздухе. В процессе чтения лицо хозяина обозначило удивление.
Сделав шаг назад, он рухнул чреслами в плетеное кресло, резко выхватил откуда-то радиотелефон и, секунду поколдовав с пультом, истошно заорал туда:

-    Эй, алло! Ну кто там есть?!

-        …Такой же  депутат областного Заксоба, как и ты, - спокойно и с усмешкой завершил свою фразу гость.
 
Но хозяин его не слышал.

- Борщ!- потрясая зажатым в пятерне аппаратом, выкрикнул хозяин. – Угадай, что я сейчас держу в руке? Неверно. Тут у меня в руке одна сортирная подтирка, а на ней – писулька накарябана, твоим подчерком. Ага!

Гость наблюдал эту сцену молча. Алексей Борщаков, директор Главного рынка, был лидером в "семёрке сопротивленцев”. Это на его предвыборных листовках оппоненты из прокурорского лагеря рисовали по ночам издевательские стишки из старой юморески.
 “Директор рынка надо сразу рэзать:  совсем нет совести - сколько ни давай...”, -
пишет письмо домой Гиви, торговец мандаринами.

     Однако, известен был Борщаков в городе другим – каждое Крещение он открывал перед огромной толпой полуночное купание. Для этого на Волге, ближе к островам, специально вырубалась во льду широкая крестообразная полынья — “иордань”, и под рёв собравшихся он первый освящал воду, когда входил в нее, не держась за поручни – огромный, потный, трезвый, с Распятием на груди, так, что вода вокруг него закипала, а уже следом  туда с воплями и фейерверками плюхались все остальные, аж проседал вокруг волжский лед, причём не было случая, чтобы потом кто-нибудь простудился. И, конечно, он с триумфом победил в голосовании «по одномандатному» на своем участке, — но для хозяина теремка авторитетов, похоже, не существовало.

- Слушаю!  Ну! Да вы что, все там теперь ссучились тоже?!  Еще вчера я пил с тобой водку… Я верил тебе, как себе. …А сегодня ты присылаешь ко мне пильгеватовского ка-а-азла! – с расстановкой выговаривал он слова и в порыве чувств медленно поднимался из кресла.

В аорте его уже не бурлил, а клокотал хрип, похожее на луну лицо все более багровело, кулаки – с телефоном и без - были сжаты, напряглись стальными шарами бицепсы, а по всему загорелому телу выступил пот. Но ни единый мускул не дрогнул на лице гостя, который стоял спокойно, расставив ноги среди одуванчиков. Про себя он даже усмехнулся забавному слову.

“Ссучившийся прокурор” – так называлась лихая статья мальчишки – журналиста в последнем перед выборами номере местного приложения к скандальной московской "комсомольской" газете, что имела коррпункт в Городе.

Статья, которая и сыграла для низвергнутого губернатора роковую роль. Кто-то из его команды додумался подкинуть газету утром в день выборов прямо на столы избирательных комиссий. Девчонки, обслуживающие участки, читали, смеялись. А уже полудню Обком компартии поднял бузу, после чего “тонтоны” “Красного прокурора” вышвырнули с участков всех “чужих” наблюдателей и стали ходить с ящиками переносных урн по квартирам исключительно сами. Мальчишку, правда, до сих пор никто не тронул, не желая связываться с влиятельной газетой, и он безвылазно сидел дома.
А “бойцы”, которых привёз Прокурор с собой из Москвы, из Города так и не уехали. Свое прозвище они получили благодаря скромной листовке неудачливой губернаторской команды.
 
   На невзрачных афишках, которыми обклеили стены и двери домов, изображалась вся “объединенная антифомичёвская оппозиция” во главе с самим Красным Прокурором, рядком восседавшая за столом наподобие “гекачепистов”, с подписью:
 “Расселся тут, тонтон-макут”!

Они и вправду любили вот так сидеть все вместе на предвыборных пресс-конференциях. Только вот руки у Прокурора не дрожали! “Агитацию” эту после выборов даже не стали ниоткуда сдирать - до того она была жалка. То ли дело матерные надписи, выполненные несмываемой краской, что аршинными буквами били в глаза прохожим совершенно повсюду со стен, посылая бывшего уже теперь Губернатора далеко. Целую неделю горожане стеснялись гулять из-за них на улице с детьми и проигнорировали выборы, сказав: “Чума на оба ваших дома”.
Это, да еще большой процент голосов “против всех” и решило исход голосования в Городе, когда в ясное апрельское утро ”первого дня Освобождения” в розовом свете зари, осветившей улицы, оказалось вдруг, что все матерные надписи  со стен, до одной, в одночасье исчезли, а вместо них свежим багрянцем засияла по заборам одна, новая:
”Этот день мы приближали, как могли”.

И наступил Порядок.
 
   Эти  недавние события кратким вспоминанием пронеслись в голове гостя за время, в которое он терпеливо выслушивал раскаты рева и воя, изрыгаемые хозяином в телефон. Раскаты эти, однако, всё затихали, пока тот, сникнув, не опустился обратно в кресло, сказав невидимому собеседнику лишь несколько междометий типа “Ну” и “Ага”, и не швырнул телефон в высокую изумрудную траву.

- Ладно, за “козла” извини, - снизошел он до почти спокойного тона. – Хотя я всё-таки не пойму Борща, ведь он  всегда посылает братву туда же, куда и я. Да и что им делить – они же с него кормятся? Неясно мне, чем ты его очаровал? Зачем мне тебя ”принимать”? Почему я должен тебя “выслушивать”? Ведь я  уже всем и на все вопросы ответил.

- ВОт они получат контрольный пакет, - тут он вторично показал кому-то жест, только теперь не кулак, а беззлобный кукиш, - национализаторы хрЕновы! Здесь они зубы себе обломают, это им не хозяек частных коров гонять! Знал бы ты, что эти тонтон-макуты по деревням вытворяют. В сельской–то местности они проиграли, вот и мстят теперь! Хотя и городских я осуждать не берусь. Бюджетники все голодные, а у нас ведь тут одни ГУП-ы, да МУП-ы, частник даже рядом не ночевал. Соцгород без зарплаты два года ходил, а Фомич их ещё по радио и подначивал: “работать надо!”.
 А с другой стороны он и прав был: вот меня взять. Я много лет был простым  технарем, добропорядочным смирным хозяйственником. Когда попал на сахарный завод по институтскому распределению, тут были руины. И с мужиками с нуля здесь всё восстанавливал, день и ночь я и рабочие не вылезали из железок, в праздники и в выходные строили. Я вот этими руками, - хозяин снова стал, закипая, приподниматься с кресла, и глаза его загорелись красным нехорошим огнём, а рельефные мышцы живота в ритм убыстряющемуся дыханию заходили так, что бедра выползли из тренировочных брюк, обнажив буйную мужскую растительность, - на горбу своем, не одну тонну цемента перетаскал и с песочком раствора бетонного сам лично перелопатил, ясно? Не веришь, поесть некогда было. Одними йогуртами в этой своей клетке, - обвел он взглядом жилое пространство коттеджа и сада, - да творожными сырками питался. Вон, резинка не держит, - вздохнул хозяин, он был уже не зол, влажные капли блестели на завитках его шерсти.

- И директором меня избрали – акционеры! Вот так! – добавил он почти дружелюбно и бесстрастно, словно на производственном совещании.

Он подтянул брюки на вспотевшие бедра и вновь присел, после чего проговорил совсем доверительно:

- У меня для того, чтобы выпить с друзьями, месяцами времени не было. Я работал. Ты знаешь,  ведь я, сорокалетний мужик, до нынешнего паскудного времени, что с их победой пришло, проститутку живую ни разу не видел! Даже не знал, где они водятся. Я любил жену, растил детей. А теперь я вынужден их в Саратове прятать, - выдохнул он и осёкся, поняв, что сказал лишнее.

Но гость, казалось заранее готов был выслушать это признание, так как сразу же заявил:
     - А я ведь как раз от вашей соседей, ”из–за границы”. И вот тебе – второй презент: пакет  с письмами от твоей родни.

Он не успел договорить, как тотчас последовал жестокий и стремительный бросок. Ни среагировать на него, ни уклониться было невозможно. Железные пальцы мертвой хваткой сомкнулись на шее гостя, впившись в горло. Гость был заметно старше, но выдержал “удар кабана”.

     - Вынюхали! Если кто мизинцем тронет – удавлю! – загрохотал среди пахнУвшего ему в лицо жаркого дыхания страшный рёв хозяина. Налитые кровью глаза напротив пылали. Вокруг рта разъярённого зверя выступала пена. И всё-таки опыт победил молодость.

  Не без усилия гость разомкнул руками сдавивший его дыхание обруч стальных клешней, сшиб нападавшего приемом дзюдо, вывернув при этом могучую руку хозяина так, что тот лишь скрипел от боли  зубами, но молчал до последнего: пока гость не отпустил его сам, почувствовав, что вот – вот хрустнет, лопаясь, закалённая кость. Атлет рухнул на локти в траву, запрокинув навзничь большелобую голову с редеющими на висках чёрными коротко стрижеными кудрями, и голова эта обессилено прилегла на сиденье кресла. Следом туда перебрался и сам окончательно успокоившийся хозяин.
- Нервы шалят? – спросил гость и усмехнулся:
- Оказывается, это ты бандит, а не я: чуть не задушил меня.
- Это ты про меня? – хозяин не без труда засмеялся. – Да я прежний – это юный пионер, примерный во всем. Не был ни “гайдаровцем”, ни ”чубайсёнком”. Ходил на все собрания. Я партвзносы, поверь, до двухтысячного года: уже Чебурашке, платил! Не потому, что идейный такой. Просто считал, что так надо, — как и все мужики, кто стали хозяйственными руководителями.

- По крайней мере, у нас в регионе, - добавил он после паузы. - И партбилет я не сжигал, как другие. Только вот после выборов  этих наших последних порвал и в Волгу выкинул. Подтереться хотел, да задницу оскорблять не стал. Достали меня эти выборы. Всякого я ожидал. Ведь на моём участке главным моим соперником был наш бывший председатель Облсовета. Второе лицо в области. Я и не чаял победить его, даже гордился, что такому человеку уступлю, рядом побуду. Ведь кто я – мелочь, и кто он! Он для меня был, как небожитель, да и все «они»! Я его  очень уважал, ведь его ещё Иван Петрович Шурков покойный на должность рекомендовал, а Шурков – не чета Чебурашке. И вот он начал выступать по нашему заводскому радио, и на весь район, и такую чушь понёс!
“Фролов хочет продать завод евреям!”.
Кому  продать, зачем? Это ведь наш завод! Ну да, был инвестор, нормальный парень, в паспорт я ему не глядел. А этот – еще пуще в таком же духе. Думал, потом всё спишется. У меня как пелена с глаз упала. Мы их считали отцами родными, вождями. Умными хотя бы, грамотными – а тут вылезло мурло! То же самое и “Прокурор”. Это он по телевизору такой представительный. А поглядел я на него впервые вблизи  - рожа прыщавая вся. Чухло интернатское. Зато и “академик”, и “три высших образования”: доктор и “юридических наук”, и “экономических”, и “социолог”  он, и “Член”, блин, Союза Писателей! В клозет без галстука не ходит. Ты прикинь, вот есть Сашка Русанов такой, из нашей ”семёрки”, носится на мотоцикле, с браконьерами лично разбирается, любую дверь, как депутат, ногой открывает. Его весь Город знает! А какое у него “образование”? Есть ли дипломы, какие имеет звания, названия? Это никому не интересно: он – Русанов! А тут -  “академик”! А у самого про то, что  он на гумне  зачат, вот так - на лбу – написано, печатными буквами. И вокруг всей физиономии. От него ж несёт тем гумном! Конюх! …И при  этом стыдиться своего собственного происхождения, тля! Уж не знаю, как его и кто в том деревенском интернате обижал, но мужиков он с тех пор, как на следователя прокуратуры ушел учиться, ненавидит – люто! Иначе бы его тонтон-макуты с людьми так не чудили. Ведь стон по селу идет. Если мы только клич дадим – такое подымется! Знаешь, почему их так зовут? Был на одном острове у негров такой диктатор: Папа Док, а вокруг него гвардия - такие вот. Днем – в семьях, а ночью выходят на охоту.  “Оборотни”, “ мертвецы”. Убили  негра, а он встал и пошел. Это о них. Недобили. А помнишь, как они до “Освобождения” “режим” Фомича называли: “проклятый Гондурас”. Вот как! Конечно, Фомич тоже не ангел был. Над ними – насмехался, не принимал всерьез. Чужих ”деловых” гонял. Но программы–то его - работали, “Мясо”, ”Молоко”. Птицефабрики  старые, представь, все до единой восстановил! Путин нас бросил. Ведь сколько нарушений на всех участках было. Пусть даже Фомич молчит в Москве ясно почему, но все равно. Ну, ничего, мы тут не сдадимся. Упремся вплоть до отделения. Уйдем с районом к тамбовцам или к Саратову – хозяин умолк, выговорившись.

- Аяцков нам поможет? – усмехнулся гость. -  Еще  один “Союз Меча и Орала”?
И продолжил:
- Ну, если ты такой правильный мужик, то знаешь наши “понятия”.
- Я теперь не “мужик”, “мужик” - это в мирной жизни, - сказал хозяин и встал на ноги.  - А я теперь – “пацан”, такой же, как  ты. Только у тебя уже были ходки на зону, наверное, а у меня – “неприкосновенность” пока.
 
Разминая пострадавшую в схватке руку, он слегка застонал, подошел к перекладине и, уцепившись в прыжке, сделал подъем переворотом. Энергия мужчины, оставшегося без женщин, так и рвалась из него наружу. И он дал ей этот выход. Затем, спрыгнув на землю, разгоряченный попятился, громко дыша, к большому бетонированному бассейну  посреди двора, очень глубокому, хотя в чистой воде где–то все же угадывалось дно, и, желая охладиться, рухнул туда спиной прямо в штанах и ушел в глубины. Потом всплыл совершенно плашмя – лишь лицо и пальцы ног показались небу и зелени, выкинул из воды на берег резиновые шлепанцы, изверг, как кит, из себя струйку воды, полежал на спине, вслед за чем проплыл метров пять, перевернувшись и размашисто загребая, и опять завис поплавком.

- Мужик – он в постели с женой по ночам, а я – в баре “У Лины”, - сообщил сквозь фырканье новоявленный Ихтиандр.

 Он выбрался на камни, стянул с себя мокрые “треники”, явив солнцу на миг литые крепкие ягодицы, и швырнул штаны, словно спортивный снаряд так, что они, просвистев в воздухе, повисли на турнике, и засверкали в лучах, как знамя.

Оставшись в ситцевых трусах, которые мощно облепили всё то, что находилось у них внутри, он побродил весь в каплях, хотя дул прохладный ветерок, но не озяб.

Затем кликнул охранника, - тот все это время, абсолютно ни на что, не реагируя, играл в зарослях на раскиданных по траве овечьих шкурах со щенком ротвейлера, - принял из его рук махровое полотенце, обернув которое вокруг бедер, сказал:

- Андрей, принеси-ка фирменного.

- Тем более: раз ты - “пацан”, так знаешь законы, - проговорил гость. И продолжил, поясняя:
- Я ведь о том же с вашими в Городе толковал, а теперь – с тобой. Не по понятиям это: детей трогать нельзя. Как, кстати, и твоих – кому, как не тебе, объяснять. С губернатором бывшим разбираться – это пожалуйста, но зачем девчонку девятнадцатилетнюю в зиндан кидать?

Лицо хозяина осклабилось кривой и наглой ухмылкой:

- Ну, ты гонишь! Кина про благородные “бригады” обсмотрелся! Да ты хоть Борща спроси, хоть Русана – они с вашими общаются: у вас там любой друга детства за сто паршивых баксов на мушку возьмет, рука не дрогнет. Так что знаешь кому мозги морочь насчет того, что тебе кого-то жалко!...

Знаменитую своим экстравагантным поведением дочку проигравшего выборы губернатора, первую в городе любительницу танцев по прозвищу Принцесса, которая даже на излете дня голосования упорхнула веселиться в известный ночной клуб, милиция взяла утром первого дня “новой жизни” прямо на выходе с тусовки. И с тех пор  по сей день всякие молодежные дискотеки после десяти часов вечера в городе были запрещены. Как и музыкальные киоски. Всего этого Прокурор не любил, как и вообще недолюбливал молодых. Зато у фонтана в центре стал играть марши духовой оркестр курсантов.

Вернулся охранник Андрей с подносом, на котором возвышались два фужера и янтарный графин. Поставил на бетонированное ограждение бассейна тарелку с нарезанным лимоном и орехами.

    -    Угощайся, яблочное из этих садов, двойной перегонки, сорок пять градусов, - предложил хозяин. – Наш “кальвадос”.
Он налил напиток в фужеры, но сам отпил совсем немного и отставил фужер, поморщившись:

- И пить нет настроения. Это дело приятно, когда у тебя всё хорошо. А когда такие заморочки, как у нас сейчас, то не в кайф. И курить не хочется.
- Скинув полотенце, он опять кувыркнулся в воду, пофыркал, выбрался на солнечный припёк, натянул принесенные охранником другие штаны – синие, и такую же тренировочную куртку, допил из бокала свой самогон, после чего вновь разместился в плетеном кресле и промолвил, широко распахнув глаза и глядя прямо на гостя:
- Представляешь, «они» льва в зоопарке голодом до смерти морят. Специально не кормят, назло “бывшим”. Это ведь Фомич у нас меценатствовал. Артистов к нам сюда вез, праздники в городе устраивал. Какие салюты были! Музыка всю ночь над кафешками. Кенгуру в парк привозил. А “Прокурор” почему-то вообще животных не любит.
 
Мышцы лица сидевшего в кресле расслабились, громила как-то обмяк, и гость понял, кого напоминал ему сейчас хозяин: обиженного чем -то большого  и смертельно оскорбленного в лучших своих чувствах ребенка.

     -   По вечерам он так без жратвы орёт, что во всем Южном жилмассиве жители на балконы выйти не могут, - продолжил тот. – Моя дочка четырехлетняя как слышит – так плачет всегда. А потому…
Он повертел в руке привезенный гостем пакет, поднялся, бросил конверты в кресло, а вместо них нашарил первоначальный сложенный вдвое листок, содержание которого его так возмутило, и протянул его гостю, словно бы ставя этим жирную точку в беседе:

- …Потому -  возьми это себе, а Пильгеватову на словах скажи: Фролов просил ему передать, что он - чмо.
- Хорошо, - снова согласился гость. – Тогда у меня есть для тебя третий, последний, аргумент.
И он погрузил ладонь в недра своей походной куртки.

- Знаю я ваш последний аргумент -  спокойно сказал купальщик. И я не боюсь твоей пушки, вот я голый весь перед тобой, - он рванул на груди синюю курточку, сделал паузу и добавил:
- Но учти: ты не успеешь добежать до своего лимузина – Джек порвет тебя на клочки.

Предостережение было смешным. Тишина  окутала сад. Охранник растворился в зеленной глуши, включив где-то музыку, и над водой с порывом ветра среди черешен и груш поплыли звуки мелодии Бон Джови.

И гость с весёлой расслабленностью в душе понял, зачем  совершал его новоявленный пленник свои ужимки и прыжки, и наивный мужской стриптиз, угадал причину его многословья – так, смирившийся с тем, что загнан в угол, тот мужественно прощался с этим небом и солнцем, готовый принять мученический финал, и хотел выговориться хоть перед кем-то в последний раз.
Даже обмылся накануне этого рокового своего последнего мига, переоделся в чистое.

Гость почти рассмеялся, оценив чувство «чёрного юмора» хозяина, заранее устроившего поминки по самому себе. Но улыбка лишь подстегнула агрессивность его жертвы.

- Да это, опять-таки как я вижу, ты, а не я “кина обсмотрелся ”. Но я не желаю тебе вреда, - упредил очередной выпад хозяина гость. – Смотри и вникай.
Он протянул своему новому знакомцу открытую ладонь с зажатыми в ней жесткими картонными створками «корочек». – Я сотрудник федеральных спецслужб.
- Ха! - воскликнул его оппонент. – Такие корки продаются на рынке пачками, каждый может их заиметь. Контролерам в автобусе показывай.

Гость оставался спокоен:

- Ты, правда, уверен, что к тебе пришел киллер пить с тобой самогон? Нет? Тогда запомни. Ты сильно заблуждаешься, утверждая, что Центр забыл про вас, бросив малый бизнес в его беде. Но не тебе, а мне может понадобиться ваше содействие тут. Я имел разговор в Городе с вашими.

Хозяин посмотрел на незваного незнакомца исподлобья:

- Не верю я больше никому: ни тебе, ни Борщу даже до конца. Я верю только Фомичу. Но он бессилен, так как боится за дочь. “Они” хотят от него, чтобы он дал указание нам, семерым, сложить мандаты. А ещё — отставки главы  Федерального Округа: планы у них наполеоновские. А главное – чтобы Фомич вернул вывезенный им в Москву губернский архив. Там - много про них интересного. Все знают: за Прокурором стоят деньги «молдавских», вернее – приднестровских, деловых. У них дружба еще с тех пор, как он служил в следственном отделе нашей прокуратуры у Рюрика до  перевода в Москву. «Молдавские» же и спонсировали всю его избирательную компанию. Ведь после выборов он бросил всех, кто его поддерживал, даже коммунистов. Доверяет одним своим “оборотням”.
- И потому – “ссучившийся”? – спросил гость.
- «Молдавские» держат его за штаны, да и тебя, наверное, тоже, а за ними такая кровь! Говорят, их люди шлепнули в Северной  столице какого-то еврея из основных “питерских”. Потому и требуют архив. Там – много чего есть! Пильга – их “смотрящий” здесь. А ты – чуть ли не родственник президента их самозванной республики?
- Однофамилец, - ответил гость.
- У них даже поговорка есть с советских времен, я запомнил: “Дакэ врей сэ фий министру – надо быть а песту Нистру”. «Если хочешь стать министром, надо быть с левого берега Днестра» в переводе.
- Полиглот, – заметил гость.
- Вилла у тебя еще имеется на берегу Днестра, правда? Так почему я обязан проникаться к тебе пониманием? – не слушал его реплик хозяин. – И верить тебе?!

Гость посмотрел на него в упор:

- Должен поверить. Слушай меня. Я – подполковник СВР Ярослав Смирнов, — это мое настоящее имя. И я в самом деле “Бессарабец”. Но об этом не осведомлены ни твой “ Борщ”, никто. Ты один, кроме девчонок эскорта из «Ракушки», видел меня зимой. И сейчас я открылся пока только тебе: ты мне понравился. Теперь о том, кто я такой, во всей вашей области знают всего два человека: ты и …, - на этот раз уже он сделал паузу, - …и Пильгеватов.

Фролов поднял на него глаза.

     - Мы пересеклись с ним по работе в ваших местах в незапамятные времена, когда я только начинал свою службу в этом областном центре. И с тех пор он искренне верит, что я курирую его «от КаГэБэ». А «КаГэБэ» – нет. Есть – соответствующая федеральная служба, которая не имеет к той, прежней, никакого отношения.
     - КГБ нет, а кагебешники есть, - с издевкой произнес Фролов, разглядывая новоявленного “купца по его душу”. Так, наверное, доктор Фауст смотрел на Мефистофеля. – Но я  не покупаюсь.
“Я больше не играю со своей душой. Какая есть – кому-нибудь сгодится”, – охранник Андрей в глуши зарослей включил на полную громкость вместо “Бон Джови” другую запись.
      - Мы - разведчики, - пояснил гость. – Разведка всегда была элитой. Мы не вербовали стукачей и не хватали людей за анекдоты. Твое содействие мне может понадобиться не сейчас, но я скоро вернусь. И если что – хочу положиться на тебя и получить согласие появиться тут вновь при необходимости: сейчас мне надо в столицу. Ты должен мне довериться. Только тогда все у вас все будет хорошо.… А  ты…

“Останься  в живых, отчаянный  псих. Не свой не чужой – последний геро-ой!“ – несся из сочных пампасов истошный вопль.

   -  А ты сможешь увидеть тут своих дочек, - завершил свое откровение гость, отступая по бетонированной дорожке туда, откуда возник полчаса назад, словно дух.

А затем, улыбнувшись, добавил:

- И лев не умрет.
 
  -   И еще, - на прощание указал он длинным пальцем точно в лоб хозяину, который продолжал беззвучно сидеть, не произнеся ни единой реплики. – Не говори так больше про Путина.

Он стоял в проеме ворот, за которыми в синем просторе уходила, минуя стороной областной центр, стрелой от Саратова к столице федерального округа прямая, как лезвие меча, трасса, и у ног его покачивался созревающими колосками невысокий ковыль.
Ворота скрипнули и захлопнулись. Лязгнул автоматический засов, и раскинувшийся за изгородью простор исчез для взгляда хозяина, который остался сидеть в кресле один, словно и не было рядом с ним только что никого вовсе.

                Глава 2. Златые купола

1. Ясным московским утром со стороны внутренней Кольцевой железной дороги, что неровной дугой опоясывает северную половину срединной части столицы, соединяя все основные вокзалы кроме Киевского и замыкаясь своими краями на Яузе и Москве – реке, по улице Шереметьевской шёл в направлении Садового кольца и центра просто одетый парень.
Впрочем, “парнем” его можно было назвать условно: абсолютно обычное, не запоминающееся  лицо его не имело возрастных признаков, походка была пружиниста, фигура поджара и спортивна, а взгляд холодных и серых, в цвет волос, глаз, устремлен вдаль.
Спокойное выражением худое лицо его успел тронуть явно не здешней загар, хотя лето едва разгорелось: было начало июня, ветер гнал по асфальту тополиный пух, московские голуби жались среди этой пыльной поземки к тротуару, словно что – то предчувствуя и боясь, а над ними, далеко наверху в бледном и светлом лазоревом небе парила неизвестная птица.
Человек шёл не медленно и не быстро, он относился к типу мужчин, полных здоровья и бодрости духа: такому в равной степени можно было дать как около тридцати лет, так и за сорок.
Единственное, что его отличало от остальных москвичей, полюбивших в последнее время пофорсить своей элегантностью в одежде, так это, — помимо загара, — более, чем непритязательный внешний вид.

Он шагал без головного убора и солнцезащитных очков, обычный такой трудяга с обгрызанной, падающей на лоб чёлкой то ли русых, то ли выгоревших, но — без всяких вкраплений седых, - волос, в сером немодном пиджаке поверх простой рубашки, и в таких же брюках: костюм его был чист и аккуратен, но словно бы куплен в советском универмаге – в Москве в таком виде давно уж никто не ходит.

Дополняла ностальгический облик перекинутая через плечо холщовая сумка с чем-то тяжелым, хозяйственным – может, дрелью.

Прохожий как будто явился на столичную улицу откуда-то  из восьмидесятых годов, совсем не изменившись. Хотя, на самом деле он без сомнения просто сошел только что с пригородной электрички у Савеловского вокзала и следовал теперь в центр, а центр тут велик. И в самом деле, был этот человек не москвич и даже не из Московской области. Мало того, до данного летнего дня он и бывал-то в Москве всего пару раз, очень давно и не далее гостиницы “Украина”, не имел тут ни регистрации, ни прописки, тем не менее держался уверенно, милиции не боялся и явно знал, куда шел. Просто одетый человек следовал по правой стороне улицы, держа в зоне внимания противоположный, у театра “Сатирикон”, тротуар. Однако, не дойдя  до перекрестка, он замедлил шаг, быстро пересек проезжую часть наискосок к театру: это было строение Шереметьевская,8, — затем, не спеша, миновал еще пару домов и зашел в сквер под тень лип.

 Впереди, за углом  остроенного  на закате застойных лет в самом начале улицы у следующего уже перекрестка, современного, из стекла и бетона, кино ”Гавана” шумело широкое транспортное кольцо Сущёвский вал, переходящее далее в Масловку, Беговую и улицу 1905 года, что огибали большой дугой с внешней стороны Садовое кольцо.
Из-под сумрака лип хорошо просматривался участок  Сущёвки перед гостиницей “Северная” и далее на пару кварталов до универсама “Марьина Роща”.

Парень стоял спокойно, глядя прямо перед собой, как вдруг за потоком машин, достаточно редким для центра Москвы в такой час: где-то явно опять перекрыли движение, что было для него кстати, — он увидел четко и ясно того, кого ждал.

 Невысокий худощавый брюнет показался со стороны гостиницы “Северная”, из дверей которой только что вышел, и намеревался перейти Сущёвский Вал точно наискосок к кинотеатру.
Был он мелкокучеряв, без вещей, и походил бы вполне на белокожего африканца, если бы не слишком уж бледный даже для московского июня цвет кожи.

Некоторый изыск его облику "латинского мачо" придавали черные косые усы на гладком бритом лице.
Легко  и беспечно прошагав  поперек  мостовой на зеленый  светофор, он свернул направо через улицу  Шереметьевскую к “Гаване”, и тотчас из-за угла кинотеатра вслед за ним прямо на середину тротуара вышел, раздвинув кусты и нависающие сверху ветви, «просто одетый парень», на ходу снимавший с плеча холщовую сумку.

Перед собой появившийся из укрытия видел на тротуаре все тех же голубей, что копошились в пыли под ногами совсем редких прохожих. И эта немноголюдность улицы была сейчас неудивительна: путь транспорту и пешеходам здесь оказался перегорожен – у главного входа в кинотеатр устанавливали, разворачивая над тротуаром, огромное рекламное панно нового московского мюзикла, и случилась пробка.

 Установочный кран никак не мог разъехаться с неведомо каким образом взявшейся в этом месте странной мотоциклеткой с груженым прицепом, в своих маневрах едва не размазав по фонарным столбам стайку затесавшись тут некстати вьетнамских “челноков”, а больше вокруг не было никого.

Стоял скрежет и гул, панно, поворачиваясь, загораживало всю перспективу, над ним парила хищная птица, вьетнамцы уворачивались от колес крана в тот неожиданный миг, когда холщовая сумка упала на укрытый взметнувшимся лёгким тополиным пухом асфальт, а курчавый, едва тронутый сединой, а может, просто выгоревший на солнце затылок брюнета оказался вдруг в чёрном, как и он, сам, перекрестье сверкнувшего вороненой сталью прицела.

   2. Тем же чудным июньским утром, прохладным и ясным, только чуть-чуть пораньше, по совершенно почти что пустому проспекту Мира от центра Москвы к Рижскому вокзалу вольно и весело катил джип, красивый на вид и с четырьмя, считая водителя, пассажирами внутри.
Водитель был крепок, с военной выправкой, другой, сидящий рядом с ним, товарищ имел на лацкане депутатский значок, а на просторном заднем сиденье свободно раскинулись еще двое. Один — совсем юный  кудрявый черноволосый и кареглазый паренек с бледным, точно и не лето было на дворе, лицом и такими же не тронутыми  загаром тонкими руками, пальцы одной из которых вцепилась в спинку сиденья впереди, а второй - ухватились за край приспущенного стекла, так, что локоть торчал снаружи, а голова мальчишки вертелась, поглощая распахнутыми глазами и открытым ртом разметавшиеся вдоль проспекта достопримечательности, словно маленький южанин спустился сюда с диких снежных гор.

Сосед паренька по сиденью был, напротив, вовсе не юн, хотя и не стар, не поймёшь какой, так как  лицо его скрывали зеркальные, каплевидной формы очки для лета, и — укрывшая подбородок и щеки, стриженная коротко, но обильная борода с усами цвета скорее пегого, или – рыжеватого.
Шевелюра, достаточно густая, на его голове была также непонятна по цвету по причине щедрого вкрапления в нее седых волос среди темных. И в довершение картины, изо всего этого зрелища мощно выступал не малых размеров розовый нос  с крупными ноздрями. Пассажир, казалось, дремал, откинувшись на спинку сиденья, и верченье соседа не мешало этому его занятию.

- Смотри, внимай! – подшучивал над юношей на заднем сиденье водитель, не отрывая взгляда от дороги. – Дома такого не увидишь: мегаполис! Не то, что у вас – одни развалины вместо фасадов! Что у вас есть – то? Ну, Невский. Ну, лошади эти с мужиками…
- Мосты ещё, - подсказал, не переставая дремать, бородач.

Свежий ветерок свистел по салону. В него залетал тополиный пух и музыка из кафе. Бледно-лазоревое, на редкость для столицы ясное небо чертили стрелами белые перистые облака, края их горели в лучах раннего солнца алым, словно это трехцветное знамя раскинулось в зените над городом, и такая благодать стояла не день и не два, что вообще было дивным чудом для Москвы – обычно здесь не проходило и дня без дождей, а под светлым сияньем парил, кувыркаясь, какой-то пернатый хищник – наверное, сокол из тех, что держали специально в Кремле пугать ворон, царапавших лапами позолоту на маковках храмов.
Отъевшиеся в окрестных кварталах у сытных бачков с отходами на задних дворах бесчисленных заведений серые хозяйки помоек, вовсе забыв свой природный ум и всякую осторожность и видя себя, наверное, уже царицами небес, а тех, кто внизу — своими подданными, учинили себе забаву: скатываться по куполам вниз, цепляясь когтями, наперегонки.

- Мосты ещё, – бесстрастно подтвердил водитель с военной выправкой. – И всё! Почти. То  ли дело у нас, - звенят колокола! Златые купола! Красота. Любуйся, пока машин нет.

Проспект, действительно, был непривычно свободен – выезд с Садового кольца на час перекрыли: шла подготовка к постановке нового мюзикла. “Реал - шоу”!   
Но для  автомобиля депутата Госдумы от Санкт-Петербурга препонов быть не могло.

- Ну что? Что у вас там ещё есть? – продолжал прикалываться над восторженным от видов Москвы юношей из провинции москвич-шофер.
- У нас – Путин! – выпалил вдруг, словно выстрелил одним словом в простор, молчавший до сих пор их спутник со значком.
- Нет! Путин – у нас, - бесстрастно парировал водитель в штатском.

  Бородатый пассажир промолчал, пересилив нахлынувшее веселье. Смешно или нет, но даже этот товарищ, крупный политик и депутат, один из лидеров раннего ленинградского демдвижения, не видел нынешнего президента вблизи.
А он, человек, пришедший из ниоткуда – видел. Видел тогда, когда тот еще был для многих – никто, и звать – никак, известный лишь ленинградской команде, подпольно собиравшейся на “экономические семинары” за городом, в лесах Карельского перешейка подальше от “органов” и властей. Это потом вся команда  шагнула под солнце гордо и властно вслед за Собчаком, поверившим Владимиру раз и навсегда, а заодно приютила его, еще безбородого и не седого. Его, неудачника, который бежал по стране не один год, как заяц от орла, от темных сил, гонимый страхом памяти, взял в свой отдел на чисто  техническую работу Михаил, заведовавший городским госимуществом и позже погибший от пули киллера. А к Михаилу беглеца и давнего своего приятеля привел Юрчик, институтский его однокашник, которому удалось – таки, несмотря на такое компрометирующее знакомство, защитить диссертацию – только не дома, а в северной столице, где жили родители его жены, и куда перебрался вскоре после бегства друга из “Города на горЕ” он сам.

 И на встречу с которым спешил теперь по тихой солнечной столице бородатый человек. Странно, но теперь, возможно, Владимиру и всем, кого он знал, могла в их заоблачных высотах потребоваться его помощь. Потребоваться после того, как в тишайшем городе, чьего и названия – то в Москве никто не помнил, вечно путая с каким – либо другим местом, начали происходить дела удивительные и страшные. И это в самом надежном из всех, Приволжском федеральном округе, для которого во всей новой вертикали власти и генерала-то, в единственном изо всех округов, не нашлось, а нашёлся так, какой-то смелый тонкоголосый коротышка, свой парень, такой же, как все, со смешной фамилией из телерекламы солёных орешков.

"Кириешки - кто смел, тот и съел!".

 Он-то и должен был стать первой жертвой, чтобы освободить в Нижнем  плацдарм для   будущего прыжка “восставших из праха” сюда, к златым куполам, который они совершат с Волги: из того края, где завелся дракон.
Совсем небезопасная тварь, с которой бородатому герою уже довелось встретиться давным-давно однажды.

В пору, когда для всех остальных, кроме него, еще не началась война, а был веселый, сытый, благоухающий и полный музыки и любви мир – такой же радостный и беззаботный, каким виделся сейчас московский проспект из окна джипа чернявому пареньку, не прожившему еще в Москве и неделю.

Не доезжая до метро “Рижская”, машина, слету перестроившись в левый  ряд, свернула на улицу Сущеёский Вал туда, где некогда был знаменитый универмаг в Марьиной Роще, а  кварталом ближе по той же левой стороне улицы – гостиница “Северная”, в которой проживал кудрявый пассажир “джипа”, — и тотчас попала в автомобильную пробку.
 
- Приехали, - сказал водитель и включил радио.

  Причина задержки была видна издали: далеко впереди, мешая движению, разворачивали, устанавливая, огромный рекламный  щит того самого нового мюзикла, пробный дебют которого, или генеральная репетиция, должна была состояться в зале кинотеатра “Гавана”, что располагался наискосок через перекресток от гостиницы, по правую сторону улицы, еще ближе.

— А разве дядя Слава не поедет с нами на вокзал? – спросил паренёк своих старших товарищей.

При торможении джипа посреди пробки на углу у Гиляровского он машинально ухватился руками за спинку водительского сиденья и подался вперёд, уткнувшись подбородком в побелевшие от напряжения костяшки своих худых кулачков, — при этом тщетно пытаясь высмотреть что-то за сплошным потоком машин.

- Его нет в Москве, Мишель, - ответил ему, повернувшись вполоборота, сосед водителя. – Он сейчас в городе, в котором ты родился.
- Теперь уже в столице административного округа, - возразил шофер в штатском. – И прямо от Кириенко выезжает в Питер, минуя Москву, через Ярославль. Он ведь у нас стреляный нелегал. Человек, приближенный к клану самого господина Президента Приднестровской Молдавской Советской Социалистической Республики!
- Там давно уж, как правит бал молдавская милиция из Кишинева. Воронин — даром, что коммунист, а быстро прижал их к ногтю, прислал своих людей. А те, прежние, все уже у нас: на Волге, в «опричниках», - заметил депутат.
- Он не «Воронин». У него молдавская фамилия, - возразил шофер.
- Не важно. Это еще лучше. Главное – навел шорох, прогнал шпану, - сказал его сосед про  вновь избранного кишиневского главу.
- Этим-то мы и воспользуемся.
- Авантюрный план. Слава рискует.
- Он любит авантюры. И лучше знает ситуацию на Днестре.
- И на Волге.
- Жалко, что я его не увижу сегодня, - прервал разговор взрослых парнишка на заднем сиденье.
- Он должен быть в Питере и встретиться с журналисткой – той самой, что писала про судьбу «богатых вдов»: бывших жён убитых в разборках «крутых» бандитов и политиков. Скандальная серия интервью скандально известной репортерши. В том числе с вдовой дяди Миши, твоего тёзки, - пояснил водитель.
- А, правда, что меня назвали в честь него? – спросил паренек.
- Нет, - произнес депутат, – мы все тогда еще не были знакомы. И ты не питерец, повторяю, ты родился совсем в другом месте. И никогда им не станешь. А вот москвичом ты стать смог бы.

И, усмехнувшись, добавил:

- Если будешь хорошо учиться.

Джип по ходу разговора медленно продвигался в пробке, и шофер вертел баранку, лавируя среди сигналящего потока. Голова его то и дело была повернута лицом к сидевшим сзади, он гудел, жал на тормоз и газ и говорил одновременно.

- Теперь Дарья готовит серию репортажей о русских в бывших союзных республиках, что были посланы туда когда-то по распределению на новые заводы и остались брошенными. В Питере она находится по пути из Эстонии, затем будет Молдова. А в том, вашем городе на Волге сидит под домашним арестом их "собкор" регионального издания столичной "комсомольской" газеты. Глупый лихой мальчишка, ляпнул что-то перед выборами…

- Много чего, - добавил депутат.
- Вот Даша и попросила Славу заехать туда из Саратова, по пути в Нижний выяснить про его судьбу. Там ведь кошмар твориться, - усмехнулся водитель и кивнул, обернувшись, пареньку:
- Так что обживай-ка Москву. Вот слушай.

«Случайно попавший сюда путешественник не сможет ни пешком, ни используя метро осмотреть, изучить этот гигантских размеров город и за год. Столь огромный пирог невозможно поглотить в своем восприятии целиком. Но для того, чтобы распознать  вкус такого блюда, как наша столица, и не надо пытаться съесть его весь — вы лопнете. Достаточно отыскать самый сочный и смачный кусок, вырезать его и насладиться. Спроси нас, и мы объясним тебе, как это сделать», - вещала передача Московского радио для приезжих.

- Говорят, москвичей не любят, - произнес парнишка.
- Не повторяй за другими всякие глупости, - заметил человек со значком. – Вон, посмотри на тротуар.
Автомобильный поток опять замер, оттиснув «джип» к обочине. Там к асфальту, по которому мела редкая тополиная метель, прижалась стайка голубей, явно напуганных парящим под сводом неба соколом. А еще выше, в сиянии солнца, спокойно сновали,  чертя простор, стрижи.
- А они не боятся, - добавил депутат. - Потому, что высоко.

«Попробуем искромсать карту Москвы, - продолжал тем временем диктор свой рассказ про самый вкусный кусок пирога. – И сразу отрежем южную ее половину – все то, что ниже реки. Для всякого провинциала этот мир – его романтическая, но ушедшая навсегда командировочная юность. «Обои» у метро «Профсоюзная». Автозапчасти на Южном речном вокзале, пластинки на Каширке  - песня души! Длинные «простыни» списков с заказами на покупки от родни и сослуживцев, нежные «демократические»: венгерские и польские куры в целлофане, в магазине «Прага» на Варшавском шоссе. Россыпи шоколадок для девушек, полиэтиленовые, с надписями, кульки с ручками. И апельсины у каждой остановки, и даже бананы, и невиданная нигде более гречка с настоящими мясными котлетами прямо в какой-нибудь обычной студенческой столовой Университета… Сказочный дефицит! Почти коммунизм – и подобное будет вскоре везде! Так много всего, что и не доберешься никак сквозь буйство этого фантастического изобилия до своего военно-режимного, как и все «почтовые ящики», какого нибудь «Антея». Под землей проезжаешь немыслимые расстояния. Такие, что когда над одной станцией метро светит солнце, то на выходе из другой идет дождь, но все равно вокруг скверов и площадей все те же желтые дома в не сосчитать сколько, - как ни задирай голову, - этажей с фирменными московскими табличками, на которых — названия улиц. И уходящие в бесконечность бульвары, плошади и проспекты. В мире много миллионных, суперкрупных гигантов-городов. У нас — всего один, зато какой!  В любом  другом административном центре страны, даже крупном, прямо с главных улиц часто видны вдали загородные поля и перелески. В Москве, даже с самых высоких холмов, горизонта не увидишь. Разве что привычные цветные кварталы сменяются вдали морем белых башен высотных новостроек. И нет тому конца и края! Отметив «командировку» в отделе кадров, можно от наплыва эмоций и впечатлений выпить сухого винца. Чешского, или венгерского, или «Совиньона», прямо из бутылки, средь городских ландшафтов в районе красивых строений. Как бы не так: словно из - под земли - люди в серых костюмах: «Пьянствовать тут! На территории комплекса дипломатического представительства ГДР!» Слава богу, что не ФРГ! Бегом, бегом к метро!» – углубился радиорассказчик во что-то личное, но тотчас же вернулся к теме: «Так что отсечём эту, южную, часть московской карты – огромный мир, знакомый нам прежде. На его проспектах и тогда жило много приезжих.… Это наше командировочное прошлое, не станем же возвращаться, зачем?! Что у нас выше по карте? Замоскворечье с его старыми белыми домами – особый город, словно взятый из провинции и воткнутый зачем-то сюда, в сердце столицы. Почти не Москва. Центр не будем пока рассматривать вовсе. Там много рекламы, супермаркетов, банки и офисы. В общем «деловой Сити» - он и есть Сити, где почти не осталось коренных жителей. И зря: ведь без них – какая Москва! Но есть, осталась ещё у нас сохранившаяся Москва: коренная, глубинная, откуда почти не уехали старожилы.  Это не очень-то «центр», но именно о здешних закоулках сложены саги, написаны песни. И найти эти места совсем не сложно, зато это самые интересные места в Москве, по которым можно судить обо всей столице. Ты сумеешь их обойти, не заходя в метро, просто пешком. Здесь тебя никто не тронет, если ты не пьян и не выглядишь, как дурак, или как пижон. И, когда небо ясное, то прямо с утра надел куртку, кепку: вдруг дождь – изменчивость погоды в Москве непредсказуема, - и вперёд! И тогда окажется – столица не так уж велика. Железная дорога, дугой соединяющая вокзалы, и река – Москва с юга ограничивают весь этот пирог, из которого надо вырезать, подальше от центра, наш самый вкусный кусок. Смотри: севернее Садового кольца, достаточно далеко, есть ещё одно внешнее концентрическое кольцо. Сущёвка и Нижняя Масловка как бы раздвигают собой ножницы двух сходящихся к центру проспектов… Внутри и находится то, что нам нужно».

- Видишь - сейчас мы едем по этим краям, - обратился к пареньку на заднем сиденье водитель.

Ему удалось пристроиться в хвост фуре, которая вдруг свернула влево, на Олимпийский проспект, освободив впереди широкий обзор до самого кинотеатра «Гавана» справа по курсу, где краном устанавливали, поворачивая, красный с золотыми буквами рекламный щит мюзикла на фоне синего неба. Бородатый человек прикрыл глаза. Ему ли не знать окрестные места! Два транспортных кольца – Садовое на юге и это на севере, и две стрелы проспектов образовывали внутри сегмент. Проспект Мира уходил почти точно на север. За ним Сокольники до самой Яузы и далее — Останкино. А с северо-запада, по Ленинградскому проспекту он шел совсем, казалось, недавно пешком в одиночестве со стороны Питера, где в тот год только что случился конец света. Не избрали повторно Собчака, и все они, его соратники, до единого человека, покинули места своей службы, как сделал и он, шагая тогда по Москве в сторону Кремля.  Справа раскинулась Пресня, с Ваганьковым и Зоопарком, чуть дальше на юг был Арбат, за рекой - чопорный Кутузовский проспект, и высотки, и одетые в мрамор грандиозные набережные в стиле сталинского ампира – самое шикарное, что вообще есть в Москве, не сравнимое ни с чем. Все рядом, рукой подать. Как и сегодня.

- Гуляй, – не хочу, - сказал водитель парнишке.

«Здесь, на Самотеке, отдыхал с дружками юный Высоцкий, тут летала над крышами Маргарита», - продолжал живописать окружающую местность, радиодиктор.

- Ну, положим, Маргарита летала слегка не здесь, - заметил, вывернув руль, шофёр, и добавил, уличая диктора:
- Сам не москвич, ясно!

Оглядывая пространство и повороты, он намеревался половчее найти прогал, чтобы там, за универсамом, свернуть к автозаправке, что издавна располагалась на Тихвинской улице за многострадальной синагогой. Но сначала надо было забрать от гостиницы главного пассажира, ради которого они и приехали сюда. Человек с депутатским значком уже вроде бы разглядел его где-то там, за афишей мюзикла, весь напрягшись, а бородатый упустил момент радостной встречи, завороженный знакомым до боли голосом из радиоточки. Как тесен мир!
Конечно, это был голос их беспутного, дурного Лёнчика.

Прекрасное время, где был он сам, тогда ещё не седой и не бородатый, и были рядом с ним его однокашники по забытой студенческой группе – Лёнчик и Юра, который должен сейчас идти от гостиницы...

А также имелся их «политех» в чудном городе на горе, где Лёнчик и Юрка были местными, а он нет, бродяга и беглец уже тогда – как давно это было!

Юрка был гений в программировании, а Лёнчик не понимал в технике ни черта, только читал журналы, да что-то даже пописывал сам, но и то лишь изредка, а в основном сидел в пивбаре «Бочонок» у тихой заводи и предавался философическим рассуждениям о величии духа. После института его даже никуда на нормальную работу не взяли, так и болтался себе среди моря пива, как капитан Немо в пучине, и вскоре сгинул бы вовсе.… Но превратна судьба, и не он, а его однокашник: это уже теперь из того созрел нынешний солидный человек с бородой, — стал тогда по воле злых сил в одночасье бомж и бич.

Находясь в столице, он не в первый для себя, конечно, раз слышал выступление Лёнчика по радио, но встретились они лишь однажды, тут на Самотёке. Лёнчик поселил его в служебной квартире, не побоялся. Хотя чего, казалось, было уже бояться, в середине девяностых, в демократической Москве! Но низверженный Собчак, смертельно больной, тайно летел в Париж. Владимир был с ним, Михаила застрелили прямо на Невском Проспекте, а ищейки новой питерской власти шарили у стен Кремля. Лёнчик же был никто, и он рисковал. Он сам жил тут еще на птичьих правах. После бегства нашего героя из города, — где он когда-то учился и поступил на работу, наивно собирался делать карьеру и любить женщин, и уже начал вершить всё это, да был сожрат лихой шайкой, став вечным беглецом и изгоем без имени и судьбы , — в их милом элитном НИИ, куда он был распределён после вуза, произошли все желанные им когда-то перемены. Коллеги сделали карьеру, но без него. Генеральный отбыл на повышение в Москву, взяв с собой своего протеже: их начальника  отдела, а в месте с ним и Воздвиженского, лучшего программиста бюро и по совместительству старшего брата Лёнчика. Он-то и избавил родителей от Лёнчиковых выкрутас, пристроив беспутного младшего братца тут. Стоило бы захватить его сейчас сюда, в лимузин, на встречу с Юрием, но Лёня выступал в прямом эфире и был занят делом.

И, верно, даже не вспоминал места, где кончилось их общее детство: Город на горе, на вершине которой находился парк с колесом обозрения, с белками и грачами в кронах дубов и лип, укрывших гору кудрявой шапкой, как голову - шевелюрой.

Гора была двуглавой, и улицы свисали с неё неровно, по склонам и террасам, перемежаясь оврагами с заросшими кустарником кручами, с диким «частным сектором», с ручьями, спускались они круто - так, что транспорт мог забраться вверх по этим улицам далеко не по всем.

Справа от парка, на второй, «малой», макушке двуглавой горы торчала видная отовсюду телевышка, и белел микрорайон, где была «общага», в которой всё началось и все закончилось. А в долине под склонами, что низвергались к великой русской реке, раскинулся городской центр.
Его стены песочных тонов: жёлтых, оранжевых, розовых, оштукатуренные, с вкраплениями слюды, зажигались пылающими волжскими закатами, огромными, в полнеба, и центр города сверкал  в мгновения, когда красные лучи падали под определенным углом,  как брошенное в пустыне драгоценное украшение.

Как золотой Иерусалим.

Юрчик, мирный еврейский парнишка, жил в этом городском центре и занимался себе наукой на кафедре в их родной альма-матер, строча диссертацию, защитить которую ему удалось, лишь сбежав в Ленинград.
Где они и встретились.

С тех пор Юрчик мало изменился, что стало видно сразу, как только установочный кран развернул афишу мюзикла, собираясь нанизать панно на штыри и открыв взору пассажиров роскошного брюнета, а лицо паренька на заднем сиденье расплылось в улыбке. И только слепой не мог бы теперь догадаться, что это отец и сын.

 Шиманский стоял к ним в вполоборота, озаренный солнцем, такой же, как прежде – кучерявый, с бледным лицом и худыми, это при его - то пристрастию к спорту и гирям, руками, вот ведь дурная жертва вегетарианства!
Бородатый пассажир усмехнулся, но что-то уже в этот момент насторожило его. Что именно, он пока не мог себе объяснить, не желая распылять на посторонние мысленные усилия радость от встречи с давним другом тут, не в Питере.
 
Юрчик прибыл в Москву из северной столицы всего на день – по делам и поздравить сына, поступившего после своей питерской школы в университет на экономический.

 Мишель поступил сам – хотел в МВТУ, но так уж вышло, и бородатый помощник депутата со значком почти не помогал ему, лишь пристроил в гостиницу, да показал что тут и как. Тот весь пошел в отца, и внешне – копия. Мишка, где твоя улыбка!
А вот она.

Утреннее оранжевое сиянье заливало красивый плакат, и кран, слепя глаза. Юркиному передвижению по тротуару мешала дурацкая мотоциклетка с прицепом, перегородившая путь, рядом верещала, суетясь, стайка резвых вьетнамцев – прицеп доставил им товар в коробках, может, фрукты.

Теперь бородатый пассажир видел приятеля целиком – тот стоял лицом к ним, волосы его были черны, как тогда, в «детстве», их лишь слегка тронул по поверхности негритянской копны иней седины, – или они просто выгорели, как всегда случалось с Юрчиком летом, в жару, и золотились рыжевато-пепельным нимбом.

Лишь одна деталь, но самая заметная, отличала Шиманского нынешнего от прежнего Юрки.
Это были резкие, в меру широкие, чёрные стрелки косых усов.

Он отпустил их после того, как убили Михаила – человека, так много сделавшего для него в Ленинграде пятнадцать лет назад.
Для него, а заодно — и для его тогда ещё безбородого однокашника, свалившегося, как снег на голову после своего удивительного спасения. Отпустил, хотя ранее не носил усов, чтобы быть похожим на погибшего шефа и этим запечатлеть память.

И теперь оба старых приятеля должны были уезжать вместе в город на Неве, сегодня же в ночь, чтобы продолжать общее дело.

Такие громкие, но столь же и горькие слова одни лишь только и могли возникнуть в голове бородатого пассажира сейчас - и никакие другие.

Потому что страшное сходство убитого Михаила с его «крестником» стало вдруг столь зримо очевидным для него и скорым, что сделать, что-либо спасительное было уже невозможно.

3. Того персонажа, которого нарисовала перед взором сидевшего рядом с парнишкой бородатого пассажира зрительная перспектива на заднем плане, за спиной Шиманского, оживив вдруг через толщу лет яркую картинку из прошлого, он узнал сразу.

И, не успев ещё ничего ни понять, ни сказать, еще до того, как упала на усыпанный пухом асфальт холщовая сумка, уже рвал наружу дверцу кабины, стремясь успеть, хотя успеть было невозможно.

Вдруг огромное полотно плаката, вновь некстати, загородило обзор, и тотчас яркие буквы, лопнув, взорвались изнутри рваными клочками материи сразу в нескольких местах, образовав аккуратные дыры и тут, и там.

Вспорхнули в небо вспугнутые хлопками голуби, а все звуки вокруг: и шум машин, и музыку из неблизких киосков у кинотеатра, перекрыл истошный, на нечеловечески высокой ноте визг немолодой вьетнамки.

По асфальту покатились из-под плаката красные грейпфруты, водитель одним движением, моментально развернувшись, профессионально швырнул кудрявого паренька на пол под сиденье, депутат со значком машинально загородился гербовой папкой, едва не разбив зеркало над рулём, но также выпрыгнул из машины, не зная, что предпринять.

А крепкие подметки водителя в штатском уже толкали от себя быстрой дробью согретый солнцем асфальт, под ними скрипели, лопаясь, липкие тополиные почки, сильные ноги несли тренированное тело прыжками раненого ягуара, рычаги согнутых в локтях рук и разметавшиеся полы пиджака молотили воздух, мелькая, он в шпагате перемахнул мотоциклетную сцепку, на лету выхватывая пистолет, и его бородатый спутник тоже бежал параллельным курсом, обогнул прицеп с фруктами слева по проезжей части, и тотчас увидел распростертое тело, черноволосую голову, уткнувшуюся лицом в асфальт и раскиданные в стороны ноги в задравшихся джинсах и простых, как и в давние годы, кроссовках.

Обтянутая тканью пиджака спина его рванувшего сквозь дебри кустов боевого спутника уносилась вперёд, но усилия догнать неизвестного были тщетны - впереди уже не было никого.

Бородатый человек нагнулся, ощутил пальцами липкую черную жижу на жестких кудрях, взял руку друга в свою – пульса не было, и опять побежал - туда, к театру «Сатирикон», но в кустах тоже было пустынно, и водитель стоял с пистолетом в руке, как вкопанный, весь дрожа, а к нему уже неслись два милиционера, что охраняли «Гавану», прямо в бронежилетах, готовые сшибить и затоптать – хотя выстрелов не слышал никто.

И как только заметили!

Очумелые, вырванные прямо из утренней расслабухи, они истошно орали:
«Всем стоять!», на что бородатый человек машинально заявил, остановив их отважный бег:
«Спокойно! Я - помощник депутата Государственной Думы от Санкт-Петербурга».

А от перекрёстка к ним бежал еще один милицейский наряд и кто - то в штатском, водитель оставленной ими машины козырял красными корочками, двое в бронежилетах бросились в сквер в погоню, и тут же кстати, прямо под стрелу крана с израненным рекламным плакатом нырнула свернувшая с проезжей части карета «неотложки».

Определив для себя, что помощь их здесь более не нужна, оба преследователя и подоспевший испуганный депутат поспешили туда, где в тени лип у стен  «Сатирикона» скрылись догонявшие неведомого беглеца милиционеры.
Они уже обшарили все кусты и сразу нашли брошенное убегавшим автоматическое оружие.

Это была модернизированная модель китайского производства: такие были когда-то на вооружении политической охранки «Сигуранца» свергнутого румынского диктатора Чаушеску.
Все сходилось.

Бородатый человек ещё некоторое время оставался молча стоять у серой коробки Театра сатиры, в то время, как остальные уже вернулись на место основного действа: там драма развивалась вовсю, вьетнамцы были повязаны и стояли, уперев широко расставленные смуглые ладошки в шершавую стену кинотеатра, и в позе «ноги шире плеч».

Сержант, вопя в рацию матом, лупил их, то одного, то другого, носком тяжелого кованого башмака-«берца» в щиколотки, считая, что ноги раздвинуты недостаточно широко, и раскосые бедолаги, пищали, но терпели, хотя они-то по отношению ко всему случившемуся были как раз ни при чем.

Оператор установочного крана с болтающимся у всех над головами порванным плакатом мюзикла, который он так и не нанизал на штыри, давал первые показания.

Ему тоже слегка досталось: пули, разбив стекло кабины, задели по касательной его плечо и щёку – стрелок, отступая с тротуара спиной к зелёным посадкам, дал очередь поверх голов всех, кто тут находился.

Киллер был явно профессионал: все произошло в секунды, он не таился и бесследно исчез в сквере, в том, откуда вышел, – очевидно, уйдя дворами к железнодорожной ветке, что соединяла Рижский вокзал с основной кольцевой дорогой. Но самое главное: оператор крана, как ни старался, не мог вспомнить ни единой его отличительной черты, ни одной приметы. Лицо стрелка было совершенно не запоминающееся и не имело никаких индивидуальных особенностей. Так, шел себе работяга - ремонтник или служащий.
Человек без свойств. Господин никто.
И только бородатый пассажир развившего теперь бурную командирскую деятельность, даром, что он был в штатском, водителя депутатского джипа, стоял молча, опустив руки. Он был единственным, кто понял, в чём дело, узнав нападавшего. Но что он мог предъявить – единственное, как сон, воспоминание из прошлого? К тому же ему было не до показаний. Солёный ком в горле сковал его дыхание, когда он, погруженный в оцепенение, смотрел, как носилки с его другом, белым, как мел, втискивают в санитарную карету два дюжих молодца в белых халатах, как туда же полез молодой лейтенант, и даже запихали зачем-то пожилую вьетнамку, хотя всем было известно: кровь удалось остановить, пульса - не было.

Мрачный театр «Сатирикон» как бы смеялся своими гипсовыми масками над иронией Юрчиковой судьбы, что привела его в драматический свой момент именно сюда, к этим стенам. Костя Райкин был кумиром Юркиного детства, наполненного спортом, закалкой, сыроедением и прочей ерундой, и перешедшего в юность, затянувшуюся донельзя — когда среди занятий наукой пополам с путешествиями он, уже обросши с ног до головы бурной курчавой волосяной порослью, созрев в мужественности своей до состояния самого доминантного самца, до самого последнего конца не находил времени даже для приятельского общения с девушками.

Как вдруг поверг друзей в полное изумление.
Тогда, тоже летом, Шиманский вдруг привез откуда-то с югов, где сразу после диплома и распределения на кафедру в родной «политех» был в научной командировке,  свою невесту и нынешнюю супругу, такую же маленькую и черненькую, как и он сам.

 Не замеченный прежде друзьями и однокашниками в общении ни с какими девушками, а только - с «талмудами» по информатике и со спортивными снарядами, он в окружении приятелей по бывшей студенческой группе выгуливал по холмам Города над рекой свою единственную и неповторимую, желая показать ей окрестности, - и замучил, достав до печёнок, при этом всех.

Потому что идти с ними было сущее наказание, и недлинная, в общем, «тропа здоровья» в парке далась всем посложнее, чем восхождение на Джомолунгму.

Ибо на каждом буквально шагу их обширной компании приходилось останавливаться, так как милые влюбленные ежеминутно, забыв про остальных и не видя ни гор, ни равнин, ни Волги, ни черного леса за нею, ни ясных далей, упоенно целовались, сливаясь в порывах страсти и нежности, на зависть окружающим.

Вторично Юрчик, беспутный физкультурник, потряс их на своей свадьбе, когда, презрев жениховскую серьёзность и развлекая всех импровизированной пляской, беззаботно выкидывал немыслимые по виртуозности коленца ногами и финты руками перед собравшимися гостями в подражание своему телевизионному кумиру – хоть сейчас принимай в труппу.

Он плясал и прыгал, сам себе тамада и скоморох, выделывая всяческие фокусы и потешая публику не хуже знаменитого Кости, никого не стесняясь, – недаром когда-то он и сам мечтал поступать в театральный,  то ли - музыкальный.

Потому прозорливое вузовское начальство на первом курсе и затащило его, наверное, выступать на злосчастных «весенних вечерах»: ежегодном и обязательном межфакультетском смотре-конкурсе студенческой самодеятельности, — строгом, попасть на который качестве зрителя неизбранным было не дано. Этим мероприятием заменили тогда вовсе запрещенный КВН. Но и теперь всех, проникших с зал без пригласительных билетов, охрана из числа студентов-счастливчиков вышвыривала нещадно, и даже репетиции проходили под неусыпным наблюдением представителей комитета комсомола, профкома, а то и парткома. Чтобы ни одно представление!…. Ни один номер.… Не дай бог! Не вышел бы «идеологически не выверенным».
Только про вокзалы и «дороги», которые «нас зовут и зимою и летом».
По комсомольской путёвке.

«Вокзалы, вокзалы!.. Путёвка в кармане, рюкзак за спиной, и снова начало дороги иной».
И никакой отсебятины.

Потому, что секретарь победившей комсомольской организации должен был поехать на слет – туда, где продавали волшебный дефицит. И надо было победить. А нет, – поедет другой.

И вот «Они», контролёры из комитетов, сидели на репетиции в полутемном актовом зале все вместе, единой хмурой шеренгой, великовозрастные, а то и вовсе старые, под кумачовым лозунгом над сценой и на фоне идейно выверенных декораций, думая о чем-то своем – семьях, дачах, велюровых гарнитурах, голубых финских унитазах. Сидели молча, по-простецки, за тремя сдвинутыми столами, среди разбросанной по стульям верхней одежды студентов – раздевалка в выходной не работала: кто-то - уже успев посетить «Лопух», для непосвященных – кафе «Ландыш», а потому - дыша за пазуху. А кто-то не успев – туалет, а оттого – задумчивый, но все - кося взглядом в сторону членов комиссии из отдела культуры горкома. Важные «члены», также разместившись меж сваленных на щербатых столах шуб и курток-«алясок», что входили в ту пору в моду, тяжко погрузив и упругие, и рыхлые потные чресла свои в сиденья первого ряда, восседали, из-за гор чужой одежды с некоторой даже брезгливостью созерцая Юркино вокальное упражнение-экзамен. Такому, как он, патриотическую тематику не доверили. Только -  юмореску о любви.
 «Ты не бойся муравья, если рядом буду я».

 Называлась песня: «Комары и муравьи — большие недруги мои».

Пел её Юрчик сорвавшимся вдруг от волнения, а потому — надтреснутым смешным голосочком, без аккомпанемента, и комичность этого момента рождала на строгих лицах презрительно слушавших его важных людей ломаную ухмылку.

Ухмылка у всех у них была пока не злая, а даже снисходительная, исполненная почти понимания к этому курчавому недоноску: конечно - кем ещё могут быть «эти»?

Только такими – шуты, комедианты….

Злою та знакомая, общая для многих начальников — не только тех, что наблюдали тогда за действием, — улыбка стала в другой раз.
Юркин приятель узнал ее через пять лет, когда все они уже закончили институт и распределились на работу. Он увидел её там, в проклятом казенном кабинете своих мучителей, на устах московского прокурора, от которого веял неуловимый запах конюшни. Усталый, с мужественно-невозмутимым лицом, тот лишь мельком взглянул на досужую для него, «важняка», жертву.

Прокурор-москвич был очень влиятелен в Городе, где начинал дело своей жизни, и улыбка его стоила гостю хмурого кабинета подписки о невыезде. Да, да, это была снова она, единая для «них», улыбка — брезгливая и самодовольная, запомнившаяся приятелю Юрчика со студенческих лет. Ведь и он сидел среди прочих в том актовом зале, где царствовали «контролёры». Хотя и присутствовал на репетиции по другому, личному, поводу. Про этот повод он вспомнит уже много часов спустя, перед рассветом, дав все показания во всех кабинетах про то, что знал.

Сумбурные воспоминания о времени, когда они с Юркой существовали бок о бок, роились в его мозгу, воспалённом страшным днём и ночью без сна.

«Нас дороги зовут и зимою и летом. На судьбу мы, ребята, не ропщем. И сегодня друзей с комсомольским билетом проводи, Комсомольская площадь. Вокзалы, вокзалы…», — хорошо поставленным ещё в армейском хоре голосом выводил на сцене тех забытых «Весенних вечеров» главный солист факультета Ринат Ахатов, вчерашний «дембель», а теперь — первый ловелас их студенческой группы, красавец-герой с жестким, как пучок проволоки, чубом цвета темной меди, который нависал надо лбом, с впалыми иссиня-стального отлива выбритыми щеками и с таким же шершавым мужественным подбородком. Дерзкий взгляд каре-зелёных глаз и весь хищно изогнутый профиль степняка дополняли облик Рината — лихого орла с неведомой речки Суляйки, и все глядели на него и на прочих, разинув рты, а с особенным тщанием — наш герой. Потому что за спиной Рината сияла звездою Зиночка — его институтская пассия: девушки на заднем плане единым воплем обязаны были исполнять как раз припев про вокзалы. Вот по какому, личному, поводу присутствовал он тогда в зале, а вовсе не для того, чтобы поглядеть на Юрчика, которого и без того видел по сто раз на дню.
Зиночка вопила, широко раскрывая багряный от польской помады рот, припев, который, помнится, глотнув щедро воздуха, с лихостью «подвывал» Федюха.

Что за поэт, шатаясь в районе «Трех вокзалов» между сосисочной на Каланче и кафе «Чудесница» у Красных ворот, где иногда было пиво, сочинил этот текст, какую «иную дорогу» с её началом разглядел на мокрой от дождей Плешке? За «черным золотом»? За туманом? Иногда казалось, что все дороги с той площади возле трёх вокзалов ведут только в одно место — в Город на горе над рекой и его окрестности.

Как смешно и давно это было!

Все они успешно защитили дипломы, распределившись кто куда на работу.

Потом «личные дела» настали у Юрки, - и вскоре он уже скакал и прыгал на собственной свадьбе, подражая своему столичному кумиру. Ведь и тот тоже был шут и комедиант, но и король тоже. Вот и Юрчик стал теперь королем, и это был его день. И, как бы отвечая на все удары и все ухмылки, что были у него в жизни, и на все плевки, тогда он был в ударе, сверкал, и все были восхищены его ловкостью и артистизмом, и его прелестной невестой, и хлопали, и приятель его тоже хлопал и кричал.

И только нанятая от Треста ресторанов и кафе профессиональная тамада, странная девица, с завидным упорством при каждом тосте пафосно повторяла одно: мол, радости и беды уходят, а «родина у вас одна», и не дай бог, значит, её поменять. И казалось непонятно, и не к месту, — зачем и кто её на это уполномачивал. Или в том Тресте ресторанов был политотдел?

Ведь все было, вроде, заранее обговорено, — и, хотя никто не имел ничего против такого «сценария торжества», но из-за этого сценария теперь хрен можно было опьянеть, сколько ни пей.

Юрка никуда не уехал.

И вот, уже в новом веке — допрыгался.

Как и его приятель: тот, правда, «допрыгался» гораздо раньше, ещё в той, прошлой, жизни, да и с куда более мягкими последствиями для себя: в первый же год своего пребывания молодым специалистом в режимном НИИ. Для него всё обошлось без физических увечий — зато, в отличие от Юрки, его-то как раз «убили» тогда бесспорно, пусть и не сразу, а мягко: в несколько этапов.

Чудно и странно, но первую для него нерадостную весть принесла ему в те дни, словно фея, — или же демон, дух изгнанья, — на своих крыльях как раз Зиночка. Именно она доставила ему информацию обо всем, что произошло на закрытом партсобрании отдела, где выступил с краткой речью присланный к ним из Москвы с кадровой инспекцией «Человек в сером», — когда в завершение дурной дискуссии и словно прощая всех, «эмиссар из Центра» произнес тихо и просто, обращаясь к начальнику отдела Сидоренкову и ставя последнюю точку:

«Этого» — чтобы духу…. Близко не было!

«Этот» — был как раз он: шесть лет назад приехавший сюда поступать в местный «политех» и окончивший-таки его паренёк с нездешним именем, который думал, что он так спрятался.
Ан нет — добрались!

Тогда, воспроизведя высказывание «серого», устроившего чистку коллектива от чуждых элементов, Зиночка как-то затихла голосом и сникла, поглядев на приятеля. Недаром все годы своей учёбы в институте, помимо известности в любовных приключениях, она слыла активисткой, ездила во все стройотряды и пела на вечерах перед революционными праздниками в межфакультетском хоре вместе с Ринатом Ахатовым, об этом Ринат неоднократно рассказывал и прежде, те пламенные песни.
И потом свой романтически искренний комсомольский запал юности Зиночка еще долго несла в своем трепетном сердце, сохранив его непогасшие искры: из студенческих своих лет — в тот солидный, сооружённый из серого камня НИИ, куда их почти всех распределили после диплома, где и сам он жил и служил счастливо, всеми ценимый и любимый, играл лучше всех в футбол, делал карьеру, и не думал себе ни о чём, кроме двух желаний, чисто пацанских: стать поскорее руководителем вновь создаваемой группы и овладеть, как истинный мужчина, неожиданно обретённой тем щедрым жарким летом строптивой подружкой.
Уже не Зиночкой — та благополучно собиралась выходить замуж, ставя точку в своей судьбе. А студенческая любовь прошла. Да и не было у него с ней ничего. Вернее, конечно было, но такое, о чем лучше не вспоминать: мужской гордости это ему никак не прибавляло. Но милая дружба осталась.
Добрая, дарящая участие, Зиночка….

Те пути-дороги из песен сулили: «Будет утро завтрашнего дня».

И вот он пришел: кровавый день, затем — бессонная ночь.

И утро, наступившее следом.

 
                Глава 3. Будет утро


1. Теперь мерцающая огоньками такси тёмная и сухая Плешка лежала в рассветной своей дремоте перед глазами бородатого человека, что, замерев во мгле, глядел на зеленые буквы святящейся далеко над автомобилями, замершими на стоянке, и над асфальтом, надписи «Казанский вокзал» на той стороне площади.
За его спиной перекликались гудками поезда санкт-петербургского направления.

Чутко спали таксисты, мягкий отсвет рекламы среди гаснущих фонарей мешался с розовым разливом намечающейся там, на востоке, зари нового чудесного летнего дня.

 Человек стоял молча, прислонившись к фасаду Ленинградского вокзала, и уже видел перед собою того, кого ждал. Друг его шёл стремительно, на ходу огибая эти такси, был он в коричневой кожаной куртке, налегке, собран и быстр. Единственная не погасшая в небе звезда горела над его головой, а за спиною его, далеко, у великой реки, лежал покинутый им только что Город на горе с крутыми улицами и оврагами-ущельями, не дне которых в зарослях диких кустов журчали замусоренные ручьи.

Забытые было почти холмы, которые стоявший у вокзала вчерашний бродяга вынужден был когда-то тоже покинуть, бежав, как заяц от орла и почти ни с кем не простившись.

— Я ведь тебе говорил — сказал наш герой Зиночке во время той их последней беседы в пустой лаборатории.
— Но как же так? — округлила на него свои бездонно-зелёные глаза она. — И какое тогда отличие у нас, скажем, от довоенной Германии?
— У нас, на Украине, давно — никакого, — пожав плечами, пояснил он. И в свою очередь поглядел на неё. Но тут с лязгом громыхнул шифрозамок, и в свои владения ворвался отобедавший зав Зиночкиной лабораторией и ее безответный пылкий воздыхатель Винтюшкин.
— Так, — заорал он с порога, застав Зиночку посреди лаборатории в третьей позиции. — Всё понятно!
— Мы — просто беседовали — потупив взор, возразила та.

Вот оно и наступило: это утро завтрашнего дня.

«Кто-то будет первым, а не я».

Мог ли он предположить, что случившаяся с ним неприятность, которая не виделась тогда ему крахом в судьбе: подумаешь, не подошел по уровню доверия к себе для “режимного” НИИ и был сослан за это на “серийный”, менее престижный завод в Соцгороде, — а разве чего-то иного он мог еще ожидать со своими анкетными данными, - обернётся вскоре мелким пинком по сравнению с тем, что произойдёт с ним позже, и станет лишь прелюдией к настоящему краху.

Всех напугавший тогда у них в НИИ “серый человек” оказался всего лишь жалким пьяницей и генеральским зятьком, который сделал-таки на той “операции” свою мелкую карьеру и даже попал потом в резентуру в престижное зарубежье под дипломатическое прикрытие, где и встретился по иронии судьбы с тем, кто шёл сейчас через площадь к вокзалу: тесен мир.
По-прежнему «эмиссар центра», хотя уже слегка лысоватый, он продолжал в паузах между добыванием спальных гарнитуров, сантехники, а также курток и джинсов для отправки семье в Москву сыто и пьяно заниматься своим гнусным делом куратора стукачей, пока не был спущен кувырком с лестницы дома в предместье Западного Берлина лично неким товарищем Смирновым. Но не за то, что “стучал” и занимался вербовкой своих же: это занятие было его позорной работой — “Контора”, то есть Лубянка, никогда не доверяла внешней разведке, опуская “Аквариум”, как только возможно. А за то, что по дури и пьяни провалил явку на Улице Лип, едва не убив цветочным горшком, который уронил из окна, хозяйку квартиры фрау Кюхенгартен, возвращавшуюся из булочной лавки, когда набежала полиция, и Владимиру, спасая ценного агента, пришлось, бросив дела, вывозить Ральфа в багажнике посольского «Мерседеса» в Восточный Берлин. Вот обо всем об этом, что теперь, по прошествии стольких лет, казалось забавным, поговорить бы  им,  долго не видевшимся, здесь, у вокзалов на излете московской ночи, если бы не утренняя драма.
И насколько смешон был глупый «серый человек» и все его каверзы: как сначала — в Городе, где он выявлял пробравшихся в «почтовые ящики» агентов «мировой закулисы», так и потом за границей, где ему набили таки морду, — настолько же страшен, оказался Прокурор, с чьей брезгливой улыбки в мрачном кабинете начались для стоявшего сейчас у вокзала бородатого человека настоящие беды, когда без документов, потеряв имя, он вынужден был бежать бесправным бродягой накануне сырой зимы туда, за Волгу, и скатиться, скрываясь, много месяцев неведомо где.

 «Сховаться на время» ему посоветовал пожалевший его подполковник, краснолицый пожилой пьяница-хохол, что вел его, «земляка своего», «дело», и которого буквально достали своею опёкой новые, засевшие в его кабинете по непонятно чьей санкции «оборотни» - «ловцы врагов».
Люди без лиц, но с широкими полномочиями из «подотделов контрпропаганды», что создавались Андроповым при идеологических отделах обкомов и Андропову же на погибель, они были командированы во многие учреждения: в милицию, средства массовой информации, НИИ, «кружки национальных культур», специально разрешенные для их последующего разгрома, в издательства, в университеты и даже в областные управления Госбезопасности: выживать оттуда самих стариков-андроповцев, таких, как тот подполковник по фамилии Данильчук. Именно с ними, стариками-«андроповцами» накануне великого краха империи новоявленные самозваные «меченосцы» и воевали: как Гиммлер с Борманом.
Вскормленные Сусловым лишь для того, чтобы пугать публику мировым заговором американцев и евреев, они, малограмотные, злобные, вечно пьяные, озаренные пламенем красного Заката, мечтали дождаться смерти всех «старичков» и править дальше, захватив все, сами. Грызня уже шла, вот в эту междоусобную мясорубку «рыцарей плаща и кинжала» и попал глупой жертвой тогда безбородый еще герой. А когда, отчаявшись, возвратился после сырой зимы в Город на горе из бандитской Казани, то вместо знакомого подполковника, сосланного, как тот и предупреждал, перед пенсией в почетную ссылку на «Ридну Украину», обнаружил в условленном месте встречи другого человека, под конвоем которого был доставлен в знакомый кабинет, к ужасу своему увидев там, за столом своего былого заступника совсем другого офицера: присланного на новую должность незнакомого молодого опера из Ленинграда. Который, к его неимоверному изумлению, и вернул ему отнятый у него некогда «меченосцами и нибелунгами» паспорт, посоветовав срочно уезжать к родителям на Украину, а еще лучше - к дальней родне в маленький городок за Днестр.

Куда он так и не добрался, и, слава богу, застряв в Москве, потому что Москва была велика, а на Украине, он это знал, его ждал кирдык.
 
Молодого капитана госбезопасности звали Ярослав Смирнов.
И та, давняя встреча их в Городе на горе сыграла в судьбе обоих решающую роль. Как признался потом Слава ему - человеку, которого он спас, именно та мерзопакостная история и заставила его подать рапорт о переводе во внешнюю разведку, чтобы бежать подальше от всех этих серых и буро-малиновых. Ведь только одну внешнюю разведку не тронула ржа.
Недаром шеф ее, генерал Шебаршин, не поддержал в девяносто первом путчистов, и слабый робкий “Крючок ”, бывший завхоз Андропова, ничего не смог с этим поделать. Ни одно благое дело не остается безнаказанным. И когда капитан, ставший уже майором, и командированный в Дрезденский разведцентр, оказался в Берлине, упыри в лице встретившего его в тиши явочной конспиративной квартиры на улице Лип “серого” находились уже там. И снова пришлось кого-то спасать: на этот раз Ральфа. Потому что спасать всегда лучше, чем топить. Успешно спас Смирнов и себя. Ведь тогда разгневанный тесть «серого человека» — генерал юстиции Муравьин постарался, и майор был списан из органов подчистую по статье “несанкционированные связи”. Он был отправлен на родину с волчьим билетом, но уже разгоралась, как пожар, перестройка, вопили на уличных митингах ораторы, Ленсовет возглавил Собчак, в окружении которого и встретил возвратившийся в Ленинград товарищ Смирнов своего дрезденского однополчанина Владимира. Он, Рыжий и Михаил были, в те бурные месяцы, как три мушкетера короля один за всех и все за одного, против гвардейцев воспрявших духом близкой, как им казалось, победы, серых кардиналов. “А ты, выходит, оказался Д’Артаньян”, - смеялся над Ярославом спасенный им некогда беглец. Придет время, Смирнову придется с друзьями спасать и Собчака. И только вот Юрку ему, похоже, спасти не удалось.

Бородатый человек там, в депутатском джипе, не сказал кудрявому пареньку правды: их опытный товарищ в то ясное утро уже находился в Москве. Но знать этого не должен был никто: нелегал и есть нелегал. Ярослав намеревался отбыть в Питер заполночь, «Красной стрелой», следующей за тем поездом, на который были взяты билеты Юрчику и его сыну. Но выстрелы у Сущевского вала кардинально поменяли все планы друзей. И ехать теперь предстояло одному бородатому свидетелю драмы. Депутатский автомобиль - другой, не тот, что был утром, а бронированный, примчал его, осунувшегося, не спавшего ночь, с еще более, казалось, поседевшей щетиной на щеках, в тех же, что там, на проспекте, каплевидной формы зеркальных очках, скрывавших воспаленные глаза, к вокзалам прямо с Лубянки, где он давал показания обо всем, что знал, всю ночь с самого вечера, но сам не выведал у чекистов нового: ни хорошего, ни страшного, абсолютно ничего.

Бронированный автомобиль, неслышно промчав в ночи по все той же Сущёвке  мимо места утренней трагедии, не свернул на проспект Мира, а теперь «огородами»,  по Переяславской и Каланчевской, вдоль железной дороги доставил уставшего пассажира не точно под мост – эстакаду у площади Трёх вокзалов, а к Каланче, где водитель и высадил его, сказав только одно слово: «Жди» и заставив того пройти по Каланчёвской ещё и пешком.

2. Теперь робкий рассвет, розовея в глубине переулков отражался таким же алым цветом на мокром асфальте «площади Трех вокзалов».

Площадь была по-утреннему пуста, лишь мерцали зеленые огоньки дремавших на стоянке такси, да тощий бродяга в хороших кроссовках бесстрастно провожал взглядом ещё одного не спящего в этот ранний час человека, что неслышно отделился полминуты назад от тормознувшего неподалеку джипа с затемненными стеклами и шел теперь точно к стоянке, возле которой стоял другой одинокий человек — тот, кто его ждал. И тотчас оборванец в хороших кроссовках, словно что-то почуяв, растворился в туманной заре, как-будто и не было его тут мгновенье назад вовсе, — хотя даже и опытные таксисты, а уж они-то повидали всякое, — не заметили в изменении обстановки ничего неожиданного.

Человек у вокзала знал: тот, кто шагал сейчас от площади навстречу ему, занимался случившейся драмой полдня сам – где-то там, с судебными экспертами, врачами. На Лубянке, под сводами которой бородатый помощник депутата от Санкт-Петербурга провел вчера и сегодня много часов, связывались с его другом, но не сообщили тому подробностей. Не захотели: «контора» и теперь не очень-то ладила с разведкой, как и московские чекисты с трудом контачили со смелыми «провинциалами», пришедшими из Северного города.

И, опасаясь погасить в себе прощальное тленье надежды, ожидающий встречи упредил любые высказывания компетентного друга о судьбе Юрия собственным докладом ему о том, что узнал в ФСБ.

Камера наружного наблюдения службы вневедомственной охраны, которая обслуживала железнодорожную ветку, уходившую от Рижского вокзала к кольцу, зафиксировала красный «опель-омегу», яркий, хотя и не новый, а также момент, когда «опель» этот принял в себя прошедшего, как нож, по задворкам жилого квартала человека в простом советском костюме. В салоне с затемненными стеклами, но распахнутыми дверцами его, не таясь, и выставив на тротуар затекшие ноги, ждали затянутые в черную кожу крепкие молодцы со стриженными «в ноль» затылками. Такой же тип сидел за рулем. Конечно, эти, двадцатилетние, были совсем не памятные с давних лет «кожаные», которых посчастливилось наблюдать бородатому человеку тогда, когда и усы-то у него еще толком не росли. Но сходство было разительное: как будто один к одному с теми, чьи уж и косточки, наверное, давно истлели после боев и разборок в жирной земле их родного райского края вина и солнца.

 — Я не поверил своим глазам и своей памяти, когда увидел его сквозь лобовое стекло там, на тротуаре, ещё без оружия, но понял сразу всё. Я готов был выпрыгнуть из машины на ходу, прямо под встречный поток, только бы успеть крикнуть Юрке, чтобы он падал на асфальт, — проговорил бородатый, словно выдохнул, в лицо подошедшему человеку в куртке, даже не сказав тому сначала обычных слов приветствия. — Он совсем не изменился, совсем: был таким же, как тогда, много лет назад, в «кемпинге», я моментально его узнал! «Опель» цвета «коррида», мне доложили, обнаружили тремя часами позже…
— Да, у румынского посольства, — подтвердил человек в куртке.
— Все сходится! Оружие тоже румынское, китайской сборки, его отправили на экспертизу.
— Эти автоматы были на вооружении спецотрядов батальона «Днестр». У нас они назывались «Муравей» за то, что ими было удобно орудовать в камышах: боец становился юрким, а выстрел был точен.

Легендарный батальон тираспольского спецназа! Именно там, сгинув из Питера сразу после первого путча, легализовался матерый рыцарь плаща и кинжала из дрезденского центра Смирнов, и спасенные им когда-то от неприятностей в городе на горе друзья на два года забыли о нем. Уже отрастивший рыжую, без седины еще, бороду, наш герой встретил его лицом к лицу лишь однажды, в простреливаемом насквозь центре сошедшей с ума Москвы стылой ночью октября 93-го года. Смирнов в чёрном кожаном плаще, ноги широко расставлены, стоял тогда под мокрым снегом в перекрестье лучей прожекторов, что били как с цокольного этажа Белого дома, так и с его верхотуры, где заседал без сна, в дыму своей жуткой трубки дыроглазый Хасбулатов с друзьями. Хасика охраняли, в числе прочих, баркашовцы, которые подчинялись параллельно и Барсукову, шефу тогдашнего ФСБ, так что с обеих враждующих сторон все друг с другом общались, едва ли не дружили, пили, а город ждал смерти. И когда «Барсук» послал на очередные переговоры с хасбулатовцами делегацию, ехать мало кто хотел, потому участвовать в этом пришлось ему, чужаку в Москве. В камуфляжном бушлате, в одиночку, он шёл сквозь дождь навстречу поджидавшему его неведомому командиру из батальона «Тирасполь». И когда там, в ледяной слякоти, они увидели один второго: вот так, напротив, глаза в глаза, то стояли и молча смеялись, потому что поняли – с чем-чем, но с судьбой демократии в России все будет хорошо. Но прошло время, и шутки кончились. Сначала для Михаила из Питера. Теперь для Юрки.

— Ты знаешь, — без перехода сменил тему, не сумев совладать со своими мыслями и укротить боль, бородатый, — он мечтал написать книгу по программированию! Ел проращенное зерно!
— Оно ему еще пригодится, — усмехнулся человек в кожаной куртке.
— Но ведь пульса нет! - воскликнул его собеседник.
— Уже есть, — успокоил того пришедший с площади и пояснил:
— Эта Нгуен Чай — ей не хватило половины секунды, чтобы дотянуться пяткой до мушки прицела. Пришлось применить голосовую атаку.
— Да уж, визжала она отменно: с вибрирующими интонациями, — вспомнил бородатый пожилую вьетнамку, счастливо расслабленный от радостной вести и по этой причине переполняясь весёлым изумлением, не оставлявшим его все годы знакомства с Ярославом: надо же, всюду у того была безотказная агентура!
— Её опыт тайской медицины, полученный в лагерях спецподготовки под Дрезденом, где я впервые увидел её, оказался незаменимым ещё в джунглях, во время партизанской войны: она спасала обоженных напалмом в боях у Сайгона, — сказал тот. — И специализировалась на перебитых артериях: останавливала кровь, запускала пульс. Юрке как раз помогло его сыроедение и растительная восточная диета: там, в карете «неотложки», ей удалось то, в чем так сильна таиландская медицина.
— Понятно, — вздохнул бородатый, привычно определив уже для себя, что так и надо, и ничему поэтому больше не удивляясь. И добавил в стиле не угасавшего никогда между ними, друзьями, юмора:
— На их киллеров всегда найдутся наши хилеры.
— Хилеры — азиатские, — усмехнулся человек в куртке. — Юрию, пожалуй, тоже придется еще не малое количество месяцев долечиваться: возможно, покинув пока страну. На время всей этой истории. Восток — он ведь не только Дальний.
— Ещё и Ближний, — подтвердил бородатый.

4. Он еще не пришел в себя от всего услышанного. И от радости. Юрка, которого он уже мысленно похоронил, явился перед ним, как наяву, видением его памяти, — таким, каким был в день их последней встречи в забытом почти Городе на горе, на излёте последнего лета той его, несостоявшейся, жизни. Тогда весёлая ватага общих друзей — их с Юркой бывших одногруппников собралась прямо у ворот его родного «режимного» НИИ, чтобы отправиться поздравлять Юрчика с рождением сына и дарить ему подарок: импортную детскую коляску, на квартиру к Витале Белову: там, в «номенклатурном» доме, устраивать гульбу было удобнее. День был выбран удачно: в НИИ с утра как раз собирались морить тараканов, в связи с чем сотрудников пораньше распустили по домам, а ведь именно сюда согласно распределению попала добрая половина их студенческой группы. Главной тут значилась ответственная за мероприятие Натулька, но она-то и запаздывала, хотя, опасаясь протравы, показались уже из проходной и Митька, и Федюха с вопящим Стародубом, и бывший староста их группы балбес Колян — не разбегались разве что одни лишь тараканы. Что ж это за протрава! Ведь была бы она хороша, первым бы вытравили основного из них: того таракана, что засел за своим древним столом с пресс-папье и чернильницей там, в пыльной паутине за сейфами Режимного отдела.

Из тех их однокашников, кто не работал в «шарашке», к проходной явился Валерка Шурков, их группкомсорг и заводила всех гулянок — уже попивший пива и с гитарой, а Белов со своей женой ждали всех у себя дома: коляска для Юриного сына Миши была уже там.
А для нашего героя это событие состоялось в день и вовсе его последней встречи с друзьями и стало финалом его так сильно затянувшегося детства. Вся трагикомическая история его жизненного краха уже произошла — он чуть не месяц, как скрывался, ни с кем, кроме друга Митьки, не виделся, и хотя и числился пока не уволенным, но был в негласном розыске. Уже гонимый, без документов, в то утро он не побоялся вылезти из своего убежища в землянке на лодочной станции, — но не для того, чтобы бежать за великую реку в черные татарские леса. А не таясь, сам, смело и вольно вышел на прощальный для него и его корешей, а особенно для главного виновника этого события: Юрчика, мирный праздник: ну и пусть! Пусть те, «серые», берут его, если хотят!
На рассвете он не побоялся заглянуть, — впервые за весь месяц своего отсутствия, — к себе «домой», в «Катькину» квартиру на Пешей слободе, где на пару с таким же залётным в эти края с украинского юга искателем удачи — Сашкой, с которым он познакомился в «политехе», наш герой снимал угол в «проходной» комнате хозяйской мансарды: слава богу, хозяйка с дочерью отправилась с утра на весь день на кладбище. Странное дело — Екатерина Ивановна, всегда бывшая с постояльцем «на ножах», на этот раз не только не заявила никуда о его исчезновении, но и послала подальше явившегося с розыском участкового — «не знаю, мол, ничего», оставшись верной своему обету: не иметь ничего общего с властями, которым, видать, так и не простила засуженного зря некогда мужа . Потому и не ходила ни на одни выборы, и плевала в телевизор, чем приводила попервоначалу нашего героя в ужас, и поносила «их» злыми словами не хуже, чем постояльцев — она, яростная мегера, которая не всегда была, видно, такой, а знала когда-то и любовь, и лунные ночи, и встречи на болотце, где сейчас Зоопарк — с ним, своим будущим мужем, тем, кого годы спустя схоронила навек: сгоревшего за полгода от болезней по возвращении уже после войны из других болот, куда он, фронтовик, попал «за колючку» по доносу. Сколько уже самых разных людей имели счёты к «ним», степенным людям, — и совсем не боялись!

Вот и Александр не испугался — когда по пути в библиотеку, где он готовился к защите диссертации, обучаясь в аспирантуре, решил проводить приятеля к его друзьям, которых тоже знал со студенческих лет, до самой проходной.
Сначала все собравшиеся и примкнувшие восторгались новым прогулочным платьем появившейся, наконец, из проходной, Натульки, недовольной тем, что Чубарову, почуявшему желанную свободу её новоявленному жениху, удалось-таки сбежать от неё по своим мужским делам — а именно, на пиво. И за это время Валерка на прощанье спел им, а также прочим, кто выходил из НИИ — знакомым, полузнакомым и вовсе незнакомым — всех объединяющее:
«Лица стёрты, краски тусклы, то ли люди, то ли куклы, взгляд похож на взгляд, а день — на день. Я устал и, отдыхая, в балаган вас приглашаю, где куклы так похожи на людей», — выводил он под гитарные переборы в интонациях Макаревича, как всегда умел и любил. И, слушая его, притих даже Колян Белоносов. Все внимали полузапретному, рассевшись здесь, где было нельзя: в связи с получением «Заказа» и спецдопусков режимный отдел запретил сотрудникам сидеть у входа, чтобы не привлекать шпионов, — и никто не боялся, не уходил, и всем было плевать. Так почему должен бояться сам он? Вот он тут — приходите и берите.

Так нет — напротив, это те, что скрывались от собственных подданных за толстыми стенами, боялись их, и его вместе с ними. Боялись уже одного того, что они вот так здесь вольготно сидят, никого не слушаясь. Их песен. И что страшного в этой песне, казалось бы? Почему?
— А знаете, почему эту вещь им запретили исполнять? — спросил вдруг всех Гольцман. — Кто-то решил, что она — про двадцать пятый съезд КПСС. Вот в этом месте: "Кукол дёргают за нитки — на лице у них улыбки". Так и донесли, — и он весело засмеялся.

После чего компания, дружно встав, направилась мимо светофора к площади. Чёрный бородатый Карл Маркс глядел им вослед со своего постамента, но они шли легко и вольно, не оборачиваясь: Те, кто ещё вчера, казалось, «давали слово не сходить с пути прямого». А теперь…
Они шагали широкой живой цепью — так, что перегородили ею всю Главную улицу. Им было мало места — земли, а может, и неба, встречные прохожие сворачивали на тротуар с их пути. И даже туго взбиравшаяся в гору жёлто-синяя, как былой флаг земляков краснолицего подполковника по фамилии Данильчук из Областного управления «Конторы глубинного бурения», нежданно удружившего «земляку» с ридной батькивщины : нашему герою, — тех самых его земляков, которые потом назовут себя словом «незалежные», — милицейская машина, прижалась, словно бы испуганно, к обочине, пропуская их, идущих вместе. Ничто не могло их остановить, Валерка и Александр давно свернули через дворы к остановке, прочие же шли, чётко печатая шаг, вниз, по булыжной мостовой, такие разные: орущий Стародуб, насупившийся Федюха в толстых своих очках, размахивающий руками Белоносов, догнавший компанию кудрявый Шурик — все непохожие, но в чём-то единые навек: они, новые «дети Арбата» в последний их общий праздник — когда все ещё «помнили, как всё начиналось. Как строили лодки…». И сам наш юный тогда герой не сразу смог определить для себя, в чём же именно было то их единство.

Он — тот, которого уже завтра Митькина лодка со сверхмощным мотором под разбегающиеся от киля волжские волны умчит навек к дальнему берегу — в чёрные леса.
И он под её затихающий навсегда гул углубится вечным беглецом, невозвратно забывшим само имя своё, по первой пороше в светлую от мерцающих небесных звёзд зыбкую морозную тишину заснеженных ветвей  и страшную, как гиблая бездна, неизвестность.Где из-за отбрасывающих длинные тени сосновых стволов, казалось, вот-вот выйдет навстречу ему татарский лесной чёрт Шурале.

— Но пастуху Ибрагиму повезло. Ему чертовски повезло — из когтей взмывшего орла он упал с самого неба не на острые горные вершины, а на ровную асфальтированную площадку, — в сотый раз, сам так и не уловив смысла анекдота, повествовал всем балбес Колян.

Возле распахнутых дверей магазина молдавских вин «Тирасполь», что был впереди, замерли "УАЗ" с мигалкой и "Волга", возле которой топтался брюхатый шофёр. При появлении в дверях некоего невидимого пока "хозяина" он подобострастно выпрямился, распахнув дверцу. Из журчащих винными краниками на дубовых бочках недр заведенья показался собственной персоной атаман той веселой компании из кемпинга, где закрутилась изначально вся эта история начинающего беглеца и его друзей и врагов: Мотя Паляница — магнат и король, он был пьян и доволен. Из чего следовало единственное: то, что его друг и кунак, разгульный начальник Организационного отдела Обкома товарищ Вадим Кузьмич Фофанов по-прежнему в славе и мощи. Его конкуренты — «силовики» со своею «контрашкой» и доморощенными фашистами товарища Кагорова: заведующего Идеологическим отделом Обкома, куда входил как раз тот «подотдел контрпропаганды», посрамлены, в чём была заслуга и его, нашего героя, тоже, гонениям конец, и так будет впредь, хотя уже и не сидит в поднебесье мудрый старичок, генсек Черненко, что вернул степенным людям хорошую жизнь: умер, бедняга, пришёл этот, невесть кто, большеголовый, громкий, в шляпе, жестикулирующий, словно итальянец - недаром эти песни моря звучат над здешними крышами и островерхими тополями. Их песни!
"Солнца огненною кровью наше пенится вино приезжайте в Приднестровье - вас порадует оно!".
И введённые в мае гонения на нектар небес, эти антиалкогольные меры, ещё толком не коснувшиеся местных краёв, где гулянки начальства и теперь беспечно цвели - не для них!
 Что ответит и чем уест их "нибелунг" Кагоров — разве что придумает что-нибудь небывалое! Пока же разгульная мафия радовалась жизни и гоготала, курирующий её заворг по внешним сношениям с винными союзными республиками «Витя»: Виктор Рюрикович Кузнецов, тот самый, что в «кемпинге» пел с Мотей про "звезду на штыке у часового", крутился, вовсе вспотев. А прочие, — те, что вышли на улицу, просто топтались у дверей — простецкие, надменные и откормленные, даже сейчас что-то жуя. Плакали без них родные деревни, они же, естественно, мало что здесь, в городе, понимали, а потому и пугались песен. Боялись всего. В миг, когда приятели поравнялись с "Пьяной птицей", как назывался в народе главный винный магазин за эмблему в виде Белого аиста, что сияла, привинченная за крылья и шею, над входом, начальство уже расселось по машинам. И те, обвоняв газом окрестность, рванули с места в карьер, словно их сдуло. Двери магазина, «Тирасполь» всё так же распахнутые, были теперь свободны, и вопящий Стародуб тотчас на лету зарулил в них.

—..."Белый аист летит над Полесьем", — продекламировал вдруг вслух Колян, поглядев на ту самую эмблему над парадными дверьми. И собрался последовать стародубовскому примеру, так как получил ото всех опрометчивое поручение "затариться". А наш герой при упоминании о Полесье вспомнил Юрчика, к которому должен сейчас лично зайти, и улыбнулся своим мыслям.
—«...Песни Партии громко поёт», — угрюмо пробурчал под нос, завершая прозвучавшее восклицание, Федюха, и все снова поглядели на него осуждающе.
И наш герой вдруг впервые понял. Он понял всё. По широкой улице, сметая чужое, шло Поколение, а не что-то ещё, не они лично. Они — не боялись. Джинсы и рок-н-ролл сделали то, что успешно истребляли на коротких волнах в приёмниках радиоглушилки всех вражьих "голосов", но что оказалось не по зубам сотне "спецслужб". Яркая картинка из забытого августа таяла в предрассветном тумане, возникнув вдруг, словно наяву, и Смирнов снова словно бы угадал мысли своего товарища: кто, как не он, ничуть не хуже, помнил, как всё начиналось, и было впервые и вновь… И закончилось другим августом — девяносто первого года. Но победным ли?

— Помнишь сочинённое тогда? — спросил бородатый человек. — «Нам говорят, что рубеж этот больше не нужен: скорбь о погибших, обманутых злая досада…»
— «Всюду измена — противник внутри и снаружи. Нас одолела проклятая эта осада», — засмеялся Смирнов. — Ладно. Ты ведь помнишь последние строчки этого стишка?
— Конечно, — взглянув на забрезжившую над Казанским вокзалом алую полоску зари, усмехнулся его собеседник. Вослед за чем оба, сдвинув сжатые кулаки, сказали вместе: «Память о прошлом снова становится пылью. Всем безразлична смешная твоя оборона». …Не забывай о победной поре ностальгии. Не разбирай баррикады у «Белого дома».
— Хотя противник засел и там тоже, — промолвил Смирнов.
— А союзник пришёл, откуда не ждали.
— Не надо преувеличивать нашу роль, — вздохнул тот. — Мы просто последовали за людьми. А движение было действительно народное. Вот с противником всё вышло сложнее.
— Да. Если бы он был снаружи или внутри какого-то дома… А он оказался — внутри нас. Не среди — а внутри. Вот в чём беда. Ведь тогда, давно, все мы были вместе против небольшой кучки тех, кто досиживал там, наверху, давно всего боясь, сам уже — дряхл и без сил. А нам было имя — легион. И вот, пожалуйста: кучка та — уцелела и даже победила в том же Городе на Горе, по новым правилам. А где тот легион? Ведь он — был!

Над ними сияло их Солнце, звучали их песни, кричала из форточек поющая Аллка, также ненавидимая теми, из конюшен, в числе которых был и пахнущий прелым сеном мужественный Прокурор, тот, московский, что дал «санкцию» его местным гонителям. И тянули к ним костлявые пятерни подобные ему косоротые «прокуроры». Но, окружая лозунгами, страхом и заклинаниями, все начальники, и это было ясно, как день, сами боялись открыть глаза в чужих давно для них городах, потому что с каждой стены в злобные гримасы "патриотов" , счастливо забывших собственные родные скирды и овины, била острыми углами не их букв, словно стрелами, вечная и сто крат повторенная мелом и кирпичом надпись: "The Beatles". С нею в сердце уже завтра, как сейчас в этот магазин, нынешние молодые ровесники войдут всюду, во все дома, и кто остановит их? Может быть, эти самозванцы, присланные в тот давний год для контроля над органами из Обкома от Подотдела контрпропаганды, с которыми тщетно боролся краснолицый подполковник Данильчук, так никого и не победив, а предавшись в результате пьянству и мыслям о незалежной самостийности. Но ведь и совсем другие, целое поколение, — ведь и они тоже, а не только те, якобы "русские" соколы-питомцы "Ивана" из "контрашки", тогда уже — пришли!

Из распахнутых окон Улицы под синим небом опять неслось вослед им: "Лет ит би", они шагали маршем, заходя всюду. И вполне могли уже вломиться и в тот, главный дом на Центральной площади — где та сила, что помешает этому? И даже другой, ещё неизмеримо больший, дом — и его двери не станут преградой. Распаляясь душой и мыслью, наш герой видел уже, как поднимаются они по лестницам, печатают шаг по коридорам. И те, кто засел там, пропахшие навозом, в ужасе прыгают в окна и разбегаются из-под старых портретов разных лысых, седых или бородатых, держась за хвосты родных коров. А другие — смело и весело занимают их комнаты-кабинеты, не так уж и нужные им, но что ж поделаешь, и звучат песни и гимны. И кто-то рыжий, столь же умный, сколь смелый, размещается весело и отважно вовсе на самом верху, словно водрузится там яркое огненное знамя, что несли они впереди себя, и которое стало неугасимым факелом победы их поколения.
 "Отведи меня во дворец" …

В то давнее время он ещё не знал, сколько из них, предав себя и товарищей, свернули с пути, уступили дорогу бешеной собаке: сохранив при этом в целости руки и ноги свои, другие мягкие места, но утратив душу…

Однако тогда, именно с такими вот неординарными по смелости мыслями наш герой, вскоре вовсе потеряв уже своих друзей и заплутавшись в проходных дворах, весь разгорячённый и взмыленный, нажал на синюю кнопку звонка. Он звонил в дверь к Юрчику.


Глава 4. Ты не бойся муравья, если рядом буду я.
 

1. Подъезд капитального, с толстыми стенами и дурацкими крошечными балконами «исполкомовского» дома, что глядел окнами фасада на Обком и главную площадь, а задворками — на базар, был тих и прохладен. Квартиры здесь издавна заселяло городское начальство, не переехавшее пока в спецдома: новые, розового кирпича, башни с лоджиями близ Соцгорода. На обитой мягким, как кожа, коричневым дерматином двери на третьем этаже, справа, тускло блестели привинченные бронзовыми шурупами металлические цифры квартирного номера. Внизу был прибит крючок для хозяйственных сумок. Богатый половичок расстилался у порога, а в углу, в детской песочной формочке лежали недоеденные кошкой полкотлеты и вермишелька — мечта студента. И хотя у подъезда не дремали, поджидая хозяев, как возле спецдомов, персональные "Волги", жизнь тут явно протекала тоже небедная.

Облик возникшего в распахнувшихся на мелодию музыкального звонка дверях Шиманского, что предстал перед другом босым и в одних плавках, поколебал это впечатление радикально.
Несчастный и неистовый вегетарианец был тощ, жилист и бледен, это не могла скрыть даже обильная и жёсткая волосяная кучерявость созревшего семита, упругой чёрной порослью покрывавшая на его теле буквально всё...

— Сейчас, — завидев приятеля, произнёс голый Юрчик и снова исчез в недрах квартиры.
— Юра, кто к нам пришё-ол? — тотчас донеслось из дальних комнат до ушей юного гостя восклицание Юркиной девяносто-не-менее-летней бабушки, имевшей, однако, отличный слух и голос – грудной и грассирующий, такой неразделимый с обстановкой этой квартиры — символа и оплота успеха, процветания и обретённого покоя.
Покоя, имя которому — долгожданный Дом.

Тихое убежище её сына и Юриного отца: руководителя двухтысячного коллектива ведущего в городе проектного института, главного инженера, солидного и основательного, как то розовое здание со столовой внизу, в самом центре — у фонтана, где данный папа сидел вот уже не один десяток лет, перебираясь по служебной лестнице со ступеньки на ступеньку и достигнув к сединам самого верха, — это ли не мечта и цель всякого, уехавшего навек от родных могил на "сельскохозяйственные работы", в свою Америку — далёкую, неведомую Хазарию.

 Надёжные толстые стены с хорошей отделкой — чувствуется недавний заботливый ремонт, мягкие тона, тихие тени, занавески. Нет, это не жилище какого-нибудь завскладом —вода не журчит ни в какой импортной сантехнике, зато — уют, и — простор! Прихожая распахивается в главную залу, широкую, как поле, кусочек гостиной виден от двери — ничего особенного, хотя на месте — и ковры, и хрусталь, мечта любого советского обывателя, и, конечно, хорошая мебель. Нетронутые книжные полки с вечным Рабиновичем — все шесть томов.

Шолом алейхем!

Шолом, дядя Соломон.

Фарфоровая статуэтка на большом цветном телевизоре, фаянсовые слоники на ажурной салфетке. И всё это — залито солнцем, в его одиноком прямом луче искрится прозрачный столб случайных пылинок и летает в тишине у распахнувшейся от внезапного сквозняка балконной двери тюлевая занавеска, из-за которой, — сама, как фарфоровое изваяние, только при этом вовсе полупрозрачная от древности, — появляется и собственно бабушка, похожая обликом на древний пергаментный свиток — белая и сухая, лишь глаза черны, с бледным лицом, украшенным тонким кривым носом с горбинкой и густыми бровями, вся дрожащая бабушка Юры, она предстала здесь, словно осколок, неуместный осколок забытого мира тех самых могил, от которого все ушли, убежали, казалось бы, навсегда.

В худых, обтянутых тончайшей и бледной, покрытой старческими жёлтыми пятнами, кожей, слабых руках она едва держит вазу с яблоками — заботы о хозяйстве в семействе на ней — и, попытавшись вежливо поздороваться с гостем, едва не роняет свою ношу.
Лишь тут откуда-то сбоку явившийся Юркин отец принимает у неё из рук в руки вазу. Он сед, плотен, сама солидность.

И ничто, кажется, не напоминает в нём того чёрного и курчавого, косноязычного испуганного коротышку, что когда-то покинул свой чудный лесной край, почти Польшу, где и по-русски-то вовсе не говорили, а были лишь городки со смешными названиями и серые кладбищенские камни с древними надписями, да плоские крыши хасидских молельных домов, под которыми в звенящей тиши монотонно или страстно звучало то, что было начертано на этих камнях:
«Барух ато адонай…».
Пуща. То самое Полесье.

...Слоним, Туров, Давид-городок…

2. Чудной народец белорусских болот! До самой войны они не снимали отороченных белкой и соболем красных шапок, в которых шагнули и в концлагеря. Носили ермолки и черные пейсы до плеч, не хотели учить никаких языков, зная лишь дюжину-другую польских фраз… «ПшепрОшем пани, пшепрОшем пани… ПАдэм до ножек пшеновни пани…».

Считали еврейский Каунас своей столицей и никак не желали становиться европейцами. Утомленное солнце. Нежно с морем прощалось. Они себе думали, что они спрятались! Словно в своей Польше 30-х, уже после её раздела, молодёжь носила с гордостью, на глазах чекистов, шестиконечные звёзды на шейных шнурках. Умнее всех? Вскоре там, в Слонимском гетто, им дадут на одежду совсем другие, жёлтые, звезды. Покрытая мраком секретных грифов история восстания, страницы жизни легендарной партизанской армии, когда присланным на парашютах из Москвы комиссарам приходилось, из-за непокорства, разоружать целые, чисто еврейские, батальоны слонимских ребят — кто это вспомнит?
Где тот опальный командир лесного соединения, которому заткнули рот?
Пришло другое время и другие истины.

«Они не воевали». «Сидели в Ташкенте». «Иван воюет в окопе. Абрам — торгует в райкоопе».
 
Весёлые послевоенные фельетоны.

«Белый аист летит над Полесьем...».

Соплеменники-земляки Юркиного гостя с «ридной» его Украины даже внешне отличались от них — и посветлее, и ростом повыше. Разве — статью пожиже. Он слышал и знал тот смешной и пронзительный, быстрый белорусский идиш.
«АзОхин-вей» вместо гордо произносимого в родном его южном городе: «А зохен вэй!».
Пинск, Житковичи, Браслав — ушедшие мгновения вечности.
Никто никогда не вспомнит о них, никто не воспоёт, как Шагал свой Витебск.
 Осталась лишь белая, прозрачная Юрочкина бабушка – живой монумент сгинувшего. Она не была в гетто: успела эвакуироваться, но её сестры и вся родня полегли там, в торфяниках, средь принявших пули родных берёз. Унеся с собою память о том, что было такое не поддававшееся времени племя.
 
И забыт, и растворился, и сгинул чудной народец — литваки, что не знал и знать не хотел чужих языков и иной жизни, сохранил древний библейский облик невысоких и кучерявых изгнанников аравийских пустынь, пел свои песни, плясал и молился, пугая людей непривычными причёсками и одеждой. И — исчез навек, а вместо былого — вот этот нешумный "мещанский" приют, тихий мир, которому бросил вызов и куда не вписался мятежный Юрчиков братец со своей хасидской шевелюрой и палкой-"автоматом" из разрешенного им всем на погибель “кружка культурной самодеятельности”.

3. Об этом в который раз подумал пришедший в дом гость, не будучи в силах разобраться, с кем с первым ему поздороваться, — как уже из глубин квартиры, где были спальни, отстранив мужа: «Изя, ну шо ты тут уже встал, я не знаю?!», — выплыла единственною здесь, в доме, хозяйкой Юрина мама в красном махровом халате.
— Здравствуйте, Мария Абрамовна! — бодро поприветствовал её с порога пришедший.
— Здравствуй, Йосик! — всплеснув руками, в порыве счастья устремилась к нему та.

Начинается!

И в самом деле, через минуту за накрытым белой скатертью и увенчанным той же вазой столом в гостиной его привычно не знали, куда посадить, чем угостить. Бабушка своими тонкими руками совала гостю яблоки и пыталась вести с ним вежливый светский разговор, но не могла отыскать то ли тему для беседы, то ли просто русские слова, и мама с радостью перешла на идиш, чего он тогда очень не хотел, — и потому представший уже в рубашке и брюках Юрчик решительно увлёк друга, — в которого уже все дружно начали пихать тотчас появившиеся на столе усилиями бабушки, ласточкой слетавшей не один раз на кухню и обратно, салатики, крыжовник «с рынка» и даже бутерброды с кофе и котлетами одновременно, — в свою комнату, отрезав на ходу:
— Это ко мне. И нам — некогда!

Чем поверг семейство, которое осиротил, в уныние.

Чувствующий себя, словно дома, тот, натыкаясь ногами на раскиданные по полу Юркины гантели, эспандеры и пудовые гири для утренней зарядки, прошагал в середину знакомой комнаты и остановился вполоборота к окну, за которым виднелась часть главной площади с памятником Вождю.
"А из нашего окна площадь Красная видна — а из вашего окошка только улицы немножко"...
Обстановка в тесной Юркиной комнате казалась спартанской. Пыльное, никогда не включаемое, старое ламповое радио на тумбочке. Никаких газет. Широкое супружеское ложе в дальнем от окна тёмном углу было отгорожено шкафом и ширмой. Супруга Юры Татьяна пока находилась на работе — в отличие от мамы, уже пенсионерки. Но детская кроватка стояла прямо посередине комнаты. Она пустовала — писк Миши доносился откуда-то из дальних спален. Не хватало коляски, которую друзья сегодня будут ему дарить.
Несколько секунд, словно забыв о госте, Юрчик отрешённо глядел в раскиданные на дне кроватки одеяльца.

— Знаешь, — сказал он вдруг, как о чём-то сокровенном, — я решил писать книгу, по программированию.
Тот распахнул на товарища исполненные удивления глаза.
— Одно дело сделано, — проговорил Шиманский, уставившись ясным взглядом в кроватку. — Теперь следующая задача: надеюсь увидеть свежепахнущие типографской краской страницы книги в твёрдой обложке со своей на ней фамилией. Не знаю, правда, удастся ли у нас...

«Но та ли это фамилия, которую стоит афишировать! Обычно это добром не кончается», — подумал пришедший к нему приятель, но вслух сказал иное:

— Сомневаюсь, что ты дотянешь до этого дня с таким своим увлечением: «диета — и то нельзя и это...».

Юрчик, который с институтской скамьи был буквально помешан на вопросах здоровья, поднимавший тяжести, закалявшийся под дождем и снегом, не знал меры ни в чём. Не бегал, правда — наука не оставляла времени, однако зимой и летом ходил в одних и тех же холодных «кроссовках» местного производства и даже в самые лютые морозы без шапки — её, правда, с успехом заменяла собственная африканская шевелюра: украшавшая голову чёрная копна кучерявых жёстких волос.
Похоже, что и женился Шиманский столь рано тоже со всё той же целью: заботясь о здоровье. Однако в последнее время Юрчик истово увлекся ещё одним модным новшеством. Его гость всегда с большой долей  иронии относился ко всем этим басням про вегетарианство, «сыроедение» и проращенное зерно с — гадость какая — подсолнечным маслом на ужин. Спиртное, кстати, диетой не возбранялось, только — мясное. Но чем далее, тем сильнее внешний вид приятеля вызывал у него справедливые опасения. Нетронутая загаром даже в летнее время — прямое солнце вредно — кожа Юрчика приобрела синеватый оттенок, былая накачанная мускулатура сошла на нет, а в карих глазах появился лихорадочный блеск.

И теперь, кивнув на ширму у шкафа, за которым размещалась спальня «молодых», гость спросил друга, помня дурацкий местный анекдот о мясе и потенции: мол, с мясного «ноги зябнут» — одеяло на пятки не натягивается:

— «Этому»-то не мешает? Жена ещё не в претензии?
— Здесь всё в порядке. Контрастный душ..., — успокоил его Юрчик и на полном серьёзе заявил:
— Ты не думай: я сейчас хурму ем. Ежедневно по семь рублей килограмм — с базара. Дороговато, конечно... Но...
— Эту гнилую? — удивился его друг, который теперь, на площади Трёх вокзалов, спустя столько лет, с чувством не сравнимого ни с чем счастья вспоминал те их глупые детские разговоры, впервые радуясь и молясь, как никогда, и за сыроедение, и за у-шу и тибетскую медицину, и за любой проращенный рис и все таиландские и вьетнамские злаки и их поедателей, спасших раненого Юрку вчера тут, в Москве, от смерти.
А в то утро Юрчик, не слыша иронии в его голосе, выхватил с полки над диваном свёрнутый в трубочку и испещрённый цифрами листок, тряхнув который и ткнув пальцем, вскричал:
— Свежую. Смотри, — начал читать он некую таблицу, — тут и каротин! И витамин Бэ-два...
— Ладно! — махнул рукой его гость и, поглядев на приятеля, проговорил с усмешкой:
— «Каротин»...
— Только я недавно заметил: уже начали исчезать отчего-то самые обыкновенные продукты, — испуганно оглянувшись, разразился новым откровением Шиманский и заключил, не окончив фразу:
— Если теперь пропадёт ещё и подсолнечное масло...
— Тогда ты уедешь, — догадался его приятель.
Юрка посмотрел на него снова не без испуга, но пристально.
— Подожди, — пошёл на попятную тот. — Глядишь, — вскоре наступят такие времена, что вдруг появится тут, в Городе, и оливковое масло...
Окончательно поняв, что его разыгрывают, Юрка засмеялся. И они с лёгкой душой, быстро собравшись, отправились в путь... Последний путь в их прежде счастливой и поломанной уже к тому времени, о чём, правда, Юрка пока не знал, детской жизни там, в зелёном городке за розовым морем.

4. Голос Смирнова разорвал плен нахлынувших некстати былых воспоминаний:
— Значит, ты говоришь, что «их киллер» остановил машину возле румынской дипмиссии? И скрылся в ней?
— Думаю, он давно миновал украинскую границу, — возразил бородатый, — а завтра будет на подъезде к Бендерам, и утром — уже там.
— Почему не в Тирасполе? — спросил пришедший.
— Потому, что в Тирасполе — ты, — смеясь пожал плечами его собеседник и вдруг сказал:
— Подумать только, в детстве я отдыхал на Днестре в летние каникулы у бабушки почти каждый год. У меня отец родом из Бендер, он не наш земляк и приезжал к нам на ярмарку в местечко под Винницу, там его и сосватали. Я не знаю места краше, чем тот уголок. Рай земной!
Он замолчал, глядя на рассвет над вокзалом.

Зелёная мирная речка среди зарослей дикой сирени, что цвела до середины лета, жара и синь неба над холмами вдали, за которыми была Бессарабия…
А тут, по восточную сторону холмов, — был он, край розовых абрикосов, благоухающий, щедрый и гарный, как щи с пампушками, как украинская дивчина после бани, как спелая дыня. Яблоки и виноград, груши и кавуны — и птицы поют, будто щирые хлопцы с третьего стакана «Кодрянки» где-то в полях!
 
«Чаривный край веселья и тепла».

— … И там никому не достать твоего киллера, — заявил бородатый.
— Почему? — возразил его друг в кожаной куртке. — Мы установили личность: отпечатки пальцев есть в нашей базе данных.
Бородатый посмотрел на собеседника с нескрываемым изумлением и спросил:
— Разве он был не в перчатках? Такой старой закалки профессионал?
— Ну, не столь уж великий он профессионал, во-первых, раз совершил столько проколов, — пояснил человек в куртке, и, усмехнувшись, начал перечислять:
— Сначала, и это главное, не заметил приближение вашей машины, вы отреагировали раньше. Потом — упустил из виду эту Нгуен Чай, хотя настораживающий момент был налицо. Тут он сделал паузу и, насмешливо вперив взор в бородатого, сказал:
— Вьетнамцы не торгуют в Москве фруктами. Только ширпотребом.
— И зачем подобный цирк? — спросил бородатый. — И риск?
— Так. Просто, как сейчас говорят, фишка такая. Чисто для стёба при ловле дураков. Любит она это.
Тут лицо человека в куртке стало серьёзным и злым. Он проговорил вдруг, как отрезал:
— Там, «у них», нет профессионалов. Знаешь, как называют «этих» в городе, из которого я только что вернулся? Шелупня!
Он будто выплюнул это слово смачно и чётко, и уже спокойно продолжил:
— И они это знают.
— Идеология, что поделаешь: «Из грязи в князи»! — пожал плечами бородатый.
— Разумеется, он не оставил отпечатков на поверхности оружия. Но мы нашли «пальчики» на внутренних деталях затвора и спускового механизма — этот педант наделал их при сборке и смазке. Молдавской полиции ничего не будет стоить его вычислить. Но мы не станем делать запрос по линии Интерпола… Зачем?!
—Когда есть ты …, — завершил бородатый недоговорённое его приятелем. И они оба негромко засмеялись, глядя на Казанский вокзал, за башней которого, наполняя розовым молоком зарева площадь, погасив звёзды и зажигая ветровые стёкла такси, вставало невидимое пока огненно-красное солнце. И, наблюдая разгоревшуюся там, на востоке зарю, оба приятеля мысленно и надолго прощались с Москвой.
— Как там Мишель? — спросил бородатый.
— Держится. Придётся тебе сопровождать мальчишку в Питер вместо отца. Заодно забери с собой это, — проговорил человек в куртке, доставая и протягивая другу бордовые корочки удостоверения. — Передашь на хранение, куда следует: мне они пока не понадобятся. Отныне я — человек без бумаг, имени и судьбы. Теперь я снова — Бесарабец. И я возвращаюсь.

5. Бородатый человек молча смотрел на приятеля. Через несколько часов поезда развезут их из Москвы в противоположные стороны. Его — на северо-запад, к холодному балтийскому заливу и морским ветрам. А потом оттуда на юг. Где они встретятся ненадолго снова. И где свершится возмездие наглому киллеру. А вскоре для Смирнова, вечного бродяги в коричневой кожаной куртке, начнётся от вокзала, что светился напротив, новый, как всегда, нелегальный, путь. Путь этот будет устремлён к вздыбившейся средь широкой равнины, где-то в России над великой рекой, зелёной горе, увитой улицами и усыпанной домами, над которой из-за чёрных лесов за Волгой встаёт каждое утро солнце. И тогда гора эта — и окна, и витрины, и водная гладь фонтана в центре города, и сама река, разлившаяся в этих местах, словно море, отражая в себе и эти дома, и это солнце, — сияют все вместе единым заревом, разорвав улетевший к небу утренний туман, словно «Парамарибо — город утренней зари». Так называлась любимая песня, которую заказывали в баре «У Лины» бесчисленные вереницы «командированных» в Город на горе, — ведь все они после прошедших скандальных выборов нового губернатора косяком потянулись сюда: якобы в здешние «почтовые ящики» по служебным делам, а на самом деле — желая первыми успеть поклониться Дракону. Следующему, как было точно известно в узких кругах, Президенту, что готовил Большой Прыжок. Прыжок в Москву отсюда, из тихого Города, ставшего вдруг в последний год настоящим Палермо. «Парамарибо — в дымке солнечной парит!». Самое место для хунты. «Танцуют волны в стиле "румба пассадоре" и ласково шуршат у ног», — под эти ритмы, за столиками со свечами, на усыпанных перхотью плечах пиджаков, что обтягивали широкие спины новоявленных мачо: обладателей тех дорогих костюмов — товарищей явно нездешних, как военных, так и штатских, — всхлипывали над своей несложившейся женской судьбой специально приставленные по указанию их шефов: директоров и начальников отделов кадров к данным товарищам дамы. С недавних пор рынок «эскорт-услуг», в том числе и таких: самодеятельных, стал едва ли не единственным процветающим в Городе бизнесом. Потому в Богом забытом и мало кому известном городке на Волге и стала теперь самой востребованной из всех профессий такая: «сопровождающий». Эскортом занимались, взаимно соревнуюсь и конкурируя, как нанятые для этих целей специалистки из агентств, так и подобные «любительницы» — уже разведёнки и ещё замужние из тех самых режимных «почтовых ящиков». А их сослуживцы мужского пола — они и тут, во внеслужебной обстановке, оставались коллегами и помощниками подругам своих прежних, скучных трудовых лет: одни становились в свободное от работы в беззарплатных НИИ время водителями и охранниками , на паспорта других, вчера ещё сирых и убогих, подставных товарищей снимались конспиративные квартиры для приёмов и открывались банковские счета. Агентства «услуг сопровождения», профессиональные и служебные, плодились, как грибы: со скромными ли «мамками», или — с крутыми бандершами на подхвате у боссов. Этими боссами значились, в основном, начальники «режимных отделов» тех же почтовых ящиков и их друзья-отставники разных «служб охраны». На такой щедрой деньгами ниве сытно паслись как «братва», так уже и не отставные, а действующие «силовики».

— Этим-то мы и воспользуемся, — сказал после краткого обмена шутливыми репликами насчёт сложившейся в Городе обстановки человек в кожаной куртке. И добавил:
— Представь, там даже налажена и активно функционирует «служба разводов».
Слово «развод» давно приобрело в Городе двойной смысл. Во-первых, обычный, криминальный — это когда приезжих товарищей «разводили» на деньги, услуги или информацию в отдельных кабинетах баров и на съёмных квартирах. Но беда заключалась в том, что все «сопровождающие» имели семьи, которые были не в восторге от того, что их кормильцы занимаются по ночам чёрт те чем. Потому, — для более успешной работы «сопровождающих» на заданном поприще, — многих из них, чтобы не мешала родня, даже специально разводили с семьями, с этой целью с ними и их родными осуществлялись особые «активные мероприятия». Далее создавались уже новые, «внутрикорпоративные», брачные союзы между своими: этот процесс назывался «развал-схождение» — над решением подобных задач трудился целый сонм старых сводниц из досиживавших до пенсии по учреждениям отставных директорских любовниц. Правда, если развести удавалось практически всех семейных — подставы, сплетни, вино, компромат, дурное дело-то, оно — нехитрое , то свести в другие, надёжные, союзы со «своими» — не всегда: «кадры» преждевременно спивались, просто не хотели. И вот уже бродили с отсутствующим видом по городу остекленевшие ведущие инженеры, седые и лысые, недоумевая, за что это им на старости лет выпала такая напасть. Да ещё в год, когда наступил долгожданный Порядок. Порядок, о котором грезили по курилкам и гаражам они, сиротливые ИТР-овцы, ещё недавно молодые и глупые, шумевшие на митингах сначала за свободу , а затем — скопом бросившиеся обратно: клеить уже другие листовки, кричать и агитировать в едином победном заговоре, и приведшие-таки к власти в Городе Лево-Патриотический блок «За НАШУ Родину!», выросший из остатков «союза отставных советских офицеров» в виде региональной партии с названием: «НАШИ». Офицером запаса в Городе был каждый второй. И победа пришла, «майскими короткими ночами, отгремев, закончились бои». Все заборы были исписаны, и надписи улетучились. Как и семьи. Не Фомича, а их, «товарищей офицеров», отправили на три буквы. И бродили они, похмельные, в рассветной мгле одинокие и всеми покинутые, допив всё, что оставалось у них в опустевших от семей квартирах и шарахаясь от стороживших Порядок ночных дружинников в их дурацких шляпах и страшных очках, а те также косились на них подозрительно, но не трогали.

— И этим мы воспользуемся также, — сказал кратко Смирнов. — Я уже наладил там многие связи. Скоро начнётся новая повесть.
— «Возвращение Бессарабца?» — спросил бородатый.
— Это — позже. Сначала предстоит «бросок на юг». Последний. Надо же наказать обидчика Юрия!
— Завидую тебе. Ты увидишь места моего детства. Впрочем, сам я совсем не жаждал бы свидания с той горой и тем Городом. Там у меня осталось слишком много потерь. Город на горе…
Он знал его в то давнее, ещё мирное время, когда уже начинали действовать многие персонажи нынешней невесёлой войны, что разгорелась багровой зарёй у великой реки.
— Маршрут путешествия разработан, — продолжил тем временем неспешное изложение планов человек в кожаной куртке. Сначала надо лишь застолбить явки в Городе, собрать бригаду, и вперёд — первым делом на юг, вершить правосудие. У нас есть не только отпечатки пальцев. Холщёвая сумка! Мы исследовали материал, из которого она сделана, изучили и нитки, и всё прочее, и установили: она пошита в Одессе примерно год назад в кустарной мастерской. Всё сходится, и мы пойдём по этому следу шакала.

Он замолчал и, напрягшись в корпусе, с хрустом в суставах потянулся, как на спортивной разминке, со сжатыми на уровне плеч кулаками, а затем вздохнул:
— Думаю, после бессонной ночи нам надо отметить начало пути.
Взбодриться, действительно, не мешало бы. Солнце, повиснув где-то за крышей вокзала, пока невидимое: низкое, совсем не грело. Наоборот, утренняя московская свежесть напоминала отнюдь не тот, песенный, «холодок», что «бежит за ворот», а донимала противным влажным ужом, ползущим под одеждой по телу. Хотя, действительно, как и в той песне — гимне столицы про утро, что «красит нежным цветом стены», шум был на улице всё «слышней». «С добрым утром, милый город, сердце Родины моей»! Плоская фляжка «Гжелки», настоящей, не самопальной, приобретённой тут же, на Ярославском, сверкнула янтарём в свете лучей ясного утра, наполняя влагой пластиковые стаканчики. Сообщники пристроились у единственного столика в пустынном павильоне прямо за углом вокзала, и не было у них ни регистрации, ни прописки, ни даже документов на какое-то право нахождения в Москве в это время и в этом месте. Зато была уже лёгкая степень опьянения, и потому прямо к ним, строго по прямой задорно шагал московский милицейский патруль, вкусно пошлёпывая по отличным сверкающим голенищам крепких своих берцов «спецсредством» — резиновыми палками, в предвкушении нет, не денег, — хотя и денег, конечно, тоже, но, — удовольствия. Бородатый человек усмехнулся: когда-то такое «спецсредство» было впервые увидено им вблизи в руках помощника его главного мучителя, Ивана из «контрашки» — лысого громилы-брюнета с заковыристой, местного диалекта, фамилией. Грозная гибкая дубинка, готовая там, в смрадном кабинете у туалета, раскроить ему голову, — она лишь образовала тогда мощным ударом глубокую реальную трещину на листе органического стекла, что укрывал стол дознавателя Ивана. Серьёзная штука.

— Слышал анекдот? — беззаботно спросил человек в кожаной куртке спутника. — Прибывшие на юбилей Санкт-Петербурга для охраны порядка московские милиционеры были крайне удивлены обнаружившимся в ходе тотальной проверки фактом: здесь практически никто не имел московской прописки.
Милиционеры тем временем почти уже подошли к дерзким наглецам и собрались что-то сказать тем, как вдруг перед ними, словно из-под земли, возник оборванец в хороших кроссовках с остановки ночных такси. И никто не слышал, что он им доложил и показал, но в следующий момент бравые служаки, как и он сам, испарились в сиянии восходящего дня сразу и навсегда. Друзья весело рассмеялись: это был их город. Им нечего было тут бояться. А ведь совсем недавно их тут и близко никто не знал. И были они — никто и звать никак. Лишь один из них, самый рыжий, разместился уже тогда там, на верху, словно «царь горы» в детской игре, а со всех сторон по крутым ледяным скатам к нему лезли и карабкались недруги — в брызгах гневного пота и мокрых соплей, и с воплями: «Во всём виноват этот!». Но он держал вершину горы, и голова его сияла в лучах, будто была на ней не огненная шевелюра, но — нимб, а сам он вроде и не бился вовсе, а только лениво отмахивался, этот Железный Дровосек, но в руке его вместо выбитого меча опять и опять возникал новый, раны затягивались, и разрубленные латы зарастали, будто были живые. И дрожала земля по всей Москве, все думали — что из-за этой смертельной схватки. Но как бы не так — причина всеобщего гула почвы была иной. Просто не замеченные никем, под прикрытием шума драки, изгнанные из родной Северной Пальмиры, в столицу со всех сторон: с юга, востока, севера и запада, по всем проспектам входили питерские, оставляя теперь недругам лишь дальние края, где отзывались ещё гулким эхом раскаты последних боёв. Бои эти были там, за горизонтом, объятым зарёй цвета пенки с вишнёвого варенья, они шли в краю, откуда начинался рассвет, и где когда-то произошла удивительная история: она могла бы стать отдельной повестью про то, как за розовым морем такой же зари, на синем побережье сиял в давние годы весёлый городок, в который стремился теперь корабль памяти. И как в песенке из музыкального киоска, «жила там девчонка, и вечером с надеждой» приходил, пусть и без гитары, к балкону паренёк». Где-то в России… Повествование об этой давней истории могло быть похожим на полноводный разлив великой русской реки, что бескрайним морем — водохранилищем омывала в этих местах и зелёные кудрявые островки, и дальний берег, за которым был край неба и начинались чёрные леса, уходящие к Казани, и — берег ближний, к которому ниспадал восточным склоном своим Город на горе с двумя макушками — большой и малой. Казалось, место это было самой что ни на есть серединой земной суши, где уже не Европа, ещё не Азия, а просто сходятся воедино лес и степь, Север и Юг, и где холмистая равнина , вздыбливаясь вдруг с западного направления горой, круто обрывается сразу в три стороны к огромной реке с её баржами и островами вдали — такой тихой и плавной, солидной и вечной, какой казалась всем и сама тогдашняя советская жизнь в тот далёкий «мирный черненковский год». Когда после кратких андроповских гонений со смешными облавами на прогульщиков в банях и кинотеатрах наступила вдруг столь весёлая и вольготная тишь да благодать, что все не могли от свалившейся на их головы вольницы и счастья никак ни напиться всласть, ни надышаться. Хотя о «зинданах» даже и в то время уже было известно. В них томили своих провинившихся подданных хлопковые «цеховики» из южных республик Союза, а именно — первые тайные предприниматели, негласно разрешённые «органами», потому что выхода не было: упали цены на нефть, и впервые зашатался рубль, а «за речкой» шла разорительная тайная афганская война, которой не было видно конца. И начал потихоньку разбегаться соцлагерь, уже бузила Прибалтика, потому «цеховики» стали едва не единственной дойной коровой властей. Люди из «органов» и были теми доярами — предшественниками нынешних «братков», получая инструкции одновременно со своими жертвами: ведь с теми и с другими работали в соседних кабинетах. На этом поприще начал свою деятельность, стажируясь накануне отправки за границу, молодой опер Внешней Разведки Смирнов. Он лично попросился на первое спецзадание к себе на родину в город Днепропетровск, чтобы в самом бандитском его районе с известным на весь блатной мир названием «Амур» в боях забыть, как страшный сон , начало своей оперативной службы, и тот, другой город — на другой реке, Волге. «Амурские войны», — под таким названием впервые в советской прессе: журнале «Крокодил», были живописаны те славные сцены боёв, и впервые прозвучало слово «мафия», немыслимое у нас прежде. Обо всём этом «крестник» Смирнова, спасённый им в Городе на горе, прочитал, прячась уже в Казани, на засаленном топчане в каморке Юсуфа, также сбежавшего из Города по своим причинам его случайного старого знакомца и даже сослуживца из конторской «общаги». Сейчас обо всём этом оба соратника с воодушевлением вспоминали за стопкой «Гжелки».

— Вскоре вышла в свет статья «Лев прыгнул», — сказал бородатый человек.
«Органы» решили разом прихлопнуть и цеховиков, и взращённых ими же рекетиров, чтобы показать, кто в доме хозяин. В кино стал внедряться культ чекистов. Таинственные люди в чёрном, без имени и судьбы, приходили из ниоткуда и уходили в никуда сквозь южные города: Баку, Ташкент, выручая попавших в дурные истории наивных хороших ребят и наказывая негодяев. Один из таких фильмов: «Какие наши годы» видел в тот давний год и, тогда ещё безбородый, собеседник Смирнова. Так как у него всё это «кино» совпало с любовным приключением, — тем самым, — то он мало что запомнил, объятый страстью, в сюжете: разве что финал. Молодые персонажи фильма прощаются со своим спасителем, спрашивая его: «Ответь хотя бы, откуда ты, какой нации, как твоё имя». И тот отвечает: «Во мне много кровей, по паспорту я грек, родился в Бухаре, по жизни я русский… А имя моё — зачем оно вам?» — «Может, ещё увидимся», — говорят ребята. «Конечно, увидимся: какие наши годы!» — этой фразой героя, уходящего в никуда, в синюю дымку, заканчивается фильм из незабытого затянувшегося детства. Таким же героем, посланным для спасения очередных «хороших ребят», снова должен был теперь стать человек в кожаной куртке. И опять, как и когда-то — в городе у великой реки. Ведь там сегодня был, помимо прочего, и зиндан с новой жертвой — даже не с узником: с узницей. А мафией и её «крёстными отцами» громогласно, в заказанных на страницах крупнейших газет статьях, назывался отец жертвы: скинутый на выборах Губернатор и его команда. Славным же рыцарем-победителем сначала этой «мафии», а потом — и всей «закулисы», той же самой, что и двадцать лет назад, собирался явиться целой стране сам Дракон. Известно, что эта рептилия всегда «защищала» подданных от внешних и местных хищников — затем и была нужна. Неважно, спасала ли она, как это было здесь, в Городе, в давнюю пору, от козней «закулисы» в лице Билла Гейтса здешний секрет тех лет — «нестандартное оборудование». Или же, как сегодня, противостояла «грязной мафии дельцов Главного рынка», всё равно без её пригляда всех тут ждали, — и обыватели знали это точно, — нужда и ужас. А в мирное время она же, данная тварь, обеспечивала им комфорт: уютную жизнь и порядок. Жаль, время от времени съедала кого-нибудь, кто помоложе, но если этого ещё не случилось...

 Танцуй, пока молодой!

— «Их» пиарщики уже заказали заголовок для победной статьи тех, кто на прошедших региональных выборах осуществил там в Городе вновь «подъём красного солнца вручную». Заголовок в партийной газете «Любимый край», с которой они поедут в Москву в Администрацию Президента, — знаешь какой? — оторвался от созерцания рассвета над вокзалом человек в кожаной куртке. И доложил:
—«Лев сдох!». И это не иносказательно: мол, «хищника-мафии» больше в Городе нет. Настоящий живой лев, представляешь?
— Замучают ведь. И не жалко животное! — вздохнул бородатый.
— Ничего, его подкармливают, — усмехнулся Смирнов. — А нам надо бы сменить дислокацию. Перед дальней дорогой — утренний чай, лёгкий завтрак и я отправляюсь спать. Тебе тоже надо будет отдохнуть. Но завтрак — это святое. В Москве ещё остались приличные чайные забегаловки?
— Знаю одну, — ободрил его спутник. — Там и блины!
— Это ты у нас с детства так и не наелся. А мне бы бутерброд с сыром, — Смирнов разлил по стаканчикам остатки «Гжелки», впервые за всё утро закурил длинную сигарету, предложив также другу , и намётанным взглядом выхватил из полумрака под мостом-эстакадой сбоку от вокзалов джип с затемнёнными стёклами: тот самый, что доставил его собеседника сюда на рассвете с Лубянки, а теперь, застыв, ждал дальнейших команд. Пряный аромат сигарет «Честерфильд» потянулся над оживающей Плешкой, и в его дымке опять, как призрак, материализовался оборванец в хороших кроссовках
— Свободен, стажёр! — отдал команду Смирнов. — Иди отдыхать.

6. Хмельная полудрёма, навеянная «Гжелкой» и розовой пеной зари, рождала сны наяву. Из-за таящей на глазах утренней туманной дымки эхом доносились слова человека в кожаной куртке, который весь погрузился в планы предстоящих действий после всего, что произошло вчера.
— Белые нитяные перчатки, в которых покушавшийся на убийство Шиманского держал оружие при стрельбе, мы также нашли — там, в траве у сквера. Они, как и сумка, изготовлены в той же кустарной мастерской в Одессе, на Малой Арнаутской улице…
—…Где делают всю контрабанду, — пошутил, завершая фразу приятеля, бородатый.
— Знакомые места?
Конечно, он знал, о чём шла речь. Величественные платаны, взметнувшиеся гордыми колоннами вдоль респектабельной Ришельевской, бывшей улицы Ленина, отбрасывали тень резных листьев на фасады магазинов и ателье, что ютились в полуподвалах и на первых этажах домов на углу, — там, где недалеко от вокзала и старой пожарной каланчи шумную булыжную мостовую под зелёными кронами пересекала упомянутая, более тихая, историческая улочка Малая Арнаутская, «где делают всю контрабанду», — в советское время носившая имя дипломата Воровского.
— В этом квартале до отъезда с Украины на учёбу проживал тот самый мой друг, с которым мы снимали угол на частной квартире в Городе. Ну, ты знаешь, — пояснил бородатый.

Как же не знать. Это был незабываемый, радостный и полный надежд и веселья, 1984 год. Начало жаркого и щедрого лета, ставшего для нашего героя последним летом его детства и всей его мирной жизни, а также любви, которую он тогда так глупо не узнал и не принял. Потому что потом была война, отсветы которой тлели и поныне на склонах зелёной кудрявой горы над синей рекой, что разливается здесь бескрайним, — почти не видать берегов, — морем. Вот оттуда-то, из-за чёрных лесов, каждое утро и вставало с зарёй цвета крови огромное красное солнце…
По вздыбленным кручам зелёной горы, которую разделял на две неравные вершины: большую и малую, обширный, словно каньон, природный разлом, какими богат был здешний рельеф, раскинулся, ниспадая улочками с западной стороны к большой воде рукотворного речного моря, весёлый городок с парком наверху и трубами заводов в низине. Тысячью окон своих домов смотрел он со склонов Средневолжской возвышенности на восток.


                Глава 5. За розовым морем


1. Каждое утро оттуда, из-за реки и чёрных татарских лесов, вставало ослепительным диском огромное красное солнце, оно зажигало окна городского центра у подножья восточного склона горы, где были дома песочных тонов и широкоформатный кинотеатр, весь из стекла, который тоже сиял пожаром рассвета, как и витрины, и вкрапления слюды в жёлтых и розовых оштукатуренных стенах улиц: всё вместе единым заревом. С северной стороны обе вершины окаймлял по долине бескрайний «Соцгород», разметавшийся у подножья горы в сторону Волги белыми бетонными многоэтажками вокруг накиданных там и сям заводских строений. Заводы эти, сегодня сплошь замершие и тихие, везли через здешние места когда-то из эвакуации после войны, да и бросили тут, прямо в степи, согнав потом в цеха тысячи «сельских» со всей округи. Сначала заводы «давали план», а теперь словно застыли навек вместе с окружающими их жилмассивами, что дремали вокруг дни и ночи в самогонном бреду. Не то, что бурлящий сегодня важными гостями и их челядью городской центр. Но это сегодня, а в далёкие годы Соцгород также был жив и вместе с другими кварталами, которые лежали внизу у подножья, сверкал по утрам окнами общежитий и стенами цехов из стекла и стали в лучах встающей зари, хорошо видимый до самых окраин своих с малой макушки большой горы, где был лесопарк и ботанический сад.

В направлении, противоположном Соцгороду, склон горы круто нависал над компактным рабочим районом, вытянувшимся вдоль единственного тут проспекта, что уходил точно на юг и назывался потому, как и весь жилмассив, Южным, устремляясь от большого электромеханического завода к трубам электростанции. А наверху, над этим проспектом, меж заборов, дощатых туалетов, таких же, наполовину из досок, домов-курятников и пылящих пол-лета тополей разных сортов, струились старые улицы, они утопали в яблоневых садах, ниспадая к центру террасами и ступенями тротуаров, среди развешанного на верёвках белья, криков домохозяек, воплей с трибун дальнего стадиона, немыслимых по архитектуре жилых построек и пристроек, и вся эта картина повторяла порой уже настоящий итальянский пейзаж. Там была какая-то мансарда, залитая солнцем, пронизываемая бризом, долетающим с островов, и два горячих южных парня принимали в ранний час женщин, угощая их роскошными фруктами. Для бородатого человека и сегодня всё это виделось не сном, а такой же явью, как башни московских вокзалов тут, в ясном лазоревом небе над огромным городом на семи холмах. Теперь на востоке, над знакомой до боли Москвой, восходило из-за крыши Казанского вокзала всё то же огромное красное солнце, и в его жарких слепящих глаза лучах в хмельном мареве утра за разлившимся розовым морем зари возник, как виденье, тот почти забытый пейзаж, и улицы, и дома, и вся так хорошо обозримая с водных просторов и островов громада кудрявой горы. Горы, где был парк, и ботанический сад, и весёлая танцплощадка. И на чьей вершине поселился дракон, плотоядно обняв когтистыми лапами своими обе её верхушки, словно это были уже столичные золотые купола, а вовсе не те зелёные бугры, над которыми прежде разливались по вечерам пылающие волжские закаты , а теперь три огнедышащие разверстые пасти в экстазе страстного вожделения утомлённого насильника извергали из чрева монстра ленивый огонь, и пламя это готово было разгореться вовсю, но пока висело наверху алым облаком, затмив Солнце, как тот, забытый почти, Красный закат. Погасший, казалось, навек, но расцветший вдруг над горой вновь, чудным образом, обещая завтра спалить своим адским жаром всё, что имелось на пути нечисти.

Сашка с улицы Ришельевской — кто, как не он, мог стать первой жертвой этого страшного существа, обосновавшегося на зелёных холмах уже в те годы. Но ведь не испугался: он был единственный, кто пришёл провожать друга на поезд, когда тот, уже со своими вызволенными из ареста документами, отбывал в Москву промозглым и тёмным мартовским вечером, спасённый на время чудесным образом. Тогда ему казалось, что прошло не полгода, а миновала вечность после той осени, как новоявленным скитальцем уходил он по первому инею от левого волжского берега в чёрные, голые уже, татарские леса. Уходил под затихающий рокот сверхмощного мотора рыбацкой лодки, уносившей обратно в туман его совсем уж последнего «туземного» друга, которых у него имелось так много на том берегу, и где они все? Весной и вовсе остался один Сашка.

— Знаешь, вот к вызволению твоего соседа я рукИ как раз и не прикладывал, — доложил Смирнов. — Они сами не решились трогать его: видно, всегда нападали на тех, кто послабее.
И он заслонил ладонью глаза от лучей солнца, что ударили вдруг, окончательно развеяв мглу и туман, в упор.

— Будет день!

2. ...В те дни так же ослепительно сияло солнце, и так же назойливо и неотвязно мешало спать. Солнце заливало край стола с грудой книг над разбросанными бумагами и широкую тахту.

— Йось-ка! — крик летел с улицы, ударяясь в узкую форточку и приглушенно проникал в комнату вместе с солнечными лучами.

За столом сидел давно уже проснувшийся Гольцман. Склонив курчавую темно-каштановую голову над книгой, он, время от времени щурясь, с некоторой небрежностью быстро перекидывал страницы, и солнце слегка золотило его коротко остриженные волосы. Шел второй месяц, как Сашка учился в аспирантуре, куда поступил на удивление легко. Всю зиму он упорно сдавал кандидатский минимум и даже поселился было в аспирантское общежитие , но сбежал оттуда через день, — оно Гольцмана не устроило так же, как в свое время и студенческое. Благодаря Александру в этой обшарпанной проходной комнате продолжал обитать и его сосед — хозяйка до сих пор не догадывалась, что тот больше не студент, а почти полгода получает хорошую зарплату, иначе бы он не отделался от нее двумя червонцами в месяц, как в былое время. Однако еще со случая осенней своей ссоры с хозяйкой он почти не разговаривал с ней, поддерживая взаимный контакт, в основном, через Сашку.
Что обе стороны, похоже, устраивало.

Крик внизу повторился. Испуганные ласточки метнулись мимо форточки от гнезда, спрятанного под козырьком крыши.

Гольцман недовольно кинул на стол книгу, встал, привычным движением сунул нос-картошку в толстую оправу очков, и, набросив на пятнистую от коричневых родинок спину рубашку, подошел к окну.
— Иди, к тебе, — сказал он, приблизив лицо к стеклу.
Шерстяное одеяло на тахте зашевелилось, из-под него в сопровождении тяжкого вздоха пробуждения показалась растрепанная, непонятного цвета, макушка. Большие босые пятки опустились на облезлые доски пола.
— Где лапти?
— Я знаю, куда ты их засунул? Мои на мне, — передернул очередную страницу Сашка.
— А звонок что, не работает?
— Так света нет, к обеду дадут, забыл? — Сашка был раздражен, что его оторвали и пристают с глупостями.
Наконец, пара мохрящихся и стоптанных зеленых тапок прошаркала к окну.
— Зачем форточку закрыл? В такую жару!
— Так пух! — Гольцман сердито сдул зацепившуюся между страниц нетающую мохнато-мягкую снежинку. — Лезет везде.
Ободранный подоконник заскрипел под напором бугристого, с редкими волосинками, колена, мощно заполнившего рваную дыру в протертых физкультурных штанах.

Небо, высокое и сияющее — светлое по краю, но уже сгущавшееся к зениту в яркую голубизну, повиснув над захламленными, заполненными хозяйственными постройками и небольшими садиками, дворами, над большей частью двухэтажными, кирпичными снизу , немыслимыми по сочетанию строительных материалов и архитектурных фантазий сверху, домами-скворечниками, над всей старой, с заборами и дощатыми крылечками, улицей, весело глядело в единственное окно мансарды, желтым оштукатуренным кубом выступавшей над входной дверью, и, словно приветствуя эту синеву, навстречу ей с треском вылетела, распахнувшись наружу, узкая форточка. Под окном среди солнечных бликов на пятачке асфальта, засыпанном белыми, в липких лопнувших почках, клочьями свалявшегося тополиного пуха, стоял, задрав голову, Валерка Шурков.
Белозубо и широко улыбаясь, он чуть покачивался с пятки на носок, и крепкая кожура почек поскрипывала под каблуками его шикарных полуботинок, а скуластое лицо с тонкими, словно нарисованными, черными бровями вразлет под темной густой челкой, сияло радостно, как это небо.

Из открывшегося отверстия форточки медленно вылез большой, непонятно как даже в эту форточку протиснувшийся, нос, и следом показалось розовое еще ото сна лицо. Пепельно-серые волосы в беспорядке рассыпались по лбу. Крупные ноздри, широко раздуваясь, втянули терпкий от запаха тополиной смолы воздух, жаркой волной ударивший в них после сравнительно прохладной комнаты, лишь только потом наружу пролезла и  вся голова на длинной вытянутой шее, напрягся и ослаб крупный острый кадык, губы, сложившись трубочкой, произнесли что-то невнятное, а два огромных, навыкате, зеленых глаза, поморгав длинными ресницами, изумленно уставились на Валерку.

— Эй, спрячь шнобель! — продолжая улыбаться и одним щелчком ловко стряхнув пепел сигареты о каблук, крикнул тот.
— Сдурел? - донеслось сверху. — Сколько времени?
— Сколько — девятый час! Через час откроют!

Валерка был в своих обычных американских тугих джинсах и джинсовой курточке. Рядом переминалась с ноги на ногу Наташка, которая, по идее, в городе находиться бы не должна. Однако она была здесь, тоже в джинсах — чуть завернутые снизу, они обнажали темные от загара лодыжки. Мало того, Натулька появилась не одна — за ее спиной в тени раскидистой яблони маячила фигура еще одной девицы, черты которой сверху разглядеть было сложно.
Что-то в последнее время Натали не в меру осмелела. А ведь на первом курсе её из института поначалу разве что мама домой не провожала. Однако вскоре всё изменилось, а уж преддипломный курс и вовсе прогремел под знаком её нескольких быстротечных, но бурных романов, окончившихся, правда, ничем. На работе в НИИ, куда попала по распределению добрая треть Иоськиного курса, Наташка, впрочем, проявить себя, вроде, пока не успела, хотя на прополку свеклы, где явно не заработалась, поехала добровольно и с радостью. Да и приятельница, похоже, была под стать ей, что уже говорило само за себя — скажи мне, кто твой друг...

Именно Наталии и были, собственно, обязаны наши герои сегодняшним своим предстоящим утренним походом — это она предложила устроить сабантуй по случаю рождения Юркиного ребёнка, и преподнести тому от всей их бывшей студенческой группы роскошный подарок.

Сначала здесь вся надежда возлагалась на Валерку — сын бывшего первого секретаря одного из сельских райкомов партии, недавно переведённого в обком, он, как всем казалось, имел несомненные преимущества. Однако Валеркин отец, Иван Шурков, простой, крестьянской кости, мужик, вовсе не возгорелся желанием доставать им по блату вожделенную ГДР-овскую детскую коляску на мягких рессорах, и дело заглохло. Что было неудивительно. Иоська, неоднократно бывавший у Валерки дома, хорошо знал его батю. Не имея даже своей машины, тот дни и ночи, без выходных, колесил по бездорожью отстающих совхозов в обкомовском УАЗике, где его ждали болотные сапоги, на которые, оседлав сиденье рядом с водителем, он сразу менял свои туфли, дома бывал редко и приучал домашних все их проблемы решать самостоятельно.
И теперь, после неудачи с Валеркиным батей, который, как знали все, всё же сделал робкую попытку выполнить просьбу, но — тщетно, грудь Иоськи распирали гордыня и счастье. Он чувствовал себя влиятельным, всемогущим, он смог сделать для друзей то, что не сумели совершить сильные мира сего, и все глядят теперь с надеждой и восхищением только на него одного. Вот — мгновения, когда он наподдаст под зад своей невесёлой судьбе за все унижения.

 Чувство уверенности и силы наполняло его и, предвосхищая восторженную благодарность приятелей, он испытывал законную гордость за себя, которую ему вряд ли ещё сколько-нибудь часто удастся испытать. Источник этой своей силы Иоська ощущал явственно всякий раз, когда твёрдые бордовые корочки при вздохе чуть упирались ему в ребро, плотно притаившись в нагрудном кармане пиджака, который висел сейчас на спинке стула. Его, несмотря на жару, он и сегодня собирался надеть для солидности. Он вспомнил позеленевшее от испуга, бледное и трясущееся лицо Погосянского, его панические метания в тщетных попытках провалиться сквозь землю, когда они с Васькой Петровым внезапно зажали его в закоулке у рынка, и Иоська резко выхватил те самые корки: заветное бордовое удостоверение внештатника. Напрасны были мольбы и попытки вырваться, зря Погосянский выкидывал в мусорную урну пятнадцать долларов, на которые он только что обменял две зелёные полусотенные бумажки законных советских дензнаков — из-за угла уже неумолимо надвигался капитан Караев, курировавший от Ленинского РОВД мартемьяновский оперотряд, и сам Вовка Мартемьянов, как всегда спокойный, сухощавый, с насмешливо кривой ухмылочкой неспеша приближался, отделившись от кустов, и пути к отступлению не было.
Вот уж год лихой оперотряд наводил шорох на всю округу, налетая на шумные междоусобные драки в парке у танцплощадки, врываясь в шинки, гоняя фарцовщиков возле центрального универмага и блокируя в пасхальные ночи от проникновения туда молодёжи церковь на Липовой горе так, что редкий смельчак мог просочиться туда меж кладбищенских оград на крестный ход.

Однако прошли времена прошлогодних облав на прогульщиков в утренних пивных и кинотеатрах, ловли троллейбусных безбилетников и прочей мелочёвки.
Отряд уже давно занимался куда более серьёзными делами, а уж недавний случай был и вовсе из ряда вон. Ведь «в сети» попался не жалкий продавец самопальных рубашек-батников, пары мальтийских, по сто двадцать рублей, джинсов «Фус» или блока сигарет «Пел-Мел», и не книжный «жучок» за «Букинистом». Валютные операции тянули на срок. И можно было представить, как трясся сейчас наверняка явившийся уже на работу директор большого спортивно-хозяйственного магазина на улице Красной, король дефицита Погосянский.

Пусть понервничает!

За щербатым забором время от времени с шелестом проезжали редкие автомобили, а со стороны открытого зимнего стадиона с искусственным льдом доносилась музыка. До самого лета, несмотря на жару, там тренировалась местная хоккейная команда "Моторист", стабильно занимавшая во второй лиге восьмое место и даже одарившая кучей игроков лучшие столичные команды. Похоже, и теперь хоккеисты не угомонились, во всяком случае музыка вдалеке играла вовсю, и с ветром во двор долетали звуки веселой песенки:

—..."В потоке солнечного света у киоска ты стоишь"...

И, словно откликаясь на слова песни, солнце лилось прямо с верхушек тополей, нависших над двором ветвями, усыпанными тяжелыми пушистыми гроздьями, серебрило вьющийся в воздухе пух, озаряло покосившиеся ворота и Валеркину макушку, проникая буквально всюду, и даже короткая стрижка Наташкиной подруги буквально переливалась в его лучах каким-то розовато-оранжевым блеском. Или в самом деле цвет ее волос был таковым.

Иоська с трудом просунул голову обратно в комнату.

— Баб с собой приволок, — сказал он, снимая с вешалки новые серые брюки — старые были в чистке.
— Только, ради Бога, сюда не тащи, — с досадой поморщился Гольцман.
— Где Катька? — осторожно спустившись с подоконника, Иоська подошел к зеркалу в углу, под которым выступал умывальник, посмотрел на свое заспанное лицо, провел по нему рукой, пригладив вполне уже отросшие усики.
— На рынок за картошкой ушла, — не отрываясь от чтения, сказал Сашка. — Слава Богу, хоть "этой" нет.
"Этой" оба называли Ираиду, дочку хозяйки, тридцатитрехлетнюю старую деву, постоянно ссорящуюся со своим вечным женихом и срывающую зло на постояльцах.
Всмотревшись в отражение, которое ему, в общем, понравилось, и потрогав худые щеки, Иоська произнес:
— Света нет, как же бриться?
Гольцман захлопнул учебник и, повернувшись на табурете, уставился на товарища:
— Что тебе брить-то? Полотенцем побрейся. Везет дураку, а он не доволен...

3. Почти забытые сценки из прошлого вспомнились бородатому человеку не вдруг. Погружённый в расслабленность, он просто успел мысленно отреагировать на прозвучавшую в утреннем московском мареве средь гула пробуждавшейся площади Трёх вокзалов, через которую они шли, смешную фамилию. Хотя и не сразу вник в слова, что говорил ему теперь Смирнов, ещё более свежий и бодрый, чем на рассвете. А тот, делая это, по-военному чётко, всего лишь докладывал товарищу то, единственное, что и собирался сообщить в Москве ему, помощнику депутата Госдумы, и от чего отвлекло обоих трагическое происшествие, случившееся с их другом. Сняв с плеч кожаную куртку и закинув её за спину, подставив лицо палящему солнцу, Смирнов кратко живописал свою поездку в чудный городок на синем побережье, где среди основных персонажей произошедших событий был им упомянут и этот.
— Знакомое имя, — прервал его бородатый.
— Погосянский? Он был у нас в разработке ещё тогда. Валютчик. И знаешь, ведь именно он, а не Залманов, был первым, кто назвал нам твою фамилию. Он числился нашим штатным осведомителем, и вы со своей бригадой сцапали его совсем некстати. Но в тот раз его донесению на тебя не придали значения. Тобой занялись, когда в руках у нас оказались твои дурацкие «корочки», которые у тебя отняли в милиции. И Залманов подошёл к вам с Юрчиком потом не просто так. А Погосянский — он был просто мелкой сошкой. Позднее сидел за махинации раза два, на зоне в «шестёрках» ходил — и это ему ещё повезло. Зато теперь! Депутат областной Думы от патриотического блока «За Нашу Родину!». Местный «красный олигарх»: председатель «Конгресса национально ориентированных предпринимателей» и видный активист «Союза русского народа». При этом — он полностью в наших руках: «братву» боится со времён отсидки на зоне панически, на все «стрелки» на полусогнутых бегает. Ведь если узнают про его «осведомительство» — он в следующий раз и в «шестёрках» не удержится. Так что надёжный агент. Помнишь Южный жилмассив? Там есть кондитерская фабрика…, — продолжил Смирнов.
— Фабрику не помню, — ответил бородатый. — Моторный завод — да, был. И ещё один, на въезде…
Маленький, — четыре квартала вдоль, два поперёк, — район «хрущёвской» застройки, состоящий всего-то из трёх-четырёх улиц, считая Южный проспект с переулками, узкий, но длинный, зажатый с одной стороны Промзоной, а с другой — оврагами у подножия горы, где были огороды частного сектора, жилмассив этот вместил в себя аж три завода: Электромеханический, Моторный и кондитерскую фабрику, да ещё электростанцию. Гиганты индустрии располагались тут по краям, а фабрика — точно в центре, среди жилых «квадратов», никем в те годы не замечаемая: продукцию её в свободной продаже никогда никто не видел. Теперь заводы простаивали, зато сладкое производство процветало. Что было неудивительно.
— Директор этого ОАО «СладКо» Чебураков — бессменный первый секретарь обкома компартии, — говорил, шагая через площадь, Смирнов. — Формально он отошёл от дел, фабрикой руководит Совет управляющих. Но в действительности правит безраздельно. Крёстный отец всего района, там он — царь и бог. На всех углах понастроил аптек — целые комплексы, толкает через них пищевые добавки, спиртовые настойки на конфетной эссенции, льготные лекарства за деньги, тут же — игровые автоматы на вторых этажах. Дети там ночи на пролёт отираются, пока родители «стрючок» глушат.
— Перцовая настойка?
— Самогон на диком горохе в «фанфуриках». Полностью подавляет волю. Но — лицензирован. Знаешь, — вздохнул Смирнов, — если бы не наши, там бы уже такой детский беспредел был! Жалко пацанов. Ведь с шести лет без призора. Мои там порядок держат.
— Твоя «братва»?
— Да какая братва… Половина — только из «горячих точек».
— Слушай, что-то я не припомню в этих местах никаких торговых комплексов. Трущобы! — проговорил бородатый. — Очереди за молоком помню утренние, в тумане они такие ещё были — он с Волги поднимался. Хрущёвки…
Их жалкие маленькие балконы нависали почти над самой проезжей частью проспекта, в чаду и гуле автомобильных потоков, спешащих вырваться из центра города в чистую степь через единственную тут транспортную горловину. И это были ещё показательные, «потёмкинские», дома: во дворах, невидимые с улицы, ютились и вовсе сплошные общаги и «малосемейки».
— Там что только не изменилось! — пояснил Смирнов. На набережной, где было болото, теперь — шикарные высотки, туркомплекс, к ним оборудованы благоустроенные спуски. Их ещё в те годы отстроили, когда Вадим Кузьмич совсем впал в маразм, и на всём хозяйстве был Иван Шурков, зам. по промышленности. Многое он сделал. Хотя перестройку так и не принял. Вот и торговый центр на Южном проспекте при нём возвели. Три этажа, стекло, бетон, полукруглый из себя такой, как скоба, в четверть квартала. Весь выборный штаб у них там заседал, потом две ночи с салютами гуляли. Теперь они торговлю расширили: из жилых домов выселили первые этажи, и сейчас в них, до самой фабрики вдоль проспекта — фирменные магазины продукции «СладКо» и те же аптеки. Алкаши прямо в подъездах умирают.
— А я и не знал про эту фабрику, — сказал бородатый.
Для него там и так был райский уголок и сплошной шоколад — да и чем иным могло быть для горячего юноши место его смешной любви!
— Ясен перец! — словно угадал его мысли Смирнов. — Конечно, тебе тогда было не до исследования местности. А мы находились абсолютно в курсе.
— Интересно, что там сегодня и кто? — спросил его спутник.
Он знал: вскоре после их расставания, когда он не понял и не принял её порывов, заявив чётко и ясно: мол, «неизвестно, что с ним, человеком без прав и документов, будет завтра», Тамара быстро вышла замуж и переехала в закрытый Дальний город, где теперь «другому отдана и будет век ему верна», как только она и умела. Сейчас у неё уже росли дети, а «другой» — простой рабочий парень с секретного завода, был чужд и музыке, и приключениям с путешествиями, которые она так любила, зато знал, что надо делать с такой вещью, как любовь, и дорожил семьёй — благо, мятежные политические бури, потрясшие область, закрытый Дальний город нисколько не тронули.
— Родители её живы и здоровы, — доложил Смирнов. — Но в том доме их больше нет. Там — другое.
— Куда же вы их переместили? — бесстрастно спросил его собеседник.
— Не волнуйся. Они теперь живут в красивом домике.
— Ты говоришь прямо как она..., — засмеялся бородатый человек. — Она сама о таком мечтала. Чтобы качаться в гамаке, есть фрукты, а сажать на участке одни только цветы — и ничего больше.
— Нет, я серьёзно. Отдельный дом коттеджного типа в «зелёной черте» города. Она там гостит у родителей по выходным, туда и пианино перевезли. И она в этих своих владениях, в самом деле, качается в гамаке с бокалом напитка, занимается с детьми и принимает ванны и поцелуи. От мужа. И подарки. А также выращивает ягоды для витаминных коктейлей. Цветочки были когда-то. А если плохая погода, то шьёт что-нибудь детям и читает романы.
— Идиллия.
— Просто нам позарез оказалось нужно именно это помещение. Весь первый этаж их дома «СладКО» скупила и перестроила под свой офис и торговые залы. У них — наполеоновские планы: Чебураков решил прихватить в собственность для своей империи также Шемуршанский Сахзавод, который поставляет им сахар.
— Родные места: нас туда посылали полоть свёклу, — заметил бородатый.
— Так вот, а у завода этого появился другой инвестор, и они — ни в какую! Наши — тут, как тут, навязали Чебуракову «крышу»: а куда он денется! В буквальном смысле: прямо над их магазином сняли жилую квартиру, а хозяевам предложили дом — тот самый, старики были рады. Теперь..., — продолжил рассказ Смирнов…
— «Алиса здесь больше не живёт», — завершил мысль его собеседник.
— Да. А мы заимели целый разведцентр для Шемуршанского сахарного завода и их городских соратников. Хотя они обо всём этом пока сами не знают: ещё идёт вербовка. Главное — никаких подозрений: формально, «крыша», да и весь офис, принадлежат главному инвестору как сахзавода, так и фабрики: господину Погосянскому. А его финансирует Компания — эта самая «КО» из нового названия кондитерского ОАО. До поглощения корпорация называлась не «СладКО», а просто Сладтрест.
— Осталось ли вообще в тех краях что-нибудь путное, что не пожрала ещё эта Компания? — спросил бородатый.
— У кого топливные ресурсы, тот и король, — усмехнулся Смирнов. — Знаешь, из-за чего разгорелся у них поначалу конфликт с Шемуршанским сахзаводом? Те отказались покупать у Компании горючее для свеклоуборосчных комбайнов, предпочтя филиал «Лукойла», а бывший губернатор вступился за сахзавод. Ты ведь помнишь эту историю?
— Конечно, — сказал бородатый. — Тогда «прокурорский» предвыборный блок и «Союз русского народа» ещё обвинили губернатора в антисемитизме.

«Президент должен быть в курсе ситуации, когда на второй срок правления в некоторых регионах рвутся деятели, известные публичными высказываниями, за которые в приличном обществе не подают руки и бьют канделябрами!» — так, что ли, писал их «Любимый край»?

— Орган народно-патриотического избирательного блока «За Нашу Родину», на чьих собраниях ни одно выступление без слова «жиды» не обходится.
— Фомич тогда доприкалывался, — сказал бородатый. — Нашёл с кем шутить. Редактор этого «Края» — совсем мальчишка, комсомолец.
— Трус страшный. Когда посчитали результаты голосования по сельским районам, а там Прокурор проиграл с треском, этот комсомолец готов был на четвереньках к Фомичу бежать с извинениями, должность вымаливать, — сказал Смирнов. — Они же друзьями считались, старый и малый, постоянно подкалывали друг над другом по служебной спецсвязи — вроде как шутки это всё были для них: вся эта их областная война междоусобная, да глупости. Фомич ведь стопроцентно был уверен в своей победе. Никого всерьёз не принимал. Издевался.
«Да хошь я завтра свою собственную газету открою с таким же названием, как твоя? И вас не будет вааще! А почему я за «ЛУКойловцев»? Да потому, что я русский человек. А твой Хедеровский — еврей, и все замы его — евреи. Евреи уже и так всю Россию на корячки поставили»..., — грохотал сквозь смех и звон вилок голос губернатора, оторванного телефонным звонком от приёма саратовских птицеводов, с ночного банкета в трубку аппарата спецсвязи по адресу незадачливого молодого редактора «Любимого края».

А уже наутро весь текст пламенного губернаторского телефонного спитча, дословно, был «вывешен» на интернет-сайте газеты Объединения международных еврейских правозащитных организаций «Семь сорок», вслед за чем вышел триумфальный выпуск «Любимого края» с сочинённой лично новоявленным "Павликом Морозовым" передовицей.

«Не успел представитель Президента в Центральном федеральном округе разобраться с возмутительным антисемитским выпадом нового курского губернатора в адрес своего предшественника, как уже в Поволжье появился собственный, всецело поддерживаемый полпредом Кириенко, экзотический экземпляр», — разоблачал юный главный редактор своего всемогущего телефонного шутника-оппонента.

И эта статья стала первым победным залпом, заглавной строкой всей начатой в тот день бригадой «прокурорских» политтехнологов антигубернаторской предвыборной пиар-кампании, признанной впоследствии ими же самими гениальной. А также оказалось условным сигналом к началу большого штурма.
«Над всею Волгою безоблачное небо»!

4. И в этом безоблачном небе над сотнями заполонивших область бензозаправок реяло рьяно и весело знамя Компании: жёлто-зелёное полотнище с изображением насупленного, пригнувшего большелобую голову, зубра.

«Мы из рода бизонов. Мы неприхотливы и горды»..., — кто не знал в Городе на горе слова этого их «корпоративного гимна»!

И только один лишь наш бородатый герой слышал эти стихотворные строки прежде, в том же исполнении, хотя и совсем по другому поводу.
"Возьми гитару, Гришан!"...

 И словно это было вчера, явственно видел пред своим мысленным взором крепкого черноволосого паренька в ковбойке и джинсах, сидящего там, в странном помещении на дубовой скамье у русской печки с гитарой в загорелых сильных руках. И что ему было бояться? Он был вообще не местный, он жил в городе автомобилестроителей, приехав на каникулы к родне, а учился в институте нефти и газа в соседнем — миллионном по числу жителей — областном центре. И, судя по всему, именно из-за того, что был не местный, то есть не имел в Городе влиятельных родителей и соседей, стал следующей после вывернувшегося чудесным образом из лап мучителей нашего героя, который тоже оказался «не местным», жертвой. А затем, дабы окончательно не пропасть на что-то согласился. Что-то подписал.

— Я тогда уже отбыл из Города, — сказал Смирнов.— Так что не в курсе.

«Компания» щедро спонсировала все предвыборные пиар-акции «прокурорской» команды. И ту, первую, с интернет-сайтом, — тоже. А «политтехнологи» у той команды были свои собственные.
Оба — рыцари плаща и кинжала.
— Твой коллега! — заявил Смирнову про одного из них его бородатый спутник, когда оба поравнялись с поджидавшим их под автомобильной аркой «джипом» с тонированными стёклами и остановились, чтобы ещё раз покурить. — Он считает себя единоличным автором главной «гениальной» идеи, которая у них проста и всегда едина: «Бить супостата его же приёмчиками». «Это мы — истинные демократы!» «Патриоты!..» «Защитники честных предпринимателей»… «А также народов области»… Мы — а не «эти»! Всё это — лозунги твоего коллеги.
— А зубы он свои едва не обломал — на тебе, — сказал Смирнов.
— Не обломал же: за рубеж поехал служить. Вот рёбра ему посчитал — ты!
Было за что. Добрый месяц своей командировки, ежедневно, пьяный с утра в зюзю, прямо на явочной конспиративной квартире на Улице Лип, генеральский зятёк и «эмиссар центра» Муравьин подбивал Смирнова писать доносы на Владимира. Сначала они были на «Вы».

«А не желали бы Вы, — сделал он буквально в день их знакомства «деликатное предложение» Смирнову, — поработать на благо Родины?»
Где только в те годы не звучало это, обращённое к самым разным людям, вкрадчивое предложение: на кафедрах и в научных отделах, в театрах и студиях, наверное, даже в отряде космонавтов. Но тут!

— Вообще-то я и так, вроде, служу в разведке, — усмехнулся в ответ дрезденский нелегал.
— Да я не о том..., — морщился от непонятливости «клиента» новоявленный «купец душ», наливая по полной.
— Понимаешь, — говорил Смирнов теперь, глядя в московское небо, — главный менеджер корпорации Григорий Хедеровский, твой мимолётный знакомец, генератор идей, бывший комсомольский лидер, мечтатель и бард — он ведь всего лишь, как «бывший нефтяник», наладил бесперебойный выгодный сбыт продукции их некогда убыточной фирмы. А реально верховодят в Компании не известные никому «старейшие акционеры»: «наш друг» Муравьин и господин-товарищ Кузнецов. Помнишь, он курировал от обкома хозяйственные связи с союзными республиками, Молдвинпромом?
— Ну, как же! «Не слышно шума городского…»
— «На Невских башнях тишина. И на штыке у часового горит полночная звезда…»
— «Луна»! Впрочем, луна у них голубая. А что, правдивы ли слухи о противоестественных отношениях прокурорского сынка с этим… Начальником охраны своего папы — нового губернатора?
— О, это — закрытая тема, — усмехнулся Смирнов. — Даже я точно не знаю. Танцуют — открыто, а так… Но за одно упоминание «про это» на людях «ночной дозор» головы отрывает. Люди исчезают начисто, как в Белоруссии.
— «Ночной позор»! Надо же, скопировали один к одному Гаити.

Усевшийся на холмах Города Дракон был трёхглав. Главная голова, где была пасть, извергающая пламя «багровой зари», — сам Красный Прокурор. Его мозговым центром считался располагавшийся всегда за столом Президиума по левое плечо некто «Идеолог» — косоротый немытый парень без возраста в криво сидящих роговых очках с треснувшим стеклом, лопнувшей обуви с дурным запахом и в пролетарских мятых штанах. А у правого плеча мощным пеньком возвышался всегда на всех мероприятиях первый шеф прокурорской охраны, имевший кличку Малой: чистюля-крепыш в цветастых шортах-«бермудах» на волосатых ногах, известный как редкий головорез и первый садист. Однако помимо доктора экономических, юридических и всех других наук «Папы Дока» — Прокурора в Городе с победой новой власти появился ещё и Дракончик. Это был «Бэби Док»: двадцати — с чем-то — летний сынок Хозяина Губернии, сибарит и большой любитель стиля «мачо латино». После того, как с наступлением Порядка все поздние молодёжные дискотеки были запрещены, как и музыка в центре города, за исключением некоторых закрытых ночных клубов вроде бара «У Лины», Сынок стал устраивать праздники лично для себя прямо в Губернаторском доме с балконом, приглашая туда цвет столичной попсы и даже румынскую эстраду: связи позволяли.

Среди других уважаемых в Городе людей числился политтехнолог Олег Залманов. Вернувшийся недавно из Америки, куда уехал ещё до перестройки, «бывший художник и публицист», он стоял у истоков создания «народно-патриотического блока «За Нашу Родину», также — «Союза русского народа», и идея его была сформулирована чётко, повторена на всех партсобраниях и записана золотыми буквами в Скрижали Победы, которую все «приближали, как могли»:
 «Запомните одно: есть мы и есть они. Между нами — стена».

Бородатый спутник Смирнова слышал эту фразу лично от едва знакомого ему ещё в ту пору Олега Залманова, весёлого и хмельного волосатого художника, в то давнее лето, когда он увлёк их с Юрчиком в разрешённый всем на беду странный «центр национальной культуры», который их и погубил.
«Между нами — стена».
«Плача?» — спросил его Юрчик.
«Хватит! — ответил тогда, как отрезал, косматый живописец. — Отныне плакать будут другие».
Провокатор заучил эту единственную фразу, наверное, навсегда и на все случаи жизни. Наш герой понял, «кто был кто», сразу, на первом допросе, как только мельком увидел на укрытом листом оргстекла столе дознавателя листок с доносом на себя и на всех на них, написанный ровным, художественно каллиграфическим почерком». «Как же так? — спросил он вечером посвящённого уже в его беды Гольцмана. — Они же в Городе все знают друг друга, дружат семьями?».
 «А ты как думал! — ответил ему Александр. — Знаешь, как у нас в Одессе некоторые покупают у «органов» право на выезд? Именно таким способом».

Ещё одной колоритной фигурой у «прокурорских» был также Иерарх в алой рясе. Собирались они привезти новых и муфтия, и даже раввина. Но пока напротив кирпичного забора открывшегося недавно вновь шикарного женского монастыря, в помещениях которого прежде располагались мастерские художников и ПТУ, точно через дорогу, соорудили злачный погребок «Тихий омут», где и собирались после трудов праведных прокурорские «черти»: все вышеупомянутые и некоторые другие, но всегда по одному поводу — по случаю приезда дорогих гостей, тех самых «старейших акционеров» Компании.

Правление её находилось в соседней области, в «столице отечественного автомобилестроения»: городе бандитском и мафиозном, а потому «Тихий омут» заполняли сплошь бритые затылки, неизменно без дам, молча пили текилу и виски, а когда ближе к утру со стороны Губернаторского дома на своём чёрном сверкающем огнями броневике к монастырю подлетал Витя Кандагарский, то вскоре над столиками как раз и воспаряла глухо и мощно, словно предсмертный хрип, любимая Витина песня про то, как «не слышно шума городского» и тишину на Невских башнях.
Настоящей Витиной фамилии «Кузнецов» здесь не помнил никто.

— Почему у него такое прозвище? — спросил Смирнова его спутник.
— Так ведь он был прикреплённый к Обкому кадровый сотрудник наших «органов». Некоторое время служил затем и в Афгане: до последней поры даже возглавлял региональный союз ветеранов, пока не выгнали, разобравшись. На самом деле он торчал в Душанбе и занимался продуктовыми поставками: сначала тушёнки, а после переправлял то ли водку, то ли наркоту. Так что у него тут большой опыт. Потом его перебросили «смотрящим» на «нефтянку». Пока «фирма» не расцвела, толкал по демпинговым ценам горючку в Приднестровье, чтобы они с румынами не якшались: там, в Тирасполе и Бендерах, у него старые друзья. А из их краёв вёз бормотуху. А ты думаешь, «молдавские» на свои, что ли, деньги, предвыборную кампанию Прокурора финансировали? Откуда у них деньги-то! Расцвела же фирма только с приходом нанятой «старейшими акционерами» команды «молодых менеджеров» во главе с Григорием Хедеровским.
— Эх, Гришан, Гришан! — вздохнул, обращаясь к Смирнову его бородатый друг. — Жалкий алкоголик, дурак и болтун Муравьин использовал тебя, как игрушку, Витя отнял деньги, завели уголовное дело, а бедняга Фомич теперь ещё — и главный антисемит, позор страны и враг Президента! Вот это пиар-работа!

На рассвете первого дня после выборов, когда уже точно было известно, что бывший Губернатор проиграл: против него проголосовала не только столица региона, но и большинство райцентров, и все крупные города, кроме закрытого Дальнего, — туда, по понятным причинам, прокурорских «тонтон-макутов» просто не пустили, но всё равно вышеназванное перевесило победу в сельской местности, — так вот, в то победное утро юный комсомолец и редактор «Любимого края», не зная о случившемся, всё ещё дрожал в мокрой росной траве у стен областной администрации под окнами кабинета преданного им старшего друга, выпрашивая прощения.

Он был прощён уже командой Прокурора и остался при должности, но с тех пор считался у них «опущенным» — ни на какие мероприятия его не приглашали. Об этом бородатый спутник Смирнова знал из собственных источников.

Рассказ Смирнова оказался смешон и грустен — как всё, что только и могло происходить в чудном городе на горе. Подвиг смелого газетчика и его мимолётный испуг разделил промежуток времени, который вместил в себя ряд событий. Невиданное перевоплощение паренька, который всего лишь искал для себя достатка и счастья, в нечто немыслимое и невообразимое, произведённое с ним в победную ночь его же тайными соратниками по борьбе, стало логическим продолжением этих событий.
А помощь бывшему губернатору после той газетной статьи пришла ещё в начале предвыборной кампании, откуда не ждали.

— Пришлось профессору Левину лично обращаться тогда в упомянутое на сайте правозащитное объединение с призывом не быть идиотами и не связываться с провокаторами, — доложил Смирнов. — И вот как это было.
Его открытое письмо подписал весь «культурный центр». Это был уже очень продвинутый центр. В дни всех путчей и выборов прошлых лет из-под высокой плоской крыши у них вывешивался на длинном древке трёхцветный флаг, в то время, как всюду по городу висели красные. И обитатели Центра, скромные городские полукровки и «осьмушки», резонно считали, что не может быть антисемитом человек, ходивший к ним в гости, плясавший с ними на их национальных праздниках, устраивающий «дни народов губернии» прямо посреди города под открытым небом, где были и экспонаты Еврейского культурного центра тоже, и называвший их всех «любимые наши евреи». В то время, как другие называли иначе.

Недаром та редакторская передовица в «Любимом крае» заканчивалась обиженным воплем:
 «И нам совершенно непонятна позиция головки местного «Центра еврейской культуры», горой вставшей за своего «дорогого Фомича». Теперь окна всех трёх этажей культурного центра, замершего в безмолвии и ожидании намеченного на осень, вослед катившимся уже вовсю по области локальным «молочным погромам», что всё лето сотрясали сёла и веси, Большого погрома, были забраны глухими ставнями, ворота — закрыты, а охрану здания взяли на себя «бойцы» директора Главного рынка Борщакова, который сплотил в местной Думе депутатскую «группу сопротивления» новому хозяину губернии. Потому что милиции, подчинённой вновь назначенному Красным Прокурором начальнику местного УВД, доверия не было. Но профессор Левин мог быть доволен своими подопечными.

— Разве он ещё не академик? — спросил бородатый человек.
Да нет. Всё так же возится со студентами, — ответил Смирнов.
Бородатый усмехнулся. Никогда не виденный им в глаза профессор. Только на него одного и хотели выколотить компромат у пойманной ими жертвы тогда мучители из мрачного кабинета. И получали от нашего героя раз за разом лишь единственный ответ: «Я не знаю никакого Левина». Эти же слова сказал он и Витале Белову тогда, в Беловской квартире, где все дарили коляску Юрке.

5. В тот последний для них, — Иоськи и его друзей, — совместный праздничный вечер, когда, устав и разозлившись глядеть на беззаботного, не ведающего ни о чём вегетарианца Юрчика, на его такую же жену, он, оставив своих собеседников трескать водяру, встал из-за стола и, обойдя стулья, вышел в прихожую. За окном кухни уже — как убавился по-августовскому день — стало темно. Пора было сматываться.

Сама кухня также оказалась погружена в полумрак и озарялась лишь отсветом, падавшим из окошка ванной, где кто-то плескался. Потом за спиной у него грохнуло, и с топотом промчался в дальнюю спальню оценивать некое очередное хозяйское приобретение буйный женский табун.
Из распахнувшейся со стуком настежь двери ванной комнаты выпорхнули-вылетели Нюра и Клава, завопившие тотчас дуэтом на всю квартиру:
— Идёмте! Все немедленно идёмте смотреть ювелирный гарнитур!
— Все — ювелирный гарнитур!
— Велюровый, — поправляла их Натулька. — Дурочки: велюровый гарнитур.
Всё стихло. За чёрным окном кухни мерцал россыпью загоревшихся городских огней, словно небо созвездиями, район в низине, уходящий к воде — промзона, с дальней железной дороги доносились чуть слышные гудки и вечный шум, а над одноэтажными районами частной застройки, за электромеханическим заводом, где трудился Валерка, и за рекой, полыхал неведомым символом, царя над всеми окнами и огнями, не гасимый ни днём, ни ночью, окаймлённый ослепительною короной, оранжевый газовый факел.

Виталя стоял, вдруг появившись в дверях кухни, включив яркий верхний свет, один — со своей пылающе-яркой, красной от выпитого, сытой физиономией. Иоська, отвернувшийся было снова к окну, поглядел на него распахнутым взором.
— Ты ничего не хочешь мне сказать? — спросил Виталя, всё так же стоя в пролёте двери, и на Иоськино наивное: «А что?» добавил:
— У меня есть к тебе серьёзный разговор. Ты знаешь, я — в курсе… Подожди.
Он остановил Иоську движением руки и поглядел на него прозрачными водянистыми глазами. Белов был очень пьян — в последний год он, к тому времени уже большой в городском масштабе комсомольский лидер, недавно принятый в Партию, похоже, особо и не трезвел.
— Я в курсе твоих дел. И — дружеский тебе совет: не упрямься. Подожди… Они тебя всё равно достанут. Я тебе говорю честно и откровенно, как тебе быть: вали всё на «ЗалманОвича». Ему ничего не будет, я тебе говорю, — он повторялся, подбирая спьяну слова. — Это… Наш человек в Гаване, — произнёс Виталя слышанное Иоськой где-то. — Всё схвачено и оплачено. И… Он — уже уезжает. Там всё на мази.
— Нет, — возразил Иоська.
Белов, как было видно, разозлился не на шутку — лицо его заполыхало ещё сильнее.
— Ты хоть знаешь, почему они привязались именно к тебе? — перешёл он на горячий шёпот, яростный и громкий. — Просто ты не местный, иногородний! За тебя заступиться некому, а у этих наших у многих родители в чинах, здешние шишки! Вот «конторе» и удобнее с тобой разборку иметь.
Он перевёл дух и продолжил, приблизившись к Иоське и глотнув ртом воздух:
— Пойми, лично ты им на хрен не нужен! Они желают до профессора этого добраться. Кагорову дело большое требуется!
— А я причём?! — сказал Иоська.
— Да не навредишь ты ему вовсе, — воскликнул Виталя. — За ним такие силы. Фонд этот. Со… Как его? Выпустят тоже следом, и все дела. Вышлют. В крайнем случае Сахаров вступится, Щаранский. Он — первый, что ли?
Виталя налил в стакан простой воды из кувшина тонкого стекла, что стоял на холодильнике, залпом выпил.
— Козлы вы всё-таки! — воскликнул он в сердцах. — У вас вон в институте ух какие дела начинаются. Такой трамплин — ого-го куда прыгнуть можно, если через комсомол. А — вы! И секретарь ваш…
— Грушевский?
— Ага — продолжил Белов. — Тут под директора вашего копают, чтобы подставить, или хотя бы в Москву спровадить. А этот… в такое время… С проституткой какой-то связался. Жена уже райком партии весь заявлениями завалила. Снимать будем. И ты вот — тоже. Не цените места и шанса…
— А что — я? — сказал Иоська. — Я — ничего.
Виталя поглядел на него зло и яростно и передохнул.
— Ты пойми, — сказал он, почти успокоившись и теперь — лишь рассуждая. — Я чего тебе добра советую? Мне ведь Кагорову, конкуренту моего шефа, помогать совсем не с руки.

Виталя замолчал, и вновь в его прозрачных светлых глазах заполыхала злость. Он подошёл вплотную к Иоське, который к тому моменту от напряжения совсем протрезвел, просветлел головой и тоже потихоньку начинал злиться.
Виталя же, красный лицом и шеей, как рак, с белыми гладкими волосами, приблизившись вовсе, взял того за пуговицу рубахи. И, заметно качаясь, - его стремительно развозило от духоты, так что глаза, уткнувшиеся зрачками в Иоськино лицо, и без того водянистые и бесцветные, сделались вовсе мутными, - при этом переваливаясь в колебаниях своего тела с пятки на носок и чуть в стороны и синхронно крутя Иоськину пуговицу, словно он намеревался её вырвать с «мясом», глухо заговорил, задышал в Иоськино лицо жарким и влажным перегаром, почти устало выдавливая из себя слова:
— Мне ведь не тебя, дурака, жалко. Но за тобой следом — Юрку потащат, а он — мой одноклассник всё-таки. Я за него…
На что Иоська, не дав закончить фразу — почти угрозу — лишь поглядел в лицо Белова пристально и ясно и, освобождая пуговицу рубашки из его цепких пальцев, сказал — или повторил — упрямо, как мог:
— Я не знаю никакого Левина.
И этот вечер стал последним в его пропавшей навек мирной жизни.Теперь над землёй разгоралось новое утро.

Яркое и жаркое, как когда-то, тем дивным летом.


Примечания к тексту:

"Лошади с мужиками": скульптурная композиция "Кони Клодта" на Аничковом мосту в Санкт-Петербурге - юноши, укрощающие коней.

"Здравствуй, дядя Соломон": писатель Шолом Алейхем, слова эти обозначают приветствие, - псевдоним классика еврейской дореволюционной литературы. Реальное имя которого Соломон Рабинович. Шесть томов бежевого цвета собрания сочинений в 60-е годы наряду с другими классиками получало по подписке различное начальство, если не хотели обменять.
Подписные издания на полке - это было солидно. Хотя начальство особо классику не читало.

"Восстание в гетто" и "командир легендарного партизанского соединения, которому заткнули рот": тут собирательно объединены восстание в лагере Собибор и партизанский командир Николай Киселёв, спасший более двухсот узников Долгиновского гетто в Белоруссии, которых он со своим отрядом вывел по немецким тылам непроходимыми болотами и лесами через линию фронта. И был обвинён в дезертирстве. Спасли его узнавшие об этом бывшие узники, а в Израиле много позже ему присвоили звание Праведника. О чём вослед за "Собибором" также снят одноимённый фильм.

               
               



 

                Часть  2



                На  синем  побережье 


               
                Глава 1. Секреты коротышек



1.Утренний аппетит одинаково воодушевляет всегда: что в безмятежное время, что в лихое. И всё же!
 Как давно это было и было ли вообще — такое же яркое утро забытого последнего лета той его, прошлой, жизни!
Только вот завтракали они тогда в прихожей Катькиной квартиры не так, как собирались сегодня: без чая.
 Сквозняк из щели под входной дверью тянулся к кухонному окну. Столь непереносимый зимой, теперь, в жаркое июньское утро, он, приятно холодя пальцы ног, гонял по некрашеным доскам пола занесенный с улицы тополиный пух, и спустившийся по скрипучей  лестнице Гольцман резал за столом полукопченую колбасу, возмущаясь:
— В угловом по три двадцать продавали коопторговскую, совсем озверели. Дешевой уже не найдешь.
— Не понял, Наталья Васильевна, — пропуская в прихожую лишь мельком взглянувшую на него Наташку, проговорил Иоська. — Вы же, как я понимаю, должны быть на свекле.
С минувшего четверга добрую половину отдела в срочном порядке отправили в Шемуршу на раннюю в этом году вторую прополку свеклы. В комнатах остались одни начальники, да ведущие специалисты. Впрочем, было ясно — Натали на своем гектаре не перерабатывала.
— Еще я в выходные дни там не торчала, — вешая на крючок яркий полиэтиленовый пакет, бросила через плечо она.
Пройдя по прихожей, Натулька непринужденно расположилась за столом.
— Вот, встретил их по дороге, — засмеялся, также усевшись на табурет и кивнув в сторону девчонок, Валерка. — Прогуливают!
Наташкина подруга, у которой и вправду оказались яркие, но не рыжие, а какого-то не совсем уловимого оттенка волосы, по-прежнему переминалась на каблучках в дверях. На ней была шуршащая, спадающая ниже колен юбка из тонкой искусственной кожи кофейного с молоком цвета, а также свободная и яркая легкая кофточка. Лицо ее выражало нерешительность, и Гольцману стоило некоторых усилий провести девушку в помещение и усадить за стол.
Как ни странно, подруга Натульки оказалась несколько похожей на него — такой же, чуть картошкой, выступающий нос делал ее, в общем, тонкое и не лишенное привлекательности лицо слегка грубоватым, и Иоська подумал, что не мешало бы ей отпустить стрижку подлиннее.

Однако пострижена девушка была очень коротко — огненные взбитые кверху волосы едва закрывали маленькие уши с треугольными, из красной пластмассы, клипсами на мочках. Ротик, также небольшой, был сосредоточенно собран, а полные губы вытянулись трубочкой, словно хотели издать какой-то звук, но не решались. Косметики на лице заметно почти не было, хотя она, несомненно, имелась. Одежда, очень просторная, сколь ни странно, не скрывала стройности тонкой фигуры, и, благодаря своей яркой пушистой прическе, Наташкина подруга казалась похожей на горящую спичку. Хотя, с другой стороны, в ее внешности было вряд ли что-то особенное, и на улице едва ли кто обратил бы на нее внимание. Все это Иоська успел разглядеть, раскладывая в синие хозяйские чашки по ложечке растворимого индийского кофе.
Натали взирала на его действия с некоторым отстраненным небрежением, нисколько не порываясь помочь и, чувствуя себя здесь вполне по-домашнему, лениво кусала мелкими зубками кружок колбасы. Тонкая и гибкая, как змея, с чуть растрепанными темными волосами, она томно откинулась на единственном стуле и задумчиво, словно в полусне, покачивала стройной, обтянутой слегка полинявшей джинсовой тканью, ногой. Ее красивое лицо выражало спокойное безразличие, а затуманенный взор говорил о том, что мысли ее витают сейчас где-то далеко.
— Кушай, кушай, — подтрунивал над ней Валерка. Я ведь не считаю, что ты уже пятый кусочек ешь.
Гольцман направился к свисающей занавеске — туда, где в нише-кладовке у него были свалены посылки из дома, желая чем-нибудь угостить девушек. Наташка неспешно принялась за кофе, в прежнем томном забытьи гоняя в воздухе пальцем освобожденной от босоножки загорелой ноги тополиную пушинку, а подруга — Иоська уже знал, что звали ту Тамара, или, как называла ее Наташка, Тома — лишь слегка притронулась к своей чашке. Лицо ее по-прежнему было сосредоточенным, а тонкие, безо всяких украшений, пальцы с недлинными, но ухоженными ногтями, нервно постукивали по столу, и вся лежащая на краю стола рука — худая, гибкая, была напряжена. Особенно, почему-то, умилила Иоську скромность бижутерии на гостье — "от рубля и выше", как заметила позднее Натали. Рядом с такой скромностью и нерешительностью любой желал бы видеть себя щедрым и мужественным, и Иоська всячески старался привлечь-таки внимание гостьи  к  кофе и кусочкам "голландского", купленного вчера Александром, сыра.
— Ей бы сейчас газировочки,- усмехнулась Наташка, когда подруга в очередной раз отставила свою чашку.
— Что, погуляли вчера? — нетактично поинтересовался Иоська, уставившись на подружек и не переставая резать сыр.
— Да, немножко, — Тома откусила кусочек и сделала пару маленьких глотков из чашки.
— Коль с утра болит головка — не поможет газировка, — донесся из кладовки голос Александра, рывшегося там в посылочных ящиках. Наконец, появился и он сам, небрежным жестом высыпав на стол перед девушками пригоршню желтых, не набравших еще сочной яркости, абрикосов.
— Угощайтесь, мать из Одессы прислала. Недоспевшими, правда, сорвали, в пути дозрели. Не совсем, однако, — с сомнением произнес он, надкусив шершавый зеленоватый бок абрикоса.
Впрочем, Натали уплетала угощение за милую душу.
— Седьмая штука, — прокомментировал Валерка. — Но ты кушай...
Как и следовало ожидать, в тихом омуте водилось то, чему там и следовало находиться. Гуляли подружки накануне, как выяснилось, в новом венгерском ресторане, названном в честь города-побратима, — месте довольно нескандальном, но в компании несколько неожиданной — со слушателями милицейской школы, и догуливали в милицейской общаге.
— Я там даже исполняла танец с жезлом, — делилась воспоминаниями Тамара, когда они, позавтракав, встали из-за стола и вышли на залитое солнечным светом крыльцо.
— Это кликуха, что-ли такая, — "Жезл"? — засмеявшись поинтересовался у нее Валерка.

Между тем, воспоминания о вчерашнем вечере заметно оживили Наташкину подругу, глаза ее засветились, и, делясь то ли с Наташкой, то ли со всеми сразу, впечатлениями, она, откинулась на перила и даже начала отстукивать каблуком такт мелодии доносившейся со стадиона очередной песенки. Компания дожидалась на крыльце Александра, также собравшегося, по своему обыкновению, идти в городскую библиотеку, где он всегда занимался по выходным в читальном зале.
Валерка, щурясь от солнца, с интересом наблюдал за движением Тамариного каблука.
— Тома у нас очень музыкальная девушка, — проследив его взгляд, пояснила Натали.
— Как же — полгода уже к пианино не подходила, — вздохнула та удрученно.
— У тебя есть пианино? — спросил появившийся Александр, запирая большим ключом входную дверь.
— Ну, не зря ведь я семь лет занималась, — сказала Тамара. — Только теперь все некогда играть. Но периодически надо вспоминать…
— Как вчера, — подковырнул Валерка.
— Да, — посмотрела на него Тома, — Небольшой сеанс… ритмотерапии, — подобрала она слово.
— Кстати, про песни, — прокомментировав упомянутую Тамарой «ритмотерапию», перешла на деловой тон разговора Натулька, которая только теперь, похоже, вспомнила о цели своего визита сюда. — Ося, тебе было задание: подготовить Юрчику, в довесок к коляске, стихотворное поздравление, я же просила — найди там у себя в отделе какого поэта, или сам давай. А то я хотела поручить уже Леньке, да разве его вытащишь из «Бочонка»! Юрчику это надо: подбодрить — он скоро, как-никак, кандидатский минимум сдает! Вот ведь Саша смог поступить в аспирантуру? — с интересом посмотрела она на Гольцмана.
«Не пялься, не пялься», — мысленно повеселившись над однокашницей, осудил её женскую ненасытность Иоська, но вслух свои шутливые издёвки в её адрес ей не высказал.
— У вашего Юрки это так просто не получится, — заявил неделикатно Гольцман. — Моя-то тема — она чисто теоретическая… Хотя кто знает — пусть попробует. Я удивляюсь даже, как этого, — кивнул он на Иоську, — вообще взяли на работу в режимное учреждение. Где секреты!
Иоська поморщился. Просил же: не болтать при посторонних… На «эти» темы: кому оно надо, про подобные тонкости? Отечественной кадровой политики. Насчет граф всяких «пятых» и прочего. Не знает тут никто это — и нехай не знают!
— До кучи, — поскромничал Иоська с ответом, а про себя добавил: «Ну, взяли. Не разобрались. На то и глушь».
Зато «секреты» — это таки да! Они были у них — как у взрослых. Все в их «режимном учреждении» — паяли! Паяло тут, впрочем, полгорода. Не ведра, не тазы — а кое-что.
 
2. При этом сам Иоська, далекий от всяких «железок» и слабо разбирающийся в радиодеталях и приборах, работу имел еще более одухотворенную — он занимался программным обеспечением: составлял алгоритмы — целые бумажные простыни, испещренные значками команд и рисунками схем для персональных ЭВМ, усиленно внедряемых в отделе с отчаянного протежирования начальника Сидоренкова. Это был последний писк отечественного научно-технического прогресса и местной электронной промышленности. Вот и у них в комнате, в углу, сияла бирюзовой эмалью новенькая «Электроника-80» со всем оборудованием к ней.
Молодое поколение программистов готовилось оставить вовсе без работы корпевших за стенкой на своих огромных ЕС-овских машинах парней-системотехников, которые вот уже лет десять кряду купались в лучах былой славы. Как рекламировалась их специальность «составителей алгоритмов» пару десятилетий назад! Как велики были по габаритам их машины! Чтобы не ломать дверной проем, такую «ЭВМ» в соседнюю, например, комнату с помощью крана затаскивали через обширное, в пол-стены, окно. Обслуживала ее целая бригада, а начальник машины считался большим человеком. С каким превосходством и презрением поглядывали они на окружающих! И все для них теперь рухнуло!
Системотехников ссылали на «зону», — то есть на серийный завод в Соцгород из их «шарашки»: подразделения привилегированного, — навсегда — крайний позор и унижение! Вот их-то комнату и отдадут, скорее всего, осенью, когда придет очередное пополнение молодых специалистов из политеха, для вновь создаваемой в Сидоренковском отделе группы. Уж там-то Иоська развернется! Ведь что-что, а программы он составлял лучше всех. А Кира будет набивать перфокарты на перфораторе.

Начальник их бюро, звали его Володя Буйнов, пребывал теперь постоянно в и без того привычном для него состоянии ожидания близкой победы и непрерывного рывка к ней.
Он пришел на свою должность после офицерской полуторагодичной службы в армии, случилось это сразу, лишь только Сидоренкова сделали руководителем отдела — «самым молодым в институте», как любил того нахваливать на общеконторских собраниях Генеральный директор, чья супруга Маргарита Михайловна тоже работала в их комнате ведущим инженером. Так вот — во главе вновь созданного в отделе и наиболее тут перспективного бюро и был поставлен Иоськин шеф Володя Буйнов. Теперь, по прибытии пополнения из числа вузовских выпускников, уже само его бюро собиралось делиться, рискуя перерасти в еще один самостоятельный отдел, и всем было ясно, кто этот новый отдел возглавит: он, Буйнов. Ведь индустрия — росла! Конечно, при этом в магазинах уже порой начинало исчезать масло и колбаса, но что поделаешь — прогресс был неумолим, и его насос высасывал из окрестностей Города последние живительные сельскохозяйственные силы для дела науки. И Иоськин молодой начальник нес на своих плечах всю этого прогресса тяжесть. Он был решителен, очень прогрессивных взглядов, его коротко остриженный затылок был упрям , и такое же упрямство светилось в распахнутых, вбиравших в себя собеседника полностью, озерах-глазах. Наверное, в таком же рывке и с этим упрямством во взоре, раскидывая соперников, он мчался с продолговатым овальным мячом в руках через поле в своей команде по регби, за которую выступал в недалеком прошлом, чтобы снарядом всадить этот мяч куда положено. Невысокий, коренастый крепыш с покатым выступающим лбом под небольшой темной челкой, на чьих плечах готовы были лопнуть все пиджаки, он и теперь был очень спортивен, и не только успешно перепивал всех на предпраздничных междусобойчиках, а затем сам опечатывал и сдавал охране бюро, но и до самого последнего времени играл за отдел в мини-футбол и защищал его честь по всем другим видам спорта: лыжам и плаванию.

Так что Володя Буйнов оказался просто под стать своему тезке и приятелю: общему их начальнику Сидоренкову. Тот был еще более поджар, сосредоточен и белозубо-улыбчив, всегда затянут в черную легкую водолазку, красовался, как морячок, в черных же тесных брюках на широком, антрацитового отлива, ремне, и в начищенных до блеска опять-таки черных полуботинках. Цвета вороного крыла, почти без проседи волосы, косой челкой уличного драчуна падавшие на лоб, а также энергично-хищный оскал и вовсе придавали облику молодого начальника что-то мефистофельское. Володя Сидоренков был лет на пять постарше своего тёзки Буйнова, имел бездну творческих прожектов и наполеоновских планов, наполеоновский же рост и телосложение, и красивую жену — крашеную блондинку, дочку полковника из артиллерийской Академии, — теперь и она работала, ясное дело, у них в комнате. Приземистый и мощный, происходил Сидоренков из хулиганов Овражной улицы — самой бандитской, частной застройки, окраины Приволжского района, что притаилась возле Окружной дороги. Супругу свою, тогда — студентку, соблазнил, — это все знали, — тоже сам еще обучаясь в политехническом институте, во время ноябрьских праздников, привязавшись к ней прямо на демонстрации, а затем притащившись на вечеринку в общежитие с другом и бутылкой молдавского коньяка «Нистру», и полковника — отца не испугался. Женившись, остепенился. Но и теперь старых привычек не забыл, со всеми был дерзок и смел, держался вызывающе, словно готовый сразу же полезть в драку. А, забывая порой по пьяному делу пропуск в военный городок, где проживал у тестя, карабкался туда через забор, — и один раз, сорвавшись, даже набил себе синяк: вот он был каков, их лихой пиратский вожак. Не далее, как в начале прошлой недели у них в отделе опять состоялось собрание, и, кстати, именно тогда Иоська приступил к выполнению Натулькиного задания. Происходило всё это так.

Помещение было набито сотрудниками битком. Здесь сгрудились и работники из обоих бюро их отдела, и регулировщики субблоков, и опытная лаборатория. Стульев и табуреток на всех не хватало, даже начальники стояли, и Иоська, придя со спецзадания: он выносил мусор на помойку, присел на край стола. Скрестив руки на груди, он расположился там, бесцеремонно сдвинув к стенке твердые от недостатка питания, а, скорее, от избытка жара метущейся души, чресла Зиночки, которая, так и не удостоенная его взгляда, тотчас к нему было притиснулась. Сиди-сиди, не рыпайся. Сидоренков, черный с головы до пят, появился, как всегда, словно черт из табакерки. Болезненный румянец пылал на его бледных, чуть впалых щеках — все знали, что у их начальника, молодого крепыша, прихватывает сердце.
Работа на износ, вечерами и в выходные, давала о себе знать, и большая зарплата не могла возместить этот ущерб. Конечно, Иоська пытался, как мог, ему, сочувствуя, помочь. Но хоть бы что обламывалось ему с бешенных премий — так, десятка — другая в месяц. Больше не позволяло штатное расписание, так как социальное расслоение было еще не изжито.
Замерев в напряженной позе, — локти на отлёте, большие пальцы рук за брючным ремнем, — посреди комнаты, и чуть ссутулившись, Сидоренков метнул на подопечных разбойничий взгляд, снова — словно капитан корсарского корабля на свою команду, — и, чуть разжав стиснутые зубы, свистяще и глухо произнес:
— Я собрал вас для того, чтобы сообщить приятную новость. Наконец-то и нас подключают к выполнению общеинститутской задачи. Я был у директора — фонды для нас уже выделены. Скоро все мы получаем спецдопуск, готовьтесь.
— И тоже станем нормальными белыми людьми, — как всегда дерзко перебил его вечно молодой, но уже ведущий специалист Воздвиженский, изобретатель и рационализатор, кудрявый, не выговаривающий половину букв алфавита, и к тому же заикающийся, что не мешало ему быть самым громогласным и красноречивым словесным борцом во всех спорах.
— Помолчи, Игорь, дай мне сказать, — цыкнул на того Сидоренков, опять едва не упустивший инициативу в их с Воздвиженским извечном соперничестве за лидерство.
-  Заслуга здесь не только моя и Игоря, — обратился он снова к собравшимся, — не только Володи Буйнова и прочих руководителей секторов и бюро, но и всех вас. Вы хорошо поработали. Вот Иосиф, — сказал он. — Его программы признаны лучшими среди всех отделов и оценены заказчиками. Но сколько уже ему можно эксплуатировать одну Кирочку? Нужны другие помощники…
Конечно здесь он немного переборщил. Заслуга Кирочки, заерзавшей на стуле, была ничуть ни меньше Иоськиной — вся черновая работа по набивке перфокарт и отладке программных циклов лежала на ней, и ошибайся она чаще — ничего бы не получилось. Однако хвалить женщин Сидоренков не любил. Далеко ли во времени улетел тот день, когда посетивший аналогичное отдельческое собрание Генеральный директор так же точно, в виде примера для всех, представлял и его, своего дружка по дачным рыбалкам, коллективу: «Вот, посмотрите, Владимир Дмитриевич — еще вчера он был таким же, как многие из вас, молодым специалистом, а сегодня уже — самый молодой у нас и способный начальник наиболее перспективного в институте отдела». Сидоренков весь тушевался от волнения и держался внешне невозмутимо лишь благодаря тихим подбадриваниям стоявшей у него за спиной Маргариты Михайловны. Высокое покровительство супруги Генерального, работавшей в Буйновском бюро на должности ведущего инженера, он , полководец «царицы» и ее фаворит, всегда удачно использовал с пользой для отдела, и планы имел грандиозные.
— К осени ожидается большое пополнение из вуза, — продолжал он теперь, — будем формировать команду программистов. Вы же знаете, и директор знает: моя давняя мечта — создать на базе нашего отдела молодежный комсомольский коллектив, — посмотрел он на Иоську ободряюще, и было видно, как затих и приуныл примостившийся в уголке и без того кислый на лицо Гужлов.
Однако Иоську тогда нисколько не трогали Сидоренковские признания и похвалы: он уже искренне и всерьез хотел есть. Собрание же, судя по всему, затягивалось. Коллектив вдохновился перспективой.
— А комната? — вопрошал Воздвиженский.
— Все уже решено, нам выделяют площади, — обрадовал всех и тут начальник отдела.
— Время и метры? — «по западному» сжато спросил сосредоточенно притулившийся рядом с Гужловым Буйнов, поглядев на Сидоренкова исподлобья.
— Пятьдесят квадратных метров, — ответил тот. — Хоть завтра.
— А если ч-честно? — заикаясь, не упустил возможности вновь ринуться в бой Воздвиженский.
— Правда, — пообещал Сидоренков. — Вот увидите. Господа системотехники со всем имуществом отправляются на улицу, а комната их отходит нам. Время наших аристократов кончилось, и боюсь, что вскоре они станут первыми советскими безработными. Наш же отдел — единственный, где всерьез внедряются микрокомпьютеры. И это уже — не дань моде. Вы знаете — всюду за рубежом давно созданы настоящие информационные сети для персональных компьютеров, как телефон. И мы тоже получаем целых пять «Электроник-81»…
Сражённый напором аргументов, Воздвиженский притих. Уступать в спорах он не любил, авторитетов не признавал, и этим походил на брата Лёню один к одному. Только если старший из братьев упражнялся лишь в устных словесных баталиях, то Лёня, которого Натульке, по её признанию, так и не удалось выковырять из «Бочонка», ещё и писал. Что ж, хотя Иоська и не сознался в том Наталии на солнечном крылечке — но у него нашёлся-таки уже вариант получше, чем бедовый Лёнчик: причём именно в тот день. Случилось это так.

Сидоренков разошелся. На технические темы он мог говорить бесконечно, но слова его теперь были обращены в основном, к Воздвиженскому и к некоторым другим особо приближенным специалистам, остальные же, почуяв волю, незаметно потянулись к выходу.
Первым в коридор выскользнул Кочкарев Славка — вот уж который месяц, как он имел личные причины не задерживаться среди коллег в неофициальной обстановке ни на минуту, в то время, как именно его Иоське и следовало в тот день отловить, а то — сбежит. Именно Славке Иоська намеревался передоверить то самое, недавнее Натулькино поручение: сочинить стихотворный текст, — это был таки вариант получше, чем беспутный Ленчик, брат их гения Воздвиженского. Вячеслав Кочкарев, старейший в их бюро «ведущий инженер», слыл мастером на все руки — и электронщик, и программист, однако внешне на технаря не походил совершенно : он был худ, бледен, имел благородно-библейский профиль лица — тонкий аристократический нос, сжатые, также тонкие губы и огромные, вобравшие в себя всю мировую печаль нездешние выразительные глаза синего оттенка — чем не поэт? Длинным Славкиным пальцам как раз подошло бы гусиное перо, а никак не паяльник с кусачками — откусывать провода и тыкать их в олово и канифоль. Облик  Кочкарева завершала венчавшая его точеную античную голову негритянская шапка дымчато-серого цвета мелкокучерявых волос, мягких до невесомости, словно пух — вообще Пушкин!
Иоська догнал его уже у холодильника, выставленного из лаборатории термических испытаний печатных плат.
— Слушай, — попросил он. — Срочно нужно такое, такое… «Стихотворное поздравление отцу»! По поводу рождения ребенка. Сочинишь? И матери — тоже. Исходные данные я тебе предоставлю незамедлительно.
Славка пожал плечами.

3. Еще бы не сочинил! Все злоключения его последних месяцев: первое и второе, проистекали из сочинительства. Весь отдел помнил прошлогоднее, — тогда Иоська был здесь еще на преддипломной практике: в другом, соседнем с Буйновским, бюро их же отдела, — Славкино поздравление с днем рождения Мише — молодому специалисту. Мишу разыскал пару лет назад где-то в кадровой гуще выпуска Факультета информатики, предложенного «шарашке» местным политехом, лично Буйнов, — и тот с первых дней начал выполнять львиную долю работы отдела. Трудолюбивый и безотказный, умный до необычайности, Иванчиков Миша не чурался  и черной работы — ездил на прополку лука, на стройку, и, в конце концов, удостоился особой чести. Раз в неделю, чаще всего в пятницу, в Конторе организовывалось особое мероприятие — уничтожение использованной документации: перфокарт, распечаток программ, всяческих бумажек и прочего накопившегося мусора, считавшегося тоже большим секретом. За этим процессом следил «Специальный Отдел», что находился возле профкома и был украшен изнутри висевшими на стенах тридцатилетней давности плакатами с надписями типа: «Товарищ! Бдительность имей — она всегда всего важней». Рядом с каждой надписью красовалось изображение товарища, проявляющего бдительность — со строгим неприступным лицом. Однако если прежде «уничтожение бумаг» проводилось через пень-колоду, то с поступлением Заказа за дело взялись круто. Запечатанные мусорные контейнеры отвозились на невидимую постороннему взгляду, скрытую в ивняке и ольшанике тихую речную пристань, откуда в определенное время суток неслышно отплывал по Волге специальный катер, который доставлял бумажки на отдаленный речной остров, где находился испытательный полигон. Там в присутствии «сопровождающих» все сжигалось, и не дай бог, хоть один клочок уносило порывом ветра — его искали по всей акватории. От отдела таким сопровождающим был обычно Кочкарев, который работал здесь с момента создания их бюро, куда включили, помимо начальника Буйнова и самого Славки еще и: супругу генерального директора, жену начальника отдела Сидоренкова Ольгу, также — ведущего инженера Гужлова плюс чуть позже — девчонок Киру и Настю — такое было вот поначалу у них привилегированное отдельческое подразделение. Потом, когда бюро слегка разрослось, Славку вдруг почему-то от операций по уничтожению мусора отстранили, поручив это дело молодому, подающему надежды Мише Иванчикову. Почему — до поры никто не знал. И вот как-то в бюро отмечали Мишин день рождения, — и по такому случаю Кочкарев сочинил ему поздравление в стихах следующего содержания: «Впервые у нас в учрежденьи, в преддверии невиданных дел встречаешь ты свой день рожденья, воодушевляя отдел. Тебя посылают бумагу куда-то секретную жечь, и ты, проявляя отвагу, бесстрашно кидаешься в печь. Но выйдешь оттуда ты чистым, забудешь все беды свои, и станешь ты специалистом, каких не видал наш НИИ». Поздравление даже переписали в стенгазету, вывешиваемую в коридоре, и тут грянул скандал. Газету сорвали в тот же день, а самого Славку затаскали в тот самый «Отдел» с плакатами, что был возле профкома, обвинив его в том, что он фразой о «невиданных делах» разгласил тайный секрет грядущего Заказа, связанный с внедрением микро ЭВМ. И отстали не сразу.

Если бы они знали, что совсем скоро их ожидают дела куда более невиданные!
Кстати, довольно плохо кончил и бедолага Миша.
Беда пришла, откуда не ждали.
Простой и послушный, ни на одной предпраздничной вечеринке не пригубивший более чем одной рюмки скромный мальчик, боявшийся девушек, он как-то позапрошлым летом, ещё до прибытия в отдел молодых дипломников, часа в два пополудни, возвращался с обработки лука домой. Стояла полуденная жара. И бес его дернул, встретив какого-то институтского, по учебе еще, приятеля, зайти с ним в «Дубки» утолить жажду. Как раз шли "андроповские" дневные облавы по баням, кинотеатрам и парикмахерским. Не говоря уже о пивных. Миша не успел выпить и кружку — да больше он никогда и не смог бы, как веселая и драчливая алкатура за соседним столиком, что-то почуяв, бросилась врассыпную. Слинял и приятель.
«А, и ты тоже — пьяный!» — этот веселый возглас «бойцов» ворвавшейся в павильон летучей «комсомольской бригады» застал его врасплох и не отпускал уже впредь. То, что он не был пьяным, Миша не смог доказать более нигде и никому. Он никогда до этого не был в милиции — разве что, получая паспорт. Разобравшись, отпустили всех пойманных. Его оставили — наверное, раздразнила излишняя интеллигентность и безответность. Что с ним там делали и в какой взяли оборот — неизвестно, но из вытрезвителя в институт на Мишу пришел ворох бумаг с настоятельной рекомендацией направить того в ЛТП. Конечно, Сидоренков своего безотказного сотрудника отстоял, и Миша остался в отделе, но с тех пор как-то сник, потух и вроде бы вовсе растворился в пространстве — никто и ни в какой момент не знал, где он и что с ним. Тем более, что как раз в этот период бюро потрясло куда более грандиозное происшествие, связанное опять таки с Кочкарёвым. Это было его злоключение номер два. Сначала произошло вот что.

4. Прошлым летом, вместе с ныне подчинённой Иоське Кирочкой с Приборостроительного факультета Политеха, где имелись сплошь женские по составу специальности, на преддипломную практику к ним в отдел одновременно с Иоськой и другими парнями прибыл целый рой девушек. Они все оказались крайне соблазнительны, но одна пленила Иоську тогда до глубины души. Звали её — Аня. Худенькая, нежная, с точеной фигуркой и тонким робким голосочком, она была до того хорошенькой, что спасу не имелось. Она также была одновременно и своенравна, и чрезвычайно пуглива: её носик-пуговка и пухлые губки на смуглом лице терялись в буйных кущах кудрявых каштановых волос, из тьмы которых двумя угольками сверкали глаза испуганной дикой кошечки, а загорелая кожа на обнаженных в душные дни плечах была бархатиста, как теплая шкурка румяного от солнца абрикоса. Прямо цветок пушистых, или душистых, прерий. Зимою, туго затянутая в коричневый самовязанный свитерок и тесные вельветовые штанишки, в которых она упруго сидела на своем стульчике, Аня работала дни напролет, неусыпно осваивая микро ЭВМ. Впервые Иоська увидел ее вблизи всё тем же прошлым летом в колхозе во время своей преддипломной практики. Там, на второй прополке свеклы в Шемурше, куда их, дипломников, сразу послали в помощь кадровому составу НИИ, сгинувшему в бороздах, Иоська при виде нее даже слов не мог отыскать и застывал с открытым ртом, не испытывая ничего, кроме умиления, и не смея на Анечку и дышать. Возле Ани как-то терялась даже несравненная, ослепительная другая ее подружка: золотоволосая, тоже с тоненькими как — ручками, так — и с вовсе уж миниатюрно-худыми, но длинными и стройными, как тростинки, — ногами, и при этом вдобавок — обладающая неожиданно для своей худенькой фигуры роскошным, — даже чуть излишне, — бюстом, Ирина, которая была просто чрезвычайно красива.

 Как все блондинки, Ира эта быстро обгорала на солнечном пекле, и по ее просьбе и дозволению Иоська, сидя над нею среди брошенных на травку мотыг на перевёрнутом кверху дном ведре, чисто из жалости шелушил возле свекольных борозд «в тени чинар» ее кожу, сдирая со спины, плеч и рук Ирины целые полоски нежных лохмотьев и гладя девственно-розовые следы, пока сама она возлежала там, попой кверху, на песочке в своем чуть влажном от знойного дыхания распалённого тела ярком розовом купальнике. Ему-то горячие лучи были нипочем — разве это жара?
— Приятно? — смеясь над ним, спрашивала Ирина, на что он, упираясь ладонью в тугую округлость, а коленом — в корягу, резонно отвечал, — мол, чего же здесь для него может быть приятного — сколупливать с нее всякую дрянь: это ей должно быть приятно.

 Что её сердило. Из ближайших зарослей тем временем уже доносилось: «И снится нам не рокот космодрома…», — это улетевший душой и телом в сияющие хмельные дали Чубарик на пару с Балбесом Коляном, и под аккомпанемент Зиночкиных подвываний, исполняли хором свою фирменную песню: «Земляк в иллюминаторе», — и друг Митька плыл куда-то опять по воле волн застоявшегося пруда, одинокий и несчастный, всеми забытый ихтиандр. Вот какова была обстановка вокруг. А потому ближе к закату скромные и непьющие девушки, жалея Иоську, уводили его, чтобы спасти от пьянства, собирать ягоды. Ирина находила для Иоськи самые крупные и сочные клубнички, но тот неизменно улучал момент, чтобы угостить ими Анечку, и мало того — заглядевшись на свою единственную и неповторимую прелесть, даже ненароком умудрился потерять доверенную ему Ириной ее дорогую косынку: фирменную французскую, из-за чего ту едва не хватил в борозде однажды солнечный удар. Но Ира прощала Иоське его неслыханное небрежение к себе — наверное, в ее глазах он, как мужчина, особо не котировался. А самому ему того было и не надо — для него рядом с милой Аней других красавиц не существовало: ведь лишь она была одна для него чудо, как хороша.
Однако с возвращением в город все изменилось. Анечку окончательно определили на практику в новое бюро к Буйнову, прикрепив ее к Славке, а Иоська остался до защиты диплома на прежнем месте у соседей, с Ириной.
Компенсируя немалую стоимость утерянной французской косынки, он, уже поступив в отдел после диплома на работу в Буйновскую комнату, целую тёплую осень плюс «бабье лето» был вынужден водить Ирину в обеденный перерыв через сквер в прекрасную , но потайную для большинства «разных штатских», подвальную столовую Облсовпрофа, где подавали любимые Иринины салаты с креветками, и сколько он скормил ей этих креветок, грибочков, а также «азу по-татарски», не говоря уже о мороженом, сам бог не ведает. А на день Конституции, что был уже прохладной золотой осенью, — опять же по ее просьбе, — он пронес для нее через вахту шампанское в арбузе — даже Федюха, паявший в углу, прискакал на запах, и чуть не помер от изумления. А какие в октябре арбузы — известно: рыхлые. Тут требовалось мастерство.
И еще утром, выковыривая под водопроводной колонкой уже засахарившуюся мякоть: перед тем, как залить вовнутрь волшебный напиток, чтобы беспрепятственно пронести вино через строгую вахту, — он рассуждал о том, что, может быть, всё и к лучшему, и не то ли это именно, что он хотел?! Ну ее, эту Аню!

 И в самом деле — наверное, все шло к лучшему. Так думал он тогда, сначала — споласкивая вычищенное от мякоти пустое нутро арбуза под тугой струей воды из той колонки, что торчала на улице Либермана: здешнего революционера, повешенного белочехами. Затем — совершая главную закупку: ведь как раз рядом, в старинном гастрономе, продавали и желанное, строго полусухое, шампанское по семь рублей, но Иоська не стоял за ценой. И наконец, — когда, сидя на лавочке в ближнем тенистом сквере, и там под шорох падающей с деревьев багряной и золотой осенней листвы производя процедуру переливания вина в арбуз, — представлял порозовевшее от веселья под легким слоем неуловимой французской косметики , красивое личико Ирины, — вспоминая тут, на свежем воздухе все милые его мелкие подвижные черты: острый маленький носик, длинные ресницы, тронутые улыбкой зовущие губы и смеющиеся голубые глаза.
С водохранилища дул лёгкий бриз, зефир струил себе эфир, внизу, на спортивной площадке играли в футбол алжирцы из строительного техникума, а он, наблюдая за их игрой, с воодушевлением угадывал, как она удивится, и не ошибся — восторженным возгласам не было предела. Ирина даже сразу умчалась похвастаться, и не успел Федюха прикончить и половину арбуза, как с четвертого этажа прибежали многочисленные Иринины подруги, скромные девушки с Приборфака — все по очереди, и каждая заявляла с порога:
— Я только посмотреть.

 И лишь Зиночку Иоськины выходки явно нервировали.

Посмотреть ведь было на что. Ирина смеялась, обнажая ровные зубки, и ее красота затмевала происходящее. Любоваться ее совершенством можно было без устали. Золотые, как солнце, упругие и мягкие локоны подвижными волнами ниспадали на спину и, укрывая небольшие полные плечи, колыхались при ходьбе взбитой ветром пшеничной копной. А Иоська уже представлял себе ту желанную для него «картину маслом»: как блеск этих волос ослепит и обожжет завидущие взоры сирых обитателей его родного двора, — в день, когда он прибудет туда, в свой украинский городок, в отпуск, — и войдет рука об руку с чудной невестой в пространство, свободное от развевающегося на веревках, протянутых меж балконов и кривых стволов шелковиц, разноцветного белья.
Он уже и забыл, что сначала ему понравилась было вовсе и не она, а полная противоположность Ирины — их Аня, Ирина подруга. Те вместе учились в институте на приборостроительном факультете, вместе распределились в один НИИ, только раскидали их вот по разным бюро: Аню — к Буйнову вместе с Иоськой, а Иру — к соседям, у которых он проходил практику и делал диплом. Как раз в те осенние денечки, когда Иоська обхаживал новую свою ослепительную подружку, вся история и приключилась.

5. Славка Кочкарев, к которому Анечку у них в бюро прикрепили, взял ее в крутой трудовой оборот, без устали обучая алгоритмическим языкам, так как Буйнову крайне нужны были программисты, и Анечка очень уставала. Она и осенью оставалась такой же смугленькой, и уголки ее губ были вечно опущены в словно бы обиженной гримасе, а глаза сверкали из мрака нависавших отовсюду кудрявых волос по-прежнему испуганно-настороженно и диковато. Её небольшой нос-кнопка, чувственные губки, и эти, вечно испуганные, горящие угольками на смуглом личике среди кудрей, огромные глаза неполовозрелой дикой кошечки всё так же таились в свободно вьющихся зарослях нависавших отовсюду каштановых волос, что пахли польским шампунем и оставались непослушны: расчёскам ли, лакам ли для головы, — в любой обстановке: как среди колхозных чинар солнечным летом, так и здесь, в отделе, а маленькое, но пышное формами, литое тельце было всегда затянуто в коричневый вязаный свитерок и вельветовые штанишки с фирменной нашлёпкой сзади, которую Иоське попервоначалу постоянно хотелось потрогать. И по натуре своей Аня тоже была дика, пуглива, всё время куда-то исчезала и пряталась от коллектива. При этом, однако, закончила институт едва ли не с «красным дипломом» и программисткой была отменной. Впрочем, чего ещё можно было ждать от неё при таком «научном руководителе», как Кочкарёв — он обучил бы вмиг и обезьянку. А вскоре с ней произошла и вовсе трагикомическая и имевшая бурные последствия история. Началось все с того, что почуявшие после Андроповских ограничений на заграничные поездки волю, лидеры городского Совета профсоюзов организовали для себя визит по обмену опытом в приграничную провинцию Китая, — и одной из персон, возглавлявших группу, оказалась, конечно же, вездесущая и очень влиятельная в городских профсоюзных кругах Дина Исааковна — мама Кочкарева. В «шарашке», как заметил Иоська, вообще трудились дети и прочая родня не простых в Городе персон. Из поездки той через границу каждому из экскурсантов разрешили провезти лишь по одному термосу, либо тапочки и сувениры. И один такой «сувенир», — попугать публику, — Славка догадался принести на работу. Представляла собой игрушка искусно, ручной работы, вырезанное из мягкого материала, скажем так, удивительное до изумления восточное чудище. На вид это было непонятно что, то ли черт — то ли ящерица, но мерзкое невероятно: с отвратительно ощерившимся морщинистым человеческим лицом, украшенным казавшимся на редкость реалистично-слюнявым скошенным ртом, сзади — с чешуйчатым хвостиком болотного цвета, а помимо того — еще и с голым, увенчанным глубоким пупком, розовым выпирающим пузом спереди. На совершенно натуральной, укрывающей спину человекоподобного уродца, чешуе мокро блестела искусственная слизь, а при малейшем соприкосновении с чьей–нибудь одеждой монстр этот намертво впивался в материю морщинистыми коричневыми ручонками и зависал на коготках, злобно тряся своей отвратной головой. При этом он, казалось, вращал налитыми кровью красными выпученными глазами и — словно бы собирался вот-вот завизжать от удовольствия.

Это было выполнено столь внешне естественно и искусно, — даже на ощупь игрушка осязалась теплой и даже чуть влажной, — что все восхищались, а зашедшая в гости к Ирине одна из ее подруг, Лиля, после того, как Славка как бы ненароком прицепил к ее новому комбинезончику жуткого уродца, мгновенно содрала того и в порыве страстного негодования оторвала ему омерзительную голову. При этом она, столь всегда скромная и тихая, проявила такой недюжинный темперамент, что наблюдавший эту сцену Иоська только ахнул. Впрочем, скромный огонь в этой тихой заводи он каким-то чувством подозревал и прежде, — недаром малейшее прощальное прикосновение всего лишь к одежде худенькой Лили возбуждало его не менее, чем щедрые прелести вожделенной Маринки Кульковой: в общем, жениться ему явно было уже пора. А вот Зиночка, когда надо — не возбудила. Но это был уже его с Зиной большой и постыдный секрет. Позор, позор!

А в тот день присутствовавшие искренне ужаснулись за судьбу игрушки. Однако, как оказалось, в ее устройстве китайцами было предусмотрено и это, и мастак на все руки Федюха, сразу угадав секрет конструкции, без осложнений вправил голову на прежнее место. Или для Лили — дочери известнейшего в Городе главного инженера огромного научно-заводского объединения, который сам неоднократно выезжал за рубеж — подобное было не в новинку? Пойди разбери этих сильных сего мира! Вот кого надо бы обхаживать у них любому будущему карьеристу. Но Иоська оставался верен Ирине.

Ободрённый же Кочкарёв решил испробовать произведенной его шуткой эффект на других. Дошла очередь и до ничего не подозревающей Анечки. Она как раз, вся в работе, насупившись, сидела за машиной в момент, когда Кочкарев совершил свой самый опрометчивый в жизни шаг, прицепив сзади к плечу ее свитерка трясущую головой хвостатую «живую» игрушку. Результат превзошел все ожидания. Не поняв ничего, она с душераздирающим воплем в мгновение ока смахнула с себя уставившееся на нее отвратной рожей мерзкое чудище куда-то под стол, как некоего таракана, задрожала всем тельцем и, объятая ужасом, через пару секунд настоящего шока билась уже в горьких рыданиях. С ней случилась натуральная истерика, слезы лились в три ручья, все вокруг было мокро от них, и сама она — тоже. Сбежавшееся отовсюду женщины, как могли, успокаивали Анечку, гладили ее, обнимали, вытирали платочками, но все казалось тщетным — горе и ужас были поистине безутешны. Кочкарев в отчаянии рвал на голове свою дымчатого цвета курчавую шевелюру и боялся к своей подопечной сотруднице подступиться, но, наконец, решился, и, разогнав всех, принялся увещевать Аню сам.

Процесс успокаивания длился долго и зашел далеко. Так далеко, что завершался уже в закутке за выставленной в коридор холодильной установкой, и ни одна парочка за это время не решалась заглянуть туда. С этого все и началось. Более всех была возмущена Зиночка, которая и прежде-то выражала недовольство обилием заполонивших коридор выпускниц ПриборФака, — они отвлекали внимание от нее, хотя и не могли, конечно, затмить. И все же. Все они — и Марина, и Кира, и Лиля, и Анечка с Ириной — держались кучно и были дружны, а когда Иоська в рабочий перерыв прогуливался после летних утех, диплома и военных лагерей с двумя последними от холодильника до угла, не в состоянии наглядеться и надышаться, попервоначалу — на Анечку, — то пробегавший мимо начальник Зиночкиной опытной лаборатории и ее тайный воздыхатель Винтюшкин на ходу радостно бросал реплику:
— Ося, какие у тебя девушки!
Радоваться ему было отчего. Сорокапятилетний завлаб был парень не промах. Лишь недавно оформив развод, он тотчас снова сыграл свадьбу с юной лаборанткой с четвертого этажа. И теперь, несмотря на свои сорок с гаком, снова был молодожен — подобно самому первому Зиночкиному «шефу»: ее классному руководителю в школе, молодому парню из университета, который сразу после женитьбы приходил по утрам на урок, по ее словам, совершенно чумной и «весь в засосах». Хорошие же были ее школьные воспоминания!
— Какие уж есть, — скромно отвечал Винтюшкину Иоська, на что Ирина бурно возмущалась:
— Что, не нравимся, не нравимся?
А Зиночка, которая, как оказалось, сама имела виды на Кочкарева, в приватных беседах с Иоськой возмущалась Анечкой до глубины души. Во-первых, ее не устраивала тактика соперницы, которая «стояла у Славки за спиной и хихикала», а во-вторых, она постоянно передразнивала, критикуя новых Иоськиных подружек, тоненький Анин голосочек.
— Анечка, — слушая Зину, умилялся Иоська ее артистическим упражнениям.
— Узнал, — издевательски говорила ему Зина.
— Ну что она тебе сделала? — спрашивал он возмущенно.
— Она увела у меня Кочкарева, — с солдатской прямотой заявляла Зиночка.
— Ну хорошо, — уступал Иоська. — А Ивасина, — он называл фамилию Ирины, — тебе тоже не нравится?
— Только ради тебя! — соглашалась смилостивиться та.
— Она кого у тебя отняла? — интересовался тогда Иоська у Зиночки саркастически.
— Тебя, — ответила та, чем заставила застыть Иоську с раскрытым ртом и простоять так, пугая пробегавших мимо завлабов, секунд двадцать.
В своем утверждении Зиночка, конечно, сильно погорячилась — просто, на нее, очевидно, нагнал панику ошеломляющий Анечкин успех. Служебный роман Ани и Славы еще не начался, но действие уже вовсю развивалось по всем законам жанра.

Решило все это дело опять-таки поздравление: роковое для Славки его стихотворное сочинение номер два. Речь в нём шла о том, что Сидоренков завел правило отпускать всех именинников в дни их рождения домой на всю вторую половину рабочего дня безо всякого пол-отгула. И когда очередь дошла до Анечки, которая и без того достаточно уже погуляла «под лук», «под свеклу» и под прочие субботники, а Кочкарёву было поручено придумать ей поздравление, — тот разразился возмущенным посланием.

«Который раз уходишь ты с обеда, — негодовал он в письменном виде. — Тебя на этаже мы видим редко. Свободная для всякого соседа холодная скучает табуретка! Тоскует без тебя твоя машина, — имелся ввиду микрокомпьютер, — без милой Ани ток ее не греет. Ну что ж, сегодня важная причина. Иди, но возвращайся поскорее. Грустя, тебя мы отпускаем тоже. Но лишь до завтра: мы с тоски взопреем. Два дня мы без тебя прожить не сможем, иссохнем, как носки на батарее», — за точность Иоська поручиться не мог, но, вроде бы, тогда было сочинено что-то подобное. И он знал, что и теперь Славка с выполнением и его заказа, порученного ему Натулькой, не подведёт, в чём не ошибся. За пару-тройку дней тот справился не хуже: лишь накануне Иоська вкратце обрисовал сложившуюся ситуацию, деловито и сжато представив тому основные тактико-технические данные: «Надо сделать поздравление: к подарку для новорожденного. Мать его зовут Таня, её мужа — Юра. Вот и все. Друзья дарят им детскую коляску», — как сочинение было готово.
Ведь выслушав его, Кочкарев тотчас приступил к сочинительству. Что значит — гений! И даже успел родить прямо тогда, сразу, на выходе из бюро первую строчку: «Было время, чахнул Юрка в одиночестве своем…», — направляясь от двери, успел он прочитать Иоське. — «Как последняя кожурка под обеденным столом».

Кстати, в истории с Аней именно волшебная сила искусства и сделала свое коварное дело. Стихотворное послание про табуретку оказалось тем последним рубежом, с которого безоглядно и бурно начался всем известный, знаменитый, взволновавший застоявшуюся в конторских стенах предзимнюю скуку конца прошлого года служебный роман с ужасным финалом. Сердце юное, наконец-то, пронзилось, было разбито, и все полетело в бездну страсти. Надо отметить, что от Славки Анечка была в полном восторге, и Иоська, хотя и испытал невольную ревность, но при этом не терял бодрости духа и был даже искренне горд за то, что, как говаривал Александр, «наши люди» способны добиваться небывалых успехов и оказываться на высоте не только в бою, но и в любви. Как будто бы он, Иоська, сам был к этому с какого-то боку причастен.

               
                Глава  2

    Страсти-мордасти в чудном раю.

1. Между тем выяснилось, что упомянутый восторг к новоявленному кудрявому мачо разделяла с возникшей соперницей ещё одна претендентка. Это была законная Славкина супруга, которая также вскоре заявила свои права. Энергичная, независимая, с решительной походкой «от бедра», девица, она, по слухам, в свое время затащила Кочкарева в ЗАГС едва не за уши, и с тех пор держала в строгости, иногда и поколачивая. Но куда кошмарней для Славки оказалась ее мамаша, женщина властная, как Тутанхамон, бывшая к тому же давней, еще с институтских лет, подругой Дины Исааковны. Которая также была строга и чрезвычайно влиятельна, и семейную политику террористического матриархата: мол, «кнут и пряник — третьего не дано!» А как иначе? — полностью разделяла. Все трое не выпускали Славку из ежовых рукавиц, а образ тёщи — явление абсолютно жуткое, преследовал его и на работе, мерещась на экране дисплея. От такой жизни, с чего же ещё, он и вызвался в мае ещё добровольно в колхоз, а там — устремился на колокольню, чтобы улететь куда-нибудь, как Икар! Но это была отдельная Славкина история.

Известно ведь, что в прежние века подобное занятие: летать с куполов подобно птицам, было даже как бы национальной забавой россиян. Которые специально мастерили из воска и перьев огромные крылья, желая воспарить на них от ужасов крепостнического феодализма к свободе, к свету. Но всегда разбивались. Это, как знал Иоська, отразил опальный режиссер Тарковский в своем фильме «Андрей Рублев». Что же, не всегда ведь, наверное, любимой забавой были погромы.
Впрочем, полёты эти его во сне ли, наяву, начались позже, а тогда, осенью, очевидно поверженные в шок от случившейся наглости, Славкины домашние попервоначалу никак внешне не прореагировали на его долгие отлучки. Но когда он исчез вовсе, жена не стерпела. Первой целью вторжения ревнивицы стало ни в чем не повинное общежитие их «шарашки».

В самый канун прошлогодних октябрьских праздников, а именно шестого ноября, вечером, она, — возникнув из уличной тьмы — чёрной, промозглой, озаряемой багряными всполохами пляшущих вдалеке лампочек веселой иллюминации и оглашаемой доносящимся уже из распахнутых форточек девичьими воплями: «Вот кто-то с горочки спустился…» вперемежку с чьей-то пьяной песней во дворе, — смело шагнула в тускло освещенный, пронзенный снизу вверх заплеванной лестницей, подъезд этого легендарного жилища без хозяев. Начинающаяся расслабляться общага как раз входила в кондицию, расцветшие днем в отделах предпраздничные застолья переместились сюда, чтобы продолжиться на завтрашней демонстрации, когда целеустремленная Славкина супруга в итальянских, на высоких каблуках, сапогах и делового покроя, лихо подпоясанном широким поясом плаще, расшвыривая на своем пути через крутое бедро вылетавших отовсюду зазевавшихся растрёпанных конструкторш, что устроили было уже настоящее эротическо-концертное шоу, походя буквально размазывая по стенкам беспечных пьяниц и не успевших увернуться здешних и пришлых гуляк и разве что не опрокидывая накрытые столы, маршевым шагом печатая ту самую свою, — фирменную, — походку от бедра и ни на кого при этом не глядя, прошествовала по этажам, решительно вторгаясь в секции и в комнаты, но свою живую собственность так на этот раз нигде и не обнаружила. Однако данная разведка боем была лишь началом объявленной матриархальным триумвиратом тотальной войны на уничтожение со стратегией и тактикой выжженной земли. Некоторое время Славка держался, отсиживаясь в подполье. Но тут вступила в действие тяжелая артиллерия: тёща, которая стала в упор лупить по врагу прямой наводкой безжалостно и мощно. Ухая в тиши канонадой осмысленно и беспощадно, артиллерия эта могучими глухими ударами укладывала снаряды прямо в цель мягко, но точно, сея смертоносный расплавленный свинец гнева и ярости.
Главной мишенью обстрела оказалось жилище Анечки, где по тещиным расчетам, — очевидно с благословения родителей злодейки–разлучницы, а то как же, — должны были скрываться беглецы. Это был  старый и ветхий, сплошь покрытый резьбой почерневших от времени наличников, деревянный родной Анин дом, что находился на расположенной рядом с вокзалом «поперечной» улице неподалеку от известного пивного павильона и строго напротив выкрашенного в веселый зеленый цвет общежития железнодорожного техникума, где обучались иностранные учащиеся, не поместившиеся, в другом техникуме, строительном: курчавые коричневые африканцы, кубинцы в бродяжьего вида казенных железнодорожных шинелях до пят, в которых они любили разгуливать зимними вечерами по просторному и роскошному вокзалу во главе с длинным негром, и посланцы совсем новой социалистической страны — Лаоса, где, по Иоськиным сведениям, железных дорог вовсе не имелось. Место, таким образом, было и без дополнительных скандалов с участием Славкиной тещи очень живописное: у павильона шумели драки, бесстрастно взирая на которые тут же, прямо на тротуаре, грелись в шезлонгах на летнем солнце негры из Конго, мимо пробегала, вечно за кем-то гоняясь, милиция, а наискосок через дорогу как раз находился дом, где проживал Чубарик, учившийся в одной школе и едва не в одном классе с Анечкой. Участь последней была предрешена, больные родители не могли стать ей защитой, и единственным человеком, который до поры ее спасал, и которого теща боялась, был Анечкин брат, парень крутой и резкий. Но и он порой отлучался на работу в свое локомотивное депо. Уже через неделю крепость не выдержала осады, и Славка был победно возвращен в лоно семьи.

Кочкарев сдался и, теперешнее его безрадостное состояние, как и порывы к небу или же в бездну, объяснялись легко и просто.
Славку, к Партии никакого отношения не имеющего, даже таскали для проработки на закрытые партсобрания, где главный коммунист и идеолог отдела Федулаев договорился до того, что сказал, следующее — мол, «кое-кому, как видно, безнравственность и неверность присущи изначально — должно быть, это для них — черта, передающаяся «генетически» по наследству».
И хотя прозвучало это нелепо и совершенно не к месту, сказанным парторг не ограничился и уже почти перешел в своих обобщениях к обвинениям в непатриотизме — и перешел бы, если бы не подоспевший хоккей по телевизору, а в торговом киоске не выкинули редкостный дефицит: рыбу престипому.
Вот с тех пор Славка и стал избегать даже минутного неслужебного общения с коллегами. И теперь вот опять: вторично после первой прополки, сам напросился в колхоз, на прополку вторую, чтобы снова лазать в поднебесьи по гнилым стропилам.

Иоська же, совсем было утративший здесь, на дикой воле романтических пампасов, всякое чутье на опасность, узнав о Славкиных приключениях в парткоме, — кстати, опять-таки от Зиночки, которой рассказал про все, в свою очередь, присутствовавший на том собрании Винтюшкин, — тогда не на шутку испугался, вспомнив дурацкий старый фельетон в «Правде». «Пиня из Жмеринки» — назывался он. Как раз про «это»: «а сало — русское едят». Вот так — не надо расслабляться. А расслабиться было от чего, — и в этом Иоську вздорно упрекала Зиночка. Как раз на тот же самый, прошлогодний осенний период, приходился пик и его обеденных похождений на салаты с креветками в профсоюзную спецстоловую с Ириной. Ирина покровительственно опекала Иоську, защищала от нападок подруг, а когда он задерживался в лаборатории напротив, заболтавшись с Кульковой, даже ожидала в коридоре, называя затем его «коварный изменщик». При этом, несмотря на обычную внешнюю веселость и общительность, была как-то грустна и задумчива, и говорила, оценивая поступки любого из мужчин, фразой: «Вот все вы такие — эгоисты». Причем Иоська не знал, относится ли этот ее упрек к нему, или — к кому-то еще. Он был просто ослеплен блеском ее волос — золотых, как осеннее солнце, как листопад. «Пусть хотя бы наши дети…», — повторяла когда-то тетя Соня. Он знал окончание этой фразы. Она звучала печально и, наверное, никого не красила. Но это была подспудная, — а может быть, и постыдная, — но мечта едва ли не всех «оставшихся». Не уехавших то есть. И дело было даже не в национальности. С теми же мыслями отправляли своих детей «в город» сельские родители: доярки и трактористы. «Пускай они, подобно нам, не возятся всю жизнь в дерьме», — говорили отцы и матери, потому что сами они, — как те временные изгнанники в чужой грязи: ежегодно посылаемые «в колхоз» городские, — пусть у себя дома , зато навсегда, ведь тоже были лишены уже собственной обетованной земли, превращённой для них в ту самую грязь: чужую, ничью. Хотя взамен своей земли и своего ремесла начальниками и предлагалось им сказкою наяву диво дивное: чудная «другая жизнь». Казалось, что ещё надо? Так нет…
«Пусть хоть наши дети будут белыми», — вот как полностью звучала эта фраза. — «Пусть хотя бы они не испытают того, что испытали мы».

Иоська знал, что на негритянских островах Карибского моря, на той же революционной Гренаде, в которой строили социализм, как на Кубе, и даже там, где процветал, как в фашистском Гаити, «черный» расизм, а белых, и даже мулатов в быту не любили, все равно мамаши всеми неправдами подкладывали своих дочек под какого-нибудь заезжего с севера бизнесмена или спеца. Потому что чем «белее» получался ребенок, тем более высокую ступеньку, несмотря ни на что, он мог занять впоследствии на общественной лестнице и тем самым обеспечить родителям безбедную старость. И если Иоська был «негром», то кто-то уже — «мулатом».
Этажом выше, вместе с Антиповым, работал младший брат Кочкарева — яростный радиолюбитель, так вот — он был волосом и очами вообще весь черный, и с таким лицом, которое в отличие от Славкиного, вовсе не оставляло никаких сомнений в его «небелом» происхождении, к тому же еще и загорелый, как араб.
Иоська с любопытством и волнением высматривал эти, рассыпанные тут, в Городе, повсюду «пылинки Гарлема». Как они живут, стали ли счастливы?
Брызги «Черты»: чем сильней по ней, «черте оседлости», били, тем дальше разлетались они, заносимые ветром судьбы порой в самые глухие и невероятные уголки, где их никто более не узнает, и тем непохожее становились там на тех, кто их породил. За долгие, и даже за недолгие годы они многого и достигли, и добились, смотрите-ка — даже здесь они есть, где их, казалось, вовсе бы не должно быть. А вот счастливы ли?

В сущности, несчастья того же Кочкарева были предопределены не служебным романом или неудачным браком. Что-то подобное произошедшему, какая-то блажь, — не эта, так другая, — все равно должно было с ним случиться. Разве он виноват, что не только Кирочку, но и его, как и абсолютно всех, насильно запихали в чуждую многим, и ему тоже, но единственную вокруг «производственную сферу»? Сложись по-другому, быть может, стал бы он журналистом, ездил по свету. А так не то, что поездки — здесь-то, несмотря на внешнюю поддержку номенклатурной родни, он был на птичьих правах. Что же говорить о других, поддержки такой не имеющих! Опять — если не они, то «пусть хотя бы дети…»? Пусть хотя бы у них, этих детей, будет мама — ослепительная блондинка, а в паспорте — чудесная, неразличимая с прочими, фамилия — и чтобы они уже и не вспоминали никогда и ни про что, стали бы обычными людьми.
Впрочем, о детях Иоське загадывать было рано. Даже коснуться Ирины он и сам не смел, и она этого не дозволяла, оставаясь по-прежнему для всех абсолютно неприступной и недоступной, и всякие его попытки проводить ее куда-либо, кроме, как в столовую или пригласить в кино решительно отвергала, милостиво разрешая лишь вволю любоваться собой на расстоянии. А любоваться было чем. Едва уловимая косметика, радостный смех и изысканные наряды создавали в пространстве вокруг нее атмосферу великолепия красоты и полного счастья. Не было такой пары дней подряд в течении недели, чтобы она приходила на работу в одной и той же одежде. Наряды менялись феерически, и фантазия ее была тут неудержима. Даже тогда в колхозе, на июньской, как и у Натульки сегодня, первой прополке свеклы, той самой, что была во время прошлогодней, преддипломной практики, — когда их, дипломников, — студентов , послали в помощь затерявшимся среди пашен сотрудникам отделов, — она сразу же после борозды облачилась в легкое платьице и, возмущенно поглядывая на подруг, распустивших в спортивных штанах и купальниках потные телеса, и в таком виде намеревающихся отправиться на ужин, вопрошала:

— Неужели каждой из вас не хочется надеть платье? Как не девушки!

Такой же беззаботной и одновременно неуловимой застал ее Иоська, вернувшись после защиты диплома с командирских военных сборов. И тут она, уже освоившаяся в отделе, вновь искрометно и с фантазией меняла наряды, опять-таки неизменно соблюдая свое принципиальное правило: не появляться привычно для глаз окружающих одетой и пару дней подряд. Но однажды все изменилось, когда и день, и два, и неделю, Ирина начала приходить вдруг в институтский коридор в одном и том же застиранном платье, больше напоминавшем бесформенный халатик. К тому же она совершенно перестала краситься, что ее внешности нисколько не вредило, но было очень удивительно. В довершение ко всему она сделалась молчалива и грустна, и с Иоськой почти не разговаривала. Он решительно не понимал, что случилось, хотя подспудные мысли и вероятные подозрения роились в его голове, как он их в возмущении ни отгонял. Эти мысли, — и даже гасившиеся испуганным разумом догадки, — копились, мучая душу неделю, и две, а на третью неделю он, подкараулив в коридоре, решительно загнал Зиночку за холодильник, на лету ловко успев отловить вылетавшие из её ушей по ходу их экспрессивного, как обычно, обоюдного взаимодействия, «бриллианты»: стразы, как теперь говорят, и, зажав там в угол, спросил её, припёртую к стенке, в упор:
— Зиночка, ты такая компетентная! Объясни же, наконец, что происходит?
Он еще надеялся, как на чудо, услышать что-либо развеивающее его подозрения. Уже наступала зима, всюду конопатили окна, и в окнах в этих был «среди сумерек день один в сквозном проеме незадернутых гардин».
Но в ответ он услышал лишь:
— Ося, как я тебе сочувствую! — так сказала Зиночка, глядя его по грубошерстному, привезенному с Украины, свитеру.

Впрочем, уже вскоре случившееся не мог скрыть никакой просторный халатик, — что выразилось обычной и любимой фразой Андрюхи Чубарова, который также был некоторое время неравнодушен к Ирине: «Откуда что берется»! Ирина ходила печальная, все ей сочувствовали и даже не пытались перешептываться за спиной. Но где-то рядом, и это было заметно, шла какая-то яростная, невидимая миру, «борьба под ковром». И вот, наконец, случилось, — уже минул Новый Год, когда перед входом в «шарашку», там, где обычно мужья работавших в институте сотрудниц поджидали после смены своих благоверных, — впервые появился главный виновник — «этот парень в лисьей шапке», что как раз только входили тогда в моду. В тёплом полушубке, небрежно присев на металлический заборчик, ограждавший укрывающие газон серые и осевшие грязные мартовские сугробы, он с независимым видом курил, стряхивая пепел с сигареты поверх блика от светофора, отражавшегося пятном на снегу.
И, желая показать себя перед дамами хватом, цыкал чем-то жёлтым сквозь зубы в главный сугроб.

Начиная с указанного вечера данный тип стал появляться ежедневно. Был он, как выяснилось, из закрытого и секретного «Дальнего города», а потому, подобно прочим своим землякам, глядел на всех, будучи исполненный внутреннего достоинства, несколько презрительно и высокомерно. И уже в первый, тёмный, беззвёздный вечер первых мгновений этой весны, прямо после Женского праздника, Иоська, показавшись в дверях, почему-то сразу узнал его, хотя не видел до этого ни разу, испытав то же чувство, будто сердце упало в его груди, или сам он провалился в пропасть, как и в день, когда по их двору впервые разнесся запах сапожной ваксы, и под шелковицами появился курсантик самолетного училища в начищенных до блеска ботинках, его первый «соперник» — тогда еще, в школе.

И, как и этот запах, запомнил ту лисью шапку навсегда.

В те дни как раз справлялся очередной всенародный траур — страна провожала в последний путь предпоследнего Вождя: престарелого седенького Генсека Черненко: наследника Андропова - великого устроителя идеального Порядка в кинотеатрах, банях и пивных. И, как и тогда в феврале, когда в стылом сыром воздухе, под хмурым небом, выли на весь город печальные заводские сирены, всюду висели траурные флаги и проводились соответствующие собрания, а в минуты похорон сиренам вторили редкие автомобильные гудки, — значит кто-то тоже, подобно Володьке Марьтемьянову, яростно усилившему в те дни свои репрессии против непорядка, - грустил, так и на этот раз Иоськино состояние вновь вполне соответствовало всеобщему похоронному настроению. И пускай многие лишь бесстрастно гадали, «кто же будет преемником — вроде, нет ни одного», Гольцман только ругался, а наслушавшийся вражеских голосов Валерка пересказывал чьи-то радиодомыслы и вымыслы, что «может быть, прекратится травля интеллигенции и высылки», и припоминал южнокорейский сбитый самолет с пассажирами и разгоревшуюся уже не на шутку войну на юге. И вот, минул всего один год, и всё повторилось. Снова кто-то наделся, что «начнут выпускать» и опять «надо ехать». Или — увидев, как возвращаются прежние степенные люди, ждал, что следом вернется нарушенная «борьбой за порядок», которого, в общем, и так хватило, прежняя вольготная и спокойная, полная счастливого изобилия жизнь, и даже радовались, — но не Иоська. Всё, баста! Как пел его приятель по студгруппе Валерка под гитару на устроенном им для друзей перед своей свадьбой мальчишнике: «Мы вам честно сказать хотим — на девчонок мы больше не глядим. От них мучения нам без конца!».
Вот так! В тот день он, оглушенный встречей у парадных дверей конторы с коварным соблазнителем и, не думая ни о чем, раз в кои веки упрямо шел с друзьями в магазин приднестровских вин «Тирасполь» с эмблемой Белого Аиста над входом, где были пузатые бочки, и свисавшие отовсюду с флагов чёрные ленты касались его лица. Что и говорить, «сильна, как смерть, любовь, жестока, как ад, ревность. Стрелы её — стрелы огненные».

Магазин «Тирасполь», именовавшийся в народе из-за своей эмблемы «Пьяной птичкой», располагался на Главной улице и представлял из себя также дегустационный зал: внутри него прямо из стен слева и справа торчали винные бочки с краниками. Из бочек, вмонтированных в правую стену, разливали вино попроще: портвейн «Три семерки», например — там медные краны урчали и фыркали неустанно, наполняя стаканы, и были очереди. Но Иоська предпочитал всегда левую стенку: тут из-за стойки подавали исключительно марочное вино со сложными названиями. Это Гольцман мог с радостью пить что угодно — даже местный «кальвадос»: ужасающий по аромату сорокоградусный яблочный самогон, именовавшийся изысканно и труднопроизносимо, и изготовленный из урожая садов при Шемуршанском сахзаводе. Ему, росшему без отца и ходившему, за неимением ванны дома, в баню на Молдаванке, было без разницы: уж не хуже, тем пенящееся багровой шапкою воздушных пузырей «Прибрежное–красное», что продавалось по смешной цене «тридцать копеек стакан» в знаменитых, биндюжницких еще некогда, подвальчиках, сохранившихся в его родном городе с дореволюционных времен — помнивших и погромы, и незабвенное роскошное восстание алкашей шестьдесят восьмого года. Когда одесская милиция, очень злая, нарушив конвенцию: в распивочные залы не входить, вздумала делать план, хватая людей прямо у стоек. Именно в этом бунте, знаменитом «восстании алкашей», принимал деятельное участие папа Гольцмана, после чего мама Сашки с ним и развелась. Был тот папа из живописнейшей породы еврейских пьяниц, — очень колоритных типажей, — сохранившейся в чистом виде только в Одессе. Так что генетическая связь прослеживалась. То ли дело Иоська с его высокоэстетическими замашками: он, хоть собственный папа его и работал столяром на мебельной фабрике, все-таки вырос в культурном, куда крупнее Крыжополя, европейском городке! И что попало пил редко. Однако в тот мрачный вечер всесоюзного траура он пошел к правой стойке — чего уж там! И пил что было: не «яблочное–крепкое», конечно, Шемуршанского винзавода, от которого, правда, живот тоже не расстраивался, но запах был жуток, — а поприличнее, но не менее дешевое. Зато тут, в уголке, кучковалось после работы много разной публики из их «шарашки». Марочные сорта вин, завозимых из жаркого Приднестровья, с которым у области были коммерческие связи, специальными людьми, — и это тоже был большой секрет, на котором тут все и держалось, — у правой стенки никто не дегустировал. Зато торжествовал полный демократизм: и начальники, и простые инженеры, и техники одной теплой компанией приходили сюда и тут все сразу становились равны. Дело заключалось вот в чем: у них в отделе помимо девичьего «малинника» был еще и мужской, скажем так, «бивуак». Состоял он, в основном, из выпускников Иоськиного учебного потока. Факультет их был почти чисто пацанский, и многие оттуда пришли после диплома на работу по распределению вместе с ним именно в их «шарашку»: и Федюха, и буйный Стародуб, и староста группы Колян Белоносов, уроженец поселка Сахзавода, и, конечно, лучший Иоськин «туземный кореш» Митька Ермаков. Однако единственным «половым страдальцем» среди всех них был только лишь Митька, и то — несчастливым. Прочие же один к одному — бойцы! Литры, тонны, исследования на сельхозработах всех руин, свалок и кладбищ, поиск раков по ночам, — а вовсе не девчонки, — и, наконец, такой предел вожделений, как мечта выйти с ружьем на кабана — вот чем были наполнены их помыслы. «Во кого надо кадрить!» — восхищенно восклицала Зиночка, сверкая бриллиантами. Как бы не так — нужна была она им!

И зимою, и летом Иоська играл с архаровцами в минифутбол. Не то, чтобы он хорошо владел финтами, зато обладал пушечным ударом по воротам «щечкой» безо всякой там подкрутки мяча — благо ноги имел длинные и сильные. Не в пример «плечевому поясу»: подтянуться на турнике на офицерских сборах он мог только при помощи пинков сержанта Лехи. Зато ноги его были что надо — они сверху, от ягодиц и до самых икр, рельефно бугрились мышцами под укрытой курчавым пухом кожей : в общем, весь он силой своей молодецкой да удалью лихой ушел в низ. Даже не в мозги! И так же точно, как библейский Давид камнем из простой пращи поразил Голиафа, так и он лупил мячом по воротам соперника недуром: с треском столь громким, что стоявший на них обычно Федюха хватался за голову и приседал, а сверху что-то сыпалось. Правда, удар мяча всегда приходился в перекладину: меткостью Иоська пока обладал недостаточной. Но страху — нагонял! Будь здоров. И однажды, на тех самых военных сборах даже нечаянно снес ударом мяча головной офицерский убор с макушки подполковника Эйдельштейна, проходившего мимо футбольного поля по тропинке: фуражку его потом искали в кустах всем взводом. Тот даже возмущаться не стал, увидев, с кем имеет дело. «Ха-ароший солдат», — как говорили у них дома. Так, поражая подполковников и вратарей, важно дымя в курилке, и проводил с начала «дипломной практики» дни Иоська, пока не попал в «малинник» окончательно — зря, зря: весь обкололся колючками! Недаром вот и всегда тихого прежде Кочкарева от такой жизни еще на первой прополке свеклы, этой весной, понесло вослед за архаровцами во главе с предводителем всех парней с Иоськиного потока Андрюхой Чубаровым лазать на Шемуршинскую церковь, давно ставшую руинами и складом матрасов, за крестом. Прямо на прогнивший купол! Не сняли пока, но так ведь снимут! Вторая-то прополка — в разгаре!

Также и Иоське не надо было больше никаких девчонок — куда лучше он чувствовал себя тут, в дегустационном зале. Где, как и в родной курилке на черной лестнице, снова Летчик живописал свои невероятные истории, Чубарик рассказывал о повадках кабанов, Колян орал, размахивая руками для иллюстрации очередного непритязательного анекдота, — все это в табачном дыму, и — царил дух вольности и мужского братства. Вот где была истина. То есть, как выяснилось окончательно, жениться Иоське было пока совсем не пора. До двадцати пяти, даже до двадцати семи лет он зарекся об этом даже думать. И не уговаривайте — не, не, не! Правда, лечить боль любовной трагедии вином тоже — как оказалось, дело пустое. Это как пить, когда зуб болит: и кайф испорчен, и толку нет, только — деньги на ветер. Ну где вы видели, чтоб кинутый девушкой паренек, выпив, пошел бы радостно болеть на хоккей, все забыв. Так же, как, к примеру, обиженный начальством не двинет на танцы, а станет бубнить про «гада-шефа» по окрестным пивным всем собутыльникам, так и юноша потащится под окно любимой, потом — в подъезд, и будет там скребстить под её дверью, пока ему не намнут бока соседи, да не сдадут в участок. Но Иоська никуда не пошел — ни в какой темный двор за железной дорогой, где жила Ирина, дочь, кстати, линейного прокурора. Он пошел домой — потому что понял навсегда, что вино лишь усиливает те чувства, которые уже есть, а новых не рождает. И пить надо только тогда, когда и без того хорошо, ради драйва и азарта: чтобы еще лучше было. Как и все его соплеменники, он обладал одним золотым качеством, спасавшим их от невзгод всегда: чувством самоиронии. Ведь без нее невозможно получать удовольствие просто от жизни, а значит, и радость. Разве ж не для этого удовольствия только стоило и пить, и жить! Что его коллеги по работе и делали, имея подобной радости для себя выше крыши.

В общем, претерпев столь чувствительный удар судьбы, Иоська решил — всё! Жениться он не будет — и точка: архаровцы-то их, вон, — не собираются? И он — тоже, он разве — рыжий? Сначала — карьера! А уж тут было — все на мази.
Не далее, как к концу лета в отдел пришлют «молодых» — и его сделают руководителем целой группы. О чём он узнал вовсе не на том недавнем отдельческом собрании, а — раньше. Случилось это вот как.

2. Полгода назад, уж совсем черной, ледяной осенью, в канун праздника Седьмого ноября Ольга Сидоренкова пригласила своих сослуживцев, к себе домой на торжество — у нее с мужем как раз случился юбилей их знакомства: того самого, студенческого, на демонстрации под портретом Суслова и с бутылкой коньяка. О, эти ни на что не похожие ноябрьские праздничные вечера! Ветер с колючей поземкой свищет по ледяным, замерзшим тротуарам, стылым мостовым. Снега почти нет, безлюдие и абсолютная, черная темнота, озаряемая лишь всполохами иллюминации на фасадах вымерших заводоуправлений. На улицах — ни души, лишь изредка с воем проносятся, мигая синим светом, милицейские «воронки», да с окончанием танцев в «Домах культуры» пробегают во дворы стайки петеушников. Все закрыто — магазины, кафе. Автобусы не ходят, машины редки, рестораны — где-то на окраинах. Но все окна домов — горят, люди — в квартирах. Кое-где, за закрытыми форточками, даже шуршит сквозь «глушилки» запретное радио: «На дворе очередная годовщина Октября, а на столах — осетрина…». Хотя отмечают — не особо: главы семейств уж «отпраздновались» на демонстрации днем , дремлют: добавить-то негде, хозяйки — смотрят «Огонек». И только кое-где в городе дым стоит коромыслом и веселье бурлит. Это — общаги: заводские, институтские, строительные. Сотни общаг, с «вахтами», душевыми, драками и кошками, семейные и простые, сверкают в окнах предметом гордости бесчисленных здешних радиолюбителей: цветомузыкой, вопят самопаянными усилительными колонками, поют и пляшут, блюют и веселятся, словно только здесь и теплится среди мрака и стылости живая кровь города. Бесчисленные изгнанники свекольных полей , не уехавшие по какой-то причине на выходные домой, а таковых тут было — полгорода, сгрудились вокруг столов с привезенным из деревень самогоном, деревенским же салом, тазами винегрета и холодца. Ходят–бродят по лестницам и этажам и прыгают в буйных танцах, разделившись к ночи на пары «он–она». И утихомириваются заполночь в сладком храпе, в шуршаньи спичечных коробков во тьме, — среди сваленных на стулья и на магнитофоны невесть чьих курток с капюшонами, шапок, шуб. А потом когда угасала музыка и заканчивался на обрыве магнитной пленки последний «медляк» — все тут и вовсе погружалось в мертвую тишину. Только на ступенях заплеванной и холодной бетонной лестницы подъезда, под жужжание сигнализации, — там, внизу, у двери кладовки, — и в обнимку с недопитой бутылкой вина «Анапа», — какой-нибудь будущий люмпенизированный сочинитель рекламных слоганов спал себе, быть может, привалясь плечом к капитальной стенке лестничного пролёта. Да за этой толстой стеною, в мирном ночном безмолвии чьих-то комнат, нарушаемом то там, то сям лишь характерным сопением в кромешной тьме и в прерывистом мерцании далёких, составленных из электролампочек надписей: «Партии — слава!», что сияли над крышами за окном, а также — под тихий шелест онемевших, но крутящихся еще вхолостую, кассетных катушек забытых, невырубленных из сети, «магов», как песня из прошлого в будущее средь чёрной ночи раздавался во мраке и тут, и там ритмический скрип пружин многих коек.
Сколько современных обитателей как коттеджей, так и теплоцентралей, были зачаты в те годы вот так, под ночные, как всполохи зарниц, всплески лучей неизменных неоновых «Аврор», этой вечной праздничной иллюминации, — она украшала в ночи фасады многочисленных заводоуправлений из стекла и бетона, озаряя с улицы комнаты странных этих «приютов без хозяев»: общаг! Сотни жилых кирпичных коробок… Именно из такой, чужой комнаты студенческой общаги и привела наутро после праздника Ольга своего новоявленного жениха когда-то, вечность назад, домой для знакомства с родителями. А прошлой осенью пригласила в ту же квартиру коллег по работе. Дом этот, из темно-красного старинного кирпича, с непробиваемыми никакой базукой толстыми стенами-редутами, с покрытыми желтым от древности мхом карнизами, без всяких балконов , двухэтажный, находился на территории артучилища: в дубовом лесу на склоне южной вершины двуглавой горы, — в старой его, военного городка, части. Таких домов там был целый квартал, и проживали в них исключительно полковники — в основном, отставники. Нравы тут были жесткие, иерархия — абсолютная. «Доча, ты Олю к нам не води: наш папа — целый начальник факультета, а их — всего лишь замзавкафедрой», — поучали своих чад важные мамаши, возвращаясь с «приемов» устраваемых в честь праздников при штабе, — так что термин «полковничья семья» тут еще ничего не значил — иных в квартале и не было. Вековые дубы, под сенью которых на стадионе обучавшиеся тут кубинцы играли в бейсбол, весело верещали безобидные, как дети, вьетнамцы, а на открытой эстраде летом крутили фильмы с «закрытых» кинопоказов, видели много семейных невзгод. У въезда в учебную часть на дорогу, ведущую к главной проходной, бесстрастно взирала с постамента огромная, отлитая из черного чугуна, безглазая ленинская голова без шеи — жуткая, как ужас ночи. Но никто не боялся: справедливости не было и тут — хотя в магазине и выкидывали для всех порой невиданную в городе рыбу престипому и бельдюгу. Именно такой «Олей»: второсортной, хотя и полковничьей, дочкой, и росла в свои девичьи годы тут их будущая сослуживица. Так что ни о каком карьеризме ее жениха: будущего их завотделом Сидоренкова, — и речи быть не могло. Не вышли невестины родители статусом! Но даже для них, «недостойных», выбор дочери показался более чем неравным! Ведь дело заключалось вот в чём. Росла Оля в раю. Где была, к примеру, открытая летняя эстрада с ночными кинопоказами на свежем воздухе. Она размещалась среди дубравы в диком дальнем уголке территории недалеко от главного КПП. Там, внутри огороженного пространства, прямо под звёздами были врыты в землю длинные скамьи, внутри деревянного шатра сцены — натянут нечистым парусиновым полотнищем латаный белый экран. Перед экраном размещались зрители. В ногах у них — невытоптанная трава — ковыль, подорожник, лопушки и синие цветы цикория, над головами — размашистые кроны клёнов и лип. Толстые стволы столетних дубов — прямо меж зрительских рядов, такой вот кинотеатр. Во тьме, пронизанной дрожащим лучом, в котором среди душного зноя клубится мошкара, стрекочет кинопроектор, летают страшные ночные стрекозы июля, мерцают светляки , южными цикадами потрескивают в мураве сверчки, и вокруг всего этого — высокий дощатый забор с билетной кассой, через который время от времени весёлыми чертенятами из другого мира сигает шпана — дети шоферов дивизиона и прапоров стройбата: обитателей бараков «хозяйственной зоны», что располагалась в нижних кварталах военного городка, на шум мчится невидимая билетёрша, опять трещит проектор, и надо всем над этим разносятся возгласы голливудского киногероя: «Зато я — белый, слышишь, ты, босс! Белый, и глаза у меня голубые!» — «Что ж, сбросьте его за борт — и пускай рыбы выедят его голубые глаза!» — командует подельникам чёрный главарь банды. «Ограбление почтового поезда», скандальный фильм «Пусть говорят» с певцом Рафаэлем — редкостные ленты с «закрытых показов» свободно демонстрировались тут, за «колючкой»: так жили они, советские господа — «белые люди страны». Женишок же оказался из «чёрненьких»: не белая кость. А «не своих» тут, в раю, не привечали. Даже инженеры — не котировались: такой зять любит только взять!

В ту пору — всего лишь студент Политеха, избранник Ольги происходил и вовсе из лихой гопоты с Овражной улицы. То есть тех самых пареньков — оторви-голов с крутыми, отбитыми в костяшках, кулаками, что лазали сквозь «колючку»  драться с курсантами: Сидоренков и теперь протащил сослуживцев, включая жену Гендиректора, тем же путем. Впрочем, Иоську провел через проходную Гужлов по какой-то бумажке — он тогда еще опекал его, молодого специалиста, и отношения их не испортились.

Конечно, ко времени сватовства Сидоренков уже вполне остепенился, но волосы его, чернее вороного крыла хищной птицы, и тогда еще скрывали на крутом темени застарелый шрам от «дрына». А уж вид! Никакой прически, — дворовой хулиганистый чубчик уличного забияки и всё. И проживал-то он на своей Овражной в каком-то частном доме, где — заборы, собаки. И весь этот облик его — задиры и хулигана: энергичный, непрерывно в движении, мускулистый и маскулинный парень-нож, весь собою — сплошной напряг, задор и напор, сломит на своем пути всё в раз, как шиш какой-то, как бейсбольная бита в руках тех самых мачо со Свободного острова.

Но Ольге никто другой был и не нужен. Сдавшиеся родители ее ничего, — впервые в жизни, — не смогли сказать против. Ему — никто не мог! «Вива форевер — викториа о муэрте»! Вот какой был их шеф Сидоренков — под стать своему подручному Буйнову, только старше и еще круче.

Запутавшись с осени в девушках, Иоська не сразу и осознал, как ему повезло с перспективами после родного, вполне европейского городка за Днепром, из которого он добровольно сбежал от цивилизации, потому что ничего не светило ему там с его анкетными данными: максимум стать завскладом или прорабом, хотя и тут требовался ВУЗ. И вдруг — такие новые, прогрессивные люди! Такой неслыханный демократизм в отношениях — что значит большая страна. «Дикий Запад»! Восток, то есть. Затерянный мир! Разноплемённый, кого только не собравший со всех концов: и с запада, и с юга, с востока и с севера, на синем побережье, где и не знает никто ничего, и все — братья. И он будет тут, в пампасах, малым вождем вскорости. «Мы даже ходили однажды все вместе в ресторан!» — с придыханием в голосе просвещал его тогда, в ноябрьский вечер, Гужлов под дубами на пути к дому Ольги. На первых порах Иоська с ним, лучшим регулировщиком субблоков, имел хорошие отношения: делить-то им было нечего, направления разные, Иоська «железом» не занимался, но потом он как-то от Гужлова отдалился — ну его, закрытый какой-то. Да и о чем им по работе говорить? При этом он точно знал, что прочие избегали Гужлова по другой причине. Слышал от Насти, тоже их молодой специалистки: та на практике перед дипломом была определена в группу Воздвиженского, и помощница Лёнчикова братца Лариса Быковская, к которой Настю прикрепили, — вот она-то и училась с Гужловым в одной школе и в одном классе. Это был «маткласс» для особо умных, и все они посещали там факультатив по информатике — его вел один математический гений, выпивоха и вольнодумец. Он иногда беседовал с ними на разные темы, и как-то сказал что-то не то о Чехословакии: ну, Пражская там весна, ввод войск Варшавского Договора, прочая дурь — политика, в общем. И потом — исчез. Что там вынюхала и про чей донос эта Лариса — непонятно, но на работе, хотя уж сколько лет прошло, обходила своего бывшего одноклассника Гужлова, — у которого по слухам, и родители были «из этих», — подальше, и Настя — тоже держалась стороной. Да и прочие. И только Иоська, — опытный в таких делах, относился ко всей этой ерунде спокойно — мол, ну и что? Порядок должен быть, — а то как же сохранять секреты? Так что оба до поры почти приятельствовали.

Но именно после того праздничного вечера у шефа отношение Гужлова к своему подопечному резко испортилось — виной всему был невинный, чисто производственный, разговор на лестнице, ведь там Буйнов впервые сказал про скорое прибытие в отдел новых молодых специалистов: из них создадут целую группу программистов — и кому-то предстоит ее возглавить. «И ты сможешь стать таким», — так прямо и заявил Иоське Буйнов.

Он станет таким же, как Воздвиженский! Вот это пример! Лучший программист, можно считать, в городе, «джидай» Воздвиженский был внешне полной противоположностью своему беспутному, но куда менее экспрессивному младшему брату Ленчику. Он не вынашивал, как Леня, тайных наполеоновских планов, а жил здесь и сейчас. И хотя, подобно брату, не выговаривал половину алфавита и имел плохие зубы, но этого никто не замечал. Неважно, — рассказывал с пылающими очами ли он забавный случай, или — живописал восхитивший его фильм «Блондинка за углом», но при этом — всегда клокоча слюной, жаром страсти , в брызгах, крике и грассирующе-шипящих перекатах голоса, бурного, как горный водопад, — все равно он был красив, как бог, в любых ситуациях вызывая речами своими у всех женщин восторг и оргазм прямо тут, и это при том, что, в отличие от неженатого брата, был со студенческих лет примерный семьянин, имел двоих детей, а также чисто платоническую любовь — ту самую Быковскую. Чем не образец! Конечно, Иоську вдохновил тогда тот разговор на лестнице — кто ж знал, что он кому-то не понравится. Ведь пришли они с Гужловым на ту их «корпоративную вечеринку» и зашли в подъезд друзья друзьями.
Чугунная, кованая дореволюционными еще умельцами, лестница полковничьего дома с витыми узорами перил зигзагами своих маршей уходила в пронизанное недвижно упавшим сквозь круглое слуховое окошко под крышей лучом тусклого света пыльное, с шумными голубями, сплетение чердачных лабиринтов — радость детворы. На каждую лестничную площадку обоих этажей выходили лишь по две: одна слева и другая справа, зато огромные, — дубовые двери, — то есть и квартир тут было по две штуки на этаже , и обе велики, внутри — рассечены широким коридором, причем каждая квартира имела еще и другой, «черный», выход: на запасную лестницу, что имелась на случай тревоги с противоположной стороны здания. Военный дом! Комнаты тут тоже были обширны, окна громадны, но внутренние перегородки — пустые и трухлявые, случись прорыв трубы — зальет к чертям всё, сверху донизу. То есть помещения-то были, хотя и с высокими потолками, но по замыслу — нежилые. И все-таки там жили не кто-нибудь, а «целые полковники», с надменными женами, с семьями. «Неровня»-зятек худо-бедно: папа Оли уж болел, мужик в доме был — нужен, — пришелся ко двору и быстро сделал дочкину комнату и своей тоже. Там у него и теперь было все, как в студенчестве: полки, книги, гантели, ламповый радиоприемник «Мир» с короткими волнами, портрет кумира-барда над тумбочкой и свадебный подарок — ковер. В этой берложке, пока «бабы мудрили на кухне», был сразу устроен первоначальный мужской «междусобойчик», во время которого Иоська успел оглядеться. Во куда он попал — видели бы его домашние! Тут из массивных «под хрусталь» стопок все они пили вермут — правда, венгерский, по два восемьдесят из большой, «ноль восемь», бутыли с шикарной этикеткой, — и Ольга кормила их блюдом «манты» : папа её — полковник начинал свою службу в Туркестанском округе, как и многие обитатели военного городка — то есть командиры эти, хотя и были ровесниками боевых фронтовиков, сплошь и рядом «воевали в Ташкенте».
Магнитофон у шефа был японский: подарок Гендиректора к юбилею. Записи — в стиле какого-то упаднически-бардовского андеграунда: «А на колокольне звонарь голосит…», — ночной мираж хмельного сторожа, и это говорило всё-таки о некоей связи «Дмитрича», Сидоренкова то есть, с нечистой силой, — или же здесь был просто диссидентский плач о порушенных сельских церквях, с дырявыми куполами вроде того, с которого, — тщетно пока, — хотели в колхозе украсть, или — спасти, последний сохранившийся крест их архаровцы. Впрочем, подобные, «религиозно-патриотической направленности» барды, это Иоська знал от Мартемьянова, — дозволялись и даже приветствовались.

Потом мужчины пошли на лестницу покурить. Кочкарев, — зря жена его зверствовала как раз в эти дни в общаге, — сразу уединился с Анечкой на чердачной площадке за пожарными ящиками с песком. Причем Кирочка учесала туда же: ясно, что и она, — курить, вот они, те самые её «вредные привычки», ну да ладно, сегодня Иоська ее прощает. И пока Нюра и Клава, хватанув по пол-стакана, отплясывали в Сидоренковской спальне под «итальянцев», скача, словно кобылки и хлопая себя по бедрам, сам он также решил предаться этому своему любимому секретному баловству! Надо сказать, что крепких сигарет Иоська не выносил вовсе. Не слишком выносил он и слабые — разве что длинные болгарские с фильтром, типа «Родопи», эти ещё покурить куда ни шло. Подобное занятие придавало мужской вес и шик. Потому он и на работе порою солидно дымил этими длинными болгарскими сигаретами, пусть и икая. И пока догорал пахучий огарок — за это время можно было неспеша поговорить с разными людьми на важные темы о том, о сем — ведь все деловые переговоры велись в курилке. А уж тут! Узкая и высокая, как бойница графской крепости, прорезь подъездного окна с мутными дребезжащими стёклами, сквозь которые едва проникал свет хмурого дня, с пыльной паутиной и дохлыми, повисшими в ней кверху пузом, мухами между старых рам — вот она, военная история! Того, что было раньше в этих красных кирпичных корпусах. Он ведь знал, что когда-то в данных дореволюционных бараках располагались казармы кавалерийского эскадрона драгун, — те самые «зимние квартиры», а значит, происходили балы и пирушки — и наверное, на этих самых лестницах корнеты зажимали «фрейлин», а лакеи домогались служанок и поварих. Теперь же чинно и благородно на широком подоконнике у немытого окна, пахнувшего котами, расположились с пепельницей Иоська, Гужлов — курильщик со стажем и сам Сидоренков. Тут вышел и Володя Буйнов, который вообще-то не курил, но вдруг — курнул, и здесь, впервые они высказали вслух Иоське всё и про системотехников, и про перспективы.
Добавил кое-что от себя и Сидоренков.
— Ты знай, — заявил ему он там, на гулкой лестнице, — во всем нашем городе имеется всего лишь небольшое количество программистов экстра-класса. Вот, Игорь Воздвиженский — один из них. Даже работая в разных НИИ и КБ, все они знают друг друга, делятся между собой информацией, хотя и имеют каждый свои секреты. Это — как своеобразная каста, закрытая от других, но ты со временем сможешь войти в их узкий круг…
Вот тогда-то Иоська, еще не «войдя» ни в какой «круг», из круга общения старшего инженера Гужлова выпал напрочь. Тот вообще в последнее время общался, в основном, только с отдельческим парторгом. А после производственного собрания — того недавнего, что состоялось в начале прошлой недели, так и вообще съехал с катушек. И когда однажды, привычно обрадовавшись ясному дню и хорошей погоде, Иоська попытался поцеловать, разрезвившись, словно жеребчик, кого-то из девушек — кажется Кирочку, то Гужлов вдруг, — ему-то какое дело, — разъярившись, заявил непонятное:
— Ну всё — ты у нас работать не будешь.

Но после всего того, что произошло с Иоськой за этот год, от лета до лета, а ведь тут были: и его трагедия в любви к Ирине, а до неё — к Анне, не считая роковой Маринки Кульковой и других, и «этот парень в лисьей шапке», и затем новогодние праздники , и солнце, и бури, — разве этой одной, пусть и неприятной, фразой, можно было его испугать! Отнюдь! Уж если его не напугало даже то, что случится с ним затем: все смешные допросы в нелепом игрушечном «гестапо», куда он угодит вскоре , так ничего и не поняв, прямо в разгар своей грядущей и последней любовной истории, — впрочем, не понял он затем и её тоже, — в этой «пыточной камере» у туалета, где он отвечал только одно: что «не знает никакого профессора Левина»!...

 Ведь он его и вправду не знал — Смирнова же ещё не было, кто бы ему объяснил!

3. Но этим всем страстям ещё предстояло произойти, а тогда, на весёлом, залитом светом ясного утра, крылечке, под сенью яблоневых ветвей, он не знал вообще ничего. Любовные терзания — вот худшее, что могло с ним произойти, да и они, как оказалось, в общем-то — ерунда, а как же! Жизнь была привольна и щедра. Несмотря на всё непонятное и на их, его друзей и сослуживцев, секреты. И самый большой их секрет заключался в завораживающем и небывалом по тем временам - вот в чём ! Тут, в Городе на двуглавой горе, они, вечность назад , паяли, — никто не догадается что, — Первый, советский, Интернет! Вот какой была та их «маленькая страна», где зла и горя — нет. Страна коротышек, не ведавших бед, с их, коротышек, секретами. Нет, другой, неприятный, мир, тоже, конечно, имелся , все это знали, но он был где-то там, на Луне. За секретами у них как раз и следил Режимный отдел, и Иоська, хотя и не получил ещё Допуск, всё равно был недоволен, что беспечный Александр озвучивает то, что конфиденциально знал от него. Но и Тамара не отстала от Сашки в откровенности, пояснив, для чего именно нужны отныне «сеансы ритмотерапии».
— Вот им, — кивнула она в сторону Иоськи, — предстоят вскоре большие дела. И всех мобилизуют на них. Я в курсе — ведь любая документация идёт через нас.
— И что это за дела? — спросил Гольцман, закурив свою «Ватру» и, ощерившись, тряхнул, исполненный весёлых эмоций, спичечным коробком. Вслед за чем выпустил в Иоську струю дыма, до того едкого, что у того помутилось в мозгу.
— Например, «Прощание с комсомолом», — услышал он сквозь улетающее сознание Томину реплику, которая гулким, как ему показалось, эхом прозвучала в ответ на вопрос Гольцмана.
— Что? — поперхнулся дымом Александр.
— Всем нашим активистам в этот год исполняется по двадцать семь лет: последний год в «членах» на исходе, — как ни в чём не бывало пояснила Тамара. — И по этому случаю у нас намечается кое-что.
— Не разглашай, — строго пошутила Наталия, пояснив осведомлённость подруги:
— Тома — свой человек в комитете.
— Комсомола? — всё так же беспечно поинтересовался Гольцман.
— И комсомола — тоже, — загадочно заявила Тамара, поглядев на него, и добавила в завершение:
— Соседи, что за стенкой, — наши лучшие друзья.
На этой Томиной реплике Иоська снова пришёл в себя и откашлялся. Нет, что ни говори, но сигарет без фильтра и вправду Иоська не терпел на дух. Впрочем, не особо освоил он, как позже выяснилось, и сигареты с фильтром. Но тут уж никуда не денешься. Без них было никак нельзя, производственные вопросы в конторе решались в курилке в минуты, когда попыхивал жаркий уголёк, выставленная же напоказ сигарета в двух пальцах придавала солидность и вес. Но такой адский термоядерный аромат — это было уже слишком. От ударной химической атаки в неугасшем до конца разуме Иоськи промелькнули, как в кино, кадры случившейся накануне ещё одной истории про то, как он уже ходил на свою беду в курилку курить. Что гордости ему не прибавило. Скорее — напротив. А так — всё складывалось хорошо.

И не было для него лично никаких опасностей и никаких бед, как и для всех его друзей и подружек тут, в краю, где у подножья зеленых холмов, на берегу рукотворного моря, сочилась — текла молоком и медом, раскинувшись во все края и пределы, его обетованная в ту пору земля: «Эрец халав удваш»  — центр мира, водораздел двух великих рек: Волги и Дона. Вот что ощущал он на крылечке Катькиного дома тем субботним утром, в которое состоялся визит к ним с Сашкой Валерки и двух подруг. Со времени прошлогодних Иоськиных злоключений успело минуть полгода. Прошёл снежный февраль, затем — сырой март: время печали, но «и это — прошло», и наступила весёлая с зелёной дымкой садов, с ярким синим небом, весна. С южных просторов, что были видны отсюда до горизонта, со свистом и щебетаньем пронеслась над горою и над Катькиным домом ровная нить юрких ласточек , и вот уже пробил час, когда «травка показалась на земле, наступило время соловья, и ранний голос певца весны уже слышен в наших местах» . Позади уже был весенний сев, первая прополка свёклы, а к началу лета, когда подоспела вторая, на этаже как раз и началось переселение на серийный завод неудачливых системотехников. Прошлая неделя — а именно она ознаменовалась памятным собранием их отдела, — особенно удалась. Так как завершилась та неделя обещанным переселением. Под воздействием шока от Сашкиной газовой атаки Иоська вмиг не без основания вспомнил её всю, особенно последний день: пятницу, когда точно так же, как и сегодня над солнечным крылечком, опять вставал за зелеными холмами новый день. Он разгорался, ликуя, — кончалась работа: ура, скоро с закатом придет суббота, будут выходные. А пока было утро — утро пятницы…

                Глава 3. Земля молока и мёда

1. Итак, накануне встал вопрос насчёт подарка Юрчику. Тот некстати озаботил всех своих былых однокашников рождением сына, что случилось под Новый год — а у них такие события отмечать было делом святым. Автором идеи дарить коляску была Натулька. Насчет же поздравления — так она попервоначалу хотела «поручить стих» Лёне, тому ещё «поэту», но он торчал в «Бочонке», где нашел себе богемную компанию по душе — там были даже ночные гробокопатели, и толку от него было мало. Леня мечтал уехать в Москву, работать в средствах массовой информации, и уже через них сказать миру все, что хотел ему сообщить. Реальной цели же от него фиг добьешься — пропал пацан. Сопьется и все! У Иоськи нашёлся вариант получше, причем — рядом, вот он этот вариант в начале прошлой недели и использовал. Но отвлекали другие моменты. Именно они не позволили ему в ту ещё пятницу доложить Наталии, уезжавшей в те дни на свёклу, о выполнении им её задания, и потому надо было теперь сделать это прямо тут, на солнечном крылечке, незамедлительно, пока она снова не сгинула в борозде. Ведь само задание Натульки было им выполнено отлично! Разве что доложить об исполнении — не удалось.

Происходило всё так. Вот, таким же ясным, жарким, несмотря на ранний час, пятничным утром, неделю назад, они завтракали с Саньком в «Домовой кухне». Полторы полновесные эрзац-сардельки, брызнувшие, при расчленении их алюминиевой кривой вилкой, фыркающим нутряным бульоном, привычно смирившись со своей участью, улеглись в желудке , наполнив оттуда тело теплом, а душу — умиротворением и приведя Иоську в работоспособное состояние в счастливый миг, когда тот, запив съеденное стаканом сладкого желудёвого кофе с молоком за шесть копеек, вослед за Александром покинул «Домовую кухню». Библиотека по случаю пятницы, — санитарного дня, — не работала, а потому Иоська смело отправил друга шляться по городу, а сам, как более солидный человек, зашагал вверх по улице к своей «шарашке», испытывая всеохватный подъем. Прекрасное солнечное, не очень на этот раз душное, утро разливалось над городом. С Волги веяло свежестью и покоем, но на втором этаже, который заполняли владения Сидоренкова, дым уже стоял коромыслом. Словно по тревоге, здесь спешно производилась эвакуация системотехников на серийный завод. Как выяснилось, она началась еще вчера, — приказ Генерального «все очистить» поступил в среду, — сотрудников и начальников вызывали вечером для хозяйственных работ прямо из домов, но так как Иоська такого своего «дома» не имел, его не тронули. Однако теперь он тотчас, не дожидаясь команд, внедрился в круговорот действий. Правда, бюро Буйнова пока не переселяли, только собирались, но Владимир Петрович лично торчал с утра в пыльной и пустой , освободившейся от хозяйства изгнанных на серийный завод бедолаг-системотехников, соседней комнате, ликуя, а прочие с озабоченным видом ходили туда-сюда по коридору. Здесь же кучковались те, кого затронули уже пространственные перемещения перед новосельями. Новоселья! В однообразной трудовой жизни института они были для каждого таким же единственным и запоминающимся событием, вехой и шагом, как и долгожданное повышение на очередную ступеньку оклада — скажем, от ста шестидесяти рублей к ста семидесяти, — или на следующую ступень должностной лестницы: «старший» там инженер, «ведущий» или «завлаб». Таких триумфальных моментов у каждого сотрудника и бывало-то всего несколько в простой судьбе любого из них на пути от диплома и до пенсии, но именно эти взятые высоты — и помнили, как покупку дубленки, а потом и: серванта, ковра, «Жигулей». Потому все были возбуждены, хотя и не сказать, чтобы деловиты. Из помещения, занимаемого группой Воздвиженского, мужчины вовсю выносили столы, словно занимались этим с ночи, сам он, кудлатый, рано поседевший и растерявший часть зубов, но по-юношески яростный и азартный, лично всем руководил, клокоча на грассирующих перекатах своего громкого голоса брызжущей от прилива воодушевления жаркой слюной, и сильнее обычного заикаясь. Всё в его действиях говорило о небывалом душевном подъеме первого программиста «шарашки», столь, как всегда всеохватном, что даже сам Сидоренков не рисковал сейчас соваться в эту бучу боевую, кипучую.

Женщины из группы шумного Лёнчикового братца, впрочем, не спешили разделять вдохновенного азарта их молодого душою шефа и кучковались у стен, захваченные своими разговорами. Только что они завершили обсуждение последней новости, всколыхнувшей отдел. Наконец-то выходила замуж помощница Воздвиженского по фамилии Быковская, умная-преумная тридцатилетняя программистка, такая же кудлатая, как и он, но, слава богу, еще не седая, худенькая и скромная. Месяц назад они, — две засидевшиеся девицы из соседних секторов, — эта самая Лариса Быковская и еще одна: Туся, — одновременно взявшие майский отпуск, вместе поехали отдыхать на море в цветущий весною и счастьем курортный город Сочи, где с ними и произошла романтическая история, мечта любой девушки.
В один из последних вечеров, когда у обеих уже были наготове авиабилеты домой, в прибрежном, — кто бы мог подумать о таких скромнягах, — ресторане, где они отмечали завершение отдыха, к ним «пристали какие-то»! Конечно, не капитаны, а просто некие залетные парни, но все же. И этих «казанов» было как раз двое, уже вполне «хороших». Туся, бойкая соседка по столу Федюхи из Зайцевского бюро, оказалась девицей не промах, и поймала на слове хватанувшего третий стакан коктейля «Северное сияние» из водки с шампанским лихого заводилу разомлевшей парочки, что предложил ей, как бы шутя: отправиться вместе в путешествие по волнам моря, но не того, что за верандой, а — жизни. После чего его дружку, который ходил за ним хвостом, как оруженосец за славным рыцарем, более округлому и бессловесному, не осталось ничего иного, кроме, как сделать предложение Ларисе. На взаимном согласии и порешили. Все это было столь неожиданно и романтично, что отдельческие девушки и теперь не могли прийти в себя, разрываясь душами между двумя чувствами: черно-белой одновременно зависти и воспрявшей из ниоткуда надежды, — мол, не все потеряно.

В коридор, пользуясь всеобщим кавардаком, выбрались женщины и от Подъяркова, и из лабораторий, все стояли вдоль стен, только что закончили разглядывать курортные фотографии и, не остыв еще от впечатлений, лишь вздыхали и цокали языками. Нюра и Клава договаривались, как сообщить об известии отсутствующей Зиночке, чтобы не сразить ее наповал, а может, напротив — чтобы сразить. Ведь вон он каков — высший пилотаж, вот как надо: а не так, как она!
Любимая, — на сегодняшний день, — Иоськина Маринка Кулькова настолько разволновалась, что, махнув рукой, ушла настраивать свои субблоки, а весь Сидоренковский отдел собирался сегодня же, ближе к обеду, обмывать «новоявленную»   невесту, для чего исчезнувшему теперь куда-то Кочкареву было заказано заранее стихотворное поздравление.
Всё это действо, как выяснилось, планировалось еще с выходных, когда готовилось переселение. И, — ввиду того, что Воздвиженский уже переселялся вовсю, разгромив свои владения напрочь, — должно было состояться не иначе, как в Иоськином бюро. Всегда они — крайние. Между тем, исчерпав душевные силы, все переключились на другую тему. Третий день в городе торчали друзья-венгры. Приёмы в национальном ресторане «Бекешчаба» в таких случаях были неизменной составляющей культурной программы. И, ясное дело, фирменное заведение при этом посещала не только Натулька.
Теперь всеобщим вниманием завладела Жигуляева, которая накануне тоже была в ресторане. Как же «День побратима» — и без нее!
— Вот узнает про ваши связи с иностранцами Первый отдел, — шутя предупредила проходившая мимо Маргарита Михайловна.
— Нам и без венгров впечатлений хватило, — сказал подошедший Митька Ермаков, который, как оказалось, тоже был с ними.
— Да, — с робким видом всплеснула ладошками Кирочка. — Но я так и не поняла — зачем Чубаров все-таки разбил бутылку?!
— На рабочее место — быстро! — скомандовал ей Иоська.

2. Как раз в этот момент появившийся в проёме распахнувшейся настежь двери Кочкарев заявил о начале эвакуации на завод выставленного за порог оборудования прежних хозяев этажа. Все, началось! Долгожданный момент настал. Ни о чем более Иоська теперь не мог думать. Сбывались все его надежды и чаяния, и, исполненный самых радужных мыслей и ожиданий, он вызвался сам все это экспедировать. А, если хотите — конвоировать, — не то хозяева еще, черт дернет, передумают и сбегут обратно, — перевозку имущества системотехников в далекий Соцгород.
 
Внизу уже стояли большегрузые армейские трейлеры. Иоська лично руководил всей эвакуацией и погрузкой в их недра огромных и неподъемных ЕС-овских вычислительных машин, истошно крича : «Низ поднять!» и «Угол занести влево!», сам подставляя руки под режущие кожу ладоней поржавевшие железки и надрывая вместе со всеми пупок, пока с чувством исполненного долга, отряхнув колени , не запрыгнул в кабину на свободное сидение рядом с водителем — зная, что вовнутрь на завод его все равно не пропустят, а потому можно будет до обеда заняться своими делами в городе.

Машина тронулась с места, вырулив с площади у сквера на простор улиц. Теперь за лобовым стеклом кабины раскинулась светлая ширь. Над Волгой, скрывая дальние леса и противоположный берег, висела туманная дрожащая дымка, желтое еще не по-дневному солнце восходило из нее, и его низкие ослепительные лучи, пробиваясь, ударяли в лицо, не давая распахнуть миру глаза… Поверхность бескрайнего водохранилища сверкала в этих лучах, и отраженные брызги света, разрывая туманное марево, пронизывали все вокруг, а от земли поднимались к небесам почти видимые теплые струи воздуха, словно желая побыстрее соединиться с породившим их пеклом огненного светила. Погода была под стать раздольной житейской вольнице, что после прошлогодних строгостей и облав разлилась от Москвы до окраин вширь и вдаль: ведь и небожители не сердились, а ликовали. На смену чистоплюям-силовикам с их «закручиванием гаек» вернулись из небытия прежние степенные люди, которым все было трын-трава, а тем, кто их обслуживал — и подавно. И седенький, тихо почивший старичок Черненко, и возникший непонятный колхозник, большеголовый, в шляпе, такой, вроде, громкий, бурно, по-итальянски, жестикулирующий, казались своими. Подумаешь, собрались чуть прижать с выпивкой - так то все новые вожди поначалу делали. А этот южный средиземноморский шик и мягкий говор - и вовсе были под стать тучным временам гульбы.   
Вместо гремевших ещё год назад с трибун грозных речей над вновь расцветшими кабаками, ночными стоянками такси и «базами отдыха» Главков и трестов звучало:

 «За милых дам, за милых дам мой первый тост и тут и там… Я не поеду в Амстердам, и если надо — жизнь отдам за милых дам! Пам, пам», — это повсюду распустился и процветал какой-то ну совсем уж сладкий, жирный, застольно-загульный социализм. Наступили чудные времена. Ресторанный шансон и «итальянцы»: песни цитрусово-макаронных краев — родины Буратино, пришли на смену маршам про Амурскую магистраль, Макаревича играли прямо на танцах — правда, упекли в палату "номер шесть" Агузарову, зато по телевизору вместо Штирлица, «Сибириады» и зрелищ про то, что «нам такой хоккей не нужен» стали передавать и вовсе какую-то блажь, немыслимые прежде кинопостановки — вроде той, что была показана под этот Новый год и повторена накануне, когда вдоль синего побережья в густом жарком мареве заката из распахнутых балконных дверей многоэтажек над кварталами больших домов и садами «частного сектора» разносился истошный песенный вопль, исполняемый «а капелло» артистами Абдуловым и Фарадой, — «Уно моменто»:

 «Маре белла донна, эон бель канцьоне. Саи кентиамо сенприамо…».

 Сегодня поутру дурную телепостановку повторяли, — и теперь, мимо повсюду алеющих над крышами на фоне ясного голубого неба, букв аршинных надписей «Слава КПСС!» из многих форточек опять плыло звуковым вихрем всё то же:
 
«Донна белла маре, кредэри кантаре. Дами иль моменто кени пьячи пью! У!».
 И далее шёл припев.
 
Трясясь в кабине, Иоська подумал сейчас о том, что посреди этого солнечного рая, быть может, только у них в «шарашке» и сохранился все еще порядок, лишь там — прогресс: вот пожалуйста — огромные машины системы ЕС заменяли-таки на их «нестандартное оборудование»? Ага! Пусть громоздкое, с жутким вентилятором под столом, зато надежное, с испытаний, — за этим тоже следили секретчики: морозь — кидай не хочу, как раз для ядерной войны. Системотехников выгнали вон, как устаревших. Взамен требуют новых программистов. И он будет таким, как Воздвиженский, увидите! Вообще, он считал так: помимо кино и мороженого, двух основных радостей социалистического бытия, — мир научно-технических обитателей таких вот бесчисленных «шарашек» , созданных когда-то при «зонах», — а теперь ставших цивильными НИИ и КБ, — это было, пожалуй, тем лучшим, что вообще имелось в Союзе, все изменения и достижения — отсюда, а ведь их, таких достижений, — тьма. Уже в Москве почти свободно продавались джинсы датского производства с огромными, как куски белой простыни, фирменными «лейблами» во весь зад — в них ходило пол-города. На смену прошлогодним гонениям пришли «ночные сеансы в «Бочонке», гриль-бары. Бойцы мартемьяновского оперотряда-то уж — знали: именно там до двух ночи шел «охмуреж» заказчиков как раз того самого «нестандартного оборудования», производимого тут: не по стандартам Европы, неказистого, зато — своего. Чтобы не перехватила заказ Казань, играла музыка, были песни-пляски на столе, комсомолочки. О, эти лунные ночи, серых дней короче, были созданы для любви. Конечно, — и это все слышали, — «за речкою» уж не один год, как шла война: кого-то даже тайно привозили и хоронили, но об этом — молчок, это — секрет! Этого — не было. А были: красные, по моде, носки, «дутые» японские куртки и лисьи шапки, в которых ухажеры поджидали возле проходных красавиц, чьи сослуживцы — их соперники, прячась за куст, лишь скрежетали там при виде подобного зрелища зубами. Страдания ревности были единственной бедой и проблемой в счастливой стране — правда, еще исчезла куда-то колбаса! Но не надо о грустном. Разомлев от дивного утра, Иоська совсем погрузился в негу и в недавние, юмористические теперь уже для него, собственные воспоминания, — ведь всё, что с ним было полгода назад, прошло и быльём поросло, — в предвкушении новых радостей этого дня.

Как Иоська и ожидал, освободился он быстро, сдав имущество уже перебравшимся на завод вчерашним коллегам и распрощавшись с ними с легкостью и без печали. Назад в Контору до начала обеденных перерывов его бы все равно не пустили — для этого требовалась специальная бумага: тоже — большой секрет, — настолько ужесточился с недавнего времени пропускной режим на проходной, — и лишь немногие счастливчики, в основном, из снабжения, имели штамп «свободного входа-выхода». Словно бы вход-выход данный был — из страны… «Свобода»! Это сладкое слово…

3. Сделав дела в городе, успел в Контору Иоська с хорошим запасом времени, и когда он, лязгнув шифрозамком, перешагнул порог родного бюро, по радио, висевшему над ухом собирающегося куда-то Кочкарева, еще транслировали предобеденную детскую программу:

— «А просто мы с Колей сидели в кино», — звучал на всю комнату — благо, Буйнов отсутствовал, — звонкий девчоночий голосок, — «сидели в кино — та-ам было темно. На то и кино, чтобы было темно! При свете — какое ж кино?».

— Ну и песни пошли: бессмысленные какие-то, — недовольно проговорил в своем углу паявший там Гужлов. — Особенно у ансамблей.
— А это, которое по телевизору, что-ли, осмысленнее: уно моменто, уно комплименто? — поддержал его Миша Иванчиков, как истинный технарь-радиолюбитель, телевизор признававший только, как устройство, в котором надо неустанно копаться.
— Допоются. Певуны! — усмехнулся кто-то чужой.
— А мне фильм понравился, — возразила Настя.
— Особенно это высказывание, — включилась в разговор Кирочка: «Если вы хотите большой и чистой любви — приходите после заката на сеновал…»!
— Так, — прервал ее излияния Иоська. — Программа готова?
К большому его сожалению, ни единой ошибки в отлаженной Кирочкой программе ему найти не удалось. Но смущение длилось недолго, так как тотчас вновь хлопнула дверь, и, оторвав всеобщее внимание от чего бы то ни было, в бюро ворвался взлохмаченный, брызжущий слюной Воздвиженский, на фоне которого появление начальника — Буйнова, которого тот пропустил впереди себя, оказалось вовсе не замеченным.
— Они еще ничего н-ни…ф-ф…делали! — заорал с порога Воздвиженский, голос которого, картавый, шепелявый, сбивающийся и клокочущий, не имел регулятора громкости. — Скоро обед: все разбегутся!
Ни одно из мало-мальски значительных событий в отделе, как-то: свадьбы, дни рождения, продвижение кого-то по службе или повышение на долго, — годами, — жданную десятку оклада, равно как получение квартальной, и «за внедрение новой техники», или некую «отгрузку на экспорт», — премии не оставалось обычно не отмеченным. Тем более трудно было предположить, что здесь забудут запечатлеть в памяти сотрудников такой эпохальный прецедент в жизни коллектива, как расширение площадей и совпавшую с ним помолвку лучшей помощницы великого программиста Воздвиженского, который дал ей на этот её весенний отпуск «последний временной срок», чтобы найти жениха, обещая иначе заняться ею самостоятельно.
— Ну почему же, почему! У нас все готово, не знаю, как у вас! — воскликнула Маргарита Михайловна, распахивая дверцу технической печки–сушилки печатных плат, где женщины, как выяснилось, уже успели испечь дюжину–полторы принесенных из дома картофелин. Тотчас появились на свет какие-то, оставшиеся с зимы соления в банках. Грибы, копченая, нарезанная кружочками колбаса, влажный сыр ломтиками, помытый уже редис, соль и некий сложный салат, — или винегрет, — в блюде , который сразу полили дефицитным — даже этого не было в свободной продаже в здешних магазинах — майонезом, а также ложки, вилки, тарелки, которых в Буйновском бюро имелся целый сервировочный арсенал — как в хорошей столовой, — все это быстро расставили на двух сдвинутых, освобожденных от бумаг и укрытых хранимой специально для подобных целей клеенкой рабочих столах — Настином и Маргариты Михайловны, выключили перфораторы, кто-то побежал мыть стаканы, возникли женщины из группы Воздвиженского с приготовленным заранее букетом цветов, а Миша открыл настежь глядящее во двор окно.
— Есть! — словно полководец поле битвы, окинул все это взглядом Воздвиженский. — А поздравление? Поздравление написали?
— Вот оно, — заявил Кочкарев и, порывшись в верхнем ящике своего стола, достал оттуда исписанный листок, который тут же пошел по рукам. Все принялись читать очередной шедевр, однако сам Славка вовсе не собирался принимать участие в мероприятии и спешно заторопился домой, куда его после обеда, как выяснилось, срочно вызвала теща, а это было для него теперь — святое.

 Настолько, что с понедельника он сам напросился в колхоз на вторую прополку свёклы вместе с основной бывалой ватагой — чего с ним отродясь ранее не случалось. А потому и подавно с обеда мог быть свободен. Впрочем, увлекшись декламацией, о самом авторе все как-то сразу забыли — вот она, судьба гения — и в момент, когда листок достиг Иоськиного угла, за Кочкаревым уже захлопнулась дверь, а буквально через секунду, словно это было подстроено специально, в комнате появилась вернувшаяся из своего утреннего «пол-отгула» Анечка. Однако Иоська в последний момент, воспользовавшись всеобщей возникшей неразберихой, успел не упустить Славку так просто, вспомнив и о своем собственном недавнем творческом задании ему. И оно, это его поручение, также оказалось выполненным. Заполучив заказанный им стихотворный продукт, Иоська отвлёкся взглядом на редис. Кирочка, которую охватил зуд впитывания поэзии, бесцеремонно перегнувшись через Иоськино плечо , начала, — нагло поперед его самого, — вслух читать, и это, новоявленное рукописное творение, для нее вообще не предназначенное, а предназначенное для Натульки:

— «Было время — чахнул Юрка в одиночестве своем, как последняя кожурка под обеденным столом», — провозглашало оно вначале. Все было учтено, все Иоськины к Славке указания и рекомендации! — «Подарила ему ласку ты, Танюша, в трудный час. В результате мы коляску дарим Юрке в первый раз…».

«Ха-ха-ха, ха-ха-ха!» — разразилась Кирочка уже где-то под Иоськой, — юрко, по столу, проникнув поближе к листку едва не у него подмышкой, — задорным смехом, несколько резким для горлышка такого милого создания. Что говорило все-таки о её несомненном пристрастии к вредным привычкам, — ну, погоди!, — и раскаты эти неуместно нарушили относительную конспиративную тишину столь внезапно, что все сразу посмотрели на них, заставив Иоську даже покраснеть.
— Эй, — воскликнул Воздвиженский. — Между собой вы там разберетесь потом. А сейчас все — сюда!
Володя Буйнов, забыв про свое начальственное положение, уже доставал из недр стола пронесенную через вахту им лично за пазухой первую бутылку «Столичной», начав по ходу дела сам же и возиться с пробкой. Внизу, по двору, с выданной под роспись, не новой, видавшей виды, обмотанной вокруг острия тряпкой, казённой мотыгой в руке, спешил от внутреннего входа в корпус к проходной Кочкарев.
«И сейчас он, — то есть Юрка, — стал веселый и здоровый вон какой. Словно только что из школы в коллектив пришел родной. А сказали — помогают солнце, воздух и вода, но теперь-то все мы знаем, что все это ерунда», — вот как заканчивался его стихотворный текст. Бедный Славка, что стало очевидно, сочинил это, чтобы и всем было ясно, что на самом деле «помогает» — любовь. Славка — он это знал. Иоська же, отобрав листок у Кирочки и засунув его в карман, размышлял о том, как бы сегодня же побыстрее передать его Натульке — пусть разбирается.
Незаметно, в сопровождении свиты других программисток разного возраста, появилась и главная виновница.
— Тише все! — заорал ее неугомонный кудлатый шеф. — Посмотрите сюда! Долго мы ждали этого дня. Системотехники посрамлены, и справедливость восторжествовала. То, чего мы желали так долго, а именно, помещения для собственного информационного центра, теперь — наше.
Он возвышался над всеми, подняв ладонь, с видом римского триумфатора. Огромные мокрые губы, свалявшиеся ошмётьями кудлатые клочья кудрявых волос некогда золотого, а теперь — пегого от обильного вкрапления седины, цвета, кольцами прилипшие ко лбу над распахнутыми за стеклами мощных роговых очков синими глазами , вывернутые наружу огнедышащие ноздри, что делали его похожим на постаревшего, но яростного верблюжонка, — вот он был каков из себя, Воздвиженский: руководитель группы, конкурирующей с Буйновской за первенство в отделе, и — старший брат их беспутного Ленчика.
— Ну уж — «ваше»! — со скрытой гордостью в голосе произнес из угла Буйнов, которому удалось, наконец, справиться с пробкой, — и из освобожденного от нее горлышка распечатанной водочной бутылки пошел, казалось, почти видимый глазу дымок спиртовых паров.
— Ничего, мы и у вас отхватим еще свою долю площади, — пообещал ему Воздвиженский. — И у нас есть кадры…
И, переведя дух, стал вспоминать место, на котором его сбили с мысли.
— Но день этот оказался бы тускл, хотя и сияет солнце, если бы его не озарило своим светом еще одно событие, — возвестил он, выставляя на стол две бутылки дефицитного «Мурфатлара» , румынского полусухого вина, что продавалось только в Дальнем городе для особых людей, и еще одну засунул куда-то в щель за сейфом про запас, — при этом одновременно выпихивая вперед себя зардевшуюся Ларису, скромную девушку с кудрявыми от химзавивки русыми волосами, которая стояла теперь под всеобщими взорами, нервно сцепив перед собою пальцы опущенных тонких рук в замок, что делало ее похожей на школьную сельскую учительницу, — и женщины отдела тотчас вручили ей цветы и подарок: чашку с блюдцем. Возраст Быковской на первый взгляд казался трудноопределим, с виду ей можно было дать и двадцать с небольшим. И лишь слегка уже утратившая упругость кожа на скулах, — она, словно потеряв силу, позволяла щекам обвисать едва заметными грустными мешочками, — выдавала тайную истину , что это не так, не двадцать, — потому уголки сомкнутого в вымученную улыбку рта ее, чуть растягивая в этой задумчивой гримаске слабые и бледные тонкие губы, были всегда слегка печально скошены книзу. Однако в потухших некогда глазах теперь зримо светилась искра свершившейся надежды.
— Кто же он, сорвавший наш цветок душистых прерий? — фыркая всегда обильно выделявшейся у него от избытка чувств горячечной слюной и шумя бурным своим, страстным дыханием , продолжал упражнять ее шеф Воздвиженский природный ораторский дар, — делал он это столь яростно, что заглушал собственные слова клокотанием в горле, — и, как обычно в волнении, сильно заикался. Как это случается у всех эмоциональных людей, у Воздвиженского было повышенное слюноотделение. И без того не выговаривая половину букв алфавита, — что было, впрочем, к лучшему, так как, в отличие от просто картавых, позволяло не выискивать в памяти слов, где неподдающейся буквы не было, — он сейчас топил в бурлении шума и ярости своего крика и вторую, относительно доступную ему, половину. Но это, как ни странно, лишь усиливало его красноречие. Вдобавок он не имел во рту доброй трети зубов, — да и те, что остались, были, в большинстве, железными, — а, крича, булькал и брызгал повсюду, — также и себе в нос, — капельками изо рта, раздувал негритянские ноздри , блестел мокрыми толстыми губами, но при этом, и именно благодаря этому, выглядел Цицероном и был красив, как бог, безудержным напором страсти всегда повергая в трепет экстаза присутствующих женщин, готовых , казалось, прямо здесь, у очередной несуществующей трибуны, отдаться ему: кудлатому, седеющему, неистовому горлану, горлопану и главарю. Однако в быту Воздвиженский являлся примерным семьянином, воспитывая двоих больших уже сыновей, столь же боевую жену и великовозрастного брата-балбеса Ленчика, считавшего себя литературным гением, чем, похоже, заразил и его самого, — и семье не изменял никогда. Но обещание помощнице своей Быковской «заняться ею лично» перед отпуском им ведь было — дано, слово же свое он держал всегда, а потому теперь все присутствующие были рады, что отчаянный поступок Быковской освободил Воздвиженского от необходимости из чувства долга нарушить свою супружескую непорочность.
— Кто же этот отчаянный…, — продолжали клокотать надо всеми в ливне бурлящих брызг громоподобные, как шумная речная стремнина и водопад, перекаты его голоса.
— Или отчаявшийся, — вставил кто-то.
— … Малый, что решился… Либо — покусился…
По рукам пошли цветные курортные фотографии. Вот оно — море. Жаркий, пылающий, беспечный юг, пальмы и кипарисы на фоне неестественно ярко–синего неба, белые паруса яхт в туманной дали, и тут же, на фоне парусов, лихого вида стройный парень в белых штанах устремил к турецким горизонтам дерзкий волевой взгляд, сжав смелые губы и поставив упруго обтянутую тугой брючиной ногу в импортном полуботинке на гранитную тумбу парапета с толстой якорной цепью.

Загорелая Туся из Зайцевского бюро в красном топе и такого же цвета тугих «бруках», с обнаженным пупком, крепко держала его в объятиях, обвив руками, так же, как эта цепь — обвивала большой каменный шар на верху упомянутой тумбы , а рядом красовалась Быковская в желтом костюме, которая стояла, слегка втянув голову в плечи и робко взяв под руку товарища созерцателя далей — тоже высокого, но несколько рыхловатого и с округлым, не выраженным в ясную форму, подбородком. Фотоснимок говорил сам за себя, а именно, о том, что: лишь у нас, в самом справедливом обществе, дающем простым людям всё , где трудящийся может в законный трудовой отпуск вот так просто, за небольшие деньги, поехать на юг, к морю — не Средиземному, конечно, но все же — возможно такое счастье, когда государство гарантирует своим подданным любые блага, и вот — даже каждой женщине — по мужику. Где и кто в мире еще может пообещать подобное? Нет, не родился еще на Земле такой политический деятель!
Избранник Ларисы должен был не далее, как на этой неделе, приехать в Город для знакомства с ее родителями. Второй, — Тусин, — был уже здесь, она его не отпускала далеко, привезя сразу с собой. Оба оказались недавними выпускниками какого-то то ли «лесотехнического», то ли «речного» техникума едва ли не из Тюмени, либо ближайших к ней, таких же валютно-нефтяных краев, и денег у них куры не клевали. Так что порадоваться за подружек и позавидовать им коллектив имел повод.

— Но мы еще на него посмотрим, оценим, достоин ли он! — пожирая собравшихся своими огромными голубыми глазами и тряхнув кудрями, воскликнул Воздвиженский.
— Нет уж, нет уж, — испугалась, обретя дар речи, Лариса.
— Как это «нет уж»! — взревели все.
— Так наливай! — провозгласил заждавшийся Володя Буйнов.
— Чего это: «наливай»? У тебя бутылка!


Все сгрудились вокруг импровизированной скатерти–самобранки. Кто-то уже цеплял на вилку маринованный опенок с блюдечка, помимо прочего, появилась бутылка редкостного, густо-бордового, крепкого вишневого ликера «Киршбойм», принесенная Маргаритой из банкетных запасов мужа, забулькала водка в стаканы, разливаемая твердой рукой Буйнова, женщинам плеснули румынское полусухое вино, а Анечке, Кире и самой Маргарите Михайловне достался, на зависть всем, ликер. Тем временем по радио, хотя звук уже и приглушили, пропикало одиннадцать часов — в отделах вскоре должны были уже начаться обеденные перерывы , и Иоська радовался, что представилась возможность отобедать заранее и поосновательнее, а потому с воодушевлением, — уже отправив в рот ложку–другую вкусного винегрета, — очищал от кожуры две печеные картошки — для себя и для Кирочки. Местное радио сегодня, хотя был и не понедельник, почему-то с утра отдыхало, а потому зазвучали московские «последние известия». Опять передавали что-то об успехах газовиков Ямала.
— Золотое оно, горючее Заполярья-то! — высказался вдруг Воздвиженский. — Одна транспортировка на такие расстояния дороже самой нефти этой обходится — верные данные. И уголь Воркуты — к чему он? А наша, Куйбышевская, нефть — кончается! Как и кризис мировой энергетический. Рубль обесценится. И все — кирдык, спокойной ночи, малыши! Что лет через пять–семь есть будем? Вот вам — ваши тюменские миллионщики, — кивнул он Ларисе и одновременно Буйнову.

— Чего это — кончается? Ничего не кончается! — возмущенно завопили все.
На сто лет хватит.
— Что ж, выпьем за то, чтобы не кончилось, — с тяжелым кряхтением силача приподнявшись со стула, усмехнулся Володя Буйнов. Все были не против.
— Ни там, в Сибири, ни здесь у нас, — кивнув на налитые стаканы и чашки, проговорил он.
Как это обычно бывало, большинство из присутствующих свои небольшие дозы вовсе не выпили, а лишь пригубили и занялись едой. Так, где же она — столь пропагандируемая Александром Гольцманом русская невоздержанность в питии? Или она тем больше, чем дальше от дома — в бараках и общежитиях, где «светит незнакомая звезда»? Но Иоськин народ уже два тысячелетия живет вдали от дома, которого как бы и нет вовсе.
Даже здоровяк Гужлов отпил совсем немного. Потому составлять компанию Буйнову пришлось одному Иоське. Кому же, как не ему, выручать начальника? Лишь они двое, да, как ни странно, Анечка, допили свои стаканы до дна. Им тотчас налили вновь, и Володя сразу же захотел сказать лично новый тост.
— Заодно поздравим с новыми перспективами нашего товарища, — поднял он снова стакан. — Иосиф проявил себя, как лучший программист нового призыва, и по праву…

Лишь недавно их шеф вернулся обратно в отдел с двухгодичной своей офицерской службы. Туда он загремел «по призыву», — сразу после того, как несколько лет назад пришел, защитив диплом, в сидоренковское тогда еще всего лишь не отдел, а бюро, — простым старшим инженером, составив в нем вместе с Маргаритой Михайловной научный костяк. Потому он, ещё недавно, до диплома, — слесарь Опытного завода и одновременно — студент-вечерник, а теперь — стремительно растущий вслед за вышестоящими начальниками руководитель среднего звена, за недостатком времени все еще не успел отвыкнуть от армейской терминологии.
— … Получает возможность… И шанс…

В этот момент грохнул-лязгнул шифрозамок, и не успели все спрятать недопитые стаканы, как распахнувшейся двери черным Мефистофелем возник начальник отдела Сидоренков.
— Это что еще за пьянка! — заорал он с порога. — Без меня…
— Без тебя… Дом мой пуст.., — пропела Ольга Сидоренкова, старший инженер.
— Как розовый куст, — довольно громко заметил Миша Иванчиков, по-прежнему избегавший публичной выпивки, — но который, похоже, уже нанюхался ее паров, чего ему хватило вполне.
— Производственная гимнастика, — нашелся Буйнов.
— А я только вот хотел вас всех на нее выгнать, — смутился Сидоренков.
Производственная гимнастика, она же — лишний перекур, строго по расписанию, была делом святым. В прочее время ходить по коридорам с недавнего времени возбранялось, за чем следили охрана и профком.
— А, вот и наша невеста без места, — заметил, наконец, шеф, которому уже подали тарелку с закуской и налили с избытком в чистый стакан, снова зардевшуюся Ларису. — Ну, тогда понятно, тогда — можно!
И первый, не теряя мрачного вида, чокнулся с находившимся рядом Воздвиженским, который, брызжа слюной и сжимая в руке недопитый стакан, уже читал, спотыкаясь, по бумажке кочкарёвское поздравление: некий словесный вопль, запечатлевший для истории случившееся на жарком юге событие, так, как его представлял сочинитель. При этом — ввергнув своей декламацией и самим текстом Ларису в настоящий шок:

— … «Чтоб отпуска последний запомнился денёк, вы в кабачок прибрежный зашли на огонёк…», — орал он.

— А там уже «эти», орлы, — пояснил он: «И сколько вам, ребята — неужто двадцать пять? Какие вы большие… Вам этого не дать…»!
Подлог был налицо, сочинил не Славка. Недаром кочкаревское сочинение, лишь взяв в руки, Ленчиков брательник нещадно раскритиковал. Но зато уж таких, с позволения сказать, «рифм», как «ребята — большие» Славка бы никогда не допустил. Не иначе, как тлетворное влияние Лени, тоже «поэта», подвигло Воздвиженского на самодеятельное стихотворство. Вот строки, следовавшие далее, были явно Кочкаревские, и, продираясь сквозь собственное нервное заикание, Воздвиженский изрыгал их, как лозунги на охрипшей от холода ноябрьской демонстрации:

— «Мы не такие дуры: кончали институт, и с нами шуры-муры так просто не пройдут!».

Иоська успел заметить, что в первоисточнике было: «За нами — Институт», но за такую фразу Кочкарева опять вполне можно было бы обвинить в рассекречивании «шарашки», потому на ходу и возникло вместо этого — «кончали институт», нейтральное. Но что значит — гений! Все уже боятся его слова! Сам-то Иоська и необходимость сочинения короткого письма домой родителям почитал за муку и подвиг, формулируя каждую фразу по десять минут и сбиваясь порой на идиш. Как преображаются люди на непаханой целине таких вот диких земель, сколько умов и гигантов расцвело здесь, занесенные ветром. Нет, ничто — не зря. Не нужно нам солнца пустыни. Иоська подумал, что необходимо тотчас же, не дожидаясь обеда, в обед ведь все разбегутся, отнести Натульке, — а то и она сбежит перед колхозом в свой обычный послеобеденный отгул по амурным делам, — поздравление Шиманскому, и разволновался, словно сам был причастен к его написанию. Но сколько уже времени? По радио передавали обычные в предполуденный час классические романсы, и Воздвиженский, который закончил читать «поэму» и от процесса декламирования окончательно обессилел, — наконец-то затих , рухнул в кресло, отнюдь не своё, а — главы стола, Володи Буйнова, уронил локоть между блюд, а подбородок — на свой подставленный под него сжатый кулак, в таком положении: подперев голову, проглотил, сморщившись, водку из стакана и, притворившись пьяным, затянул жалобно, подвывая радио:

— «Гори, гори, моя звезда…».

— А я хочу сказать насчет предстоящего…, — торжественно встал с места со стаканом в руке Сидоренков.
— Пж-жди ты, что ль! — гневно взвился Воздвиженский. — Дай послушать! Хорошая песня.
Попутно с репликой он фыркнул столь яростно, что шеф испуганно замолчал.
— Ум…дру ли я-я-а, а над ма-ги-лаю гори-сияй… Моя-а. Звезда-а, — развесив мокрые губы и всхлипывая, достаточно музыкально бормотал Ленчиков старший братец, и был снова красив. Разве что слеза не стекла по его щеке.
— Тогда выпьем за…, — опять попытался взять инициативу на себя начальник отдела, но и тут его ждал отпор.
— Я вижу, что ты хочешь быть начальником всегда — и на свадьбах, и на именинах! — набросился на него с упреком Воздвиженский, которому так и не дали допеть. — И на Первое мая, и на седьмое Ноября. Портишь песню!
Желание Сидоренкова быть главным всегда и везде было Воздвиженским подмечено верно. Но как можно быть первее его самого: лучшего из лучших, незаменимейшего из незаменимых , известного далеко за пределами их «шарашки»! Что значит — талантливый программист. Это же, да еще в таком городе, «мекке электронщиков» — море возможностей. И, вот увидите, придет время — Иоська тоже станет в нем капитаном, или — адмиралом.
Впрочем, начальник отдела Сидоренков считал, что без его мудрой организующей роли талант Воздвиженского бы не расцвел. Однако это был старый и всем известный, нескончаемый, спор-поединок двух корифеев и вечных друзей-соперников за лидерство в отделе, и сейчас его новая вспышка виделась неуместной. Что сразу ощутила, забеспокоившись, Маргарита Михайловна и, желая сохранить мир, как бы непринужденно и шутливо, но и — с не заметной ни для кого постороннего властностью вмешалась:
— А что это Владимир Дмитриевич у нас ничего не ест?
— Постюсь, — попытался пошутить Сидоренков, на ответном боевом взлете осекшись от ее голоса, который, все знали, заставлял послушно замолкать на полуслове и директора, любимого супруга.
— Как бы всем нам вскоре не сесть на пост, — взмахнув вилкой, мрачно заметил нисколько не смутившийся Воздвиженский. — Вот тОка бу… Будет восемь долларов за баррель — и капец: тушите свет, спокойной ночи, малыши!
Да что это такое! Ведь это же — неправда! Иоська судорожно проглотил следом за Буйновым свою лошадиную дозу из стакана, и голова его пошла кругом.
Они что, сговорились, эти умники? Все и всюду — об одном! Вот —стол. Чего на нем только сегодня не было! Дорогие, по трояку с полтиной за килограмм, колбасы, — и такие и этакие из коопторга, — вина, салаты, чего душа пожелает, ешь — не хочу. Все доступно. И он — равный среди равных, с сияющими перспективами. Кто предоставил ему и всем им все это? Разве — не самая передовая и человеколюбивая в мире общественная система? И что они помешались на этой нефти, на мировом энергокризисе? И, слава богу, что кончается. Нам, наверное, от него тоже плохо. А так, поглядите — все ведь, даже в этой комнате, друзья, братья , вот — опять потекли шутки и разговоры, и — равенство, и счастье, и в мозгу — легкость, а в душе — тепло, что разливается и куда-то несет.

4. Но внезапно в комнате, во всеобщей радостной и благодушной атмосфере появилось словно бы инородное тело. Неслышно и незаметно, будто и не была заперта, отворилась дверь, и в бюро узкой серой тенью проник парторг отдела Федулаев , крестьянского вида тщедушный мужичок неопределимого возраста в мышиного цвета костюме с потертыми локтями пиджака. Лицо парторг имел худое, с острым носом и выступающей вперед, как у крыски, верхней челюстью.
Конечно, и Сидоренков был членом партии, но, ощущая поддержку высокого покровителя — Гендиректора, на собрания не ходил. Однако что мог поделать Федулаев? Лишь невольно и добродушно ворчать. Правда, порою он обвинял начальника отдела в «бонапартизме», и поговаривали, что интриги, плетущиеся парторгом, это — подкоп под директора. Но кто мог удивляться в Конторе всяческим начальственным интригам? Здесь были сюжеты для Дюма, — интересные, однако, лишь дамам да тем, кому было за сорок. Сейчас парторгу предоставился хороший повод досадить непослушному начальнику отдела, но в присутствии супруги Самого: Маргариты Михайловны, он не решался что-то предпринимать. Напротив — обведя обстановку кончиком носа, остановился взглядом на Ларисе, и, вспомнив, в чем дело, даже обрадовался, произнеся скрипучим фальцентом и с улыбкой:
— Поздравляю от имени парткома.
Вслед за чем негнущимся пальцем поманил к себе Гужлова, вытянув его за собой в коридор.
Лишь только за ними закрылась дверь, все, протрезвев, замолчали. Сидоренков, для которого кайф был сломан, заволновался и, хотя ничего не случилось, попрощался и быстро исчез вслед за парторгом. А когда водку спешно допили, оставив один ликер, повисла тишина, и только радиоточка продолжала бесстрастно одаривать пространство бюро ариями и романсами — полдень пока не пробил, хотя тени исчезли. Но музыка не несла в себе веселья.

— «… На заре она сладко так спит. Утро дышит у ней на груди…», — в наступившем безмолвии выводил голос неизвестной певицы слова романса: «На заре ты ее не буди».

«А вчера у окна ввечеру долго-долго сидела она…».

Странное дело — хотя, вроде бы, помимо Иоськи и начальника бюро Бйунова, водку особо никто не пил, вся она как-то разошлась, и вино тоже. Умеют ведь женщины это делать — вроде лишь отхлебывают по чуть-чуть, а в результате выпивают больше мужиков — те, если не пьют, то не пьют честно. А эти — ишь хитрые!
Анечка, — все такая же, как прежде, миленькая и трогательная, терялась в собственных непослушных каштановых волосах, пряча в их диких зарослях насупленную по обыкновению рожицу, что имела словно бы обиженное выражение, — эту невольную гримасу придавал ей вечно сомкнутый ротик со скошенными книзу уголками сочных губ. И, похоже, проникновенно слушала радиороманс:

«И чем ярче играла луна, и чем громче свистал соловей, тем бледней становилась она, сердце билось больней и больней…» — пело радио.

Прочие коллеги дружно дочищали от кожуры запеченные, — в термошкафу для сушки печатных плат, — картофелины и поедали остатки винегрета. Собралась уходить, почуяв конец экзекуции, «невеста» Быковская. Буйнов уже заговорил с Маргаритой о производственных делах, одновременно пытаясь разделить на всех последнюю бутылку.

«И подушка ее горяча, и горяч утомительный сон. И, чернеясь, бегут на плеча косы лентой с обеих сторон», — звучало из радиоточки.

— А верно, — спросила вдруг в пустоту, и как бы ни у кого конкретно, Анечка, — что эта песня — об умершей девушке?
И все застыли с открытыми ртами, не донеся до них вилок.
— Да что ты, Анечка? — испугалась Маргарита Михайловна. — Кто тебе такое рассказал?
— Нет, правда-правда, — шмыгнув в тени своих волосяных дебрей носом, продолжала настаивать та тоненьким голосочком. — Я сама слушала выступление искусствоведа, тоже по радио. Он говорил: «В этом романсе нет ни слова о смерти. Но вслушайтесь в тональность голоса актрисы — и вам станет не по себе.… В нем явный намек».
— Так, — скомандовал, прервав наступившее молчание, Воздвиженский. — Ей — больше не наливать!
Однако веселье было нарушено. Разом протрезвев, все торопливо подмели с тарелок остатки закуски, Буйнов сам прикончил чью-то недопитую рюмку, и — стали убирать со стола. Кто-то уже занялся своими делами, Иоська же, нащупав в кармане листок с поздравлением Шиманскому, незаметно для всех переместился к двери и выскользнул за нее, желая скорее отыскать Натульку.

Вскоре, уже находясь в глубине коридора, он явственно услышал ее звонкий голосок, который исходил откуда-то из-за поворота к «пожарной» лестнице. Время предобеденной «производственной гимнастики» как раз началось, и перекур был в разгаре. Над этой дальней лестницей, что вела с этажа к «черному» выходу во двор, висели свежие клубы сигаретного дыма, мужиков в курилке набилось пруд пруди, но на этот раз их суровый контингент был разбавлен присутствием дамского пола — причем, всё своими. В курилке на «чёрной» лестнице их «шарашки» , в табачном облаке, где мужской «бивуак» и женский «будуар» сливались в вольном экстазе. А уж перед завтрашней массовой отправкой в колхоз добрые пол-отдела, как и было у них положено, с обеда отпускались домой — паковать рюкзаки, и все они теперь собрались тут в ожидании скорой воли. Столб полуденного света падал сверху из окна в лестничный пролет, в нем искрились пылинки. Возле перил стоял Митька Ермаков, и Иоська, в голове у которого по-прежнему было легко и приятно, тотчас «скальнул» у него длинную сигарету «Родопи». Лестничным маршем ниже, присев на подоконник, с независимым видом курила Жигуляева в джинсах и белом лаборантском халате. Где-то в дыму царила, разливаясь разноголосьем своего слегка охрипшего горлышка, Зиночка, тут же к Иоськиной радости находилась и Натали, а надо всем этим столпотворением колоколом гудел на низких тонах полный обычного вдохновения бас Чубарика. Иоська прикурил от его зажженной спички и сладко затянулся дымом. Снизу, из подвала, веял, разбавляя дневную духоту, прохладный сквознячок. Эх, «на лице прохлада — на душе отрада…», — пришли в затуманенные Иоськины мозги слова популярного шлягера. Хорошо! И вольно. Глыбы Андрюхиных слов вязко падали в его сознание, не сразу цепляясь друг за друга в смысловую цепочку, и он уже забыл и кого искал, и про листок в кармане. Между тем, всем также тут было не до него: страсти закипали нешуточные — опять ревность! Случилось следующее.
Разумеется, такое событие, как начало второй прополки свеклы парни не могли накануне не отметить. И конечно, к семи вечера, — часу закрытия винных отделов в магазинах, — допить свое не успели, а потому потащились за бутылкой в ресторан, где и застали девчонок. Вечного Иоськиного «дружка-соперника» по части Зиночки Ермакова там что-то покоробило.
— По ресторанам ходить нечего, — с угрюмостью в голосе сердито бурчал он теперь, отвечая упреком на какую-то нечаянную Зиночкину жалобу.
— По ресторанам ходить — надо! — делая нажим на слово «надо» и словно заступаясь за Зину, замечала ему в ответ Натулька.
— Там можно выпить.., пообщаться, — скромно вставила, развивая мысль подруги, опустившая очи долу Зиночка, — при этом она обращалась, однако, почему-то отнюдь не к Ермакову, а к Андрюхе Чубарову.
— Да, а потом опять куда-нибудь упороть, — с казацкой прямотой сказал Чубаров.
Зиночка подняла глаза.
— Ты не думай, — робко извиняясь, пояснила она, — это я только с такими…, — она замешкалась, подыскивая подходящее слово, — … близкими знакомыми такое себе иногда позволяю, а с другими я не так!...
— Вот как ты с другими — этого я как раз и не видел! — в упор поглядев на нее, заявил Андрюха, и Иоська невольно попытался отойти в несуществующую тень, но тут-то его некстати все прочие и приметили. Фуррора это не произвело. Зато Чубарик сразу учуял прилетевший вместе с Иоськой свежий ветер.
— Вот еще друг, легок на помине, — что-то сглотнув и распахнув глаза — но уже не возмущенно, как на Зину, а привычно для себя: словно радостно — благодушный, хотя уже и могучий медвежонок, — обратил внимание на Иоську, которого никто, вроде, вслух не «поминал», Андрюха, уставший рассуждать о неприятном.
— Во, посмотрите на него, — раскатисто, грудным рокотом загыгыкал он. — Я же говорил — они с утра там у себя гудят: отмечают новоселье. По нему видно, ха-ха!
«Неужели — заметно?!», — Иоська постарался дышать «в себя» и внутренне испуганно было уже весь подобрался, но при этом потерял на миг контроль над пространством , соскользнув-таки предательской ногой с гладкой, округлой с краю, ступеньки лестницы, приятно поплывшей перед его глазами, вниз, — вовремя удержался о перила и решил больше не курить.
— Новоселье — это хорошо, — продолжил Чубаров, и, беспечно ощерившись, поджег от спички зажатую в крепких зубах сигарету без фильтра «Прима» — слабее он сигарет не признавал.
На немытом подоконнике, вся в сизых клубах, как ни в чем не бывало дымила Танька Жигуляева — постоянная партнерша Андрюхи по отплясыванию в колхозе «цыганочки» с выходом. И еще вопрос — куда был этот ее с ним выход. Так что тот и сам был не без греха, а не одна Зиночка, чье возмущение Иоська сейчас вполне разделил. Но вслух не заступился.
— Хоть бы нам сюда принес грамм несколько, — мрачно пошутил чем-то опять убитый Митька Ермаков: о, снова этот утомивший Иоську за многие месяцы пребывания его в здешнем коллективе всеобщий неразрешимый амурный многоугольник!
Чувствуя, что здесь в очередной раз закипает ссора, Иоська решил разрядить обстановку и переключить внимание на себя: сейчас он был благодушен. Но — увы!
— Правильно, «выпить можно» и в пивнухе, — вступаясь за подругу, воспользовалась тем, что оппоненты отвлеклись, и затем — сама решительно пошла в атаку Натали, которой было, ясное дело, сейчас не до Иоськи с его «стихом». Сама она накануне, похоже, в ресторане с ними не была, а только собиралась в выходные, да вот, некстати, подоспел «колхоз».
«По графику они, что ли, в самом деле, туда ходят?» — эта мысль пришла Иоське в голову при виде его одногруппницы еще тогда: в пятницу прошлой недели, и — вспомнилась теперь, на утреннем солнечном крылечке по ходу милых раздумий под звуки музыки, летевшей с зимнего стадиона. А на той «черной» лестнице, видя, что Натульке не до него, Иоська даже забыл отдать ей поздравление Юрчику. Которое он, выходя из своего бюро, сунул машинально себе в карман, — а потом он и вовсе отвлекся, так как окончательно ошарашила его своей, завершившей весь спор, репликой — Зина, вспомнившая, что лучшая оборона — это нападение.
— А «пообщаться» — в бане, — под шумок ядовито добавила тогда Зиночка, бросив в пустоту полные сарказма слова.

Наивная советская комсомолка Зиночка! Она в те годы даже не представляла, что «в бане» - то как раз и «общаются». Да еще как. Но Натулька! Вот она какая! Дело было в том, что дневная «дольче вита» трудовых будней продолжалась во всей своей сладости и неге в Городе на синем побережье и после заката солнца. Как теперь, на крылечке, стало очевидно, — до рассвета.

Так вот оно что!



Далее следует переход к отдельным текстам:

Текст №1 "Пролетая над гнездом гнездом кондора" и т.д.



                Глава  4

     Пролетая над гнездом кондора.

1. Сейчас, на солнечном крылечке Катькиного дома причина утреннего визита обеих подруг для него прояснилась. Комитет комсомола — ещё недавно там была как раз Натулькина сфера интересов. Тогда, в студенческие годы, на факультете, она слыла большой комсомольской активисткой — без Натали не обходилось ни одно культурно-массовое мероприятие их курса. Правда, впоследствии весь пыл ее погасил, как струя какая-то из шланга, один, совсем посторонний случай. На потоке у них обучались на первом и втором курсах, мало общаясь между собой, еще несколько Иоськиных соплеменников–бедолаг, приехавших, подобно ему из теплых абрикосовых краев. Прямо у них в группе тоже имелся один такой — Матус Гельман, великовозрастный уже, отслуживший «срочную», знойный южанин с негритянской жёстко-кучерявой, словно витая черная проволока, шевелюрой. Прибыл он на здешние холмы у реки откуда-то из Молдавии, нрав имел беспечный и неделикатный, посещением лекций себя не утруждал, а потому быстро нахватал задолженностей по зачетам и, не сдав ко всему еще и пару экзаменов, спокойно уехал-таки летом в стройотряд в Карелию. И, что естественно, по возвращении в августе вместо «спасибо» сразу получил на руки копию приказа об отчислении без права восстановления через год, как это дозволялось всем прочим.
Он стоял на раскаленном зноем асфальте пустынного, — только что окончились очередные вступительные экзамены и было затишье, — институтского двора среди пыльной летней жары, еще час назад — привычно дерзкий и беззаботный, а теперь — растерянный, попивший было пива, пахнущий рыбкой, в выгоревшей на солнце стройотрядовской форме: «Нас дороги зовут и зимою и летом. С комсомольским билетом…». Приветом! Песня такая была. Вертел в руках ненужный теперь ему, выданный на руки в Отделе кадров со словами: «Катись», свой аттестат о среднем образовании, а с Волги дул горячий ветер, и рядом, на лавочках, мило целовались со вчерашними абитуриенточками новоявленные студенты. Вот и все!... Такой удар поддых.

Гольцман — так тот вообще заявил ему тогда, — высказав одним словом все, что всегда говорил о здешних порядках, — известное: «Уезжай!».
Хотя обижаться тут было не на кого. Иоська знал и даже считал это справедливым: так случалось с любым, имевшим неосторожность расслабиться. Матус был не единственным на потоке — еще раннее бесследно исчез Маратик, гуляка и донжуан. И — тот незаметный паренек из Днепропетровска.

Всякого, кто забывал об осторожности, ждала одна неотвратимая участь, и
Иоська, сочувствующий, конечно, — где-то местами, — Матусу, опять, уж в который раз, испытал тогда проклятое чувство, которое гнал, но никак не мог в себе победить: не злорадства, упаси бог, или там превосходства, а — низменного, постыдного, как дурной порок, удовлетворения. Пусть не «лукавого», как порою у русских. Не злого, как у хохлов. Но все-таки, — простодушного, словно у местечкового дурачка, гонимого, позорного: «Не меня!». Конечно, он — умный. Уж он-то не прогуливал, ходил на все лекции, практические занятия, лучше всех составлял не только себе, но и друзьям, векторные диаграммы по электромеханике, и еще покажет себя! А вот Натулька, их красавица и активистка, тогда что-то взъерепенилась. Ей это — не понравилось: что за дела, — летом, когда и преподаватели-то все в отпусках, без предупреждения, заочно — и отчислять? А как же предварительные два выговора необходимые: простой и строгий? А личное собеседование? А возможность уйти на год в «академотпуск», предоставляемый всем другим, не глядя? А предупредить — ведь штабы всех стройотрядов были с деканатом «на проводе»! Пламенная комсомолочка — она и сунулась по инстанциям, где получила сразу же и по полной: в ответ ей немедленно пригрозили впаять «аморалку», вспомнив что-то прошлогодне–колхозное и посоветовав заткнуться. Собственно, выручил тогда Натульку ее папа: большой в Городе начальник, и с тех пор она стала проявлять свою комсомольскую активность в других направлениях.
Вот, — в привычной ей сфере ресторанных похождений, например. Значит, родители уверены, что она на второй прополке свеклы, а она тут «танцы с жезлом» устраивает. И «соседи», что окопались рядом с канцелярией, упомянуты были — не случайно.

В то яркое и жаркое июньское утро, на крылечке, Иоська просто разинул рот, ошеломленный догадкой: ведь их комсомольский комитет, его новый лидер, Трест ресторанов и кафе, охмуреж «заказчиков нестандартного оборудования» — это все было связано. Известные «мероприятия», такие как: «сводить в ресторан», — и развлечь там нужных людей, хотя бы и из ГАИ, например, — это было у начальства, имевшего автомобили, и прежде в порядке вещей: не взятка ведь! Только сами-то подобные начальники — а были они сплошь старые, полоумные алкоголики: кому они нужны, — не лично же выполняли эту задачу, ясное дело! Имелись для деликатных тех поручений помощницы. Но обычные в подобных делах потасканные дежурные «затейницы–тамады» от сферы общепита были заезжены, как старая пластинка. Вот и находились комсомольскими штабами, направляясь ими затем «на рандеву», «оперативную обработку клиента», то есть — действительно, «по графику», — другие исполнительницы "активных мероприятий", забавные и «культурные», без необходимости с ними «интима», как следовало поступать с «профессионалками», — это, чтоб не травмировать душевно отживших своё бедных импотентов, — а так: попеть,.. трунды-мунды там всякие..., как говорится, — помощницы-любительницы. Неужели и Натулька этим занималась — активность ее, выходит, и прежняя, и последующая, — соединились! Молодец! То-то Иоську удивила одна деталь: шикарная коричневая юбка из пусть и высококачественного, но всё-таки — кожзаменителя, — на ее подруге: в такой-то летний зной — ведь ладно, утром, а — что жарким днем там, внутри, будет! Квашня! А они же не на раскалённый день глядя — они, оказывается, с ночи с прохладной в гости к ним заявились. Конечно: где-то едва поспали — «на стульчике», или — за столом в какой-то каморке, толком не проспались — и в путь, взбодриться с утра кофе и освежиться фруктами: Натулька — девчонка не промах!

Иоська знал: у нее, еще со школы, было много знакомых музыкантов. Это он слышал от друга Митьки, того еще ритм – гитариста. В «политехе» у них был широко гремевший ансамбль. На всех факультетских вечерах со сцены эстрады трое приятелей: Чубаров в неизменном кримпленовом костюме коричневого цвета, зычно и невозмутимо ухавший в актовый зал соло: «Это кара-кара-кара… Кара-кара-кара…Кум!», Ермаков в своих радикально черных, с клепками, вельветовых штанах в обтяжку, которыми он тщился соблазнять девчонок, и Летчик на подхвате в серой «джинсе», — сотрясали спертый воздух над колыхающейся толпой танцующих этим самым «Каракумом». Но куда им было до Натулькиных друзей! Один из которых даже успел поиграть в рок-бэнде знаменитого Бульина, уроженца этих мест, а прочие подвизались как раз в венгерском ресторане. И оказать для друзей такую услугу, как помочь «раскрутить» клиента на заказ песни: шансон там — «Был бы кореш старый — он бы точно смог, только бляха-муха, он мотает срок», или типа «Сюзанны ми» Кузьмина, было для Натульки и ее соратниц — легко!

Заказ песни стоил трояк, а если с кавказца взять — то и червонец, за один выходной музыкантам можно было сделать выручку в целую месячную зарплату инженера — таксистам и не снилось. А подругам–помощницам за это — бесплатный ужин! При Андропове «фирму» было прикрыли, но теперь опять все расцвело вовсю, да еще под опекой комсомола.
Правда, — это все знали, — и музыканты, и официанты были обязаны за такую лафу отчитываться «кое перед кем», и — письменно. И хотя спецприемы для важных гостей в «народном ресторане» не проводили: для этого были местечки поуютней, — зато именно там «комсомольские фирмы» были задействованы с размахом. Так что Комитет комсомола был в том утреннем разговоре у крылечка упомянут не зря.

Комитет комсомола их учреждения, — тот, что располагался через стенку от канцелярии, — это была отдельная песня. Как и другие важные кабинеты, он находился на втором этаже Административного старого серого корпуса: дубовые его двери распахивались в узкий и темный коридор с высоким сводчатым потолком — когда-то в данном здании размещался женский монастырь, приют, позже — роддом. А теперь в одной из бывших келий, а может — палат, заседал здешний комсомольский штаб.
Его с начала этого разгульного года возглавлял спущенный сверху один, ну просто редкостный, кент, прямо главный герой «Песни песней», молодой будущий Царь царей. И фаворит самого бога этой Земли Молока и Мёда: в отличном, — при особом «фирменном», алого цвета, комсомольском значке «на шурупе» в лацкане пиджака, — костюме-тройке с блестящим отливом, узко ушитом, с выточками по литой фигуре. Уж пиджак — так пиджак, фалды которого развевались, - в процессе движения их роскошного комсомольского секретаря по прямой, - над арбузными округлостями его упругих ягодичных мышц, словно крылья орла, а был ведь еще и галстук! С булавкой, и — брючки, и — часы «Роллекс».

 Все это блистало, и  когда во время очередного прохода комсомольского лидера по сумрачному и длинному, со сводчатыми потолками, коридору бывшего женского монастыря, а теперь Административного корпуса их «шарашки» в свой кабинет на втором этаже, из окна соседней с тем кабинетом канцелярии, - а её дверь была постоянно распахнута в коридор, создавая всеобщий сквозняк и оглашая весь этаж доносившимся из-за неё яростным, лишь летали вокруг бумажные листки,  стрёкотом печатной машинки, - так вот, когда из этого окна в пол-стены в коридорный полумрак, пронзив пространство, прорывался вдруг с небес солнечный луч и попадал поочередно на вышеперечисленные секретарские аксессуары, — то они вспыхивали на ходу фейерверком искр, из которых, казалось, готово было возгореться пламя.

 Это был Грушевский — организатор всех культурно-массовых спецмероприятий по «охмурежу» заказчиков из Главка. Не только в упругом движении он был хорош собой — а и тогда, когда задумчиво стоял, простым и ясным взором вбирая в себя сквозь дымчатые стёкла модных очков в тонкой оправе сияние дня: один ли, или - в окружении галдящей камарильи, что клубилась около него у автобуса, готового везти кого надо туда, где шашлыки — на «полигон» то есть. Бывало ли это поутру или на вечерней заре — но всякий раз снова и снова всё то же низкое солнце, искрясь, пожаром полыхало в ветровых стёклах шикарного туристического «Икаруса», взятого Конторой в аренду. Особенно — на ночь глядя, когда ватага рвалась к кудрявым островам, изнывая жаждой влеченья к вольной воле речного разлива, чтобы сразу внедриться в пахучие кущи, сочась желанием и куражом, — и лишь он единственный стоял спокойно, озарённый алыми лучами заката, влитый в тугие брючки белого цвета, струящиеся снизу вверх: от белых же итальянских летних туфель с дырочками по сильным, вольно расставленным ногам его к бугристым чреслам, всегда — под льющиеся из автобуса песни Адриано Челентано и прочих, таких же. «Итальянец» ли, или неважно какие — они, эти «песни моря», все подходили для данного зрелища одинаково в самый раз. В помощь ему от Треста ресторанов и кафе была даже выделена специальная юная дама — колоритнейшая фифочка, вся в «варёнке», причина головной боли его жены и источник сплетен во всех курилках. Впрочем, у Грушевского к тому времени с ней было уже все серьезно, закончились былые его знойные «песни моря», дела главного комсорга могли оказаться, плохи: райком Партии не дремал. Самое интересное было то, что и позже тот даже не подумал отказаться от столь экзотической своей любви. Уже в перестроечные годы ему сделали предложение, от которого нельзя было отказаться, очень выгодное: возглвить местный реабилитационный наркологический центр: чтобы «доить» различных бедолаг, то есть — алкоголиков там с квартирами, к примеру, психопатов, попервоначалу использовать их во всяких акциях, в рекламе аптек и сосисек, на выборах, и пускать потом в утиль. Это ж «клондайк», добрый тесть смилостивился — лишь бы тот прервал порочную связь.

Так нет — не захотел! Мол, «не на помойке себя нашел», — так и заявил: мачо — он во всем мачо. «Тогда там окажешься», — сказали ему в ответ. А ведь был и комсомольский опыт, и Первый секретарь Обкома Партии был на его стороне, не давал его в обиду. А тот потом и вовсе попёр против всех, и теперь — главный оппозиционер в крае своим былым благодетелям, и партия у него, хотя и смешная, но — своя. Не простил, выходит, не сдал свою любовь, так же, как и нынешний собеседник Смирнова не «сдал» когда-то вовсе уж ему чужих и незнакомых людей — тот самый «культурный центр» профессора Левина, «подставив» под удар и себя тогда, и Юрку теперь двадцать лет спустя. История Грушевского, сегодня — депутата Думы от региона, где он оказался, проиграв со своей «партией власти» местные губернаторские выборы, в глубокой опале, была известна бородатому собеседнику Смирнова сполна.

— Но Натулька! — теперь уже вслух, а не про себя прервал доклад боевого соратника о нынешней ситуации в Городе, который Смирнов посетил на днях, и о новых приключениях там их былого комсомольского комиссара, он.
— Выходит, я её совершенно не знал! Да что там — я, ведь, в сущности, и про Тому тогда ничего не понял: кто она, почему?

2. Куда уж было ему понять! Теперь, в мутном мареве московского утра, что встало из-за островерхих высоток над площадью Трех вокзалов, он, разомлевший от усталости и выпитой «Гжелки», давно позабывший и злость, и страх, и отчаяние, и все прочие эмоции, а также былые желания и мечты, недаром вернулся в мыслях своих в тот другой, ясный день, вспомнив разговор на крылечке «Катькиного» дома, — потому, что тогда было время, когда ни злость и ни страх эти еще и не родились в нем в помине. А распирало его в тот чудный год одно лишь, зато — всеохватное, чувство — безудержного щенячьего восторга и счастья просто от этого мира. Как юная собачка, выпущенная на волю за дверь, радуется и скачет под небом голубым, так и он был рад одному тому, что солнце — светит, утро — ясное, флаг — красивый красный и такого же цвета помидор, который еще и вкусный, что вокруг полно красивых девушек и верных приятелей, и все кругом друзья, и все — друг за друга, и он был уверен, что никто не желает ему зла. И не сделает вреда — ни ему, ни Юрчику, никому! Хотя, казалось, он один раз уже напоролся на грабли: ведь дома, на родине, его не захотели принимать в институт. Да и тут что-то нехорошее стало происходить — это же было ясно! Сам ведь сказал Гольцману насчет того, как это его приняли в режимную их «шарашку»: «взяли — не разобрались». Так разберутся! Но ни о чём об этом он пока не думал, полный восторга от жизни, когда, купаясь в звуках песенок, несущихся с зимнего стадиона, наслаждаясь солнцем, небом, необузданным здоровьем и безудержным счастьем, шалел до визга души от радости каждого дня, от забавных своих друзей и подружек, что обитали в родных для них, а теперь — и для него тоже, сочных пампасах у великой реки с ее пылающими закатами, кудрявыми островами, черными далями и рыком грузового порта, с чайками в небе, лесом-«тайгою» от края до края на том берегу, но — с пирамидальными тополями — на этом, западном правом берегу Волги, где начиналась родная ему, привычная степь: под синью неба, из долу в дол — туда, за Дон, за Днипро, простираясь на юг до самого тёплого моря. Ведь всякий день был в ту пору для них всех светел и ясен — на годы вперед, в этом земном раю всеобщего неведения и радости, где для него не было печали и бед.

— Странно все обернулось, — проговорил бородатый человек. — Как ты полагаешь? Вот ведь была же когда-то такая история про Юрчика и про нас, его друзей, которые жили – не тужили…
— А потом с ними: сначала — с тобой, а потом и — с другими, что-то случилось, — сказал Смирнов. — А сегодня пострадал и Юрчик. Но пуля — дура.
— И что же с ними случилось? — засмеялся его собеседник.
— Ну ты ведь знаешь. Сначала был «твой друг» — Гена…

Тот тоже усмехнулся в ответ — ведь это было чистой правдой. До появления на отдельческом собрании в их «шарашке» того самого «серого человека» — Гены он, в сущности, как разумный человек ещё и не начал жить. То есть жить не для того только, чтобы зрением, слухом, обонянием: всеми своими чувствами, — впитывать в себя тот весёлый мир, что окружал его в неведомом диком краю, но и — хотя бы что-то соображая, а не так: лишь поглощая взахлёб новые впечатления и эмоции. Действовать он начнет позже, а пока все то, что сегодня могло бы вызвать в нём разве что снисходительное недоумение, было единственной сутью и страстью его существования, которое определялось для него лишь парой слов: «щенячий восторг». От жизни, от беззаботных его друзей, а также — от изведанных им тут и пока не изведанных новых ежедневных приключений и удовольствий. Вот какой была для него та его «маленькая страна» ясных дней тогдашней его жизни — мир синего побережья, где зла и горя — нет. Когда все вокруг себя он воспринимал исключительно созерцательно. Подумать только, всем им: ему и его друзьям, было далеко за двадцать, а многим — и куда больше, — но никто из них не был пока по-настоящему взрослым, и не знал ничего, как те коротышки в Солнечном городе, куда не в сказке, а наяву он попал из своего украинского неласкового для него далека. Это была страна незнаек и детский мир, где имелись, среди прочих персонажей, свои «винтики» и свои «шпунтики» — самоделкины с общими для них для всех секретами: секретами коротышек. И, конечно, у всех у них был Тот, кто этот мир для них создал — отец родной, о чём — позже.

Нет, и другой, неприветливый, мир, тоже, конечно, существовал, все это знали, — но он был пока где-то там — на Луне.

Чудное дело — бородатый спутник Смирнова постаравшийся забыть все, что произошло с ним позже: собственную историю, закончившуюся крахом всех планов и бегством из Города, — отлично, в деталях, помнил то, что было сначала: до того, как «исчезли солнечные дни». Ведь это была и не жизнь еще даже, а карнавал — яркий, шумный, со звуками, запахами, весёлыми удальцами — его приятелями с их проделками, где и начальники были как бы не настоящими, и опасности — несерьезными. Как он был рад тому, что вырвавшись из-под гнета затхлых, как тьма египетская, порядков своей родной Украины: такой вроде и красивой, вечно цветущей, тёплой, бесснежной, но при этом — задавленной, где его и за человека-то не считали, а вовсе не «тильки лишь» абрикосово-виноградной, — в вольные пампасы дикого края у великой реки, он оказался тут. Вот она — вольная воля дальних просторов! Многоязыких, где и строгости были не строги, и не знал никто ничего. Ни бесшабашные и могучие его друзья — удальцы, ни он, живший тут, словно Незнайка в Солнечном городе, где имелись не одни лишь только унылые промышленные пейзажи, но также: и — бескрайнее рукотворное море, и — зеленые горы-холмы, и скверы, и автомобильные эстакады, что чертили своими спиралями простор неба, нависая в воздухе над землей прямо за балконами новых высоток, «районов-кварталов», в которых строились всё новые и новые жилые дома с античными арками, взметались мосты, а где-то возводились «откормочные комплексы»: мясные, молочные, куриные. И благодаря этому в магазинах просто так, свободно,  продавались не только памятные синие куры, но и ветчина аж двух сортов, — не давая умереть с голоду аборигенам, которые ведь не получали, как он, из дома посылок с тушенкой, индийским растворимым кофе и гарным салом от родителей. Ему-то это здешнее «изобилие» было смешно после обильных «ридных» краев, но местные гордились. Наверное, и он со временем привык бы и гордился, — не случись с ним ничего из того, что позднее таки случилось. Не могло не случиться — ведь он того не знал, а на самом деле в Городе на горбатой горе велась в те годы яростная борьба за место у трона: в ногах у хозяина этого края. Вот мелких и затаптывали.

3. Отца родного: первого секретаря Обкома Партии, звали Лев — это было его, Хозяина, имя согласно паспорту. И, подобно изгнаннику «родных палестин» Иоське, был он тут человек пришлый. Званый на трон сюда: в солнечные знойные пампасы, где сирые и утлые селения встретили его, — в пятидесятые-то уже годы, — соломенными крышами и затопляемыми в половодье слободками, и это — даже в областном центре, единственной «высоткой» в котором было тогда пятиэтажное здание железнодорожного техникума близ вокзала, а на окраинах не имелось и электричества, и не было в продаже ничего, даже хлеба и сахара, а лишь какие-то дикие люди гнали в гору на пастьбу своих диких коров, да гудели степные ветра, — именно здесь Лев построил в миг настоящий Соцгород, и плотину, родившую море, и сахарные заводы. Холмистое, болотистое дикое побережье стало сплошной стройкой. Могучие большегрузные КрАЗы дни и ночи сотрясали глинистый шлях и песчаные карьеры, где правили привезённые Львом издалека строительные генералы империи Управления исполнения наказаний. А для развязок транспортных путей и узлов, над котлованами, рабочими бараками и убогими, в два окошка, хижинами местных аборигенов-«индейцев» с огородиками, где те сажали подсолнухи и огурцы: свою еду, взметнулось, чертя синеву неба, диво дивное, — бетонные эстакады на мощных опорах, врубленные тут в почву навек, — детище мысли и воли тогдашнего маршала всех здешних строителей: соратника Льва — директора Облгражданпроекта Рафаила Раца: великого и ужасного бессменного «Рафа», тоже привезённого им издалека. Чья могила с гранитным памятником и теперь венчает Аллею славы городского кладбища, в те годы — нового, но затем разросшегося вмиг донельзя: смертность тогда была высока.

Началось же все когда-то с его идеи создать тут, средь девственно нетронутой цивилизацией целины у Волги, некое чудо. Ведь в этих краях вместе с заводами, что после войны везли, да недовезли куда-то из эвакуации, и которые были брошены в местной степи, осело также много чужого бездомного, но грамотного нездешнего люда. Вот они-то и должны были сплотиться, по замыслу будущего Хозяина края, в город электронщиков: отечественную «силиконовую долину». Эта мысль  родилась у Льва после того, как генсек Брежнев, которому доложили, что наступил момент горькой истины: нашим технологиям не догнать уж не наши технологии никогда: оно и ясно — пока у нас согласуют — все уже устарело , да и вообще, — гениально приказал больше ничего, раз такие дела, не изобретать, а только копировать готовое: добытое на Западе разведкой. Вместе с ошибками, слой за слоем, тысячи программистов передирали теперь один к одному секреты кибернетики столь скрупулезно, что наши спецы догнали «ихних» вмиг. Всякие шведы просто изумлялись, читая собственные, прямо с забытыми ошибками, старые программы в русском исполнении, возникающие вдруг виртуозными ремейками из ниоткуда опять! Запад трепетал. Их опять «умыли»! Ясное дело, что бесчисленные НИИ и КБ в стране не один год бились за право быстренько создать первый советский персональный компьютер и связующие сети. Дрались за этот «фронт работ» все: уральцы, ленинградцы, сибиряки, но пробил у Косыгина в Совмине свой секретный план действий под кодовым названием «Интерфейс» он: Лев Борисович Ерманов. Неспеша, обаяв всех столичных визитеров, он скрупулезно и четко выбивал для области заказ за заказом. Денег было полно: в Москве Льва ценили, благодаря чему он и создал в диком прежде речном краю свои «Острова изобилия», тот самый маленький рай кур и ветчины, строек и НИИ, вокруг которого на всем побережье уже провозглашали, как лозунг: «Хотим жить, как тут»! Ведь еще в те годы, избрав для выполнения заданной цели запретный «рыночный» путь, он предложил московским кураторам именно баш на баш то, что им и было надо. В обмен на те деньги, что пойдут вскоре из столицы бурным потоком не ему лично, а на электронику: эти самые микроЭВМ, он предоставил москвичам в виде «отката» нет, не банальную «долю», то есть взятку в купюрах, зачем! Ведь деньги были все равно для таких товарищей «не в коня корм». Он предлагал им — здесь, у великой реки, вернуть для себя то, что было утрачено ими с возрастом, — а другие, как ни в чем не бывало, имели и теперь, годы спустя: умение, как прежде, в лучшие их годы, получать удовольствие, радость от жизни. Хоть на денёк обрести вновь тот «утерянный рай», что был, вот досада, в изобилии и теперь у всяких «умников», — тех, кого не брали ни годы, ни водка, — а у них, хозяев жизни, — не было. Ведь теперь после андроповских чистоплюев вернулись к своим чинам и постам привычные степенные люди, следом за ними — те, кто был пониже рангом, все, понятное дело, с челядью. И опять, для ублажения их простых желаний и чаяний: таких, как, к примеру, свиные хвосты там, — те, что ближе к задку, — с капусткой на закусь, прочее подобное, баньки, пальба на зорьке по уткам, — пошли в ход «отдельные нумера», звучал ресторанный шансон: «Выплеснуть бы в харю этому жиду, что в коньяк мешает всякую бурду…».

«Был бы кореш старый — он бы точно смог, только, бляха-муха, он мотает срок...».

 Однако было уже ясно — все не то! Нет, конечно, подавалась повсюду, как раньше, и такая, венчающая вечные ценности эпохи, классика, как колбаса под рижский ликер. И местную фирменную водку с кореньями «Золотой гребешок» все также дарили гостям, как сувенир, — бойцы Мартемьянова доносили... И колбасы этой по-прежнему было пять сортов: причем клевета, что ее всю сожрали именно тут, как стали роптать вскоре. И профессионалки любовного фронта в тех баньках трудились, — но этого было мало, такого счастья и повсюду хватало, не это стало основным. Главным оказалось местное, только здешнее ноу-хау!
 В чем ведь была, хоть тресни, основная проблема солидных людей?
 «Все есть — удовольствия нет».
Не спасали тут и «сопровождающие» тех товарищей дамочки — потасканные, не забавные и не вкусные, без особого ума и былой красоты, давно и глубоко пьющие и усталые. Это их потом  списывали в утиль — пиво подавать, рыбу чистить, полы мыть, туда и дорога. Ясно, что и беседы с ними дорогих гостей были — тоскливы, проку — никакого. А ведь тут, рядом, имелись такие дивные городские холмы с лесом на обеих кудрявых вершинах, — большой, и малой, синие загородные дали вокруг, и конечно — великая река. Оставалось лишь только, чтобы хоть кто-нибудь, да сказал угасающим мужикам вновь про то, что те и сами знали когда-то, да забыли: «Посмотри, как все красиво»!

 И чтобы они — поверили. Сам видя все это, Лев гениально рассчитал, что гостям надо: вернуть, отдельно — каждому для себя, этот утраченный ими «красивый мир». Таков и был его проект, для всякого дорогого гостя — индивидуальный, чтобы затем он мог бы сказать те самые слова: «посмотри, как все красиво», уже и самому себе тоже. И потом стремился в свой утерянный было, и обретённый тут, рай, вновь и вновь.

Выручала в деле достижения будущего изобилия края Волга. На островах, под шашлычки у пристани катеров, где были пирсы, под приглядом специальной обслуги в штатском, матросиков, «водил» и «разводил», как раз и ковался скорый залог и почин чудес и секретов местной электроники, а затем — и процветания всего края. Секрет же главного успеха был прост и завораживающ. Лев направил весь процесс на деловые рельсы, ведь он использовал запретный во всем остальном рыночный путь. Но это был не простой, а единственно возможный тогда, зато расцветший после андроповских строгостей до ошеломляющего изумления рынок: рынок радости и известной русской мечты, которая именовалась не словом «успех» — как у американцев, и — была это также не бюргерская желанная сытость немцев, а называлась эта мечта двумя словами: «другая жизнь». Для всякого русского она своя. Для гостей островов предлагался — «веселый мир», которого уже нет у них, сорокалетних, в реальности. Вернуть для них утерянный рай! Тот, что был у каждого из них когда-то, до успеха, почета и должностей: веселый мир — мир беззаботного благодушия, беспечной доброжелательности и веселья, без претензий и поползновений, интимных ли, денежных, — всего того, чего не осталось «в реале» у них, ставших в зрелые свои годы «из ничего всем», да и ни у кого больше не было. Разве что в среде умников хрЕновых, но таких меж них не имелось. Для прочих же радости весёлого мира и были той самой «другой жизнью», куда безнадёжно стремились многие.

Ведь недаром в те годы все, кто попроще, слушали всяких там «итальянцев», или — ямайских мулаток «Boney M», ещё — роскошную шведскую «АББу». Ценился не пошлый, слезливый шансон для жирных импотентов: «…Ых, какая женщина, мне б такую…», которого хватало во всех баньках и охотничьих домиках. И милы были не потрепанные затейницы от Треста ресторанов и кафе, знакомые еще с комсомольских гульбищ с дежурными ладно бы — райкомовскими активисточками, а то и — замызганными, известными своим зычным хохотом, жрицами гостиничных эскорт-услуг, что расцвели после Московской олимпиады «под колпаком у Мюллера», — а влекло к себе в этих не жарких краях — иное: «Что-то южное, знойное, смачное».
Вот она какая была, эта русская «другая жизнь», мечта в стиле «Ла винила-текила», том стиле, который станет столь известен в скором, неведомом всем им пока, будущем. А тогда — кто тогда мог об этом догадаться? Только Лев! Ясно, что в целях секретности цикл должен быть замкнут. Для кого заказы выбиваются — тот пусть и постарается. «Шарашки» были поставлены на самообслуживание. И комитет комсомола именно их учреждения играл тут наиважнейшую роль. Ведь секретные испытательные полигоны, куда с тайной пристани в камышах уходили по Волге «Кометы», находились как раз на тех островах, на которые возили отдыхать также и московских гостей: имевших безбрежные денежные фонды будущих заказчиков «нестандартного оборудования», производимого в городе. И все тут, на островах, знали лихого комсомольского комиссара Евгения Грушевского, верную боевую подругу Юлю и его веселую свиту. Вот каким он парнем был! Вот каким был тот Город на синем побережье, где над двумя кудрявыми макушками зелёных холмов, большой и малой, разливались пылающие закаты, по глубоким оврагам журчали ручьи и не умолкали в кустах, как вешний гром, соловьи в конце мая, а каждое утро из-за бескрайнего разлива реки вставало огромное солнце, в сиянии которого Город тот растаял за розовым морем памяти, как сон.

                Глава 5.

      Там, где под пампасами бегают бизоны.

1. Там, где под горою стелятся промзоны, и над побережьем закаты словно кровь, паренек кудрявый жил, и не знал резона, чтоб смотреть девчоночьи фильмы про любовь. Звали его красивым именем Евгений Грушевский, и не был он до поры ни пламенным комсоргом, ни, тем более, героем-бойцом.
Будучи совсем «мелким», он интересовался абсолютно всем, был романтик в душе, воспитанный на детских повестях про моря и пиратов, и желал и друзьям, и чужим людям только хорошее. Но к четырнадцати годам своим вдруг обнаружил, что кроме веселого мира вокруг, в солнечном городе, помимо тысячи увлечений и светлых далей, есть еще на свете и кое-что, а именно, «одна маленькая штучка» — там , у него внизу: рвущийся к солнцу резвый конек, который бурно просился на волю, но тотчас хотел, чтобы его скорее разместили куда-нибудь в уютное стойло к щедрому водопою. Юный всадник прямо уж и не знал, что и делать с взыгравшим некстати дружком. Пришпорив его, он честно устремлялся порою к рывку в небесное зарево восторженного облегчения, снедаемый пеклом страстей. Но при этом не расходовал себя, как иные — понапрасну, зря и постыдно, в синий простор, а, отучившись и быстро вырастая в должностях , вскоре делал карьеру: удалым акробатом карабкаясь вперед и вверх — по налитым кровью и соками жизни бугристым узлам созревшей в Городе вертикали власти навстречу своей юбилейной вершине: личному тридцатилетию, где его ждал салют долгожданной удачи, — обкомовские партийцы уже открыли ему объятия. Салют этот обещал прогреметь вскоре — после ещё одного намечаемого события: предстоящего празднования «прощания с комсомолом». Многим членам их комитета как раз этим летом одновременно «выходил срок» — им исполнялось по 27 лет, после чего старшего из них — Грушевского стопроцентно брали в Обком для выполнения специальных поручений. Так что дел и побед хватало. Но и карьера не дала успокоения всаднику. Ведь не это вовсе в жизни было надо ему, не должности, — а чтобы его любили! И хотя у него уже давно имелась жена, были другие дамочки и барышни в «рыбачьих» и «охотничьих» домиках, на выбор — все не то! Так как им всем хоть что-нибудь от него, да было за «это» надо. И только одна оказалась иной — лишь ей нужен был он сам, его «комиссарово тело» и жар души. Кажется, и у нее был муж. Или нет? Это было совершенно не важно.
Он не был жалким сластострадальцем: мог запросто обходиться без «этого» сколь угодно долго, даже не вспоминать. Не был вовсе голодным: в «баньках» за городом, «приютах рыбака», во время слетов и за сценами конференций мог иметь любого счастья, сколько душа пожелает, не в том дело! Давно уж со смехом вспоминал он свое подростковое открытие, когда у него, — еще вчера собиравшего марки и значки, — вдруг обнаружилась новая проблема: она проявилась как раз в том , что при нем: в его личном «хозяйстве», была, оказывается, помимо рук, ног и головы, та самая проклятая «штучка», которая болталась совсем зря и которую теперь непременно требовалось куда-то засунуть, чтоб не ломило, распирая жаром и зудом, не надоедало, не отвлекало от интересных дел. Нет, для него «это» было совсем не главным, имелись дела куда занимательнее, и держать себя он мог без всякого душевного напряга в богатырском своем спокойствии и терпении запросто: хоть с женой, если вредничает, а надо, — так и даже не думать про «это», — легко! Не в том дело. Просто, он влип в последнее свое комсомольское лето, как кур в ощип, в иную пучину: его впервые в жизни и навсегда охватила всепожирающая страсть. «Она», избранница этой его страсти, не была никакой ни — идеальной, ни — роковой, женщиной , просто — той самой «плохой девчонкой», о которых пишут романы. И модная в восьмидесятые годы «вареная» джинсовая ткань тех чудных штанишек, что едва не лопалась, обтягивая с тыла изумительные, словно две дыньки, округлости спелых форм ее ягодиц, выводила его из себя, бросая в жар, в холод, в мрак, заставляя забыть обо всем. Жизнь его, повернувшись к нему таким же точно «тылом», превратилась тоже в две половинки:  постылый дом, и — жгучая новая страсть. Она, прошлая его жизнь, разверзглась, как этот «тыл», раздвоилась. Наяву ли на службе, или — во сне дома,  он видел только те, милые «дыньки»: которые всего лишь миг назад ещё, как скрывались, скучая, под тёплой на ощупь потертой джинсой , и вот уже, один лишь рывок, — насколько позволяли приличия в смысле времени и места, — и он снова имеет их, такие теперь прохладные, гладкие, не стиснутые более синей, с клепками, американской тканью, так легко соскользнувшей в который раз к загорелым коленкам, в своих жарких ладонях, — в последний сладостный миг перед тем, когда для него мерк полуденный свет или пламя заката, день, вечер, утро — всё исчезало и гасло, и он, сломя голову, опять и опять с гибельным восторгом безоглядно устремлял себя в судорожно сопротивляющиеся глубины, без слов и всхлипов, без всяких ненужных разговоров, с неровным, но яростным напором только туда, вперед и вверх — к вспышке солнца в разорванной мгле. Он грезил лишь этим — независимо от того, вечер ли был вокруг или день, дом или работа, явь или дрема. Представлял снова и снова, и все это — для того лишь, чтобы вскоре, уже реально, а не в мечтах, в сотый наверное, раз увидеть под собой опрокинутое навзничь, измусолившее его дорогой галстук тушью с ресниц родное желанное зардевшееся лицо. И песня его любви, сочинённая не им, а теми самозваными рокерами из подвалов и котельных, с которыми было недавно поручено бороться комсомолу: ведь это они сменили укрощённых и прирученных к началу восьмидесятых «исполнителей бардовской песни», — звучала в его душе: «Я хочу быть с тобой. Я так хочу быть с тобой — и я буду с тобой». Он не боялся и не стеснялся, потому что не имелось в этой части его служебного существования ничего нечистого и порочного. А была - только она: чистая и светлая, юношеская не по годам испеляющая страсть, его Песнь песней, и ради нее лишь и был им организован позднее тот самый, памятный их коллективный «секс-тур» в кемпинг, — а жена все слала и слала жалобы в партком. Слала и слала.

Его вызывали на бюро и на пленум, совали в нос каллиграфически исписанные супругой листки, — все они, старшие партийные товарищи, — а он ничего не мог сказать им. И лишь однажды, забывшись, в сердцах вставил своим оппонентам, вместо вежливого ответа, по самые их лопоухие уши, то самое, свое, — горячее, упругое, мощное, неведомое им, слабакам, — сочное, что ввергло их в шок и трепет:

— Что бы вы понимали, импотенты!

2. Ведь он, любимец Хозяина области, мог говорить все, что душа пожелает.
Вот ведь как! Будучи совсем «мелким», и, обитая со своими родителями, которые вечно решали собственные проблемы, — причем столь нудно и бурно, что им было не до него, — с глупой сестрой и дедом-лауреатом в шикарной квартире их элитной «сталинки», он в большой сытой семье всегда оставался одинок и мечтал о волшебной палочке, способной осуществить детские его чаяния и мечты:  быть вовсе не «важным», как желали многие, но — любимым и нужным. И вдруг, по мере вырастания из коротких штанишек, оказалось, что она у него есть, была всегда. Все уже имелось при нем, просто он о том не знал — ведь ничего еще не ожило в будущем комсомольском вожаке до той поры, пока не закрылась та «белая дверь» с нарисованным на ней зверем: тигром, а может — жирафом, в детскую комнату его ушедшего прошлого. А теперь, когда детство растаяло, имелась не палочка — целый маршальский жезл, указывающий путь к любви , а значит — и нужности его хоть кому-то: источник той самой радости и восторга, и неизъяснимого, нескончаемого удовольствия от реактивного, как в детской песне, «полета над миром сонным» — туда, в тугую, сладостную высь, к страстной вспышке солнца в душной потной ночи. Причем женился-то он рано, как это и было положено по негласному уставу его команды, но понял всё не по-детски, а по-мужски только к двадцати семи годам.

И способствовал его обучению Лев, — когда Орготдел Обкома прикомандировал в ведение Грушевского «группу специального назначения» от Треста ресторанов и кафе для выполнения особой миссии: помогать хозяину в осуществлении его проекта возрождения любимого края. Для этого предстояло завлечь сюда кого надо из Москвы на изобретенную Львом приманку. Ведь в здешних диких пампасах, среди трущоб и недавнего бездорожья, Лев сделал невозможное. Что было тут до него? Что знали эти люди, редко доживавшие до старости, но рожавшие-таки детей? О чем думали они: про «треснуть водки», про «дать кому-нибудь по морде», про свои «Жигули» и большие ни про что, — первую половину жизни день за днём выпивая в гараже, а вторую — по полгода бесплатно лежа-полёживая в больнице? Все радости аборигенов, а они были диаметрально различные для каждого из них в молодости и зрелости, — походили на искусственный, чудной и диковатый праздник Седьмого ноября. Тоже разделённый на две фазы. Когда после утреннего странного пьяного веселья: на демонстрации под хмурым небом краткого холодного дня, - в туманном полумраке , средь стылых луж и кумачовых полотнищ, под грохот оркестра и вопли «Ура!», которые ухали над площадью — где-то там, где были трибуны, - предстояло лишь скучное вечернее похмелье у телевизоров в крошечных комнатках долгожданных новых квартир, прячущихся в перекрестьях ледяных, пустынных и тёмных, безжизненных улиц, что глухо молчали, озаренные мерцающей иллюминацией , за окнами одинаковых, похожих на бараки, домов. В них, этих квартирах, тлел унылый просмотр «Огоньков», а вне дарованного трудящимся личного уюта, — к ночи поближе снова полыхал краткий разгул отчаянной и бесшабашной страсти и молодецкой удали в «общагах». Откуда, если повезет, уже очередным их обитателям тоже удастся когда-нибудь перебраться в такие же собственные жилища, чтобы оставшуюся жизнь делить там метры со своими выросшими детьми, болеть в тех своих семейных обиталищах и умирать. Этот круговорот страсти и тления перед неизбежным концом казался незыблем и вечен. Вспышками меж серых будней были Женский день, Новый год, «майские» в «деревне» и на огороде. Город не знал иных праздников, — как вдруг получил «дольче виту». «Другая жизнь» — извечная русская мечта. Ведь утопая во мгле и сугробах, тут всякий знал о том, что есть и сладость юга. Да и в этих краях тоже все равно иногда кончались холода, и наступало яркое лето, когда средь зноя гремели веселые песни, пели трубы, — и вот уже любили и танцевали, как где-то в Бразилии, и здесь: в специальных местах даже в ночи. Такое тоже было всегда.

Лев — царь пампасов, был в подобных делах осведомлен, и — «поставил их на поток». Дал «это» городу. И хотя видели и знали про данное чудо не все, а лишь  немногие: кто хотел и мог, но оно тут — было! А в других краях не было и такого. «Шарашка», имевшая в кудрявой зелени волжских островов свои базы и испытательный полигон, к тому же — бившаяся с конкурентами из других городов за столичные «заказы», не могла остаться в стороне. И, конечно, тут был задействован комитет комсомола.

      Комсомольский лидер сделал гениальное открытие. В отличие от него, молодого и рьяного, старшие товарищи, что приезжали из министерств, заграбастав все блага, с годами невозвратно теряли главное: безмятежность существования, что была в молодости. А ведь именно она, вдруг обретённая снова в зрелые годы вновь — и есть то самое вожделенное «благополучие», а не деньги, статус и колбаса. Благополучие — как умение получать радость и удовольствие от всего вокруг: от себя самого и от всех, кто рядом, без зла, зависти и корысти — и, конечно, любых подвохов. Способность, как прежде, испытывать наслаждение просто от жизни: от дивных далей, от музыки и бесед, — вот что такое желанное благополучие.
То, что каждый из них имел юности, пока еще не спился, не ожирел, не погряз в этих «гадских бабах», которые «надоели», а — надо, а уж не выходит: простатит. Вот что все такие персонажи хотели вернуть.

Тут-то для этих целей и имелись «они».
Не «дежурные блондинки» от милицейской «фирмы», а другие — забавные, живые и непосредственные непрофессионалочки. Они числились «в штате» при ресторанах и кафе. Но были не «жрицами любви», а теми, которым — «интим не предлагать». А и не надо: седые, в последней стадии алкоголизма «папики» на пятом-шестом-седьмом десятке все равно были ни на что путное давно не способны. Зато «на коленках посидеть, на столе потанцевать, в лысину поцеловать, песенку спеть, — контракт подписан!», —  это у милых созданий, украшавших «фуршеты», выходило здорово. Правда, не всегда удавался пункт: «А поговорить?»!
Подводило отсутствие образования. Вот тут-то для решения общей задачи на званных представительских приемах в помощь «штатницам» и задействовалось «ноу хау» — а именно, жизнерадостные, культурные «внештатницы» службы эскорта. Те, что днем не спали, как девушки, что были «в штате» треста ресторснов, а на своей основной работе в почтовых «ящиках» как раз и занимались теми самыми «заказами», — вот они же по вечерам «занимались» самими заказчиками. Это былое целое искусство!
Ведь еще вчера их, чистеньких, воспитанных, худеньких, часто даже и не разведенных еще, а замужних, привлекали по просьбе начальства разве что для предварительной, перед приемами гостей, резки салатиков к «горячему»: мясу с черносливом в фирменных горшочках. Да для вечерних посиделок в приличных заведениях с нужными их директору или его «заместителю по режиму» местными гаишниками, контролерами, иногда — медиками. А тут такое доверие: «развод москвичей»! Ничего этого еще не знал собеседник Смирнова тогда, «в детстве».
Но разговор в курилке на «черной лестнице их шарашки» его озадачил. Про гаишников-то он слышал.
Ай да Натулька! Неужели и она этим занималась!
 
— Выходит, я ее совсем не знал. Да что там, я же говорю — я и Тому так и не узнал за все время нашего «романа», ни о чём не догадался. Меня удивила, правда, одна деталь: в такой жаркий день выйти на улицу в юбке пусть и из высококачественного, но — кожезаменителя, — разве можно! Ведь что там внутри будет к полудню — квашня! А они же не на день глядя, они — после ночи прохладной явились. Ясное дело: чуть подремали где-то — за столом ли, или на стульчике в подсобке до первых автобусов. Толком не проспались, Валерку где-то встретили, и — вперед, кофе с абрикосами пить. Вот он — еще один секрет! — произнёс собеседник Смирнова, вслух повторив то, о чём с испугом подумал на солнечном крылечке тогда, «в детстве», сам испугавшись неясной догадки, что открылась ему в то утро, так ничего по сути не прояснив.

Ведь от того внезапного озарения, что было навеяно ему воспоминаниями о событиях прошедшей недели, и что так поразило его на утреннем крылечке при виде обеих Валеркиных спутниц: как явившейся в столь экзотическом виде былой его сокурсницы-«колхозницы» Наталии, так и ее утомленной солнцем спутницы, он опять едва не упал с единственной ступеньки. В точности, как от аналогичного удивления неделю назад, на лестнице их институтской курилки, хотя на этот раз ни единой затяжки не курил.

— И этот секрет ты двадцать лет разгадывал, — засмеялся Смирнов.
— Ну, я ж постеснялся прямо спросить. То-то в отделах у нас все шло так гладко: самообслуживание!
— Триумф воли Льва!

        3.Сначала, словно Бог, он создал в диких пампасах у великой реки земной рай, «дольче виту», и это был его Проект номер один. Потом в новообретенной им для себя и соратников земле молока и меда осуществил было уже и второй свой план, названный им Проект «Интерфейс», чтобы собрать с помощью будущих информационных сетей, — которым и имени-то такого: «Интернет», никто не знал, а было лишь что-то тайное: для армии, — всех своих подданных под отеческое крыло.

И вот, когда все уже было готово: первые, выпускаемые на Серийном заводе, микроЭВМ «Электроника» поступили для освоения в «шарашку», где, не ведая ни о чём, беспечно ковал свой служебный успех будущий руководитель группы молодых специалистов, — случилась «гибель Помпеи».

Неведомый Билли Гейтс, конечно же, еврей, в каком-то гараже с подачи ЦРУ паял себе паял, как и они, — и напаял что-то явно не то. Операционная система “Windows” в «нестандартное оборудование» — «не влезла»!
Грандиозный вентилятор, что был внизу стола оператора — влез, а Windows — нет! А без него было теперь — никак, хоть убей! Проклятая буржуйская техника снова «ушла вперед».

— Между прочим, Юрчик в своей научной работе занимался как раз этой операционной системой, — вспомнил собеседник Смирнова.
— Ну вот видишь. «Жил Билл, пил Билл и курил Билл», — как там у Макаревича. — И Россию-матушку не любил Билл. Что надо было теперь  сделать?
— «Убить Билла». И его «сподручных»?
— Правильно.
 
«Кто на новенького!»

— Так что наш друг Гена, этот рыцарь при плаще и шпаге, в шляпе набекрень, еще должен был появиться. Сам Лев, Хозяин региона, был уже стар, чтобы спасать «нестандартное оборудование», он устал от этой жизни и потому с началом горбачевской эры со спокойной душой отбыл в Москву на пенсию. И, поселившись в элитной башне розового кирпича в Денежном переулке, до самого двухтысячного года с глухим рыком курировал оттуда жизнь оставленного им края на синем побережье, где он осуществил главный, первый проект своей жизни: проект «дольче виты» в созданном им чудном городе. А второй проект: силиконовой долины, — у него не получился.

Жаль, но бывший Хозяин края и не питал иллюзий — ничего уже не могло получиться в принципе. Мягкотелое брежневское время, сытое, тёплое, слепило слишком большой пряник в ущерб кнуту, а ведь было известно: чуть отпусти вожжи — и все посыпется, рухнет. Любитель джаза Андропов, ценивший новации, оказался «умником» — его-то последователи потом всё лишнее и устроили. Испугались когда-то повторения Новочеркасска, дали работягам зарплаты, «Жигули» для «левых» доходов, буржуйские отдельные хоромы.  С, опять-таки, — личной, кухней, балконом, подарили два выходных, а кто всё строить станет? Узбеки и таджики из стройбата Артеллерийской академии со своим прорабом Равшаном Джамшетовичем и дивизионным «зампотехом»: вечно поддатым майором Шнейдерманом во главе, что ли, опять? Да они свой собственный Дом офицеров на Липовой Горе целую пятилетку строили, а потом облицовка обывателям на головы падала, Герб страны с козырька над входом обвалился! Плохая примета. Нет, не в стройбатах и не в таджиках была сила. Чьими мускулами возводились в крае мосты, корпуса, даже свинарники? Птицекомплексы? Все тем же ГУИНом:  империя этого «Управления» была не скромней гулаговской. Контингент пожиже. Но — зеки! Уж кто, как не Лев, это знал. Неужели кто-то верил всерьез, что железные сталинские наркомы боялись анекдотов, рассказываемых по пьяни здешними скоморохами? Нет, это был только предлог — чтобы лесоповал, бывший тогда таким же источником валюты для страны, как потом — Уренгой, пополнялся не только уголовной спившейся голодранью, но и — крепенькими селянами, городскими мастеровыми, теми же «умниками», дружившими с гимнастикой. «Знак ГТО на груди у него? — Больше не знали о нем ничего!» Нужен — «плечистый и крепкий»! Для того и смертниую казнь после войны отменили — заменили на «четвертак». И Лев не испытывал никаких душевных мук от того, что накануне своего назначения в Обком на Волгу лично находился в бывшей «столице Войска Донского» Новочеркасске во время «событий», где эти, — «в футболках и в кепках», — получили то, что следовало.
«Кнут и пряник — иного метода не дано», — так неоднократно говаривал Льву его давний друг, директор главного городского птицекомплекса Яков Семенович Цесин в своем большом личном коттедже во время их дружеских встреч на весенний праздник, хотя оба были атеистами, и что им тот Египет! А еще они были земляками по их родному Смоленску: оттуда, а вовсе не с Дона, как указано в официальной легенде, происходил Лев, который полностью разделял истину: нужен крепкий кнут. Кнут, чтобы вернуть то, что почти угасло. «Архипелаг «ГосЛаг», вот, что это было до сих пор: сидельцы — зеки на зонах и «вольняшки» — рабочие на заводах, те же стройбаты, вольные стройотряды весёлых студентов и умные инженеры в «шарашках»-НИИ. «Промзоны» в любом областном центре занимали полгорода, как и здесь. Производственные цеха, титановые, сверкающие гофрированными сферическими крышами ангары, складские кирпичные сараи, крытые гаражи зимой и летом были окутаны клубами пара, что поднимался от надземного спрута теплоцентралей, змеящихся всюду и увитых поверху стекловатой. В канавах текли, сверкая перламутровым великолепием разводов, ручьи, среди величественных цитаделей фаллически торчали трубы, извергающие из утолщений своих — там, в небе, где были жерла, — разноцветные дымы, сквозь которые мерцали и ночью и днём далёкие прожектора. А когда темнело — то было видно, как вдали, за городом, куда уходил кривыми улочками покосившихся утлых изб «частный сектор», горел над промзонами в тёмном небе факел сжигаемых отработанных газов, и слышался неясный тревожный гул, исходящий из самого чрева всего этого, живущего вне воли людей, существа. Существо круглые сутки дремало, урчало, питалось и что-то переваривало, то есть теплилось своей жизнью — там, на скрытом заборами пространстве охраняемых день и ночь «территорий». За этими заборами с родной глазу «колючкой» поверху, «вертухаями», КПП, что тянулись от «спальных районов», пересекая город, повсюду, и существовал этот промзоновский архипелаг, а это значило: Система жила. Куча простого народа, тётечек, розовощёких мОлодцев и крепких, как грибы, дедков с лихим прошлым служили в системе «ВОХРы» — как встарь. Все они прекрасно жили: при пайках, гимнастёрках и льготах, — часто и по соседству: кучно на одних и тех же улочках «частного сектора», а их начальство — в немногочисленных, жёлтого цвета, пятиэтажках-«сталинках» в центре. Ведь исключительно на них и держалась Система, ставшая основой новой цивилизации, что возникла тут на пустом месте, где до появления Льва вот уж полвека, как не было ничего — лишь свистели в диком поле степные ветра. К восьмидесятым годам «режимные отделы» при предприятиях, захиревшие было, опять расцвели, и начальник каждого из них снова стал вторым после директора человеком. Но не поздно ли? Народ был уже не тот: слушали, что не надо, болтали погаными своими языками. Думали!

Чтобы загонять этих алкашей на заводы, — и только там, кстати, следовало выделять квартиры, а кто ещё свеж и молод — тех на БАМ, на нефтяные прииски, в «колхозы» — всюду, куда надо, в качестве пока «вольняшек», а надо будет — так и «ЗеКа», — требовалась настоящая армия «секретных сотрудников»: вербовщиков, наводчиков, пусть даже провокаторов. Ведь методы вербовки стары, как мир: «разводка», «кидание» и — «деловое предложение». Однако вместо кнута и «охмурёжа» слишком увлеклись «пряником». Нововведения горбачевских восьмидесятых Лев презирал всей душой. Так что какая уж тут «силиконовая долина» на Волге — снявши голову, по лысине не плачут! И он не жалел о неудаче своего второго проекта, тем более, что у идейных наследников здешних повелителей кур былых времён теперь наготове был проект третий — план возмездия! Слава богу, еще со времен Московской Олимпиады была воспитана целая когорта надежных ребят. Не только «пиарщиков» — заводил, но и тех, специально командированных в Москву, «практикантов», кого тогда, в восьмидесятом, внедряли в толпу — под видом «спортивных фанатов» приглядывать и слушать, особенно в день, когда вместо олимпийского праздника вся Москва устремилась на те, ненужные похороны. Довезли «кони привередливые»? А нечего было через флажки! Что ж — когда-то и у него, Льва, «порвали парус». «Каюсь»? Нет, неправда — он не продавал душу, это ложь, и он — искупил старый грех, создав на приволжских холмах город Солнца, и — счастья, — взамен того, расстрелянного, и ему не в чем больше было каяться. Только вот порой, лунными ночами, под окна подъезда элитной жилой столичной башни-многоэтажки розового кирпича в Денежном переулке, где доживал свой век он, почетный пенсионер,  лауреат и герой труда, прибегал неведомо из каких сырых оврагов огненно-рыжий пёс.

И тогда, сквозь тяжелую от лошадиной дозы снотворного вязкую, липкую полудрему, великий мудрец слышал, как тот, задрав к светлому беззвездному небу мокрую оскалившуюся морду, в серебристой от лунного небесного света, глухой и зыбкой московской предутренней мгле, словно зовет кого-то к себе там, внизу: не знающий страха, истекая жаркой слюной — воет, лает.

И одна лишь последняя святая цель его жизни не позволяла сделать ему, брошенному всеми, давно желанный шаг.
 Туда, вниз!
И цель та была — возмездие. Не было уже сил для свершения плана? Нынешнего, завершающего?

Что ж, пусть этим занимаются молодые. Но молодые-то его и подвели. Да так, что он не мог больше молчать. Сначала всё шло по «плану возмездия»: в Городе, как и всюду, тлела политика тихого саботажа «новых веяний». В Обкоме один за другим менялись смешные Первые секретари — мелочь, не чета ему, однако затянутая бурой тиной вечного покоя тихая заводь «красного пояса» жила себе, как встарь: платила партвзносы, сохраняла в девственной целостности на стенах кабинетов святые портреты, а на милицейских фуражках — гербы Союза, ходила на митинги и выборы и голосовала, как надо. Так как свято верила, что пьяный сон «московского наваждения» закончится: вот-вот уже помрет старик «ЕБН» — и «все вернется», ведь зачем начальству менять все, что оно имело для себя бесплатно, на малое: не идиоты же. Как вдруг в начале «нулевых» годков в крае произошла катастрофа. И одним из её виновников оказался любимый его ученик, вскормленный в гнезде орла и — возглавивший теперь чужую стаю. Лев, былой царь пампасов, земли и неба, породивший Грушевского, как явление, лично и подписал ему, — как, впрочем, ранее — и его забывшему страх новому «шефу» области: Фомичу, приговор.

— И что же «ваши» не помогли Губернатору? — спросил собеседник Смирнова.
— Как же не помогли? — засмеялся тот. — Ведь я возвращаюсь.
— «Возвращение Бессарабца»? — поглядел на него бородатый. — Ну, если только! Но это будет уже следующая история. А пока девчонка, дочь его, умирает в яме.
— Не умрет. Ее бы спасли по-любому, даже без меня. Хуже — другая дерзость. «Они», победители, там, в Городе, заявили, что и Президент, мол — такой же «их человек», «поставленный на объект»: на всю страну то есть, согласно заданию. Чтобы попридержать в сохранности до поры — а затем «сдать по описи» страну вернувшимся прежним степенным людям. «Настоящей власти», которая всего лишь, — а вы как думали, — «выходила покурить». Многие в городе теперь и вправду уверены, что «Путин их сдал». И вот этой-то наглости Гене с его корешами мы простить не смогли. Это и была «ошибка резидента» Муравьина! Нашел прикрытие! А ведь даже вашего комсорга, парня без особых принципов, они не смогли заставить играть в своем кукольном театре — не удержали птицу в клетке. Помнишь: «И до чего ж порой обидно, что хозяина не видно — в даль и в пустоту уходит нить».

И в процессе представленья вдруг возникло впечатленье: кукла научилась говорить, да еще и летать, вот ведь орел! При этом выдала та птичка в гордом своем клекоте такое!...

— Куда же он улетел над синим побережьем? — спросил Смирнова его бородатый собеседник. — Этот наш «орел скалистых гор»?

— Когда стало ясно, что впереди-таки — большие перемены: бывшие комсомольцы вовсю уже курировали расплодившихся по подвалам и котельным музыкантов и возглавили первые кооперативы, поставляя из Польши «видики» и джинсы, — то в среде степенных людей возникло решение — «пусть все идет, как идет, но хозяевами будем — мы». От имени обосновавшегося в Москве в Денежном переулке Льва Грушевскому еще после первого путча и было сделано то самое заманчивое предложение, от которого невозможно было отказаться никак: возглавить в Городе психотерапевтический «лечебно-реабилитационный Центр», чтобы собрать в одном месте различных кандидатов на скорую утилизацию: алкоголиков, дурных, запуганных жизнью и «всеми брошенных», прочих убогих. Это было необходимо для создания сначала — банков их адресных данных, и затем — для дальнейшего проведения оперативной работы с будущими «клиентами на развод». Ведь именно они, — ведомые в ловушку судьбы опытными «сопровождающими» из числа ветеранов вечной милицейско-тюремной агентурной сети, — и должны будут составить вскоре костяк кадрового состава разных «сетевых маркетингов», банковских и кредитных пирамид, понадобятся для такого дела, как продажа «стрючка» в «фанфуриках» и всякой копеечной ерунды: препаратов из скипидара и рыбьего жира по цене в половину пенсии через аптеки, курируемые мэрией: хотели своего поганого «рынка» — получайте!

А также — для формирования нужного «административного ресурса» в боевую пору выборов. В мирное же время именно они по указанию кураторов сгодятся и в качестве списочного резерва «партий», как «подсадные утки» в «активных мероприятиях» и, как подставные лица в судах, также — для организации пикетов и митингов, а после — и для квартирных афер в виде наводчиков, вербовщиков, провокаторов, а потом — и жертв. Золотое дно, Клондайк!

 И что же? Грушевский не просто отказался.

— «Я себя не на помойке нашел», — вот тогда-то он именно так и заявил, мондюк этакий. В лицо былым соратникам: мачо — он ведь, и вправду, во всем — мачо. Причем, самое мерзкое было даже не «что» он им сказал, но, главное, — «как»: нагло глядя в глаза, уперев ладонь левой руки в край стола, а правую ладонь — заложив в карман брюк, склонившись над столом этим перед ними, словно коршун какой, заставив съежиться. И вот этого: своего позора, — они ему-то и не простили. Чистоплюй! Ведь он плюнул, можно сказать, в них во всех: тех, кто из ничего стал хоть кем-то, чтобы давить этих хреновых умников и красавчиков — давили, давили, а они опять понарождались неизвестно откуда. А вместе с ними —  бесчисленные «деловые», «боевые»,  и мастеровые на все руки — этих скондачка вообще не возьмешь. Недобили породу! Вот и бывший комсомольский секретарь вошел сначала — в Городской союз предпринимателей по части сахарного бизнеса, снюхавшись с арендатором свекольных плантаций, еще одним орлом сахарных прерий: Серегой Фроловым. Для степенных людей тот поначалу тоже казался своим в доску, даже аккуратно платил партвзносы — как вдруг ни с того, ни с сего, уже после выборов, отказался отдать Чебуракову и его сладкой Империи Шемуршанский Сахзавод!

— Я встречался с ним буквально вчера по пути из Саратова — рассказал все это своему бородатому собеседнику Смирнов,  — ведь вскоре и ему потребуется помощь:  на партнера Грушевского по бизнесу, Сергея Фролова, «у них» нашелся «компромат» давно минувших лет.
— Забеременевшая некогда подружка? — спросил Смирнова его  собеседник.
— Отнюдь — он примерный семьянин. Был до недавнего времени. Ему инкриминируют иное: святотатство! Якобы в дурной юности Серега Фролов похитил местную святыню — чудом сохранившийся на порушенной шемуршанской церкви, которая служила у них на селе в советские годы складом матрасов и инвентаря для приезжавших каждое лето полоть, а осенью — рубить свеклу, в здешний колхоз «заводских», — крест!
— И «институтских» — тоже, — засмеялся собеседник Смирнова. — Только, насколько мне известно, имя того, кто увёл этот крест, было не Серега, а Андрюха.
— Тебе виднее, — усмехнулся и Смирнов. — Но не им. Уж сколько он, нынешний хозяин сахзавода, ни доказывал, что тогда, четырнадцатилетним пацаном, был на учебе в Сердобецке — ему не верят: мол, дело было летом — какая учеба!
— Экзамены в техникуме.
— Это ты им расскажи. Но у нас на «них», врагов Фролова, найден компромат покруче — убийство! Совершенное тем же давним летом — труп бедняги целую неделю плавал в местном пруду под солнечным пеклом в сидячем положении.
— И это происшествие мне известно. Так что ж?
— А то, что у нас есть информация, что все эти годы данный труп лежит в могиле, отделенный от головы.
— Ужас какой. И вы узнали, где череп?
— Догадываемся. И — добудем улику, когда я вернусь в Город — для этой цели у меня имеются верхолазы из вьетнамских джунглей. Что может быть лучше плохой погоды — была бы только ночка потемней  ! Но дружба с Фроловым и его соратниками из депутатской «семерки непримиримых»: Борщаковым и Русановым, — не главное прегрешение вашего бывшего комсорга перед теми, кто «вернул себе сегодня по праву Любимый Край»! Ведь с тех, дерзких слов, сказанных Грушевским тогда, на последней полуподпольной партконференции , сначала — всем им,  «нашедшим себя на помойке», а позже — и «кураторам» из будущей бензиновой компании: лично «Вите-афганцу» и «Гене-чекисту», закончилась прежняя простая история комсомольского комиссара и его любви. И началась другая: одна из сотен историй про то, как закалялась сталь.

  — Странное дело — ведь он так и не оставил свою бедовую «уличную» «вареную» любовь, - проговорил Смирнов. - Хотя и не ушел из семьи — не смог бросить детей. Но все эти годы и та, вторая, следовала неотступно за ним, став настоящей боевой подругой. Уцепившись за такой «компромат», былые «кураторы» Грушевского еще надеялись вернуть его в свои ряды и готовы были простить. Но готовность их эта продолжалась лишь до того дня, когда накануне Губернаторских выборов, где «они», степенные люди, которым по праву принадлежит в этом краю всё, чем они повелевали тут всегда, вскоре победят, чтобы, успешно осуществив здесь, над Волгой, подъём вновь Красного Солнца вручную, начать под вечевой колокол решающий поход на Москву, — он, их соратник, любимец Самого, совершил страшное — переметнулся к врагу, а именно — лично возглавил региональный штаб главной противостоящей Вождю-прокурору партии: дурацких самозванных «медвежат», этих пожарников и спортсменов, приняв разумом своим и душой новое проклятое время — время самозванцев. Презрел степенных людей: их, истинных хозяев жизни, тех, кто в лучшие годы создал этот дивный город в великой стране, а теперь раздул тут всепожирающее пламя алой зари, которое спалит, наконец, всю эту жалкую свору.
То, что говорил сейчас про победителей Смирнов, было вкратце известно и его спутнику. Гнев Льва, — там, в его «квартире-Приемной» в Денежном переулке столицы, был тих и горестен, — и означал теперь одно: приговор. Ведь он, Грушевский, был действительно его любимец, ученик и надежда с тех самых светлых дней, когда  оба они единым выбросом душевной страсти зажгли в небе здешних диких пампасов солнце, что засияло столь надолго и так ярко над возникшим в кратчайшие сроки на синем берегу волшебным городом!
И таки после этого — плюнуть в колодец, откуда росла та самая, былая, коварно забытая им, бугристая вертикаль власти, по которой карабкался он, молодой визирь своего повелителя, когда-то к вершине, и которая дала ему в жизни все: успех, «пайку», кабинет, — общую их мечту: «Из Ничего стать Всем»?! Мечту, отлитую в чеканные слова Партийного Гимна, такие простые и ясные, непонятные лишь умникам-говнюкам, — те самые слова, что пели, вот так : стоя, в едином порыве, прикрыв в экстазе глаза, расслабив выпавшие наружу, за бляхи ремней, животы, на излете святых партконференций, они, меченосцы Идеи, все, как один, единственные, кто понимал истинный этих последних слов их родного гимна смысл: «Кто был ничем — тот ста-анет всем!», — Это предать?! Ну что ж, раз ты «не на помойке себя нашел» — значит, там окажешься!

4. Решил «кинуть» их, подло, пользуясь своим физическим превосходством над ними, своими кураторами, сплошь уже выродившимися бедолагами: теми, кто, в общем-то, и всегда, а не только «в годы бардака», «был ничем?».
Так кастрируем! Теперь, после победы в Регионе, а в скорости — и в Москве, это станет реально. Сделаем, обрежем. И не только его, а — всех хреновых умников, деловых, «смелых-умелых» и тех, кому они нравятся, их подголосков в драных портках! Подкулачников. Как тогда, в Новочеркасске. Чтоб знали и помнили. Только здесь была уже тайна, главная, угрюмая личная тайна в жизни Льва: память о том, что замаливал он потом всю последующую свою жизнь благими делами, хотя и не верил почти в своего забытого Бога — грозного, страшного, непонятного, непредсказуемого. Единого и неделимого: скрывающего свой облик и Имя и на знающего пощады. Ничего не объясняющего! Потому и отринутого в ужасе миллионами, алчущими простой, понятной защиты, которую они себе и нашли: мол, греши себе на здоровье, но — каясь. Хорошо иметь заступника. Лев его не имел. Да и в чем был его грех? Он лично, что ли, их убивал? Хотя этот факт биографии стал для него боевым крещением. Первое задание партии: когда другие, не побывавшие на фронте, не видавшие злого фрица вблизи, как он, первая для тех жертва, — наложив в портки, забаррикадировались у себя в горкоме , — то именно он вышел образумить толпу с электровозостроительного, чумную, яростную в своем гневе. Разве он, «иногородний», как это называлось в донских станицах, желал зла им, местным аборигенам, не выдавшим его в страшные годы оккупации во время немецких облав, как никого не выдавали с Дона вовеки веков? Конечно, не желал. И он не сам повел их к горсовету — ему велели. А они, горожане, — поверили залетному «золотокудрому станичнику», и — сами пошли за ним, когда из дыры в чердаке над вторым этажом ударили пулеметы. Что ж. Слишком много было в те годы среди народа вчерашних фронтовиков — ничего не боявшихся, не управляемых. С этим надо было что-то делать. Таков был приказ: проредить! Война — кончилась. И предстояло снова командовать страной, и метод тут был один.

Отправившись с Дона на Волгу, из захолустной «казачьей столицы» в областной центр на повышение, он поставил перед собой цель, ставшую его первым проектом: здесь, в диких пампасах у великой реки, на зеленой двугорбой горе, построить свой город Солнца — взамен того, спаленного пулеметами городка, создать новый, на синем побережье. Малыми силами и в кратчайшее время.  Этот проект и стал бы искуплением греха его молодости. Имелся для этого и ресурс.
Ведь помимо красивых НИИ, богатых заводов, умных «физиков-лириков» в очках и свитерах с их песнями в турпоходах у костров, кроме тайных просмотров полулегальных фильмов на конспиративных сборищах, куда приносили редкостные «видики» , чтения чего-то там запрещенного, данного на одну ночь, под одеялом с последующим обсуждением за рюмкой чая на интеллигентских кухнях, помимо всего этого, — была ведь и — другая страна. Ее никто не замечал, но там-то и делалось все: вмиг, словно из-под земли, возводились среди степи заводские корпуса, «Автограды», целые Соцгорода.
 
Где надо — возникали трубопроводы и байкальские магистрали… Как, откуда? Ведь рабочий: советский сантехник Вася, — кран починить не мог, мебель отечественная разваливалась, двери не закрывались, сверла в дрелях ломались!
— Я тоже смеялся: вон «у них» — какой-нибудь Джек безо всякой «идеи» пашет и пашет, как автомат, а русский Вася — он как? Запорол болт, закинул его за верстак — и ладно, отправился спохмела курить. План — и без того шел, — согласился со Смирновым в его рассуждениях собеседник.
— «А включаешь — не работает»? Но ты ведь помнишь, как у Райкина дальше? «А и не надо, чтоб работало: где надо — там работает»?! Откуда, почему? Думаешь, все вершилось только волей и яростью гениального Льва с его «Трестом ресторанов и кафе», что был подконтролен прокурорским структурам друга Льва — Рюрика Генриховича, и талантом Рюриковой супруги Лоры, данный трест возглавлявшей? Нет — трест ресторанов лишь добывал заказы. А исполняли… Совсем другое «Управление».
— Все те же?
— Конечно. Все знали, что магистрали от Байкала до Амура прокладывает не только «радостный строй гитар — яростный стройотряд». И даже не армия. Рано по кухням перестали обсуждать роман про ГУЛАГ — это никуда не делось. Ведь и у вас была все та же «шарашка» — именно в таких закрытых «почтовых ящиках», научных конструкторских бюро и институтах и ковали: «советский интернет» ли, или — «мирный атом» в Дальнем городе. Ещё имелась «промзона»: заводы с жилыми гетто при них, где кучковались «вольнонаёмные», сбежавшие из оголодавших деревень вокруг. Но разве одного этого хватило бы для того, чтобы тут, в выжженном историей за последние полвека от остатков прежней жизни краю, в голом поле, где кроме железнодорожного узла, хибар да грязи давно уж не было ничего, лишь свистели степные ветра, да обитали дикие племена, вмиг, из тлена и пустоты, создать на здешнем синем побережье бурлящий очаг новой цивилизации, с жизнью, достойной великой Империи: сытой, почти как в прекрасной Москве, на зависть окружающему «голодному Поволжью», где все говорили: «Хотим жить, как тут!»? Разве эта новая цивилизация могла быть создана столь быстро иным путём?
— Европейская тоже имела в своём замесе и пот, и кровь, вся западная литература прошлого века — про это, — заметил собеседник Смирнова. — И кончилось там всё — нацизмом.
— А у нас? — усмехнулся Смирнов. И добавил:
— Конечно, и мучили, и губили людей ради цивилизации и там. Но всё-таки не так, как у нас, по-другому. Там у человека был выбор, там начальство дралось между собой, а не с теми, кто внизу. А что до результата в итоге: у нас и у них — так он вообще несопоставим. Об этом в нашей Конторе говорили открыто — не только в курилках, но и в коридорах. Цивилизация нашей империи рухнула вмиг от ветерка.

 Чуть помолчав, Смирнов продолжил:
— Вы до поры этого не замечали, один ты и пострадал попервоначалу, другие — потом. Просто вы были «вольняшки», а имелся и «лесоповал»: зеки от Управления исполнения наказаний. И их конвой. Только эти ребята «из трюма» с всесоюзным Трестом ресторанов и кафе в обнимку: камбузом корабля империи, — и совершали всегда в стране все подвиги. И теперь именно герои прошедших лет, питомцы данных двух «контор», они-то и слепили-то как раз, — теперь в вашем Городе у реки, — из того материала, что был у них под рукой, свою долгожданную «революцию красивого цвета». Разве кто иной из «бывших» хоть прежде, хоть сегодня, мог бы сделать в том мире, откуда все мы вышли, и осколки которого еще блещут под алыми зорями там и сям, что-то реальное? Только они. Не лично старые товарищи, конечно: из «прежних» остался только Лев в Москве, прочие повымирали, а охранка, обслуга: былые поильщики и кормильщики, снабженцы и ВОХРовцы, развлекальщики и прославляльщики, тайные соглядатаи и известные всем доносчики, верные лакеи: водилы личных авто и «разводилы» нужных людей и глупых лохов, «наезжальщики»-вышибалы и штатная агентура бесчисленных «режимных отделов» и их начальников. Задействованы были также чьи-то подросшие дети, бывшие супруги и прежние зятьки. Ими тоже не брезговали: опустившихся и убогих вытаскивали из запоев, отмывали, часто заново соединяли брачными узами, снабжали деньгами, доверенностями на вождение машин, даже пневматическими пистолетами. Эти-то персонажи, плюс — былая агентура, — вот кто обеспечил в Городе красный рассвет, приведя с собой, словно дракона на поводке, Вождя: «Красного прокурора». Который всегда был лишь «шестеркой» своих былых кураторов из Областной прокуратуры и «органов». Они исполнили этот план, использовав сохранившиеся агентурные сети из бывших поднадзорных, осведомителей и «засланных казачков» всех известных мастей : живых приманок, «подсадных уток», вербовщиков, штатных провокаторов и наводчиков-стукачей и — других старых помощников в «активных ли мероприятиях» в отношении «клиентов» или — в оперативной проработке «объектов».

— Империя нанесла ответный удар, — согласился со Смирновым его собеседник.
И сделано это было усилиями её последних солдат, сохранившихся с того времени, когда рядом с Хозяином края Львом Борисовичем Ермановым, блистал в «жилище света», как чистый херувим, их комсомольский лидер, любимец Первого, — Грушевский. Тут, на родине Поэта, равного поэту Главному, где находился родовой Дом-усадьба с музеями, кемпингом для туристов, прудами и «Домом ключника» , комсомольский секретарь на пару с «парящей кометой», — Лорой: супругой тогдашнего областного Прокурора Рюрика Генриховича Кузнецова, рулившей с лихостью валькирии Трестом ресторанов и кафе, что «улыбкой ласковой привета» спешила поделиться с ним, — и её помощницами, трудились в те годы, не покладая рук. Этими руками и было добыто все для больших дел. Сколько лет как уж обосновавшись в Москве, Сам до последнего продолжал опекать своего протеже. Сколько было надежд! Ну чего не хватало? Зачем было бросать вызов своему Богу? Грушевский — бросил.
И вот уже он, как тот «печальный Демон, раб изгнанья», витал над грешною землей: рукотворными кущами земного Эдема, созданного и при его участии тоже,  где звучали для него когда-то под ярким Солнцем вечного сладостного лета серенады солнечных долин, и где теперь, когда погасло светило дня, не было ему места:
 
«И над зелеными кустами, сверкая разными местами, изгнанник рая пролетал. Его мы только и видали, как в синие он скрылся дали. И там нарвался на скандал», — так издевались теперь над ним, «красавчиком»,  москвичи-пиарщики Красного Прокурора — победителя: сочинители из созданной на период выборной кампании партийной пресс-службы Чебуракова, лично — малограмотного, живописуя будни здешних прерий. И пролетал — не один, а со смешным огрызком смешной своей «партии пожарников и спортсменов», — как опять издевался над ними, самозванцами, чьи столичные «вожди» и тремя курицами прежде отродясь не командовали, победитель Чебураков, — в который раз «окинув оком владенья Бога своего. И на челе его высоком — не отразилось ничего»!
Ну что ж. Будет ему теперь, раз так, «прерванный полет»! В результате объявленной специально для него былыми друзьями по всему побережью утиной охоты. И вот что удивительно — руководил охотой опять все тот же Гена — пусть даже прежнее свое оперативное задание: убить Билла, в Городе у реки он успешным образом завалил.


Часть 3

Вой в лунную ночь

Глава 1

Официант, дичь!


1. История запретной любви и расплаты за его личный бунт бедового комсомольского лидера слегка отвлекла от душераздирающего происшествия минувшего трагического московского дня, а также развлекла обоих собеседников.

 — Дорогая плата за то счастливое детство и память о нем, — вслух прокомментировал, затянувшись сигаретным дымом, рассказ Смирнова про новые злоключения былых земляков, бородатый человек, глядя на Ярославский вокзал.
И добавил:
— Зато сегодня нет чувства вины. Плюс своя, пусть и смешная, а не зловещая, как у его нынешних оппонентов, знавших толк в боевой стратегии и тактике куриной индустрии, «партия камикадзе».
— "Жуликов и воров", так согласно их терминологии эти оппоненты её называют. Кстати, помнишь, как выглядел символ «единороссов» вначале? — спросил Смирнов. — У медвежонка, а это ведь тоже дичь, был хвостик колечком — потом убрали. Милые поросятки — против волков. Вот эти волчата в союзе с вечным Трестом ресторанов и кафе и Фомича свалили, и дочку его подставили. Они ведь и Путина не боятся — у них же на местах свои, с «тех» еще времен, начальники — силовики, а в Москве — «землячества» из бывших обкомовцев. Всюду люди, связи, влияние — во всех ведомствах. Хорошо, что хотя бы наши региональные Управления не зависят от местных властей, подчиняясь только Центру.

— В общем, парящего героя загнали в камыши, пух и перья кругом! — засмеялся Смирновский спутник. — Теперь он - мишень для весёлых охотников, только и всего!А также - дичь для подачи на стол степенным товарищам верными их официантами. В думском Информационном центре только об этом и говорят. Вот так Гена крокодил, растут люди! И это — после того, давнего фиаско, когда он так и не спас нестандартное оборудование, десятилетий алкоголизма! Думаю, что утиная охота ему тоже не удастся, как не удалось «убить Билла» тогда.

— Ясно, что, прихлопнуть «супостата Билла», да еще будучи трезвым, было для Гены в тот давний год сложнее, чем впоследствии — фрау Кюхенгартен в невменяемом состоянии цветочным горшком. Однако, это уже к нам в Германию, где он затем и был спущен с лестницы головой вниз и пересчитал ею ступеньки, «человек Центра» Гена Муравьин прибыл, по протекции тестя — генерала, вполне зрелым мужем и стреляным зайцем: ведь это случилось после его неудачи с тобой в вашем городе.
— И то огрёб от тебя по полной, — засмеялся бородатый.
— Да, — подтвердил Смирнов. — Огрёб, несмотря на опыт. А уж в вашем городе со своею «инспекционной проверкой объектов», он появился — впервые, и потому ему, зеленому «аналитику»: от «а налито ли?», — сам черт был еще не брат. Он даже читал-то тексты донесений от агентов бегло пока не особо, хоть в детстве сам что-то там сочинял…

— Правильно, «чукча — не читатель, чукча — писатель…». Впрочем, он за эти годы собрал, наверное, целое хранилище досье. С той поры, как…

Собеседник Смирнова затянулся дымом и вздохнул — ведь он знал своего былого гонителя, в основном, не лично, а только по рассказам.

2. Уже с легкой сединой в свои без малого тридцать, зато пока не лысый, тот сразу сориентировался в обстановке, еще даже и не появившись у них в НИИ. Его проект спасения «нестандартного оборудования» мог бы так и именоваться: «Убить Билла». Это было его первое задание после спецкурсов при Идеологическом отделе Высшей школы контрразведки. Гена прибыл в Город с секретной миссией отстоять финансовый поток, с которого все кормились и тут, и в Москве, для чего и был командирован на волжские холмы от столичных заказчиков: ведь и тогда, в пору лихой послеандроповской вольницы, имело место такое понятие, как «откаты». Страх и ужас арестов прошел, как холодный пот, «органы» теперь были — свои, под рукою — одноименный великой реке трест ресторанов и кафе, — там-то деньги и отмывались. Кураторами в штатском от городского Управления туда: в обслугу и официантами, устраивались даже собственные дядья и тёти, племянники иных, более мелких сошек и дурные братцы чьих-то любовниц.

— Ну, если уж и сегодня многие из «тех» товарищей ловко устроились на обломках Титаника, — кто оседлал кассу, кто — камбуз. А Трест ресторанов и кафе после «их» реванша на губернских выборах оказался и вовсе у власти: там всем процессом рулит второй, наряду с Геной, «старейший акционер» Компании Витя-афганец, — то тогда, в самом начале плавания, спасти финансовый корабль, только спущенный со стрепелей на воду, было делом святым: ничего личного — только бизнес. И Гена знал — миссия выполнима! — доложил Смирнов.

Собеседник был с ним согласен. Ведь инструктажи местных специалистов по пропаганде, которые велись в те годы на конспиративных точках, начались  много раньше того дня, как в Городе впервые появился он , сам их «московский автор» — спаситель «нестандартного оборудования», известный в узких, близких к компетентным, кругах, как «Гена-чекист». Он же и — «крокодил», так как наводил тут на всех ужас одним своим видом: гангстерской черной шляпой набекрень, глухим английским плащом цвета северных дюн, и — блестящими остроносыми штиблетами со скрипом. Издали было видно — агент! «Серый человек», он был тогда еще вовсе не лыс, лишь чуть сед, неизбывный уже тогда спиртовой душок свой удачно зажевывал мускатными шариками или на худой конец лаврушкой, все время что-то закупал для дома-семьи даже тут, «в провинции»: гвозди, дрожжи, но все посвященные знали о его силе. Хотя основной жизненный подвиг ждал его впереди, — когда уже отбыв окончательно «в Центр», он очутился много позже с инспекцией в резидентуре в Германии. Там он без отрыва от спецзаданий заодно добывал ранней осенью компакт-бачок для санузла в своей новой московской квартире. И в ходе поисков однажды забрел спьяну в самую глушь — рабочий квартал Западного Берлина, населенный «гастарбайтерами» из Турции, — где во всю свою удаль и мощь и показал, что может победить в бою не только домоуправительницу явочной их квартиры фрау Кюхенгартен, но и кое-кого покруче.

— Да, «основной» свой подвиг он совершил именно тогда: у нас в Германии, куда был послан по протекции тестя вскоре после «провала в вашем Городе», где виной этого его «провала» оказался — ты, — засмеялся Смирнов. Но неудача не огорчила его: ведь всё было впереди.
И он доказал это — там, на хозяйственном дворе зачуханной пивной на «Мусорной-штрассе», где какой-то кочергой раздербанил в сопли и хлам целую банду , состоявшую из тамошних «понаехавших»: турецких гопников-гастарбайтеров, что покусились на его жирненький портмоне. А ведь у них были и ножи!

Они себе думали, что он слабак, и они же и получили сполна, когда  тщетно отбивались от Гены, — не ведая, что череп его не прошибешь: треснет не он, а любое орудие удара, — смех один, пластиковыми ящиками, разлетавшимися на куски. А кто падал на спину — так и ногами, — а он лупил их и лупил, уча, вот так: заложив за спину левую руку со стиснутой в потной ладони перчаткой хорошей кожи , одна пола плаща — сбита назад, позвоночник прямой, губы сердито сжаты и все это — под звуки доносящейся из кухни модной тогда песни «Чингисхан» известной немецкой группы, — уноси готовенького! Об этом Генином подвиге до сих пор помнили товарищи в Городе, — и трепетали перед Геной: ведь он всегда побеждал любого. Даже Билла Гейтса!
— Это там, в «Европах», один стандарт для всех даже на электрические розетки и вилки, — учил он, конспиративно посещая Город, местных особистов и их помощников на закрытых политзанятиях ещё до того, как лично появился в «шарашке».

Впрочем, ту же линию гнул он позднее и тут: «Но ответьте, кто есть они и кто мы?»
— Мы — банда! — пошутил даже как-то завлаб Петров, за что получил гневный тычок Сидоренкова, но Гене этот ответ понравился:
— Верно. Ведь что такое «Ра-сея»? «Радость сияния»! Это — в переводе с «пра-языка».
— А что такое Европа?! Это — «евреи» и «…опа!». Потому нам нужен свой, Русский стандарт! И чтоб не совались! Не влезут!

Слушатели спецкурсов: скромные начинающие стукачи и соглядатаи, сплошь вчерашние уроженцы сел, слушали его с благоговением. Но для «умных технарей» из режимных КБ , текст выступлений таких лекторов, как он, в полутемных лабораториях, куда сгоняли только «своих», был иной — это ж «умные»!
«"Windows" — система американская, — докладывал Гена им. — И может оказаться запрограммирована так, что достаточно будет нажатия одной клавиши компьютера, как любые секреты по всемирной глобальной электронной сети окажутся в аналах ЦРУ».

— Говорил он такое и у вас, — усмехнулся Смирнов. — После того, как «вычистили» тебя. Чтобы заслужить ту командировку в Германию. Ну, а кто был «скрытой агентурой влияния американцев» у нас в стране Советов — было ясно без слов.

Его бородатый собеседник усмехнулся. Уже скрываясь в Казани, он слышал об этом от Юсуфа — на такую «лекцию» в малый актовый зал согнали однажды инженеров из всех отделов.
— В «анналах», а не в «аналах», — чуть слышно вставил ещё тогда реплику завлаб Петров, и все присутствующие в который раз снова вжались в кресла в тряске беззвучного смеха.
— Я те попоправляю! — цыкнул на него Сидоренков.

Недавний «последний герой», сломленный и убитый, а ещё вчера — лихой начальник их отдела, — он к тому времени давно сдался, тихо пил и мечтал поскорее убыть вослед за шефом-директором в Москву: устраивать дочек на учебу.
— И кому он это говорил — электронщикам?
— Рискнул бы кто возразить! — усмехнулся Смирнов. — В твою же защиту — никто не рискнул. А во-вторых, данный текст составлялся не для тех, кого он «инструктировал», не для ИТР-овцев. Это был доклад, для его собственных «кураторов» в столице: чтобы им понравиться. Ведь они были уже к тому времени дряхлы, пугливы: смелые-то пожрали друг друга ранее, — и сложных словосочетаний не воспринимали. А хотели только такое вот: понятное, приятное, легкое. Эти люди живы и сегодня. Только тогда они были у власти, а теперь, столетние, — на пенсиях в роскошных «сталинских» квартирах на Кутузовском проспекте. И прежние подчинённые кадры те же самые: их былая обслуга и «охранка», наподобие Гены, — «впаривает» им же в наши дни не только в Москве, но и по всей стране теперь не «отчеты», а рыбий жир, «пищевой» мел и скипидар с вазелином под дурацкими новыми названиями, как чудо-снадобья. Грабят собственных наставников, — чего стесняться! Дойдет очередь и до квартирных афер.

При этом действует закон рекламы: фразы должны быть, как и в тех «спецлекциях» Гены, заведомо идиотскими, ведь реклама ориентирована на старых, малых, запуганных и зависимых. Таких специально селекционируют, ведь разумные, да и просто здоровые их не интересуют. Идеология советских лет была тем же, что и торговый продукт — сегодня: товаром. Только идейный «товар», то есть пропаганда, впаривался тогда — кураторам, то есть начальству. А оно слушает всегда то, что хочет слышать: понятное, приятное. За это таким помощникам — и «платят». А «умников хреновых» и «деловых» им не надо. Снова — «ничего личного — только бизнес!».
— То есть я оказался жертвой рекламы? — спросил Смирнова бородатый человек.
— Причем первой жертвой стал не ты.
Собеседник его знал про это. Секретные инструкции от Гены пришли на синее побережье раньше, чем на этом берегу появился впервые лично он, «человек центра», — когда в честь его визита и состоялось в «шарашке» то, памятное, «партийно-профсоюзное собрание», где решилась судьба неудавшегося покорителя карьерных вершин, ещё не ставшего беглецом, но уже уяснившего для себя: «В сказке обман».

Солнечный остров скрылся в туман.

Глава 2.

Когда догорал закат или Повелители Кур.

1. Собеседник Смирнова и сам был осведомлён о том, кто стал первой жертвою пройдохи Гены. Смешной и горький стишок из фольклора «отъезжантов» перестроечных лет, когда начали «выпускать», вспомнил он теперь тут, на площади «Трёх вокзалов».

«Полукровка! Поллитровка твоя — опорожнена! Пыль дорожная висит над таможнею...».

 И был этот стишок не про него, «чистокровного». После весёлой встречи его с друзьями на крылечке и прогулки за коляской для Юрчика не прошло и месяца — а уже целый каскад приключений, исключительно амурных, обрушился на него тогда — и если он и чувствовал себя жертвой чего-либо, так разве что — ревности. Как вдруг!

В тот день, по обыкновению, Иоська гулял в «короткий» перерыв рабочего дня. Они с Зиной чинно и не торопясь шли рядом строго по средней линии коридора, а слева и справа вдоль стен прошмыгивали сотрудники и активисты, спешащие навстречу им с очередного закрытого партийно-профсоюзного собрания. И, хотя время «производственной гимнастики», то есть «длинного» перерыва, еще не началось, оба не торопились и не оглядывались на начальство. Иоська постоянно испытывал в процессе общения с Зиной необычайное чувство свободы, она же была и вовсе — свободна всегда.

Вот и Сидоренков черным бесом метнулся к себе в кабинет, и там сразу яростно зазвенел телефон. Огромные и зеленые, кошачьи по форме, но — с загадочной туманной поволокой, Зиночкины глаза двумя омутами вбирали в себя пространство, гипнотизируя всех встречных, и те как-то внутренне подбирались, замирали и следовали мимо нее молча вне зависимости от чина и ранга.
Последними из комнаты для заседаний в торце коридора, — обычно наглухо закрытой, — выходили наиболее степенные люди. В моменты, когда мимо проплывали другие разнополые пары, Зиночка и ее спутник галантно раскланивались с ними в знак приветствия, словно совершали променад вдоль бульвара, и они отвечали им тем же.
— Бро-двей! — восхитилась Зиночка.
У поворота на «черную» лестницу, где была курилка, гремел вырывающийся из приоткрытой двери знакомого кабинета охрипший от злости голос их отдельческого начальника, почти фальцет, который нервно дрожал в воздухе, сотрясая, казалось, весь лестничный марш.
— А я вам еще раз РУССКИМ языком повторяю, что мне некем заменить Кочкарева! — возмущенно орал Сидоренков на кого-то в телефонную трубку. — Он у меня ведет весь «Циркуль». Да. Что? Меня это не интересует. Я понимаю, что «должен быть порядок». Но для меня главное — производство, а не ваши эти глупо…тонкости. Производство, понимаете, — с меня за него спрашивают! Да. И я горжусь, что я технарь. Это вы там у себя неизвестно чем занимаетесь. Я соображаю, с кем разговариваю. Но для меня главное — работа, а вы должны делать то, что производству на пользу, и бороться со всем, что производству этому вредит. Куда я положу? На стол? Не вы мне его выдавали. Я говорю, что не вы мне партбилет выдавали… Нет, я не пользуюсь никаким своим положением начальника супруги директора! И поддержка тут ни при чем. Что? Разберетесь? А вот тут уж у вас руки будут коротки… Поговорим…
Последние слова, похоже, были брошены Сидоренковым мимо трубки, которая звучно грохнулась на аппарат, вслед за чем сам шеф, распаленный и разозленный, вылетел из кабинета, и на ходу исподлобья буркнув Иоське приветствие, растворился в дебрях своих владений. Нелегко быть начальником!
С черной лестницы, учуяв запах Зиночки, появился смятенный Митька Ермаков, который, будучи истинным Иоськиным товарищем по начавшимся в те дни новым для него любовным несчастьям , тоже блуждал сегодня, как видно, на поводу у своего нюха. Поздно — у Зины в жизни явно что-то произошло! Вот и взлохмаченный ее непосредственный начальник, завлаб Винтюшкин, появившись с собрания одним из последних и оберегая свою подчиненную от излишних соблазнов, увлек Зиночку за собой в подведомственную ему опытную лабораторию.

— Ну, как сходили в кино? — спросил Иоська верного друга Ермакова.
— Я не ходил, — ответил Митька. — С меня хватило и «Бекешчабы», венгерского ресторана. А «эти», — добавил он, — и сегодня по новой намыливаются. Томка Чубарова опять куда-то потащилась. Натулька ваша туда же…

Ну и ладно! Привыкший уже к тому, что у него уводят девушек из-под носа , с гордостью в душе вернулся Иоська в свою рабочую компанию. Муки ревности он отныне презирал. Не пройдет и недели, как эти муки овладеют им всеохватно: настолько, что он не заметит подкравшихся к нему подколодной гремучей змеей куда больших неприятностей, которые как раз и начались для него именно в этот светлый день. Как выяснилось, за время перерыва Кочкарев успел сходить в спецотдел на втором этаже, но и там Славку не обрадовали, заявив, что приказа на «допуск» для него не поступало. Теперь тот находился в смятенных чувствах и сидел в своем углу с видом, совершенно обескураженным и убитым.

— Как же так? — спрашивал он, не в первый уже, наверное раз, Буйнова, который, сбиваясь, крутил телефонный диск, пока, наконец, на другом конце провода не взяли трубку. — Ведь надо подключать блоки питания к…, — пояснял тоже в который раз Славка.
— А вот он тут говорит, что ему надо пройти приборами интерфейс и подсоединить..., — послушно повторил за ним начальник. — Что? Два дня до испытаний осталось! Заданье горит!
— Полтора, — поправил Кочкарев, но шеф только отмахнулся и продолжил с той же интонацией:
— А вот он мне говорит, что…
Начальник не успел докончить фразу, так как в бюро вломился  разъяренный Сидоренков, вырвал из его кулака трубку и сам заорал в нее:
— Это я. Вы что там думаете —  я сам теперь должен идти регулировать этот субблок! Или — Владимир Петрович? — зло кивнул он в сторону Буйнова. — Интер…Ёб! Фейс!... Срок! Срок задания — на исходе!

2. Кочкарев выглядел совершенно растерянным. Иоська никогда, даже в разгар драмы с тещей, не видел его таким. Интерфейс… «Интерпейс...». Неужели «это», «графа» то есть, сказалось? Так ведь по паспорту Славка — чистый. Или бьют уже не по паспорту? До мамы добрались? Он смотрел на подавленного, слабого Славку, видел перед собой его пепельного цвета, курчавую, мягкую и легкую, как пух, шапку волос , все эти тонкие черты бледного, нервного лица «поэта», огромные, зияющие под большими верхними веками двумя бездонными озёрами, широко распахнутые, светлые глаза с то и дело моргающими длинными ресницами, и думал: зачем тот здесь, какой из него технарь? Но вот — «технарь». Так и нечего было соваться глубоко в эту технику. Он же не полез — и вот: всем нужен, программист. И никто его, Иоську, не трогает. Так что же — опять для него лично вышло вечно ему желанное: «Пронесло»? И снова, в который раз, из темных глубин его нутра вылезло оно: проклятое, гонимое им из себя с горечью, но все никак им в себе не истребимое: «Не МЕНЯ! Ура»! Не злорадство, нет — просто тихое, родное с малых лет, удовлетворение. Ну как ему ЭТО изжить?!
Иоське вовсе не хотелось отдавать себя знакомому до боли, постыдному чувству предательской слабости, но чем яростнее боролся он с ним в своей душе, тем яснее и неотвратимее для себя осознавал тот факт, что судьба просто издевательски играет с ним, как кошка с мышкой. «Не меня»? От мысли, что какой-то шалый снаряд упал совсем рядом, пусть и не разорвавшись, Иоське стало не по себе, и, продолжая тупо смотреть на Кочкарева, он представлял эту кудрявую голову и худую фигуру совсем в другом месте и в другом обличии и облачении — там, в самом пекле Востока, на незнакомой победной войне, на броне несущегося «за ясным солнцем вслед» сквозь вздыбленную пустыню танка, где, разрывая летящие вихри песка, в камуфляжной, под цвет этой пустыни, форме, в сбитых на спины пятнистых касках, под флагом цвета лазоревых небес, под собственный победный вопль, врываются из смерча и бури к воде канала и солнцу Синая другие, другие… Герои его народа. Богатыри — не вы! Ведь и это могло быть! «Уезжай!» — сказал бы в этой ситуации Александр.
Но как бы ни так! Тем, кто миновал спецотдел и РАСПИСАЛСЯ, отрезан путь и туда. И все же — до чего опять и тут повезло самому Иоське! Как хорошо, что он — всего лишь простой программист, не связан ни с какими этими «ихними» «допусками», железками, схемами и «субблоками», ничего нигде не ремонтирует и не настраивает. Будет себе сидеть тихо в своем, — создаваемом ныне, при их отделе «Вычислительном центре», и ладно. Не дадут ему тоже допуск — и не надо, он и не будет никуда ходить, напротив, — это все будут приходить к нему за информацией. Хотя бы вообще выставили за проходную — а что, они вполне могли бы даже отсоединиться от основного института и существовать самостоятельно, организовав на основе Отдела как бы некое независимое и хозрасчетное малое такое предприятие, оказывая основному предприятию всяческие услуги, даже и за деньги, и не влезая в его дела. У Сидоренкова такое вполне бы получилось! А он бы, Иоська, возглавил ВЦ.

3. Размечтавшись неуместно столь нескромным образом, он посмотрел на обтянутую черным сукном затертого пиджака спину Сидоренкова, который, продолжая разговаривать по телефону, несколько, вроде, успокоился. Ничего — обойдется! И все же — дался им Славка. Кочкарев! Вячеслав Васильевич!  Даже до него добрались. Кем же надо быть, чтобы не только уже тебя, но и твоих бедных бабушек, наконец, забыли, оставили в покое?
Такое возможно, разве что, если ты, в самом деле, «сын адмирала — Героя Советского Союза»? — снова процитировал он про себя Гольцмана. — Либо — брат славного комсомольского комиссара и опять же героя БАМа! Иль… от, собственно, «самого КГБ»? — вспомнил он опять слова Сашки. А — иначе? Неужели теперь и будущим детям его тоже мучиться до скончания своих дней, заберись он хоть в глушь Мордовии к жене–крестьянке? «Пусть хотя бы дети…». Как бы не так! Не «будут белыми» — никогда!

Впрочем, лично его пока вроде никто трогать не собирается. Что значит — незаменимость! Он всем нужен — и его ценят. Деловые качества — вот главное.
— Хорошо, — уже тоном пониже заявлял теперь в аппарат взмыленный шеф, — разберемся.
И, положив трубку, ободряюще проговорил, повернувшись лицом к Славке:
— Подожди, уладим — все будет нормально.

Все обернулось, однако, самым неожиданным и, сказать откровенно, трагифарсовым образом. И, действительно, уладилось — но только без участия Сидоренкова, у которого дело-то как раз и не пошло. И вот уже два дня кряду, как настраивать Славкин субблок на четвертый этаж ходил вместо него Миша Иванчиков. И даже — Анечка, лично подготовленная Кочкаревым, который ее, судя по всему, хорошо для этой цели натаскал : так, что ей специально, одной из первых, в отделе «справили» Допуск. И она два дня жалобно шмыгала носиком там. А на третий день непосредственно в Отделе кадров, куда был свободный вход с улицы, совершенно внезапно, — и для всех в том отделе ошеломляюще, — объявилась сама Дина Исааковна. «Визит дамы»!

Только гневный этот её визит был связан на этот раз отнюдь не с Анечкой, что могла засвидетельствовать Жигуляева, которой именно в  минуты  памятного всему институту катаклизма приспичило спуститься туда же, чтобы сменить фотокарточку в личном деле. Танька впервые увидела грозную городскую профсоюзную начальницу в лицо, и потом неделю кряду с восторгом живописала на  черной лестнице всем: Чубарову, Митьке, Зиночке и, — раз так получилось, — самому Иоське, чудесную театральную сцену. Того, как, на версту полыхая сногсшибательными густо-сладкими ароматами крепких, почти мужских, польских духов, вращая двумя блестящими черносливинами жгучих очей и цокая каблуками , в дверях «ОК» появилась замечательная дама с депутатским значком, в свисающих до плеч завитых буклях черных, да еще и покрытых поверху толстым слоем сверкающего лака, волос, с такими же сверкающими золотыми серьгами в форме огромных, тускло мерцающих в мочках ушей, колец, и — в цвета глухой южной, в тон кудрям, ночи, деловом, с юбкой, тугом костюме, трещавшем от напора мощного торса ее и аналогичных чресел.

Округлая, антрацитового колёра лакированная сумища внушительных размеров наперевес и боевой раскрас дополняли «картину гуашью», а мощной амброзией разносившийся по коридорам дух галантерейного отдела разил наповал.
— Это «Контора»? — назвав институт, конечно, не так, а — его внутренним кодовым названием, с порога громогласно заявила она. — Я никому на слово не доверяю, но о вас слышала только хорошее. Жаль, что ошиблась!...

После чего из-за с пушечным грохотом захлопнувшейся двери Отдела кадров не только в коридор, но и, наверное, во все закоулки главного, Административного корпуса, нарушая конспирацию, доносилось, сотрясая старые стены и сводчатые потолки бывших монастырских келий, исключительно это: громоподобное, хорошо поставленное зычное бельканто профсоюзной городской лидерши, сопровождаемое грохотом шлепков могучей руки о стол, треском, - похоже по всему, - разбиваемого этой же ладонью, подвернувшегося под нее некстати телефона, звоном и шумом падающих со стола графина, стаканов и дырокола с папками, чьими-то оправдывающимися воплями — стонами, девичьими «ахами» машинисток и водопадным плеском в чайные чашки валерианки. С коей в руках, потрясая аптечными пузырьками, вместе и порознь в коридор, прямо в объятия заждавшейся Жигуляевой, схватившись за сердце, вылетали глотать валидол поочередно: то — главный кадровик–женщина, то —  старенький «секретчик», — а вослед им из кабинета неслось обрывками гневное:

— … Да знаете ли вы, что!... Мой покойный отец — заслуженный лауреат! Военный юрист!… Да был бы жив… Он — вас! В бараний рог! В лагерную пыль!...
А по лестнице из административного корпуса так же, как и кадровики, на полусогнутых спешили в Отдел кадров начальники повыше. Звонили телефоны, что-то опять глухо падало, уже и Замдиректора по кадрам наведался в кабинет, и другие большие чины. Но лишь тогда, когда на этаже был исчерпан весь валидол и выпита валерианка с валокордином, нежданная визитерша, распаленная, как пантера в период  любви, пылая гневом и золотом в ушах, вновь появилась на пороге. За нею в разгромленном кабинете висело гнетущее и мертвое молчание.
— Я вам покажу, я научу вас отличать своих от «не наших»! — бросила она, хищно вращая черными и горящими маслинами–глазами , в солнечный столб пыли, пронизавший комнату.
— Что вы, что вы, всё: договорились, — летело вдогонку ее словам испуганное. — Ну, ошиблись!
— И чтобы там у меня, — добавила дама уже примирительно, а потом вновь форсировала тон голоса:
— Без уродств! — хлопнула она большой ладонью по лежащей на сейфе папке.
— О чем речь! — вскинулась со своего места девица–делопроизводитель.
— Хорошо, — заявила на прощание визитерша и пообещала:
— Я скоро приду!...

По ходу всей этой демонстрации несокрушимой силы голосовых связок до слуха забытой всеми в коридоре отдела кадров Жигуляевой доносились фразы со словом «компромисс», который вымаливали у пришедшей дамы несчастные сотрудники кадрового отдела. Что наобещала им она, или — они ей? О, всесильный профсоюз! Помощник партии, школа коммунизма. Как хорошо, когда есть, кому заступиться! Но кто заступится за Иоську, случись что с ним, как случилось это с бедным утопленником Ельковым, их сослуживцем, — сирым выпивохой из общежития, убитым этой весной кем-то в «колхозе» и сброшенным в Шемуршанский пруд, где он и плавал целую неделю среди почти летнего зноя бесхозный. И которого, помимо все того же Чубарика, даже некому было вытащить из омута: раздутого и лопнувшего страшным своим телом , с торчащими из смрадного и почерневшего, объеденного рыбами, туловища ребрами грудной клетки, похожей на порушенный купол Шемуршанской церкви с чудом уцелевшим крестом, за которым, пока тщетно, лазали в том же мае, — на первой прополке свеклы, — их лихие верхолазы во главе с Чубаровым невесть ради чего. А ведь и Иоська, подобно этому несчастному алкашу Елькову, тоже был такой же бездомный на этой земле бедолага — как и все их сельские «общажники», и бесчисленное множество других новых обитателей Города на горе у великой реки. Все они, жители странной этой местности, что собрала в себе столько наций и языков — стали, как один народ без имени, рожденный общей дорогой к близкому горизонту, за которым, быть может, они и обретут это имя. А потому надо было рассчитывать только на себя. Он еще не знал, что есть другой путь в «прекрасное далеко», которое вовсе могло и не быть к нему жестко при умном подходе. Том подходе, которым он пренебрег, а другие — нет.

4. И теперь их знамена, этих других, с упрямым зубром реют в небе над бензиновыми заправками синего побережья. «Мы из рода бизонов...». Правда, бизон этот давно ручной в чужом стойле. А потому и не бизон вовсе — так, телец. И только многие годы спустя, в Питере, вовсю «покупавшем в ту же пору жене сапоги», ругавшем уже, но пока не свергнувшем, Собчака, куда он перебрался из Казани к Юрке, — лишь там услышал он вновь знакомую фамилию. Дина Исааковна Кочкарева, президент «отличной компании»: финансовой пирамиды «Приволжье-Инвест», чьи телеролики гремели «музоном» на всю страну, заглушая Лёню Голубкова со своими сапогами для жены, умерла в Израиле от болезни мучительной смертью, младший ее сын и теперь работает охранником в иерусалимском отеле «Царь Давид», а Славка...
 
— Снискал себе завидную участь, — угадал вопрос своего товарища Смирнов. — Для него тот телец с флага сегодня — золотой.
Конечно, если Славку выручила всемогущая профсоюзная мама, племянница гендиректора Главного областного птицекомплекса Якова Цесина — как поговаривают, лучшего друга Первого секретаря Обкома, причём — дважды: сначала — обеспечила сыну мир в личной жизни, а затем — спасла от бед, — то наш герой, неведомо откуда и зачем взявшийся в Городе, был там «никто, и звать — никак». Местные-то не пропадут!

— У одних — «папа», у Кочкарева — мама, да еще и — дед живой двоюродный, не говоря уже о деде родном, — вздохнул собеседник Смирнова, — ведь было известно, что ее, Славиной родительницы, покойный отец в годы войны и позже занимал большую должность в системе «лагерей» — такую, что его в Городе боялись и после смерти.
— «А ты был приезжий, и за тебя: пацаненка без родни, просто не кому было заступиться», — пояснению Смирнова на этот счет не находилось возражений.
— Куда уходит детство, в какие города, и где найти нам средство, чтоб вновь попасть туда? — спросил бородатый человек, вдыхая московский, с бензиновыми ароматами со стоянки такси, утренний воздух.
— Вот это средство, — усмехнулся, плеснув в стаканы из пластика еще по чуть-чуть «Гжелки», Смирнов.
— Ага. Впрочем, разве мы все не были тогда, в самом деле, большими детьми? — А как же: «надыбал» чужих сигарет или «бычков», да еще «взрослые мальчишки» ради прикола плеснули полстакана пива — все! Гордый пошел в беседку хвастаться перед сверстниками — мол, хотите дыхну, ну-ка, чем пахнет? Закурил — упал с лестницы, — подытожил собственные мысленные воспоминания бородатый.
— И тут появился неведомый Билл Гейтс, и — закрылась она, та самая «белая -белая дверь» с нарисованным зверем: тигром ли, или жирафом, — в вашу детскую комнату — помнишь песни первых рокеров восьмидесятых из котельных и подвалов: «Но кто-то дверь нарисовал…»?

— «Эта белая-белая дверь...»

  Глава 3.

 В предчувствии Голиафа.

1.Впервые спикировавший с московских шпилей в родные просторы Гена, что лихим стервятником едва не заклевал в их "шарашке" беднягу Кочкарёва, уже тогда подбираясь и к их удалому комсомольскому лидеру Грушевскому, появился вовремя.
Та, из песни, "белая дверь" в комнату их вечного детства закрылась. И никто ничего необычного не заметил ведь! Они продолжали жить в весёлом мире, маленькой стране, где зла и горя нет, когда вдруг на светлое побережье, возле которого в розовом море безмятежно резвились под звучные переливы серенад Солнечной долины милые водоплавающие, — ведь никто не тонул, — прилетел, распахнув полы глухого плаща, словно распростёрши два жутких крыла, черный лебедь: он, этот "эмиссар Центра" Гена-москвич. Прямо гекачепист какой-то, лично сподобившийся в тот давний год спасать их родное нестандартное оборудование — деньги-то немеряные! Не спас. Зато расплодил на солнечном берегу своих гадких утят.

Да, «Билла» он не убил.
Но для всех, кто прежде выполнял «деликатные поручения» ради внедрения неудавшегося заказа, нашлось с лично его подачи новое задание: выявлять тех самых «агентов закулисы», которая, ясное дело, всему и навредила, о чем было доложено в Москве. Извести всех — раз уж за одного заступились, а другой — сбежал, для чего предстояло использовать проверенный кадровый состав. Ведь происходил Гена родом, как поговаривали, из здешних краев, которые не оставлял своим вниманием и впредь.

— Его награды найдут героев? — спросил собеседник Смирнова.
— Да. Когортам бойцов невидимого фронта из «конторы глубинного бурения» служил у вас не один Гужлов. Ведь имя таким, как он, было уже — легион.
 
 Пришёл час — и вновь явились миру тут, на синем побережье,сотни одинаковых «солдат» пехоты осведомительства и провокаторства в спортивных штанах и в хороших костюмах - активистов «клубов футбольных болельщиков», спортивных секций — «качалок», «исторических» и «патриотических»,"реконструкторских", «бардовских» и всяких других «кружков» , куча былых якобы «туристов-бродяг» из лесных оперативных схронов, и — прочих, под кураторством пятидесятилетних седовласых «сенсеев» в штатском: серьезных, кодированных, взращённых на опыте былой работы. Сначала - подслушки и пригляда в Олимпийской Москве, позднее — на «продюсерстве» «Игр доброй воли» 86-го года, помнишь: «О, карнавал, удивительный мир, где перемешан Париж и Памир», или — «Блум-блум-Калари», а также — очкастых нервных «аналитиков»-отставников, пригодились опять. Они были нами недооценены — и вот результат! В Городе на Волге после победы своей «революции красивого цвета» они разом перестали вдруг — хоть и на короткое время , устраивать петушиные драки подведомственных им петеушников и писать матом на заборах хлесткие надписи, а снова увлеклись иным. Добрались, ты знаешь, даже до льва Руди в зоопарке, которого давно уж, как решили истребить, чтобы и в этом угодить Хозяину: мол, Лев в крае должен быть — один. Хотя тому было уже все равно — главное, что начал выполняться его Третий, победный проект, были и исполнители: недаром так много лет слышался порой над сонным миром пронизывающий лунное серебряное сиянье, разлитое меж московских высоток, зовущий, не дающий отдыха львиному сердцу, созывающий дерзкую стаю на последнюю битву, тот, тоскливый, как плачь, вой в лунной ночи. Плач проданных, разлучённых с родными телами, душ. Руди-льву предстояло стать для них, этих псов из сырых оврагов, лишь ритуальной жертвой.

— Они сожрут любимца детей? — засмеялся собеседник Смирнова.
— Ну, это им будет сделать посложнее, чем тогда, когда они сожрали тебя: того, прежнего, не потерявшего ещё имя своё.

2. Смирнов был прав. Его бородатый осунувшийся собеседник без имени, прошлого и судьбы, не имел ничего общего с тем пацаном, что просто собирался когда-то прожить свою рядовую судьбу без забот и тревог в тихом краю: ведь коль пришлось в империи родиться, то, ясное дело — лучше жить в глухой провинции у моря. Но радостная его жизнь на синем побережье вышла недолгой. Потеряв всё, он сам себе казался уже бесплотным призраком на этой земле. Ну, разве что солнечного света, как те, из оврагов, он не боялся и даже был ему рад, как тогда, на весёлом крылечке, когда они отправились в путь: Сашка — в библиотеку, а друзья — совершать подвиг ради желанного трофея: коляски для Юрки. И никакой «чёрный ворон» не переехал ещё их «маленькую жизнь».

— В общем, дело «инженера Гужлова» живёт и сегодня? — засмеялся собеседник Смирнова. — Руками соскучившейся без дела агентуры Империя нанесла ответный удар?

— Да. Впрочем, участь лично его в итоге оказалась жалка, — ответил тот. — Комическая вышла история. Хотя сначала всё у него, вроде бы, — удалось. Да и потом — тоже: как и у прочих твоих сослуживцев. Ведь все они согласно своим ожиданиям счастливо попали тем, последним для тебя, летом в струю удачи — была она светлей лазури. История твоих коллег, уже без тебя, развивалась согласно плана. С осени, когда ты, теперь без документов и имени, скрывался в Казани, у вас появилось ожидаемое новое бюро, а затем — и целый новый отдел, созданный на его основе: вот он — луч солнца золотой!
Ваши «рыцари без страха и упрека» осуществили свой жизненный план на сто процентов. Старший инженер Гужлов успешно возглавил сначала это вновь созданное бюро, — то самое, что прочили тебе, — а затем, как он и надеялся, быстро стал начальником всего нового отдела — наравне с Сидоренковым. Но и там не засиделся.

Когда производство в Городе отечественных персональных компьютеров застопорилось и угасло, то вашего Генерального, ты об этом слышал, взяли в Москву в министерство.

— И он достиг самых верхов, а за ним — в столицу отбыли и многие по цепочке. Как изначально и планировалось, — подтвердил бородатый.

— Да. И первым делом начальник отдела Сидоренков ваш — он теперь тоже в Москве на генеральской должности, и все ведущие специалисты оказались в полном столичном шоколаде. Гужлов — тот и вовсе очутился «в главной обойме» вашего бывшего Гендиректора. Который был уже в ранге министра: числился руководителем одной из спецслужб, когда, об этом писала вся пресса, на него, — это были уже девяностые годы, — вдруг безумным коршуном налетел известный питерский репортер Арвид Хильштейнис. Полный отморозок! Уроженец Прибалтики, в Питере он позиционировал себя когда-то от «пресс-штаба» опальных рижских омоновцев, да ты о нем знаешь! Очень гордился тем, что внешне был, якобы, похож на одесского бандита начала века Мишку Япончика: тоже окрасом черен, как головешка, и большеголов. В остальном же общего у них — один картуз. У Мишки ведь была рубленая топором личина биндюжника, а этот горячий латышский парень из себя — чистый пупсик: круглое детское лицо, пухлые щечки, чёрная челка, и — выпученные, как две черносливины, цвета ночи, горящие глаза безумца — это надо видеть. Думаю, вам предстоит еще познакомиться — ведь он, прибыв попозже, составит компанию журналистке Даше, тоже «от прессы», когда мы отправимся в Молдавию на встречу с обидчиком Юрчика. Даша, - её в Молдавии будет подстраховывать известный тебе товарищ: тот, что сидел за рулём вашей машины там, на Сущёвке, - она-то и свела меня с данным кадром когда-то. В тот год случилось известное. Ваш бывший Генеральный в разгар второго ельцинского срока ввязался в политику: ответственный в ту пору за кремлевскую спецсвязь , он, как у «них» принято, рассекретил некие переговоры президентской дочери Тани, — чтобы, дай то бог, спровоцировать у ее папы Бориса Николаевича пятый инфаркт…

— Ага, — засмеялся бородатый. — Это были ее переговоры с главным из «олигархов».
— Который с незапамятных лет был нашим агентом-осведомителем, даже имел оперативный псевдоним «Московский». Просто когда-то «погорел мужик» в аэропорту Махачкалы на контрабандном ввозе банных полотенец и постельного белья из Сирии для спекуляции, после чего три года на полусогнутых бегал с отчетами на съемную явочную квартиру на Ленинском проспекте — это все знали. Потом был внедрен для скупки акций в Автоград… Жаль, по телефону любил много болтать.
— Что же он наболтал Тане?
— Да чушь всякую. Но оппозиционные газеты «бомбу» опубликовали. Подорвался на ней, впрочем, самолично лишь ваш бывший Генеральный. Причем пострадал не от Ельцина — тот лишь выразил сожаление, что, мол, «не все соратники смогли пройти проверку на надежность: не только профессиональную, но и — вообще». Но в должности — поначалу оставил. Зато уж безбашенный Хильштейнис после этих событий с упоением маньяка просто истоптал в Дашиной газете вашего бывшего директора и всю его семью, а заодно, — упомянул тогда походя также про такого персонажа, как еще и «личный генеральский прихлебатель Гужлов, писавший докторскую диссертацию его сыну». Ославил на поколения вперед!
— Судьба стукача, — засмеялся бородатый. — Недаром обучался в математическом классе. Все, вроде, просчитал: начинал с простых доносов на «препода», и — такая слава! Что ж не защитили беднягу его былые кураторы? Ведь у них-то у самих все в порядке: даже вот к власти в регионе пришли, скоро двинут своего протеже — красного Прокурора в президенты.
— Так они морально и уцелели за счет фирменной своей тактики: вовремя заслоняться, подставляя под удары судьбы таких вот собственных подопечных. Они их всегда «сдают», как отработанный материал. Мол, «мы не при чем. Эти — сами».

Смирнов помолчал, а потом добавил:
— Уже всех сдали, зато у них у самих все в полном ажуре. Не хватает — малого!
— В чем же дело?
— По масти своей природные прохиндеи, урожденные пройдохи, они, конечно же, не пропали в новой жизни…
— Даже лучше устроились: виллы, джакузи, бассейны, орды слуг, звания — любые на выбор и сразу, - а не так, чтобы ждать полжизни, как прежде. Что еще надо? Зачем устраивать революции, взращивать былое?
— Это так, но вот беда, — усмехнулся Смирнов. — У них начался пресловутый «мужской средний возраст»: они стали — задумчивы. Сопливы!
— В каких местах?
— В душе! У них открылась — «душа»! Ведь сами-то они знают, что все их удачи сегодня, в «рынке», — это успех мелких аферистов, на иное они не способны. И это — когда вокруг есть — другие, кто добился успеха иначе, не как они. И потому именно, что они знают себе и своим делишкам цену, теперь им снова хочется быть, в глазах публики, как ты говорил, «хорошими».
— Даже — после того, как «шлепнули» Юрчика?
— Вот для того, чтобы ничего такого не вспоминать и чтобы другие забыли, для этого им и требуется всего-то мелочь: вернуть то самое былое. «Те» порядки. Ведь «левая идея» — сама по себе большая афера, но пусть ответственность снова возьмет государство, а они будут — как бы ни при чем, мол, «мы — просто на службе».
— Ничего себе способ решения «проблемы мужского среднего возраста» и возвращения радости от жизни: устраивать «революции красивого цвета»! — воскликнул собеседник Смирнова.
— И они эту «проблему возвращения радости каждого дня» для себя, действительно, решили, — заявил Смирнов. — Я на многое насмотрелся там, в Городе на горе. И отвечаю за то, что говорю: себе лично они радость в жизни вернули. С «алой зарей». И наслаждаются радостью той сполна.
«Только это — уже следующая история», — добавил он, устремив взгляд за остроконечную башню Казанского вокзала, из-за которой готов был показаться рожденный в дымке бледного утра желтый диск Солнца. Конечно, это был совсем не тот, пылающий волжский рассвет!

 3.Свежее московское утро ещё только обнимало туманной дымкой вокзалы, растекалось по площади над дремлющими такси, — но огромное солнце где-то там, на востоке, уже вставало меж зданий, и день обещал быть не по-столичному теплым. Как тогда, в жаркой долине у зеленых холмов, вечность назад. Воспоминания плыли в мареве тумана, цепляясь друг за друга.

— Что-то с твоей «Гжелки» потянуло на лирику, — проговорил бородатый человек, глядя мимо вокзала с его башнями. — Мы ведь и вправду были «тогда» просто большими детьми. И как было хорошо нам еще вчера, когда казалось, что вокруг нас все — друзья, начальство — прямо рыцари без страха и упрека, однокашники — ангелы в белом. Знаешь, все то, что произошло со мной потом, мне кажется теперь лишь захватывающим приключением. Ну, прилетели «черные лебеди» на синий берег, ну — «наехали», так я к этому был готов, это — не обидно. А вот то, что многие из тех «белых и хороших»: твои же приятели, — были, оказывается, стукачами , жили двойной жизнью, помогали кому-то «разводить» своих же…

— И теперь помогают, став наводчиками в новых аферах старых кураторов, — добавил Смирнов.
— Да. Вот за это не могу я ту, прежнюю, систему ни понять, ни простить. Ведь сколько бы такие, как я: малахольные и сопливые, — внешне ни выпендривались в те годы на новом месте своего обитания, но в душе для нас, «понаехавших», пусть даже и с западного направления, — местные были как бы «большими», а не мелкими, как мы. Они казались нам высшей кастой, причём все: как сверстники, так и старшие по должности и годам, — сплошь одни бойцы и молодцы. Безгрешные и отважные, они не могли поступать плохо. Только герои и таланты. «Все они гусары, все они поэты». Представить лишь, что кто-то из твоих товарищей, — тех, память о ком тебе дорога, и кто был частью твоей жизни, а значит — и частью тебя, — и вдруг оказывается, был просто приставлен к тебе, чтобы доносить… Это очень тяжело. Вот ведь уроды были наши вожди: изгадили все лучшие воспоминания. Но не в них дело, их песня спета, я знаю — ты вернешься и их раздолбаешь. Однако как у тебя все просто: мол, все беды были от начальства. «Прилетел Гена» — и все испортил, а «внизу» цвела тишь, да благодать, все хорошие: ведь именно я так как раз и думал когда-то. А все — хуже!
— «Внизу» — люди, как люди, — засмеялся Смирнов. — Сам же знаешь: «Они, в сущности, такие, как прежде. Ну, легкомысленны-то, то есть где-то — конформисты, приспособленцы. Любят деньги — но это всегда так было. И милосердие порою стучится в их сердца. Просто их снова что-то испортило. В те годы — общественная система. Теперь — опять квартирный вопрос». Бородатый собеседник поднял на него ясный взгляд.
— Но можем ли мы их судить? Ведь они тоже всего лишь желали для себя «другой жизни». Ради этого отказались от своей мечты, мечты каждого, чьи предки родились здесь: иметь своё ремесло, усадебное домохозяйство — то, чем всегда жили русские люди, да не больно-таки удачно в холодных краях, вот и «велись» на посулы. Таким, как я, было легче: я знал, что сам виноват, что родился тем, кем быть плохо и стыдно, и должен за это платить. Да, так устроена жизнь. Так уж повелось, что к подобным мне все относятся, о нас говорят — определённым образом. Не потому, что не любят, к примеру, лично меня, не потому, что эти «все» — плохие люди, и само по себе это не хорошо и не плохо, а просто «так принято»! И я готов был принять правила игры. Но вот в чём беда. Если для других жизнь в России — это противоборство двух желаний: несбыточной мечты о «своём»: то есть о доме и ремесле, и — «реальной» мечты: вырваться в «другую жизнь» — «дольче виту», то для еврея жизнь тут, в России — единоборство. С одной стороны — непреодолимое единоборство с тем наследием предков, которое всегда — вечный груз у тебя за спиной, тяжесть его до того сильна, что одни предпочитают самоизоляцию: надевают шляпы, отращивают патлы, поют и пляшут, ничего не видя кругом — как Юрчиков двоюродный брат. С другой стороны — общая для всех нас неприязнь к этому давящему наследию, извечное страстное желание отринуть всё это, сбежать: в военные, в моряки, в революцию, в бандиты. Вплоть до того, что кто-то становится страстным антисемитом. Как «Моня-парфюмер», о котором мы ещё вспомним. Единство и борьба: кто что выберет. Как любой нормальный человек, беспокоившийся не о «гондурасе», а мечтавший о простых вещах: семье, карьере, я готов был выбрать второе. Смириться, замаскироваться, хорошо себя вести, забыть всё своё и откинуть, и стать, как все. Как вдруг оказалось, что этого мало: говорить, как принято, делать, что положено. Обязательно появляется какой-нибудь «Гена-чекист» и заявляет, что вдобавок ещё надо кого-то «заложить», «сдать», кого-то «подвести под монастырь». Или, как в наши дни — помочь «развести» кого-то, может даже твоего друга детства, на деньги, кредиты, квартиру. Завербовать, заманить, спровоцировать, «кинуть». А в те годы — просто что-то «подписать». И не отвертишься, как сегодня, не плюнешь, не уйдёшь, потому — что то была система, а не частный случай. Это тоже было «правилом игры» тогда. А чего ради, с какой стати? Если я плохой, а такое было не обязательно в национальном смысле, но часто — и в профессиональном, и в социальном, то только за себя я и готов отвечать, а не тянуть другого вместе с собой. Просто «хорошо себя вести» не получалось, этим не спасёшься. Всё равно станут указывать: «с этим водись — с тем не водись», «это делай — то не делай». Живи в таком вот доме, работай так, как скажем, и это было неодолимо.

— Но ты ведь — одолел? А помнишь ли сам, как всё начиналось? Когда твой мир для тебя изначально рухнул, то кого обвинил ты в этот же миг, вспомни? Не своих гонителей и врагов, нет, а — себя за то, что таким родился, родителей за то, что не «спрятали» твоё происхождение, не дали подношения, чтобы сменить анкетные данные. И, наконец — своего Бога за то, что он бросил избранный им же народ на муки и произвол судьбы — «За что, да есть ли Ты вообще?!». Вот она — вершина твоего единоборства с самим собой.
— Но я же без зла. Я ведь не отказался от своего груза за плечами.
— Потому тебя и услышали, «прислали воробья».
— Скорее уж — тебя. То, что ты назвал «единоборством», обозначив его, как главную тему истории, которая случилась со мной, породило не злость и не страх. Наоборот — я впервые ощутил уверенность в своей молодой силе. Я понял, что смогу «победить, не сломав себя и своё». И ещё — я впервые увидел чужую боль, не радуясь, что, мол, «не меня» — там, в общаге. Наоборот, подумал, что «меня-то — ладно, а их-то — за что?»
— То есть тебя кто-то там, «наверху», всё же услышал?
Собеседник Смирнова усмехнулся — он помнил всё.

4. Не прошло и двадцати лет, и вот в Городе на зеленой горе всеми теми же людьми, что и тогда, когда там был он, оказались-таки воплощены в реальность планы забытых уже давно товарищей из Идеологического отдела Обкома. В тот год, сразу после смерти Андропова, они уже хотели править сами, безраздельно, и для этого внедряли людей из придуманных ими при Идеологических отделах Обкомов «подотделов контрпропаганды», сущую шушеру, всюду, даже в «Органы». А уж те грызлись там с андроповцами насмерть, организуя «разоблачения», вербуя провокаторов по всем городам и весям страны, и обычно — успешно. А также проводили чистки сомнительных элементов в разных учреждениях. В том числе и в закрытом научно-исследовательском заведении приволжского городка, где, тихо и мирно, попав сюда из местного политеха по институтскому распределению, и строя теперь тут свои амбициозные планы на будущее, трудился себе спокойно молодым специалистом  паренек с нездешним именем, приехавший сюда издалека. Он был тогда еще вовсе без нынешней бороды, и оказался в городе на Волге, потому что там, где был его дом и родительская семья, таких, как он, вообще знать не хотели, а тут — за ради ж Бога, только паши! И он — пахал! Его уже прочили в руководители создаваемой к осени у них в отделе группы из новых, еще более молодых, чем он сам, специалистов, — а пока что стояло жаркое лето. Он был лучшим программистом отдела, начальник которого Сидоренков, протеже Гендиректора, вскоре навострял лыжи вслед за шефом, будущим Министром, в Москву — в его Министерство, а следом по цепочке устремились бы к карьерным высям и остальные. И наш герой, под началом у которого была пока лишь единственная подчиненная: Кирочка, — тоже. Все трудившиеся вокруг него в отделе прочие сотрудники в те дни уже получили новый «Допуск», кроме него одного. Но он сильно и не переживал до той поры, когда вдруг в коридоре собственного подразделения его не пропустили в туалет, где располагалась отдельческая курилка. Кто бы мог тогда знать, что эта давняя досадная неприятность и нынешние события объединятся с именем вездесущего персонажа по фамилии Муравьин, бойца невидимого фронта из Москвы.
 
 Тем жарким летним полуднем далекого, но не забытого года в бюро начиналась будничная трудовая рутина. За окном разгорался ясный день, но в голосе начальника бюро Буйнова, скликавшего всех на вечернее дежурство в ДНД, сквозила осень. Шеф тщетно пытался вразумить упрямящуюся Кирочку.
— Нет, я не пойду! — с неожиданно дерзкой непреклонностью заявляла она начальнику.
Совсем отбилась от рук!
— А нельзя ли поинтересоваться: почему? — в голосе начальника звучало угрожающе-ледяное недоумение.
— А потому, что поздно вечером мне страшно возвращаться домой одной за железную дорогу! — ответила та, не смутившись.
Бедная, бедная маленькая Кирочка! Ну давай он, Иоська, её проводит! Сам Иоська дежурить, конечно, не отказался — "наводить порядок", даже задержать какого-нибудь пьяного уличного дебошира, он любил. Маргарита же Михайловна, их общая с Кирой кураторша, ведущий инженер и, кстати, супруга Гендиректора, женщина очень хорошая, — не отреагировала никак. Отвернувшись ото всех к погружённому в привычную работу Гужлову, лучшему электронщику в своей группе , она вновь восторженно хвалила очередную полученную тем на экране осциллографа удачную кривую электрической характеристики регулируемого Гужловым субблока.
В коридоре также явно "наводили порядок" — там с утра появились новые посты охраны. Деловитые тётки в синих форменных рубашках лениво потягивали чаёк, доставая из тумбочек сахар. Впрочем, пистолетов у них не было. Однако Иоськиных ушей достигла исполненная чувства глубокого удовлетворения реплика отдельческого парторга Федулаева, что, проходя мимо в компании заместителя Главного инженера, произнёс, обращаясь к тому и кивая на постовую у тумбочки:
— Ну вот, наконец-то мы стали нормальным режимным учреждением!
Иоська уже успел смириться с тем, что его теперь пропускают не везде, и махнул на это рукой. Он задумчиво прошёл по коридору и свернул за угол, в сторону курилки, надеясь встретить там друга Митьку и узнать, кто ещё из знакомых идёт вечером на дежурство и сможет составить ему компанию. Кто собирается туда из других отделов и служб? Иоська был рад, он предвкушал лучшее. С вечера, едва не впервые в жизни, он в предвкушении встречи с Тамарой даже купил собственную пачку сигарет — мало ли для чего может пригодиться — и, радуясь, что сегодня не придётся "скалывать", гордо шагал на прямых ногах, трогая твёрдую пачку "Интера", — что притаилась в кармане рубашки и ощущалась телом сквозь ткань, уверенными пальцами левой руки. Уверенность эта слетела с него неожиданно и вдруг, стоило ему на подходе к лестнице миновать дверь Зиночкиной, своей подружки студенческих лет, "опытной лаборатории". На привычном и родном у поворота к туалету посту его попросту не пропустили.
— Выправьте допуск номер два. С таким штампом — с этой недели недействителен, — повертев в руках Иоськин пропуск в пластмассовых корочках, выдала новость сельского облика смешливая молодая бабёнка в соку, которую прежде в режимном отделе Иоська не замечал, по виду очень довольная жизнью и своей новой непыльной должностью. Не скирды метать! Девица была явно рада тому, что себе-то она здесь уже наверняка успела "выправить" семейное общежитие, и теперь для неё, "секретчицы", на подходе, поперед всякой очереди, отдельное городское жильё — мечта всей приехавшей из колхозов братии.
— Но я имею второй допуск. И всегда по нему хожу, — ещё надеясь, что дежурная что-то просто не поняла или не разглядела, вразумляюще проговорил Иоська.
Однако сердце его уже медленно начало проваливаться из груди куда-то вниз, под ноги.
— То прежде, а то — теперича, — по-простому возразила девица. — Штамп надо поставить. Иди в режимный, скажи. Ты уж — не первый, — окончательно перешла она на "ты", разглядев Иоську и решив, что с таким молодым можно не церемониться. Что значит — без бороды!
Хотя сейчас Иоську смутило не то, что кто-то опять не захотел признавать его солидности. Как ни верти, но коридор и "чёрная" лестница не были и никак не могли относиться к зонам, имеющим отношение к Заказу или к чему-то ещё новому, куда он и не думал соваться. Их отдела изменение режима секретности не должно было коснуться, здесь всё оставалось по-прежнему, смена или несмена штампа — обычная формальность, за это никого никогда не останавливали.
— Но там ведь — лишь один туалет! — без надежды проявил он упорство. — Что ж теперь — и в туалет не попасть!
— Сходи в режимный, — повторила дежурная, возвращая Иоське пропуск. — Чего там — делов-то!
Собственная квартира! Малодоступное прочим гражданам великой страны быстрое счастье для всех, кто на бескрайних просторах заводских промзон Соцгорода, в пику родной деревенской грязи и жалкой нищете, от которых спасся, сумел пригреться под щедрыми лучами солнца ВэПэКа. Оно рано или поздно одаривает любого, дерзнувшего припасть к его лону, или, — как там, — вымю, помимо всего прочего: разных доплат, продпайков, — ещё рано или поздно и уютным гнёздышком, набитым уже к скорому времени коврами и хрусталём, полным, — после голодного родного райцентра, — вожделенной колбасы! В другое время Иоська только порадовался бы за удачливую деваху, но теперь ему было обидно: ведь своим счастьем она поневоле с удалью и привычным в здешних краях размахом, не задумываясь, съедает и убирает отсюда, из рая, его. Ему не остаётся места на этом бурлящем празднике успеха, ни клочка тверди под найденным радостным солнцем. А тогда — для чего всё? Ведь теперь его не просто не пускали куда-то, к этому он привык, но — изгоняли с уже обжитого и освоенного пространства, а это уж было — совсем иное. И Иоська явственно и озадаченно ощущал, как начал гореть паркет у него под ногами.
Режимный отдел на втором этаже, куда он отправился, не заходя в своё бюро, встретил его знакомыми, что не обновлялись ещё с докукурузных времён, хотя и не пожелтевшими, плакатами-призывами у входа, такими шутливо-смешливыми, как в "Крокодиле":
"Товарищ! Бдительность имей, она всегда всего важней".
А также: "Храни надёжно документы — небрежность на руку агенту".
Для иллюстрации оба лозунга были снабжены рисунками. Растяпа-служащий в сдвинутой на затылок шляпе нелепо шагал с разинутым ртом, считая ворон и не глядя себе под ноги, туда, куда из папки, неплотно зажатой у него подмышкой, сыпались листопадом секретные бумаги. Тут, как тут затаился такой же, в шляпе, но — и в тёмных очках, агент. Шпион, словно сошедший с карикатур начала пятидесятых: то есть, снабжённый длинными локаторами-ушами торчком и, разумеется — с носом-бананом.

 Не останавливаясь и миновав небольшую прихожую-тамбур, Иоська шагнул в кабинет. Там, за деревянной перегородкой с откидной, на петлях, доской сверху, что отгораживала пятачок пространства, предназначенный для посетителей, от канцелярских столов восседали, все в работе, озадаченные тетечки. Сотрудница, сидевшая за ближним столом, порылась в бумагах и заявила, что "приказа на Вас пока не поступало". Затем, засомневавшись, крикнула куда-то в боковую дверь, обитую железом и притаившуюся за запертыми стальными сейфами. Там, в крошечной комнатке, скрывался от посторонних глаз, словно надёжно хранимый документ, её всесильный начальник.
— Да, да, — подтвердила она, услышав ясный лишь ей одной, словно зашифрованный, ответ, но всё-таки решилась оторвать себя от стула и лично отнесла за дверь листки с грифами и печатями и Иоськин пропуск. Будто шорох падающей листвы, послышался шелест бумаг, и минуту спустя, из своей комнатки показался сам этот ее начальник — серенький, маленький, с зачёсанными назад нечистыми, запутавшимися в перхоти волосёнками и осенью на незлобивом, но с выражением вечной усталости от прожитого и пережитого, лице. Были когда-то и мы рысаками! Подобно массе коллег по невидимому фронту, возраст его был совершенно не определим, но кургузый, застёгнутый на все пуговицы пиджачок украшал ряд орденских планок. Интересно, в кого и во что он успел в свои годы метко пострелять? Приоткрытая дверная щель за его спиной, из которой он вылез, как печной сверчок или лесной барсук, не оставляла сомнений в неприкосновенной надёжности того, что там, за этой спиной, было. Узкая вертикальная полоска пыльного света открывала суровую реальность. Там, за дверью, тоже грудились несгораемые сейфы. Длинное, облепленное нашлёпками сигнализации окно, как и окно канцелярской прихожей, изнутри и снаружи было забрано толстыми чугунными решётками, с той только разницей, что окно кабинета со стороны двора было прикрыто ещё и жестяным жалюзи — козырьком, расположенным снизу — так, чтобы свет в комнату попадал, но разглядеть в это окно что-либо ни извне, ни изнутри было бы затруднительно. До такого не додумался и Мартемьянов! "Как в тюрьме", — мелькнуло в Иоськиной голове. Ни о каких кондиционерах не было и речи — тут, похоже, и слова-то такого не знали, — и духота висела среди пыли, неколебимая крохотной открытой форточкой, никого не смущая. Закалка! Над столом со стоящим поверх зелёного сукна массивным промокательным пресс-папье и древним чернильным прибором, по которому ползла жирная зелёная муха с заднего двора столовой, — там громоздились помойные бачки для отходов, — на стене , висел прибитый гвоздём к стене серый портрет железного "рыцаря революции", что бросил вызов своему классу ради счастья других, которое требовалось в этих других внедрить. Взгляд бесцветных глаз хозяина комнатки не выражал ничего, лацканы некогда чёрного ношеного пиджака лоснились, за секретным окном его конуры виднелась полоска синего неба и торчала труба кочегарки, и сам он походил на работника этой кочегарки, случайно поднявшегося наверх. Не выпуская из жёлтых зубов смятый мундштук с застрявшей в нём догоревшей и потухшей папиросой, и, не сказав ни слова, особист оглядел Иоську с головы до ног, затем также молча вернулся к себе в кабинет, там, даже не потрудившись притворить двери, набрал некий номер по телефону, что-то приглушённо сказал, а, выслушав ответ, положил трубку и явился обратно.
— Идите трудитесь, — не выражая голосом никаких эмоций, вяло произнёс он, протягивая Иоське его пропуск. И, поймав встречный недоумённо-вопросительный взгляд, пояснил:
— Выходит, Ваше начальство не видит пока производственной необходимости того, чтобы Вы работали в других секторах и не сделало запрос на приказ для выдачи Вам допуска. Ведь мы — лишь выполняем заявки.
Как ни странно, эта словесная казуистика несколько успокоила Иоську. Да и ленивая, разморённая духотой "секретчица" по исчезновении шефа как бы подбодрила его, сказав:
— Сейчас просто наводят порядок: чтобы не ходили зря, где не надо, по чужим этажам.
Но его-то не на "чужой этаж", его — по собственному отделу не пропускают! По обжитому, привычному, ставшему рабочим местом законному пространству, где он всегда ходил и которое уже считал своим домом! Ничего не прояснила и встреча с начальником отдела Сидоренковым. Вопреки только что услышанному Иоськой от режимников, тот, в свою очередь опять отослал его как раз к ним, свалив неувязку на их Первый отдел, и вообще куда-то спешил и особо разговаривать не пожелал. В результате, не солоно хлебавши, в смятенных чувствах Иоська опять побрёл по коридору в своё бюро. Там шла неспешная перестановка мебели. Миша Иванчиков и Кочкарёв перетаскивали письменный стол в освободившуюся новую комнату. Иоська помог им, попридержав тяжёлую от ящиков с папками и радиодеталями тумбочку, поймал на лету выкатившийся чайный стакан, а на обратном пути нос к носу столкнулся с парторгом отдела Федулаевым. Сухопарый, казавшийся пыльным от трудов, он всегда в подобных ситуациях вежливо здоровался на ходу с Иоськой, но никогда не останавливался и ни о чём с ним не заговаривал. Теперь же, внезапно притормозив посреди коридора и уставившись на того водянистыми озерками бесцветных глаз, он произнёс вдруг вместо приветствия своим скрипучим голосом:
— Что — отольются кошке мышкины слёзки?
Иоська даже слегка оторопел. Он мало что понял: кого Федулаев имел в виду. Но парторг уже убегал, здороваясь с встреченным Винтюшкиным и показывая Иоське узкую спину.

5. Родное бюро встретило его атмосферой исключительно деловой. Гудел-шумел Гужловский перфоратор. Ольга Сидоренкова, жена начальника отдела и Маргарита Михайловна также были по уши в работе: сидели, не отрывая глаз от столов, погружённые в бумаги, и даже никак не отреагировали на грохот шифрозамка, с привычным гулом лязгнувшего под Иоськиными пальцами. Анечки, как и следовало ожидать, на рабочем месте не было, и пустая её табуретка была холодна. Часть стульев и столов уже унесли в новую комнату, лишь серели на паркете пыльные следы-прямоугольники от их ножек, да валялись где-то рулоны старого ватмана и "миллиметровки".

Иоська пересёк комнату и сел вполоборота рядом с Кирочкой, своей единственной подопечной. Начальник Володя Буйнов громоздился перед его глазами за своим столом в противоположном углу спиной к подчинённым. Его могучие плечи атлета обтягивал новый пиджак, а по обе стороны тёмного стриженного затылка пламенели небольшие крепкие уши. Спортсмен! Рассудив здраво, что тот — парень молодой и всё понимает, Иоська решил не тянуть резину и поговорить с начальником прямо, а потому встал и подошёл к Буйнову сзади.
— Владимир Петрович, — произнёс Иоська, который так и не научился называть начальника на "ты" и просто по имени. — Что же — всё отменяется? Уже ничего не будет?

Иоське не было больше дела до былых наполеоновских планов своего служебного роста. Ему было крайне неудобно ставить собеседника в неловкое положение, но он-таки того в данное положение поставил, потому что Буйнов засуетился, ещё более запылал ушами, начал перекладывать перед собой бумаги и, сказав что-то вроде: "Сейчас, сейчас, подожди", вдруг сорвался со стула и убежал. Озадаченный, Иоська вернулся к себе на место. Все работали — жизнь вокруг продолжалась, как всегда. Кто же мог дать ему ответ? Кое-кто уж точно мог. И тогда он в отчаянии уже — от своего неведения — спросил:
— Маргарита Михайловна, скажите, пожалуйста, что всё-таки случилось? Что происходит?
На этот невинный вопрос Маргарита вдруг вспыхнула совершенно несвойственной для неё реакцией:
— Что-что! — воскликнула она почти грубо и тоже заспешила куда-то, на ходу отмахнувшись:
— Откуда я знаю, что ты ко мне пристал? Отстань от меня!

Выпад её оказался столь неожиданен и необычен, что испугал даже Настю, которая, проводив свою ведущую глазами, недоумённо спросила Иоську:
— Чего это она с тобой так… резко? — не сразу подобрала она слово.
Желаете — не желаете, а объясняться всё же пришлось, хотя это объяснение «руководства» и оказалось для Иоськи малоутешительным. Вернувшийся Буйнов, который застал Иоську снова в районе своего стола, помявшись, сказал:
— Послушай, Иосиф… Я давно тут хотел с тобой поговорить… Давай отойдём.
Бедняги, Иоська уже испытывал искреннее сочувствие к ним за то, что причиняет этим, в общем-то, неплохим и не злым людям столько неудобств, заставляя смущаться и отвлекая от дела. Они зашли за портьеру, где в зимнее время располагалась раздевалка с вешалками для одежды и ящиками для обуви.
— Понимаешь, — сказал ему Володя. — У нас расширяются производственные задачи. Тебе, наверное, придётся — в рамках общего тематического плана — поработать некоторое время на серийном заводе, помочь системотехникам…
На этом фантазия его было иссякла, как вдруг в памяти всплыл еще один аргумент:
— Ты же у них был! — воскликнул он, как бы извиняясь, и добавил:
— Приказано направить к ним человека. Ну, посуди сам: не Киру же туда посылать.
— Понятно, — сказал Иоська.
Ссылка на серийный завод считалась в их «шарашке» предпоследней ступенькой позора и наказания. Последней была — "курсы механизаторов", которыми заменялся ЛТП: лечебно-трудовой профилакторий для алкоголиков, иначе говоря — та же «зона».
— Считай это командировкой, — внутренне ободрился Буйнов.
И, не зная, что бы сказать Иоське хорошего, добавил:
— Там — и премии ежемесячные… Пять рублей к окладу… Плюс тринадцатая зарплата стабильно!
— А числиться ты будешь по-прежнему как бы у нас, — успокоил он его. — Ты не думай… Тут Генеральный планирует объединение с заводом: будет единый научно-производственный центр. Посидишь там — и вернёшься. Мы похлопочем…
На этом его душевный пыл кончился и словесный запас угас на заключительной фразе:
— Впрочем, это ещё окончательно не решено. Но ты, на всякий случай, готовься.
И всё же эти разъяснения нельзя было принять, как удовлетворительные. Где, кем, когда решено? Не просто же ни с того, ни с сего! Исчерпывающий ответ на эти брошенные в пустоту мысленные Иоськины вопросы пришёл, откуда он не ждал. Его, словно фея или же демон, дух изгнания, принесла ему на крыльях Зиночка.
 
 Уже не первый день, как по лестничным пролётам и этажам витал совсем теперь верный слух о её скором выходе замуж. Зиночка ходила загадочная, пригасив блеск бриллиантов, и в таком состоянии прознала всю тайну. О деталях этой тайны и её содержании в целом Зиночке поведал начальник Винтюшкин, лично присутствовавший на том злополучном закрытом партсобрании. И теперь, будучи сражён и раздавлен вестью о Зиночкином грядущем замужестве, весь деморализованный горем, в порыве страстного откровения описал ей всё красочно в конфиденциальной беседе, тщетно желая блеснуть юмором и актёрским мастерством. Рассказ его был в ролях и диалогах, Зина изложила то же самое Иоське попроще и топорней, но всё равно достаточно доходчиво. Уже началась череда обеденных перерывов в отделах и службах. Коридор был безлюден, комнаты опустели: в столовой в этот раз организовали "день среднеазиатской кухни", давали лагман. И еще манты. Иоська, которому так и не удалось просочиться в курилку, на подступах к ней — у поста охраны перед поворотом на чёрную лестницу, нашёл себе последнее знакомое убежище. Кабинет опытной лаборатории был пуст, солнце лилось с улицы в распахнутое окно, ветерок, прохладный, как свежий бриз, прилетевший с дальней бескрайней сини великой реки, ласкал герань на подоконнике. Радио было выключено.

— Выходишь замуж? — спросил Иоська Зиночку.
— Что ж! — отвечала та — Надо дело делать. Хватит уже ерундой заниматься.

6. Она, словно на тумбе, сидела на стальном несгораемом сейфе, разметав в разные стороны голые ноги под подолом лёгкого платья, и глядела на Иоську своими зелёными глазами. Он расположился напротив и тоже смотрел на неё, присев на край одного из столов и ухватившись за этот край обеими ладонями. Ноги его были скрещены и вытянуты, а носки обуви упирались в тот самый сейф. Он слушал пересказ.
На собрании с самого начала, помимо узкого круга начальства из спецотдела, дирекции и парткома, присутствовал никому не известный сдержанно улыбчивый человек. Он был плотен, спортивен, одет в отличный импортный костюм серого цвета, имел лёгкую седину в волосах и говорил мало, гладко и округло — при этом улыбался не по-здешнему, а как западный дипломат, обнажая два ряда крепких белых зубов. В общий разговор почти не вмешивался, а когда кто-нибудь в пылу поиска аргументов испуганно оглядывался на него, дружелюбно замечал:

— Ничего-ничего, продолжайте!

Наскоки и нападки коллег касались, в основном, Сидоренкова — многие клеймили его кадровую политику: кто-то, засидевшийся, явно метил на место завлаба Петрова, кто-то был недоволен перемещениями Воздвиженского. Владимир Дмитриевич стойко отражал все выпады, и, когда стрелы, метаемые в него, иссякли, парторг Федулаев, так и не сумевший внятно сформулировать какую бы то ни было мысль, молча поглядел на гостя. Прочие выдохлись. И тут, в наступившей секундной тишине, мерно и глухо, как звук мягко обвалившегося в реку края откоса, прозвучал раздельно и чётко произносящий каждое слово хорошо поставленный командный голос:

— Ну что же вы, в самом деле? — гость не называл начальника отдела никак, говоря обезличенно.
— Мало того, что развели во вверенном Вам подразделении государственного учреждения семейственность…
— Ну это мы, конечно пресечём, — продолжил он после секунды молчания и — устало вздохнул:
— Так ещё и приютили у себя тут целый кагал.
Многие из присутствующих, явно было видно, не поняли.
— Это не так, — попробовал возразить Сидоренков.
— Ну как же — "не так", Владимир Дмитриевич? — придвинул к себе лежавший перед ним на столе листок и всё с тем же ледяным спокойствием промолвил серый гость.
— Вот у меня ваш кадровый список. Смотрите сами, — и тут, уставившись неподвижным взором в испещрённую рукописным текстом подготовленную специально для него бумажку, гость продемонстрировал не слишком большой и не вяжущийся с его солидным обликом опыт в беглом чтении:
— Пожалуйста, первый, — предложил он и, не сразу разобрав вязь чужого почерка, по слогам, с запинкой, выговорил:
— Гу… жлоб! — и победно поглядел на всех.
Винтюшкин, бессменный член парткома, не без восторга вспоминал, как вместе с другими вмялся в кресло в тряске беззвучного смеха. Парторг же Федулаев, взвившись с места торопливым соколом, тотчас подобострастно поправил:
— Гужлов, Гужлов! "Наш человек… в Гаване", — скрипучим голосом попробовал пошутить он и, мелко засмеявшись, пояснил, преданно глядя в глаза гостю, словно опасаясь, что тот не поймёт:
— "Гу-ж". Гуж! Есть такое старое русское слово. "Взялся за гуж — не говори, что не дюж!"…
Гость, впрочем, не слишком смутился.
— Ну хорошо, — произнёс он.
И, вновь пошарив глазами в своей справке, вдруг медленно поднял на собравшихся ставший тяжёлым взгляд, в котором не было более ни юмора, ни доброжелательности. Тем самым давая понять, что шутки кончились, он добавил, выдержав мрачную паузу:

— А это — что такое?

После чего чётко и правильно, произведя ровные расстановки и даже не допустив привычной ошибки, которую другие обычно в этой ситуации делали, с издевательским удовольствием выговорил полные Иоськины имя, отчество и фамилию — чудесные анкетные данные, которыми одарили его любящие единственные родители, мечтавшие, конечно же, про счастье в жизни для сыночка. Не скрыли, не исправили, хотя могли бы, не пошли ни в какой ЗАГС, паспортный стол, или куда там, не отнесли никуда курицу… В тот давний год, когда перебирались всем семейством из родного местечка в областной центр, миллионный город на Пивденном Буге, столицу Подола: цветущей возвышенности, что раскинулась ниже Киева, на полпути между Днипро-рекою и тёплым морем, где были Измаил и Одесса. В чудный город, роскошный, как Запорожье или Марсель: с неоновыми вывесками и асфальтом. Там гроздья крупного чёрного винограда висели прямо за форточками многоэтажных домов, каменных, увитых струящимися меж балконов лозами с резными листьями так, что любой горожанин, только протяни руку спросонья — и мог бы полакомиться сладкими ягодами. В пыльном родном их степном местечке, почти селе, не было работы, а тут малые дети — он и сестра. Да как раз дядя Беня, который так любил, выпив в субботу, в шутку бороться с Иоськой — кто сильней, — во сне Иоська и теперь порою борется с ним, как тогда, — уезжал со своим большим семейством в Израиль и продавал мотоцикл свой и хату. А в городе по случаю можно было купить хороший каменный дом: срочно уезжавшего зубного врача — с садом, в самом центре. Дом этот тоже вскоре снесут, как и весь квартал, запихнув всех его обитателей в бывшее здание музыкальной школы: коммунальную «воронью слободку», но тогда кто ж про это знал , да и Иоськин отец Мендель Бирнбаум нашёл себе отличное место столяра на мебельной фабрике, вот потому и подались все они искать счастье туда от родных могил, и вполне могли напоследок сделать исправление в метрике. Но не стали — как не пошли на это в год его рождения. Не захотели. Да ещё осчастливили его тогда подарочком — именем, которое давно уж ни один папа, ни одна мама никому не давали, с которым это счастье, этот успех были достижимы, как полёт на Марс, как космос, как берег турецкий. Только желая ребёнку вечных мучений, можно было до такого додуматься! Вот — пожалуйста! Глядите. Вы этого хотели?

Здесь крыть Сидоренкову было нечем.

— Вы для кого кадры готовите? — обратился к нему "серый" с ломаной на углах губ полуулыбкой.
— Может быть ты и себе тёпленькое местечко где-то заприметил, а, Володя? — дружески обернулся к Сидоренкову парторг, рассыпавшись мелко дребезжащим незлобливым смехом перед гостем.
Который тотчас поддержал его юмор:
— Заранее связи налаживают: задел на будущее, чтобы словечко замолвили. Далеко собрались, Владимир Дмитриевич? — уже с нажимом в голосе поинтересовался он у побелевшего лицом Сидоренкова.

Смешной казус, возникший случайно ранее, ради которого, собственно, перепуганно-озадаченный Винтюшкин и поведал, желая развеселить Зиночку, эту удивительную историю ей, своей ускользающей, как молодость, сотруднице и пассии, перед разлукой с нею, был забыт. И собрание погрузилось в гвалт, настоящий еврейский гвалт, в котором, как оправдание всем, мелькало единственное слово: "распределение". Конечно, в распределении никто не виноват. В распределении виноват ВУЗ! Конечно, молодого специалиста трогать нельзя. Вот через год! А пока… Всё попытались обернуть в шутку. "Чья ошибка?" — "Не наша ошибка." — " А была ли ошибка?" Однако когда крик стих, и Сидоренков с надеждой и отвагой уставился взором в партийное своё начальство, когда замолчал парторг Федулаев, то согласившийся, вроде, со всем сказанным насчёт остального "кадрового состава" гость произнёс, тихо и просто, обращаясь к начальнику отдела и ставя последнюю точку:

— Этого — чтобы духу… Близко не было!

Воспроизведя это высказывание, Зиночка как-то затихла голосом и сникла, поглядев на Иоську. В годы своей учёбы в институте, помимо всего прочего, она слыла активисткой, ездила во все стройотряды и даже пела на вечерах перед революционными праздниками в межфакультетском хоре вместе с Ринатом Ахатовым, о чём тот неоднократно рассказывал, пламенные песни: "Нас дороги зовут и зимою, и летом. На судьбу мы, ребята, не ропщем. И сегодня друзей с комсомольским билетом проводи, Комсомольская площадь." Вокзалы, вокзалы… Путёвка в кармане, рюкзак за спиной. И снова начало… начало. Дороги иной. Это был уже припев, который, помнится, глотнув щедро воздуха, с лихостью подвывал Федюха. Что за поэт, шатаясь в районе "Трёх вокзалов" между сосисочной на Каланче и кафе "Чудесница" у Красных Ворот, где иногда было пиво, сочинил это, какую "иную дорогу" с её началом разглядел на мокрой от дождей Плешке? За "чёрным золотом"? За туманом? Иногда казалось, что все дороги с той площади у вокзалов ведут только сюда — в Город и его окрестности. Однако романтически искренний комсомольский запал юности Зиночка ещё долго несла в своём трепетном сердце, сохранив его непогасшие искры и теперь. Хотя само бедное сердце и было временно разбито какой-то трагической студенческой любовью. Добрая, дарящая участие Зиночка…

— Я же тебе говорил, — сказал Иоська.
— Но как же так? — округлила на него свои бездонно зелёные глаза она. — И какое тогда отличие у нас, скажем, от довоенной Германии?
— У НАС, на Украине, давно — никакого, — пожав плечами, пояснил Иоська.
И — также поглядел на неё. Но тут с лязгом громыхнул шифрозамок, и в свои владения ворвался отобедавший Винтюшкин.
— Так! — заорал он с порога, застав Зиночку посреди лаборатории в третьей позиции. — Всё понятно!
— Мы — просто беседовали, — потупив взор, возразила та.

Имя… «Что в имени тебе моём?» Оказывается, как много «в этом звуке» для сердца русского сплелось. Дать ребёнку такое имя — значило обречь его в будущем на одни страдания. И вы, родители, никак не могли этого не знать, но всё же сделали это. Но не сыну судить тех, кто его родил. А Ты, куда смотрел Ты? Этого не мог не знать Ты, не пресекший их шаг. Ты, тоже давший имя людям, нашедшим Тебя, и тоже низвергнувший их тем самым на вечные муки гонений, лишивший земли, бросивший в изгнание и забывший о них, а сам — скрывающий своё имя и облик от избранного Тобой же народа! За что? «Да есть ли Ты вообще!»…
Так мысленно и беззвучно восклицал Иоська, когда, выйдя с территории и стоя уже пятью минутами позже посреди сквера, он, задрав голову, вглядывался в мелькавшую ветреной рябью в разрывах зелёных крон тополей высокую и холодную синеву, по которой рваными клочьями плыли в сиянии редкие кучевые облака. Бездонное, вечное небо, которое, как ни странно, не разверзлось и не поразило хулителя огнём и громом. Под ним продолжалась праздником яркого лета чужая жизнь. Обеды были в разгаре. Сотрудники всех отделов облепили скамейки, нежились, кто на солнце, кто в тени, на бронзовой голове Поэта сидел воробей. Все обсуждали перспективу выдачи во второй половине дня "подрасчёта" вместе с большой премией за второй квартал. От этой новости Иоська даже воспрял духом — теперь будет видно, что он не кто-то, а Высокооплачиваемый Специалист! По пути из института на волю он, ободрённый близким богатством и скорыми выходными, заглянул в канцелярию, но там ему сказали, что "Тамара гуляет". И действительно, он застал её в сквере в компании Натульки и Чубарика. Чубаров был не позднее, чем с понедельника трезв, бодр и горд. И оба они с его избранницей, взявшись за руки и полуобнявшись, выглядели, как голубки. Натулька мило ворковала, и речь шла уже о будущей свадьбе.
— Здравствуйте! — поприветствовал их Иоська и спросил также бодро:
— Идёте сегодня дежурить в ДНД?
— Конечно, конечно, все идём, — радостная от того, что увидела его, воскликнула Тома. — Ты тоже — идёшь?
Он? Куда идёт и придёт он? Вот, пожалуйста: "люди встречаются, люди влюбляются, женятся"... Лишь он один — словно какой-то изгой, выродок, который всем мешает, от которого шарахаются, как от чумного... В порыве самобичевания, презрения и ненависти к себе Иоська даже растратил душевный жар, забыл слова. Он готов был оторвать и закинуть куда-то свой большой нос. Он не хотел ничего... У него нет будущего. Но постепенно — или там, за листвой, услышали его молитвы, ниспослав воробья — он успокоился. В чём дело? Разве он ничего не знал? На что надеялся и рассчитывал? Случилось то, что и должно было произойти. К чему теперь рассуждать о том, как плоха жизнь? Она, ведь, от этого лучше не станет! А самому — свихнуться можно. Чего он, собственно, хотел, ждал? Да, к тому же, сам-то он ни в чём не виноват, так зачем переживать? Надо жить дальше. И вскоре он мысленно махнул на случившееся рукой, быстро со всем внутренне смирившись. Бывают ситуации и похуже. А эту — не он заварил, вот пускай у начальства голова и болит, куда его определить. Ни один человек у нас не бывает забыт, и для каждого в Советской Стране, даже для еврея, выделяется место, а на это место — деньги, всё конкретно и посчитано. Значит, и его куда-нибудь засунут. Ведь так? И на душе его стало легко, словно с неё упал тяжкий груз.
— Да, меня уже ЗАПИСАЛИ, — ответил он Томе, и они незаметно для себя и прочих оказались в боковой радиальной аллее. — Жди, я приду.
— Деньги, все — получать деньги! — загалдели вокруг. — Прибыла машина из банка!
"Прогрессивку дают!" Где ты, Репин социалистического реализма?

               
Глава 4.

Исчезли солнечные дни.

1. В тот день и после обеда ему опять не удалось застать ни друга Митьку, ни кого другого в районе курилки — все, как на водопой, устремились в кассу. В привилегированном Иоськином отделе расчётчица разнесла деньги, как всегда, прямо по бюро и секторам.

— Что же, мне с понедельника идти уже прямо на завод — всё равно меня здесь никуда не пропускают? — спросил, расписываясь за кругленькую сумму, Иоська Буйнова, занявшего очередь за ним.

— Да, лучше — так, — согласился тот. — Сегодня уж гуляй.

Нет худа без добра — оформив увольнительную, Иоська отпросился также у начальника отдела и ушёл с работы пораньше. Никуда не торопясь, занёс несметную сумму денег домой, на месяц вперёд расплатился с Екатериной Ивановной, чем ту несказанно обрадовал, сжевал в домовой кухне на фоне двух притулившихся алкашей пару котлет, но остатки тяжести, затаившись, никак не желали покидать его душу. С этим невольным грузом и отправился Иоська в общагу, надеясь встретить там отправляющихся на сбор у опорного пункта. Весёлые дежурства ДНД! Инструктаж с рассказом жутких историй из закрытых для народа милицейских сводок, милая прогулка по улицам, посещение кино — за полноценный отгул! Но не радовало это сейчас Иоську. И не с кем было поделиться смурными мыслями: Гольцман дома отсутствовал, да Иоська, подумав и не желая лишних эмоций, решил пока ему ничего и не рассказывать. Но что делать? Раз Иоська такой, то рыбак должен искать рыбака...
 Погружённый в размышления, он прошагал через университетские территории, парк и липовый лес на Горе, где едва поравнявшись с краем обрезавшего этот лес, залитого солнцем, микрорайона, подался к висевшему на красной кирпичной стене ближней пятиэтажки телефону-автомату и набрал номер. Он звонил не в канцелярию Томе. А домой к другу Юрчику, вспомнив, наконец, чуднЫх приятелей Шиманского с того полуподпольного сборища в конспиративной «русской избе» , куда их привёл чёрный кудлатый художник: буйный бунтарь Олег Залманов со смешным прозвищем АбрамОвич.

Это на него Виталя Белов, который с ним обоих приятелей первоначально и познакомил, в финале всех перипетий пребывания Иоськи в «Городе на Горе» советовал ему «всё свалить — никому хуже не будет.Тебе же дураку предложили помощь - не отказывайся, и на работе у тебя всё наладится, увидишь. А "Абрамович" этот - наш человек в Гаване".Вот с чего начались все настоящие злоключения. Не с нелепого происшествия на работе, а с казавшегося таким ненужным визита в странный "кружок". С того сборища, где показал себя во всей красе мятежной двоюродный Юркин брат, но которое совсем не вдохновило Иоську. А теперь… Что-то невозвратно изменилось в нём. Он почему-то ощутил, что всё было не зря.И он хотел поделиться своими предчувствиями с тем, кто должен понять. Не зря же они собирались на тот Праздник Субботы.Надо дозвониться до Юрчика. Быть может хоть там ему что-нибудь, да объяснят. Но… Ответом ему были длинные гудки.Он, поди, в своей аспирантуре. Учится... Учёные, едри их! Где же бабушка? Ладно, потом. Он зашагал через квартал теперь уже — в предвкушении намеченного на это дежурство в ДНД его свидания с Томой, которая как упорхнула от него в финале их похождений там , в «кемпинге» на «прощании с комсомолом» — так и ускользала все эти дни, порхая, как птичка по цветкам, меж разными его «соперниками» и дразня муками ревности. И только теперь вот всё прояснилось! Так что ж теперь? Пришла пора — не одной ведь Натульке вкушать радости любовных страстей!

Дверь в секцию общаги на втором этаже была распахнута настежь. И в коридоре, и на кухне висела пустынная тишина, даже радио не шуршало. Нигде не было никого, хотя, раз входная дверь не заперта, так быть, по идее, не должно: кто-то в секции должен присутствовать. Дверь Антиповской комнаты также была приоткрыта, и Иоська, не раздумывая, толкнул её. В комнате царил немыслимый бардак. Неубранный с давнего времени стол венчала стоявшая среди объедков и обрывков сушёной рыбы пустая трёхлитровая банка с запёкшимися на дне остатками пивной пены. Антипов возлежал на своей неразобранной постели на спине, один, в спортивной майке и рваных тренировочных штанах, трезвый, но непривычно бледный. Выбивающаяся из-за края майки его буйная волосяная растительность казалась пожухшей и разве что не поседевшей.
— Что не на работе? — спросил его Иоська.
— Да вот: приболел чуток, — высоким фальцетом, будто вымученно пытался засмеяться, ответил Вовчик.
Понятно — мениск, — догадался Иоська, и, следом, поинтересовался:
— Ермаков не заходил?
— Нет ещё, — ответил Антипов и кивнул головой на стул:
— Ты подожди пока. Может, попозже зайдут все... Перед ДНД...
Хотя и прерывистая, но длинная фраза снова словно бы оказалась не по силам Вовчику, и он, охнув, рухнул головой на подушку.
— Ну, что с тобой? — поглядел на него Иоська.
— От сердца бы таблетку найти, — слабо вздохнул Антипов.
Ну, вот ещё! Иоська испугался, забыв про собственные горести. Вовчик был всего на год старше его по возрасту. Но, говорят, бывают неприятности с сердцем и у молодых — всякие там пороки, шумы и прочее. Что с этим делать, Иоська не знал. Вот оно как — всё от несчастной любви, от чего же ещё! Бедняга Вовчик.
"Сердце бедное пробито…, — вспомнил Иоська, — подлою рукой…" Судьбы…

— Вчера погуляли хорошо, — пояснил Антипов, уронив голову с запрокинутым белым лицом и глядя в потолок. — А сегодня — видишь…
Не выдержал! На футболе вон как гоняет — и хоть бы что. Кто бы мог подумать?
— Ты подожди, не вставай, я сейчас! — постарался мобилизоваться Иоська. — Может «скорую» вызвать?
— Не надо, — сказал Антипов. — Мне бы — таблетку.
У кого же здесь взять? Аптека в микрорайоне была на ремонте. В город ехать? Иоська в панике метнулся в коридор, ткнулся в одну дверь, в другую. Яростно побарабанил в запертую дверь соседней секции. Всюду ему отвечала одна лишь гулкая тишина. Чёрт! Когда не надо, в этом проходном дворе — вавилонское столпотворение. Понадобилось — так нет никого. Более всего он опасался, как бы Антипов не умер.
— Ты не умри тут, смотри, — приказал он со страхом Вовчику.
Тот только дребезжаще-слабо засмеялся.
Повезло ему только двумя этажами выше, где была женская секция, и жили некоторые конструктора. Там кто-то копошился, и на Иоськины вопли отреагировали.

Красавица-аристократка, принцесса всех конструкторш, Вера привычно появилась на пороге Антиповской комнаты вся в алом , со столь же огненно-пылающими, в тон строгому, не по такой жаре, платью, губами, высокая, статная и нарумяненная. Она моментально оценила обстановку. Антипова девушки любили, а Вере он даже помогал чертить курсовой проект к зимним экзаменам на вечернем, где она обучалась уже второй год, отделении политеха, и теперь та чувствовала здесь себя, как дома, обслужив Вовчика, словно родного ребёнка. Но лекарства не было при себе и у неё.

— А я теперь буду сидеть на заводе, — вздохнул Иоська, вновь оказавшись захваченный собственными проблемами и глядя на Вовчика, глотавшего воду из стакана, поданного ему Верой, которая сразу же упорхнула, строго приказав подождать.
— Я знаю, — ответил тот. — У вас там создаётся филиал, большие перспективы, везёт вам...

Да? Выходит, кто-то знает больше, чем он. Может, не всё так плохо? Зрелище им перед собою человека, которому сейчас значительно хуже, чем ему самому, не будило в нём, впрочем,теперь никаких предательски-постыдных чувств, как это иногда бывало, и Иоське стало даже легко и радостно, он познал почти счастье от этой победы над собой, над злорадно-потайным: «НЕ МЕНЯ».Но при этом крепло также недоумение: ну, с ним-то, чужаком в этом краю, всё понятно, может, ему так и надо. А их-то... Их, казалось бы, хозяев на своей земле - ЗА ЧТО?!
Он испытывал страх за Вовчика и сочувствие к нему, он был сильнее, а потому должен находиться рядом. Как он глуп! Он имеет здоровье, руки, ноги, немерянную силу, чего нет у других. Не ему ли держать удары судьбы? Жалко, конечно, что к нему потеряли доверие, настроив против него даже мудрый партком. Но, может, это просто чья-то самодеятельность? Вот где-то наверху некто ещё более главный разберётся, скажет, что случилась ошибка, и снова с ним окажется на дружеской ноге даже такой большой человек, как парторг отделения.

Где-то хлопнула дверь, и за стеной заскреблись — это вынырнул затаившийся в тиши Зайцев. Потом послышались топот, голоса — ну вот, кто-то и пришёл. Резанули слух знакомые интонации.

— Шеф твой явился — кивнул Иоське Вовчик.

2. Навестивший своего бездомного друга-одногодка Зайцева, Володя Буйнов заглянул в приоткрытую дверь. Он был по-спортивному взмылен, целенаправлен и бодр. Рядом с ним находился маленький беленький, что скрывало его истинный возраст, Зайцев. В коридоре колготился кто-то ещё.

— На дежурство?! — выдохнул-крикнул Иоське Буйнов. — Все уже пошли!
— Да вот, — извиняющимся тоном произнес Иоська, выбравшись в коридор навстречу гостям, и кивнул в сторону дверного проёма:
— Не одного же оставлять…
— Занемог? — с сердитой серьёзностью в голосе поинтересовался Зайцев. — Ничего, оклемается, ему не впервой.

Хорошо так говорить, когда не тебе больно. Оба друга–спортсмена были ровесниками: тридцатилетними холостяками. Начальник бюро Буйнов ходил в первых женихах их «шарашки». Зайцев же, совершенно мальчишеского вида невысокий белоглазый альбинос, хотя бы имел на работе постоянную любовницу, с которой вел в своей комнате настоящее натуральное хозяйство. И его, бездомного бедолагу, можно было понять — уж он-то натерпелся от милых соседей. Действительно, как в песне: "А болит у того, кто не пьёт ничего". Постоянные пьяные гудежи за стеной у Антипова любого могли довести до ручки. Один колхозный утопленник Ельков чего стоил, с которым Зайцев делил свое двухместное жилище без отрыва от семейной жизни там же! Впрочем, он-то уже ничьего покоя не потревожит. Но в то счастливое время, разумеется, никаких сердечных лекарств у друзей– спортсменов отродясь не водилось.
Страшная тайна пропавшего черепа с проломленным теменем — ее и поныне хранят черные воды Шемуршанского пруда! Скоро она обернется явью и станет козырем, — уже в наши дни, двадцать лет спустя. Но тогда…

— От живота есть, — всё с тем же насмешливым вызовом предложил Зайцев. — Не подойдёт?

Ладно, иди… Заторопившийся же сразу Володя Буйнов, недовольный возникшей заминкой, определённо жаждал поскорее исчезнуть из секции и с Иоськиных глаз и невольно отводил взгляд, словно бы не решался смотреть на того. Странное дело, но добродушный и сильный всегда начальник явно стеснялся сейчас его, как будто застигнутый за чем-то недостойным, в то время, как сам Иоська был совершенно спокоен. Он, именно он, ощущал себя тут, в общаге, в этот миг почти, как дома, он испытывал даже сочувствие к возникшему вдруг чужому неудобству, к душевным метаниям этих людей, таких сильных, но нечаянно оказавшихся слабее его. Ему сделалось даже весело от этих мыслей — ведь, что бы ни случилось, но для него всегда имелся последний шанс и место на планете, куда бы он мог отступить, где его ждут. Как там?
«И у ног Ерусалима, Богом сожжена, безглагольна, недвижима — мёртвая страна», — вспомнил он известные со школы слова Поэта: недаром ведь именно на его бронзовой голове там, в сквере сидел воробей.

Нет, Мёртвым в стране Давида, что бросил вызов самому Небу и заимел в ответ пращу, сейчас осталось только чуднОе море, в котором нельзя утонуть, а страна, возрождённая людьми, обретшими дом там, на краю мира раскалённых солнцем скал каменистой пустыни и вчерашних малярийных болот у другого, большого, моря, - как и древний язык тех людей, кто эти болота осушал, корчуя руками камни, — всё это давно поёт и цветёт, а вовсе не «безглагольно» и «недвижимо».Так что там всё нормально.
А вот «они», что будут делать они, все, кто живёт тут, «под собою не чуя страны», под сенью нависшей над ними свинцовой мощи, не дающей им надежды на обретение хотя бы клочка свободы для них? Он сильнее, чем они: те, «чьи речи за десять шагов не слышны». Нет, что-то произошло с ним в последнее время, что-то перевернулось в сознании.

— Ищи нас на Главной улице, — донёсся до Иоськиных ушей прощальный возглас ускользающего Буйнова.

И шаги убегающих стихли в пролётах бетонной лестницы. Они снова остались вдвоём с Антиповым, и Иоська вдруг с удивлением осознал, как много между ними общего. Лишь здесь, в этой ночлежке, на дне, к нему мог кто-то отнестись, как к другу, только тут он мог оказаться кому-то полезен. Потому, что все здесь были между небом и землёй, без кола и угла, за спиной — пустота. И у Вовчика, как у него, нет ни родной спасительной деревни, ни клочка земли, ничего. Впереди — мрак. Нет всесильной родни, нет накопленных денег, "бичи" на вокзале , выгонят — и всё, растаешь, как пыль, как брызги под солнцем. Но в отличие от убежавших только что, да и от него, Вовчик как раз посмел бросить хоть какой-то вызов судьбе, не поддался, не слился с фоном…
Хотя и в форме того же пьянства под рёв магнитофона, — но прочего ведь не дано…

— Ты бы всё же поосторожней, — посоветовал ему Иоська. — Плохо может всё это кончиться.
— Дома одни неприятности, — вздохнув, пожаловался ему Антипов. — Не зря я на выходные в райцентр к себе ездил. Отец совсем озверел, пьёт в чёрную вторую неделю, мать гоняет… Я уж и бил его, говорю: "Если ещё раз тронешь…" Хотя — и его тоже жалко. Но мать — жальче, она и так больная, сердце. Я уж и не знаю, как её с ним оставлять, боюсь! Да и жить там давно невозможно — подвал, сырость, в полу щели в ладонь шириной, крысы бегают. Мне однажды по пьянке чуть ухо не отгрызли.
— А на расширение? — спросил Иоська.
— Метров не хватает, — ответил Вовчик. — И что толку? В очереди стоять всю жизнь. Они же не на заводе работают. У нас есть секретный завод, оптику делает — жильё только там дают. Другим — шиш с перцем.

Он чуть приподнялся на локтях и, снова вздохнув, попросил:

— У тебя курить с собой есть? А то мои кончились.
Иоська вспомнил, что захватил из дома купленные накануне сигареты — специально для ДэЭнДэшной прогулки, если придётся угощать, но тотчас забеспокоился:
— Может, пока не надо — хуже, ведь, будет?
— Давай! — возразил Антипов. — куда уж хуже…

Он, зажмурившись, прикурил и, откинувшись спиной на подушку, разместил на своём поджаром животе пепельницу, изготовленную из жестяной консервной банки.

— Гадаю прямо уже всякий раз, когда домой еду — застану ли дома мать живой, — продолжил он. И голосом, снова сорвавшимся на фальцет, высокий дребезжащий фальцет, заявил:
— Я бы здесь, в Городе, для неё квартиру снял и забрал бы оттуда, да денег пока не хватает.

Иоська тоже за компанию закурил. Как он был мысленно недалёк! Ведь скольким людям вокруг ничуть не лучше, чем ему. Но, в отличие от него, для их бед нет такого ясного и понятного объяснения. Опять же значит из этого, что он сильнее. За ним — трёхтысячелетняя мудрость. Они же — молодые. Нет, он Вовчика не бросит. Он не даст ему погибнуть просто так. От этой мысли на душе его сделалось легко, и он даже расправил плечи.

— Я, наверное, задержал тебя, отвлёк от дел? — забеспокоился, словно угадав его мысли, Антипов. — Испортил тебе вечер, заставил с собой возиться, время терять?

Дежурство уже началось. Тихий вечер сгущался за окном в предзакатно-солнечную дымку. Жара плыла.

— Да сиди уж, — ответил Иоська, махнув рукой. — Я не тороплюсь. Я-то успею!
— Если бы можно было строиться, иметь свой дом.., — бросая слова словно бы в пустоту, продолжил прерванную мысль Антипов. — После войны — так хоть избы рубить самим разрешали: государство не справлялось.
— Нельзя, — вздохнув, возразил Иоська. — «Частная собственность»!
— Мать их! — прокомментировал Вовчик.

В дверях появилась Вера, за спиной у которой маячила растрёпанная, в домашнем халате и шлёпанцах на босу ногу, Люська.
Без своей привычной индейской раскраски на лице, криво приклеенных ресниц и в будничном одеянии Люська была совершенно не похожа сама на себя и выглядела мирной и даже испуганно-растерянной. Лишь торчащие дыбом, выжженные перекисью до всякой потери природно-рыжего цвета волосы дозволяли определить, что это всё-таки она. Лицо её казалось стёрто и бледно, глаза моргали, а небольшой рот был в удивлении перекошен. Однако, Вера хорошо понимала, кого сюда привести.Мало кто знал, что, несмотря на буйный нрав, Люська сама не расставалась с сердечными таблетками. Врождённый порок обнаружился у неё ещё в детстве, когда пьяный папаша зимними ночами в припадке ярости гонялся за всей семьёй вокруг избы с поленом и даже топором, заставляя домочадцев босиком по снегу убегать от его гнева - прятаться к соседям.
Теперь Люська осталась торчать в дверях, мало что соображая спросонья, - спала она по преимуществу днём, до часа ночных такси. Вера же принялась по-матерински ухаживать за Вовчиком. Ну что, в самом деле, за мужик без дома?Или бродяга, или бандит. И почему в этой стране, даже имея деньги, нельзя купить для себя, нет, не кусочек счастья, - его не купишь...
А - даже сущую ерунду?
- Вот видишь, как обо мне заботятся, - с пробудившейся иронией в голосе проговорил Вовчик, когда Вера отлучилась на кухню за водой, а Люська осталась стоять у косяка, так и не придя в себя и совсем ошалев.
И, посасывая во рту валидол, добавил:
- Но не женишься ни на ком: тоже нет жилья.
- У кого-то - есть! - в упор поглядел на него Иоська.

Вовчик отвёл глаза:

- Кто меня там примет? Родители - начальники. Нужен я им - халявщик? нахлебник...
- Это ОНА так тебя поименовала? - разъярился Иоська: вот так Кирочка! - Ну, всё!
Расправа будет коротка!
- Ты гляди, - видя его возмущение, испугался Вовчик. - Не скажи ничего! Чтобы всё было между нами.

Ну хорошо, хорошо. Бедные люди: ни дома, ни путеводной звезды. Ни земли, ни надежды...
Великое изгнание в своих же краях. Но то - местные. А он? Что ищет он здесь, чего ждёт? Но ведь "там", откуда он родом, - там тоже ничего не осталось кроме кладбищенских камней? Или - нет?

С такими сомнениями покинул он сирую ночлежку на зелёной горе.

На дежурство он, разумеется, безнадёжно опоздал и с теми же сумбурными мыслями стоял на склоне горы, посреди пустынного тротуара, что ниспадал вниз, к церкви и таксопарку. И глядел на россыпь камней кладбища там, за решетчатой бетонной оградой, на скрипучую в петлях калитку и разбитые памятники среди пыльных репьёв.

"Но в высокой траве не остыл от копыт наших след"...

Он больше не тешил себя надеждами, навеянными беседой с Вовчиком. Тот как-нибудь выкарабкается. И с Кирой у него наладится - куда она денется. А для него? Для него тут всё кончено. Идут другие времена - нужны иные имена.

Он даже успокоился.

Ну, вот и всё - выгнали.
Указали ему его место. Не надо было высовываться. Правильно говорил Гольцман: "Хорошего отношения нам ждать неоткуда. В лучшем случае нас согласны только терпеть".
И беды окружающих - не аргумент для сравнений и возражений. Всё у них устроится, все куда-нибудь приткнутся. Только не он.

Зато ему доказали, что и "он - есть".

И он - тоже!

Хотя ещё недавно при встрече с возникающими порой любителями покопаться в славном прошлом из числа его соплеменников, утверждал: "Зачем вам это? Там ведь нет... Там нет ничего".
И однажды услышал в ответ: "Но ведь МЫ - есть!".
Но не поверил. Да и не верил до сегодняшнего дня.

3. Удивительно ясно, как будто это происходило вчера, он и теперь, два десятка лет спустя помнил разгромленную гулянками, залитую жарким светом красного закатного солнца комнату, где он спасал от гибели бедного Антипку, зеленые кроны берез, что шумели за распахнутым окном, за которым раскинулась во все стороны от города на горбатом холме чудная страна, и в ней тоже жили, пили и выбирались из всяческих бед те, кто вот так: успешно или тщетно, выживал тут всегда — бесчисленное множество других «митек» и «вовчиков». Что местных, что таких же, как он, «понаехавших».
Тоже изгнанников без дома, роду и племени, забывших имя своё?

Теперь, вечность спустя, он вспомнил, как тогда, впервые, может быть, в жизни не испытал того привычного для него и позорного: "Ура, НЕ МЕНЯ!" при виде того, что снаряд попал в кого-то другого, и был этому рад и горд за себя. Словно что-то переменилось в нём, и он навсегда стал другим.Не собственная судьба обеспокоила его тогда - а другой вопрос.Ведь если с ним-то всё понятно: может, ему так и надо, то их-то - ЗА ЧТО?
Кто будет спасать их?
«Не верь, не бойся, не проси — сами придут и всё предложат…».

Вопрос только — кто придёт, и что он попросит взамен? Вот — выбор. Дерзить небу легче, чем просто заключить сделку с вылезшими из оврагов, и риск — несоизмерим. Один шанс к миллиону, что там, наверху, над тобой посмеются, но выручат, а не сотрут в порошок. А тот, кто в оврагах, предложит помощь всегда — не даром, конечно.
Но что поделаешь — «люди, как люди», они — слабы. Кто их осудит?

Для него же единственным всепоглощающим чувством в те дни было одно ощущение - полной и абсолютной безысходности. Куда податься, к кому обратиться за помощью? Нельзя было плюнуть и заняться чем-то иным, начать жить и добывать своё счастье и хотя бы деньги самому, податься в другое место - ведь место тогда было одно, и начальство солидарно. Нельзя было даже вернуться домой - в родном краю было ещё хуже и все бумажки и доносы пришли бы туда раньше него.Грозная, страшная сила, казалась ему, просто сожрала его, не поперхнувшись.

Как он был наивен...

Та грозная сила, не желавшая делиться своим местом на вершине Горы абсолютной власти ни с кем, словно библейский Левиафан, уже сдохла и смердила, белея костями на вчера ещё цветущем берегу. Наш герой счастливо застал последние солнечные дни романтического времени физиков и лириков, гениальных компьютерщиков и энтузиастов, а также изобильной кормушки для всех. Она всё более скудела, потому лишних и вычищали. Скоро начнётся распад кормовой базы. Но сама она - все эти "режимные НИИ" и другие объекты никуда не денутся, по-прежнему притягивая денежные потоки.

Вместо грозных, но и счастливых для большинства времён и степенных, казавшихся вечными, людей, неодолимо надвигалось на замену им оно - время самозванцев.
Таких, как авантюрист Гена.

Которые знали, что при любом раскладе оседлают свои острова изобилия.А если повезёт - то и смогут повторить. И сами станут легендарным морским чудищем в буре стихий.

Вот что вспомнилось бородатому человеку тут, на Площади трёх московских вокзалов в дымном мареве смирновских сигарет "Честерфилд".

-Знаешь, - сказал Смирнов. - Ведь и мы, победившие их, тоже были такими же самозванцами. Служили на подхвате там, в Германии в низших чинах, организовывали встречи делегаций из Центра, нас никто не принимал всерьёх. "Официаннт, дичь"! Подумаешь, погоны - там все повара и снабженцы их носили, эскортницы имели звания.Принеси-подай, пошёл вон... За сто двадцать в месяц.

- Вот они и взяли реванш.

-Это временно.

- И что - победите их, и их лакеи лягут уже под вас. А вы сами захотите быть несменяемы, пока не умрёте. И снова всё рухнет? И только продавшие свои души, неважно кому, останутся вечными - там, на краю сырых оврагов. Где бродят, тоскуя по своим душам.

- Будем надеяться, что такого не случится и наши будут другими.

- Я тоже так думал про своих друзей. Но вышло по-всякому.

- "Люди, как люди...". Каждый добывает своё счастье, как может. Ведь не только у тебя, но и у них не было выбора.

— А собственная ответственность как же? — спросил бородатый собеседник Смирнова. — Те, кто скупает души, были тоже всегда. Но вот продающий свою душу — разве вина за это лежит не на нем? Что чувствует он в этот момент?

— Это тема для писателей, — пожал плечами Смирнов. — Нас же сейчас интересует лишь то, что с такими сущностями, как твои сослуживцы, стало впоследствии. Чем они потом занимались? Дальнейшая их судьба оказалась смешна. Ты, наверное, слышал про автоматизированную систему по наклейке акцизных марок на спиртное?
— Конечно: вся винно-водочная промышленность страны из-за нее встала, — засмеялся его собеседник.

— Вашего бывшего начальника отдела, давно уж как осевшего в Москве на генеральской должности, вскоре тоже привлекли в этот «нацпроект», а с ним — и его лучшего сотрудника Гужлова. Но акцизные марки — это была более поздняя «легенда прикрытия». А к тому времени в Москве как раз создали при бывшем Девятом управлении КГБ, сегодня это — Федеральная Служба Охраны, научно-производственную Корпорацию «Глобус» — для формирования в перспективе региональных компьютерных баз данных на местное население. Такие базы оказались бы незаменимы сначала в дни выборов, а после победы хитрых ребят, о которых мы рассуждаем — в их имущественных и квартирных комбинациях. Но желанная победа, а с нею — пора, когда «наши придут», для них запаздывала, потом и вовсе неизвестно откуда «пришли» вовсе не те, кого все они ждали, а «эти питерские самозванцы». И в результате тему электронных досье, разведки, прослушки — всего, что как раз и курировал «чекист» Гена, свернули. Гужлов, занявшийся было в столице написанием диссертации для любимого сына вашего Гендиректора, из-за которой вместе с ним — уже министром, и влип в известность, ославленный позже газетной статьёй, возглавил, несмотря на это, всю возрождённую «Корпорацию». Тогда-то её и нашли «мирное дело»: поручили уже всерьёз, а не «согласно легенде», заниматься дурацкими акцизными марками. Правда, и тут ничего не вышло: марки те приборами никак не считывались! Ведь наклеены-то были — криво, а этот факт не учли.
В общем, после того, как на вашего Гендиректора «наехал» журналист Хильштейнис, Гужлов, навек опозоренный газетной статьей, ушёл в глухой штопор, утянув за собой остальных счастливчиков былых лет, отошел от дел, и живы ли все они, перебравшиеся в столицу, нет ли — сегодня неизвестно.

Вот так и закончилась история того, давнего вашего чуда на синем побережье в стране коротышек, а вместе с нею — летопись великой неудачи Второго проекта Льва под кодовым названием «Интерфейс», то есть проекта отечественной Силиконовой долины. Убить Билла им не удалось. Билл Гейтс остался жив!

4. Но Бог троицу любит. Третьим, удачным и решающим проектом Льва в Городе на вашей многострадальной горе как раз и стал теперь, двадцать с той поры лет спустя, их реванш: сегодняшняя «революция красивого цвета».
Гена, который все эти годы не забывал порождённых им когда-то на берегу Волги птенцов своего орлиного гнезда, теперь не унывал: под шумок неудачи с акцизными марками он мог плюнуть на свою фирму в столице и всецело отдаться заботе о филиале её в Городе на двуглавой горе.
На бреющем полёте над солнечной долиной он вновь спланировал минувшей зимой с московских шпилей на знакомые ему холмы чёрным вороном. Филиал его ждал. После отъезда в Москву Гужлова новый отдел молодых программистов, возглавленный им было тогда вместо тебя, быстро выделился в самостоятельное «малое» предприятие — эти ребята и сформировали затем костяк кадрового состава данного регионального Филиала зачахшего было «Глобуса».
Теперь всеми секретными нововведениями и задачами «на местной фирме» верховодил инженер Иванчиков: с ним Гена в шляпе, в качестве нового его куратора, познакомился в те давние годы еще на вашем институтском Полигоне — туда, на острова, Миша возил сжигать отработанные перфокарты и обрывки: «Его посылали бумагу куда-то секретную жечь — и он, проявляя отвагу, бесстрашно кидался там в печь»! А Гена наезжал на Полигон с делегациями москвичей: попить «Золотого гребешка» под уху и свиные хвосты на вертеле — вкус незабываем!
Пришла пора — и проверенные кадры пригодились.

— Ну да: то есть опять — «по Мишиному профилю», — подтвердил собеседник слова Смирнова.
— «Винно-водочному», как насмехались над Иванчиковым кураторы по части акцизных марок. Но так как сам он к этому времени уже, тихо спившись «дома под одеялом», закодировался, то теперь ему предстояло сконструировать такую же «систему» распознавания акцизных марок еще и на сигареты, — доложил Смирнов.
— Долгая история.

— А так и надо было: главное — до новых, с вполне предсказуемым для «них» результатом, губернаторских выборов дотянуть. Для этого и требовалась упомянутая долгоиграющая «легенда прикрытия».

И хотя всё кругом было «у них» уже схвачено, — ведь, говоря по правде, бури перемен в стране не коснулись Города вовсе, — но вдруг беда таки пришла: причём откуда не ждали — сверху. Бессменный член всевластного тут ещё недавно, буквально в девяностые, Обкома Партии коммунистов Фомич, выдвинув свою кандидатуру на второй срок, не только перешёл дорогу старшим товарищам, не преклонив огромную свою, словно у быка из прерий, главу перед законной высшей силой, как это, трепеща, сделали все нормальные окрестные новоявленные «губернаторы», — но и бросил вызов божеству, Царю этих холмов: тому, что живым идолом сидел в Москве, в Денежном переулке.
Детский сад кончился — и соратникам столичного Льва стало пока не до зоопарка.

5. Сначала следовало схрямкать отступника-губернатора, чьи перевыборы были как раз на носу. И деятельность — закипела. Для предвыборной оперативной работы с населением прямо в здании «мэрии», — чего лишние средства на аренду других помещений расходовать, — были созданы «штабы партий». Все в Городе прекрасно знали: никаких партий, кроме Главной — той, что была всегда, нет и быть не может. Это московские умники бузят: то Жирика придумают, то «медвежат» этих, — спортсменов-пожарников.
Для остальных же — и вовсе: придёт «час икс», — и будет им в скором будущем «их дом — Колыма» за то, что всё развалили. Но ведь можно организовать бучу с таким же развалом и самим. Легко!
Названия столичных «партий» в Городе не запоминались, знали только, что раз придумали «демократию» — то, наверное, и партия такая же. А какая же ещё? Вот и следует теперь «бить супостата его приёмчиками» — натравив на Фомича не только журналюг и красные митинги, но и — избирателей.
«Как они нас когда-то, так и мы их!».

— Испытанный способ, — согласился поднаторевший в думских делах собеседник Смирнова. — И кадры готовы. Давно уже: с тех, девяностых годов, выборных кампаний.
— И название — известно. Даже анекдот был: «Я улетаю, Малыш!» — «Куда, Карлсон?» — «На выборы. Голосовать за Демократическую партию» — «Но почему за неё?» — «Просто мы, вымышленные персонажи, должны друг друга поддерживать».

Тогда-то из ниоткуда и явились вдруг разом не известные прежде в Городе на Горе никому, но сразу завоевавшие тут всеобщее внимание и умы, отлично проинструктированные на конспиративных явках глашатаи-крикуны: различные там, скажем, "адвокат Такой-то", "журналист Сякой-то" и им подобные, которым не было числа и которые сгинули затем так же неожиданно туда, откуда и появились. Также , вместе с главными героями обеспечив Победу того, кого следовало. Кого ждал измученный Город. Измученный Народ. Измученная Страна!

Для всех буйных групп населения такие персонажи были придуманы индивидуально.
Если опекать, к примеру, заводских бузотеров снова, как и в те девяностые, обязали именно демпартийцев: старых проверенных, что были набраны ещё тогда большей частью из отставников горячего резерва Политотделов «Системы исполнения наказаний» , а также их бесчисленную, вечную во все времена, агентуру, — а изводить расплодившееся «при Фоме» с его программой «Мясо-Молоко» сельское кулачьё были призваны теперь «группы пролетарского гнева», сколоченные из отборных «тонтонов» в брезентовых армейских шляпах , летом — в соломенных, с дочерна загорелыми длинными руками в часах и перстнях, — то для разных «гуманитариев» было изобретено иное. Причём давно — в советское время. Раньше, до Праги, их не особо опасались, считая нервными «городскими придурками», разве что бывшие фронтовики — гадские старые маразматики, ничего не боявшиеся, были слегка опасны. Остальные же умники и грамотеи, ясное дело, даже если и случится какая заваруха, — скоро «наложат в штаны и побегут обратно». Но после Праги, «устроенной писюками определенной национальности, которым дали волю» , издевавшимися над степенными людьми, — когда кое-кто наклал в штаны сам, все изменилось.

Нет, их и теперь не боялись, — много чести для уродов, но чтобы не баламутили глупый народ в затянувшейся «перестройке», а то ведь только их и слушают, — перед победными губернаторскими выборами решено было аккумулировать шибко умных: журналистов, «туристов-бродяг», «певунов» и разных рассуждальщиков, тоже, как и тех работяг, в одном месте, — для надзора и «оперативной проработки связей», — под единый надежный колпак.

— Да, я знаю. Этот гениальный план был предложен Вождю-Прокурору его «первым Идеологом»: Георгием Верховенцевым, — заявил собеседник Смирнова и пояснил:

— Лёнчик, завсегдатай «Бочонка», главной у нас пивнухи, знал данного «Жорика» по «Бочонку» ещё с прежнего, доперестроечного, времени. Вития! Потом его куда-то упекли. Вроде — на лечение: что-то интимное с головой.

— Профессорский сын, дитя порока, притворяющийся немытым и вонючим «исчадием улиц», а на самом деле — считающий себя «аристократом духа», до нынешних своих сорока с большим хвостом лет он так и остался девственником, если не считать тех самых, интимных, патологоанатомических отклонений, которые нам известны, — рассказал Смирнов. — Пары ему — не было.

«Для Грязного Жоры это слишком много, — отвергал он, начитавшийся в детстве Дюма, все предложения соратников свести его с какой-нибудь реальной живой женщиной. — А для Георгия Верховенцева — мало».
"Атос" тоже ещё нашёлся...

Правда, сейчас, после «их» победы, у него появилась в Городе невеста.

"Есть в графском парке чёрный пруд.
Там - лилии цветут...".

Малолетка — «бандерша», вербовщица своих сверстниц во дворах для банных утех «папиков», полная «отмороженка». Ее хорошо знают в сфере «услуг и досуга» и терпеть не могут девчонки «бригад эскорта», мол, ха-ха:

«Невесте графа Де ла Фер всего пятнадцать лет.
Таких изысканных манер во всём Провансе нет».

— И вот тут-то мы и закинем крючок!


— Это на «аристократа духа»? — засмеялся бородатый собеседник Смирнова. Он вспомнил про то, как Лёнчик любил некогда заседать в «Бочонке», и тоже — в компании разглагольствующих суперменов тех солнечных дней: великовозрастных оболтусов из «центровых» и профессорских семеек. Возможно — и Жоры тоже.

— Только дух этот его был какой-то кладбищенский, — пояснил Смирнов. — Чего стоит один только Жорин талисман: череп в виде пепельницы на столе его кабинета. Прямо «Быть или не быть — вот в чём вопрос!»
И продолжил:

— Конечно, не лично Жора к прошедшим губернаторским выборам придумал проект: «Жириновский для интеллигенции», — в столице он действует уже давно. Но вот у вас в Городе его поручено было ещё в девяностые годы продвигать в жизнь не кому-то, а именно вашему Мише.

Так, после получения им всех инструкций на конспиративных квартирах: в Москве — у Гены-чекиста, и в Самаре — у Вити-афганца, то есть у обоих «старейших»  акционеров, — сразу вослед за «бензиновым олигархом» Григорием Хедеровским в Городе на горе, отродясь не знавшем никаких «фруктовых партий», и вообще демократов, да что там — до сих пор не верившем, что Союза — нет, и убеждённом, что это, вся «эта перестройка» — так, чушь какая-то, скоро её свернут, ведь «страшнее кошки» - красного Прокурора, зверя нет, — то есть в городе патриархальном, зато наводненном технарями-программистами, знавшими английский и выросшими на системе «Windows» и видюшке «Полицейская академия», — лет семь назад и появился впервые, неведомый никому тут прежде «инженер Иванчиков» со своим лозунгом:

«Я выбираю свободу!».

Явился сразу с огромным рейтингом, потеснив беззубых митинговых крикунов и горлодранцев — тех, самозваных, перестроечных, с горящими очами, в куртках-«алясках» и искусственных шубах, что, сорвав с голов кроличьи свои шапки, орали на площадях с перевернутых бочек в дни путчей. А потом в одночасье разом куда-то исчезли, сдав всех засветившихся на митингах под надзор: до времени, когда «всё вернётся» и всех накажут.

Сделал свою работу и Миша.

И отныне в Городе было хорошо: ведь отчитавшиеся перед Москвой за выборы и сохранившие свои места начальники точно знали — вот-вот Ельцин помрёт, и столичные заморочки кончатся, — но всё это продолжалось лишь до поры, пока не пришли «эти», «медведи-пожарники» и Фомич с ними. И не подчинились, — не то, что Вождю-Прокурору, Партии! — а и итогам уже состоявшихся победных областных выборов, — не подчинились тоже!
«Душители свободы»!

Вот тогда-то, снова, давние агентурные кадры и пригодились по-настоящему! Гена, вошедший в число «старейших акционеров» бензиновой Компании, который лично повадился наведываться в Город — инкогнито, но с эскортом, в черной гангстерской шляпе, при плаще, зонте и пневматическом пистолете, уже к нынешней поре почти лысый, — сразу извлек из нафталина пыльных сундуков своего шапито всех заготовленных заранее живых кукол забытых девяностых: согласно списку и прейскуранту.

Миша, тоже исчезнувший было из вида вместе с другими златоустами прежних потешных битв, «тоже был не забыт». Сначала ему, правда, — словно в издевку за «былые грехи», зато — выгодно: золотое ведь дно, — предложили, как «опытному» в алкоголических делах, возглавить «Реабилитационный наркологический центр» и стать «психотерапевтом»: «для заготовки кадрового сырья» на будущее «разводилово» — как говорили у них. Классный проект, от которого отказались некоторые дерьмовые чистоплюи: респект и уважуха. Но Миша скоромно признался, что не обладает для работы с «психиатрическим контингентом» достаточной «живостью ума». Вот тогда-то ему и предоставили задание согласно профессии: стать Главным инженером местного филиала московской корпорации «Глобус», которую курировал сам Гена, приведший её вскоре к очередному фиаско и позору. Требовался реванш, — вот он и подоспел для Гены в родном для него уже почти Городе на горе в виде третьего, победного проекта: революции красивого цвета с последующим походом под алыми хоругвями на Москву, заре навстречу. Обо всём этом спутник Смирнова слышал и ранее в своих думских кулуарах.

Все девяностые годы компьютерный центр Филиала Корпорации в Городе мирно занимался взламыванием серверов с базами данных различных политических взаимных конкурентов, расшифровкой кодов и прослушиванием закрытых телефонных разговоров «Фомича» и его команды для немедленной отсылки «компромата» в Москву надёжным людям в Администрацию Президента. То есть — своим обычным делом: стукачеством и провокациями. А в столице разгорались свои игры. К тому времени живые куклы, до поры «в виде тряпок сложенные там невидимым хозяином в сундуках», а теперь вырвавшиеся из нафталина на волю, вся эта спрыгнувшая с «нитки длинной» былая агентура, — уже вовсю жила в Москве самостоятельной жизнью: арлекины и пираты, циркачи и акробаты. А вот — сидит злодей, внушает страх! Цирковых амплуа у них, как и положено на манеже, было два: одна роль на арене — «Грустный», и вторая — «Буйный», он таскал первого за кудри, плескал на потеху публике в оппонента из ведра ослиной мочой: мол, «я вышел из дерьма — и все будут в дерьме!». Начинание было поддержано и в регионах. Ясно, что зрители ждали, когда придет «хозяин леса» и разгонит всех этих придурков. «Час икс» близился неотступно. Но надежды не сбылись: рычащий и чёрный, как головёшка, адмирал Рахлович, соратник «Красного Прокурора» Финюхина в Госдуме, планировавший переворот, был устранен «Методом моделирования семейных конфликтов», широко известным в узких кругах: оперативная «фишка» спецслужб!

Тут-то степенных людей: и в центре, и на местах — и осенило.
Ужасающее открытие, что у родных «Органов» — тоже на уме что-то свое, а не только то, что надо: то есть не защита их, этих степенных людей, — к двухтысячному году ввергло бедолаг в ступор. Половина поумирала сразу, часть — сбежала с охраняемыми ими вот уже лет десять до лучших времён «общаками» Партии, остальные — ушли в запой. А могли бы и догадаться! Ведь ни один путч те не поддержали.
В Городе же одна надежда осталась на Гену — он-то точно свой, вхож в столице Страшно Сказать к Кому, мать его.

Писал Характеристику!

И по московскому примеру создал на местах свои цирковые труппы.
         

Глава 5. 

Вой в лунную ночь.


1.Как говорил Жванецкий: "Не можешь пресечь - возглавь!".

 Вот они и возглавили.

- Доверия "Органам" у властей  не было и раньше, - заметил Смирнов.
- Потому и появились при партийных Обкомах когда-то свои "подотделы контрпропаганды" и их силовые бригады: самодеятельные "контрашки" - вроде той,в кабинете у сортира, в чьи лапы попал я? - спросил его собеседник.
- Они с нами крепко сцепились в битве за агентуру, и - урвали своё.
Когда угасает светило дня - слышится он, вой в лунной ночи. И вОт тебе - наглядная сегодняшняя судьба те завербованных ими когда-то "резидентов" давних лет: под этот исполненный неизбывной тоски зовущий вой в ночи их проданных душ, что стонут, плачут средь мрака сирыми псами, оторванные от своих телесных человеческих оболочек, в сырых оврагах, - сами эти пустые, без своих душ, "оболочки" живыми призраками понуро существуют себе на земле совсем рядом: неважно - строят ли они коттеджи, либо пристраивают в институты детей-внуков, пьют ли, или бегают трусцой. Но при этом - все, как один, одинаково безнадёжно бредут по дороге судьбы,не живя, но - медленно умирая:каждый - в загнивающем без души, покинутом ею, стремительно стареющем тЕльце своём. Все - до единого.
- Они вроде и есть - но их нет! - согласился бородатый.
- Вот какова участь их - совсем не старых вроде:тех, кто ещё вчера,в свои двадцать с чем-то лет, плясал на свадьбах институтских друзей в бесчисленных, "снятых" для этих целей на выходные, заводских столовках под песни "Аракса" и "Самоцветов": с гривами волос и в лихих клешах.
Следом за этим, - гуляя на собственных "мальчишниках" перед уже своими свадьбами, в общагах у других таких же друзей, под портвейн "Кавказ" или деревенский самогон, они слушали пусть не Высоцкого и битлов, как их старшие товарищи в семидесятые, а - "итальянцев" и "Чингисхана" немецкой группы. И клялись в дружбе и верности.
А потом со спокойной душой делали устные "отчёты" кураторам из Конторы: доносы на своих же "свидетелей" со свадебных фотографий в общих семейных альбомах. Вот они - те самые их жуткие "скелеты в шкафу"!
Они-то:рождённые сном их памяти чудовища, - данных товарищей и сожрали, - подытожил Смирнов.

- Да? А как же - Гужлов? Он-то устроился - неплохо.
- Ну, ваш Гужлов - это уникум, высший пилотаж "лётчика". А вот чтобы другие, на беду прочим людям, не родили вполне реальных чудовищ из тёмных недр спящего разума своего, мы пока и взяли дело в наши руки. Девяностые годы дали главное - свободу, но ещё - безопасность людей и страны, в-третьих - законность. Три составляющие.
- Уж этого-то:последних двух пунктов, - вы добились, ничего не скажешь! - съязвил собеседник Смирнова.
- Мы убрали возможность реванша!   
- Ага. Как в "Городе на горе", - засмеялся тот. - Сильны же оказались там против "нибелунгов" ваши косолапые партийцы...
- Это - недоработочка. но ведь я и возвращаюсь туда для её устранения, - сказал Смирнов.
- И что же это за демократия: рёбра ломать? - спросил его бородатый собеседник, имени которого ни разу не прозвучало: ведь он потерял его тогда, двадцать лет назад.
- Специально для таких. - заявил Смирнов, пояснив:
- Экслюзивный вариант.
- Силой, через колено, их, ясное дело, можно переломить, и выборы местные - отменить, и губернаторов побороть - это так. Но если рассуждать "по-хорошему", - то ведь они нас перехитрили! Или просто те "новые люди", - назовём их "первые": те, кто не станет желать, чтобы с ними разговаривали, как с детьми, кто захочет, чтобы верхи спрашивали их мнение, - ещё не подросли. А с нынешних дорогих россиян, как о них с издёвкою говорят, "нулевых": мультяшных, подобных нам, какими мы были когда-то, коротышек, - какой спрос "против взрослых дядек"? Пусть даже эти дядьки - снова, как и тогда, - всего лишь "прежние" неизлечимо пьяный Гена и маньяк Витя Кузнецов - сын "старейшего нибелунга": генерала юстиции Рюрика Генриховича и его супруги Лоры - бывшей оперной певицы. Ставшей "лучшим поваром" в возглавленном ею Тресте Ресторанов и Кафе: оперативном центре "разводок", где в потайных зальчиках  и "отдельных номерах", пеклись, как пироги, все былые победы любимого края. Охранники тех лет и бывшие "официанты в штатском" - вот кто они, эти взрослые дяди, но для нынешнего детского сада хватит и таких, - заметил бородатый человек.

- Советская цивилизация,- как та подлодка: "она утонула". Нет нибелунгов. Остались плавающие в пятнах разлитого топлива обломки бывшего фрегата с теми, кто уцелел: одни оседлали камбуз, вторые - кассу, те - верхом удобно уцепились за брёвна, а кто-то выращивает уже на островах папайю.

- Маракуйю, - засмеялся бородатый.

- По ночам в пампасах воют шакалы и шастают "оборотни реванша".
Поэтому не суди строго тех, кого в качестве своих "помощничков" удалось навыковыривать из числа путников, бредущих в песках к обетованной земле. Да, они наивны и неумелы. Но они ведь - всего лишь такие же "коротышки", строящие из подручных средств своё "нечто", какими были когда-то и вы со своим "Первым, Советским, Интернетом" и со своими секретами.Секретами коротышек. Кстати, знаешь, откуда это словосочетание? Так называлась шоколадка кондитерского концерна СладКО,который подмял под себя после выборов всё на побережье. Это наименование - из "Незнайки в Солнечном городе": картинки оттуда - бренд концерна. 

2.Собеседник Смирнова из информации, бродившей в думских коридорах, был о том вполне осведомлён. Первый секретарь полуподпольного ещё вчера Обкома Компартии,а теперь он же - ещё и директор концерна: Чебураков, сразу после нового назначения, забыв про политику, быстро освоив прибыльный кондитерско-спиртовой бизнес, отданный ему Красным Прокурором за неоценимые услуги в полное владение. Недаром так радовался он в то триумфальное утро Победы, когда, объятый алой зарёй, с импровизированной трибуны: кузова грузовика, перед бескрайней толпой, забившей с рассвета, как сельди банку, вернхнюю площадь Города, где был бюст бородатому  Мыслителю и Памятник Павшим, а также Губернаторский дом - он же штаб Революции, с балкона которого с минуты на минуту должен был выступить победивший Вождь, - клеймил тех, кто, испугавшись, продался перед выборами поверженным теперь навсегда "грязным дельцам Главного рынка".Секретарь Обкома Чебураков, весь красный, - с утреца-то, как принято, хлебнул, - вещал, вроде бы, привычное:

- В то время, как старушка из платочка, плача от горя, муслявит копеечку на хлебушек, эти жирные...,- рубил он с плеча, всё более сладостно распаляя общий гул: и - площади, готовой громить,и - самого себя, довольного.

Об этом с испугом рассказывали уже и в Москве.Ту же самую информацию подтвердил  теперь Смирнов.Вот она была какова в его изложении.

  Возбуждённый, с красным, в испарине, круглым лицом: явно уже "весёлый", секретарь Обкома знал, чему радовался: для него, - победи Фомич, к которому он, уверенный в проигрыше коммунистов, говоря по правде, ластился накануне выборов недуром почём зря,- это было всё одно - потеря сладкого бизнеса однозначно. И в лучшем случае, что ему светило, - так это отправиться служить до седых волос и скорого простатита опять в заведующие автобусным парком,в грязь, в мазут, к хамью шоферюжному. Уж он всем "этим" тогда наповышал бы цен на билеты, гадам!
Захотели своего "рынку" базарного - нате! Но сегодня, с победного рассвета, после "Гжелки" под горячую закусь, и Марухи-официантки с её сладким целлюлитом прямо в подсобке предвыборного трактирчика на Южном Проспекте, Чебураков был добр с народом.

Хотя и разошёлся не на шутку: "В то время, как старушка из платочка, дрожа от горя, достаёт копеечку на хлебушек", - повторял он в двадцатый раз заученное из методички. - "Эти жирные купидоны..." - кричал он, озарённый рассветом.

- Кто жирные? - изумился бородатый сообщению соратника.

- Неважно, - отмахнулся Смирнов. - Богачи. В смысле "купи-продай": торгаши то есть. Он же - малограмотный.

Собеседник Смирнова, поглядев на Казанский вокзал, затянулся дымом:

- Хорошо звучит: "Жирные купидоны". Для Лёнчика, а ведь он ещё и теперь мечтает писать романы, - это было бы забавное название к "социально-любовному детективу". Вот какая появилась профессия. Ваш метод! "Схождение-развал семейных союзов": почти автосервис.      

- Метод "моделирования семейных конфликтов"!С его помощью обезвредили адмирала Рахловича, соратника Красного Прокурора, когда тот совсем зарвался со своим заговором "Союза меча и орала". Вот и убрали, сам напросился.

- Ваши?

- Нет, он был не так уж опасен, и его убрали не мы,а те, кем раньше командовал Барсуков: коржаковская служба кремлёвской охраны. Ну, а после того, как в пору выборов 96-го года Рыжий Толик убедил Президента уволить Коржакова, - тогда бывшая "охранка" Барсука и вовсе спелась с былыми "подпольщиками", - вот тогда-то они и начали играть в регионах в собственные игры. Но уже по новому: чтобы не "организовывать путчи", а, задействуя свои кадровые ресурсы, всюду "оседлать выборные технологии".
Одна из таких технологий - как раз метод "моделирования конфликтов": "развал-схождение" семей, создание новых - со своими "кадрами". Хищные купидоны!
Потом этот метод начал использоваться повсюду. Но в "боевую пору" - на выборах, особенно... Ведь семья у всех - слабое звено.

- Что ж - кастратов, что ли, для верности в политику одних двигать? Там проблем не будет. Вон, как Гитлер, да и наши прежние... У них семей не было. Ну ладно, а в "мирное время" для чего?

- А в мирное время такие "методы" хорошо использовать в квартирных и кредитных афёрах. Службы "эскорт-услуг" в Городе это знают - зимою, побывав там, я вопрос изучил.Такие вот у них "грязные купидоны", - сказал Смирнов.

- Интересная жизнь. Конечно - это вам не запчастями на Авторынке торговать, как брат жены поверженного Губернатора, не спортивные комплексы строить, как сам Фомич и вся его "базарная мафия": тоска одна - ни выпить, ни покуражиться, весь день за рулём.

- Потому и был будущий конфетно-ликёрный король в то утро Победы весёлый. Это теперь он сытый и пьяный. А ещё недавно, "при Фомиче" и его "семье",уже успевший покомандовать до ухода на партийную работу городским транспортом, он срывал зло и успокаивал свой возмущённый разум и душу только одним - повышал цены на билеты: коммунист! И с тоски даже не пил. Теперь - "развязался"! И вот уже второй месяц подельниками празднует нескончаемый карнавал виктории зажжённой и им тоже адской зари, - завершил невесёлый рассказ Смирнов, выслушав который, бородатый человек поглядел на соратника  и спросил:

- Тогда скажи, почему наше время называют "нулевым"?

- Ну, это просто, - пояснил Смирнов. - Смотри: героями "пятидесятых" годов были фронтовики, так называемые "шестидесятники" - идеалисты, "семидесятники" - конформисты. "Восьмидерасты", как их в шутку называют - циники, они, кстати, везде сегодня и заправляют. Ребятки девяностых - "гангстер-стиль", "нулевые" - детский сад. Этапы большого пути. Почему "нулевые"?
Советские специалисты во всех отраслях, надо отдать им должное, были профессионалами высшего класса. Оно и понятно: правильно, как во всём мире, жить и дурак может, - недаром над "критиканами" тогдашней жизни и того порядка во всех кабинетах только смеялись,считая "чистоплюев" и грамотеев "умниками" именно "хрЕновыми": начитались учебников! Прописи и без них все знали - а вот поперёк всех законов, - тут выживет только, действительно, умный-преумный: наш человек. Кстати, не только "грамотеи", но и много ещё кто считались у советских хозяев жизни дураками. И смелые у них были дураки: "только они, дураки то есть, ведь страха не знают". И умелые: "работа дураков любит".
А настоящий умный не таков - реальный знаток жизни найдёт для грязной и вредной работы профессионала вместо себя, да задаром: "Не хочешь - заставим","не можешь - научим". За пайку под конвоем. Выдернуть из рядов и послать "рубить угля" могли любого - "только жди".
Но все как-то прятались. Начальство умело заслонялось от ударов судьбы лакеями, те - ловко подставляли друг друга: шёл отбор! Так и выковали золотые кадры. И слава богу, что они, конструкторы этих кадров,"не прошли", - пояснил Смирнов. - Проиграв несколько тактических боёв, мы выиграли у них главное: время. Теперь им, старикам, реванш делать поздно.

- То, что "Они не пройдут", - это было ясно, никто не хотел к ним "на зону", - согласился его собеседник.

- Но ведь те самые, прежние, профессионалы, которые всегда делали в стране всё хорошее - они и новую жизнь, завоёванную именно для них волю, о которой сами же и мечтали в фабричных курилках, в НИИ и КБ, просто на кухнях, одни - не приняли, другие - не успели принять: тоже состарились, потухли в страхах своих, а многие и поумирали. "Новые" же русские: не те, что из анекдотов, а настоящие - "умелые", "смелые", "трудяги", "деловые", - все они за эти годы разбежались по собственным делам, им и так, вдали от власти, хорошо на воле.

- Вот в результате у руля и оказались - "любители".Оттого и дурь всякая, неумение, холуяж вместо дела, плагиат во всём, понты, сплошная "фонограмма королей ремейков прошлого в попсовом исполнении", что - в политике, что - в пропаганде, что в технике - "фанерная" страна! В этом и ответ, почему  кругом "нуль"!

- Ничего страшного?

- Конечно. Мы - ещё не родились, вот что это значит. Живём, не оторванные пока от пуповины - "трубЫ". Младенец новых технологий закричит только завтра. А пока время - ноль, то есть оно, это время, ещё не пошлО. Но уже появились "первые", - первые россияне двадцать первого века! Они ещё только идут в начальный класс школы, а затем, дома, одни из них - уже осваивают за оградой высокого терема отцовский "джип", другие - всего лишь пока помогают матерям, встречая их в скромных квартирах с третьих смен работы в пекарнях и типографиях,эти различия не так и значимы.
Ведь, не важно где: кто-то - в коттеджах, а кто-то - в отгороженном ширмой углу проходной комнаты "хрущёвки", но все они играют в компьютерные игры, общаются в "Интернете", занимаются спортом в новых "физкультурных комплексах", и их время завтра - пойдёт. Они должны стать именно "первыми" и будут ими, если не повторят в себе тех качеств, вооружаясь которыми приспосабливались к жизни их предшественники: заслоняться, подставлять, сдавать ближних и сдаваться самим.
   
  Собеседник Смирнова на этот раз был полностью согласен с боевым товарищем, ведь он и сам давно угадал тот простой способ и кредо жизни,которые выручат каждого безо всяких "служб спасения и безопасности".
 Следует знать главное:надо любить сначала - самого себя, и поэтому - не продавать то, что у тебя внутри, то есть исповедовать здоровый, именно здоровый, а не уродский, как сегодня, эгоизм.
Стержнем которого должна стать одна вечная, и спасительная, истина, - та самая, которую Смирнов внушал оппонентам, когда, ещё на заре девяностых годов, перед своей командировкой в разведцентр за границу, служил "гангстером" в родном Днепропетровске. Ведь после того именно, как по непонятному порыву души он выручил однажды незнакомого ему прежде паренька, Смирнов, покинув Город на Волге тогда, двадцать лет назад, и решил перевестись в "Службу внешней разведки", где было "почище".Это получилось не сразу - уже "начались" в стране первые кооперативы, "пришли" первые рекетиры - а это были часто такие же "командированные от Конторы", как и он, - вот и наш нелегал тоже до времени согласно предписанию занимался этим.Занимался в родном украинском своём городе весь срок, пока был стажёром перед школой разведки.

О чём не догадывался никто, зато все на обоих берегах Днепра: и "амурские", и слободские,и центровые, и пришлые "рагули", - знали слово Бессарабца:

    "Поступать западло - себе дороже".

 Вот какова была та самая, упомянутая истина. Соратник Смирнова знал об этих его подвигах давно.

  - Однако,история обитателей синего побережья , чьи приключения мы здесь, у вокзалов, обсудили за "Гжелкой", говорит об обратном,- вздохнул он.
        И добавил:
  - Как раз те, кто поступал плохо, взяли реванш, и всё закончилось "алой зарёй". Вот она - встаёт на востоке, над Казанским вокзалом, и над страной.
    Он кивнул на уменьшенную копию столько раз виденной им совсем недавно "Башни Суюмбеки" казанского Кремля, венчающую тот, также знакомый ему, вокзал за площадью, и словно поставил точку:

- Эта заря.
А у вас, вдали от тех мест, в вашей Москве, балаган какой-то один.
"В ваших боданиях с Лужковым", - чуть было не завершил он, но вслух сказал:
- "Мы начинаем КВН"... Для кого?

- Ничего, - весело произнёс Смирнов. - Их "режиссёры и сценаристы" нам  пригодятся. И они ещё проявят себя и всем покажут.

- Ну конечно, - саркастически усмехнулся его собеседник и не в первый уже раз повторил:
 - "Штирлиц знал"...   

 Впрочем, знал многое из тех секретов даже рассказавший обо всём тут, в Москве, своему старому приятелю Лёнчик, что посетил совсем недавно родные холмы их затянувшегося детства. Где, казалось бы, наступила стабильность.

3. Между тем даже и тут, в Городе, сорвавшиеся с поводков артисты погорелого театра зажили на арене своей жизнью — «и в процессе представленья создавалось впечатленье, что куклы пляшут сами по себе». Было даже и обидно, что хозяина, Гены то есть, не видно. Вдаль в пустоту уходит нить. Но ему-то — это было на руку! С великим трудом гениальный местный политтехнолог, друг юности Жорика Верховенцева по общим тогдашним их посиделкам в «Бочонке», Олег Залманов, вернувшийся недавно из-за океана, — туда он убыл ещё при генсеке Черненко, отпущенный за некие большие заслуги, да вот поиздержался и возвратился, — убедил Гену: раз так пошло, раз — такова сложившаяся обстановка, хороша она или плоха, то ради победы на Губернаторских выборах мы сами, явив себя противниками «серой базарной кодлы», должны выступить, как либеральнейшие из либеральных, демократичнейшие из демократов, красивые и душистые, самого лучшего цвета — цвета зари! То есть надо действовать так: «бить супостата его же приемчиками!».

 Должен, должен был, если уж такие дела, — то по примеру Москвы и здесь, в глубинке, появиться товарищ, который скажет не про то, что «раз мы из грязи, то и других задавим», — а:

«Все в дерьме — мы в белых фраках»!

Именно тогда, перед выборами, и возник опять, как некогда, в девяностые, на областной политической арене в качестве лидера демократической интеллигенции подзабытый «инженер Иванчиков», теперь — предводитель красивой фруктовой партии, снова провозгласивший своим лозунгом — всё то же своё, широко известное кредо: «Я выбираю свободу!».

3. И снова его задача была прежней: утилизация в одном месте умников. Именно, — «хреновых»! Но, как оказалось, очень опасных: ведь кто, как не они, перевербовали на свою сторону тех, кого считали «защитниками степенных людей»! Поди, прямо на допросах! На «профилактических беседах», куда их вызывали за болтовню! Набрал Андропов в «Органы» черт знает кого: таких же, — хотя надо было, как встарь, только костоломов, — которые знали бы точно, что они, бедолаги, просто сдохли бы вне дарованной им службы, грузя навоз, стервецы, без своих должностей и пайков. А так имели бы галифе, служебные квартиры, санатории. Ту самую пайку и льготы согласно статуса помимо жалования: «В очередь, в очередь, канальи!»
Однако гениальные политтехнологи любой провал направляли себе на пользу. Все городские газеты пером журналистов, получивших на «явках» инструкции, — и Мишиным пером в том числе, — провозглашали, следуя завету главного пропагандиста Олега Залманова: «бить супостата его приемчиками, его оружием!», — одно:

— Как же вы, красивая, умная интеллигенция нашего чудесного города, можете быть в дружбе и заодно с этими жуликами и ворами - грязными дельцами «Центрального базара»: Главного рынка?!

Ясно, что — никак.

— Так что план этот — вовсе не «Идеолога» Жоры, — возразил своему собеседнику Смирнов. — Просто Верховенцев впервые уступил в их вечном обоюдном споре своему другу-оппоненту еще со времен «Бочонка», знакомому тебе художнику Залманову. А потом и присвоил себе козырную его, — теперешнего «имиджмейкера» Вождя, — идею: не «бить всех очкариков подряд», по примеру полпотовцев, как Жора предлагал вначале, хотя сам носил очки в роговой оправе — правда треснувшие на одно стекло, а — бес с ними, пусть немного поживут — «использовать их ради победы святого дела».
Впрочем, Олег был не в обиде на друга юности: идей он привёз пруд пруди.

Из проверенного еще в советские годы на конспиративных квартирах кадрового состава тут, на горбатой горе срочно сформировали «политсоветы» неведомых прежде тут, в тихом городке, но расцветших после путчей и бурь, как цветы среди прерий, партий. Прежде, при Ельцине их, этих партий, и знали-то здесь пару-тройку, не больше. Другие, выдуманные, формировались наспех к выборам при горисполкоме из отставников внутренних органов и их поднадзорных и секретных агентов. Но сначала новых партий тут было — только две, кроме, ясное дело, Главной — коммунистов! Это были те самые куклы-драчуны: «жирики» и «фрукты». Лидер местных «жириновцев», странный парень с застывшим, словно маска, розовым восковым лицом, бывший хоккеист, был знаменит тем, что за все время своего правления не сказал вообще никому ни единого слова.
Но если с этими все было понятно: за них говорил их вождь, то «демократам» по статусу надо ведь было хотя бы пару-тройку слов, да провозглашать?! И вот как раз Михаил Иванчиков от их имени эти несколько слов говорил, всегда и по любому поводу — одни и те же. Вот эта пара-тройка слов:

— «Яблоко» — решительно отмежёвывается.

В этом и была вся его скромная роль тут!

Ну, отмежёвывается — и отмежёвывается, другим-то что, больше всех надо? И областной центр: как «буйные», так и «умные» , проголосовал,  смяв кулацкий «административный фомичёвский ресурс» на селе, «как надо». Что и требовалось степенным людям.

Все эти «партии» имели штабы не где-то, а в здании Горсовета: зачем казённые деньги на аренду других помещений тратить. И подчинялись пока Чебуракову — ведь именно он и был во главе оппозиции «коррумпированному фомичевскому режиму и мафии Главного рынка», — а сделав свое святое дело на Губернаторских выборах, до поры утихли, после триумфа лишь изредка устраивая между собой показные петушиные бои. Но ближе к новым скорым выборам, — теперь уже и мэра, — все изменилось. Критика «базарной кодлы», что противостояла победившей на выборах Губернатора Объединённой народно-патриотической оппозиции, конкретизировалась. Она сводилась к короткой мысли: «Лишь слепой и глухой не понимает сегодня простой вещи: с коммунистами больше не надо бороться — с ними следует договариваться. И одну лишь брезгливую жалость к себе вызывают те, кто, погрязши в отживших химерах вчерашнего дня, с тупым дальтонизмом видят перед собой лишь ненавистный им красный цвет, себе же на погибель в упор не замечая другого цвета — коричневого», — так писал в своих передовицах «Любимый край».

Гениальная политтехнологическая идея Олега Залманова: «Фомич — фашист, и все, кто против коммунистов — это фашисты», а мы — «красивые и хорошие», перед губернаторскими выборами адресованная собственным добросердечным обывателям. А после победы на них — наивной Москве, чтобы — убаюкать, стала скрупулезно отрабатываться по полной. Ведь партий теперь в городе образовалось дюжины две: расцвет демократии, — не то, что при тиране Фомиче! Еженедельно, на волнах городской «свободной радиостанции» «Эхо Приволжья», инженер Иванчиков, который вел в оппозиционной всем властям газете «Любимый край» ехидную рубрику: «Сырок «Дружба», где прогрессивная интеллигенция с садистским восторгом трепала недобитую «базарную кодлу» — их женок, дочек и прислужников, а также «слишком к ним доброго» Прокурора: нового Губернатора, — слава ему, — так вот, в местном радиоэфире Иванчиков накануне выходных пикировался теперь с кем-нибудь из здешних «патриотов» в политических дебатах. Причем предварительные инструкции оба получали в соседних кабинетах режимного отдела Витиного самарского офиса «бензиновой Компании», в котором размещался региональный «революционный штаб Сопротивления, — все знали, что и ездили-то они в Самару для согласования деталей своих «ток-шоу» в одном вагоне. А потом каждую пятницу в прайм-тайм после аудиозаставки: петушиного крика, — начинался «плавленый сырок».

На нём четырежды в месяц, по таким вот пятницам, Миша отныне показательно собачился в с главным своим оппонентом. Им был колоритный молодец с «патриотической» бородкой, некогда — соратник нынешнего шефа областного УВД Пильгеватова по защите Хасбулатовского Верховного Совета, а теперь — его первый приятель в Городе, после путча 93-го сбежавший было, если ему верить, в Минск, хотя и в этом были сомнения. Он, пока друг его по святой борьбе Пильгеватов отсиживался лет пять или семь кряду в закрытой лечебнице, якобы там, «за границей», скрывался, хотя беглеца к Батьке видели в те годы в городе пьяного, а по возвращении в связи с «амнистией» из Белоруссии, сначала возглавил в Городе отделение «Союза Русского Народа». А накануне выборов Губернатора объявил себя оппозиционером теперь уже и «Красному прокурору», пригревшему на груди «демократический сырок».

4. Подведомственные ему, анархическому коричневому «партайфюреру» здешних радикальных патриотов «скинхеды», прежде громившие кладбища, отныне даже устраивали «кулачные бои» с официальной молодежной организацией финюхинских красных опричников-«тонтонов», на самом деле лишь подыгрывая тем — для того, чтобы в Москве, в Администрации Президента, всем было ясно: Группы Пролетарского Гнева новой власти как бы искореняют в области нацизм, который насадил в ней ещё «пахан базара» Фомич, — а не только наезжают на кулаков-молочников с их частными коровами. Все эти петушиные бои друзей-соратников продолжились и после выборов.

Получив инструкции в Самаре у Вити-афганца или даже лично у Олега Залманова, новоявленные «противники» смело сходились на радиодуэли в «Сырке». Но чаще — вместе нападали на других «демократов». От имени вчерашних союзников по борьбе со свергнутым режимом отвечал «отмороженным» радикал-патриотам, в основном, сам Иванчиков — а кто же ещё, не друг их и соратник Пильгеватов же: назначенный после победы Вождя возглавлять милицию, тот трезвым в последнее время не был никогда. А Иванчиков слыл трезвенником, хотя слухи о его прошлом и ходили нехорошие.

— Ты шакал, Миша, ты понимаешь, что ты — шакал! — восклицал в адрес Иванчикова его оппонент-«патриот». — Твой хлеб, Ми…
— Мойша, — язвил Иванчиков.
— Тебе виднее, — распалялся его спарринг-партнер. — Но не в том дело. Твой хлеб — это, подкравшись, куснуть загнанного всей стаей в слабое место, чтобы…
— Ну хорошо, согласен, — перебивал его Иванчиков. — Но ты представь, вот ты проснулся однажды, — и нет в России ни одного таджика, азербайджанца, еврея. И так будешь счастлив?
— А ты не думаешь, что эти таджики, азербайджанцы, евреи — каждый спит и видит, чтобы в России не было русских?
— Это ты так думаешь, — отвечал Миша. — Но потом лечить свою простАту все равно к «ним» идешь.
А вот это: эту отсебятину незавизированную, — он сгоряча сказал зря!

Вот тут Миша, заигравшись, допустил непростительную вольность. Он забыл — то, что бедою и немым горем плакало в штанах у его старших руководителей, хватать руками было нельзя — ведь это для них святое: «боль моя, ты покинь меня»! Но трогать обнаглевшего и потому, —  «сорвавшегося на своё», — интеллигентика было пока тоже нельзя: выборы нового мэра на носу, а потом — Президента, и рубрика про «Дружбу» в «Любимом крае» была очень нужна. Недаром «старейшие акционеры» не так давно подобрали для данной газеты, ставшей теперь их партийной, нового главного редактора. Правда, тот в последний момент, струсив перед самым голосованием, тоже скурвился, написав на всякий случай не только правильную, но и ещё одну, покаянную, «передовицу» для своего издания, — на случай победы и Фомича, — тоже: вторую, тайную. При этом, лох деревенский, додумался заранее «загнать» готовый текст в редакционный компьютерный сервер — решил, что не обнаружат, не достанут. За что и был сразу «опущен», зато теперь — на поводке, а уж после полной победы — всех их скопом, умников, дустом! И Мишу — первого!
Все знали, что этот «интеллигент» в юности бухал по черному — в андроповские годы его и вовсе, по слухам, повязали в каком-то шалмане. После чего он в известную узду-то и попал, а теперь — «решительно он, тля, отмежёвывается»!

Хренюк какой.

— Чужой среди своих, — проговорил собеседник Смирнова. — Миша озвучил всё то, что «они» сделали на выборах своим козырем. Сделали, хотя сами же это и ненавидят, — так как точно знали, что в реальности нравится людям. А именно — простые, известные истины: критика власти лучше, чем лизоблюдство, «пляски и песни на арене» для избирателя милее, чем верноподданнические марши на площади, многоцветье красок на заборах и стенах привлекательней однообразного колёра коварного и жестокого медведя, которого вы сами по наивности ещё и позволили раскрасить им, опытным в такой пропаганде, в грязно-коричневый цвет. Что они охотно и сделали, себе оставив только белые одежды. Думаете, они не знают, что мило людям? Они это быстро просекли. А вы — что предложили всем вы, какой призыв?
— Ну ты же знаешь, — поглядел на своего спутника Смирнов. — «Свобода лучше, чем несвобода».
— Что? — всерьёз начал злиться тот. — Когда это и где вы такое говорили? Да если бы вы это сказали вслух, то набрали бы по стране на десяток миллионов голосов больше, чем сейчас.
— Ну, не успели. Подожди, увидишь: скоро придёт человек и — скажет.
— Всякую чушь про сплошные победы, «вот только «гондурас» вас беспокоит», — вы сказать успели. «Всё нормально, есть консенсус, конструктивность тоже есть, но мешает нацпроектам то, что люди хочут есть». Помешались на «внешних угрозах» курам на смех — вот они каковы, ваши «аналитики». Жалкое угасание милых стареющих «шестидесятников» — выпускников Института международных отношений, не способных более ни на что, но застрявших зачем-то, не ушедших на дачи и грядки…, — подвёл итог спора бородатый.
— Да, не умеют. И не могут. И не всегда вообще соображают, что от них требуется: только невольно вредят. Но ведь всё это сущая мелочь: разве сравнить их наивные чудачества с тем лихим, задорным, смелым подонством…, — попытался защититься Смирнов.
— И профессиональным, — перебил его собеседник.
— …Тем самым подонством наших врагов, что цвело и побеждало раньше, и которое вынырнуло из болотной тины сырых оврагов теперь, в Городе на горе, вновь после их нежданной нами победы? И Юрчика шлёпнули…
— Это — аргумент, засмеялся собеседник Смирнова.
— И факт. Который в том, что…
— Если те, кто «из оврагов» — страшны, то на «ваших» — обсмеёшься. «Угадать и угодить», — вот и весь стиль. Повторяете по сто раз, как попугаи, любые «цитаты лидера», даже не совсем удачные : всякие там «прекратить истерику» и «амбициозно», что значит всего лишь «хвастливо». Даже не думая — а начальству-то самому разве «это» надо на самом деле? Ему надо, всего лишь, чтобы его поручения выполняли чётко, и главное — «молча», как любит говорить народ. Просто выполняли, а не «популяризировали» вместо этого повсюду, разглашая секреты , разные «словесные посылы» верхов. Бравада — смешна, как фанфарон Гена в шляпе. Хотя красивый, как павлин, Гена, — и то достойней холуёв: рискует, боец. А ваших «помощничков» завтра вы же и уволите. Даже вчерашние «кураторы» их не ценили, а теперь они устарели вовсе.
— Таких не берут в космонавты?
— И в «лётчики» не берут, — в стукачи то есть. Потому что доверия им нет.
— Это так. Ведь ясно — чуть изменись обстановка, и холуй сразу «кинет» возлюбленного хозяина с более доминантным партнёром. Это известно даже службе «психологических консультантов бригад эскорта» в Городе на горЕ, что инструктируют девчонок. Поддакивать — не путь к успеху, — согласился Смирнов.
— Из-за такой политики вы и проиграли «битву на Волге», потеряли область. И это — лишь первый звонок. А ведь ещё вчера казалось — окончательная победа уже в кармане. — И что же теперь — губернаторские выборы отменять? — подвёл нерадостный итог спору его собеседник.
— Такая идея существует, — ответил Смирнов. — Ведь мы сдали бой «на своей территории».
И затянулся дымом сигареты.
— Зато — выиграем всю объявленную нам войну, пусть мы и наивны, и глупы. А знаешь — ведь однажды у страны уже был шанс. Могли обойтись вообще без гражданской войны, — добавил он после паузы и продолжил:

 — Когда вернулись фронтовики, те солдаты, кто видел красивую Европу, встречу на Эльбе, кто «на улице Вены спасённой» на гармошке играл, — все те, кого «помнили Вена, Альпы и Дунай», — появился этот последний шанс. Такое говорили даже на наших политзанятиях, правда. Но всё повернулось иначе. И компания начАла пятидесятых была направлена не против каких-то «космополитов», а против фронтовиков, дерзких, забывших страх, неуправляемых, зато, — вот удача, — вслух вспоминавших в курилках себе на беду и «тушёнку с небес», после которой, сытые и сильные не в пример немцам с их эрзац-брикетами, они совершали прорывы. И — лендлизовские «форды» и тягачи, спасавшие их в любых болотах. И — боевых друзей, которых не делили по «пятым графам». Но с фронта вместе с ними, батальонными разведчиками, тихо вернулись и другие «вояки, герои и орденоносцы»: писаришки штабные, которые теперь-то, в начале 50-х, и «рвались в бой», желая взять реванш у фронтовиков среди заполонившего послевоенные рестораны разливанного моря подросших дам. Взяв этот реванш, они, поверь, всласть попили-погуляли в последующие десятилетия, забыв про все идеи. А когда все девчонки были уже не их, а — у новых, в джинсах, «волосатиков-сопляков», — им же остались в жизни только одни лишь запои, потрёпанные супруги и простатит, — тут-то наши «воины» и созрели для последнего боя. Уже давно выйдя из «строевого» возраста и выживши из ума, решили, что и им пора «сразиться с супостатом», — конечно же, не на редутах, а командуя из штабов. Вот как это было.

 В 1984 году военкоматы выдали офицерам запаса по всей стране секретное Мобилизационное предписание: по особому радиосообщению следовало немедленно явиться на ближайший призывной пункт. Тогда реально готовились к боям и походам. На военных кафедрах институтов с серьёзным видом внушали радостное: мол, если после Первой мировой войны возникло одно социалистическое государство — наше, а после Второй — целый соцлагерь, то есть мнение, что после Третьей «войны двух систем» коммунизм как раз и победит в планетарном масштабе. Иначе ведь — не получится. А раз в советской военной доктрине предписано право первыми применять ядерное оружие в случае внешней агрессии, то война возможна только по-крупному.

— Не знаю, я никакого такого предписания из-за своих последующих приключений получить не успел — ведь уже к осени я «ушёл в подполье».

— Им повезло: уж ты бы отмобилизовался, — засмеялся Смирнов. — Ха-роший солдат.

5. Его бородатый собеседник не возражал. Это было истинной правдой: ведь лично он ни сном, ни духом не готовился ни какой войне и не получал никаких мобилизационных предписаний. И ничто не предвещало грядущих событий в то утро, когда клубился тополиный пух, была жара, горел июнь и всё то почти забытое яркое «оранжевое лето». Что вместе с «фонтанами ультрафиолета» опрокинуло над Катькиным двором синей чашей бездонное небо, под которым кишел и кипел жизнью их беспечный весёлый мир со всеми его запахами, зноем и звучащими неподалёку мелодиями.

«В потоке солнечного света у киоска ты стоишь»…

 Мир, где обитали они, друзья-однокашники, «королевы красоты» во главе с Натулькой, а единственной проблемой для всех оставалась необходимость сочинить поздравление к подарку Юрчику по поводу недавнего рождения его сына Миши. И куда, обоняя и поглощая эти звуки и эти ароматы, вылез однажды из форточки мансарды на призывный зов приятелей большой нос одного товарища.
— Который и получил впоследствии по этому своему носу по полной, — согласился с собеседником, снова угадав его мысли, Смирнов. — А потом вот досталось и Юрчику. Нам же теперь — расхлёбывать.

— Эти товарищи, известно, — вечно суют свои длинные носы куда не следовало бы, — засмеялся смирновский спутник.
— Ну, Юрчиков нос был как раз мал, — возразил Смирнов и заявил:
— История того товарища, о которой мы вспомнили сегодня, — она казалась ему в то лето крахом жизни его и судьбы. Неожиданным: ведь он за всеми своими любовными приключениями, произошедшими с ним вскоре после «прощания с комсомолом» в кемпинге, ни ухом, ни нюхом и близко не угадывал грозы, которая приближалась. Причём сначала эта неприятная история  его «изгнания из рая» обернулась в реальности лишь забавным эпизодом: подумаешь, старшие коллеги не приняли к себе, «в круг первый», выгнали в «промзону». А настоящие испытания ждали его — впереди: там, в кабинетах «контрашки». Где позднее, после его исчезновения из города, изувечили, сделав гиблым инвалидом на всю жизнь, вашего Митьку Ермакова — каюсь, я не успел того выручить, помогая Юрке. Сотворил это тогда с Ермаковым не кто-нибудь, а лично один из основных персонажей «революции красивого цвета», что случилась в Городе: возглавивший сегодня областное отделение УВД твой старый знакомец и мучитель, - Пильгеватов. Помнишь, как он пугал тебя резиновой дубинкой? Он уже тогда был подручный «Гены-чекиста», им и остался. Так что Ермаков стал тогда ещё одной их жертвой после тебя. А теперь они же — и «Юрчика шлёпнули». И всё-таки ответь: почему здесь, у вокзалов, мы вспомнили именно ту давнишнюю летнюю историю? Не только же из-за того, что и тогда, и теперь, главным «виновником» событий оказался Юрчик. Скажи, отчего нынешние «нулевые» — вообще точная копия «восьмидесятых» годов, почему «всё вернулось» — как там, в «городе на Горе», так и всюду, а действующие лица — снова мы, ровесники, только двадцать с лишним лет спустя? Все кругом живут новой жизнью, для нас же как и не было этой четверти века: а это ведь большой срок! Увидишь — лет через пять в том самом «Интернете», который вы тщетно клепали тогда , а сделали через десятилетие — другие, ещё появится, не знаю уж, как его назовут, «форум», что ли, «однокашников» — ведь всем ровесникам есть друг другу, что сообщить.

— Почему восьмидесятые годы именно для нас, нашего поколения, оказались так похожи на нынешние «нулевые»? — проговорил бородатый собеседник Смирнова, повторив его вопрос, и ответил:
— Просто, в восьмидесятые закончилось наше затянувшееся детство: ведь именно в эти годы все наши однокашники женились. Кто удачно, кто нет. А кто — и остался за бортом, но для всех прежняя их жизнь тогда словно бы обрывалась, и они именно тогда окончательно перестали быть пацанами. Для всех нас тогда выдалось последнее лето нашей беззаботной воли. Впереди — для одних была перспектива добывания ванн и кафельной плитки, ремонты, передвижения в должностях, дачи, дети, получение квартир и покупка машин: семейная рутина. Для других — неизвестность и лишения. А к нулевым годам дети у наших ровесников выросли и «всё кончилось»: жизнь сделана. «Возвратились все ветры на круги своя» для бывших ребят, ставших «опять пацанами». Уж и женский вопрос стал для них опять не столь, как и тогда, — хотя и по другим теперь причинам, — актуален, всё построено, всё выращено. А если где ещё и не все борозды «мужиками» были вспаханы — то туда с боёв и походов вместе с ветрами судьбы вернулась «домой» другая, вольная, часть мужского сословия: не мужицкая, а — «боевая каста», отвергнутая когда-то за излишнюю дурную лихость, удаль и непостоянство в пользу «мужиков хороших» всеми невестами. Теми, что во все времена не желая себе вдовьих судеб, оставляли удалым молодцам участь «поручиков Ржевских»: вместе с конём сидеть в шкафу, когда муж возвращался из командировки. Да вот только «мужицкий век», как и бабий — тоже сорок лет. В этом возрасте раньше в деревнях мужики, — те, что когда-то женились раньше других односельчан и счастливо избежали, благодаря родившимся уже у них к году призыва в армию детям, рекрутчины, дряхлели и умирали. Зато возвращались домой другие: отсеянные некогда на вечёрках и гулянках из-за лишней удали будущие солдаты. А также объявлялись «умники»: бывшие «слабаки», тоже отсеянные молодками и подавшиеся в студенты. То есть срок в четверть века — это вообще «время возвращения» ровесников, а значит — и всего, что когда-то было, пусть теперь это и возвращение в виде фарса. «Жизнь после жизни», когда все ровесники снова — как бы пацаны. Двадцать лет спустя.
— Вот эта «боевая каста»-то, возвращаясь с боёв, и устраивает всегда, не навоевавшись, всякие «красивые революции», — подтвердил Смирнов и засмеялся:
— Тебя бы сегодня с твоей теорией в Город! «Два типа мужского рода — «мужики»: те, что «в поле пашут» и рано уходят из жизни, и — «бойцы»: те самые «вечные пацаны» — это основная тема теоретических семинаров бригад эскорта при ночном баре «Ракушка». Жемчужины дивного дна! Но это уже — совсем другая повесть. У них даже есть экспонат: манекен «мужик в разрезе», всё строго. Курирующая девчонок Ксения ходит с длинной указкой, в белом пиджачке, а они — зачарованно внимают, ты бы видел.

— Хорошие у тебя помощники. Агентура!
— То есть наш «противник из прошлого» лих и силён. И Витя-афганец, и Гена в шляпе, и некрофил Жорик-«Идеолог», и все их «тонтоны» во главе с предводителем. Но они просчитались: ведь и такие, как мы с тобой, — тоже «бойцы». Хотя всё это — уже тема второй половины нашей истории, а первая — завершена, — сказал Смирнов. Истории про конец мирной жизни, про начало жизни боевой. Как в то далёкое лето.
— Бедные «мужики хорошие», — пожалел упомянутую часть мужского племени его бородатый спутник. — Как им не повезло. Они оставили после себя дикое поле, в котором гуляют степные ветра, и куда с посвистом под топот коней теперь врываются совсем другие: вершить свои лихие, отнюдь не житейские, дела. Пампасы: вот что взрастили вокруг себя за четверть века наши сверстники-однокашники. Не в этом ли причина всего того, что случилось в Городе? И что придётся разруливать нам. Но почему? Двадцать пять лет, прошедших с той поры, когда у нас всё начиналось и было впервые и вновь, — солидный срок для свершения всех «мужицких», а не «бойцовских», дел: то есть чтобы была жизнь и не было войны. Которая на эти холмы у реки — пришла вместе с совсем другими, лихими, людьми.

— Причём, согласись, всякий может лучшим образом судить о том, почему что-либо вышло так, а не иначе, лишь на примере своего опыта. Отталкиваясь от того времени, места, социальной среды, где он лично когда-то обитал. Твоя бывшая среда обитания — это «офисный планктон» восьмидесятых: та самая «техническая интеллигенция» советских НИИ и КБ. Помнишь, как они пели сами про себя когда-то: «Мы могли бы служить в разведке, мы могли бы сниматься в кино…». Мечты осуществились? Кругом сплошь — «артисты» и «агенты», — засмеялся Смирнов.
— «Увы, уж век двадцатый на исходе. И что-то неизвестное грядёт. А с нами ничего не происходит и вряд ли что-нибудь произойдёт», — согласился его собеседник.
— Только это уже из Макаревича — произнёс он и добавил:
— Как вдруг в девяностые именно для них, как по заказу — «всё желанное ими когда-то произошло»: живи, как хочешь, сочиняй себе или клепай всё, что угодно, не хватает денег на своё — продавай до поры чужое, накопи. Никто не хватает, не сажает. Не стучит. Разве что в частном порядке: если кто натравит лично знакомого прокурора или бандита — но это другое дело, такое и сосед по даче сделать может. Это уже не смертельно, потому что исчезло самое опасное: всеобщая солидарность начальства. А значит преследование перестало быть тотальным — ведь раньше «наезжали» не какие-то «плохие люди»: перемалывал механизм, сам, автоматически — когда задень одного из «них» — никто тебя не примет, и все, стаей, налетят, даже те, кто друг друга ненавидел, объединятся. Сегодня же пни начальника — другие начальники только рады будут и на него же и нападут: добро делить. А уж из-за денег как «они» готовы передраться между собой всем на смех — только любуйся. Хоть здесь деньги — не зло, а противоядие. Благодаря чему не стало главного: безысходности. Хочешь — уйди, живи сам по себе. В то время, как в прежние годы даже этого: просто «уйти» от них и жить, пусть и убого, но — самому, было нельзя — догонят и поэтапно, шаг за шагом, перемелют, а затем скинут из «жизненного лифта» в шахту совсем уже другие люди — мы их знаем. Вот этого-то и не стало. Вот она — воля, то, о чём спорили во всех курилках, о чём мечтали. Казалось, что ещё надо? Всё разрешили, а потом ещё и налоги снизили, для всех равными сделали, кредиты давать стали. И что же наши сослуживцы? Уцепились за свои ФГУПы, остались сидеть, где сидели, даже когда денег им не платили. Все «шарашки» сохранились в первозданной целостности: те же люди на прежних местах так и доделывали незнамо для кого проекты двадцатилетней давности, да «примусы» свои по всей стране на спецобъектах «починяли». «Сидели, никого не трогали». Даже ремонтов в служебных комнатах не сделали, даже шторы старые на жалюзи не сменили — так на виду у всей вечерней улицы «заказчиков» из Москвы в кабинетах и спаивали: тоже дело — не в разведке служить, так в «разводке», а уж артистами, если не кино, то «охмурёжа» стали все. А в остальном — разве что кульманы поменяли на компьютеры, ну это уже не их заслуга, да камеры видеонаблюдения старые кое-где чуть не гвоздями у входа приколотили: чтоб чужие не подглядывали. Впрочем, что их обвинять? Люди не могут ни с того, ни с сего начать новую жизнь: из ничего нечто не берётся. Переменами «девяностых» воспользовались не те, кто об этих переменах до хрипа и драк спорил в «перестройку» в курилках, а снова совсем другие люди, не они: ушлый бригадир, хозяйственный прораб, вечные во все времена директора складов, завбазами, начальники снабжения и, конечно, бесчисленные отставные «зампотехи» и хозяйственные обеспеченцы различных силовых служб. Способных стать «деловыми» всегда пять процентов, не больше.

— Но были ведь и другие, не только эти, — возразил Смирнов. — Также и те, кто просто имел в руках реальное ремесло, и мог превратить его в товар: столяр ли, «сварной», штукатур, швея-повариха, «водила», владельцы земли на селе. Все эти люди тоже не являлись «пролетариями» — теми, «кто был никем», и уж их-то было не пять процентов, а все пятьдесят. И как раз они не пропали и не испугались.
— А наши парни из тех шарашек, да и «гуманитарии» тех лет, чем они хуже — разве они, сверстники наши и однокашники, не были мастера на все руки, не имели в головах идей, а в душе — куража и азарта? Их ли учить деловой хватке? Так нет! — вздохнул бородатый человек.
— В том и беда, — согласился Смирнов. — Сначала они стонали без денег, но из «почтовых ящиков» не уходили, ничем другим заниматься не думали. И вот — дождались, высидели: всё, казалось бы, вышло не зря. В «нулевые» годы у них, «уважаемых людей» , появились и деньги: свалились с неба манной небесной в бешеном количестве. Результат? Все они, как один, переоделись из старья в «хорошие костюмы» — правда от «липовых» фирм, справили «юбилеи», устроили себе под бочок в отделы подросших детей. Ну, максимум, на юга ещё разок съездили, машину кто-то сменил. Попутно же — быстро погрязли в алкоголизме, ожирении, простатите, хвастовстве и чванливости.
— И если завтра халява прервётся: снова подешевеет нефть, как когда-то брат Лёни пугал, кончатся доллары и рухнут новые «пирамиды» — скажем, кредитные, строительные, то что же, опять всем будет «кирдык, тушите свет» — так, что ли? Что смогут изложить тогда на своём «форуме» наши возгордившиеся однокашники? — промолвил собеседник Смирнова. — Ведь вся их жизнь и судьба в эти годы — это история небывалого в своей природе никогда ранее опыта редкостного искушения и неиспользованного шанса. Неудачного опыта!

— История поколения, не реализовавшего себя дважды, — согласился Смирнов. — За эти двадцать лет им дали последовательно всё: сначала — волю. Не надо воли — дали просто деньги, что и требовалось любому, кто имел в руках ремесло, в душе — кураж, в голове — идеи.
— Самое главное, что всё это у них было. Разве не имели и они тоже золотые руки и светлые головы, не стремились к небу — хотя бы по тем развалинам на купол храма? И вот настал их час, и они…
— А они и за деньги так ничего и не сделали, не изобрели. Не сняли кино, не написали романов, — подтвердил Смирнов. — Нет, конечно, вокруг кое-кто кое-что сделал, не без этого: станции сотовой связи, строительство, доступная дешёвая одежда в изобилии — но это всё создали не они, а — или уже другое, более молодое поколение, или — выходцы из других социальных групп, а никак не наши друзья и однокашники. Исключения — были, они — единичны. Кто-то вот-вот достроит Бурейскую ГЭС, другой — сделал «полный цимес» не знавшим сладкого чукчам. Так же, как и Фомич что-то сделал для области. Кто-то компьютеризировал всю страну, а теперь готовится сидеть за всех, а кто-то — замирил Чечню, надо отдать должное, это так. Они сделали своё дело и за это почти все народом теперь «прокляты и забыты». Пускай ты спас атомную промышленность, пускай совершил сто подвигов — наши ровесники этого не приняли. Быть может завтра кто-то осуществит прорыв в неких, не знаю, «сверхмикротехнологиях» — но это будут уже опять не они, а — следующие поколения. Более молодые. А наши? Они могут сказать: «Зато мы спасли свои семьи, вырастили и устроили детей» — да, это уже дело. Но сами-то как же? Целое выброшенное из жизни поколение, их ещё называют «восьмидерастами» — просто передаточное звено? Предыдущие товарищи создали на пустом месте лагерными методами индустриальную цивилизацию, последующие — новую Россию. Но между «тем» прошлым, и скорым будущим — ничего не создано. За целую четверть века. «Наши» только спасались? И какой ценой? Ведь дети — они узнают! Конечно, у них есть оправдание своей неактивности — ведь раньше они и так отлично жили, получали квартиры, делали карьеры: «от добра добра не ищут». Но…

— Завтра, чуть случится малейший кризис, сразу рухнут все эти «госкорпорации»…, — подтвердил Смирнов.
— Которые вы и создали, — заметил его собеседник.
— Это была мера временная и вынужденная: Путин ясно сказал — слушать надо было, — возразил Смирнов и продолжил:
— И полетят ребятки кувырком вместе со своими пристроенными детьми и жёнами — это и будет для них платой за то, что когда-то они не приняли того, о чём сами прежде мечтали, и вот им всё дали, а они взамен не нашли ничего лучшего, как…
— Просто лечь, да было бы под кого, а то — под известных нам теперь «полковничковых сынков», тех самых, которые, окопавшись на бесчисленных «режимных объектах»: сами давно уже из себя полковники и генералы — как раз «смогли всё». То есть сохранили свою «систему», «братство нибелунгов», а теперь вот совершили и долгожданную революцию, — понял с полуслова своего боевого товарища бородатый собеседник.

И продолжил:

— Их: тех, кто сразу выступил против преобразований, ещё можно было бы понять и уважать, пусть даже они, сынки эти и зятьки — в худшем смысле достойные дети своих отцов.
— Да: «полковничков», — согласился Смирнов, и пояснил:
— Не «полковников» — потому что были отцы их и тести полковниками не настоящими. Особисты, стрелявшие в спины своим, а также их вовсе уж не воевавшая обслуга и агентура, — после войны все они вернулись в ставшую чужой, опасной для них, Москву. Где были теперь не только шикарные гранитные набережные, новые высотки, метро, артистки кино, физкультурные парады и рестораны с Васей Сталиным, пировавшим в окружении красивых лётчиков и спортсменов. А также — ночные чёрные «воронки» у подъездов «домов на набережной» с неизменными специальными дворниками-понятыми, которых боялся весь дом: министры и генералы. Но появилось и нечто новое: купальни на Москве-реке, поражавшие взявшимся вдруг там из ниоткуда обилием атлетически совершенных мужских тел. Пляжи эти в ту пору напоминали римские бассейны, где в античные времена расслаблялись гладиаторы: так много тут было сильных и поджарых людей со шрамами от жутких ранений в разных местах. Только нанесены эти увечья были не мечами и копьями, а осколками снарядов и разрывными пулями. Это были вернувшиеся фронтовики, безрассудные, никого не боявшиеся, один за всех, яростные, очень опасные — и именно против них, а не против каких-то «космополитов» была задумана послевоенная кампания истребления. Рассказал в фабричной курилке про свой лендлизовский «студебеккер», спасавший тебя на войне: «двухприводной на оба моста, чудо, а не машина: увяз по брюхо в болоте — не беда, зацепил трос за берёзу, педаль вдавил — машина сама себя из трясины вытянет», — всё, семь лет лагерей. «Низкопоклонствовать перед западной техникой, сука!» — получай. На истреблении фронтовиков и сделали свои будущие полковничьи звания те самые «папаши и тести» нынешних «нибелунгов» из памятных сороковых-пятидесятых годов, все идеи в наше время оттуда они и их дети и перенесли. Это были идеи реванша слабаков. Ведь тогда именно они стали из себя орденоносцы, вояки и Победители. Они, а не «те», «герои тоже ещё», — настоящие фронтовики, то есть. Отцы сделали своё дело — пришло время сынков. Благо, «на режимных объектах» было кем командовать. В «почтовых ящиках» намертво засели бесчисленные «отставники горячего резерва», сосланные «за штат» по причине пьянства и оперативной беспомощности, да просто — профнепригодности. Они, и их «агентура», были поставлены «смотрящими» за отделами и секторами предприятий. Сущая шпана, не имевшая и ранее-то отношения ни к разведке, ни к контрразведке, ни к выявлению шпионов, ни к сохранению секретов, а так: охрана из будок, те самые стукачи из курилок плюс хлынувшая с Московской олимпиады в города и веси толпа соглядатаев. Которых, согласно шутке Путина, «послали приглядывать, а они подслушивают: непорядок» — вот под кого легли, вот кому не побрезговали прислуживать затем многие наши однокашники : сами теперь уже работая осведомителями и провокаторами, в деле «наводки» и «разводки», вербовки и «кидания». Сначала, в советское время, они вместе со спецзаказчиками охмуряли, выбивая те заказы, московских гостей из министерств, ну это ладно: для пользы дела. Потом, в девяностые, участвовали в политических и выборных махинациях, а теперь — и в квартирных, кредитных. Да ещё и гордились — мол, это всё-таки честнее, чем, как иные, впаривать старикам фальшивые лекарства, а их родне — грабёж по линии ритуальных услуг, да строить «пирамиды»! Всё бы хорошо, если бы не жертвоприношения живых людей: сегодня — дочь губернатора, так же, как вчера был — ты. Теперь ещё Юрчик вот. И плюс к этим жертвам проданные души самих стукачей: ведь они, эти души, и есть — те самые забытые псы из сырых оврагов, что воют, плачут, — проданные и выкинутые навек бывшими владельцами — ловцами лёгкой доли и быстрой удачи! Но первой их жертвой во всей истории, длящейся на этих холмах двадцать с лишним лет, был, несомненно, ты.

— Таких историй много. Ведь мы — последнее послевоенное поколение двадцатого века, да что там, — вся послевоенная половина века — это наше время: моих однокашников и тех, в чей мир мы пришли из того нашего «детства». Все персонажи, кто, хоть и не слишком толково, но вершит дела в стране сейчас — это мы: те, кому было двадцать пять плюс-минус лет в восьмидесятые. Но смотри: ни в одном фильме, ни в сериале, нигде, нет историй про ту эпоху. Про то, что происходило раньше — пожалуйста, про «распад и развал» девяностых — тоже: то есть истории про «бывших до нас» и — про «новых»: плохих ли, или — хороших, но — про других. Не про нас, — а о том времени, что было посередине между прошлым и настоящим — тишина. Хотя наша эпоха, целых двадцать пять лет — это большой срок. Но про нас — пусто…Как и не было Олимпиады, наших песен, всего того яркого прощального расцвета и жуткого краха. Хотя все нынешние «видные деятели» — оттуда: и герои, и слабаки. Стесняются?
— Исключение — «сюжеты из лихих девяностых»: приходит парень из армии, а тут завод развалили, отца уволили, сестру захватила банда, подчинившая завод, самого парня тянут в конкурирующую «бригаду». Это интересно — потому что «не про нас» и «всё это давно кончилось», а теперь — порядок и можно сидеть с чипсами перед «плазмой» и получать, работая в офисе планктоном, тридцать тысяч, ведь нефть скоро будет двести долларов за баррель, и наши всех порвут. Но весёлые девяностые — лишь маленький смешной кусочек нашей, ровесников, истории, которая началась тогда, когда кончилось детство. И вышла такой грустной. Может, у кого-то есть истории про нас веселей, и мы с тобой ошибаемся — тогда пусть расскажут.

Смирнов помолчал и уточнил:

— Все эти дела начались именно в восьмидесятые, во времена, совершенно верно, пышного и буйного расцвета «той» жизни, какой мы её видели перед всеобщим ужасным крахом. Тем это время и интересно: «ярмарки краски, разноцветные пляски», начало театра марионеток, время танцоров и спортсменов: пляши, пока молодой, всё уже разрешено. Но нигде ни слова про все наши истории и про это дивное время: словно и не было тех песен, ресторанов и интриг. Когда люди, не глядя на приличия, делали себе жизнь. Вот теперь и стесняются «скелетов в шкафах». Сданных на заклание — когда-то, кинутых, «разведённых» на квартиры — теперь: всех этих своих друзей детства с собственных свадебных фотографий. Что уж говорить про какого-то тебя! Тебя сам бог велел «сдать и слить».

— Да, — согласился бородатый человек. — Раньше, в те годы, когда индустриальная цивилизация в Городе только создавалась, ещё можно было делать карьеру без ссучивания: просто работая — за счёт своих производственных успехов. А когда всё закончилось и увязло в трясине — то остались только два пути наверх: или по комсомольско-партийной линии, или — женившись на дочке директора.
— Или прокурора, — засмеялся Смирнов.
— Верно, — весело подтвердил его собеседник, — у меня был стопроцентный шанс.
— Тогда бы уж тебя точно никто не тронул.
— Но дочек на всех не напасёшься, а партийный путь был долог: полжизни надо было отдать на прозябание в райкомах где-нибудь в глухомани, а потом жди, когда все, кто выше тебя, помрут от старости: вожди ведь сверху донизу повадились сидеть до последнего, лифт наверх давно застопорился.

— Тут-то и оказалось, что есть третий надёжный путь, — согласился Смирнов. — Подружись с Режимным отделом — и не надо ехать ни на какой БАМ, не дай бог в Афганистан. Не надо ждать ухода стариков — тебя и так начнут бояться и директорский зять, и парторг. Трудность была в одном: на кого «стучать». Ведь к «восьмидесятым» вовсю расцвело кумовство, кого ни ткни — или член Партии, или «блатной». Тронь партийца — сразу плач: «органы» наезжают на коммунистов. Ведь все знали про соперничество в те годы Андропова и Суслова в борьбе за власть. «Блатных» же задевать было и вовсе опасно — семейственность крепчала. А отчётность-то требовалась! Выход был прост, как огурец: ведь если реальное обвинение можно опровергнуть и пожаловаться, значит — такое обвинение должно быть абсурдным, но грубым: его-то испугается и «блатной» и «партейный». И тут «национальный вопрос» оказался как нельзя кстати: понятие «еврей» было для младшего поколения осведомителей не национальностью, а просто ругательным словом. Многие даже не знали, кто это такие, да и не интересно оно было им, озабоченным своими новыми ваннами, добычей в столице компакт-бачков, любовницами, но никак не «гондурасом». Зато они знали точно, что данная тема мила их старшим кураторам: тестям и «батям», сделавшим когда-то после войны на этом себе карьеру: ведь фронтовики, которых им «заказали», не отрекались от окопного братства с однополчанами: там, на передовой, «пятых граф» не разбирали — вот и компромат. Знали это и «блатные» с «партийцами» — такова она, ахиллесова пята каждого: евреем обозвать можно любого. И не докажешь ничего, не станешь же предъявлять метрики всех своих бабушек, будь ты родом хоть трижды из мордовской деревни. На выборах в Городе такой прецедент случился с одним редактором, - засмеялся Смирнов. - Только это уже следующая история.



КОНЕЦ ПЕРВОГО ТОМА


Том  2


Часть I

  И возвратятся ветры

Глава 1

И да воздастся всякому по делам его

1. Трагикомическая история ещё одного события той весны, когда произошли события и явились первые невинные жертвы, дала старт тому, что случилось потом. Хотя и тут никто не погиб. Именно данная история всколыхнула в выборную пору тихий городок у Волги на двух холмах: большом и малом.

- Ты же, верно, также наслышан о ней, - заявил своему собеседнику человек в кожаной куртке.- Жутковатая история падения и взлёта очередного ни в чём не виноватого паренька, ставшего одновременно и случайной жертвой и счастливым добытчиком своей птицы удачи.

Потому что, как пелось в 80-е:

"Настоящему индейцу - завсегда везде ништяк"

 Сегодня никто не хочет вспоминать о том, что поросло быльём — да и было ли оно? Всё сгорело, всё умерло, а кто остался — совсем не похожи на себя прежних: тех, какими мы их знали когда-то. Может, изменились, а может — и не были таковыми, какими мы их помним, никогда. Узнавать это тяжело. И вот уже, чадя дымом, лишь догорают в горячей золе былого угли случившегося пожара, что спалил тот мир, да слышится далёкий плач или вой в чёрной ночи. Он жуток и жалок — но именно он призвал обратно на круги своя ветры недавних времён, что, вернувшись из небытия, однажды в России раздули в наши дни над большой рекой пламя алой зари — и она высветила, быть может, даже против воли живущих ныне персонажей, — события и картины поры, о которой сейчас тени тех персонажей не желают ни думать, ни всматриваться в неё, ни слушать о ней, той дивной поре. Между тем, прежние человеческие комедии повторяются фарсом в хрониках провинциальной жизни на тех же холмах, под тем же: синим ли, или — звёздным небом. Что происходило всегда — то снова вернулось на свои круги с ветрами и ныне.

Как смешно, как давно это было — та удивительная история, что случилась когда-то с одним героем в городе на зелёных холмах над великой рекой. Она началась ярким и солнечным, не предвещавшим ничего недоброго лучезарным утром чудного лета — среди тополиного пуха и под звуки мелодий, которые доносились до крылечка деревянного дома с мансардой с зимнего стадиона, а закончилась бегством нашего героя из Города стылой осенью в никуда. А сам наш герой был в тот мирный год поначалу полон надежд и уверенности в завтрашнем дне. И не знал, что лично для него великая, сулящая все пожары, грядущая война начнётся буквально завтра. Для других — позже, но вот персонально в его сторону первый залп скорых сражений, неслышный пока никому, уже прогремел. Хотя за окном, в тополиной метели и сиянии солнца всего лишь звучала музыка, а день тот был светел, как и нынешний, московский, двадцать почти лет спустя — правда, куда более жарок там, на краю степи. Теперь, по окончании всех противостояний прошедших лет, свежий ветерок гасил угли былых боёв, вот уже над сожженной землёй пробивалась новая жизнь, но где-то на Волге, вдали от Москвы, призраки ночи, напрягшись, вздували ещё дымное пламя тлеющих искр погасшей, казалось бы, навсегда алой вечерней зари, которую сами они считали рассветной.
И ведь как незамысловато устроена жизнь — опять, как и много лет назад, жертвой интриг до боли знакомых нашему герою по памятным давним событиям персонажей , всё ещё живых и здоровых, оказался такой же парнишка, каким был и он, сегодняшний собеседник Смирнова, в те годы: тогда ещё не бородатый, а совсем юный, и — не потерявший пока имя своё и судьбу. Нынешний парнишка оказался похож на него один почти к одному: тоже «не местный», полный амбиций, недополучивший в отчем краю каких-то благ и желающий их получить тут, с теми же простейшими, приземлёнными мечтаниями, только ещё более откровенными. Которые были просты и обыкновенны, как созревший огурец: о том, чтобы, подобно жеребчику, очутившемуся среди кобылок на вольном выпасе, побыстрее хотя бы на какую-то из них да залезть, а также пробиться, пусть в небольшие, но начальники, доказать что-то своим более удачливым былым соседям по родному его аулу и землякам из покинутого им роду-племени, — всё это было у них точь в точь, даже скучно. Одни и те же истории с одинаковыми типажами и ситуациями вообще часто повторяются в жизни: из поколения в поколение, из раза в раз — рай для романистов. Есть такая спортивная песня: «Оглянись, незнакомый прохожий — может я это, только моложе». Разница была лишь в том, что тот, прежний, работал в НИИ, а нынешний — в газете. Первый — пробился к успеху сам, но затем — не принял предложения, от которого нельзя отказаться, — и сгорел, потеряв всё, а сегодняшний — согласился. И хотя никуда сам не пробивался — стал главным, получив желанное им из чужих щедрых рук. А в остальном — совпали даже детали — ведь и этот, новенький, тоже оказался национальным меньшинством , и чудным образом годы спустя будто заменил собою своего предшественника: словно бы у того, старшего, как в кино, произошла перемена участи, и всё пошло по-другому — с памятного момента в его судьбе, когда ему предложили продать душу за солидный куш. Только вот далее пути обоих «клонов» разошлись развилкой направлений. Потому что один: более юный, сегодняшний, дал-таки своим соблазнителям «подписку о сотрудничестве», а другой, более старший, много лет назад дал им же, или таким, как они, в морду. Как ни странно, но при этом разница для них в результате попервоначалу была невелика. Как старший был сначала растоптан и низвергнут, но, потеряв всё: имя, судьбу, будущее, много позже вышел через тернии к звёздам, так и младший, — заняв его место, сначала был унижен и даже обозван чужим именем, зато потом — вознесён на небывалую высоту. Но при этом именно для него этот путь стал дорогой к скорой гибели. История этого младшего — она-то и стала повествованием про то, как юный герой сначала побывал в чужой шкуре и оказался едва не сожран голодной шайкой, которой решился служить. Но таки выжил и спасся, хотя и ненадолго, и даже добился желанного успеха, однако всё это — лишь перед своим скорым ужасным концом, неведомым ему, счастливому, пока. Старший, наоборот, не поддался — и в награду получил спасение, откуда не ждал. Да, расплатой за это спасенье стало то, что он потерял жизнь и судьбу: на самом интересном месте прервался тот его весёлый любовный роман, сгорела отлично начавшаяся было карьера. «Чёрный ворон переехал ещё одну маленькую жизнь», в которой для него не стало уже ни дома, ни семьи — а только скитания и доныне нескончаемая война. Но зато он сохранил душу. Только вот, для чего? Такого вопроса не существовало для младшего. Он спас себя сам, с готовностью продав душу — и вместо нежданного друга получил целую когорту приятелей-победителей, что, празднуя свой законный успех, под выпивку и винегрет цвета долгожданной багровой зари, сожрали и растоптали с радостью неизъяснимой в свою победную ночь и его. Зато взамен ненужной души он приобрёл главное: ясную надежду на скорое спокойное и безмятежное своё счастье, то самое, что принесёт на его бедный конец желанное и сладостное облегчение уже навсегда. И страдания его, которые он перенёс, были , как ему казалось, хоть и жутки, но не на всю жизнь, а совсем краткими.

- Вот что это за история, - произнёс Смирнов.

- Та, что приключилась в ночь голосования с главным редактором партийной газеты на "банкете победителей" - его кураторов, где он едва не стал их первой жертвой? - переспросил его бородатый спутник.
И добавил:
- Ну, как же, я слышал о ней кое-что в Москве от Лёнчика - он как раз гостил в те дни в Городе у родителей.А в мае мы виделись с ним в столице. Смешная история. Парень отделался лишь разбитой физиономией. Зато теперь у него, говорят, всё хорошо, ведь "настоящему индейцу", как в той песне, ему - "завсегда везде ништяк".

- Такой компромат имелся на всякого: эй, дружок, а что это за чернявый приятель рядом с тобой на твоих фотках, свадебных, или со "встреч однокашников". Любой мог быть замаран: даже если сам не еврей, то, как у них говорилось - с "прожидью", - подтвердил Смирнов.- Все боялись данной темы, столь близкой сердцу старых и полоумных, но влиятельных кураторов: знали, что тема эта "опасна", ведь доказать именно из-за абсурдности обвинений, свою невиновность нельзя. И стукач, даже в самой "блатной", как у вас, семейственной конторе, становился всесилен.

- Вот он - лёгкий путь к успеху, на который шагнули многие "одноклассники" восьмидесятых, а потом перенесли это с собой и в "нулевые".

 - А накануне, в конце семидесятых, жизнь подбросила этим ребятам, окопавшимся "смотрящими" и "разводящими" в "почтовых ящиках", ещё и козырную карту.
Как раз в то время, когда наши, советские информационные проекты безнадёжно отстали от ненаших, а значит, и денежки на них - тю-тю, еврейский диссидент Натан Щаранский - помнишь, о котором говорил Виталя на своей кухне:"На худой конец Щаранский вмешается", сел в лагеря по статье "шпионаж" за то, что передал на Запад список десятков тысяч режимных объектов...

- Не режимными у нас были разве что парикмахерские. Их "шерстил" ОБХСС.       

- ...Объектов, в которых работали "отказники": евреи, кому из-за "допуска" отказали в праве на выезд в Израиль.Сразу было инициировано знаменитое дело о попытке угона самолёта, - помнишь песенку с магнитофонной ленты в квартире провокатора Залманова, куда тебя заманили?, - евреев обвинили во всех грехах... Вот тогда-то и настали золотые деньки эмиссаров, таких, как Гена,посланных на объекты спасать нестандартное оборудование: и они были уже проинструктированы, от кого именно спасать - теперь-то пусть кто только попробует возразить! Ты просто попал под раздачу, как и Юрка по другим причинам сегодня: для отчёта.У них был план, подобный нынешним разнарядкам для милиции на пьяных.Ведь кадровый конвейер заработал вовсю, конкуренты на роль "тайных агентов" толкали друг друга локтями - "лови шанс".
То есть "ничего личного - просто бизнес".

В наши дни дни прилежные ученики тех героев восьмидесятых  - это наводчики на квартиры знакомых им бедолаг. Провокаторы на региональных выборах. Их и сейчас легион,как и в те годы, когда так же, поточно, стали готовить осведомителей, "ценные кадры" даже разводили с жёнами: как и сегодня, делалось это методом моделирования семейных конфликтов,для чего вытаскивали из декретных отпусков молодых мамаш, спаивали чьих-то мужей, потом, специально организуя таким образом "легенды прикрытия",создавали новые брачные союзы, оживились штатные вербовщики и провокаторы.

Только в восьмидесятые годы цели их стали уже, безо всякой идеологии, на удивление практичны и циничны: это было теперь не просто  стукачество, как раньше, а, например, "подставы" с целью дальнейшей агитации на службу в армию, помнишь, как в фильме "Фанфан-тюльпан" - ведь предстояли великие дела.

А других - направляли по этапам: одних - наверх, пополнять кадровые ряды "своих":в любом отделе был стол для подобного,аттестованного режимной службой, работника - таковых "вели" ещё от ВУЗа.
Чужих же: умников и рассуждальщиков то есть - тех, наоборот, последовательно опускали, передавая друг другу по цепочке всё ниже по направлению к тюрьме: для пополнения запасов бесплатной рабочей силы "на объектах". 
И к кладбищу.
Делалось это опять-таки согласно спущенной сверху разнарядке: точно так же, как в прежние годы распределяли летом в колхозы с первых ручьёв до белых мух,на "курсы сельских механизаторов" - и вон из города жрать баланду и пить одеколон. А зимой на хозработы: городские стройки и помойки с киркой и лопатой.

  Или, как тогда круглый год посылали на дежурства в ДНД,- так же немного позднее стали отправлять теперь и сюда: одних - в пресловутый "социальный лифт". А других в такой же социальный мусоропровод: никакой идеологии - только интересы производства.
 
      "Лес рубят - щепки летят".   

 И сколько же доброго народа сочли просто за счастье посодействовать начальству в этой селекции, увидев в том для себя редкий и ловкий шанс в охоте на птицу удачи завтрашнего дня на пути к карьере и к деньгам.Не мне тебе об этом рассказывать.Но ведь в те же годы начали действовать и мы.   

- Если бы наши сегодняшние оппоненты тогда знали, что придёт время, когда те, на кого стучали,объединятся с теми, кому стучали - против тех, кто стучал!- усмехнулся собеседник Смирнова.

- Не потому, что мы такие хорошие, - пояснил тот. - Просто  нашей профессией была  безопасность страны. А эти охотники не побрезговали и из неё  сделать  для себя мишень.
 
2. Случилось это тогда, когда возомнившие себя вояками и истинными победителями маразматики возжелали вместо холодной войны с "супостатом" настоящей горячей, вздумав, как в песне рокеров 80-х, "втоптать нас всех в хаки". И это при отжившей своё индустрии, заржавевших станках.
Помнишь фильм "Кин-дза-дза!" про деградировавшую планету, утыканную гнилыми "индустриальными" обломками, где замызганные обитатели в нелепом рванье поклоняются "жёлтым штанам": номенклатуре, сократили свою речь, помимо технических терминов, до двух слов, одно из которых - матерное, зато запросто летают на ржавых звездолётах? Это про наши восьмидесятые, и неужели кто-то думает, что такой фильм мог появиться без поддержки "органов"?
   А те "песни из подвалов и котельных" о том, что - "Я вижу гарь, я чувствую гарь, я знать не хочу ту тварь, что спалит это небо": про "Мир цвета хаки".
Они звучали открыто.

     - Итак - была готова ядерная война?!
     - Это оказалось уже слишком, и именно при Андропове, который набрал в "органы" вместо тех, прежних, дубоголовых костоломов, что радовались надёжной пАйке и казённым галифе: единственному для них спасению от жизни на помойке, - разумных ребят с курсов информатики и математических школ, - и был задуман проект,который, пусть горько и с трудом, но мог именоваться одним словом:"Ликвидация". Ликвидация всей прежней системы - выбора не было. Такая картина маслом.
     Конечно, лично Андропов, беззаветно преданный Партии и Идее, и слушать бы такое не стал, вырубив "контру" на корню. Хотя всё понимал не хуже.
  Но корейский самолёт - сбили, "шнырей олимпийских" - взрастили. Мы уважали "Джазиста", однако...
Такие идеи, как планы войны на уничтожение, повторяю - было слишком!

      - Но, извини, вы же давали присягу - это же не шутка! "Защищать интересы Политбюро", не Родины даже.

      - Что - "мы"? Мы отвечали за безопасность, а они подвели страну "под монастырь". Ну ладно, была подготовка к великой войне и "последней Победе". Лелеяли секреты. В чём должна быть, чисто профессионально, задача органов? Выявлять тех, кто собирается продать технические тайны иностранцам. Кто нарушает режим хранения документов: не опечатывает, забывает включать сигнализацию, таскает их с собой, теряет, разглашает секреты по пьяни. Это - нормально, этакое есть во всех странах, профессия, как профессия. 
Кстати, максимальное наказание отловленному должно быть - лишение "допуска", пусть идёт гамбургеры печь. В узкой, технической, сфере возможно и осведомительство, да и то - это начальник должен следить за порядком.
Но технический контроль - такое ещё допустимо. А нас, не давая заниматься профессиональными задачами, заставляли выявлять: кто дружит с евреями или имеет "не ту родню", общается с иностранцами, даже из соцстран, кто что говорит, бренчит у костра на гитаре, читает, нн дай бог - сам сочиняет, просто "умничает", хотя "умники" эти вон - первые обратно к ним побежали.
   Это - дело, что ли, было, тем более - "накануне войны"? Причём ладно бы ради пользы, так нет. Только во вред. И всё - за сто двадцать рублей оклада оперативнику. Мы не ради этого присягали. Души скупать.

- Ну, вот вам и прилетела "ответка", - вздохнул бородатый человек. - И нам тоже.
      "И возвратятся ветры на круги своя"...

  ...Вот уже скупщики душ упомянутых тобой умников в знакомых нам с тобою местах на городском двуглавом холме, словно на Чёртовой Горе, успешно раздули-таки, - на пару с теми неприкаянными тварями из сырых оврагов, что рождали на задворках старого кладбища под тропою, где когда-то эти акты купли-продажи и осуществлялись, до недавнего времени лишь вой в лунную ночь,- долгожданную для них Алую Зарю.
 
 И первыми её адскими лучами оказался опалён, по издевательской и комической иронии судьбы, опять совершенно случайный, ни в чём не виноватый паренёк.
                "Свой в доску".

    - Что же,слушаю доклад в твоём изложении, - пошутил "эмиссар депутатского корпуса", обращаясь к "товарищу из Санкт-Петербурга с претензиями".

 В изложении Смирнова история бедного паренька, пока незавершённая, стала окончанием его рассказа, тут, у вокзалов, о событиях, произошедших минувшей весной в городе на зелёной горе, где сам хитроумный нелегал побывал дважды: зимой, в предвыборную пору, и только что. Смирнов начал это отдельное повествование, садясь в машину, и продолжал его на всём протяжении пути до чайного кафе. История та была важна, потому что многие дальнейшие, грядущие вскоре приключения обоих приятелей, а значит — имена действующих лиц, судьбы, прогнозы, произрастали из этой трагикомической чужой жизненной новеллы.
Чёрный приземистый джип со спецномерами, сделав вираж, бесшумно нырнул под автомобильную эстакаду и помчал к Садовому кольцу, по пути следования их автомобиля, как и по всей столице, вдоль дорог там и сям громоздились забавные скульптурки грандиозных размеров работы великого гения современной архитектуры и лучшего друга московского, в кепке, мэра. Тишь да благодать разливались над кронами лип и ясеней, совсем как в ту беспечную пору, когда тут не торчало ещё никаких скульптур, как нынче, да и сам московский мэр Лужков был никому не известен, и даже не лыс. И фамилия у него была, по слухам, другая. Зато был Союз, от которого теперь остался лишь отсвет багровой зари — там, над великой рекой, и громыхал уже последний залп, озвучивая грозой эту зарю и ставя точку в чьём-то, как те думали, победном, начатом ими лет двадцать назад, бою. Трагикомические подробности этих, нынешних событий были хорошо известны в Москве, и бородатый спутник Смирнова был о них осведомлён вполне.

3. Так, после истории с Интернет-сайтом «Семь сорок», где «шуткой» про битьё канделябрами юный редактор ловко подставил своего «друга» Фомича, по губернатору был нанесён завершающий предвыборную кампанию последний пропагандистский удар, который оказался для того роковым. В секретных бланках гениального проекта политтехнологов он значился, как «Вопрос тёщи». В ответ на него-то губернатор и «ляпнул» по радио, что не надо. Это случилось во время заключительной его радиодискуссии со слушателями накануне выборов.
— Фёдор Фомич, Вы в своих выступлениях очень хорошо рассказали об успехах в работе на благо области. А у меня только один небольшой вопрос к Вам: «Я не знаю, как прокормить зятя. Что мне делать?», — спросила Фомича во время предвыборной дискуссии «простая женщина из райцентра».

Громоподобный рокот радостного веселья прямодушного Фомича со всей силой его почти детской непосредственности потряс в то утро не одну кухню, в которых оказались включены эти радиоточки. Губернатор, бывший лесник, был и ранее простодушный и незатейливый в своей искренности товарищ. И знал твёрдо: народ его любит как раз за эту искренность в выражении чувств, а также за меткие, хотя и колкие «шутки юмора». Шутливое, с гоготом и бодростью духа произнесённое им в порыве дружелюбия и участия к несчастной тёще пожелание: «Гнать в шею!» этим же вечером в россыпях городских «ракушек»-гаражей уже безо всякого смеха повторяла из уст в уста пропахшая «стрючком», зарывшаяся в штабеля пузырьков из-под вонючей аптечной «настойки боярышника» и благородной «настойки овса» шевелящаяся масса серых мужчин, давно ставших серьёзными и отшутивших своё. «А ведь это он, падла, про нас сказал». Все алкоголики строги и серьёзны. Веселы — пьяницы. А эти — знали себе цену. Они гордились собой. Они помнили себя старшими инженерами, боевыми подполковниками и майорами МВД, слесарями разных разрядов. Регулировщиками секретной аппаратуры! Имели награды. А потом их уволили или они оказались сокращёнными из научных институтов и из заводских цехов. Не по своей вине, нет: «злые силы постарались». А злые жёны — загнали в гаражи: мол, «где пьёшь, там и спи». И вот теперь, мокрыми апрельскими вечерами, со стороны элитных девятиэтажек по вешней слякоти средь ручьёв к гаражам к тем приходили хорошо одетые люди. Неизменно — выгуливая собачек. Почти всегда — принося «Гжелку». И передавалось потом из уст в уста, от подъезда к подъезду, от двери к двери то самое: «Гнать в шею». Только уже в адрес самого Фомича: он был отныне их личный враг.

«Есть мы — и есть они, между нами — стена. Или мы их — или они нас».

      Глава 2

     Настоящему индейцу завсегда везде ништяк.

  1. Гениальная пиар-кампания набирала обороты. И вот уже вскоре…
О, как дружно хохотал, в судорогах буйного веселья едва не падая под столы, весь ликующий «краснопрокурорский» пропагандистский штаб тем ранним утром триумфального своего первого дня Победы, Порядка и Отмщения, вспоминая про «вопрос тёщи», на который попался Фомич, в предутренний час, когда всё было уже решено: голоса подсчитаны и они опередили губернатора на много процентов! Как раскатисто ржал лично Витя Кандагарский, возглавлявший тот штаб, а также помощники и активисты, смакуя смешные глупости из речей и интервью Фомича, наивно угодившего во все их ловушки!

  И вот — как раз в момент, когда победители в воспоминаниях своих дошли до «вопроса тёщи», буквально катаясь уже от смеха по полу, как раз кстати и вовремя и появился пред их очами последний герой. Только благодаря той всеобщей атмосфере эйфории он и был прощён. Мокрый с головы до ног от росы, почему-то весь в одуванчиках — откуда только они взялись в апреле — юный редактор «Любимого края» предстал пред взорами друзей-комсомольцев и их старших кураторов из предрассветной мглы, дрожа и трепеща. Но не от утреннего холода, нет, а от того, что, бегая по росной траве под окнами Областной администрации в поисках губернаторского прощения, узнал, — и это он, журналист, — о решающей перемене в результатах подсчёта голосов последним во всём городе. Причём не от кого-то, а от охранявших здание милиционеров, не пускавших его сначала добрые полночи вовнутрь. Шок с ним приключился, что называется «по-нашему». Он был готов облобызать всех мучивших его столько времени милиционеров за то, что они не пустили его на покаяние. А потом…
О, как он мчался, сторонясь Главной улицы, в гору! Там, у верхней площади, окружённой историческими зданиями, скверами и учреждениями, размещался так называемый Старый городской центр. Именовался он так для отличия его от нового центра, что был внизу у бывшего — будущего! — Обкома. В древнем, дореволюционном ещё, «Губернаторском доме» с балконом, с которого в победное утро выступил потом перед запрудившей площадь коммунистической общественностью триумфатор-Прокурор, размещался штаб его политтехнологов. И хотя сам конспиративный предвыборный штаб, возглавляемый Витей Кандагарским: товарищем Кузнецовым, скрывался в потайном углу Южного жилмассива, а вовсе не тут, всё равно именно это здание называли они промеж себя «Смольным». Чёрный бородатый Карл Маркс с постамента, что был воздвигнут на месте взорванного когда-то Кафедрального собора, смотрел на «Губернаторский дом» сквозь тьму. А внутри: в зале на втором этаже, под сияющими люстрами, на фоне многочисленных коробок коньяка и «Кодрянки», восседал у большого стола, уже вовсю разливая всё это по бокалам, жуя и хлопая пробками шампанского, ликующий и до неприличия пьяный прокурорский пиаровский центр. Здесь были: от московских товарищей — главный политтехнолог предвыборной кампании Муравьин, от местного «Союза русского народа»— их лидер и по совместительству имиждмейкер Прокурора, в недавнем прошлом — талантливый художник Олег Залманов. И, конечно же, героические комсомольцы во главе с первым секретарём — смелые подпольщики, это они долгие месяцы клеили листовки, помогали тем, кто писал надписи на домах. А ещё — собирали адреса наиболее активных продажных интеллигентиков — чтобы сразу, на рассвете победного утра пойти по квартирам. Ведь зачем тянуть!

Такие же точно списки адресов, только московских, готовились стылым дождливым октябрём девяносто третьего года накануне памятного штурма телецентра. Только тогда писали их для отрядов «восставших» тайно сочувствовавшие демонстрантам коллеги телевизионщиков — те самые, которые тоже продирались по утрам на собственные рабочие места вместе с другими сквозь плакаты и вопли ругани и проклятий. Но при этом, получая свою дозу тычков и плевков в лицо от митингующих, не утирались, а незаметно для остальных мимолётно сжимали, салютуя плюющим в них, приподнятые кулаки в хорошей кожи «номенклатурных» перчатках и в приветствии: «Рот фронт!» — «Мы с вами!». Спустя почти десять лет их верными последователями в Городе на горе, с радостью «сдавшими» коллег, стали газетные журналисты. И плохо пришлось бы их вчерашним собратьям по перу прямо сразу же в первое утро Победы, если бы не лично Витя Кандагарский, который дал отбой, посчитав «активное мероприятие», каковым должен был стать показательный пресс-погром пиарщиков и защитников «криминально-либерального фомичёвского режима», пока преждевременным. Ведь ещё не завершилась расправа над кулачьём: продажными сдатчиками молока из «подсобных хозяйств», и основные силы групп «пролетарского гнева» были распылены на селе. Но главное — не подавлено сопротивление засевшей в областной Думе семёрки «контрас», что подняли бузу на всю область, объявив законной прокурорской власти и народу настоящую войну. Войну уже и с выстрелами: которую неделю Красный Прокурор слал в президентскую администрацию «молнии-депеши» об окопавшихся на юго-востоке области, в чёрных лесах, ваххабитах. То была не признавшая власти нового начальника областного УВД и оставшаяся верной растоптанному Прокурором и разжалованному полковнику Голикову милиция из татарских сёл на речке Суляйке, население которых в пику остальным татарам области не приняло привезённого в Соборную Мечеть Витей Кандагарским муфтия из Уфы, и не отреклось от прежнего, московского, муфтия. А ведь какой был ход! Какой планировался удар по ЛукОйловцам, чей представитель в губернии происходил как раз из Уфы: видный нефтяной олигарх и по совместительству — папа популярнейшей в губернии при Фомиче юной эстрадной певицы Айгуль, прозванной «поющей бензозаправкой», он считался когда-то, до расцвета Компании, вторым человеком после Губернатора. Но главное: погром газетчиков и прочих космополитов-интеллигентов пока, вот беда, никак не вписывался в самый гениальный из всех предвыборных рекламных проектов Прокурора, рассчитанный на поддержку Москвы: объединение под флагом Закона и «левых», и «правых», всех партий, наций и конфессий «в единый фронт против криминальной мафии и коррумпированного бизнеса». То-то и в банкетном зале Губернаторского дома в ту победную ночь присутствовали представители не только Коммунистической партии, но и союзных ей: Демократической, всякие анархисты-монархисты-«октябристы» и даже один облезлый интеллигент-«яблочник». В общем, время публичной расправы с газетчиками ещё не приспело, но было близко.

И по иронии судьбы первой жертвой её, и пока что единственной, должен был стать главный критик Фомича в предвыборную пору, автор изначально меткого выстрела в него, и смелый комсомолец: редактор «Любимого края». Именно он стал героем и действующим персонажем первого доноса коллег-журналистов на своих. И в самом деле — кому, как не им могло быть известно о существовании сразу двух вариантов редакторской передовицы газеты «Любимый край», что должна была выйти наутро после выборов. Вариантов прямо противоположных: как на случай проигрыша Фомича, так и его победы. Оба варианта, уже сочинённые редактором, хранились в его служебном компьютере под секретным кодом-«замкОм», готовые к быстрой распечатке. Второй вариант был краток и гласил следующее:

«Да, мы готовы к конструктивному сотрудничеству со всеми. Мы не предавали идеалов и не изменили свои взгляды, а потому нам смешны обвинения в наш адрес на этот счёт со стороны тех, кто проиграл выборы, так как был не способен противопоставить ничего, кроме банальной демагогии, тем программам реальных «малых дел», с которыми шёл на выборы оказавшийся действительно «дорогим» для народа любимый этим народом, как плоть его от плоти и кровь, «Фомич». А именно: программам «Мясо» и «Молоко», по строительству дорог, птицеводству, проекту межнациональной дружбы «СНГ»: «Содружество Народов Губернии». Ничего не смогли противопоставить, всё, грубо говоря, сами «продули», а теперь требуют, чтобы другие ломали из-за этого свою судьбу, хотя у всех ведь есть семьи».

2. Распечатка текста именно этого варианта как раз и лежала среди розовых винных лужиц на банкетном столе перед глазами пьющей и хохочущей «прокурорской» пиар-команды и её сотрапезников в тот момент, когда в дверях показался не знающий ещё об ожидавшей его пренеприятнейшей новости герой-редактор. Кстати, электронный ключ- отмычку для проникновения в его сервер подобрали именно «яблочники» — там было много так называемой технической интеллигенции. Все партии в Городе были условны: «смортящие» над их отделениями просто назначались там, где положено. Были смотрящие над «шибко грамотными», над психопатами, над пенсионерами, над заводскими бузотёрами. Так, лидером жириновцев считался тишайший парень, который за все годы не произнёс вообще ни единого слова, а только бегал в сером костюме и с папкой подмышкой на планёрки то ли в городскую мэрию, то ли в горком. Райкомы, горкомы и обком могли быть лишь только у одной партии: Коммунистической. Вот только Фомич в последние годы намутил воду. И программа местных сторонников Явлинского, которого резонно называли в кабинетах «Жириновским для интеллигенции», была одна: «Ничего общего с теми, кто якшается с Чубайсом и его подельниками». В общем, с политикой в Городе всегда всё было в порядке: она отсутствовала. Откуда взялась семёрка думских бузотёров-«контрас» и их многочисленные сторонники, устроившие тотальное сопротивление по всей области — уму непостижимо. А тут ещё предстояли осенью выборы главы областного центра, где лидеру обкома компартии Чебуракову, метящему на пост мэра, собирался противопостоять директор Главного рынка Борщаков. Короче, Вите было не до газетчиков. Газетчик пришёл сам. Точнее, его внесли.

Случилось следующее. Резонно избегая освещённых мест, где его могли увидеть и догадаться, что он вертелся всю ночь у Областной фомичёвской администрации, куда его, к счастью, не пустили, юный редактор, как заяц от орла, бежал, взбираясь по ступеням тротуара улицы Красной вверх, вверх! Центр города вообще был невелик: пять улиц вдоль Волги, шесть — поперёк им. Продольные улицы спускались с большой макушки двуглавой горы под некоторым углом к реке в сторону порта, где над водою торчали стрелы грузовых кранов. Посередине была Главная улица. А по самому верху тянулась наиболее протяжённая изо всех исторических городских улиц — Красная, сразу за ней не имелось уже ничего жилого, а зеленело только глубокое ущелье-разлом, что косо обрывалось широким распадком с плоским, заселённым жилыми кварталами низовьем и крутыми склонами от телевышки к центру, отделяя большую верхушку горы от малой. На малой был жилой микрорайон, а по обрыву большого холма под улицей Красной расстилался ботанический сад с «Тропой здоровья» и канатной дорогой. Потому и сама улица наверху утопала в диких зарослях, путаясь в кустарнике и ветвях разросшихся до неприличия вётел. Дома здесь были стары, редки, булыжная мостовая сама напоминала ущелье под высоким тротуаром и вскарабкивалась в гору так круто, что по ней и машины не ездили. Где-то там, наверху, улица становилась пологой и ровной и уходила за Старый центр аж к Пензенской заставе, внизу, снова пологая, — вливалась в деловые кварталы и скверы Нового центра и исчезала в них вовсе. А тут, в середине её, подниматься вверх можно было только по широким ступеням тротуара с перилами, который тянулся вдоль заборов высоко: метра на два, над вымощенной булыжником мостовой. И это было то, что надо: никто не увидит. Кромешная тьма! «Чубайс постарался». Испугался! Вперёд, вперёд! И вверх, а там!...
 До революции улица эта называлась Дворянской. Но старинных дворянских особняков здесь было - раз-два и обчёлся. Один такой, жилой, с высокими узкими окнами, и фигурными резными карнизами, дом тёмно-красного кирпича вынырнул из тьмы, словно призрак, за утонувшими в бурьяне недостроенными коттеджами городских чиновников. Теперь — достроят, выбрать бы мэра. Все окна старинного дома были черны. Зато тускло горели чуть подальше огни внутри полузаброшенного и древнего, похожего на сгнившую деревенскую помещичью усадьбу, длинного здания, где когда-то были художественные мастерские. Всё смешалось в сознании редактора. Да какая там улица ещё «Дворянская»! Какие вам могут быть дворяне! Какая программа «Мясо»? Какое «Молоко»? На что вы, оппоненты родные, надеялись? Нет никаких «Содружеств народов», никаких «губерний». Есть только одна столбовая прекрасная улица Красная: ход истории не остановить. Предупреждали ведь коллег газетчиков для их же спасенья: «с коммунистами сегодня нельзя воевать — с ними надо договариваться». Иначе один путь со столбовой дороги — туда, под кручу, в овраг, где лишь замусоренные ручьи да одичалые собаки — вон они, воют, лают.

3. Тихо мерцали в небесной вышине звёзды, когда будто бы из тех самых глухих оврагов, как ужас ночи, накликанный бедным парнем, на фоне вётел пред его взором тенями появились они, их было пять или шесть. Все в фирменных своих, надвинутых на лбы, соломенных шляпах, выкрашенных в защитный цвет — в дождливую погоду их заменяли брезентовые пограничные. В скрывающих глаза чёрных продолговатых очках. С загорелыми дочерна — они специально , для пущей схожести со своими островными карибскими предшественниками: «Убили негра, а он встал и пошёл», посещали солярий — длинными голыми руками в часах и перстнях-печатках. В ярких гавайских рубашках с пальмами, довершающими стиль «мачо латино», который так любил их шеф, «команданте» Малой. Вообще-то «тонтоны» дислоцировались в старинном, имеющем архитектурную ценность , здании, где был городской штаб Вневедомственной охраны — как раз в одном из тех самых «дворянских» домов на самом верху улицы, белом, с лепниной и колоннами. И как несчастный редактор мог об этом забыть?! В последнее время было уже не разобрать, где охрана вневедомственная, а где очень даже ведомственная: спецслужбистская. Все в городе щеголяли «корочками», кондуктора в автобусах остались совсем без выручки: в дребезжащих салонах, даже пьяные и драные, ехали исключительно Джеймсы Бонды. На худой конец — майоры Пронины. Не удивительно, что новая власть решила возродить движение «народных дружин» и оперативных отрядов, образцом подражания для которых должны были стать привезённые Красным Прокурором из Москвы помощники. Славы в городе, впрочем, они пока не снискали: пили много по ночам и дрались, валялись. Потому, чтобы не светиться, они и планировали переместиться от верхней площади, где возвышался Карл Маркс и был Губернаторский дом, в глушь улицы, собираясь занять для своего штаба тот самый, красного кирпича с высокими окнами, второй старинный дом, что был тут. Жителей из него намеревались переселить, а пока «оборотни», если уже успевали хорошенько набраться, прятались от начальства на своей «базе», под которую и были приспособленные полузаброшенные бывшие мастерские художников. Как об этом можно было забыть! Теперь «ночной позор» города, видно, вышел покурить, чтобы не устроить в гнилых своих стенах пожар. И тут такая удача — «фраерок»!

Опрометчивое заявление бедолаги, что он журналист, только подзадорило озорников: «А, шелкопёр!» В эту тёплую ночь, словно летом на Ивана Купала папоротник, что зацветает в час, когда являются черти, среди густой травы, устилавшей пространство меж чёрных коттеджей, распустилось множество одуванчиков — как жёлтых, так и уже белых. И вот в них-то как раз, под лай проснувшихся цепных псов, что сторожили недостроенные «объекты» от окрестных «бичей», и произошло основное «мочилово». Лай заглушал вопли, смысл которых: «Я же ваш — краснозвёздный!» не сразу, но всё же дошёл до пьяных мозгов нападавших. Пионер? Дело заключалось в последней пиаровской «фишке» гениальных политтехнологов. Были задействованы учащиеся школ, где были потайные партячейки, и в день выборов на многих перекрёстках возле верхней площади просто стояли: молча, никого не агитируя, мальчуганы в алых галстуках и шлемах-«будёновках» с большими красными звёздами. Что было, вообще-то, в день выборов тоже запрещено, но кто ж тронет детей? Хотя — какой это, на фиг, был «пионэр»? Лет двадцать пять, минимум. Уяснив для себя, что в этой ситуации без пол-литра не разберёшься, нападавшие, в порядке компенсации своего морального ущерба, заставили избитого «в усмерть» редактора на последнюю, измятую донельзя в процессе экзекуции, зелёную тысячерублёвую бумажку, которую тому удалось нашарить у себя по карманам, закупить прямо у них в штабе конфискованный где-то ящик «Гжелки» для шефов — и ещё едва хватило.

— Надеюсь, не самопальная? — поинтересовался редактор, за что получил очередной заслуженный подзатыльник.

С этим ящиком наперевес, ведомый под оба локотка своими насильниками, и явился главный редактор в Губернаторский дом пред ясны очи Вити Кандагарского и его разгульной банды. Героиней торжества и царицей ночи, занимая своими неохватными объёмами добрую четверть пространства и развесив по стульям истекавшие жаркой влагою сквозь крепдешиновое платье щедрые мяса, во главе стола восседала та самая «Тёща». Сочащиеся потом и страстью рыхлые жировые отслоения-складки её мокрого тела свисали отовсюду, благоухая лежали на соседях, но была она, в общем, не толста, а просто так вот собою крупна. В боксёрской пятерне тётка сжимала стаканище, лицо у неё пунцово пылало, а лужёная глотка изрыгала из недр грудного нутра попеременно то хохот, то песни. Редактор знал: была эта тёща родом даже не из райцентра, а из самого что ни на есть села, где работала всю жизнь на полевом стане среди свекловичных плантаций поварихой. Но это была такая кухарка, которую боялись и председатель, и парторг, приезжие товарищи отдавали честь, а тишайший муж-пьяница, маленький, со сморщенной лысиной, мужичок, которого она жалела, лишь сох, чах, и умер, не вынеся необходимости сосуществования с супругой, жалевшей и бранившей его только матом, причём на всё село. Как, впрочем, и всех остальных. Потом она жила одна, дочь — отдельно. Других мужчин у неё не было никогда. Как и Витя, вопреки сплетням, не был её мужчиной. С началом перестройки она, беспартийная, принципиально ушла работать дояркой в общественное хозяйство. И в последний год прославилась воистину героическими делами. После того, как новоявленные губители села преступно распределили издыхающих коллективных коров по личным хозяйствам разных рвачей, она под носом у фомичёвских полицаев тайком относила молоко со своего двора обратно на колхозную ферму. Об этом подвиге писали многие партийные газеты. В банкетном же зале Губернаторского дома она присутствовала почему-то как раз от Демократической партии, которую в масштабах страны никто и не знал. Но в губернии отделение этой партии было очень влиятельно: именно их лидеры без страха и упрёка курировали тут и шибко грамотных, и психопатов, и заводских бузотёров, чтоб все были «под колпаком». У Мюллера. А также опекали движение «ветеранов войны за демократию». Которых и так шпыняли их красные сверстники и те, кто помоложе. А уж под опекой «чистых рук и горячих сердец» Политсовета демпартийцев старички-«ельциноиды» и вовсе начали помирать, как мухи. Что было неудивительно: председатель Политсовета у них в прежней жизни курировал воспитательную работу с заключёнными в женской тюрьме, выполняя роль «доброго дознавателя», приходящего на смену костолому. Раскалывал всех. Правозащитник! Неизменно заявлял, что уважает Ельцина, водил толпы на митинги, выступал против путчей. А на последних выборах стал автором идеи, особо украсившей гениальную пиар-кампанию: «Кто против коммунистов — тот фашист». Главным «фашистом» был Фомич. Идею эту озвучил «Любимый край» за неделю до выборов в очередной передовице: «И нам искренне жалко коллег из подчинённых временной оккупационной власти изданий, тех, кто до сих пор пугает людей мифическим красным цветом, в упор не замечая цвета коричневого и Дня Победы, который грядёт». Всё это идейно абсолютно совпадало с передовицей главного редактора про битьё канделябрами, и тот теперь, стоя в дверях банкетного зала, весь избитый и с ящиком водки, в упор не понимал причины недовольства им присутствующих. Уже донесли менты про то, как он рвался к «бывшему»? Но он якшался с Фомичём согласно заданию. Только теперь, в зеркальном отражении дверного стекла, он вдруг увидел одним глазом: второй затёк — собственный текст на листке средь рюмок и винных луж. Узрел в том зеркале и себя. И обмер. Грандиозный сизый фингал окружал глаз, теперь — полностью скрытый где-то во глубине поглотивших этот глаз обвислых опухлостей страшной цветовой гаммы, нос был сворочен, а левое ухо — черно и огромно. Это навечно! А девушки, а грядущая свадьба — ведь не заживёт!

4. Не бывает худа без добра. Живописная боевая раскраска юного редактора взывала к гуманистическим порывам собравшихся и обратила уже их гнев в веселье. Веселье это было столь глубоко, что смех застрял в пищепроводных каналах победителей вместе с комками корма, глотками вина, а также возгласами изумления. Но только до той поры, пока они не пригляделись, а как только пригляделись – так всё погрузилось в долгую пятиминутку молчания, нарушил которую прозвучавший в гулкой тиши вопрос Вити Кандагарского:

- А глаз-то, глаз внутри – он, вообще, есть, или как?

Подскочивший к редактору резвым соколом главный имиджмейкер пиар-компании Олег Залманов с отвагой юного натуралиста-практиканта, препарирующего на лабораторном столе лягушку, двумя пальцами раздвинул слипшиеся лилово-чёрные складки фингала, и с любопытством заглянув вовнутрь,  удовлетворённо констатировал:

- Всё в порядке. Цел! Глаз – есть!

Избитый же бедолага впервые поимел возможность оценить обстановку обоими глазами, за что был благодарен Олегу крайне.

Помимо прибывшего из Прокурорского предвыборного штаба Вити в банкетном зале Губернаторского дома наряду с представителями партий ликовал актив Патриотического блока «За Нашу Родину!», дружественные газетчики, помощники из избирательных комиссий, пьяные с вечера охранники участков, где стояли урны и вёлся подсчёт бюллетеней, трезвые старые коммунистки и ветераны-наблюдатели из бывших военных, но от самого Красного Прокурора были лишь два человека. Первый – возглавляющий местное отделение Союза Советских офицеров – колоритный, в полной армейской форме, отставной майор: помощник Прокурора в бытность того депутатом Госдумы, где тот работал в Комитете по безопасности. И другой – восседавший рядом с Витей со стаканом портвейна: «Идеолог», как всегда в засаленном пиджаке и треснувших очках. В общем, весь «Ближний Круг».

Один только «команданте Малой», оставив своих орлов с улицы Красной, праздновал Победу в апартаментах Прокурора-победителя в семейном кругу. Ну, а москвичи и прочие «важняки» пировали в штабе на Южном проспекте, делегировав в Губернаторский дом от своего имени главного политтехнолога. Одетый с иголочки, при бордовом с золотой булавкой галстуке, в отличной жилетке под серым костюмом, с золотыми же запонками, товарищ Муравьин был к этому часу вполне остекленевший, но главного редактора, объекта своего кураторства и друга даже в таком состоянии  не мог не узнать. В этом было спасение, и, ловко вывернув разбитое лицо от липких от дорогой рыбы  и икры пальцев Залманова, юный редактор устремился к своему благодетелю. Но тотчас, словно на выстрел, наткнулся на обращённую ко всем и к никому реплику Идеолога:

- Нет, я не могу на ЭТО смотреть. Ликвидируйте ЭТО! 

Антиэстетичное зрелище, которое портило праздничную атмосферу и аппетит собравшимся, было мигом устранено. Задорные, в алого цвета приталенных атласных пиджачках, девчата с избирательных участков, где они полночи подсчитывали бюллетени, а теперь были приглашены на угощение и для украшения собою банкета в пиаровский штаб Вити Кандагарского, живо и весело приладили раненому в нелепом бою редактору «Любимого края» чёрную, в пол-лица, пиратскую повязку на глаз, обработали разбитую губу текилой и даже надели тому на ушибленную голову косынку-бандан, сделав его похожим на рокера. При этих своих действиях, почти танцуя, они ловко огибали тяжёлый ящик с «Гжелкой», который ночной гость, находясь в полной прострации от произошедшего с ним, продолжал держать на весу гвоздями наружу, и ни разу не зацепились за торчащие заусенцы краями своих чудесных пиджачков с высокими выточками под бюсты и острыми плечиками. Класс! Ещё одно гениальное пиаровское изобретение залмановских политтехнологов, пиджаки эти были пошиты из тех же метров красного атласа, что и галстуки для пионеров на перекрёстках, и пилотки, и скатерти на столы избирательных участков, и знамёна в штабах и райкомах. Ни одна бухгалтерия не подсчитает, сколько тонн ткани ушло на это, сколько списано средств. Алые знамёна, чёрная икра! А то как же! Специально, за полгода до выборов, по всему городу, словно грибы, в зданиях вневедомственных и очень даже ведомственных охранных агентств и даже почему-то аптек возникли швейные ателье по изготовлению новой униформы для «бойцов», что стояли на проходных всех, даже самых невзрачных, учреждений и заведений. Количество охранников и «вахтёров» превышало уже число самих работников — казалось порой, что весь центр города в часы обеденных перерывов одевался в хаки. Немногочисленным же не разбежавшимся с предприятий цивильным работникам начали вдруг выплачивать небольшую, но стабильную долгожданную зарплату. С одним лишь только условием — отоваривать выданные под роспись деньги сотрудники должны были только в сети умно и с математической точностью равномерно размещённых к выборам по всему городу коммерческих магазинов «Братишка». Это были ностальгически стилизованные под советские «гастрономы» супермаркеты, огромные, нелепо красные буквы вывесок которых, плод ночных бдений местного Союза художников, нависая над тротуарами, казались вырезанными с заголовка газеты «Правда», а логотипом было изготовленное из неоновых трубок светящееся изображение матросика с парабеллумом и алыми лентами. Верховодил коммерческой сетью магазинов лично господин Погосянский, который и восседал теперь за банкетным столом слева от Идеолога, с нескрываемым состраданием взирая на редактора.

— О ветлу? — участливо спросил он, наконец, пострадавшего.
— Об каштан, — слабеющим голосом доложил тот.

Он ведь ещё это помнил — что значит газетчик! Впрочем, дерево, о которое его слёту, ухватив за обе руки, один гад слева, а другой — справа, и раскачав, впечатали вперёд лбом, точно пушечным снарядом, два упыря в шляпах, трудно было не заметить. Обычно каштаны в этом городе особо не вырастали — торчали, как большие кусты и только цвели всю весну белыми свечками почём зря, даже плоды на них толком не созревали. Но этот каштан был огромен, словно родился не тут, а где-то на юге, разветвлён, с мощной корой и дуплами в могучем старом стволе, с размашистой кроной, сквозь которую сияли ночные звёзды в чёрном небе, вздрогнувшие и погасшие в момент удара на миг, как фейерверк. Если бы дело происходило осенью — наверняка с той кроны посыпались бы крепкие каштанчики и разбудили бы стуком своим о крышу и подоконники местных жителей — ведь каштан рос как раз рядом с единственным тут жилым домом — именно тем, старым купеческим или дворянским, красного кирпича, с узкими высокими окнами былых гостиных и опочивален. А одно из окон на третьем этаже под крышей вроде бы даже зажглось на миг там, среди буйной листвы гигантского дерева, и снова погасло. Хозяин коммерческой сети магазинов Погосянский понимал бедолагу — ведь и его прежде били так не раз: деньги! Это теперь они доставались ему легко и просто. По всем учреждениям, ГУПам и МУПам от имени городской администрации кадровому составу выдавали премии в конвертах и сразу отоваривали их продукцией той же торговой сети. Покупать заставляли всё — от телевизионных антенн и просроченного подсолнечного масла с оптовых баз в огромных бутылях до дурацких носков. Не простаивали и швейные ателье — одев всю охрану, в счёт зарплаты они поставляли теперь одежду и «штатским» сотрудникам — шили стандартные пальто и брюки, то же самое — детям, тёщам, попробуй откажись. Вот где была окупаемость и хозрасчет! Красные попоны на избирательные урны, алые скатёрки на столы шились тоже здесь. И надо же было найтись этой сволочи, что в день выборов подкинула на красивые столы, на эти скатерти подлую свою газетёнку с пасквилем-заголовком «Ссучившийся прокурор», который читали все! Да о чём говорить, если измена зрела даже в своих рядах — вон он, гадёныш, двурушник.

Думал, не найдут его второй вариант передовицы на случай проигрыша вождя! Ан нет — вот она, компьютерная распечатка, лежит передо всеми средь винных луж. Впрочем, листок уже к тому моменту там не лежал. Мёртвою хваткой он был зажат меж высохших коричневых пальцев, сморщенных и кривых, с отросшими когтями, что принадлежали старейшей активистке обкома Партии, которая дрожала в гневе и ярости всем своим тельцем рядом с победительно пирующей «Тёщей», скрываясь в её тени. Была старушенция эта мала, измождена, но по-своему — живописна. Тушка её терялась в просторной блузке, белой в горошек, с рюшками, с огромным орденом Красного Знамени на груди, но руки — костлявые и тонкие, с коричневыми трупными пятнами, жили и действовали. Левая вцепилась в спинку стула, на котором, как на троне, сидела лишь миг назад её обладательница, а теперь — поднималась, трясясь и помогая себе этой рукой. Другой, вытянутой рукой, она слепо, как Вий, указывала точно в лицо редактора, раздавленное, бледное и жалкое. Четырьмя пальцами рука эта, будто клещами, держала «передовицу», а пятый, указательный, с самым страшным когтем, был крив и длинен, и устремлён вперёд, словно пытался выцарапать бедняге последний глаз. И в наступившей вдруг тишине, скрипуче и тонко, как из могилы, вырвался из недр чрева старухи, из гортани её сухого, тронутого помадой зева, зычный и высокий одновременно набор яростных гласных звуков, слившихся в полный ненависти страстный, свистящий словно ночной ветер, вопль:

«Ию-уда-а!»

Крик этот, раздавшийся в ночи, будто стон того же гоголевского героя — Вия, был исполнен такой силы и жути, что, казалось, погасил на миг люстры, повергнув пространство зала в кромешный мрак. И ужас, липкий могильный ужас, холодной волной пронзил юного комсомольца-редактора, как будто он увидел над собою летающий гроб, из которого поднималась эта нежить и тварь, только была она уже не иссохшая мумия с того света , а та бойкая сочная молодуха, что рылась когда-то с другими комсомольцами-комбедовцами по поганым кулацким сундукам, раскидывая по затоптанному полу сарафаны и выгнав из избы босиком на снег мироедов-хозяев с их ублюдочными детьми, потому что желала найти в тех сундуках лишь одну нужную ей тогда вещь — жилетку на свадьбу для своего жениха, которую видела на красивом мужчине в городе.

Сам жених её, особист, в сверкающих яловых сапогах с нашлёпками гуталина, с вороным «парабеллумом» на ладном заду, обтянутом синим бархатом галифе, восседал в бричке у крыльца, поскрипывая портупеей и в компании двоих таких же молодцев-орлов в кожанках и с «винтарями» наизготовку — «эх, яблочко!». Их ярость благородная не иссякла и не исчезла с теченьем лет, она, сохраняясь в незыблемости, билась сейчас под белой блузкой и красным орденом в принявшем навечно её, этой ярости, горячую струю немощном тельце, когда-то таком роскошном, а ныне уже нет, со страшной силой. Юный редактор знал это, он был посвящён в силу ненависти и небывалую степень влияния в Городе старухи-орденоноски. А потому, весь в поту, искренне жалел о том, что не стёк берёзовой слезой по той старой древесной коре могучего дерева, о которую его шандарахнула явившаяся из тьмы компанией вурдалаков нечисть: лежал бы себе сейчас спокойно в уютной реанимации! И, готовый провалиться сквозь пол, он, буквально трепеща, возопил, обратив последнюю надежду на заступничество к громоздящейся рядом со старухой «Тёще»: как-никак вместе, поддерживая «оппозиционные партии», изображали всю выборную кампанию правозащитное движение против «фашистско-либерального Фомичёвского режима»:

— Александра Серафимовна, ну хоть Вы! Объясните, что всё делалось в порядке общего плана! Мне даже непонятно… Объясните!
 
И он с невыразимой неприязнью скосил глаз в сторону не в меру технически грамотного «яблочника», что проник в сервер с его журналистскими материалами. Чёртов умник! Из-за таких вот всё зло. Впрочем, без них тоже нельзя — не всё же палить из огнестрельного оружия, как тогда на Невском. Теперь ещё и технический персонал придётся отстреливать по Москве: в их компьютеры проникнуть сложнее, а там — много про «молдавских». Хотя для вождя нет невозможного. Но как объяснить этим! Козлам…

Фраза, тяжёлая, как булыжник, которую выплюнула из мясистого жирного своего рта прямо в расплющенное лицо юного редактора «Тёща», не оставляла ему ни малейшего шанса на надежду.

— Это почему ещё я, тебе, жидёнку, должна что-то объяснять? — пьяно проговорила она, и ответ этот означал — конец.

 5. При том, что был редактор «Любимого края» по происхождению чистокровный деревенский мордвин. Хотя и носил он фамилию, почти общую с бывшим одноглазым израильским министром обороны: «Даянов», за что и подвергался в редакции и у кураторов постоянным приколам и насмешкам, а в душе даже гордился, но родная деревня, которую он и не видел вовсе почти, так как вырос не в ней, а рядом, застряла в его сердце ржавым гвоздём в дубовой доске. Село, большое, раскиданное среди вросших в навозные кучи изуродованных плугов и груд всяких отходов, почти без огородов и даже без заборов, виднелось за зерновым током, мимо которого пролегала единственная на всю округу асфальтированная дорожка. Она соединяла колхозную контору и посёлок «шведских» домов, где «конторские» жили. Каждое утро к девяти на работу, а потом домой на обед, стайками и поодиночке, в кожаных финских плащах, дыша духами, по ней следовали : комендант общежития для городских командированных — жена главного зоотехника, профорг — жена парторга… Невестки, сёстры и тёщи обитателей элитного посёлка, называемого в народе по примеру телесериала «Санта-Барбарой». Сами они тоже были сплошь начальство, на худой конец — учётчицы. Цок-цок коваными каблучками итальянских сапог по асфальту, шаг влево, шаг вправо — утонешь, с сумочками и зонтами, они соперничали друг с другом в изяществе и влиянии. И только мать будущего главного редактора была всего лишь главбух. Кто ж знал, что слово это станет скоро наиважнейшим! Тогда оно не котировалось, и он, выросший ещё и без отца, чувствовал себя в посёлке почти изгоем. По выходным из города к соседям его приезжала родня, подруги сверстниц и сёстры одноклассников — все в фирме, привозя обновки. На родном языке тут совсем не говорили, только по-русски, устраивали вечеринки с танцами. Имелся даже спецкинозал, где, задвинув шторы, крутили полузапретное ещё недавно видео. Особенно охотно будущий редактор смотрел фильм «Эммануэль»: потому, как дома у них даже телевизор был черно-бел, а раз так, то ни те «сёстры», ни их «подруги» паренька в упор не видели. Доярки же были для него стары, да и не доберёшься до них через пашни и неугодья, а не плохо было бы! Всякий раз после того, как дважды в сутки, непременно средь тьмы, по дождю ли, по вьюге, мимо посёлка, раскидывая по округе страшные жирные комья из-под колёс и с натужным рёвом буксуя в грязи, проезжал грузовой «газон», доставлявший в своём кузове женщин на дойку к фермам, доярки становились доступны любви. Во избежание простудных воспалений, ведь в четыре утра — колотун, те заправляли себя «горючкой», мутной, как мужское семя, и стояли порой возле коров нетвёрдо, зато не болели. Удои отсутствовали, и даже коровы жалели бедняжек, как в том анекдоте: «Да ладно, ты только держись за соски, а я сама уж попрыгаю!» Пожалел бы их с радостью и юный страдалец! А на чёрно-белом экране молодая индианка из джунглей, с ребёнком в корзине у себя за спиной на вопрос журналиста о том, какое будущее она желала бы своему сынишке, отвечала точно, как мать нашего изгоя: «Чтобы имел хорошую работу: сидел за столом!» Вот и вся мудрость жизни! Которую прожить надо так, «чтобы не возиться в дерьме и не надрывать пупок», — как учил сбежавший отец, и другие отцы из соседних «коттеджей». И командовать, и уметь подчиняться. Но все «столы» в колхозе находились в Конторе, а Контора была тут одна. Туда ходили под зонтиками поселковые дамы, на которых из мокрых вагончиков полевых станов хмуро глядели сквозь дождь местные беззубые «индейцы», а также присланные на ремонт сгнивших сеялок городские инженера. Потому после школы следовало бежать только в город. Все те, кому удалось выжить в прежние годы, даже босиком на снегу, на который выгоняли их справные ребята из родных изб-пятистенок, давно сделали туда ноги. Где ж, как не там, давали сначала — галифе и кожанки, а потом, на заводах — хорошие деньги, и корм, и квартиры, и всякие блага, и можно было вдосталь пить и есть от пуза! Чтобы иметь ладные зады, — ведь такие только и нравились барышням — а иначе как же жениться, — а вовсе не обвислые, как у некоторых. Мама-главбух хорошо знала, что делать дальше. В городе надо было сразу отыскать тех, кто говорит «об умном»: не важно что, только не про железки, и вызубрить все слова наизусть, и повторять, но не лезть в суть, а только изучать, как и что с чем в тех высших сферах соединяется. И тебя — найдут!

Зная об этом, будущий юный редактор вместо того, чтобы «зажигать» с отпрысками номенклатурных соседей на их вечеринках, долгие зимы учился и учился. Он перечитал всю сельскую библиотеку, за что соседские важные гости уже тогда обзывали его прозвучавшим сегодня чудным ругательством, зато ему было известно значение слова «канделябры», которыми за карточное шулерство били в игорных клубах таких вот, как здесь собравшиеся. И всё-таки он, следуя заветам Митрофанушки, в глубине души своей совсем не хотел учиться, а хотел — жениться. Аж мочи не было, как! В книгах, что он перелистывал, даже самых умных, он изыскивал куртуазные страницы и одни только пикантные эпизоды и сцены, знал их наизусть, обучаясь заодно стилю письма, а затем порой, в тиши и ночи, запершись один, занимался делами постыдными. И стучала в его висках, с пульсирующими толчками крови в унисон, вычитанная в романе, но единственно верная в этом мире мысль: «Зачем нужны метанья страстей, идеи, честолюбивые замыслы, жажда успеха и мудрость познания, когда вся сущность мира, предел общих желаний и устремлений сходятся в коротком простом слове, нацарапанном на стене общественного туалета?». Или — в словах песни на родном языке. Пел ту песню-дразнилку сельский уродец-пастушок с армянским именем Зоран, что пас частное стадо на лужке за коттеджами. Мать его была местной дояркой, а отцом считался осевший в селе беженец из Баку. Но считался не он один, а ещё и угрюмый чечено-ингуш из строительной бригады, который и зарезал в конце концов армянина в горячке ревности, а сам сбежал в свои горы на лихие дела. Покинув спорного наследника, оба много в этом смысле не потеряли: сынок оказался жертвой пьяного зачатья, а потому вырос полным олигофреном с огромной, раздутой, словно тыква, головой, за что получил на селе прозвище: «Зоран — «покш пря» — то есть — «большая голова», — баран».
Песня его, обращённая к проезжавшим с дойки молочницам, была всегда одна, и звучала она так: «Адя, ялга, лат алУ. Шапка’сь пУтынк прят алУ. Папа’сь путынк п ... умА, карматАма пАскума». Что означило, в цензурно отредактированном виде, простое: «Пойдём, подружка, под навес. Шапку засунем под голову. «Одно» засунем в «другое» и начнём совершать простые движенья». Сейчас об этом поют все «Тату» — и никого не колышет. А тогда, на селе, юный сынок главбуха Даяновой просто сходил от услышанного, доносящегося с полей, откровения с ума. Однако, «чтоб девушек любить, богатым надо быть». Богатым надо быть, а значит — в город! Только вернувшись оттуда большим человеком можно стать привлекательным и ладным во всех частях тела для барышень «Санта-Барбары». И сразу — жениться! Он уже и жилетку знал на свою свадьбу наденет какую: кожаную!

6. Помог пареньку глава агрохолдинга, куда вошёл их колхоз «Ялга», то есть «Товарищ», средний из братьев Стародубковых, трёх «красных баронов», спасавших коллективные хозяйства от перестройки, чья слава гремела от Москвы до окраин, а один из сыновей, почти академик, заседал теперь в областном «Союзе учёных социалистической ориентации». На гуманитарный образовательный долларовый грант Компании Григория Хедеровского, истинными владельцами которой был не он, а вот эти, сидящие тут, халявщики, будущий редактор за два года, считай экстерном, точно к выборам, получил в коммерческом вузе соседнего «Автограда» диплом и пост в Городе. Ну, а дальше… Дальше он давал подписку о неразглашении. Ведь он знал, что победит неласковую судьбу, потому, что у него, несмотря на тщедушный вид, есть зубы. По крайней мере были — до сегодняшней ночи.

На этой мысли свет в его единственном оставшемся глазу помутился, голова закружилась: сотрясение мозгов дало о себе знать, и, борясь с подступившей к острому кадыку тошнотой, он едва не выронил из рук ящик с «Гжелкой», ловко подхваченный подоспевшим Залмановым, который водрузил его прямо на скатерть.

— Не верьте даянцам, дары приносящим! — переиначив под фамилию главного редактора «Любимого края» известное изречение, сыто промолвил Витя Кандагарский. И сам же зарокотал в хмельном веселье:


— Эх, говорил я всегда — не зря у него такая фамилия израИльская. Родня поди.

— И тЕму-то какую подобрал для своей статьи, где губернатора выпорол! Другой не нашёл? Это кого ж ты собрался бить кандебля…блярами, сучок? — путаясь в словах, встрял в спор товарищ Муравьин, которого всё более безнадёжно развозило.
— Тык, по договорённости… Согласно заданию, — пытался оправдаться редактор.
— А сам с Фомой на все еврейские праздники в ихий «культурный центр» ходил — продолжал гнуть своё московский «куратор».

Сын главбуха просто терпеть не мог этого дурака, а потому с надеждой глядел своим глазом на Витю, чуя, что тот явно старался обратить весь «спор» в шутку, а сам разбитыми губами лепетал:
— От прессы… сопровождал.
— От хрен… блин… цессы! — совсем уже чистым матом, повергнув в шок даже этих, ко всему на своём электоральном поле привычных и всё видевших, выдала вдруг опьяневшая к тому моменту почти до невменяемости бывшая колхозная повариха. И тотчас, широким жестом могучей длани едва не сметя со стола пустые фужеры, взвыла грудным басом лирическую мелодию советского кино:
— От людей на деревне не спрячешься, не сбежишь от придирчивых глаз. Х... уйдёшь, — снова перешла она на нецензурщину, — х... ептеть, зае…аешься… Ой, мля-я-я!., — вовсе забыв слова и ноты, заорала она что-то уже от себя, впав в слезливый психоз столь искренне, что перепугала даже Витю Кандагарского, который забормотал, озираясь: «Тише, тише!», потому что получил личное указание Вождя, хорошо знающего всё про собственный, так сказать, "электорат", «провести банкет без безобразий», из-за чего и отводил вектор гнева пирующих от и без того пострадавшего редактора. А так этот чудик больно ему был бы нужен! Пусть бьют.

И только одна лишь старуха в белой блузе с орденом, почётная коммунистка и активистка Обкома, сидевшая за столом рядом с дикою бабой, сохранила полное спокойствие духа. Приобняв соседку за жирные плечи, она проговорила строго и властно: «Александра Серафимовна, ну что ты, что ты…».

Витя, сразу приободрившись, подсел к «Тёще» с другого бока, и, также дружески обняв, запел вдруг, ободряя и её, тихо и трезво другую хорошую песню, но тоже из доброго советского фильма, приказным жестом подозвав девчат в пиджачках с избирательных участков. А уж те, резво, как козочки, подскочив, охотно подхватили звонкими голосочками обращённый к грузной и буйной поварихе мотивчик:

— Александра, Александра! Этот город — наш с тобою. Стали мы его судьбою, ты вглядись в его лицо. Чтобы с видом деревенским приобщиться к вальсам венским…

 Витя был счастлив. Он снова победил. Да, да! Ведь это он — мотор и мозговой центр общего дела. Недаром именно его, а не этого сельского лопуха-Прокурора, уважительно называли во всём красном подполье «Виктор-победитель». Гордым именем! И сегодня он, только он и мог сказать своим соратникам: «Да, этот город — наш с тобою». Заштатный городишко, сам по себе на фиг им не нужный. Но отсюда, с этих холмов, двинут они Вождя в премьеры с особыми полномочиями. И сами следом — дружною толпой!.. «Дождь прольётся, Александра! Ты надышишься Москвой!» «Что бы ни было вначале — утолит он все печали…». И этих людишек печали, и тех — всех таких вот, как здесь собравшиеся. Ведь столица — их истинная мечта и цель. Лишь он, Витя, один уже был там и раньше. Но — ушёл. Сам. И его грядущая задача куда скромнее: всего лишь возглавить Приволжский федеральный округ, сменив собой в его столице этого киндер-чудилу. Тогда уж он развернётся, возглавит губернаторов и сомнёт Москву. Президент, кто бы он ни был, Прокурор или кто другой, ничего не будет значить против их Вече. Как встарь, они придут, снова из Нижнего, во главе с новым купцом Мининым: то есть Витей, и спасут Россию от смуты. И кто станет таким спасителем ясно уже сегодня — конечно он, Виктор-победитель. Только вот его пьяный соратник Муравьин на князя Пожарского, хотя и был москвич, никак не тянул. Одно хвастовство от него шло и ничего более: «работал в резидентуре», где «был на дружеской ноге страшно сказать с кем», «лично завербовал во время службы в Германии Ральфа Биттнера» — сегодня крупнейшего бизнесмена, который собирается вскоре организовать в Городе фестиваль мод и выставку военной одежды. А сам, чухан, согласно докладной того же Залманова, на заре своей вербовочной деятельности, будучи с инспекцией здесь, в Городе, трезвый, получил по морде от какого-то сионистствующего юнца — и ничего не смог с ним сделать. Тот его, как Тузик грелку, покусал.

С радостью пнул бы его сейчас с пьедестала и Витя — да кто знает, вдруг он, как треплется, и вправду, близко знаком со страшно сказать кем: даже поручал мелким сошкам составлять соответствующий отзыв-характеристику? Только «сошки» и могли его когда-либо слушаться. Такие вот, как этот избитый писака. Вот его он, действительно, «завербовал», — правда, не за границей, а в «Автограде». И это во время, когда он, Витя, уже вовсю занимался Григорием Хедеровским: тот пел в местом клубе авторской песни балладу: «Настоящему индейцу завсегда везде ништяк», который «как достанет па-апиросу!..» — это когда ему, индейцу, взгрустнётся.

7. Эх, были времена! Витя присутствовал в том клубе как бы от бардов-«афганцев», будь они неладны, он ещё до них доберётся! И до баб — таких, как его собственная жёнушка. Всех выпорет! У него будут самые шикарные женщины, не в пример ни этой первобытной неандерталихе-«Тёще», ни даже блондинкам роскошного Вован Сидорыча, что поставлял их Вите вахтовым методом. Чтобы он мог забыть о своём, сокровенном, о чём никому не говорил. И никак забыть не мог. Витя Кандагарский протянул через стол руку, принял от кого-то поданную ему гитару и, ударив по струнам, ткнул грифом во впалый живот нахохлившегося «данайца», после чего захрипел под Высоцкого:

— «Говорю — Моше Даян, стерва одноглазая, агрессивный бестия, ну, чистый фараон…». Танцуй, давай. И ты подпевай, Муравьед: твой кадр! — кивнул Витя в сторону своего партнёра по бизнесу: второго «старейшего акционера».

Почти было уснувший, тот вдруг, внезапно совершенно протрезвев от такой фамильярности, негодующе оскорбился:
 
— Я не «Муравьед», а Муравьин! И у меня есть имя-отчество, прошу запомнить!

Все, кто сидел за столом, напряглись, исполненные любопытства, но тут, гася вспыхнувший конфликт извечных друзей-соперников, в вестибюле раздался грохот, гам, и в зал ворвались, потрясая в буйной пляске цветастыми юбками и гремя монистами, развесёлые брюнетки неясной национальности. Вслед за чем все находившиеся в зале дамы заголосили дружным хором «величальную»:
    «О-о-о!»

 — "К нам приехал, к нам приехал наш Маэстро да-арагой!", — наполнил зал дружный радостный стон.

 Артисты румынской эстрады были приглашены украсить праздник Победы сынулей нового Губернатора. Они сопровождали вместе с ним, шефом краснопрокурорской охраны, коммунистическую команду в поездках всю выборную кампанию, ставя на уши селян и горожан, а теперь ночь напролёт кочевали шумною толпой по районным и городским избирательным штабам и ночным клубам, оставив милого друга «Команданте Малого» пировать в компании его собственных милых друзей. По просьбе Сынули вместе с гёрл-группой хотели пригласить в Город даже Киркорова, но с ним вышла промашка: говорят, воспротивилась Примадонна. Потому вместо него был срочно вызван из портового города Констанца давно обосновавшийся в Румынии, но не порвавший оперативную связь с Родиной маэстро Бульин, лидер гремевшего некогда на полстраны ВИА «Волжские ритмы». Пропавший на столь длительный срок из поля зрения земляков «маэстро» прославился вдруг вновь в пору выдвижения кандидатов на эти губернские выборы тем, что сочинил для прокурорской команды гимн «Город зари» , который чисто конкретно содрал один к одному с песни о революционной Кубе «Остров зари багровой», за что получил в здешних краях звонкий титул «Принц ремейков». Текст его творения звучал так: «Город зари багровой! Песня летит над Россией звеня, Волга — любовь моя.». «Слышен чеканный шаг. Это идут…». Шли, правда, к Волге не «барбудос», то есть бородачи Кастро, а прокурорские зомби в шляпах и очках, чьё и название-то горожане повторять брезговали, но это — детали. Зато сам гимн пели стоя на всех партсобраниях, с ним же под вечевой колокол и должно было двинуть на Москву, — с благословения глав регионов, Совет которых в федеральном округе возглавит его новый Глава, и на деньги «старейших акционеров», — народное ополчение под предводительством новых Минина и Пожарского. А уж в Москве в той их встретит совсем не санитар, а новый Президент. Рядом с которым собирался стоять на трибуне главной в стране Усыпальницы-Мавзолее, сам композитор и музыкант. Он совершенно не изменился за добрых полтора десятка лет: поджарый, разве что отрастивший небольшое «пивное брюшко», маэстро возвышался над своим табором благородной гривой седых волос — буйных, как в сорок лет, — а ведь было ему сейчас почти шестьдесят, — непослушно-кудрявых и таких же, как прежде, густых, серебряными же они были уже и тогда. В руке он держал бубен, а взгляд его чёрных, как угли, глаз вожделенно вбирал в себя набычившегося возле стола колоритного юного редактора.

— О, у вас тут и Пират! — радостно вскричал маэстро, принявший происходящее действо за весёлый карнавальный маскарад. — Пирата на стол!

 Девчушки с избирательных участков облегчённо вздохнули — танцевать среди напитков и салатов входило, согласно программе, в их обязанность, а не этого с натугою громоздящего себя теперь на стол «инвалида». Не иначе, как общение с компанией прокурорского сынка оказало кардинальное влияние на вкусы маэстро. Вот уж этого Витя не понимал вовсе: кто-кто, но мальчики его не интересовали. Только девочки. Но — не всякие. И в этом была его беда и боль, и порок. Но придёт время — и никто не посмеет его судить.
Витя, откупорив «Гжелку», наполнил водкой самый большой стакан: доверху, по самый край, и насильно сунул его в нос присевшему у салатов на корточки контуженому страдальцу, сделав это с беззлобным, и почти ласковым, обращённым к нему приказом-шуткой: «Пей, «израИлец»! Всю!». А тот был уже рад и счастлив, потому что видел — пронесло. Ведь «настоящему индейцу», в самом деле, «завсегда везде ништяк»!

Рассказ Смирнова оказался смешон и грустен — как всё, что только и могло происходить в чудном городе на горе. Подвиг смелого в начале избирательной кампании газетчика и его мимолётный испуг перед алым рассветом разделил промежуток времени, который вместил в себя ряд событий. Невиданное перевоплощение паренька, который всего лишь искал для себя достатка и счастья, в нечто немыслимое и невообразимое, произведённое с ним в победную ночь его же тайными соратниками по борьбе, стало логическим продолжением этих событий.

Глава 3

Алая заря.

1. Почуявший моральную поддержку и даже шанс забрезжившего перед ним спасенья, юный редактор, давясь и капая водкой на стол, влил в себя отвратную, — её, водку, как и самогон, он с детства терпеть не мог, — жидкость, почти весь стакан. При этом он, то и дело опасаясь свалиться на пол, не без труда умудрялся балансировать на корточках там, среди тарелок, — и, когда, словно эквилибрист какой-то, цеплялся пальцами за рукав своего спасителя, то грудь его всякий раз тыкалась, словно в тупое копьё, в гриф Витиной гитары. Порция «Гжелки» со свинцовой тяжестью упала в желудок, где повисла на миг густым горячим комком и тотчас стала винтом проситься обратно. Неимоверным усилием воли и брюшных мышц преодолев возникший позыв, он вернул её на прежние позиции, спася свою честь и Витин пиджак, затем судорожно, прямо рукой , которой только что держал стакан, хватанул из шикарной вазы пригоршню мокро блестевшего там салата с грибочками-трюфелями, смачно, хотя что-то при этом и просыпав мимо рта, закусил, и был вознаграждён. Жаркий кипящий клубок внутри успокоился, тепло заструилось по телу, гася боль в разбитой голове, и всё происходящее внизу стало казаться отсюда, с края стола, уже не столь ужасным.
Теперь он был выше этого!

— «Мишка сразу впал в экстаз после литра выпитой, — словно угадав новое оптимистическое состояние теперь уже не Муравьинского, а своего протеже, продолжал петь Витя Кандагарский. — Говорит: «Они же нас выгнали с Египету. Оскорбления простить я не могу такого и позор желаю смыть с Рождества Христова».

Нарушил атмосферу возникшего расслабления проснувшийся вдруг у торца стола: там, где было больше всего мяса, первый заместитель секретаря Обкома Партии: Чебуракова, который сам праздновал Победу не тут, а у себя в штабе, — потный, красный, совсем было осоловевший — и нА тебе, очнулся, товарищ:

— И кАк там называется этот ваш еврейский сайт с твоей статейкой? — спросил он вдруг беднягу редактора, извлекая из бездонного рта сладко обсосанную косточку куропатки и сыто причмокнув при этом блестящими от пищи губами.

— «Семь сорок», — с грустью поняв, что всё для него только начинается, обречённо доложил Даянов наименование интернет-страницы объединения правозащитных организаций, позаимствованное у известного одесского мотивчика — не такого уж, кстати, и еврейского. Просто когда-то в это время, то есть в семь сорок пополудни, отправлялся с последней, Шестнадцатой станции Фонтана к центру Одессы только что пущенный там трамвай, и в ознаменование этого события вослед ему на конечной остановке уличными музыкантами исполнялась названная мелодия.

— Знал, где свою писюльку вывешивать! — язвительно поддержал эмиссара Обкома чуть просветлевший в своём туманном мозгу мыслью Муравьин. — Недаром они с «Фомой» все еврейские праздники посещали — и его же не пожалел. Главное, сколько гнева! «Бить канделябрами»…

2. Тщетно несчастный редактор желал донести, что лишь выполнял их же штабом разработанную установку: «бороть супостата его собственными приёмчиками». Московский куратор страдальца Гена Муравьин опять перестал реагировать на внешние раздражители, привычно остекленев, все ели икру, а треньканье Витиной гитары и вовсе напрочь разрушало серьёзность момента.

— «Он схватил меня за грудь: «Но мне нужна компания! Мы ж с тобой не как-нибудь — «здравствуй - до свидания». Побредём в паломники , чувства придавив. Хера же нам Мнёвники, едем в Тель-Авив!» — залихватским рэпом под три аккорда прокричал Витя. И, обведя взглядом осоловевшую ватагу соратников, кое-кто из которых был уже носом в салате, другие — на пути к этому, спринтерскими темпами допивая , а третьи — злы и трезвы, воскликнул, одновременно пройдясь ударами пальцев по корпусу своей боевой подруги-гитары, как по барабану, ну чисто Стенька Разин из народной песни, в адрес плывших с ним в челне подельников сразу после своего подвига с княжной и «набежавшей волной»:

— Что ж вы, черти, приуныли. Эй ты, Филька, чёрт, пляши!

Ввиду того, что Филька не приехал, плясать на столе перед собравшимся
паноптикумом предлагалось несчастному редактору. Иначе…

«Грянем, братцы, удалую, за помин её души».

«Его», то есть, души, а не «её» в данном конкретном случае. И ведь выкинут же, как из той ладьи за борт, прямо в окно, что с них станет! А тут всё-таки второй этаж, и внизу — твёрдый асфальт, на котором ждут-поджидают те упыри, от которых он еле спасся — чтобы утащить, уволочь свою жертву на растерзание Дракончику и его жуткому дружку-головорезу в армейских шортах на кривых волосатых ногах.

— Что плясать? — обречённо спросил главбуховский сын.
— Ну уж не знаю. Вот что вы там выкаблучивали в своём «культурном центре», — пробормотал московский куратор Муравьин, — то и пляши…
— Гы-гы-гы, — прогоготал представитель бизнес-сообщества города Погосянский. И добавил, уже словами:
— Как это, я запамятовал, называется ваш танец-то?

Вопрос был обращён также к технологу имиджа вождя Олегу Залманову, который всё это время молчал, лишь понимающе ухмыляясь в свою недельную художественно беспорядочную щетину, тронутую уже сединой, как, впрочем, и голову его тронула лысина. Но теперь Залманов заговорил.

— «Ф’рейлехс», — издевательски грассируя на букву «р», пояснил он.

Оказавшиеся вовремя возле стола девчушки в красных пиджачках с избирательных участков обработали лакированные туфли редактора смоченными «Гжелкой», — благо, её было в избытке, — чистыми тряпочками, смыв подобранные в кустах кожаными подмётками нечистоты, в которые он успел-таки вляпаться в темноте, и репьи с брюк. И, пока он поднимался с корточек, ловко приладили ему подтяжки, заложив за которые согнутые большие пальцы рук, словно Ленин за отвороты жилетки, тот считанные секунды спустя, уже дробно отстукивал каблуками по столу нечто наподобие чечётки. Стучал от души, выкидывая при этом носки своей чистой теперь обуви влево и вправо столь залихватски, что они едва не касались беспорядочно расставленных фужеров и рюмок — их пирующие за столом с трудом успевали из-под него убирать. Постепенно рюмки эти, а также фужеры, образовали таким образом окрест Даянова почти правильный круг, внутри которого совсем не было посуды, и только лишь, — точно в самом центре, — плясал одинокий танцор. Со всех сторон ему протягивали стопки водки, совали в рот вилки с салатами и икрой — да это просто праздник какой-то! Он ел и пил, и отчего-то всё более успокаивался. Потому что никто, никто из собравшейся нечисти не мог уже дотянуться до него, стоящего в центре спасительного круга, этого зачарованного пространства, проникнуть в которое для них было делом невозможным — руки коротки! Вой и свист стоял вокруг, старуха-орденоносица летала, словно в гробу, прямо у люстр: это сказывалось сотрясение мозгов. Вот-вот, казалось, распахнутся двери, и вползёт нечто уж вовсе невообразимое — то самое, на кривых волосатых ногах, торчащих из шорт, ужасное существо… И, следом другое, и третье — отвратные, как немытая голова смеющегося Идеолога там, внизу. А за тёмным окном в кромешной чёрной ночи пламенела вдоль восточного края горизонта узенькая багряная полоска зарождающегося прекрасного ясного апрельского утра, знаменующего собой начало первого дня великой Победы. Утра, которое ему, возможно, уж не придётся увидеть. А ведь он, как редактор партийной газеты, уже знал заранее весь сценарий предстоящих торжеств. Под грохот военного оркестра курсантов, средь красного моря знамён рядом со святыми церковными хоругвями всего через пару-тройку часов Вождь, — сразу после своего краткого выступления с балкона этого здания перед заполонившей и площадь, и сквер , и всё вокруг ликующей толпой своих последователей, после нескольких докладов с трибун, здравиц и пения псалмов там, у памятника бородатому теоретику Идеи, — спустится вниз, где его встретит руководство Обкома, Глава города, Иерарх в алой рясе, все скромно ещё раз поздравят, вслед за чем он и начнёт своё восхождение, которого так долго ждал измученный город. Измученный народ. Измученная страна. Туда — в самую высь. Краснознамённой рекой, крестным ходом, люди двинутся вверх — через парк, что раскинулся на вершине большой верхушки двуглавой горы, к гнезду разврата и порока — Радиотелецентру, передачи которого всю избирательную кампанию «славили криминальную фомичёвскую клику»: руководство местного радио называло себя «монархистами и антикоммунистами». Никто не знал, что и это тоже являлось частью гениального плана политтехнологов. Все пропагандистские радиопередачи были сознательно идиотические. Чего стоила «Басня про премудрого карася», который не понимал преимуществ свободного фермерства: «Хорошо зажили рыбы: хочешь — овец разводи, хочешь — репу сей». Заканчивалась «басня» сценой бунта свободных рыб против неких насильников: «И схватил карась дубину, и давай крушить-громить!..» Народ ржал над идиотами. Но милее всех других передач были ежеутренние славословия областного радио в адрес местных «скинхедов» — робких парнишек, однажды пригнанных прямо со студенческих зачётов для «интервью» в студию с одной целью — чтобы потом заявить в «Утреннем обозрении»: «Это у вас в Москве скинхеды плохие, а у нас — хорошие, восстанавливают памятники». Спецоперация политтехнологов удалась.

Запись данной чУдной передачи была сразу же отослана в Администрацию Президента с пояснением: «Вот что творится в государственном эфире с ведома некоторых региональных губернаторов». Короче, работа по дискредитации Губернатора «Фомича» в глазах Кремля оказалась тоже проведена на пять баллов. Для ликующего народа же завершиться утро Победы должно было так. По пути к телецентру, у южного входа в парк бескрайняя процессия рассредоточится по переулкам и уйдёт через Ботанический сад вниз по Красной улице, как будто её и не было, и никого не громя. Осуществив, таким образом — только наоборот, сюжет анекдота: «Ура! Наш обком сказал, что погромов не будет.» — «А наш погром сказал, что обкомов не будет!» И впрямь — обещанный погром тем светлым днём не только не будет осуществлён — напротив, с раннего утра окажутся отмытыми бензином все ругательные надписи с поваленных накануне кладбищенских памятников: благо, бензина у Компании было много. А совершивший волшебное Преображение Красный Прокурор, весь в светлом: в отличном импортном костюме стального цвета, галстук — в тон рубашке, пиджак демократично расстёгнут, одна рука мужественно заложена в карман брюк , другая — по-ленински ухватилась за отворот пиджачного лацкана, открытое простое лицо, приветливый оскал, — и всё это конечный продукт труда имиджмейкера и талантливого художника Олега Залманова, — так вот, он пройдёт через парк в окружении лишь нескольких ближайших соратников, а также в присутствии однорукого директора парка — грозы велосипедистов. Прошествует почти одиноко и без охраны: она в кустах, — скромно и неспешно, в спокойствии чинном, как и подобает вождю, но при этом — строго на кинокамеру, медленно отъезжающую от него, фиксируя мгновенье истории. Чуть поодаль ото всех, но вместе с ними следует «команданте Малой», сменивший по такому случаю привычные шорты на армейские, защитного цвета, бриджи, заправленные в жирно блестящие гуталином отличные генеральские сапоги мягкой кожи. Он явится зрителям не таясь, в надетом поверх русской косоворотки ладно пошитом френче и с хлыстиком-стеком в руке, которым он постукивает по кованым каблукам. Встречные горожане поздравляют триумфатора с победой, девушки кидают на всём протяжении пути ему под ноги полевые цветы. Вождь радушно входит в здание радиотелецентра, где работники студий преподносят ему хлеб-соль. И вот уж навстречу, в холл, — трезвый! — спускается по лестнице смущённый генеральный директор медиа-холдинга, вчерашний смертный враг, и за ним — журналисты, многие — заранее салютуя сжатыми кулаками: «Рот фронт!» — «Мы с вами! Мы — вместе, мы — свои, НАШИ». Следуют взаимные рукопожатия. Новый Губернатор держит короткую речь, которая сразу пойдёт в эфир в утренних новостях. Он заявит всем, что хочет примирить полярные политические силы области, для него нет ни красных, ни белых: он будет работать со всеми вне зависимости от партийной принадлежности и станет плечом к плечу с Президентом искоренять коррупцию, как делал это, будучи депутатом Госдумы в «комитете по безопасности». Потому что для него нет дела важней, чем благо области — всех её жителей. И что он ведь тоже — державник, и тоже — за Великую Россию для русских и других коренных народов. «Ну, тогда — ладно!» — скажут журналисты. Всеобщее примирение. Занавес. И главный редактор партийной газеты «Любимый край» молодой коммунист Даянов должен был освещать всё это завтра от прессы и запечатлеть для вечности, да куда там теперь! Всё рухнуло.

3. Витя Кандагарский наяривал себе одесский мотивчик , как будто сам присутствовал ежедневно при отправлении того трамвая, брюнетки непонятной национальности в цветастых одеждах распределились среди мужчин за столом, маэстро Бульин, также присев, смачно откушал еды и причастился водочкой, и только после этого, утерев салфеткой влажный рот, вник умом в реплики весёлых гостей, что поедали, блестя жирными губами, икру и балык, а затем поглядел на ноги танцора, прислушался к тому, что играл гитарист, снова посмотрел вверх и спросил Витю Кандагарского, кивнув в сторону самодеятельного чечёточника и сыто причмокнув:

— Что, еврейчик?
— Ну ты же видишь, чернявенький какой! — хохотнул Витя так убедительно, что маэстро с бубном вылупил свои и без того выпученные глаза: мол, «Неужто началось?!»

Вопрос этот происходил из любимой байки руководителя местного отделения «Союза Офицеров» в недавнюю бытность его штатным помощником Красного Прокурора, как депутата Госдумы от области и председателя думского Комитета по безопасности. Звучал анекдот общеизвестно, он был стар: «Едут в автобусе жид, военный и поддатый мужик. Вдруг — светофор. Водитель, зазевавшись — жмёт на тормоз, давка, военный еврея — хрясть кулаком по скуле. И тут мужик тоже с другой стороны тоже — бац! Ну, всех повязали. В милиции спрашивают у военного: «За что Вы ударили гражданина Кацмана?» — «Да машинально вышло. Он мне на ногу наступил, пока я на часы смотрел» — «А ты? — спрашивают мужика». — «Ну как?! Я гляжу: военный на часы поглядел — и бьёт этого. Ну, я и подумал: время подоспело — по всей стране началось!» Байку эту, или анекдот, помощник Вождя с удовольствием рассказывал в курилках на всех городских сборищах армейских и прочих отставников. Недаром сам он, по совместительству с обслуживанием визитов в Город хозяина возглавлял упомянутое местное отделение Союза Офицеров, куда входили многие «отставные козы барабанщики»: как МВД, так и «бойцы невидимых фронтов».
«Союза Советских Офицеров», — всегда уточнял он с митинговых трибун в «День Примирения и Согласия» Седьмого Ноября, гневно вопрошая в микрофон: «С кем нам предлагают примиряться и сотрудничать — с этими предателями? С ЕБН-ом? С Обществом еврейской культуры?»

4. Главарь Союза здешних Офицеров был из себя высок и статен, правда, имел неохватный живот, который мешком вываливался из любых галифе , а еще смоляную «дворянскую» бородку с усами и такого же цвета шевелюру, чёрные, навыкате, глаза, а на все мероприятия ходил неизменно в офицерской форме с погонами майора непонятного рода войск и исторического периода и с бордовыми петлицами. Помимо прочего, он обладал смачной «расейской» фамилией Первач, хотя в военном билете был записан несколько иначе, да и имя-отчество у него были другие. Председатель московского Союза Офицеров, часто посещавший Город, его явно недолюбливал. Но Вите Кандагарскому приходилось самозванца терпеть из-за того, что тот происходил родом из небольшого приднестровского городка, где имел важные связи и куда соратникам Прокурора вскоре предстоял важный вояж: там, на нейтральной земле, должна была состояться встреча с «эмиссаром Центра», очень влиятельным в Тирасполе и Бендерах. Говорят — страшный человек, однако новый начальник областного МВД, Пильгеватов, свой в доску парень и любимец Вождя, испытывал к тому страшному человеку безграничное доверие, и это успокаивало. Сейчас председатель местного Союза Офицеров также присутствовал в зале, но сидел тихо. Рядом примостился и хлебнувший уже сверх меры лишнего маэстро Бульин со своим шаманским бубном, обняв за плечи осоловевшего «Муравьеда». И когда успел стать жопником — был же нормальный мужик ещё недавно, хотя и «попса». Витя недоумевал. И ведь понравилось! Наобщался с теми своими новыми друзьями из окружения сыночка Вождя! «Голубая луна», блин! Нет, надо было пригласить Филю — ведь он перед прошлыми выборами вякнул слово-другое за коммунистов, да осадила его тогда эта стерва мадам Брошкина. Маэстро, обмякнув, бормотал что-то на ухо своему соседу, а Муравьин, то ли вникая в его слова, то ли от известия, что «по всей стране началось» , радостно посвежев головой, глядел на танцующего средь блюд артиста с почти трезвой уже, всё возрастающей брезгливостью: ну конечно — кем ещё могут быть «эти»? Клоуны, скоморохи. Он звучно отпускал шуточки.

5. Вот привязались! Выпитое вино почти вылечило уже сотрясение мозгов в голове юного редактора, он заметно повеселел и отплясывал на столе теперь ловко и лихо, получая даже удовольствие, словно знал: главное — здесь, посреди круга, он в безопасности, надо только выиграть время. Ещё чуть-чуть, и забрезжит рассвет. Где-нибудь на склонах расщелины, той, что отделяла большую макушку двуглавой горы над рекой от малой, которые были круты и дики, и по которым раскинулись огороды частного сектора, там, за распахнутым в бездонно-чёрную темень окном зала, на самом излёте этой вальпургиевой ночи, вот-вот закричит, возвещая начало утра, первый петух. И тогда, как он твёрдо уяснил из читанных им в другие, стылые сельские ночи, повестей, вурдалаки исчезнут, сгинут вмиг, унесясь с воплями в те сырые тёмные овраги, на дне которых средь болотной жижи и тины нет ничего — лишь журчат замусоренные ручьи, да в неведомой своей жизни нашли обитель одичалые собаки. Там они, там: воют, лают! Сны разума рождают чудовищ…

Терпеть до зари! Ведь всё-таки это было лучше, чем лежать распростёртым внизу на асфальте с расколотым черепом и бедной своей душой, покидающей не узнавшее любви тощее тело, чтобы унести куда-то ввысь всё, что останется от него. И полетит он, бестелесый за холмы и песчаный карьер, как ангел, а может — демон, дух изгнанья, над грешной землёй за глухие овраги, над чёрным ночным парком , над разбитыми и поваленными надгробьями могил тех, о ком он и знать прежде не знал, и не видел вблизи никогда, но к кому пытаются приписать его теперь собственные боевые товарищи. Хотя даже среди присутствовавших здесь насчитать подобных представителей было — плёвое дело. Вот — один, вон — второй, сверху всё видно. А есть и третий, и четвёртый… В рядах одних лишь «союзных офицеров» — как тех собак!.. И «талантливый художник» Олег Залманов — он ведь только согласно Легенде едва ли не сирота. Да, папа их с мамой когда-то бросил, но потом-таки же нашёлся! Да и всегда жил в Городе. Целый отставной полковник, Михаил Елизарович Залманов-старший, активист бюро Обкома возрождённой компартии, он когда-то стыдился богемного сынка. И, хотя втихаря и купил ему квартиру в доме у вокзала, но был несказанно рад, когда тот с мамашей уехал из страны. А ведь всем было известно, что согласно военному билету именовался Залманов-старший, как никакой не Михаил — но Меер, и не «Елизарович» вовсе, а Эли-Эзерович. Через чёрточку. Когда в перестройку, согласно разнарядке, было разрешено создавать разные партии, то в Городе, в пику коммунистам, появились некие «социал-демократы». Их лидер присутствовал сейчас тут, за столом, от «сил оппозиции» — вот он, закусив форелью под шубой, спит лицом в винегрете. А в перестроечные годы, бодрый, он налетал во всех дискуссиях на конкурентов-большевиков, яко коршун. Мол, и революцию делали за них эсеры, а те — примазались. И в числе штурмовавших Зимний был только один большевик: Антонов-Овсеенко, да и того потом шлёпнули. Для таких выступлений ему щедро давался радиоэфир. А наедине он как-то привязался с бодуна к одному из лидеров помешавшихся на жидомасонском заговоре коммунистов, видному члену бюро Обкома полковнику Залманову с вопросом: «А почему это Вы — Залманов, а не Залман?» — «А Вам-то какое дело!» — отбивался тот. — «Но ведь Вы — еврей?!» — не унимался критик. — «Да» — «А Первач?» — «Тоже» — «А какого же Вы тогда, батенька, чёрта?!…» Ответ члена Обкома потряс всю политическую тусовку. «А это потому… Потому, — закипел опытный партиец, — что ваши ничего сами организовать не могут. Ни партячейку, ни союз офицеров». Позже Красный Прокурор во время своих редких наездов в Город по депутатским делам говорил на встречах с избирателями просто: «Вот нас обвиняют в антисемитизме. Но какой же я антисемит: мой лучший друг — это российский патриот адмирал Рахлович. Который заявляет о себе так: «Да, я еврей, но я — не жид!» Потому наш предвыборный блок «Движение в поддержку армии и оборонки» мы называем в своём кругу так, как понятно народу: ДПЖ — «Движение против жидов».

Соратник прокурора Финюхина по борьбе, покойный отставной адмирал Каспийской флотилии Рахлович был из себя известный на Волге давно мрачный смуглолицый вояка, который ошеломлял одним своим видом: нависшими на пронзительные чёрные глаза тяжёлыми лобными выступами покато приплюснутого черепа со сложно изогнутыми бровями. То был узкий лоб неандертальца, укрытый сверху клочком чёрной жёсткой шерсти, а именно — примятых фуражкой волос, коротко обрубленных вокруг мощной квадратной башки , также адмирал имел хорошо вылепленный нос и крепкий подбородок, крупные негритянские губы, и говорил хриплым голосом кратко и смачно. Так, что когда он замолкал, то всем хотелось, чтобы он сказал что-то ещё. Прокурор терялся в его тени. Но когда год назад Адмирал погиб при загадочных обстоятельствах, его соратник Финюхин быстро сколотил на базе осиротевших сообществ военных отставников и действующих спецов-оборонщиков собственный «надпартийный патриотический региональный блок «НАШИ» имени славного Адмирала. В партийной среде давно говорили о необходимости замены вялого «Председателя Зю» на более фотогеничную: без бородавок на носу, фигуру. Но Красный Прокурор брал выше: пусть тот остаётся генсеком. При новом Президенте с расширенными полномочиями! Все знали, что так и будет. Все готовились к новым личным триумфам и будущей шикарной жизни. И лишь один человек, юный редактор, столько сделавший для Партии, был вышвырнут благодаря проклятому умнику-яблочнику, рассекретившему тайный код, со светлого пути. За что? Как это — «погромов не будет», когда вот он уже начался, этот погром. И с кого — с него, лица самой что ни на есть коренной национальности, на благо и которой тоже обещал трудиться новый Губернатор. Коренной! Как зуб! «А клыки и резцы — выбьем», — шутили его соратники ещё вчера. Как бы не так — на «клыки и на резцы» , то есть на сильных, у них оказалась как раз-то кишка тонка. Тогда взялись разрушать, словно кариес, коренные: бить своих же. А ведь он хотел всего лишь удачно жениться. Желал для себя своего маленького мордовского счастья. Мечтал об этом одном, греясь в уютном джакузи — мама-главбух была одной из первых в их «Санта-Барбаре», кто установил это чудо сантехники в своём скромном коттедже. И делал её сын все свои общественные дела только для одного этого личного счастья, лелея робкие грёзы под песенку, что пелась за окном его комнаты пастушком на родном языке. И где-то там, в Турции, была, наверное, пошита уже та его свадебная жилетка и закуплена оптовиками, а, быть может, находится уже на пути сюда.

Разве он не красивый парень? Что ж с того, что он чрезмерно худ — было б всё хорошо, он бы быстро отъелся, как эти. Ведь он знал секрет спасительного круга, что оберегал его на столе: просто из-под запачканных где-то туфель все убрали посуду с кормом. Она оказалась вне круга. И пока все собравшиеся тут были заняты поглощением еды — им было не до него. Лишь это одно: тихая сытость, он знал точно, и являлось единственной тайной целью их борьбы, а не что-то другое. Так, до коллективизации тоже ведь не было особых жестокостей. Лишь оголодавших вампиров тянет на живую кровь. Не произойди ужасного — и он стал бы таким же, как они — хотя, в общем, и не голодал никогда, зато — переживал. С завтрашнего дня мог бы есть спокойно и стал бы упитан. А во всём остальном — глядите: он слегка и кудряв, и высок, немного скуластое лицо его с раскосыми в меру глазами приветливо и открыто, у него — семнадцать рубашек, и брюки из вельвета, и ремни. Уже было положение в обществе. Чем же был он плох? И вот вам — ирония судьбы. Ничто не стало возможно. Изуродованный портрет — мелочь, дожить бы до петухов!

Закончилась песня Вити Кандагарского, притихла в углу сладкая парочка: маэстро с бубном и московский боец невидимого фронта Муравьин. Последний пытался всё ещё выражать лицом брезгливость к продолжавшему танцевать на столе подопечному ему «артисту», которого когда-то лично завербовал, да никак не мог отвязаться от навалившегося на него влажной жаркой тушей артиста другого: Бульина. Все они п…! Честно сказать, сам момент вербовки этого чернявого он помнил нечётко: был тогда в глубоком запое. Но, главное, словосочетание: «Подписка о неразглашении» выговорить-таки смог! Успокоенный, эмиссар из Москвы вновь задремал в объятиях маэстро.
А Витя Кандагарский тем временем с не меньшим презрением уничтожал взглядом своего московского соратника. Аналитик тоже на букву «А»! От слова «анал». Как можно не отличить уроженца мордовских болот от потомка выходцев аравийских пустынь! Нет, на «князя Пожарского» этот дурик никак не тянул. Отнюдь.

— Да, Муравьед? — вслух завершил ход своих мыслей он, обращаясь к Гене.

— Я не «Муравьед». Я — Муравьин!!! — взвился тот с места, протрезвев от гнева, опять. — Прошу не путать.

Произошло данное Генино пробуждение столь бурно, что обнимавший его великий певец и продюсер всех народов Союза едва не свалился на пол, подхваченный вовремя Витей. Этого надо было беречь особо. СловА сочинённого «Принцем ремейков» партийного гимна избирательного блока «За Нашу Родину»: «Город зари» пели и на партконференциях, и на приёмах эмиссаров из Центра в тайных бункерах закрытых «почтовых ящиков» за банкетными столами, — стоя!, — все: и руководители подразделений, и Лёлька с меню в руках:

— «За Нашу Отчизну! Финюхин — Фидель! Родина знает цель».

В строках гимна впервые песенно запечатлялась фамилия Красного Прокурора. Это дорогого стоит. Или — другое нетленное: «Горит и кружится планета. Над Нашей Родиною — вор. Но впереди у нас — Победа. Ведь в бой ведёт нас Красный Прокурор. От Курска и Орла война нас довела до самых вражеских ворот — такие, брат, дела».
Города были названы, как опорные точки «красного пояса». Но после казуса с курским губернатором, обозвавшим мамашу своего соперника на выборах Руцкого жидовкой, «Курск» в песне заменили на «Брянск». А под вражескими воротами имелась в виду столица Приволжского Федерального округа Нижний Новгород. Это и была цель.

Ну разве можно такого человека ронять на пол, кем бы он ни был! Витя передоверил маэстро крепкому ещё господину Погосянскому: бандит, справится. Если бы! В «крутой» иерархии здешний торговый олигарх занимал незавидное место и надеялся хотя бы теперь отбрыкаться от наседавшей братвы. Страшные беспредельщики — говорят, зимой приезжал в Город из южного зарубежья, где у него был замок над рекой Днестром, сам тираспольский главарь, чьё прозвище-кличку даже вспоминать жутко, и взял всю предвыборную кассу тех и других, кинув лохов на представительские расходы. По слухам — реальный монстр. Ходит всюду исключительно без оружия. Да оно ему и без надобности, убивает голыми руками. Ладонь его — чисто сапёрная лопатка, и удар ею в корпус противника соответствующий: сразу лопается грудная клетка и острые обломки рёбер сами вспарывают сердечную мышцу — мгновенный инфаркт! Словно прошёл какую-то спецподготовку — у него на пути не стой! Только здесь, в кругу надёжных товарищей, бывший валютчик чувствовал себя в относительной безопасности. Что ж, может, хоть сейчас, после их победы, что-то изменится! Но сколько хлопот! Вот надо теперь успокаивать этого козла с бычьим пузырём… С домброй… Или как её там. Ну-ка, ша! Погосянский-господин отобрал у Бульина бубен, и тот сразу затих. «Чтобы ты, малыш, уснул, на домбре звенит Джамбул». Прикрикнул даже на московского гостя — как ни странно, товарищ Муравьин тоже подчинился. С презрительным отвращением глядел Витя на боевых друзей-соперников. И это — «Орден меченосцев»? Кому внушат они ужас? Где их личные победы? Не считая вербовки этого пляшущего свой дикий танец газетчика…

То ли дело он, Виктор-победитель с главным своим трофеем — Григорием Хедеровским, нынешним бензиновым магнатом края, каковым тот и стал благодаря Вите. Гриша, некогда простой инженер, выпускник местного института нефти и газа, со студенческих лет был скромным исполнителем музыкальных юморесок в клубе авторской песни родного своего славного Автограда: «ВорОны к югу полетели, ёксель-моксель, сикись-накось, накось-выкусь: пришла осенняя пора. Ребят всех в армию забрали, хулиганов, года на три, может на пять, может, больше. Настала очередь моя: главаря. И вот, приходит мне повестка…». Вот, какие песни были в Гришином репертуаре. Витя же, отставленный после Афгана из числа рыцарей плаща и кинжала в глухой резерв, покорял в том клубе всех прочих слушателей «циклом афганских песен». Было ведь время! Все смотрели на него, когда он, сжав побелевшими пальцами гриф гитары, с яростным выражением лица, с зажмуренными глазами хрипло рычал, мотая склонённой по-бычьи головой и рвя струны, известный гимн погибшим про груз в цинковых одеждах: «В Афганистане! В «чёрном тюльпане», с водкой в стакане мы тихо плывём над землёй. Скорбная птица чер-р-рез границу…». Когда-то его талант не оценили. Ну, что ж… Ведь так же, как к здешним «певунам» в качестве засланного казачка в перестроечные годы, так и в Афган до этого — снабженцем, он попал с большим понижением по службе. А Гришан… Эх, зря он поехал на каникулы к родне в этот «Город на горе» летом далёкого восемьдесят четвёртого года. И — влип, так влип! Именно там, а вовсе потом не в Автограде, впервые пересеклись их пути. В то время Витя, благодаря своему папе, возглавлявшему тамошнюю областную Прокуратуру Рюрику Кузнецову, другу Первого секретаря Партии Льва, как раз процветал и, уже тогда матерый тридцатилетний службист, извлечённый в очередной раз из «резерва», был прикомандирован на высокую должность от родных «органов» в здешний Обком. И кое-что про всю случившуюся историю знал. Потом пришли другие времена, он покинул родной город, заезжая туда лишь в качестве эмиссара, а после Обком вообще разогнали, Витя из Душанбе ещё раньше был «списан на гражданку» в Автоград осведомителем, но находящимся в «горячем» резерве себя по-прежнему считал. Работал с «певунами», потом подался в политику. И когда пришло время, припомнил своему знакомцу по клубу авторской песни про то, как тот много лет назад, гостя у родных в Городе на горе дал слабину в мрачном кабинете «контрашки» у туалета , в виде «подписки о сотрудничестве» в надежде, что от него отстанут и не тронут его дядю с тётей. Это к ним Гриша на свою беду, как и всякое лето прежде, приезжал в тот год погостить на каникулы в их маленький домик, что скрывался за баней средь кривых улочек. Они тянулись от бани по самому дну расщелины, которая рассекала меж собой две вершины ниспадающей склонами к Волге зелёной горы, отделяя большую её макушку от малой, к оврагам с родниками. Там, за забором, под кручей, по которой раскинулся горными террасами ботанический сад, текли в чёрных оврагах замусоренные ручьи, и по ночам, когда стихала музыка на танцплощадке, в парке наверху грандиозного холма, становилось слышно, как резвятся во мраке зарослей между собой одичалые собаки: тут они, воют, лают! А о чём? О том, о чём знают все: что если увяз коготок — всей птичке пропасть. Зачем поехал Гриша туда в тот год!

6. И вот пришел день, когда в грязной общаге Института нефти и газа Автограда, где кто только не жил, в комнате, за мутным окном которой на восьмом этаже дымил заводскими трубами обширный окраинный рабочий район под названием Химмаш, уже разыгралась сцена покупки его души. Гриша навсегда прощался с собой прежним. Никогда, ни до, ни после, не был он таким пьяным. Спирт «Ройал» лился рекой, а Гриша в тельняшке, в рваных «трениках» с торчащими наружу коленями с сигаретой «Прима» в зубах полулежал на растерзанной койке, терзая гитару. Витя, оседлав тумбочку, барабанил по её бокам ладонями, словно играл на тамтаме, аккомпанируя Гришиному пению-воплю о том, что: «Ну, а если наш индеец вдруг немного загрустит — он достанет папиросу и покурит посидит. Эх ты в поле травушка, да травушка-муравушка. Да берёзки-ёлочки, шишечки-иголочки. Эх цветочки-лютики да грибочки-ягодки!» На другой койке разметала из-под халата голые ляжки, — так что подаренные ей Витей бежевые итальянские трусы торчали наружу, — боевая соратница Лёлька. Её прислали в Автоград на семинар составителей меню. Ничего смешного: это никакие не шуточки, а — серьёзная бухгалтерская наука, крайне пригодившаяся потом, в дни выборов, для кассовых сборов по графе «представительские расходы». И стал Гришан из босяка-барда всесильным боссом бензиновой Компании, захватившей в округе всё. Остальное для Вити стало делом техники. Крупнейшей своей победой считал он привлечение на сторону Прокурорской команды влиятельнейшего демократического губернатора области, где находился Автоград — Гагарина. Выхода у них, губернаторов, не имелось. Ведь что они могли сделать против Компании, опутавшей к той поре своими щупальцами окрестные области, подобно спруту? И вскоре уже сидели они рядком на Совете Федерального округа: Гагарин, мордовский глава, другие, и говорили в эфир, как по бумажке против «Фомича»: «Несомненно — с новым руководителем регион воспрянет…». Газеты писали на первых полосах: «Правый лидер соседней процветающей области — и тот за левого Прокурора». А когда Фомич, примчавшийся лично в вотчину Гагарина, спросил в лицо недавнего своего союзника: «Как же так, дружок?», то вчерашний друг только промямлил: «Ну, не мог же я не принять у себя депутата Госдумы. Я лишь проявил вежливость!» И остался с Фомичом плечом к плечу один Аяцков — но и для него в родном регионе был готов свой прокурор, который «шил дело». Губернаторы были взнузданы для святого похода сначала — на Нижний, а потом — на центр под вечевой колокол. Потому как настоящему индейцу — завсегда везде ништяк. Были бы представительские расходы. Оставалось кому-то возглавить этот поход! Такой человек был. «И вы его знаете».

Витя Кандагарский знал точно, что это его долг. Никому из тайных соратников по борьбе он не мог доверить лидерство в революции, так как был осведомлен: тогда будет слишком плохо. Начнётся страшное. Несмотря на неказистый вид, все они: пахнущий конюшнею Прокурор, набравшийся европейского лоска Муравьин, не говоря уже об остальных, были злы, как те собаки и обижены с детства на весь мир. Они Бог весть что натворят. В отличие от них, Витя был добр. Именно по доброте своей он спасал сейчас от расправы этого труса-редактора. И вообще не желал никому зла. Единственное, чего он не мог простить людям — это неблагодарности. А она была всюду. Неблагодарной тварью была его жена. А соратники его по Союзу ветеранов Афганистана, до которых он ещё доберётся, теперь — доберётся, всех достанет, что он им сделал такого, из-за чего они его выгнали?! Ведь он действительно имел право на своё прозвище — что ж с того, коли подразделение его дислоцировалось в Душанбе? Он их кормил, обеспечивал все поставки и тоже рисковал. Неправда, что он вовсе не был «за речкой» — был! И в Кандагаре, и в Баграме, возил одеяла, спальники, что бы они делали без него, вояки тоже ещё на хрен! Кого они победили? И рота его называлась звонко: Часть Материального Обеспечения. Вот так! Ведь и эти «соратники», что сгрудились сейчас под его опекою за столом — они тоже не что иное, как будущая Часть Матобеспечения этой голодной, убогой, задрюченной области, её спасители. Они, а не какое-то фомичёвское «содружество народов губернии». Для того и стараются. Потому что ему всех жалко. А его не жалко никому. Он уже давно осознал горькую правду жизни: благодарными по-настоящему бывают одни лишь дети. Они, а не эти испорченные и корыстные кобылы, называемые дамами в соку, а на деле обросшие омерзительными потными жировыми наслоениями, подобные его жене, которая ещё и умудряется до сих пор иметь успех среди их общих знакомых — Витиных соратников. Это с её-то неповоротливыми конечностями, похабным грудным смехом и не телом даже — но «туловом», давно потерявшим нежность и трепет! Нежность и трепет, которые есть только у самых невинных, несмышлёных созданий — вот что безумно влекло его и заполняло помыслы. И не было ни единого человека, кто бы знал, хотя бы догадывался про тайную его и порочную страсть. Разве что этот вонючий урод напротив — но ничего, теперь Витя станет недосягаем для интриг и подсидок, заимев долгожданную власть — а она посильнее пистолета, которым он запугал ту многодетную семью в Душанбе, в чьём доме определили его на постой — и отца, и братьев, и вошедшего не вовремя деда в тюбетейке. Да и не увидели они толком ничего в тёмной кошаре, а сам Витя никогда и не с кем не делился сокровенным, что чесалось и шевелилось в его тоскующей душе.

И был за этим столом лишь один человек, кто знал всё про всех, недаром он звался тут: «Идеолог». Тот, что сидел напротив Вити. Начальник Особого отдела Прокурорского штаба. Вонючий урод? А он этого и не скрывал. Мало того — в таком, разработанном им лично, образе, и заключался весь гениальный пиаровский план одержанной победы. И автором данного плана был именно он — Жора Верховенцев, а вовсе не все эти дурацкие «политтехнологи» и «спонсоры». Не свихнувшийся в наполеоновской мании величия Витя со своей всеохватной «вербовкой» и не «господин Погосянский» со своей распальцовкой, которой он сейчас тычет в хари всем: и Бульину, этому пьяному артисту невидимого фронта с шаманским бубном, и даже московскому эмиссару Гене, а те подчиняются. И москвич Гена Муравьин тоже. Явился напомаженный , с запонками-булавками — так чистым стал? Думает, раз начал ходить в чёрном своем прикиде — траурном кашемировом пальто, чёрной же мафиозной шляпе набекрень и при таком же чёрном «аксессуаре», блин, как «зонт-трость»: стиль — под Путина на заре карьеры, так теперь — «европеец»? И Прокурор тоже хорош: поддался на уговоры Залманова, «имиджмейкера», а его «имиджевая разработка» — ошибка, ошибка! «Мы — чистые, красивые, добрые и благородные, а «они», те, кто против нас — тёмные, шпана , преступники бритоголовые с двумя извилинами в мозгах с задворков Главного рынка: рвачи-молочники, мясники, лесники». Лесником был когда-то на заре карьеры Фомич. Как сказал сам Вождь: «Мы — не красные, и не коричневые, мы — разноцветные, в нас все краски, — и утреннего солнца, и самых лучших фруктов». «Оранжевое солнце, оранжевое небо, оранжевое море…», — даже ансамбль школьников с такими песнями для предвыборных концертов сформировали под кураторством Вити. И название-то какое сварганили: «Недотроги». Не удержался стервец — выдал свой порок.

А ведь ему, Жоре, всё известно про Витины афганские проделки: эти все его «НаилИ», «ДжамилИ». Боится, поди, гад. Все Жору боятся. Отставные козЫ барабанщики невидимого фронта… Рыцари без страха… Сучата они легавые! Обслуга. А железный кулак гвардии пролетарского гнева — это старые товарищи, что не стыдятся своего природного духа и цвета. Трижды неправ Вождь в том, что согласился выйти завтра, сегодня уже то есть, к народу весь в светлом, в костюме-галстуке, а не во френче, как его шеф охраны. И — облитый от манжет до штиблет одеколоном. Таким он в Думе мог выступать. Но не после Победы. Нельзя забывать основную Идею, придуманную не Жорой, но единственно выгодную. «Кто был никем — ТОТ станет всем!» Только тот! Они, «Наши», — не чистые, они — грязные. Они вонючие. Чистенькие — их враги. И все, собравшиеся тут, знают это, «фрукты» вы наши красивые. Даже «яблоки» у вас только притворялись зелёными, а внутри — красные. Как и та заря, что встаёт за окном, никакая не цветная и не оранжевая, а — красная. Рыжие — во вражеском стане, и их место на рее. И если кто вякнет про НАШ запах, пусть даже для пользы дела, как этот «танцор диско» на столе — того ждёт его незавидная участь. Жора с ненавистью швырнул в юного редактора огрызок оранжевого ананаса, как делали это до него и все присутствующие, теперь притихшие: Витина песня закончилась. И только старые трезвые коммунисты, сгрудившиеся вокруг обеих подруг-активисток, Старухи и «Тёщи», тихо и вдохновенно запели заветное: «Нас ждёт огонь смертельный. И всё ж — бессилен вор! Об этом скажем мы отдельно: ведь в бой ведёт нас Красный Прокурор». И все за столом, кто ещё мог говорить, дирижируя сами себе вилками с нанизанной на острия едой, поддержали этот «победный гимн» принца ремейков, под который всё продолжал отплясывать на столе свои «семь сорок» бедный газетчик. «Ведь в бой ведёт нас Красный Прокурор-р!» — проурчал багряными свекольными пузырями даже уронивший голову в тазик с винегретом, а теперь — очнувшийся там и подхваченный общим порывом, социал-демократ.

Да, да! Жора Верховенцев знал, — и другие пускай не притворяются, что забыли, — главную военную тайну «НАШИх», её чётче всех прочих сформулировали как-то фанаты неистового «Владимира Адольфовича», что периодически, будучи проездом через Город перед очередными выборами, раздавал на здешнем вокзале «бедным и русским» крупные купюры. На вопрос: «Почему Вы лично за Жирика?» следовал суровый ответ: «Потому что сейчас я в дерьме, а так я буду давить!» Как известна была не только Жоре, но и всем в Городе шутка, произнесённая на каком-то митинге неким «чистеньким» умником, до сих пор не вычисленным: «Но как же ОНО может «давить»: ведь консистенция не та. Разве что запахом!» Самое страшное, что фраза эта, как зараза, разнеслась к выборам по всей губернии. Её знали все, хотя за один намёк на неё «ночные оборотни» отрывали голову сразу. Хитрые пиарщики Залманова всё поставили с ног на голову: «Вонючие не мы, а бритоголовые братки с Главного рынка», «дельцы-молочники», «пархатые рыжие»! А мы, значит — красивые. Олег думает, что так он обставил Жору. Что этим он обеспечил победу. Но как можно ради победы поступаться принципами? Разве он, Жора Верховенцев, принял свой нынешний «имидж» только для того, чтобы выслужиться перед Вождём? Он, выросший в профессорской семье, среди книг, умных речей и изысканных гостей его родителей! Имевший любую одежду и еду, поглощавший запоем Ницше и Коэльо из отцовской библиотеки между чаепитием с серебряными ложками в стакане и ванной с шампунем! А теперь все считают так: мол, под разговоры про «Святой нутряной дух», исходящий от Жоры: дух родной земли, что приняли в себя стоящие на этой земле ноги его, — он просто верноподданнически пытается замаскировать всякий раз, когда соседствует в обществе рядом с Красным Прокурором, неистребимо присущий Вождю везде и всюду запах гумна, на котором, по слухам, тот был некогда зачат неведомо от кого перед тем, как попасть в свой сельский интернат. Подхалимничает, то есть. Хотя на самом деле Прокурор, надо отдать ему должное, вовсе не стесняется своего нутряного духа, потому что много ли осталось таких, истинных? Они двое, да ещё разве что новый глава Областного УВД, свой в доску парень: с ним Жора познакомился лет десять назад в психушке, куда его самого упёк лично папа-профессор за юношеское увлечение сына «сатанизмом». Был грех такой ещё раньше, давным-давно: жгли кошек на старом кладбище, пускали кровь. Переворачивали пентаграммы, выли хором во тьме под луной: «Приди, приди!» Пришёл патруль. Но не выбили веру в тёмные силы из Жориной головы тогда советские милиционеры. Летом, в деревне у тёти, куда его, уже студента, срочно отправил на каникулы отсидеться, папа-профессор, состоялось кровавое крещение. В гости к Жоре в то воскресение приехали его городские друзья. Неделю над селом, полями и прудом висел зной и нещадно пылало солнце. Кругом по кустам и скирдам «под чинарами» день и ночь в те выходные пировал присланный на прополку сладкой ботвы в помощь коллегам с заводов и НИИ, работавшим «на свекле» постоянно, ещё и несметный летучий десант , а рядом с ними также «бухАли» прибывшие к родне на воскресенье из города здешние бездельники, быстро нашедшие общий язык с Жориными корешами по «чёрной мессе». Портвейн лился рекой, — и вот их шляния по окрестностям, оглашаемым со всех сторон песнями про Хаз-Булата и казака молодого, что «гуляет по Дону», как раз и выродились тогда в страшную тайну Шемуршанского пруда и обезглавленного трупа, разгадку которой мог знать изо всех местных разве что Серёга Фролов. Чистоплюй! Сейчас он вознёсся на волне этих их новых кооперативных веяний и сахарного бизнеса и стал очень опасен, не боится даже нового шефа милиции. Но ничего. Поговаривают, что скоро Город посетит личный друг и боевой соратник теперешнего лысого нового милицейского босса, беспощадный убийца, даже прозвище-кличку которого тут никто не решался произносить вслух. Убивает голыми руками! Нынешний шеф УВД сражался вместе с ним в Приднестровье, в камышовых джунглях: туда он бежал в девяносто первом году из психушки, где сам прятался «за политику», а Жора, уже давно не студент, — «за сатану». Причём в пятый раз. Жора был никто, а его новый друг Пильгеватов уже имел за плечами и должности, и службу в специальных силовых структурах в «подотделе контрпропаганды» — одном из тех, что создавались при Черненко в пику андроповцам повсеместно при Идеологических Отделах обкомов.
Были времена! Отдел по идеологии Обкома возглавлял тогда некто Кагоров, выпестовавший и взлелеявший «контрашку», а сгубил их всех никто иной, как Залманов: это он притащил им на растерзание неведомого сиониствующего юнца, который и надавал им , согласно слухам, всем по сусалам и сбежал — Хедеровский ведь попал в жертвы вместо него, да поздно: «самозваные нибелунги» потерпели тогда в Городе на радость главному конкуренту Кагорова: разгульному товарищу Фофанову, шефу Организационного отдела обкома, полное фиаско. «Контрашку» уволили, Витя Кузнецов убыл делать карьеру в Душанбе, став «афганцем», а Фофанов со своим Трестом ресторанов и кафе, наоборот, преуспел. Организовывал данный товарищ Фофанов в те годы, в основном, пьянки. Среди присутствующих тут изо всей той их тогдашней соперничавшей прежде гоп-компании дожили до сегодняшнего дня в неизменном виде, пожалуй, двое: Витя, он же товарищ Кузнецов, курировавший тогда в обкоме винные сношения с союзными республиками, откуда его и «сплавили» позже в Афган на снабжение, да «маэстро Бульин», тогдашний стукач рок-ансамбля «Волжские ритмы». Поверженный Кагоров сгинул в Москве, не помог ему ни влиятельный уже тогда Прокурор, ни бывший Первый секретарь Обкома Лев Борисович, — до сих пор он — а вовсе не эти, — новые, считавшийся в столице теневым главой области. Бывший Первый и теперь руководил здешними делами из Москвы, как «Глава местного землячества» вместе с аграрным олигархом Стародубковым. За благосклонность именно Льва боролись всегда его вторые и третьи замы, а — не Прокурора вовсе, и не Чебуракова. В курилке на лестничной площадке у распахнутого окна восьмого этажа элитного дома в Денежном переулке, где жил «почётный пенсионер», проводились планёрки и выносились приговоры до той поры, пока всех истинных хозяев любимого края не отфутболил от кормила власти самозванец-«лесник» Фомич. Чем и подписал себе «вышку». Прикола ради было принято решение даже ликвидировать в Городе слишком уж голосистого рыжего хищника, царя зверей, чтобы сделать отцу региона приятное: мол, в крае должен быть только один Лев! Так ведь нет, семеро невесть откуда взявшихся вероотступников из местного Заксоба стали ставить оглобли в колёса и в этом благородном деле. Будет ли на них управа с появлением в Городе ужасного друга лысого милицейского босса — в этом Жора почему-то сомневался, чуя что-то тёмным своим нутром, его не проведёшь! Но что было делать — новый начальник областного УВД верил фронтовому соратнику безоглядно. Впрочем, Жоре нечего было опасаться тайн собственной дурной молодости: нет у скелета головы — нет трупа. «Сатанинские» проделки на кладбищах пригодились ему вскоре вполне. Никогда, ни раньше, ни позже, не испытывал он такого восторга сладостной страсти, как тогда: на сельском погосте во тьме душной августовской ночи на краю вскрытой могилы своей недавней жертвы. Они приехали в глушь на профессорских «Жигулях», трое, двоих уж нет, а он, Жора Верховенцев — есть. Как есть и белая мёртвая голова с неровным проломом в темени — «бедный Йорик!». Подобно принцу датскому, он, Жора, говорит со своим трофеем, извлекая его в минуты душевной грусти с полки буфета в потайном кабинете, ощущая в ладони тёплую кость и вдыхая вновь незабывшийся аромат глубинного духа земли. Глядя в две чёрные дыры пустых глаз безмолвного черепа, сквозь которые был виден зияющий пролом в теменной кости «бедного Йорика», Жора ещё тогда знал о том, что этот талисман — не конец, но начало его большого пути, который для него, — он не знает пока когда, — но начнётся. И будут новые и новые жертвы, а тот тёплый тлен, дивный запах, что пахнул в Жорины ноздри из разрытой его друзьями зловонной ямы, когда он лично, просто руками, извлёк оттуда полуистлевший смрадный прах и, не боясь заразиться ядом, порвал его, вошёл вовнутрь в застывшую кровь, — этот дух земли стал для него навечно памятью о единственно достойном неизъяснимом блаженстве и впервые посетившем его экстазе вдохновения. Они засыпали могилу на сельском погосте землёй и закидали дёрном, и сразу уехали, захватив с собой жуткий талисман — он служил Жоре сначала пепельницей. И пьянствовали потом пять дней кряду. Но какой кайф мог сравниться с завораживающей тёплой сладостью, что учуял Жора тогда, единственный в его жизни раз, из-под разрытых лопатами гнилых досок с обрывками ткани там, в чреве земли! Потому и не мог понять Жора ни Витю с его педофилическими пристрастиями, ни тем паче своего закадычного дружка последних месяцев Малого, ублажающего дикие прихоти дурного на голову Прокурорского сынка — воистину, от осины не родятся апельсины. Не в папу пошёл: Прокурор — голова! Так как понимает, глядя даже на собственного отпрыска, главную их «военную тайну»: никакие они не апельсиновые, не «оранжевые», а — красные. И запах их — святой дух. Но пусть они, каждый по-своему, даже и грязные, зато именно такие: грязные, а не «чистые», они будут «давить». В этом — правда, а значит, и сила, брат! Кто не понял, тому прямой путь под откос, в овраги, где журчат в глубинах средь тины замусоренные ручьи, да находят приют одичалые собаки, там они — воют, лают! А для любимого края есть только одна улица Красная. И — ничего более. Об этом знали избранные люди: Прокурор, хотя и тот поддался на уловки Залманова, его начальник УВД, двое-трое, но не эти, пирующие тут! Что понимали они в истинной усладе и удовольствии? Ничто. А Жора такое пережил лично. И лишь одно живое существо тут, за столом, было осведомлено о сути страшной тайны. Но это был в доску свой человек, настоящий соратник, что никогда не предаст. Повариха тогдашней колхозной столовой, которую боялись все: от председателя до последнего пропольщика свёклы, она была в те годы в курсе всего. Баба Саша — кремень, лауреат всех конкурсов кашеваров полевых станов, она, на излёте колхозов уйдя в знак протеста в доярки, загнав в могилу пьяницу-мужа, вскоре перебралась в областной центр. Где «теневой генеральшей» Треста ресторанов и кафе «Волга», куда её взяли за талант, рулила процессом, звонкими пендюлями «строя» удалых поварих и вышколенных официантов с буфетчиками во время всех заказных провокаций и «спецопераций» с клиентами, называемых ранее «активными мероприятиями», а теперь просто «разводами». А когда пришла пора — заделалась беззаветной пассионарией и валькирией нынешней Революции. Вот она-то и знала про Жору всё: та самая «Тёща», верный Жорин друг, которой он прочитал некогда это, своё: «О, сладкий жар волшебного томления в ночной тиши под дьявольской луной! Жаль, что восторг той страсти без сомненья не овладеет более уж мной», — вот какие гениальные рифмованные строки впервые сочинил тогда в сладостном экстазе он. А Залманов сочинил всего лишь свой пошлый пиар-план, сработавший-таки однако! Папа же — профессор вообще упёк Жору в палату с санитарами. О, какие люди там побывали в те годы! Один Костик Губкин, сын «целого генерала» КГБ, также упрятанный папашей, чего стоил. Теперь он — важный деятель в Городе и очень полезен для общего дела не в пример этому петушатнику бандюганов Погосянскому. Друг и соперник как Жориной юности, так и сегодняшнего дня, а тогда богемный художник, Олег Залманов, правда, в «палатах» не сидел — его папа отделил сынка от себя подальше ещё тогда, но остальная компания подобралась на славу: все книгочеи, философы. На почве того, чего именно они «обчитались», каждый из них и «сидел». Происходили они, пациенты той «палаты номер шесть», сплошь исключительно из самых элитных семей Города. Потому и тусовались, как теперь говорят, совершенно свободно и всегда днём в лучшем из пивных баров Города: «Бочонке», что располагался на берегу волжской старицы-заводи. Хотя для всех прочих посетителей существовала у входа многочасовая очередь — пиво в Городе было дефицитом. В дымном зале, остекленевший и полупрозрачный, засаленный, весь в перхоти, под вечный мотивчик тех лет «Хоп! Хей-гоп!» излагал тогда Жора впервые приятелям свои теории про жизнь и про власть и слушал чужие. А потом перед ночными оргиями блуждал в одиночестве до самой темноты по кладбищам в поисках новых мест для «кровавых месс», пугая мирных алкашей и совершая единоличное святотатство над могилами, когда обильно орошал их продуктом переработки тёмными глубинами своего организма пропущенного сквозь нутро светлого утреннего пива. Так его! Одним из основных собеседников Жоры в «Бочонке» был некто беспутный Лёнчик, брат известного в городе программиста из режимного НИИ, а сам балбес. Теперь он объявился в Москве, репортёр столичного радио, специализирующийся на «передачах для приезжих». И, по слухам, собирается с другими журналистами готовить репортаж о «соотечественниках в ближнем зарубежье». Планируется вояж в Тирасполь и Бендеры: это дело надо использовать! Туда, в днестровские камыши и плавни, бежал, отсидев в палате, много лет спустя высокопоставленный ныне в системе УВД другой собеседник Жорика по дискуссиям в психушке: Пильгеватов. Жора, к тому времени ветеран лечебного заведения, был всё ещё — никто, и звать — никак, а этот уже в те годы — ого-го кто! И теперь Жора впервые в жизни не вещал сам, а только слушал, таясь от санитаров, откровения будущего главы всех нынешних «силовиков» города, а в ту пору — узника и борца. Тот и тогда был как бы самозванный «силовик», промышляя в «Контрашке», но погорел в восьмидесятые годы со своими «фАшиками», когда их всех объегорил неведомый дерзкий юнец. А вместе с ними утопил и организовавшего всё святое дело Кагорова, и самого Прокурора. И вдруг теперь все вернулись! Только теперь! И, вот смех-то, погубил их тогда, сам того не желая, притащивший того юнца Залманов. Отныне он, дружок юности, у Жоры на крючке! Имиджмейкер… Ещё смешнее рыцарь плаща и кинжала Муравьин, которого пугает даже такой «авторитет», как Погосянский. Куда ему тягаться с объявившей войну «старейшим акционерам» Компании и прокурорской народной власти «семёркой смелых»! Все слабы. Так пусть уж лучше прибывает в Город любой бандит, даже тот ужасный убийца, что, по слухам, словно сапёрной лопаткой, крушит грудные клетки единственным ударом руки, кто бы он ни был! Но что-то нехорошее липким холодным комком подозрения свернулось, скукожилось в мутной душе Жоры — не было у него доверия, и всё тут! Хотя, вроде бы, именно этот человек спас его друга тогда, когда всей их «контрашке» с позором прищемили хвост, вытащил того из психушки, а потом — воевал вместе с ним в Проднестровье, защищал в девяноста третьем советский Белый дом. Шеф МВД верит ему на все сто, считая, что тот до сих пор курирует его от КГБ. Что ж, посмотрим! Расслабившись, Жора сковырнул под столом с уставших ног видавшие виды разбитые вдрызг туфли и вольно вытянул посушить прямо вперёд большие свои ступни в жирных носках. Веяние миазмов из-под стола, подхваченное предрассветным сквознячком из открытого окна, оказалось столь пронзительным, несравнимым по силе духа даже с запахом нечистот, смытых водкой с туфель танцующего редактора, что враз протрезвило всех пьяных и разбудило спящих. Хотя теперь казалось, что даже неутомимый Витя и тот устал от трудов своих, ослаб и — рухнул за стол рядом с «тёщей» по другую сторону от «старухи». Красная доярка налилась кровью, опёрлась об Витю богатырским плечом, и оба они, друг и подруга, набычившись и вмявшись он в нее, а она в него, глухо и мощно затянули своё старое, сокровенно-мафиозное: «Не слышно шума городского, на Невских башнях тишина, и на штыке у часового горит полночная звезда». Так пели они, поставившие отныне своих «часовых» в широкополых шляпах и чёрных страшных очках над этим городом на зелёной двуглавой горе со склонами, рассекаемыми глубокими оврагами, на дне которых текли замусоренные ручьи, — как вдруг, разбуженный свежим духом клоаки из-под стола, очнулся не только социал-демократ в тазике с винегретом, но и прикорнувший было мирно на другом конце стола «принц ремейков» Бульин. Он ожил, отряхнулся, как утренний воробей в луже росы и произнёс бодро и трезво, окинув взглядом стол:

 — Предлагаю всем тост и песню за здоровье присутствующих здесь святых женщин!
 
После чего осушил недопитый московским эмиссаром Муравьиным бокал с вином и, тотчас ухватив отставленную Витей гитару, ударил по струнам — вслед за чем утренним первым петухом заголосил своё банкетное: «Я сегодня немного пьян и не сяду уже за руль. Закрывается ресторан…». «Маэстро» выдал трель по-рассветному звонко, будя к жизни новый день, и сразу после этого, прямо на глазах шатающегося от одури в голове посреди стола юного редактора партийной газеты «Любимый край» Даянова, произошло желанное им давно чудо: с этим крикрм певца нового дня все присутствующие, что были вокруг, там внизу, ниже уровня его ног, эти зыбкие существа, — как страшные, так и смешные, с воем и визгом, что возник у него в ушах, словно бы слились все вместе в единый ком, растворившись в утреннем мареве, а затем разделились, и, сопровождаемые собственным свистом, врассыпную устремились в окна и двери — туда, где поднимался кверху от Волги белою пеной холодный туман. Свет люстр померк в глазах редактора и он рухнул со стола, как низверженный памятник Железному Феликсу, которому он служил всей душой, прямо в безразмерный подол «тёщиного» платья, раскиданного в натяг на её огромных коленях подобно чехлу от автомобиля «джип широкий», как называли бандиты «Чероки»: свой любимый броневик. Доярка даже не вздрогнула, будучи во власти воспоминаний: ведь и она, как и эта старая её подруга — большевичка, была на самом деле никаким не политическим деятелем, а такой же точно Рабой Любви. И любила всегда только одного своего маленького жалкого мужа, да ещё как — это и вспоминалось-то даже чудно и сладко: прямо с разлёта, за уши с влажным хлюпом! Сама всё за него делала. Как она понимала товарку-орденоноску!
— Даянчик! — вздохнула она всей грудью. — Ты там вращаешься в разных кругах. Найди мне мужика?!

Но тот уже зачарованно сопел во сне, приникнув к жаркому вымю, и ничего не отвечал, только посасывал губами мокрую ткань — крепдешин, что обтягивала левую половину дояркиной груди, вокруг которой, как искра спутника возле гигантской планеты, тянулась к полу его длинная блестящая слюнка.

— Ну спи, спи, жидёнок, — примирительно проговорила ветеранша молочных боёв. И пояснила:
— Я ведь для тебя, как мамочка!

За мутным окном к тому времени уже разгорался вовсю над бескрайней водой великой реки пунцовый, как кровь, рассвет. Рассвет первого дня новой жизни вставал над спящим городом, и вместе с ним пробуждались к новым делам многие персонажи. Уже натягивал на волосатые ноги революционные синие бриджи, на которые он сменил свои защитного цвета шорты, очнувшийся неведомо в каких будуарах от ему лишь известных утех шеф прокурорской охраны Малой. Брился дрожащей рукой, нечеловеческим усилием воли удерживая свои порывы от утренней рюмки, готовящийся к исторической встрече в радиотелецентре Главный редактор областного вещания в эфире. Специально подготовленные девушки на конспиративных квартирах собирали, а обученная охрана — проверяла букеты из полевых цветов, которые девушкам этим предстояло кидать под ноги «Виктору-победителю» на выходе из парка. Не спал однорукий парковый директор. Не спали многие. А кое-кто и не ложился вовсе. Переваривали в уме итоги прошедшего голосования пожелавшие «чуму на оба ваши дома» городские мыслители-интеллигенты: технари, врачи, бумагописаки. Хмуро шли в туман отворять свои гаражи менеджеры и коммерсанты. Прикалывались в постелях со своими подругами студенты и аспиранты, включали музыку и «тиви». Звенело о дно бидонов из цинка тёплое молоко, сочащееся с коровьих сосков, перешучивались хозяйки. И только где-то там, в тени ангаров Главного рынка не смыкали глаз бойцы охраны. Горели всю ночь окна офисов по всему городу. Не спали ни часа у своих придорожных костров мятежные милиционеры на речке Суляйке, бодрствовали за глухими опущенными ставнями «культурные центры», и ждало напряжённо чего-то, — быть может, неведомого нового человека, а может — другого поворота событий, всё содружество народов Губернии. И вот уже первый жаркий рассветный луч, вырвавшись из-за чёрных лесов за островами, разорвал туман. Отразившись от водной глади розового моря-водохранилища, он достиг малой вершины зелёной горы — там, где над безлюдной площадью чернело окно с пустым пока балконом, миновав его в миг, мощно ударил в стекло, и лица собравшихся за столом в Губернаторском доме озарились теперь алым багрянцем, пылали, как будто залитые кровавым молоком. Жар коснулся щёк юного редактора, который стремительно проваливался в сон, но всё не мог заснуть, потому что в ушах его звенел хором ангелов тот «перестроечных» лет музыкальный мотивчик, что был сочинён на злобу тогдашнего дня: «Мертвые с косами вдоль дорог стоят: дело рук красных дьяволят». И звонкие голосочки девчушек в красных пиджачках подхватывали своим меццо-сопрано разливисто и бодро:
 «Занималась алая… Занималась алая!...».

«Заря! Заря! Заря!»

                Глава 4

                Кто на новенького.

1. Путь двух боевых друзей к желанному для обоих завтраку был не длинен — блинная, куда они устремились, располагалась у станции метро на Садовом кольце, но и этих минут недолгой поездки хватило им для обмена впечатлениями.
Во время кратких наездов из Питера в столицу по своим, — как помощника депутата Госдумы от города на Неве, — делам, бородатый собеседник Смирнова, эпизодически общаясь с Лёнчиком, осевшим тут накрепко корреспондентом «московского радио для приезжих», был уже наслышан от него о произошедших в их «городе детства» событиях вполне. Да и разве не детьми они были тогда, в свои двадцать с хвостиком невинных мальчишеских лет в веселом мире их солнечного городка, что расстилался по склонам зеленых холмов на чудном синем побережье за розовым морем памяти! Были такими до поры, пока по их душу не пришли из сумрака сначала серые люди с закрытых партийно-профсоюзных собраний, а затем — тёмные оборотни из сырых оврагов. Всё у них ещё впереди! Они просто ели Сашкины одесские недозрелые абрикосы и радовались жизни на той прекрасной «улице Красной», что открылась взорам их весёлой компании за сквером, разметавшись во все края и пределы и не стала для них пока ни чёрной, ни коричневой. Радовались искренне и беззаботно. Некоторые — так и от заката до рассвета: как Натали со своей подружкой, что вместе с друзьями ещё имели силы поутру сопровождать Александра в городскую библиотеку, где он всегда занимался по выходным в читальном зале.

Старая, носившая имя Поэта, чей известный на весь мир Дом-усадьба находился в здешних местах, библиотека, в которой Гольцман с институтских лет проводил ежедневно многие часы, располагалась в дореволюционной еще постройки роскошном особняке красного кирпича близ одноименного сквера — как раз по пути предстоящего следования компании.

— Я слышал, с той усадьбой связано забавное происшествие, местный анекдот этой весны? — спросил бородатый человек своего собеседника, словно тот мог читать его мысли.

— Не забавнее, чем то, что случилось с тобой, — ответил Смирнов. — И пояснил далее:

— Кадка для цветов и прочих растений. Эта радость шпиона стала тихим ужасом не одной только несчастной фрау Кюхенгартен! Вот послушай.

Рассказ бывалого разведчика оказался снова весел.

Ещё минувшей зимой, когда он побывал в Городе, там все радостно готовились к предстоящему визиту Президента — тот собирался прибыть в город летом на конференцию медиков. Отреставрировали все фасады домов, запустили фонтаны и починили часы – «кукушку», опять привезли кенгуру катать тинэйджеров. Ужасного результата апрельских выборов тут не ожидали и в жутком сне. По всей Главной улице, лишь сошел снег, вечерами шел сплошной карнавал с салютами над рекой, играли среди кафешек оркестры, пели какие-то индейцы из Перу и местные хиппи, шлялись толпы студентов, и при этом — никакой наркоты.

Врачи просто дивились чуду, произошедшему вдруг — количество «ширяльщиков»  резко пошло вниз. Городская милиция под командованием своего «батьки» Голикова прижала всех героинщиков враз. Кто бы мог подумать, что уже через месяц полковник Голиков, герой региона, окажется у кладбищенской паперти предводителем бригады гробокопальщиков — другой работы в Городе для него после выборов больше не было. Причем именно наркоманы и стали теми художниками, что в пору избирательной кампании писали ночами матерные надписи на заборах и стенах, громили «паньковские» неудобные «остановочные автобусные павильоны», маленькие и тесные, всех злившие.

Лёнчик тут, в Москве, многие факты о последних мгновениях минувшей весны узнал как раз от Натульки, которую посылали от фирмы, где та сегодня работала, в апреле в столичную командировку. Что там случилось в городе с ней и с её родными, и почему, Лёня так и не понял.
Об этом Смирнов, более осведомленный, собирался рассказать своему приятелю в машине по пути в кафе.

Его столичная знакомая — скандальная журналистка московской газеты Даша, — их региональный корпункт располагался и в Городе на Горе тоже, — специализирующаяся вообще-то по «интимным вопросам вне и внутри брака», неведомо с какого испуга озаботилась незнакомой прежде даже ей ещё одной внебрачной половой аномалией. А именно — историей того самого публичного попрания девственности неженатого юного редактора на ритуальном столе его идейными соратниками в ночь их общего триумфа перед алым рассветом: у местной редакции Дашиной газеты, сообщившей об этом, возникли после выборов проблемы, и кто, кроме неё, мог бы тут разобраться? Никто.

Лёня, коллега Даши, знал об апрельских событиях также от нее. А с тем, что произошло в Городе у Волги потом, в мае, он мог ознакомиться уже на месте лично, когда гостил в отчих краях у родни. Ему об этом поведали в «Бочонке»: бывшей богемной пивной, ставшей теперь элитным пивным рестораном и базой конспиративных встреч. Здесь о славных победителях знали все.
Происхождение их железной когорты было из той же общеизвестной Конторы, откуда вышел в бой и походы «в степь днепровскую» Смирнов.

Эти люди в советское время именовались «кураторами», и вышли они, в частности — из Пятого и Шестого управлений Комитета Госбезопасности. Нет, они не выявляли в былые годы врагов — какие враги могли быть у непоколебимого строя, смешно. Были тогда, скажем так, — «не совсем наши». Слишком уж умными из них занималась спецмедицина, а остальных товарищи из управления просто опекали с целью узнать: связи какие у кого там, друзья. Связи ведь могли быть «несанкционированными», а друзья вдруг что-то не то «слушали» или читали, или за рубежом тетю имели. И всё! Но во всех учреждениях, спортивных командах, оркестрах, — и где там еще, —  у «кураторов» тех действительно имелись подручные. Штатные «почетные радисты», или смотрящие на объектах, которые за дополнительную десятку–двадцатку к окладу «стучали азбукой Морзе».
Не на своих товарищей, что вы. Наоборот! Помощникам кураторов «субъекты их наблюдения» специально присылались извне «под надзор» — именно таким образом в самых «солидных» и «режимных» по статусу подразделениях народного хозяйства , культуры и науки, в тех самых полусекретных привилегированных «почтовых ящиках» — «шарашках» по-старому, появлялись порой типажи такие, что прости Господи. Их поставляли для оперативного сопровождения другие агенты кураторов — внештатные, те, кто работал бесплатно: за право торговать самогоном, воровать запчасти, фарцевать на углу, спекулировать польским ширпотребом, если жил возле границы. Ремесло это было наследственное: старые товарищи инструктировали новых, часто своих же детей — узнавать по пивным и курилкам: кто что сказал, кто что поет, не дай Бог пишет даже в газету, а тем более в стол, «самиздат» то есть.

Даже технические «изобретатели» попадали под колпак — тоже «умники», еще чего! Обязаны были «давать подписку» официанты, ресторанные музыканты, гостиничные дежурные по этажам, метрдотели и те люди в маршальских лампасах возле дверей, кто впускал в ресторан.
Участь этой всей публики: и тех, и других, часто была безотрадна — «барабанщиков» находили порой в оврагах с проломленными головами , а их жертвы после «периода наблюдения» у «смотрящих» списывались куда-либо: или «по алкогольной линии», или — в «подснежники», то есть на сельхозработы до белых мух и до пенсии, или просто «не аттестовывались» и в лучшем случае могли работать зимой — дворником, летом — командироваться в тот же колхоз «на свеклу».

Жизнь же самих смотрящих была раем — ничего не умея, они обретали задарма большие должности даже в чисто в технических учреждениях, наводили ужас и имели влияние на всех.

С приходом новых времен старые кони оперативной работы — «кураторы», теперь уже отставники «органов», — борозды не испортили, возглавив банки, банды и бани, но сильно проиграли собственным воспитанникам — уж помощники-то их, былые «смортящие» из учрежденческих отделов и из кабинетов клиник кем только не заделались. Продюсерами и редакторами: это они рисовали на каких-нибудь «татушках»: «Х… войне!» — в Ираке, конечно, а другие — лепили, сидя в издательствах, «писателей». Возглавили они и финансовые пирамиды, и «сетевой маркетинг», отделения партий и общественных фондов — зарубежных в том числе, и не только в России, но и в других республиках — теперь уже новых государствах.

Их коллеги попроще стали «экстрасенсами», наркологами, психотерапевтами, поставляя своих клиентов куда закажут, или просто делали на них деньги, доя бедолаг. Та еще школа. И была у них та еще, доставшаяся от кураторов и сохранявшаяся всегда, от поколения к поколению, Сеть вечных осведомителей. Только если раньше те по указанию кураторов посылали «на объекты» под надзор и для дальнейшего «списания в утиль» болтунов, «певунов» и «писюков», то теперь тем же бывшим хозяйским «смотрящим на объектах» они уже «напрямую» , а не по указанию шефов в погонах, стали поставлять «лохов» — сначала для составления «банка их адресных данных», а затем — «развода» бедолаг-знакомых своих на деньги, недвижимость, и прочее имущество. Бессменные участники пикетов и телешоу, подсадные утки в аферах и доверительные лица в судах — были тоже живыми продуктами их творчества, их «творческими изделиями», которые сами со временем выбивались порой в кураторы в прежние годы. Но чаще — отправлялись вперёд ногами в мир иной.

— В общем-то против такого устройства жизни, а вовсе не «за колбасу», люди отдавали свой голос в девяностых годах. И на обломках этого устройства, что торчат отовсюду и по сей день, невыкорчеванные, но бережно лелеемые былыми, живыми ещё архитекторами, в кровь споткнулись сегодня. Упустили мы! — промолвил Смирнов. Пояснив:
— Победили архитекторы те «режим Фомича» в ходе своей революции красивого цвета гениально: не силой, но — соблазнением. Мнение интеллигенции, что ходила десять лет назад на митинги против путчей, а теперь побежала обратно, либо определила для себя, что страшнее кошки, то есть Прокурора, зверя нет, как всегда, решило всё. Они объединились! Два цвета. Олег Залманов — художник, и он знал, как смешивать краски. По нашему прибытии на юг я тебе ещё напомню об этом. Красивый оранжевый цвет получается, если соединить красное и жёлтое. Ну, красный «колёр» — понятно, ведь Область была очень красная. Это — знамя всех левых социал-популистов, «антиглобалистов» в Европе.

— Недаром ещё тогда, в «культурном центре» профессора Левина, говорили о каких-то грантах Сороса, — вспомнил бородатый. И сулил их «цнетру» Залманов.
— Потом тех, кого удалось спровоцировать, за это сажали. Среди западных антиглобалистов было полно нашей агентуры: её поддерживали из Москвы чтобы раскачивать левыми идеями «их» систему. Тот же Ральф Биттнер, «кумир меньшинств», например, — Смирнов закурил вновь, и — добавил:
— Вот оперативные связи и сохранились.
— А жёлтый цвет? — спросил собеседник Смирнова.
— А жёлтый цвет — цвет измены. Предательство иными своих демократических идеалов ради спокойствия. Чтобы «досидеть за столом» до пенсии и там, помнишь?
— «Хорошо при свете лампы книжки милые читать…»
— «Пересматривать эстампы и по клавишам бренчать…»?
— Да. Хотя какая измена? Во главе всех партий и их «политсоветов» сидели сплошь бывшие осведомители и сексоты, такие, как Залманов. Кого ни ткни — давали «подписку о неразглашении». Это ж учтено в документах в центре. Осведомители — мелкие сошки, они не состояли ни в штате, ни «вне штата», и не писали документальных отчётов, а встречались с «кураторами» в нейтральных местах для устных доносов. В Городе таким местом встреч, которое изменить нельзя, была, в основном, «прогулочная тропа», что спускалась с горы, где располагался парк, через ботанический сад, к центру города. Также они выполняли «разовые задания» кураторов. Устроить провокацию. Кого-то напоить. Кого-то напугать. Соблазнить нужную тем барышню. И тогда осведомителю мог быть повышен статус. До «сотрудника».
— То есть это не одно и то же? — уточнил бородатый. — Были «стукачи», осведомители, и они давали «Подписку о неразглашении». А сексоты? Ведь именно этим товарищам под оперативный надзор кураторы направляли выявленных осведомителями ненадёжных?
— Секретные сотрудники, то есть внештатники органов. Они давали, соответственно, «Подписку о сотрудничестве». Эти — писали плановые месячные отчёты и встречались с кураторами из наших Управлений не на свежем воздухе, а уже на съёмных конспиративных квартирах. Имели удостоверения для бесплатного проезда в автобусах. А в сущности — разница невелика: «барабанщики», «почётные радисты» — был такой отличительный значок. «Стучали азбукой Морзе».
Помнишь диссидентскую песню про барабанщика из джазового оркестра, который настучал последовательно: на тромбона, на гобоя и уже подбирался к дирижёру: «Средь нас был юный барабанщик». Последние её строчки были такие:

«Теперь не то, что было раньше. Но и сегодня всем в пример средь нас есть юный барабанщик…», - озвучил он не в первый раз свою любимую присказку, которую повторит затем неоднократно.

— «…Зато исчез капельдинЕр», — закончил за Смирнова строфу его приятель.

— Они были во всех институтах, отделах. В общественных объединениях. Сидели едва не в каждой комнате — хотя бы один…
— У нас, я догадывался, это был Гужлов, старший инженер. Его фамилия всплыла на том закрытом совещании актива отдела, что вёл товарищ Муравьин. «Гуж… Гужлов! «Наш человек в Гаване».
— И там решилась твоя судьба: «Этого — чтоб духу тут не было!». А параллельно была история с доносом на тебя Залманова.
— Обложили, — засмеялся бородатый.
— «Барабашек» тех отличали два обязательных признака. Во-первых, невозмутимы, уходили от общих с коллегами разговоров, но к месту и не к месту травили простецкие байки. В основном, про пьянку. Но главное — сами в общем пьющие, они никогда не пили в компаниях на междусобойчиках коллег. Это им было запрещено — дабы не проболтались. Хотя грамотному человеку, как и тёртому жизнью, раскусить их было плёвое дело даже по внешности. Аккуратисты из себя, их отличала подтянутость, выправка, при этом — внешне простаки. Дежурная улыбка, радушны, но говорят — лозунгами. Как тот координатор отделения российской «Демпартии» в вашем Городе, мобилизованный из тюрьмы, где он прежде «колол» зечек в качестве «доброго» дознавателя, что вёл душевные профилактические беседы с ними в очередь со вторым воспитателем: «злым» грубияном. Теперь, как главный либерал, этот парнишка действует в Городе на горе: голова круглая стриженая, уши торчат, даже сзади с порога любому входящему в их штаб ясно — особист. Но интеллигенция, всё видя, таки за ними пошла! И вот результат.
— «Демократическая партия» и у нас, выходит, ничуть не лучше американской, — засмеялся собеседник Смирнова.
— Ты за республиканцев?
— Если такое случится на Украине — будет очень жаль. Может, обойдётся?
— Товарищей кураторов на нашей с тобой «ридной батькивщине» было в советские годы особенно много. Ты знаешь, ведь и наш друг Муравьин после своего фиаско в истории с тобой, но перед своими последующими инспекционными командировками из Москвы от тестя-генерала за границу: к нам, под Дрезден, стажировался во Львове. Нелегал! То-то их «Любимый край» задолго до выборов в Городе стал, наподобие метронома, бить по мозгам обывателей из выпуска в выпуск одной и той же, повторяющейся из номера в номер и венчающей «шапку» передовицы, надписью, набранной огромными, красным над чёрным, буквами: «До конца фомичёвского режима осталось сто дней… Десять… Два!». Ничего не напоминает? «Кучму — геть!». «Режиму осталось…».
— Так на Украине этого всего ещё нет!
— Будет, увидишь…
— Ну конечно — «Штирлиц знал…».
— Да брось! Просто кураторы те тупы, давно к тому же и насквозь пропиты. Их как обучили на методических накачках когда-то — так они и гнут всюду одно и то же. Фантазии-то никакой, потому раз к разу и повторяются одни и те же приёмы: шарики над митингами, рожицы на плакатах, «во имя добра». Это стандартный опыт всех цветных революций: «мы с народом», «против ворюг».
— Ага. За кровопийц.
— «Но ворюга мне милей, чем кровопийца»? — Помнишь? — «Коль пришлось в Империи родиться — лучше жить в глухой провинции у моря».

2. Там, где, — безбородый ещё и глупый, — приятель Смирнова попал впервые в лапы «серого человека» — Муравьина, куратора той буйной банды из кабинета у туалета Управления госбезопасности. В лапы ребят серьёзных и злых, которые были — не чета сегодняшним «демократам» из тюремных Внутренних войск, бывшим «добрым» дознавателям, поставленным свыше на новый пост.
— Эта местная «Демпартия» просто конструировалась под выборы, — пожал плечами Смирнов. — Вот и получилось, что решать вопрос приходится совсем другими, жёсткими методами. И другим людям: нам.
— Гэбэшникам, — расслабленный от свежего утра, не преминул подтрунить опять над Смирновым его собеседник, но тот не обиделся. — «Придут честолюбивые дублёры»? «Дай Бог им лучше нашего сыграть». Как там в песне про «команду»? Молодости нашей.
— Ну, если ваши «умники» всё профукали? Нельзя же допускать таких трагедий, как судьба Собчака, — Смирнов погасил окурок.
— Сейчас я часто вспоминаю своих однокашников, оставленных мною в тот год там, в Городе, — бородатый также, в свою очередь, закурил. — Кто бы мог подумать, что среди этих чудных ребят уже тогда были те, кто писал доносы. А ведь были — и много.
— И ладно бы им предлагали за услуги что-то невероятное: квартиру обитателю «общаги», например. Так нет — работай за интерес. И только единицы, я это знаю, отказывались: посылали наших подальше. Ты в их числе, — сообщил Смирнов. — Было как бы два мира тех, кого в народе зовут «грамотными»: интеллигенции то есть. Хитрые и глупые. Глупые — это такие, как ты, а с хитрыми мы с тобой ситуацию выяснили…
— Причём даже тех мелочей, которые им всё-таки обещали, они, насколько я выяснял, не получали никогда: ни продвижения по службе, ничего, — перебил его сообщение приятель. — Их презирали и «кидали» сами кураторы — знали: снова приползут. И — приползали. Даже после того, как были «сданы» шефами тем, на кого этим шефам они «стучали» и оказались уже осмеяны своими былыми жертвами. И вот теперь, все в дерьме, они хотят устраивать «красивые революции»?
— При том, что как в советское время, так и сегодня, в шпионских страстях этих в числе и «барабанщиков», и их жертв у нас были задействованы не более десяти процентов населения, — возразил Смирнов. — А прочие — разные там «умные» ли, трудяги ли с ремеслом в руках, или «деловые», даже «простые» — люмпены то есть, боявшиеся прежде «ментов» и облав — все те , кто просто мог и хотел жить сам, без начальства — они-то и знать про эти заморочки ничего не знали, и ведать не ведали. Их жизнь была такова: для одних — «прихожу домой с работы, рашпиль ставлю у стены», для иных, продвинутых — «лучше гор могут быть только горы». И те, и другие, и простые, и умники, все происходили из одинаковых бараков, изб, хрущевок, «квартир коммунальных, деревянных , полуподвальных» с удобствами во дворе. Со временем эти ребята в советское время покупали «Жигули», получали новые полуторки и «двушки» в панельных новостройках, добывали обои и «стенки»–серванты, ковры и хрусталь, ездили на юг, болели за хоккеистов и Штирлица. Но в курилках и за банкою пива, добытой в бою у окошка разлива, выражали общее политическое желание: ну пускай наконец на смену идеологическим маразматикам–старикам придут «молодые технари», умные, не политизированные, пусть даже как бы в погонах, но свои ребята! Этого хотели простые, нормальные, хорошие люди.
Не красные и не коричневые — сторонников этих-то товарищей не жалко. Но прочие, далёкие от политики соотечественники, страдали все последние десятилетия - за что? Ну пускай даже они и не совсем демократы — но ведь и они тоже ходили на те миллионные митинги, на баррикады против путчей,  на выборы — пусть и плюясь сквозь зубы. И вот они дождались тех самых «своих», любимых. Почему же их мнение теперь не учитывать? Ведь всё и делалось - ради них, а не только ради пятипроцентной кучки свободолюбцев!
     Его собеседник только вздохнул. Он знал, что его соратник скажет дальше.

Хотя после всего пережитого память его почти стёрла яркие картины былого, но «поисковая система» мозга, словно в дурном «зависшем» старом компьютере, снова и снова извлекала из её глубин не чудные приключения в дивном краю молока и мёда на синем побережье. И не  сценки милых встреч с его забавными друзьями на солнечном утреннем крылечке под жарким июньским солнцем или героических похождений под белым яблоком полной луны. А всё то, к чему они пришли за эти годы, странствуя в безвременье «мимо красного яблока заката» прекрасной эпохи. Не удивительно, что Смирнов из раза в раз повторял всё те же рифмованные «шутки юмора», какими соратники его по службе развлекали себя в служебных «курилках» все эти лихие годы. Всё повторяется: «Что было – то и будет». Это всегда так.   

- Теперь всех наших вместе уже не пять процентов, как в девяностых годах, а – много, -продолжил «Дрезденский нелегал». - Это и возбудило былых кураторов, такого они не ждали. Ведь они, раньше великие и ужасные, потеряли влияние даже на свою былую агентуру, став такими же, как и те. «Подались в сутенеры и банщики. Кто был нужен всем — стал ничей. Отставные козЫ барабанщики. Предводители стукачей». Что бредут теперь незнамо куда по краям сырых оврагов, неважно – маются ли с похмелья, или – бегают там трусцой, уже закодированные и «зашитые». Но в любом случае рождая после заката тот самый вой в лунной ночи собственных проданных ни за грош душ, что страстно желают, но никогда не смогут соединиться опять со своими, оставленными ими навсегда, телесными оболочками.

- Вот ведь какие черти лысые: испохабили всю светлую память о тех наших днях и бывших друзьях, - засмеялся бородатый соратник Смирнова. – А заступаться за «коротышек» и решать вопросы пришлось совсем другим товарищам: «случайным людям, низшим чинам». Которым тоже не захотелось до пенсии под дождём и снегом за сто двадцать рублей, а также - за оскорбления и угрозы, под дождём и снегом «нарезать круги» вокруг Больших домов, осуществляя «внешнее наблюдение», да периодически выезжать в «горячие точки», рискуя жизнью и не получая за это никакой благодарности. Вот и  - «снюхались» с теми самыми «умниками хреновыми» вроде профессора Собчака, которых им надлежало «пасти».
 - Но и «кураторы» не были бы собой, если б не нашли выход. А потому, вспомнив весь опыт и связи, заделались гениальными политтехнологами, устроив свою революцию красивого цвета в известных нам краях. И друг наш Муравьин нашел здесь применение своим талантам сполна, - заметил Смирнов.
— Черный человек из светлого прошлого. Тогда он казался серым, хотя сам по себе и не волк, а пес, — промолвил собеседник Смирнова.
— Да, друг наш Муравьин нашел здесь применение своим талантам сполна. — согласился Смирнов. — Только слишком уж долго пришлось «им» сегодняшнего своего звездного часа ждать. Благодаря тебе! «Контрашку» в городе тогда расформировали: что ж было делать, если их «фюрер» Иван так облажался с тобой. Какой-то юнец, невесть кто и звать никак, пустое место — и тот надавал ему по соплям. Потом он сгинул в Приднестровской войне, погиб, я знаю.
— Собаке собачья смерть.
— Зато с какой радостью товарищ Фофанов, обкомовский заворготдела изгнал тогда «подотделы контрпропаганды» и из Идеологического отдела Обкома, и из «органов», чёртовых самозванцев и конкурентов, тем более, что и курировший их в Москве Суслов давно умер. И стал править сам, своими методами: через банкетный зал Треста ресторанов и кафе, «Дом Рыбака», «Кемпинг», бани. Гудели до самого Миллениума без просыха, ни перестройки не учуяли, ни путчей. Лишь при Фомиче заметили, что Союза Советов «чой-то нет». И решили, что он, Фомич то есть, и виноват.
— Теперь банкет продолжен?
—  Ставка в игре, которая больше чем жизнь, была с тех давних пор и поныне сделана у них на старые опробованные методы: обустройство досуга начальства, гостившего издавна в местных пампасах. Ведь тут не было никогда ни руды, ни угля, ни особых заводов. Ни других, лакомых для боссов кусочков и райских местечек. Так будут! В «Кемпинге», Доме Рыбака, на островах… И никаких более авантюр и экспериментов.
— Совсем другое дело!
— Да. За это взялись сразу же после поражения москвичей из команды «серого человека»: полковника Гены Муравьина, что подавились тобой, все «местные товарищи»: друг тогдашнего Первого секретаря Обкома, его сосед по даче областной Прокурор Кузнецов, он же — папа «Вити-афганца», — это у него в Следственном отделе начинал карьеру Финюхин. Также — его, прокуророва, супруга, бывшая оперная певица, возглавившая теперь по приказу мужа в былые годы тот самый Трест ресторанно-банного общепита. Впрочем, тамошние власти всегда таким охмурежем занимались: этому их обучил Лев, бессменный Первый секретарь, командующий из Москвы и поныне. «В доле» тогда и теперь состояли и контрагенты местных товарищей из солнечной Молдавии, всегда поставлявшие вино в Город, где имели свой фирменный магазин. «Тирасполь». С эмблемой Белого Аиста над входом.
— «Пьяная птичка». Белый аист летит над Полесьем, песни Партии громко поет!
— В свои нежные руки дело взяла твоя знакомая Мадам — боевая подруга тогдашнего крестного отца «молдавских», сама ставшая теперь их «крестной мамой», помнишь? — спросил Смирнов.
— Та, что была в «русалочьих» одеждах? — Я видел её лишь однажды, там, в «Кемпинге», — возбудился его приятель. — Всего один вечер.
— Зато теперь «молдавские» разошлись вовсю и , по ходу дела даже «шлепнули» ненароком Юрчика: а сделал это именно нынешний ее любовник, сведения точны. Когда-то на месте Шиманского в роли жертвы должен был оказаться ты, но вышел облом, и карта «эмиссары из Москвы» Муравьина оказалась бита. С тех пор он относится к евреям с суеверным ужасом , а раньше и не знал толком, кто это такие: малограмотен от природы.
— Я был наслышан. Значит, образовался?
— Помешался на этой теме. На чем и погорел. Ведь, потерпев фиаско со своей «контрашкой» в Городе, он, генеральский зятек, стажировался перед миссией у нас за границей, на западе Украины, во Львове. «Тренировался на бандеровцах», как сказать. А ты ж знаешь, какое там пиво — сильногазированное, самое лучшее, — продолжил Смирнов.
— После «Очакова», конечно. Но лучшее пиво — это «Оболонь» — заметил его бородатый спутник.
— Прервем рекламную паузу. Это львовское пиво сыграло с ним злую шутку.

3. Заседая пополудни в известном кафе «Пидзамче», возле которого сосредоточены все автобусные остановки: и в Стрый, и в Дубляны, а значит, были основные оперативные явки, он, неплохо овладевший к тому времени «мовой», чем страшно гордился, «образовывал» теперь уже местных аборигенов: мол, зря вы вините во всех своих бедах клятых москалей. «Надо бы вам, нам, то есть, щирым украинцам, вместе с ними, братьями нашими православными, — да против общего врага — «этих самых», носатых-глазастых!». Не удивительно, что многие «фишки» их сегодняшней «революции красивого цвета», «лозунг «Пора!», например, он привез оттуда. Тогда же такое поведение было крайним проявлением непрофессионализма: разведка не занимается пропагандой, это была задача идеологических отделов. Оружие спецслужб иное: лесть, поддакиванье, провакации, «развод» клиента на информацию и услуги, и, наконец — шантаж. Чем отставнички успешно занимаются и сейчас. Но что возьмешь с начинающего блатного зятька-алкоголика. Украинские «опера» просто плакали с ним из-за постоянных провалов — трупы их местных стажёров находили уже после таких пивных бесед с «эмиссаром» во всех оврагах. И прибили бы его сами, да тесть, генерал Муравьин, вовремя перевел Гену обратно в Москву для командировок с инспекциями за границу.

— В нашем НИИ он был, вроде, вполне профессионален — всех напугал.
— Пьянство всему виной. Оно и породило прогрессирующий маразм. Потом хвастался коллегам, что сожительствовал в Германии с юной хозяйкой явочной квартиры, и та была от него без ума. Хотя восьмидесятипятилетняя фрау Кюхенгартен не позарилась бы на него и под дулом «шмайсера». Он и поехал-то за границу подлечиться. А попал…
— Тебе в лапы. Только я не понял: его фамилия — по тестю, что ли?
— Он взял потом фамилию жены, сменив свою родовую, она была неблагозвучна.
— Кажется, «Пиньдяйкин», — я мельком слышал.
— Даже Пиньдзяйкин. Так он был записан поначалу в удостоверении. Из-за этого «дз» даже называл себя в отделе Львовского Управления «поляком» — мол, корни его здешние.
— Пан Пиньдзяйкин?

— Ну да. Ведь он, Гена, родом из этих мест — с Волги. Папа его служил средней руки особистом в системе настоящих мордовских лагерей: тех самых.

Потомственный охранник, представитель целой обширной касты «специальных» военных людей. Узковедомственная их принадлежность: красные петлицы или же синие, — была условна, объединяло же всех — ремесло. Ремесло передавалось по наследству, даже женились тут на своих: династии тайных служак тянулись сквозь поколения и жили закрыто от чужих глаз. Хотя вокруг о них все всё знали. Специальные семейные кланы! Охранка — это была своеобразная, отборная каста особых людей. Казалось — обычные мужики, часто и ВУЗов никаких не кончали, разве что заочно или «по политчасти», и жили в простых трущобных районах, где-нибудь в грязи частного сектора. Но только единственно к их утлым домишкам на всей кривой и длинной родной улочке подъезжал ежесменно «УАЗик», выгружая на закате уставшие за время суточного наряда тела служак: есть такая профессия — с папкою проверять! Соседи заискивали перед такими и не борзели, родня — спокойно гнала самогон на продажу, и ни один участковый мент не подходил и близко к калитке, куда тянулись с утреца вереницы страдальцев. Знали, стервозы: то не их, милиции, «епархия». А — тех товарищей, которым надлежало через своих помощников на местах выяснять за мутным стакашком сивухи, кто там из местного пролетариата травит гнусные байки про Партию по гаражам да курилкам.
Отличившиеся в «сборе данных» могли и сами со временем надеть сапоги и получить кобуру и продпаек, ездить в «джипе». А уж дети их, коль повезет… Их участь была завидна!

«Гена, сынок, вникай! Если есть хватка — так она есть, это видно. Нет — так нет» — говорил папа Пиндзяйкин.

У отца Гены хватка была.
Он числился начальником изолятора-приемника следственной тюрьмы, и хотя и был не так лют, как прочие, но внешне имел буйный нрав, что приветствовалось: любой вновь прибывший в изолятор жулик сразу вбивался в ступор, но — без увечий. Методы папы определялись строго по «пособиям для обучения», предназначенным для известного в «органах» дознавательского амплуа: «злой следователь».
Потом, после злого, по плану приходил «следователь добрый» и брал «клиента» голыми руками — тот «плыл» по команде: «Колись!» сам и с радостью.
Папа работал так: вошел, к примеру, с комиссией в камеру, уперся в арестованных взглядом. Минуту, две. Если на чьей-то шее болтается крестик — так сорвать его вместе с цепочкой: «В Бога веришь? Верил бы — не попал сюда»! И — швырь в коридор: обслуга подберет, если серебро. Татар, впрочем, не трогал. Отсидел кто свои «сутки» — перед выдачей вещей мой полы. Вымыл — хрясть по ведру ногой, покатилось. Не догнал — пять суток в камере превращаются в пятнадцать. В каждой «пресс-хате» — есть своя «агентура». Чуть что: «ну-ка, сука, руки на стену, ноги вширь, и — стоять!» Ночь — так значит, стой всю ночь. Утром любой расколется. Хватка! Она — или есть, или ее нет, Гена. Сын понял эту истину рано-рано, в пятом классе, мамин сынок, читавший на школьных утренниках стишки. Не про Партию, а про Родину.

«Вьется змейкой по полянке наша речка Шемуршанка. И течет в Пиндзю–реку! А Пиндзя–река — в Оку. Широка и глубока с Волгой встретится Ока». Стихи и подвели Гену под монастырь. Как-то на «вечере юмора» по поводу Первого апреля с подачи залетного, «новенького» в их классе, Гениного дружка, он прочитал со сцены актового зала этим дружком ему подкинутое, — а был это уже выпускной класс, не дурак, казалось бы, — следующее: «Мастер спорта, сын мой Толик — он забил сегодня голик. Приглашен был на пирушку и машиной сбил старушку. Простите! Спасите «Динамо»! «Динамо» играет с Панамой! Вы всю игру погубите! Вы Родину не любите!».

После веселого вечера Гену даже похвалили, а папу вызвали в политотдел.
«Шутки, значит, со святыми словами шутите, — сказали ему. — Дитё, ведь, оно — что в семье слышит, то оттуда и тащит, это ясно».
Папа Гену не бил, он просто посадил его за стол напротив себя и, швырнув в лицо тому раз и другой канцелярские принадлежности, включая пресс-папье, спросил тихо и горько:
«Тебя, подлюка, кто научил в жидяру играть?».
«А в них разве играют?» — спросил Гена.
— «Еще как!» — ответил папа. — «Скакать на сцене, писать стишки — как раз их и занятие».

Они не лаялись дальше, но Геныч, промокнув на носу своем кровавую царапину от стремительного циркуля, затаил глубокую обиду. Больше он никогда ничего не писал, не читал, ни на чем и нигде не играл, но после школы, не простившись с родными, сразу сбежал в столицу. Он сам пойдет служить, дослужится до больших чинов и «покажет ещё всем вам», этому папе, быдлу! Тварь неграмотная, чухня! «Я еще лично сниму с тебя погоны, паскав курва», — не вслух, только про себя, но обматерил родителя в тот горький день он на местном «индейском» диалекте.
В Москве его, красавца с Волги, быстро подобрали, обогрели, приняли, как сына, в генеральскую семью, и вскоре он уже двинул с инспекционными визитами в родные края, по секретным «почтовым ящикам», да прокололся.
Именно на том, о чем говорил папа, а сам он мало еще смыслил, — вот его в зелёном городе на двуглавой горе и опустил головой в помойку, тогда, в восемьдесят четвёртом, неведомый наглец. А может, специально подготовленный смельчак: разве таких разберешь! Но теперь все изменилось. Гена–Москвич возвращается в Город на Волге.

Артистическое прошлое ох, как пригодилось ему, сведя с «афганцем» Витей Кузнецовым, теперь — вторым старейшим, как и Гена, Акционером Компании. Витин брат, в раннем детстве подобный Гене маменькин сынок, тоже, как и он когда-то, играл в школьные годы на домбре и мандолине, посещая «музыкалку». Теперь он — депутат, бывший агент. А лично Витя, всегда числившийся в «штате» Органов, курирует созданный под собственным патронажем детский ансамбль «Недотроги». Сам и назвал его так — проговорился, мандюк этакий. Да вот беда — положил там глаз на одну малолетку, стервец. Гена лично подобрал ее другу, зная его порочную слабость, когда во время своего визита в курируемую его московскими соратниками среднюю школу в Городе на горе поручил, ей заучить для исполнения к празднику «песенку», ту самую, свою: «Вьется змейкой по полянке». Зачем? Да потому, что Гена выяснил, что девчонка та непростая. Мать ее, зарабатывающая по вечерам в сфере эскорт-услуг апельсинчики для двоих своих детей от первого брака — никто иная, как «гражданская подруга» Костюни: местного «центрового бригадира», которого конкуренты новой власти прочат от себя в Совет Директоров Компании.

Боец резерва из низших чинов. Однако — служил в «горячих точках», а потому очень опасен. С ним шутки плохи. Организовав таким образом неизбежный конфликт матери девчонки, а значит и этого Кости с Витей, то есть грядущую «схватку бульдога с носорогом» он, Геныч Муравьин, разом устранит на своем пути обоих конкурентов: и «друга» Витю, и врага из стана соперника. И станет единственным, самым главным из акционеров. Город будет только у его ног! Посмотрим, тогда кто «пан», а кто — пропал! Да что там «посмотрим»! Все уже видели, как чеканя шаг, победным маршем прошли они сквозь гениально разработанные ими выборы, нет, не главы региона, но — кремлёвского преемника. И во главе всей их душистой красивой революции пёр, сметая слоном всё впереди себя, он, Гена, сын своего недалёкого отца. Красивый, как лысый бог, облитый с головы до пят одеколоном от лучших кутюрье, сверкая запонками, золочённой булавкой к галстуку, острыми носами начищенных чёрных штиблет, при часах «Роллекс», китайского, правда — но не отличишь — производства, в гангстерской чёрной шляпе набекрень, вертя между делом острие огромного, если враскидку, и длинного в сложенном виде, словно рапира, зонта-трости, и так, и этак виртуозно и изощрённо, как рыцарь, вызывая восторг всех дам: «О-о!». Прямо Фанфан-Тюльпан какой-то! Пора, пора! Порадуемся на своём веку. Сударь, я вас проткну! Он возьмёт реванш за свой позор в заграничных командировках, где его сначала не оценили во Львове, а после, в Германии, и вовсе спустили с лестницы.

— «Обучаем», как писали в характеристиках, — похвалил славного рыцаря товарищ Смирнова.

— «Добре. Дзянкую», — отвечал всем по телефону там, в Прикарпатье, тот рыцарь, показывая: в языкознаньи знает он толк. Во Львове, надо отдать ему должное, Гена быстро объевропеился. Обзавёлся настоящим английским отличным макинтошем цвета прибалтийских дюн с подпольной барахолки: еще у Диккенса написано, что в Англии они, эти плащи, — самые лучшие. Рано начавший седеть, да ты помнишь, он, молодясь, стал красить волосы специальным составом, от которого они все у него быстро повылезали, даже образовалась на затылке шишка, которую он стал прикрывать большой шляпой а-ля Михаил Боярский в роли Д’Артаньяна. Что-то онкологическое. Доброкачественное, правда, говорят, но к врачам ходит. Всю аферу нынешнюю он свою затеял, кстати, и ради денег на лечение шишки тоже.

— Бедняга! — пожалел его бородатый. Кавалергарда век не долог!
— Ты довел тоже. Хотя он еще во Львове такой орел был! Зонт-трость, портсигар, дорогой парфюм — всё это оттуда.
— Да! Гена был орёл.

4. Имидж помогал добыче дефицита для обустройства московского семейного гнезда.
Тяжеленький навскидку ближе к штырю, с удобной, резной кости, рукояткой, зонт этот его, типа «трость», здорово выручил однажды не Гену даже лично, а — деньги из тайного схрона резидентуры, когда он в ходе первого своего конспиративного проникновения в Западный Берлин — якобы по заданию , а на самом деле — с личной хозяйственной целью: купить итальянскую, в полоску «би-лайн», сантехнику, вынужден был отбиваться им, словно шпагой, от толпы наседавших турецких гастарбайтеров, которые покусились на его жирненький портмоне. Под оперативным прикрытием он хотел в тот день всего лишь заказать компакт-бачок и стульчак с поддувалом и подогревом, да завис, не дойдя до цели, в замызганной пивной. Там «новые друзья», прикинувшись арабами, за свой счет поили его поначалу какой-то бурдой: он по дури за это охотно агитировал их против сионизма — мол, вас притесняют немногие, а миллионы — на вашей стороне, даже в Европе, Израиль-то все не любят.

Зато стоило дружной компании покинуть зал, чтобы проводить ослабевшего Гену на воздух, с целью помочь якобы ему срыгнуть, как проявилась прямо посреди белого дня коварная суть приятелей. Тут-то они и напоролись на его зонт.
О, как свистало в воздухе под европейским небом блистающее острие, как размахивал он им, а также шляпой, которую сорвал с головы и держал в другой руке на отлете, не сняв перчаток, сверкая на сентябрьском солнце лысиной и хлопая полами плаща, при этом — ещё и изрыгая страшные матерные ругательства на русском языке: сударь, я вас проткну! Уноси готовенького. Эх, жаль, что из своих никто не видел. Знай европейца! А ведь у них были и ножи! Они думали себе — мол, он слабак. Золотые деньки!

Смирнов закурил сигарету «Честерфилд» и продолжил, обращая свои откровения не к собеседнику: ему-то все это было известно, как никому, — а словно беседуя сам с собой — после страшной ночи он желал выговориться.
— Люди этой породы, называемой «охранка», всегда варились в собственном котле, сюда же устраивали потом на службу детей, дурных братцев своих юных любовниц, иногда — преданных дружков. Ведомственные различия тут не имели значения, бравые ребята и теперь перемещаются, меняя петлицы и "лычки", из «вневедомственников» в Федеральную службу охраны, из налоговой — в наркоконтроль и таможню, из инкассации — в лицензирование и обратно, и нет тем ребятам числа.

Со времен опричнины до бериевских товарищей занятие это: «охранка» было в их среде нормальным ремеслом для дома и семьи. Потом, те, прежние, «лагеря» сократили, но «шарашки» остались. Осталась, как класс и, та еще охранка. Теперь они никого не ловили, не рисковали, а «варили» для себя в том своём котле деньги, квартиры, автомотоимущество. Все мало-мальски значимые начальники издавна имели кучу агентуры — наводчиков — для «поставки лохов» с целью последующего их «развода». Агенты те как раз и давали «подписку о сотрудничестве».

— Начальников-то, хотя бы, вполне можно понять. Желание поднявшихся из низов стать «буграми» или хотя бы «опричниками» при них, а не «надрывать пупок» и не «возиться в дерьме», пусть не симпатично, но вполне обычно, — заметил приятель Смирнова. — Но как понять желание стать холуями?

— Они становились не просто холуями. Они становились покупателями душ!
Дело в том, что агенты кураторов были людьми малограмотными, спившимися и робкими, мало что смыслили, говорить красиво не умели и лично «работать с клиентом» не могли. Потому-то и требовались им для дела охмурежа, как воздух легким, грамотные помощники, «воспитанные» и «культурные». Такие: из числа самодеятельных талантов — любители–артисты, музыканты, сочинители, даже изобретатели и туристы–спортсмены, ловкие на язык, песни и танцы, спокойные в дружбе с рюмкой, не маньяки и не психи, всегда имелись в городской среде. Вот их-то души и скупались.

5. Работая с ними, агенты того, более раннего призыва, становились теперь не холуями при шефах, а сами как бы кураторами, заставляя своих подопечных тоже давать подписку. Только другую, попроще: «О неразглашении». Такие «артисты» при начальниках, причём не только из госбезопасности и МВД, а и у разных штатских тоже, были всегда: не самим же им, язвенникам и зашитым алкоголикам, водить по кабакам, скажем, "ГАИ-шников", с которыми требовалось дружить. Снабженцев там, других нужных людей.
— Исполнять перед ними «танец с жезлом»! — воскликнул собеседник Смирнова. — Как же, помню! И как я не понял тогда…
И, задумавшись на миг, добавил фразу, которую повторит ешё не раз. Потому что случившееся с Юрчиком событие вновь всколыхнуло в его памяти все те давние и, казалось, забытые напрочь приключения:
— Неужели Натулька в те годы этим занималась!
— А, может быть, и твоя пассия тоже? — поинтересовался Смирнов.
— Что ты! Томочка была невиннейшим из созданий, — возмутился его приятель.
— Молчу, молчу… — Смирнов усмехнулся.
— У нас с ней была только одна по-настоящему эротическая сцена. Там, в пещере, на речной спасательной станции, где я прятался перед моим бегством из города на волжские острова. Я уже почти овладел ею, и помню, как это было: прямо попрание невинности. Да и то не довел до конца: ворвались, как мне в ужасе показалось, «эти», враги, — разъяснил бородатый собеседник Смирнова.
— Тонтон-макуты.
— Ага! «Выследили»! — это единственное, что я подумал тогда, не успев надеть штанов. Так напугали, что я их даже почти замочил, едва не поразив самопроизвольным выбросом «сгустка жизни», прямо в хари. Но, к счастью, гостем оказался всего лишь прибившийся на станцию к водным спасителям цыганенок. Зато «они» словно чуяли. В отместку поразили спустя двадцать лет Юрчика, послав ему сгусток смерти из свинца. Только вот, пуля, действительно, — дура.
— Но Натулька какова! — не унимался собеседник Смирнова.
— Эта тема должна заинтересовать Дашу, ту самую скандальную журналистку московской газеты, которая скоро поедет с нами в ближнее зарубежье. Им, думаю, будет о чем поговорить с Натали. С ней Дашу познакомил в Москве ваш Лёнчик, ведь он теперь — тоже журналист. Натулька просила его помочь в личных делах, о которых я еще расскажу, — промолвил тот и добавил:
— Тема консумации — что может быть для Даши интересней! Всегда соперничавшие за влияние в Городе на горе две банды: охранка Гены и Вити, и — «вагон-ресторан» Мадам, слились, наконец, в едином экстазе для дальнейшей совместной борьбы. Дело ныне осевшей в румынском портовом городе Констанце маркитанки-гетеры в серебристых русалочьих нарядах живет и побеждает, и я по прибытии внедрюсь в него непременно.

— Ты уж внедрись!

— Тогда наш «мушкетер» в шляпе и примерный семьянин Муравьин споет последнюю свою Д’Артаньяновскую, помнишь, — про Констанцию, его любовь — арию, сбегая от любимой семьи и из страны вослед за былой соперницей туда же, куда и она: «в Констанцу», ё! В Констанцу-ё, в Констанцу-ё! В Приднестровье, когда мы туда прибудем для выполнения нашей миссии, я ещё напомню тебе об этом. Только в Румынии он и сможет сховаться. Впрочем, я достану его и там. По нашим сведениям, именно в Констанце, в офисе фирмы Мадам, прячет в сейфе Жора Верховенцев свою боевую добычу: мертвую голову с дырой в темени. И мы ее добудем — что может быть лучше плохой погоды и хорошего скалолаза из вьетнамских джунглей! Пусть оправдывается тогда. А виноват будет во всем он — Гена. Там он и допоёт свою песню.
— Хорошая ария. Но пока мы в Москве. И не осуждай Натульку.
— Это я осуждаю или ты? — возразил Смирнов. — И развил мысль.
— В наши дни такие занятия девушек, как консумация, служат не только для ублажения гаишников. «Эти», победители, готовы растащить в свои дочерние фирмы весь Стабилизационный фонд. Знаешь, как все делается: на коленках посидеть, на столе потанцевать, в лысину поцеловать — контракт подписан! Какие там фомичевские «мясо–молоко», строительство дорог и глупые диагностические центры для больниц! Кого надо — и так вылечат. Главное — «оборонка», и чем затратнее — тем лучше. Знаешь, как поется про это в Городе: «Заказы, откаты, шальные кредиты: мы ж патриоты, а не бандиты». Бандит, мол, был Фомич.
— Дорвались. А девчонки? Ну, принесут они с тех оргий апельсинчиков для детей, пару пива глупому мужу и блок дорогих сигарет «Парламент» для себя: разве можно их за это осуждать! Да, их используют тупые папики-кураторы — а где тем еще искать «грамотных и культурных», девчонку же долго ли соблазнить? Ведь «хорошие девочки» воспитаны со школы в духе «патриотизма» тоже, а тут — люди как бы в погонах. Как не поверить! Их методы все те же, они вечны: лесть, штампы, взятые из рекламных слоганов и книг для юношей вроде «Маугли».
— «Знаешь, почему я тебя выбрал — ты настоящая!», «Мы с тобой одной крови», «Как я тебя понимаю» и, в завершение: «Давай мстить вместе» — всем этим «козлам», «врагам», «предателям», бросающим жен и Родину, которым «так и надо». И неважно, что «разводить» для папиков друзей детства, к примеру, — ничуть не лучше, — рассказал про ситуацию в Городе Смирнов.
— Согласись и с тем, что нельзя обвинять женщину в том, что она поступает не по-мужски, — пожал плечами бородатый. — Мы-то бойцы, и — сами разберемся… Другое дело, если так поступает не женщина, а кто-то из нас.
— Вот тогда по краю глухого сырого оврага, а потом — сразу по круче, в заросли, к замусоренным ручьям, которые текут где-то во тьме, под Тропой здоровья, вьющейся лентой по крутым террасам Ботанического сада, — на ней-то и происходила обычно «вербовка», — воет, лает, очередная бешенная собака. А прочь, сквозь аллеи прозрачным зомби побредет навстречу призрачному своему успеху и достатку новый манкурт: то состоялся очередной акт продажи души, без которой тоже можно жить.
— Дорогая цена.

Вой стаи и лай безысходен в осознаньи потери: словно собаки те — проданные души стукачей, что хотят снова слиться с былыми хозяевами, еще вчера — тихими инженерами, художниками, спортсменами, которые, получив «навар» от продажи, бродят где-то по земле живыми призраками, но нет им покоя, ведь что для них за жизнь без душ? Одна тоска, злость, да скука. Проклятьем заклейменные, которые уже не встанут. Вот кто они.
— Восстали ведь? С алой зарей.
— На Жорин призыв: «Приди, приди!»? На то будет им осиновый кол — и они знают это, — доложил Смирнов.
— И все-таки я до сих пор им удивляюсь, — вздохнул бородатый. — Ведь знали же, что «западло» это делать, так зачем соглашались?
— Да. Как известно было и другое: кто отказывался – тем ничего не было, от таких отставали навсегда, так как стажер-«вербовщик» более всего боялся, что про его позор узнают свои же, конкуренты-карьеристы в отделе: заклюют, засмеют и тогда — крест на продвижении по службе: у нас ведь в «конторе» все к коллегам были очень «добры». Это общеизвестно. «Заклятые друзья» в погонах — уж я-то знаю, — сказал Смирнов. Поэтому такой позор, как «провал» в вербовке, старались только забыть и скрыть.
Бородатый приятель его рассмеялся.
— Бедный Пиндзюлькин…Пиньдяйкин! Тогда, в восемьдесят четвертом, он добился уже феноменального успеха, почти разоблачил «заговор», который сам же и организовал. И вдруг какой-то отмороженный урод, дерзкий мальчишка из НИИ, спутал его людям все карты. А профессор Левин жив–здоров и сейчас и наглеет все сильнее!
—Но Гену-то можно понять! Служба охраны от времен опричнины до Коржакова всегда мечтала править сама, лишь царь умрет, это — нормально. И завхоз тоже хотел — что тут странного? Имеют право. И чего это твой «Пиндюлькин» бедный? Еще вчера они, «кураторы», кем были? Слышал ведь: «Подались в сутенеры и банщики. Кто был нужен всем — стал ничей. Отставные козы барабанщики, предводители стукачей».
Это — о них. А теперь они получили то, чего не смог добиться и Берия?
— И вы, благородные разведчики, смогли допустить, что к власти пришла какая-то охранка? — с горькой усмешкой спросил собеседник Смирнова.
— Никогда!
— Верю слову офицера, — усмехнулся тот.

Этими шутками оба соратника подначивали и подзадоривали друг друга часто. Хотя сейчас на душе у них было не слишком весело. Но что ж поделаешь!
— Причем «предводители»-то жируют, не просыхая, со дня своей победы на выборах, а сами «стукачи» и вправду не получили ничего. Как не получали никогда: ни должностей, ни денег особых. Разводить друзей и коллег на «кидалово» — вот их удел, а дальше — «мы тебя знать не знаем». Вот кто «бедные». А почему с ними так поступают? Потому, что они потом попрошайничать начинают: «устрой», «заплати, что обещал», «защити». А он, куратор, что — родственник? Как это ему — деньги отдавать? У «отцов родных» — свои дети есть, у них что ли отнимать? Легче «сдать» попрошайку тому, на кого тот стучал через других «своих людей» — это легко.
— Хороши у ваших нравы! Но ведь так теряется агентура!
— Представь — такой опять приползет. Половая тряпка затем и нужна, чтобы об нее ноги вытирать. А нет — новые желающие найдутся. Их тьма.
— А я в те годы, в солнечном городе на синем том побережье верил, что попал в край «где зла и горя нет». И не думал о том, не подозревал даже, и не сортировал друзей. Ведь все было так весело и хорошо. Жаль. Испоганили всю юность.

Представить сейчас, что кто-то из тех твоих друзей, воспоминания о которых тебе дороги, был просто стукачом, специально к тебе приставленным — тяжело. И дело не в реальном вреде: чего-то уж такого, особо опасного, могло от их действий и не быть. Подобный доносчик мог даже как-то помогать тебе — ведь и в этой среде были хорошие сами по себе люди. Да и не могли они даже при желании принести особый ущерб.
Во-первых, были достаточно малограмотны: так что не очень-то даже и соображали, в чем вообще суть, и не запоминали, что от них требуется, повторяя штампы и лозунги.
Во-вторых, в советское время в любом деле, даже в технике, говорили и делали, не то, что надо, а то, что приятно начальству, на том всё и проиграли…
Бородатый человек, также чиркнув огнём, затянулся сигаретой и подытожил:
— Так что дело не в ущербе друзьям. Да и вообще, взрослый человек в любом случае, да выкрутился, так что какой уж тут вред! А — в самих стукачах. Ведь их жизненная масть становилась теперь — «опущенные». Все, пропали! Кураторы их хотя бы порезвились вволю, получили свое: победу, и только ждут своего осинового кола. А эти деятели ведь и не заимели для себя ничего, опять их доля — участь провокаторов, подставных лиц в судах и подсадных уток за рюмкой, в постелях, в кредитных аферах, квартирных махинациях и финансовых «пирамидах». Статисты на митингах за сотню в час, активисты движений, что там еще!

Он скинул остатки пепла с сигареты и, погасив окурок, предположил:
— Зато работать с такими вам, наверное — одно удовольствие. Чего тем «кураторам» — Вите, Гене, прочим «отставникам горячего резерва», еще надо было? Зачем им власть? Ведь знают же, с кем связались — с вами. А они и с таким, как я, справиться не смогли. Смелые такие? Самим ведь ясно, что плохо кончат. Ведь они – всего лишь те, кто гонял Ленчика, распивавшего вино на территории диппредставительства ГДР, кто охранял калоши маразматика Суслова на брусчатке Кремля. Кто вы, и кто они?
— Блок их депутатский «За нашу Родину» — филиал московского. Он создан только для того, чтобы расколоть коммунистов, и завтра его прихлопнут. — Я знаю, — сказал Смирнов. — И они это знают.
— Так зачем им тогда это?
— Они хотят вернуть все, — ответил Смирнов. — Всерьез надеются на успех своей «разноцветной революции».
— Зачем? У них и так есть бескрайняя империя из числа своих бывших подручных. С их помощью они доят собственный электорат, как муравьи тлю. И потеряют — многое! Так к чему весь риск?
— Они не хотят быть доярами, бытовыми аферистами. И у них целая идеология. Они хотят быть «белыми и чистыми», это долго рассказывать, — сказал Смирнов.
— Мне как раз это понятно, — ответил его собеседник.


Глава 5

                Конец  Ужасной  Эпохи

1. Смирнов, изголодавшийся за всю эту бессонную ночь, а потому деятельный и красноречивый, на всем протяжении пути их «джипа» до кафе с блинами перемежал разговор про шабаш победителей, состоявшийся в апрельскую ночь и ясное утро на двугорбой горе, с репликами насчёт ближайших ответных шагов.
— Вот ведь какие они упорные, эти черти, — гнул свою мысль бородатый пассажир «джипа». — Все-таки добились своего. А ведь все их наивно недооценивали: мол, реванша старых порядков хотят лишь те, кто пассивен и неумел. А они — устроились и в новой для них жизни опять не хуже прежнего, при должностях, деньгах. Чего еще, казалось, надо было?

— Понимаешь, — сказал Смирнов, — конечно, мы в них ошиблись. Они не пропали, но в чем был этот их новый успех?

Одни из них все последние годы только и делали, что «разводили» на бюджетные деньги своих министерских шефов из Москвы, используя собственных сотрудниц для эскорт-услуг. Это экономнее, чем «откаты». Затраты — ниже! Ведь «премиальные» выдавались данным сотрудницам из этих же, добытых с их помощью, сумм. Но при этом — с условием: отовариваться только в магазинах, ларьках и оптовых базах, принадлежащих «своим людям» либо вообще родне, начальства. Очень удобно: все деньги «по-любому» остаются в семье, плюс гарантированная прибыль от продажи одежды ли, залежалых ли компьютеров.

А другие подобные товарищи — так и вовсе занимались разными махинациями: квартирными, кредитными. Или организовывали строительные и прочие «пирамиды». То есть успех мелких аферистов — вот их удел в рыночном обществе. Им это надо? Да, они не пропали и очень хорошо устроились: коттеджи, кутежи, курорты. «Джипы» не хуже этого. Но я успел пообщаться в том городе со многими работавшими ранее на «органы» нашими сверстниками, теми, кто и теперь известны, как «деловые» или начальство. Знаешь, что сказал один в бане в пьяном откровении? «Если бы я знал, что там, «за чертой», что что-то ещё будет, то с удовольствием бы умер прямо сейчас». Потому как тоска и всё обрыдло. А ему — чуть за сорок и всё у него в шоколаде.

— Кризис среднего возраста? — засмеялся бородатый.
Вот-вот. «Всё лучшее позади, ни от чего теперь не получаю удовольствия — только когда выпью и когда на бабу залезу. Мало кто нравится: все — или козлы, или гады, всё известно, всё было. Жена противна, друзья — захребетники все, молодые — уроды, старые — пердуны…» Чего еще забыл? «Дети не удались…»
— Там долго перечислять. Их претензии к миру и к себе самим — бесконечны. Да, еще. «Не благодарные все!»
— Ага. А тут еще и сам — мелкий аферист. Разве это жизнь?
— То ли дело — прежнее время!
— В этом и суть, — подтвердил Смирнов. — Для этих людей, конечно же, ушлых и хитрых, «жизнь при государстве» была единственным шансом не только сладко есть и мягко спать, а быть при этом как бы порядочными людьми. То есть иметь все на законных основаниях, и при этом — чтобы другие такого не имели. Ведь все хотят помимо разных благ быть еще и «хорошими»! Самое интересное, что по молодости все они и были ребята, как ребята. Ну, комсомольцы, ну, немножко приспосабливались, прислуживали начальству, но слегка. Так ведь и специалисты из них были, что надо, пахали день и ночь, учились. Лет до тридцать где-то, а потом огляделись: все — не то. По-хорошему далеко не уедешь: кругом чьи-то сынки, «блатные» всякие обходят на поворотах, а кто честно везет свой воз — того и погоняют. Что делать? Ответ обязательно будет подсказан: ведь можно поступать легче и проще. Вместо занудного карабканья по служебной лестнице и поддакивания неблагодарному шефу и друзьям-халявщикам, что хотя и плохо, но все-таки в сфере «позитива», то есть нормы, можно: кого-то подставить, другого — затравить, плести интриги, то есть взять на вооружение «негатив». И сразу — вот оно чудо: карьера резко пошла ввысь, ты, бывший вчера никем, снова всем нужен и уважаем, деньги полились водопадом, с тобой — самые прекрасные женщины — не чета вчерашним, и сам ты снова молод, свеж и здоров. И увидел, еще недавно согласный умереть, что там, «за чертой» — все есть! Опа! Новая жизнь и все сначала. Этот путь к успеху — гораздо проще и легче, чем скучный позитив. И главное — почти безотказен.
— Только вот называется он общеизвестно, — сказал бородатый. — «Заложить душу».
— Да, — подтвердил Смирнов. — Когда уходит молодость и перед человеком — дорожка под уклон, — в то время, как путь к успеху — он всегда в гору, — часто появляется Тот, кто предлагает сделку: «ты — мне, я — тебе». Это может быть серый человек на «Тропе здоровья» в зеленом парке на двугорбой горе…
— Из ваших…
— Да. Но грех осведомительства — это еще так себе, — усмехнулся Смирнов и продолжил:
— Уговорить сдать вашу душу в свой ломбард искуситель может и устами кого-то из родственников: ради заболевшего близкого человека, «ради детей», ради мести «подлым бабам», каким-то «злым предателям» и прочим окружающим «козлам и врагам». «Я был хорошим и поплатился — теперь пусть платят они». Сделка совершена — и далее все происходит легко и просто. Успех — вот он! И даже болезни отступают. Потому что, раз души нет, и ты как бы мертв, то и болеть больше некому и нечему. Ведь и самого человека больше нет. И жизни его нет, а есть — «то, что за чертой», и в прежнем человеческом обличии восстает зомби. Как тот негр, которого убили, а он встал и пошел. В городе на горе, где я побывал, об этом знает любой «пацан» с заштатного сахзавода : недаром по краям тамошних оврагов объявились ночами эти, в дурацких шляпах и в черных очках. А главный из них со свитой уселись победителями на самом верху. Это — Их победа и Их успех. «Расселся тут, тонтон-макут…». Зато теперь никто ни скажет им, что они — оборотни: все блага они смогут иметь законно, как имели при недавней своей власти в советское время.
— Но извини, — заметил бородатый. — Простой «негативный» путь к успеху выбирал тот, кто этого хотел, и тогда: в годы «порядка».
— Это несоизмеримо, — ответил Смирнов. — Одно дело невинный карьеризм тех лет и мелкое лизоблюдство на госслужбе.… Тоже плохо, но без явного криминала и подонства. Это ж все-таки не то, как в новые времена, когда приходится ради денег «кинуть» старого приятеля на квартиру в строительной «пирамиде», другому — подстроить кредитную аферу или дорожно-автомобильную «подставу» с последующим «разводом на имущество». И не то, чтобы подложить подружку юности под кого-то в баню, пользуясь тем, что та оказалась в шоке и стрессе после развода с мужем и осталась без средств с двумя детьми. Или — чтобы натравить на кого-то бандитов. А ведь всем этим и пришлось заниматься данным товарищам «в мире рынка»: отъем паспортов, использование знакомых бедолаг в качестве «подсадных уток» в махинациях, как статистов — в судебных процессах, избирательных комиссиях на выборах, в «финансовых пирамидах», да мало ли!
Я в том городе столько таких историй наслушался — уши завяли. Вот — цена успеха подобных товарищей в новой жизни. Это — не навытяжку перед шефом при социализме стоять. Главное — сектор их влияния теперь стал мал, куча народу ушла от начальников на свободу, живут сами по себе, и уж тут — дураков нет. Поэтому приходится «работать» по одноклассникам, сослуживцам, друзьям детства, делая жертвами их. Чего ж тут радостного? Вот они и решили «вернуть прежний мир».
— Думаешь, им стыдно стало?
— Просто им хочется быть снова «хорошими». Ведь раньше аферами за них занималось неэффективное государство: вся «левая идея» — и есть сама по себе большая афера. А они что? Они — были как бы ни при чем. Они просто «честно служили» и имели все блага и так. Все было хорошо, если бы их борьба и их «успех» в вашем Городе только их и касались. Но таковых, как они, вместе с их жертвами — не более двадцати процентов. А все, кто, в отличие от них, умеют делать что-то полезное сами, и не менее успешно, но честно: то же молоко, например, тот же сахар, мебель, бумагу, — им-то за что из-за всей этой чужой победы страдать? Слишком большая цена за то, чтобы прирожденные аферисты некоторое время могли бы потешить себя тем, что они теперь солидные и приличные люди. Уже и кровь пролилась. Она тоже — цена их успеха. Чем виноват Юрчик, скромный программист? Только в том, что он — «технический персонал», который надо отстреливать?
С этими словами Смирнов извлек из глубин своей бездонной, мягкой кожи, коричневой куртки неприметный пластмассовый контейнер из двух разъемных полых цилиндров в полпальца величиной , разделил его надвое — и на его большую ладонь с длинными пальцами, темными от загара, легла сплющенная на конце латунная пуля — тоже темная, деформированная от столкновения с закаленным проращенными злаками позвонком пострадавшего вегетарианца.

— Они решили, что это для них — выход. Но пуля — дура.
— А кто — молодец? — спросил собеседник Смирнова, будучи не в силах оторвать завороженного взгляда от бугристой крепкой ладони друга, на которой лежала Юрчикова смерть.

— Осиновый кол, — ответил Смирнов. — И они это вскоре узнают: я возвращаюсь.

— Что же это за демократия: ребра ломать? — усмехнувшись, спросил бородатый пассажир «джипа», под колесо которого попала жестяная банка из-под  «кока-колы». Вылетев на тротуар, она покатилась от урны к урне, прыгая на стыках декоративных плиток и издавая при этом мелодичный звон. Где-то далеко, раннею весной, так же забавно звучал поутру «вечевой колокол», который «победители» таскали обычно с собой на все свои митинги, а поутру после подсчета голосов — водрузили на длинной виселице-перекладине прямо над главной, нижней площадью города на двугорбой горе возле запертого попервоначалу здания областной Администрации, куда они пришли бескрайней людской рекой сверху.
 
2. Об этом бородатому теперь уже приятелю юности поведал недавно в Москве Лёнчик, побывавший в дни апрельских выборов в родном городе, по возвращении в столицу. Лёнчик и узнал об этом в родном городе от земляков.

Когда толпа утренних манифестантов, не дошедшая до телерадиоцентра, схлынула по тропинкам Ботанического сада и ступеням Красной улицы от парка к центру города, то, рассосавшись по переулкам, все они собрались вскоре бескрайней ордой на главной площади перед зданием Областного Заксоба, требуя крови «семёрки непримиримых» депутатов. Вдохновлённые известием о том, что «тиран бежал» в Москву с награбленными миллиардами, а его «наркоманка-дочь» схвачена милицией на выходе из ночного клуба с порцией «экстези», подогретые кто водочкой, кто «стрючком», они ждали выдачи на растерзание последних недобитых врагов с азартом голодных койотов. К ним на крыльцо вышел лишь один — бывший ответственный за городское благоустройство некто Паньков, которого при прежней власти одно время прочили в новые мэры : до этого под его руководством успешно проводилось расширение проезжей части «поперечных» улиц под горой, мостились фигурной плиткой тротуары и даже впервые за полвека появились вдоль всей пешеходной Главной улицы удобные скамейки. Хотя был он по специальности никакой не строитель, а — спортсмен, баскетболист, потом работал менеджером на сахарном заводе. Двухметрового роста атлет, подтянутый, невозмутимый, он стоял над ними, широко расправив плечи и засунув длинные руки в карманы серых брюк. Стоял один и говорил без мегафона, но кратко, громко и ясно. Слова его были для них обидны, он бил ими наотмашь глухими ударами безжалостно поражая накатывающуюся на здание Заксоба толпу, и она всякий раз откатывалась, разбиваясь, как штормовое море о волнорез и разлеталась брызгами туда, где уже через «матюгальники» лидеры местных коммунистов крыли супостатов проклятиями и призывали своих к мести.
— Деловые! Все кругом без работы: отделы стоят, заводы стоят, а они деньги ворованные на своём дорожном строительстве отмывают. Скамейки он ставил! Да ты одной лишь скамьи достоин — подсудимых!
Паньков отвечал им так, что слышали все, он даже смеялся и слова его были всё более обидны и горьки, он швырял их безжалостно и беспощадно, а потому атакующие ничего не могли сделать с ним, громя, в основном, отсутствующего Фомича:

— Заводы стоят, а он международные связи вздумал устанавливать, смех один, с киргизами, с Италией — хан тоже ещё! Надо же такой бред нести: «Сделать область мясной и сырной столицей». С бодуна, что-ли ляпнул? Даже Путин не выдержал!
— Путин — тряпка, Путин — мра…
— Тише, тише!..

Критика верхов достигла немыслимого экстаза, но только лишь от того, что никто из сотен присутствующих на площади не решился приблизиться к единственному тут реальному и живому противнику — худощавому Панькову, тридцати трёх от роду лет баскетболисту, спокойному, как скала, будто это он победил их, а не они. Атака на «логово власти» захлебнулась, теперь уже не состоявшийся мэр лупил в толпу краткими фразами, как мячом, и те, кто были на площади, боялись его, а он их нет. Он их беспощадно громил, а они прятались друг за друга, за задом соседа, и сами поэтому в результате оказались почти что там, куда красиво посылали тремя весёлыми буквами губернатора. И только в кучке себе подобных находили теперь спасенье, благо над Главной площадью врубили через громкоговоритель трансляцию из радиотелецентра пресс-конференцию их спасителя — победившего на выборах Красного Прокурора. Родной уверенный голос вождя приковал к себе обратившихся в слух людей — вождь призывал к единению, заявил, что в области не может быть больше красных и белых, наших и ненаших, что он лично вместе с Президентом намеревается бороться с теми, кто разворовал страну и обирает народ, а политические разногласия — дело вторичное. Это вызвало лёгкий ропот среди собравшихся в задних рядах ветеранов, но недовольство было тотчас пресечено невесть откуда взявшимися молодцами в соломенных, с загнутыми полями, шляпах и в чёрных очках. Вождь знает, что говорит — ещё не время! И без обсуждений! Лидеры местных отделений всех партий, люди назначенные — как один, понимали это. Лишь простодырый Фомич оставался наивен до самого конца своего, верил, что он — сила. Додумался пойти против целой партии, которая никуда не делась — коммунистов! Не догадываясь, что с ними теперь надо, как минимум — договариваться. И не потому даже, что они — коммунисты, а потому, что это стержень государства, ужасного, всепожирающего, как пасть дракона с зубами, от которых нет спасенья. Вечного в любом обличье. Они подумали — коль «менты» больше не с властью, так — воля?! Как бы не так: и «менты» — с властью, раз уже и Путин принимает от Прокурора ценные указания в папке. Власть — вот она, а не та жалкая шпана, что выползла из перестроечной пены. Выползки — хана вам! Да как вы могли надеяться победить на выборах, когда не только с избирательных участков девчушки, но и в самой избирательной комиссии сидели и взрослые дамы в пошитых в специальных ателье красных пиджаках, и всё уже было схвачено! Даже наблюдатели от либерального «Яблока» во главе с руководителем инициативной группы правозащитников Гужловым подтвердили справедливость результатов голосования. Бить отсутствующих легко и приятно. Последние хлёсткие оплеухи побеждённым наглецам, уверовавшим, что торгашеская их власть и мораль вечны и красное прошлое не вернётся, были словесно отвешены лично лидером местных коммунистов товарищем Чебураковым. Круглый и головой, и брюшком, с торчащими влево-вправо небольшими алеющими ушами краснолицый, с утра уже давно «весёлый», причёска ёжиком, он, пыхтя одышкою, взгромоздился в кузов заменяющего трибуну грузовика над толпой, где сгрудился весь актив, и едва закончилась радиотрансляция выступления Вождя, заявил в микрофон: «Вот — человек с большой буквы! Забудем же мы, друзья, как страшный сон, эти несколько лет, когда наши простодырые земляки доверили власть мерзавцу, способному в своей предвыборной открытой радиодискуссии публично оскорбить плачущую старушку, которая всего лишь спросила, как ей прокормить семью дочери». Так-то, Фомич! Да как ты, опытный аппаратчик, мог даже предположить, что не вернутся обратно прежние солидные люди, что останется эта люмпенская хищная кодла, а тем более — разная шантрапа из учёных хреновых умников и трёпаных грамотеев, удел которых — выполять указания и получать пендюли. Не вышел ваш киндер-сюрприз, раз даже Президент поддержал Прокурора! Ну и как тот после этого мог не победить и не стать Преемником?

— В этом сегодня в Городе уверены все. Пиар-команде победителей удалось доказать населению и такое, — сказал Смирнов.
— И вы это допустили, — констатировал бородатый.
— Ну как это «допустили», — возразил Смирнов. — когда вот он я. И я туда возвращаюсь.
— Ну если только — усмехнулся его собеседник.

Не только, отнюдь! Неудавшийся мэр и удачливый баскетболист Паньков, что стоял перед всеми в то утро гранитной скалою, о которую разбивались шторма и бури — а он был не таков ли?! «Паньков — он один такой!» — рекламный слоган фирмы, где прежде тот служил менеджером, стал стержнем его избирательной компании в областной Заксоб, и все узнали, что это так! Недовольство в кучке ветеранов было понятно: после брошенных с крыльца Заксоба в лицо победившему народу дерзких слов удальца речь Прокурора им показалась какой-то вялой. Но бодро действовали зато ребята в очках и шляпах из группы быстрого реагирования, и вот уже орденские планки на чьём-то форменном кителе обагрились каплями крови, недовольство было подавлено в зародыше, а ветераны — один с расквашенным носом — словно мальчишки, испуганно откатились туда, прямо на высокое мраморное крыльцо за спину Панькова и под его защиту, будто чуя, кто ещё до сих пор в городе хозяин и за кем сила. А он был уже там не один. Из здания показались осмелевшие депутатские помощники и кто-то из обслуживающего персонала. К ним присоединились даже отдельные прохожие с улицы! И странное дело, милиционеры из оцепления тоже как-то не вмешивались, словно невольно повиновались прежней власти, хотя у них уже сменилось начальство УВД. Глядя на тех, кто встал перед ними и молча глядел с крыльца, площадь притихла. Теперь их было много — не победить. Бунт на корабле?!

Отважная дерзость храбреца сыграла с ним горькую шутку. За время краткого своего пребывания в должности исполняющего обязанности по управлению городским хозяйством он совершил немало подвигов: вымостил все центральные тротуары точно такой, как тут, на Садовом кольце, плиткой, даже лучше. Разгромил уличные остановки за неряшливый вид и установил новые. Разогнал с тех тротуаров все палатки — через них местный торговый магнат Погосянский успешно сбывал нелегальный таможенный конфискат. «Вот так новоявленные господа демократы «помогают» своему любимому малому бизнесу», — ерничали дружественные «единому» оппозиционному фронту газеты. Тогда с перекрестков убрали и уличных торговцев прессой. Это и стало еще до выборов последней ошибкой всей проигравшей вскоре команды. Занудные газетные проклятия в адрес Фомича мало кого трогали: ненавистники его пришли бы к урнам и так, а вот шибко грамотные горожане, которых лишили газет, — обиделись. Они-то и сказали, когда наступил «час икс»: «чума на оба ваших дома», обеспечив поражение прежней власти. И теперь, ранним утром Дня Великой Победы, баскетболист и атлет Паньков стоял на крыльце Большого Дома, под синим небом один, последний герой, и был он отныне никто, и звать – никак, и некому было за него заступиться: он сам заступался всегда за всех.

3. Не самый лихой и не самый влиятельный из «семерки сопротивленцев», но — самый смелый, потому что — виноватый вообще кругом. И отвечать за все случившееся в Городе на зеленой двуглавой горе, где этой весною встал над Волгой кровавый и угрюмый алый рассвет, предстояло в первую очередь ему. А ведь никто тут ничего подобного и не ожидал, все радостно готовились к предстоящему визиту Президента — тот собирался прибыть в город летом на конференцию медиков. Отреставрировали все фасады домов, запустили фонтаны и починили часы – «кукушку», опять привезли кенгуру катать тинэйджеров. По всей Главной улице, лишь сошел снег, вечерами шел сплошной карнавал с салютами над рекой, играли среди кафешек оркестры, пели какие-то индейцы из Перу и местные хиппи, шлялись толпы студентов, и при этом — никакой наркоты.

Врачи просто дивились чуду, произошедшему вдруг — количество «ширяльщиков»  резко пошло вниз. Городская милиция под командованием своего «батьки» Голикова прижала всех героинщиков враз. Кто бы мог подумать, что уже через месяц полковник Голиков, герой региона, окажется у кладбищенской паперти предводителем бригады гробокопальщиков — другой работы в Городе для него после выборов больше не было. Причем именно наркоманы и стали теми художниками, что в пору избирательной кампании и писали ночами матерные надписи на заборах и стенах, громили «паньковские» неудобные «остановочные автобусные павильоны», маленькие и тесные, всех злившие.
«Сопротивление режиму гауляйтера» Фомича было организовано четко. И все вскоре стало решено заранее. Багровая заря взошла. Зря у главного корпуса областной больницы на Липовой горе развернули передвижной диагностический центр в вагончике, чтобы показать Путину дистанционное, по интернету, управление операцией на сердце в райцентре Сердобецке, зря мыли улицы шампунем. Они проиграли. И Президент не приехал. Сиротливо сияли свежевыкрашенные к его приезду в зеленый цвет заборы, смотрели на улицы обновленные фасады домов — все зря!

Вместо Президента, с соблюдением всех правил конспирации, в Город на горе должен был прибыть для разбора ситуации теперь его боевой соратник: нынешний собеседник бородатого человека. Вокруг них, в гуще московских улиц, дымный от выхлопных газов автомашин ветер с большого Кольца под звуки сирен и гудков, сквозь вопли музыки из киосков гнал пух распустившихся белыми гроздьями тополей.

Наши в Городе есть, — произнес, обернув лицо к собеседнику Смирнов, предвкушавший скорый завтрак.

 Мощёная цветной плиткой в прошлом году силами залетных армян Главная улица зеленого городка на синем побережье бескрайней реки в верхней своей части была почти недоступна новым хозяевам двугорбой горы. Это их «летучие дружины», сняв поутру свои дурацкие шляпы и черные очки, спьяну и с дури, и со всем жаром страсти своих собачьих сердец промышляли тут порою отловом и истреблением на рассвете бродячих котов: последних — новый Губернатор страсть, как не любил. Однако кошки эти совсем не тужили: ведь всякий раз, стоило высоким армейским ботинкам их гонителей, заплетаясь, друг за друга, ступить крепкими подметками на цветные плитки тротуара, что раскинулся у крылечек здешних заведений , как ночные враги всего живого натыкались лоб в лоб на беззлобных пацанов из хозяйской охраны, выходивших поутру полюбоваться, синим небом.

— У, холуи! — говорили им ночные бродяги-охотники.
— «Извини, братан, частная собственность. Дальше нельзя», — дружелюбно сообщали гостям пацаны, совсем не обижаясь на обзывания, то, что и так было чучелам в шляпах вполне известно.
После чего неизменно производили в отношении последних какие-либо оскорбительные действия. И ничего не попишешь! Массовая приватизация городского центра, проведенная прежним губернатором Федором Фомичем, бывшим простым первым секретарем Привокзального райкома Партии, принесла уже результаты: весь «верх» улицы — у площади с памятником главному отрицателю частной собственности Карлу Марксу стал вотчиной колоритнейшего персонажа: Русанова Александра. Здесь были его магазины, туристические бюро и многое что еще.

Сам Русанов Сашок, громадный, как Геркулес, обширный лицом, совершенно восхитительным и по размерам своим, и по неповторимой природной лепке всех его черт, изощренно изогнутых: скул, надбровных дуг и прочего, что было исполнено редкостных ухищрений и фантазии Создателя, — так вот, он был к тому же еще и фермер. Имел угодья, столь же обширные, как и он сам, участки побережья Волги со станцией катеров и яхт, и заливные луга для выпаса питомцев из личного верблюжатника.
На самом вздорном из своих двугорбых любимцев он катал самого Жириновского в пору приезда Вольфыча в город с агитационным визитом. И, чтобы тот не боялся: высоко ведь, лично держал его, по ходу следования верблюда, за ногу с одной стороны. А с другой — вождя придерживал координатор обкома местных либерал-демократов : странный парнишка с застывшим, словно неживая маска, лицом розово-воскового цвета, бывший хоккеист. Когда-то кем-то назначенный на этот пост, и известный лишь одним - тем, что за время своего партийного лидерства не сказал нигде вообще ни единого слова. Ну, с этими всё было понятно: за них говорил  вождь.

 Санёк же Русанов дерзил и прежде, и теперь любой власти, но ни с кем не враждовал: кто бы посмел его тронуть! «Чьи это дома и дворцы?» — «Маркиза Карабаса». — «А чьи это лавки и мастерские?» — только и могли язвить утренние гонители котов, вынужденные шастать исключительно по помойным задворкам: за арки дворов на тротуары Главной улицы их, наводящих на округу ужас, позорно не пускали. Такие были после выборов порядки в чудном городе на горе.
«И лопнул мир напополам, кипит разлом». Идет извечная война добра со злом, — усмехнулся собеседник Смирнова.

 — Причем носителями добра себя считает каждая из сторон, а «злом» — соперника.

Ясно, что и те, и другие ждали прихода некоего арбитра.

— И как же ты определишь, где там свои, а где чужие? — спросил бородатый собеседник Смирнова.
— Но ты ведь знаешь наш условный знак, — ответил тот. — Все подготовлено очень изобретательно.
— Горшок с растением? — догадался, вспомнив казус, погубивший разведкарьеру своего былого невольного знакомца Муравьина, бородатый.
— Классика конспирации! — подтвердил Смирнов.
— Да. И предлогом для такого, простейшего в практике разведки, решения послужила еще одна звериная история, случившаяся со все тем же Русановым, — продолжил рассказ Смирнов. — С медведем после верблюжьей эпопеи Русанов успел подарить еще и живого бурого медведя губернатору Аяцкову, когда гостил у него в составе свиты Фомича однажды. И вот там, в Саратовских пампасах, как раз и нашел среди других Аяцковских гостей еще одного своего собрата по разуму. Это был чистокровный американец, тоже фермер, разводивший у себя в штате, средь прерий, бизонов — с целью расселить их потом оттуда повсюду, где есть степи и тундра. Как раз для наших мест!

Собеседник Смирнова слышал об этой истории от шефа, чьим помощником был.

Губернатор Федор Фомич, обещавший полпреду Кириенко сделать область мясомолочной столицей Поволжья, загорелся идеей сразу, что дало оппозиционной прессе поиздеваться над ним всласть, жарко и зло: «Нет, совсем не сбрендил мужик! Они, эти десять процентов ушлых дельцов, ухвативших удачу за вымя, а теперь — возомнившие себя цивилизованными колонистами на нашей земле, и впрямь решили загнать нас в резервации, как янки коренных обитателей завоеванных земель. Сделать индейцами, которые, щерясь беззубыми ртами, будут смотреть узкими глазами из своих вигвамов на их новорусское лихое родео на «мерседесах». Люди, будьте бдительны!».

Юмористы из числа местных «писюков» и «певунов» сочинили даже издевательский «гимн губернии», вспомнив старую пародию из «Литературки». Она была про то, как «краснокожий воин Федор, по прозванью Сын Бизона, огненной воды напившись и в соседний дом ввалившись, не снимая мокасинов и с мустанга не слезая — собирался трубку мира там с соседкой раскурить». Кончилось это приключение Федора тем, что явившаяся к соседке жена его «без сожаленья тотчас скальп сняла с супруга». Пояснения не требовалось.

Портрет Фомича был указан в памфлете фотографически точно. Ведь тот и сам походил на степного зубра: огромный тяжелый лоб его, переходящий в обширную лысину, нависал над узкими азиатскими щелками пронзительных черных глаз, а вся голова, большая, крепкая, была всегда упрямо наклонена вперед, как бы в ожидании битвы. И туловище, тоже могучее, короткое, на сильных ногах, нависало в беспрерывном движении и порыве над пространством, готовое смять, заломать, снести всякое препятствие и любую преграду. Он пер сквозь жизнь напролом, через тернии к звездам, и не заметил на пути своем западню: страшную яму, заготовленную для него, где под наваленной  заботливыми руками вчерашних друзей мягкой травой было мертвое каменное дно. И пусть сам он, в пылу и в ярости раздувая жаркие ноздри, удачно пронесся сверху этой ловушки почти невредимым, зато в яме в той оказалась летевшая следом за ним резвой козочкой его любимая дочь, — но и теперь, все равно он оставался зубром. При том, даже что образ древнего зверя со склоненными книзу рогами, с клыками в огнедышащей пасти и налитыми кровью, пылающими, как волжский закат, очами был присвоен другими: он глядел отовсюду в Городе со знамени его врагов: развевающимися над половиной автозаправок флагами «Компании».
И был Фомич в своей былой вотчине теперь никто. Как и Паньков, и бывший начальник УВД, и другие. «Мы из рода бизонов. Мы неприхотливы и горды. И пускай порешили о том, будто больше нас нет. И охотники целятся в наши курчавые морды. Но в высокой траве все не стынет от ног наших след», как сочинил когда-то совсем по другому, известному только бородатому Смирновскому собеседнику поводу, бедняга Гришан Хедеровский задолго до того, как заложил бессмертную свою душу в ломбард собственным «старейшим акционерам»: афганцу Вите Кузнецову и вечно пьяному куратору — москвичу Гене.

— С внедрения в «Компанию» мы и начнем наш путь к зиндану, где они мучают девчонку, — заявил кратко Смирнов. — Уже обозначена кандидатура субъекта проникновения: парень был у нас в «горячем резерве», теперь он в Городе — простой центровой бригадир, совсем сросся со шкурой бандита. С его помощью нам не составит труда подмять под себя городской рынок эскорт-  и интим-услуг: и все это — для того, чтобы взять в оборот тех, кто подставил Дочку.
Ну!, — согласился бородатый, вникая в новую информацию. Дарение медведя соседу тогда, ранней весной было оперативным прикрытием коммерческой разборки: чтобы подальше от чужих глаз.

 4. Как раз в верблюжатнике-то «нейтрального» в междоусобной войне Александра Русанова и была запланирована «встреча на Эльбе» «уважаемых в городе людей» с неведомым для них ужасным пришельцем, кинувшем перед выборами на представительские расходы их, а также всех местных и пришлых деловых братков для переговоров с ним, со Смирновым то есть, по единственному поводу: а именно — судьбы исчезнувшей общей кассы. А также их, а отнюдь не его, дальнейшей судьбы.
 
— Определению мест дислокации моих союзников, имеющихся в том краю, — заметил Смирнов, — наглядно будет способствовать тот самый: общий для них всех условный пароль: «Наши в городе». Он там есть уже везде, а появился на улицах возле офисов и крылечек после совершенно анекдотической истории, произошедшей как раз в связи с несостоявшимся из-за неудачных выборов визитом Президента. Путина в Городе ждали, невзирая ни на что: ведь все знали о его близких деловых отношениях с всесильным Победителем и Преемником: Красным Прокурором. Уже в редком городском чиновничьем кабинете не висело, видимое вечерами и с улиц, фотографическое свидетельство того, как Прокурор в Кремле вручает Президенту папку с ценными указаниями. Значит — «должен приехать» для доклада. В этом нового губернатора со стопроцентной гарантией уверил в Москве «эмиссар центра» Муравьин, близкий Страшно Сказать к Кому, все это знали. Он-то, составитель в прошлом «личных дел», имел влияние! Скорее всего.

— Раньше было: «папку с замечаниями», — засмеялся бородатый.
— Времена меняются.

На пользу делу пригодились бы и труды низвергнутого врага: все эти отреставрированные фасады домов, «паньковские» тротуары и остановочные павильоны. Только на самом деле увидеть все это предстояло не президенту, а совсем другому, нежданному ими гостю.

Хотя кое-кто этого гостя ждал. Так родился тайный план. На последней сессии Городской думы была выдвинута идея: вдоль всех магистралей, где проедет, авось, Президентский кортеж, а также на Главной улице у входа в госучреждения, офисы и магазины выставить модные в этом сезоне экзотические растения в глиняных горшках: пальмы там, к примеру, фикусы. Кактусы! Но визит все откладывался и мог уже отодвинуться к зимним холодам, и тогда было решено на всякий случай остановиться на хвойных породах.

Спор тут вышел нешуточный. Сцепились насмерть: во-первых, подмявший в городе после выборов под себя буквально все вплоть до сбора шишек для фармации аптечно-игорный «брателло» господин Погосянский, исхудавший было, но теперь отрастивший перинообразное, затянутое алым, как заря, жилетом, брюшко. Это — с одной стороны. А с другой — друзья-неудачники из Гордумы. Если последние настаивали поместить в уличные горшки карликовые ели — подарок мордовских друзей, и сосенки, то у всесильной, разжиревшей благодаря сбыту «стрючка» и «настойке пихты», — почек ее то есть, на денатурате, — мафии были свои планы.
Господин Погонянский сразу после выборов, совсем тронувшись разумом от счастья и бесконечного пьянства, прикупил за Волгою у татар участок лесов, где насадил экзотических туй для продажи, а сбыта на подросшие саженцы — не нашел.

Попутно проигрался по-крупному самарцам в казино, наделал долгов «братве», что с ним и раньше всегда случалось, но на этот раз так здорово, что ему отказались помогать и друг — новый Губернатор, и новый босс УВД. Выкручивайся, мол, сам. Он и выкрутился.

   Пользуясь большинством в Гордуме, депутаты в законодательном порядке обязали всех в городе магазинных торговцев и владельцев офисов на личные средства сотрудников закупить в питомнике саженцы этих туй по восемьсот рублей штука при себестоимости в двести для установки по два экземпляра у каждого офисного и торгового крыльца , и еще по два — внутри своих заведений. Но на решающем голосовании и тут опять упёрлась «семерка» непримиримых, сорвав кворум. И в городе начались «сосново-туевые войны».

   Две ночи кряду обыватели, погасив ночники, и улезши целыми семьями под одеяла, слышали за окнами выстрелы в воздух, вопли "братвы" и визг автомобильных протекторов - потом всё стихло.

5. А следом произошла она. Битва  в  пампасах.

 В кафе «У Лины» собрался совет. «Стрелку» решено было забить в самом престижном месте: во всемирно известной усадьбе Поэта у Дуба, конспиративно замаскировав ее под экскурсию, приуроченную к годовщине Дуэли, - плюс-минус несколько месяцев. С приходом к власти в области Вождя подобные мероприятия стали проводиться именно там часто.

И то правда! Дом-усадьба строгих классических форм архитектуры позапрошлого века, жёлтый, с двускатной крышей над строгой мансардой, с двумя одинаковыми крыльями-флигелями по обе стороны, сиял, окруженный кудрявой зеленью среднерусской возвышенности, на фоне бирюзового неба, расположившись за несколько верст к северо-западу от районного центра Сердобецка: у трассы на Шемуршу. Окрест его были холмы, на которых по склонам паслись овечки, козы, высилась отстроенная бывшим губернатором гостиница для туристов, и были пруды: те еще, барские. Не удивительно, что сюда валом валил все эти годы на отдых приезжий люд из Самары, из столицы федерального округа — Нижнего, даже из Москвы.

Правда, после недавних исторических событий культурный поток иссяк, зато стали производиться "спецмероприятия": официальные и неофициальные: такие вот. Денег после них музею оставалось с избытком, и все были рады, да еще и гильзы, как цветмет сдавали. Ведь новый Губернатор-прокурор, имея, помимо иных регалий еще и членство в Союзе Писателей России, был теперь в области покровитель муз, опекая Дом-усадьбу личным контролем. Из «Дома Ключника», где ранее для экскурсантов проводились видеосеансы на тему кавказской ссылки Поэта, вынесли все кресла, стоявшие там, словно в сельском кинозале, и создали уют. В полумраке средь струящихся, как горные потоки, цветных световых струй возникали то и дело прямо посреди помещения голографические изображения виноградных гроздьев и горных вершин, что спят во тьме ночной , тихих долин, аулов с саклями и разного прочего виртуального и реального, на бутафорской соломе стояли натуральные дубовые чурбачки-столы, промеж которых был разложен на шкурах коз дастархан. Терские казАчки подавали гостям пиво и солёные орешки фундук, джигиты с кинжалами — шашлыки и помидоры. Водку гости вскрывали сами, банки с икрой — тоже.

 Туалета в «Доме ключника», правда, не имелось — не был предусмотрен проектом, а сидели все тоже на бревнах из дубовых стволов. Всегда без дам. И словно глас небес, над любой ватагой, что собиралась тут, лился как бы из ниоткуда рассказ сотрудницы-экскурсовода, повествующий о той кавказской дуэли Поэта, которая стала тогда, давно, последней.
Но на состоявшейся из-за туй памятной разборке «Титана с Циклопом», этом «толковище серьезных пацанов», литературоведшу никто не слушал. Пива было выпито уж немеряно, шашлыки никто ни ел — не лезли в глотки, дым от сигарилл висел, словно грозовые тучи, а мирового соглашения все не было, и дуэль закипала прямо тут,  над разрубленными на чурки дубовыми стволами.
Главный же из дубов находился на улице у прудов. Неохватный, трехсотлетний по возрасту, он единственный из здешних деревьев помнил и молодого стихотворца, и его бабушку — хозяйку имения, но все зеленел себе своей кроной, зиял черными дуплами, простирался ветвями, и так — до прошлого лета, когда, за год до губернаторских выборов, принял удар молнии и упал. Теперь он возлежал неживой, с опаленной, содранной корой на склоне косогора, огражденный чугунной цепью и увенчанный памятной табличкой с надписью «Дуб». «Рухнул дуб», — лишь два слова эти составляли эпитафии на могильных камнях гремевших когда-то на весь Юг в славе и мощи своей отцов одесской мафии,  воспетых Бабелем.
Фроим Грач, Хаим Дронг…

«Сердце бедное пробито подлою рукой убийцы. Только память наша вечно будет в скорбных жить сердцах», —  это уже более современное, начертанное на камне где-нибудь в Черновцах. Что говорить! Были люди…
Теперь на фоне Дуба фотографировались во время экскурсий семейства экскурсантов с детьми, «мэны» с дамами, группы спонсоров. Не удивительно,  что там, рядом с легендарным Стволом, в солнечный денек вскоре после дня инаугурации нового Губернатора и состоялась основная дуэль. Конечно, бескровная, иного Прокурор допустить не мог. На словах. Оба гиганта: огромный, как гора , Александр Русанов от «семерки непримиримых» из Гордумы и растолстевший неохватно брателло Погосянский из стана победителей, схлестнулись у Дуба в смертельной схватке упрямств. Вся ватага друзей с обеих сторон, распаленная водкой, пивом и духотой в «Доме ключника», высыпала из него на вольный простор, и силы были до смешного не равны. Со стороны победителей был вызван, словно в «Крестном отце», из Автограда даже не «смотрящий» по региону, а бери выше — сам главный пахан Папа Самарский: трясущийся от древности , наполовину парализованный и слепой, он, нога на ногу, штиблеты сияют, сидел в специальном кресле, в черной гангстерской шляпе набекрень на плешивой головке, без сигары, но с тростью в руке при белых, кожи специально умерщвленного для него в зоопарке кенгуру, перчатках, одна из которых была снята, — и глядел сквозь прогрессирующую глаукому и катаракту на своего крестника, аптечного и игорного короля здешних мест, Погосянского, проходившего сейчас испытание. Или — экзамен.

«Папа» готовился умирать и сдавал дела, а потому был при параде: в «бабочке», цыкая сквозь золотую фиксу в траву жёлтой слюной , щелкая пальцами, мотая ногой — все, как надо. А за спиной его, по обе стороны кресла, на фоне бронированного черного «бумера» возвышались гориллами угрюмые пацаны от кутюр: в траурно-вороных костюмах, руки между ног на яйцах, готовые к пальбе, глаз не видно. Зато явно угадывались большие, оттопыривающие пиджаки, пистолеты за пазухой.

Русанова же Александра и не сопровождал никто: так, мелочь одна. Угадывалось и то, что наверняка где-нибудь поодаль, в изумрудно-голубом пространстве крон и неба присутствовал и гранатометчик.
Неясно только чей.
Для солидности от Санька представительствовал лишь роскошный «Вован Сидорович», великий и ужасный, с робкой кучкой своих «ночных бабочек», а также Ксюхой, «бизнес-вумен» в белых брючках и алом пиджачке, большой специалисткой по части «развода клиентов» на рынке городских эскорт-услуг. Впрочем, сегодняшних клиентов «развести на мировую» не удалось бы, пожалуй, даже ей.


Глава 6.

Битва в пампасах.


1. Под синим небом Санёк Русанов и брателло Погосянский стояли у исторического ствола друг напротив друга, наклонившись вперед, набычившись и уперевшись лоб в лоб, как это принято у бандитов. При этом они сопели и фыркали, и глаза их были налиты кровью, а большие кулаки сжаты на уровне бедер до белизны в костяшках под кожей. Никто не хотел уступать в этом дурацком споре про горшки. И дело тут было вовсе не в соснах, елях карликовых или в чем там ещё, про что упорно повторял Русанов, а — в принципе.

— Туя! — упёрто и хрипло с утробным брюшным подвыванием повторял раз за разом, клокоча горловой слюной , Погосянский единственное злобное слово.
— «...уя!», — ответил ему Русанов вдруг в рифму и следом за сказанным мощно всадил стиснутый кулак сопернику прямо под расписной бронежилет в облепивший его брюхо, словно подушкой, рыхлый пояс телесных жировых наслоений так глубоко, что кулак этот, казалось, уперся в печёнку Погосянскому.
Тот ойкнул и отпрянул назад, одновременно отшатнулся и сам «Русан», они разошлись, как борцы, и вот тут-то дало о себе знать выпитое без меры в «доме ключника» пиво.

Внизу, там, где были «барские пруды», в тот миг как раз проплывали по зеркальной глади воды прогулочные лодки. На импровизированной пристани, которая выполняла роль сцены, возле красивого туристического автобуса, выступал перед экскурсантами, приписанный к музею певческий ансамбль.
«Белеет парус одинокий в тумане моря голубом…» — красивыми голосами выводили девушки в русских сарафанах, полукругом разместившиеся на дощатом причале над водой.

«Что ищет он в стране далёкой…».

И тут произошло то, над чем еще долгое время потешались девчонки из ночных заведений города в минуты отдыха от клиентов в курилках, а также охранники. Сашка Русанов решив, что все, мол: поединок окончен, по совершенно искренней душевной простоте и безо всякой задней мысли, ведь все свои, — вздумал облегчиться. Пройдя полукругом по лужку иноходью, словно конек, при этом вовсе потеряв из вида Погосянского и его братву, и зайдя, как ему показалось, за куст , он одним движением разметал на своих выходных брюках фирменный гульф и по сложной геометрической параболе мощно и щедро, как богатырь земли русской, оросил окрестности хорошей струей, додумавшись при этом на ходу еще и обернуться, так уж вышло, точно к «господину Погосянскому», который никуда не ушел — да так, что брызги достигли шикарных лакированных ботинок последнего. Погосянский замер на месте — большего оскорбления для «блатного» придумать было нельзя. Его, без пяти минут «законника», нагло опустил передо всеми какой-то фраер. Конечно, не нарочно, нет! Но…
 Жуткая тишина повисла над лужком.

— Кого кинул он в краю родном?… — сыто хохотнул, пожевывая арахис, Вован Сидорович.

— ...На представительские расходы, — к месту добавила, продолжая от себя шутку босса, сопровождавшая его боевую соратницу Ксению Алексеевну наиболее бойкая из девиц.

И была права. Случившееся зимой накануне выборов происшествие, когда залётные пацаны взяли всю кассу и смылись, а там были деньги и братвы тоже, здорово поколебало весь рынок «развода и охмурёжа». Вован знал это. Говорят, в своем молдавском далеке забеспокоилась даже главная бандерша — «Мадам», с незапамятных пор прямо оттуда, из Бендер, державшая в руках здешние фирмы интимных услуг. Положение у нее и без того было теперь аховое: по слухам, любовник Мадам, полный беспредельщик, намеревался вот-вот «грохнуть» в Москве кого-то в порядке планового отстрела технического персонала , ответственного за нужную многим компьютерную базу данных, и спрятаться опять в Приднестровье, и мадам Соня имела через такие заморочки головную боль. Впрочем, это было не Вован Сидоровича дело, а вот «мадам Соня», скоро похоже, таки допрыгается.

Об этом, — то есть готовящемся покушении в Москве, — проболтался в бане девчонкам Вована Погосянский. Он дружил с Витей-афгаецем, курировавшим в давние годы винные поставки из Тирасполя по линии Обкома, а потому был близок к «молдавским» и знал их отморозков. И когда после выборов нового Губернатора предводители произведённой тут ими столь успешно «революции всех цветов», «гудевшие» на радостях вторую неделю кряду, собрались по случаю очередной апрельской годовщины рождения Вождя революции совсем другой: красной — Ильича, то есть, — в сауне — тут-то утечка информации и случилась.
— Так что мы были осведомлены о грозившей Шиманскому опасности заранее и — ждали, — сказал, прервав рассказ бородатого приятеля о событиях, известных тому от Лёнчика, гостившего в городе весной, Смирнов. — Слегка ошиблись лишь в сроках. Потому недостаточно подготовились, и Нгуен Чай не успела дотянуться пяткой до мушки прицела. Зато теперь заодно с неудачливым киллером будет несдобровать и конкурентше Вована всесильной «Мадам». Это уж наверняка!
Вован Сидорыч помнил Софочку еще с тех давних пор, когда та совсем юной, но уже тогда опытной гетерой, «зажигала» с делегациями иностранных военных спецов, которые в советские годы инспектировали своих, то есть присланных из стран Варшавского Договора, в основном из ГДР, курсантов, в здешней артиллерийской Академии. Сегодня, как и тогда, она предпочитала блестящие платья в облипку, напоминавшие русалочью чешую — свой фирменный знак, за который получила прозвище "Фишхен"-"Рыбка" от главного своего воздыхателя «Вилли-Атиллы», черного полковника Народной армии ГДР. Успевшего, по слухам, в годы войны послужить еще в войсках «ваффен-СС» в Чехословакии, а затем вернувшегося туда же усмирять взбунтовавшуюся Прагу в шестьдесят восьмом, личности легендарной, что был от неё без ума.

О его ласковом обращении с местными умниками: «Вот, мол, вам — черта мелом на асфальте, а вот мои автоматчики — второго предупреждения не будет, я у вас уже был в сорок пятом, теперь вот пришел опять и не поленюсь вспомнить опыт», — с восхищением рассказывали тут, в Городе, на всех политзанятиях.
Благо, вместе с Вилли в Праге в те дни отметились некоторые активисты сегодняшнего городского «Союза Советских офицеров» — отсюда и связи.

Курировал же всех их там со стороны органов генерал Муравьин, командированный из Москвы к чехам родной тесть Геныча-Муравьеда, ныне — «старейшего акционера Компании».

2. Славные были времена. Вован от городского Главторга поставлял в те годы на их буйные оргии и банкеты в Артиллерийской Академии продовольственный провиант и знал многое. Теперь у него была надежда на то, что «Рыбка», наконец, потонет. И тогда весь «рынок интима» в Городе достанется только ему. Всё было схвачено: жуткий залетный деятель, чье и прозвище-то в Городе боялись произносить вслух, поговаривают, снова собрался посетить эти берега великой реки. И обещает всё тут Вовану устроить — ведь деятель этот на дружеской ноге с новым главным милицейским начальником, а значит — и всей их бандой. Только вот просит он для облегчения своей задачи пристроить «смотрящим» в бензиновую Компанию верного ему человека. Вован знал, какого именно — обычный «пацан», центровой бригадир, Костюня этот по весне буквально выдрал из цепких клешней Вован Сидоровича свою нынешнюю кралю. Да ладно, Вован не обидчив. Так, погрузясь в полудрему, возможно, думал он, кося мутный взор на своих дам полусвета.

— А после того, как мы возьмем в руки в Городе сферу «бизнеса досуга», благодарности нам Вована, чьих конкурентов мы утопим, не будет предела. И место нашему парню в Совете директоров Компании — обеспечено, — заявил Смирнов.
— Тому самому «центровому бригадиру»?
— Да. Который «совсем слился со шкурой бандита». На самом деле это наш офицер. И по условному сигналу он «выйдет из сумрака». Приказ ему даст старший по званию — последний, седьмой, из группы депутатов-бунтовщиков в Гордуме. Шестерых мы назвали в нашей беседе, а этого — нет. «Тихий парень». Но его мы, возможно и двинем в мэры вместо Панькова, а директор рынка Борщаков — отвлекающий маневр.
— Все решится опять в бане?
— Что такого? Именно там, в туристической сауне, «они» в том же апреле, но ещё до выборов: в день рождения их Большого вождя, приговорили бывшего теперь областного главу.
— Причём за единственную фразу. Он сказал лишь про то, что «все чиновники уже внукам квартир накупили», — и этих слов оказалось достаточно, они и стали последней каплей.
 «Фомич выступил против детей», — написала газета «Любимый край» в те дни.

И вот уже в мае, опять здесь и при девчонках, они - и проигравшие, и победители — обсуждали состоявшуюся у них на глазах только что послевыборную дуэль:
— Под ним струя светлей лазури…, — попыталась обернуть весь ужас произошедшего на поляне у дуба в шутку Ксюха, реакция которой была мгновенной, за что ее и ценили…
— ...А значит, с почками о’кей, — поддержала шутливый тон наиболее бойкая из девиц. — А он, мятежный, прёт в натуре. Знать, и в печенке нет камней.
— В греческом зале, в греческом зале…

3. Полным изумления взором глядел несчастный господин Погосянский на свои забрызганные дивною влагой лакированные, — под змеиную кожу, с пряжками, усыпанными стразами, — штиблеты, от которых, казалось, исходил пар, и сердце ветерана боев и разборок наполнялось тоской.
С его-то почками давно было не «о’кей». Так же, как и с печенью, и с прочим. Он снова, как и обычно в последние годы, почувствовал себя старым, больным человеком, с трудом поддерживающим свой статус «виагрой», от которой ко всему прочему у него была еще и непрекращающаяся диарея. Он и теперь почти ощущал уже тоскливую теплоту в своих летних антиревматических кальсонах — ту, что впервые познал в лихой своей молодости, когда его, тридцатисемилетнего недоучку , хотя уже и директора, поймал на валютной фарцовке какой-то неведомый никому выскочка, еврейчик из комсомольского  оперотряда, и напугал до смерти, за что и был сдан с потрохами куда надо. А сам Погонянский под строгим надзором начал свой взлет, и достиг высот. Но запах — вот он, так и остался, тот самый, что преследовал его все эти годы.

— Кончайте, братва, — попытался разрядить атмосферу роскошный Вован Сидорович. — Айда выпьем. Чё, ты, Сашок? Смотрите на него — над ним луч солнца золотой, все в шоколаде… В мармеладе... А он, понимаешь, просит бури... Хе!

— Я не видел, — простодушно сказал «Сашок».

Что касалось Погосянского, то он уже кончил. Он точно знал, что надо делать «правильному пацану» в подобных ситуациях «по понятиям». Знал — от того и обделался. Почти.

Впрочем, данной-то слабости своей он как раз и не стыдился: ею, по многочисленным воспоминаниям, облагороженным грифом «секретно», страдал сам товарищ Сталин. Зато сколько отчаянных карьер бойцов невидимого фронта началось, чего уж скрывать, с отстирывания его подштанников. Что тут попишешь! Да, все настоящие, уважаемые люди, — большие, не то, что «эти», — вышли из тех самых сталинских кальсон. Так же, как Девятое управление, служба Госохраны то есть, вышли из Сусловских калош, которые тех приставляли охранять прямо на кремлевской брусчатке перед Домом советов, куда приезжал шеф. Скромен был! В калошах ходил. Не позволял привинчивать к черной своей «Волге» никаких блестящих деталей, хлебал тюрю. «Музон» терпеть не мог. Всё напортил «Джазист», этот потрошитель бань и кинотеатров, «гроза прогульшиков». С Андропова всё и началось. Погосянский знал это. Он помнил своих грозных прежних кураторов, других серьёзных товарищей, да!
Были люди! Не то, что этот шут гороховый, что его тут сейчас замочил. Не нарочно — это ясно, но если любой, даже просто сказавший что-то лишнее, и то должен «отвечать за базар», то тут, — при таком оскорблении действием — и подавно. Воспоминания о великом светлом прошлом хоть как-то отвлекало бывшего, да и нынешнего аса фарцовки, валютчика, директора магазинов от безрадостной для него, «авторитета», блин, действительности.
Ну, ты, клоун!
Все они такие — петрушки, балаганщики на этом их базаре-рынке! Иди сюда!

Слова застряли в глотке у Погосянского. То, что ему надлежало сделать не «по понятиям» даже, — хрен с ними, — а по служебной инструкции, было ему ясно, как этот день. Как и то, что он не сделает этого никогда. Зад его, некогда такой ладный, а теперь, когда молодость оказалась позади — обвислый, жгли два предмета. На правой его ягодице, где татуировка Льва, под фалдой зеленого бархатного камзола от Ямамото — его он приобрел в одном из Киевских бутиков, где обычно скупал антиквариат, полюбив ампир и гламур, — пучился дыбом выданный в «общаке» под расписку ствол «беретта», который следовало разрядить в наглеца немедля. Не обязательно даже убивать, можно — по ногам, в землю — чтоб просто попрыгал: никакого риска! Но сделать было надо. Надо! А левую ягодицу его тяготил стилет — типа шила такого трехгранного с наборной ручкой. На крайний конец уж его-то необходимо было всадить «обидчику» хотя бы в окорок. Но кровь пролита быть должна! И таки что они хотели теперь от бедного Погосянского? Он — простой советский служащий. Когда-то, числясь директором, он поставлял согласно инструкции тренажёры и спортинвентарь для базы спецподготовки под Дрезденом. В награду получал из ГДР для продажи из-под полы всяческий дефицит: косметику, холодильники, детские игры и коляски. Был уважаем, ходил зимой в высоченной «боярской» шапке из меха нерпы серебристого с леопардовыми пятнами цвета. Подобные в Городе носили, кроме него лишь три человека: директор Главторга, куратор от органов областной филармонии, под чьей опекой был выпестован на конспиративных квартирах маэстро Бульин, и — «смотрящий» по городу от самарской мафии, да еще небожители-хоккеисты местной команды «Моторист» в штатском: на отдыхе то есть. И плюс к шапке была у него дублёнка такого же цвета.

И потом везде и всюду его попросту назначали. Это были задания! И он давал Подписку. А теперь «синепетличники» бросили их, своих былых штатных и внештатных помощников, на произвол судьбы. На растерзание, можно сказать и осквернение, на смех всем! Это стало ясно, когда еще в пору выборов ими, органами, блин, то есть, была проведена спецоперация по задержанию руководителя фракции Компартии в Гордуме, которого после скорой победы все прочили от Партии в «мэры», на взятке. Заломали подло, нагло, вылезши из кустов прямо во дворе перед мэрией, отняв деньги. Правильно писал тогда про них, кипя горечью и стыдом, в «Любимом крае» московский куратор главного редактора партийного медиа-органа Даянова Муравьин: «Тогда не называйте себя больше чекистами! И праздник свой отмечайте в какой-нибудь другой день!».
Да, гуляли когда-то в декабре!
С тоской яростного бессилия покосился Погосянский на сопровождавших его врагов девиц. Такие вот точно затейницы, как эти подопечные Ксюхи, как раз-то и веселили некогда товарищей в штатском в красный для них "День КГБ" двадцатого декабря.

От девушек тех, кстати, и просочилась в мае информация о том цирке, что случился в Музее-усадьбе Поэта, к Смирнову. Цепочка была проста: некий люмпенизированный Ксюхин друг детства Мотька: водивший дружбу с её гоп-компанией эскорт-сопровождающих местный сочинитель рекламных стишков, оказался старинным знакомым беспутного «москвича» Лёнчика. Лёня посетил ещё в апреле родные края, потому многое видел сам, а затем Мотька охотно поставлял ему всю последующую информацию по «мобиле». А Лёнчик, обозреватель «московского радио для приезжих», был в столице коллегой Даши Асановой, скандальной журналистки, знакомой всей стране и лично Смирнову. С её слов и живописал тот теперь произошедшее своему приятелю. Представление продолжалось так:

— ...У этого мудака явные проблемы с эрекцией, а потому повышенная психологическая возбудимость, — шепнула на ухо Ксюхе бойкая ее спутница, пятясь за дуб и не сводя глаз с ягодиц Погосянского - она знала, что там: «пушка».
— Не бойся, ничего не будет. — успокоила её опытная Ксюха.
— А запах?

4. Ничего и не могло быть. Время оказалось упущено. Проклятый Андропов! Это он, любитель джаза, чистоплюй-новатор, понабирал в «органы» трёпаных интеллигентов из разных математических школ и компьютерных курсов, которых диссиденты перевербовывали потом в свою веру прямо на допросах. На "профилактических беседах"! Конечно: одна порода! Он, полукровка еврейская! Видите ли, старым товарищам в новых условиях эрудиции не хватало! Слово «ксерокс» фамилией считали. Не говоря уж о таком термине, как «принтер». Чисто, как в том анекдоте. Рабинович на допросе. «Зачем Вы заходили в лабораторию?» — «Мне нужен был ватман». — «Так. Ещё с Вами был там кто?» — «Что значит «кто»? Мне нужен был ватман для кульмана». — «Запишем! Ещё кто?» — «Вы не так поняли! Дело в том, что я дизайнер!…» — «Да уж мы по лицу видим, что — не Иванов».

Этим, новым умникам эрудиции хватило, да? А ведь прежде Комитет ГБ был, как орден меченосцев! И служили в нём лишь те, кто достоин. Только костоломы! Только — промеж рогов! Потому что: «мы из дерьма, но будем давить» — вот он, истинный девиз революции. Иначе сами окажемся опять в том содержимом родного сортира, откуда вышли. Что и случилось сегодня с ним: «брателлой Погосянским». А ведь все надеялись, что пришедший к власти в области Вождь, как и обещал, разбёрется быстро и четко. Вызволит их товарища, депутата–узника, повязанного на взятке, приведет его в мэрское кресло из застенков через Красные Врата, как Иисуса Христа, на белом осле… Коне, то есть. Красном. И что? Тот как сидел, так и сидит, придётся двигать в мэры глупого Чебуракова: того самого «Красного коня». А Погосянский-господин, а им всем — товарищ, — вынужден фиглярничать тут шут шутом. Хотя он многого и не просил: всего лишь сделать его опять нормальным директором, отдать в собственность Шемуршанский сахзавод для поставок сахара на спиртобазы и в концерн СладКо. И где это?
«Хозяин, упёрся, не отдает», видите ли! — и весь ответ…
"Хозяин"?
А вы, славные, или сраные победители этих чёртовых выборов, - не хозяева области что ль?

 А теперь, вот тут, что он должен был делать? Ну что? Метроном тикал.
Он был всего лишь рядовым в могучей армии осведомителей, служивших своим кураторам с большими погонами верой и правдою всюду, где водились разнообразные хреновы умники: на институтских кафедрах, среди самодеятельных «певунов» и «писюков», изобретателей и туристов. Инженериков всяких! А меж артистов — так вообще через одного: наверху ведь даже этих клоунов сцены — и то боялись, там были уверены, что именно «такие жидяры» устроили «бархатную революцию» в Праге и потому аж с шестьдесят восьмого года страшились шибко грамотных, прежде презираемых, как огня. Как из-за бунта в Новочеркасске испугались рабочих, сразу дав и деньги, и «народный автомобиль», а ещё ранее боялись фронтовиков. Зато после собственного августовского краха как раз и не испугались: перегорело. Охранка была готова к переменам. Уж там-то все знали: вот-вот помрет «ЕБН» — и «все вернётся». ПолУчите тогда, господа хорошие, и рынок без базара, и все такое, но только главными рыночниками в нем станут те, кто надо. Не захотели союз серпа и молота — будет вам союз автомата и банкомата. Проверенные товарищи с конспиративных квартир быстро возглавили отделения партий и «олигархические» корпорации, мэрии и облсоветы, избиркомы, газеты, издательства, финансовые пирамиды. Внедрение шло всюду — Погосянского вот назначили аж к «самарской мафии». Лев прыгнул! Снявшие форму отставники «горячего резерва»: милицейские ли, гебешные, сотрудники вневедомственной ли охраны из низших чинов, и — из охраны очень даже ведомственной, даже оперативники тюремных политотделов — те, кто по службе разводил прежде зеков на стукачество, — все они занялись попервоначалу было мирным бизнесом: «разводом безобидных лохов» на долги, кредиты, квартиры, юридические услуги. Иначе говоря, все оказались в строю и были счастливы. Конечно, никто не пропал «на гражданке» — умны! Так разрекламировать «под выборы» неведомое прежде обывателю слово «рента»: «природная рента» то есть , чтобы потом, под обещание другой «ренты» — квартирной, изымать жильё у своих же беззаветных сторонников — стариков из Патриотического блока: «За Нашу Родину!» для теперь уже «строительных» и «кредитных» пирамид! Это надо уметь! Делишки проворачивались в том числе и «методом моделирования семейных конфликтов», путем психологического программирования. Как там в известном кинофильме: «Жил-был на свете Антон Городецкий, как-то обиделся он не по-детски…» Жена ушла — и понеслось: крыша в пути! Ведь не секрет, что и прежде по одному условному звонку «кураторов» кто-то из товарищей, заранее на это «накрученный», то прыгал из очередного окна в бездну двора в дни путчей, то жёны стреляли в спящих мужей из их же пистолетов. Легко! Тем более, что под рукой были свои с прежних времен психотерапевты, фармацевты. Развал неудобных семейных союзов и последующее «схождение» с другими, надежными, товарищами был поставлен на поток в массовом порядке, как ремонт автомобилей. Так, посредством профессиональной «оперативной работы» с удобным человеческим материалом, пеклись из него, словно пирожки, трудовые кадры для будущих «активных мероприятий».

В таких мероприятиях как раз и задействовались службы «эскорт»- и «интим»-услуг, которые в любые времена и прежде обслуживали корпоративные фуршеты в заведениях общепита. То есть те, кто давал когда-то в обязательном порядке «органам» «подписку о сотрудничестве»: ресторанные официанты и музыканты, путаны и их «мамки», — все они занимались теперь рутинной «оперативной работой» по охмурежу и «разводке» клиентов для новых нужд своих былых, пусть и отставных, кураторов. Но были у тех кураторов в прежние годы и другие помощники — штатные «стукачи»: например, уличные самогонщицы, а также — те, кто, к примеру, имел родню в приграничных областях, а значит, спекулировал польским ширпотребом и, ясно, был «под колпаком», валютчики, фарцовщики, да и просто осведомители: когда-то приписанные к отделениям — милиции и не только, чтобы доносить операм МВД — про то, кто из соседей притащил себе во двор доски и кирпич, а кто — возвел в огороде незаконный «частный» туалет, а другим, не милицейским операм — кто что болтает. И так же точно, как ранее из пивных и курилок ими поставлялись в спецотделы Управлений списки отслеженных рассказчиков анекдотов про Брежнева , так и теперь из тех же курилок через них шла полезная информация в компьютерный банк данных «кураторов» о лицах с алкоголическими и психиатрическими проблемами или о тех, кто имел стариков-родителей с квартирами.

Чаще всего этими будущими «клиентами» их шефов были собственные знакомые тайных поставщиков информации, родственники жён, беспутные друзья детства, одноклассники, одногруппники, соратники молодых лет по спорту и армейской службе. Так былые осведомители становились простыми наводчиками. Вслед за оперативной разработкой «объектов», как и положено, следовали «активные мероприятия» против них. Подобным термином именовались провокации, которые устраивали сами же старые друзья. Это могли быть «подставы»: автомобильные, кредитные, долговые. И сразу же дело двигалось в суд. «Доверенными представителями истца» в таких случаях выступали всё те же свои, специально обученные и проинструктированные подставные товарищи. Благо, юридические и адвокатские конторы в Городе депутат Комитета по вопросам безопасности Госдумы Финюхин подмял под себя еще при Фомиче — не придерёшься! Аптечный спрут в этих делах контролировал алкашей, игорный — малолеток. Но пришло время — и вот все эти люди, долгие годы помогавшие кураторам в «квартирных» аферах, день и ночь станут работать на них в пору выборов. Это они, вчерашняя массовка всяких шоу и митингов, активисты сетевого маркетинга и распродаж, поднадзорные милиции, особенно те, кто были по наркоманской линии, писали в горячую пору агитации ругательства на стенах домов и доносы на губернатора в Администрацию Президента, для чего сидели ночи и дни на прослушке телефонов спецсвязи. И пока одни умельцы, — бывшие городские радиолюбители–паяльщики домашней цветомузыки и «усилков» к «магам», ковырялись в засекречивающей аппаратуре, — другие их соратники спаивали как прежде тех вчерашних «лохов», так и теперь уже — заезжих офицеров ФАПСИ.
Ведь не ради успеха в налаженном бизнесе по части афёр с недвижимостью и алкогольного сбыта нужна была «патриотам» их Победа. Денег у них и без того было море. Вопреки бредням умников они еще раз доказали то, что и так всем было ясно: то, что они — не неумехи и неудачники, а соль земли. И в любом разе стопудово не пропадут. Хоть в мафии этой, хоть в торгашестве поганом — не потонут! Но, блин, цена!

Не охота всю жизнь быть мелкими аферистами, почет бы вернуть, звания, статус. Чтобы иметь то, что другие не имеют, во как! Не понять такого этому лоху Сашку–«фермеру» никогда. Но вот соратники Погосянского — господина победили в апреле, и что же?! Этот чушок Русанов просто «замочил» его, «триумфатора», прямо тут, на поляне. Вы этого хотели, кураторы — товарищи с большими звездами? Он, Погосянский, ведь вам служил, верой и правдой! А теперь какой-то самарский пахан требует от него Поступка. В то время, как никто не инструктировал его, что надо делать в подобной ситуации.
Подобно тому пионеру из гайдаровского рассказа, что был поставлен на пост к «горячему камню», он, как и другие, искренне ждал, когда «наши придут», чтобы «сдать пост». Дождались! Несчастный Мавроди в драных тренировочных штанах, обросший, безумный, и тот так и просидел, питаясь лапшой, на конспиративной квартире, пока его не пришли и не арестовали. Зато наверху — красота: генералы и либералы, чекисты и экономисты — в обнимку. Мелкие сошки — из какой-то разведки: низшие чины, случайные люди, неизвестно откуда взявшиеся, правят бал!

Но то — в Москве, а тут, в области… Уж теперь-то, с приходом долгожданной Победы, вы, кураторы, отцы родные, должны были вспомнить о брошенных вами на посту? Как бы не так! Как ушли в привычный плановый запой, что длится у вас год от года с праздника двадцатого декабря: «Дня КГБ» до Девятого мая: начала сезона охоты на колорадских жуков на дачах, — так и с концами. Даже выборы выиграли Витя и Гена без вас. Вам ведь не до того было, когда под ваши, слышимые на весь квартал, запойные вопли «За Родину, за Сталина!» , жены в те самые горячие апрельские дни за шиворот таскали вас из личных лимузинов на кодирование. Погосянский сам такую сцену видел: сопля очередного куратора прямо через его службистское кожаное пальто на полквартала тянулась. Сгинули отцы родные старой закалки в алкогольном омуте. И теперь Погосянский один-одинёшенек вынужден разбираться с лохом этим «Русаном», кто ж знал, что тот здесь такое учудит. И «стрелку»-то назначили аккурат на День Победы, когда все, кто в погонах, венки возлагают: не до Усадьбы Поэта им.

5. В очередной раз с тоской зыркнул взором «брателла» на безглазых Папиных «горилл». Что будет, что будет! Он вспомнил издевательский стишок, который так и назывался: «День Победы», — его состряпал не пойманный пока сочинитель рекламных слоганов. Он же — приятель гадёныша-репортёра из местного корпункта популярной центральной газеты, «Дениса Ч.», который в день голосования подкинул на избирательные участки пасквиль про Красного Прокурора, напечатанный в их региональном приложении своей газетёнки: «Ссучившийся прокурор».
 А может, и стишок тот тоже придумал не тот рекламщик вовсе, его дружок, а тоже он сам, измываясь над святой песнью: «Нас оставалось только трое…».

«Дымилась, падая, «Тойота». Летала по небу «братва». От залпа из гранатомета убережешься черта с два».

Прямо про сегодняшний день, про «схватку на поляне», сочинил. Вот вам и «Под ним струя светлей лазури...». Целая новая поэма с трагическим финалом! Что и говорить — город литераторов!
Но в реальности трагического финала не случилось.

 С ненавистью подняв бегающие зрачки на навязанного ему начальством соперника, и прокляв уже про себя и горшки эти, и туи, и лесохозяйство, и свою несчастную судьбу, а затем в последний раз робко покосившись на безглазых телохранителей Папы Самарского : может, они пальнут за него, - но как бы не так, - Погосянский в результате так и не совершил ничего.
Только выдавил из себя в адрес Санька вымученное : «Ну, ты, клоун, подойди-ка сюда!».
И даже поманил того пальцем, но было поздно, задание провалено. Без драки хлопать крыльями — удел понятно кого. Раздосадованный Папа лишь брезгливо сплюнул в последний раз желтой слюной в зеленую траву и, забыв про парализованные ноги, встал из своего инвалидного кресла на них и заковылял в сопровождении свиты прочь, исполненный к не прошедшему решающее испытание уроду презрения и желчи. Разумеется, теперь ни о какой «коронации» аптечно-игорного магната не могло быть и речи, хотя обо всем было и договорено заранее. Но на смертном одре рисковать из-за этого «петуха» репутацией? Нет!
Не для того он, Папа Самарский, всю свою воровскую жизнь нёс на татуированных тощих плечах своих бремя абсолютной власти, скрупулёзно блюдя статус «правильного бродяги». Как истинный «законник», никогда не поступался «понятиями» : не работал ни дня, не имел ни семьи, ни дома — всё, как надо, как встарь. Чтобы поставили на его могиле невиданный по роскошеству памятник, и портрет в рост с золотыми перстнями, и лицом — молод. И к нему, этому пантеону, — круглосуточная чтоб охрана и уход. А внизу, под мраморною плитой на почетной кладбищенской «Аллее славы», под огромным, как поле для минифутбола, участком с оградой, чтоб — строго: гранитный подземный склеп с ди-ви-ди видеоаппаратурой внутри, с лифтом, с мобильной связью, — как у цыганского наркобарона. Вот так! И что ж теперь все это — коту под хвост? Хотя, с другой стороны, деньги за «коронацию» из кассы бензиновой Компании уже получены, придется отдавать обратно. Плюс — взятка что была выдана Папе лично от Вити–афганца: те самые перчатки кенгурячьей кожи, их особо жалко. Или не отдавать? Обернуть себе на пользу разборку «молдавских» с их Красным Прокурором с центровыми , за которыми, поговаривают, стоит сам город Питер? И центровые, по слухам, не прочь внедрить к «старейшим акционерам», Вите–афганцу и Генычу Муравьеду, своего «смотрящего», чтобы отбить представительские расходы, на которые сами же и кинули лохов, тех и других, во время выборов, взяв всю кассу, где были деньги и братвы тоже, Папы то есть. Что ж, теперь Папа не будет им мешать — пусть внедряют.
И тогда еще видно будет, кто кому окажется должен — Папа бензиновым королям или наоборот. Папа умный. Он всех перехитрит.

— Класс, — похвалил бородатый спутник Смирнова рассказ боевого товарища. — Здорово разработано. Неужели все, что произошло на этой поляне — тоже ваша спецоперация?
— Ты хочешь сказать, что это мы спланировали отсутствие туалета в «Доме ключника»? — засмеялся Смирнов. — Мы бы до такого не додумались. Культура в Городе с ночи выборов находится под опекой нового губернатора. Он ведь — Член Союза писателей, а потому — меценат местного толстого литжурнала «Приволжье»: прибежища всех здешних дарований, ты ведь знаешь. Так что новое внутреннее устройство Дома-усадьбы без удобств — это его «ноу-хау». Невольное конечно.
Собеседник Смирнова засмеялся. Он знал: местный литжурнал «Приволжье» из номера в номер публиковал даже целый исторический роман здешнего молодого дарования про последние месяцы пребывания в ссылке Наполеона.

                Часть  2

                Город  зари  багровой

                Глава  1

                КоКОС  почти  не  виден   

1. Юный гений почерпнул идею отнюдь не из анекдота про сына-школьника и его маму на кухне: «Мама, а ты знаешь, где умер Наполеон? На Святой Елене!» — «Фу, каким гадостям вас в школе учат!».

 Гению ту идею его исторического романа — подсказали. Ведь новая власть гордилась культурностью Вождя: настали светлые времена. Не то, что во времена правления предыдущей мафиозной своры «дельцов Главного рынка». Это же надо до такого додуматься — брат жены Губернатора торгует запчастями на автобазаре: ужасная коррупция! Под особый контроль нового главы области попала, ясное дело, и Усадьба, которая с приходом народной власти стала приносить доход сразу после того, как был переоборудован под банкетный холл «Дом ключника» — только вот туалет при нем организовать, действительно, забыли.

— Наверное, испугались, что их вождя–мецената, постоянно наезжавшего с делегациями в гнездо культуры, ваши «замочат» прямо там. Невзирая на галстук, без которого тот не посещал никогда даже «очко», — ответил на реплику друга бородатый.

— Просто, при том гумне, где его зачали и где он вырос, сортиров не было: удобства в кустах. Вот он и забыл: непривычно! А может, наоборот, галстук галстуком, но имели место неприятные воспоминания и об интернатских туалетах, откуда он ушел на юрфак. Кто знает, каким образом там его обижали? Вот и отыгрался на туристах. Отыгрался он впрочем, в результате, на собственных верных соратниках. А забавная история про несостоявшуюся схватку титана с циклопом, струю светлей лазури и так и не случившийся залп из гранатомета, и о том, как «не дымилась, падая, «Тойота», вполне мог просочиться бы в литжурнал «Приволжье» и иметь даже успех! Информация засветилась через девчонок. Ксюхин дворовый приятель детства Мотька был её соседом  по коммуналке на Боевой горе. Так исторически называлась изрытая огородами, утыканная водонапорными колонками и усыпанная старыми домишками и дровяными сарайчиками ложбина между большой и малой вершинами двуглавой горы.

Ниспадавшая от парка и Ботанического сада к городскому центру сначала крутым и глубоким оврагом, а затем — пологим распадком, ложбина эта была населена по тем своим склонам-террассам такими вот типажами , как этот Мотька, люмпенизированный сочинитель рекламных слоганов для здешних фирм. И хотя он, прознав про случившееся, молчал, но, однако же — не настолько, чтобы случай этот не стал известен через неделю уже и в Москве бедовому Лёнчику — уроженцу всё той же их общей родной двугорбой горы, а теперь — так и корреспонденту «столичного радио для приезжих». Лёнчик же имел личные счеты к выходцам из былой «службы охраны», гонявшим его когда-то в Москве от диппредставительства ГДР, а теперь устроившим «революцию красивого цвета» в его родном городе. И уж он-то молчать не мог.
         
 — По пути из Саратова в столицу федерального округа я посетил одного «командира» с сахарного завода, он на этом заводе главный, — продолжал говорить Смирнов. — Из тех семи…

— Отчаянных.

— Ну да. И сказал ему то же самое, что понимал даже мутный обделавшийся «брателло», а они, «семеро смелых» — пока нет: они не должны считать, что Центр бросил их в беде. Ведь ещё в начале весны именно наши люди из областного Управления повязали на взятке целого председателя фракции компартии в их губернском Заксобе, очень влиятельного. Доцент университета, доктор по части общественных наук, чей-то зятёк, личность очень колоритная: лысый, как бильярдный шар, в отличном костюме-тройке на коренастой, с брюшком, фигуре. Любимец дам, в дымчатых итальянских очках в роговой оправе в пол-лица, бритые щёки висят, через слово — мат или «жиды», он выглядел лет на семьдесят, хотя в действительности ему было чуть за сорок, наглый, любую дверь ногой выбивал. И — погорел. Конечно, это была со стороны наших ребят грубая подстава: его заверили на сто процентов, что «всё схвачено и проплачено», но так ведь «взял». Взял! Они ж — дураки.

— Я думаю, с такими так и надо, — сказал бородатый.
— Этот тип в связке с Чебураковым метил на пост мэра областного центра к будущим выборам. Он, а не смешной Чебураков, которого они выдвигают теперь, был основным. Личный друг Финюхина. А тот, кто ему будет противостоять — наш товарищ.
— Ну, это ясно, чей же ещё.
— И, раскрою тебе оперативную тайну: он, находящийся пока в тени — главный в «семёрке непримиримых» депутатов тамошнего Заксоба. Потому и проходит в шифровках под кодовым псевдонимом «Седьмой». Бывший начальник фомичёвской службы охраны, такой вихрастый румяный крепкий простачок-блондин, с виду и не скажешь. Он пойдёт в связке с героем митинговых баталий, осчастливившим город чудесными скамейками своего имени, Паньковым. Борщаков же — спецприкрытие. Эту закрытую оперативную информацию я сливаю тебе исключительно, как помощнику депутата Госдумы. От Санкт-Петербурга!
— Ну, разумеется, — засмеялся бородатый.
— Кстати, «Седьмой» лично курирует того, находящегося пока в глубоком резерве, парня, что будет продвинут нами в Совет директоров «спрута» — бензиновой Компании, очень скоро. Но не один он остался у нас в Городе, в «горячем резерве» действуют уже сейчас и другие! Вот послушай. Рассказ Смирнова был красочен.

2. В те же самые минуты, когда на поляне у дуба разворачивался весь буйный спектакль с участием известных в Городе цирковых актёров, к ним спешил еще один – задержавшийся. Средь ровной долины, рассекаемой стрелой новой трассы-«бетонки», в направлении Дома-усадьбы по гладкой высоте несся, как вихрь, в могучей красоте, пыли и дыму, подлетая на стыках бетонных плит выше бордюра и страшно урча, серебристый «Ломбарджини-диабло». Водителем его был, – и он находился сейчас в машине один, – Симончик, припозднившийся к началу «стрелки» охранник бригады Ксюхиных девчонок. Как они там без него? Поди, извелись от подколов Вована. Томимый стыдом и вперив взгляд в бескрайние свекольные поля перед собой, Симон гнал вовсю – так, что ветер трепал распахнутую на его груди цветастую рубаху с пальмами и обезьянами, и пепел падал на черные джинсы: в зубах он сжимал тонкую черную сигариллу.

При этом левая рука его, повиснув вниз, держала недопитую бутыль легкого итальянского вина «Вальполичелла», что имелось в магазине «Бухта изобилия» на Главной улице по триста пятьдесят рублей штука, а правая до белизны в пальцах вцепилась в плетёный руль. Он вовсе не был четырёхрук, этот парень. Что не мешало Симону время от времени, отвлекаясь от дороги, словно фокуснику, вынимать двумя пальцами сигариллу из зубов, тут же делать глоток из бутыли и, выпустив дым, а потом перехватив той же рукой руль, другой рукой зашвыривать в рот финик из нагрудного кармашка рубахи.

Их, эти финики, обожала когда-то сосать та самая легендарная «Софочка». Нынешняя всесильная Мадам, главная конкурентша Вована на «рынке досуга», по молодости лет имела одну привычку, а именно, хорошо обсосав, ненароком сплевывать финиковые косточки прямо за пазуху своему, очередному после немца, милому дружку, — тот был в восьмидесятые годы крупный «авторитет» из числа прежних ещё «молдавских». Именно так: сплюнуть, а затем — долго выискивать их под рубахой в дебрях мохнатого живота своей прохладной, как змейка, гибкой рукой, достигая длинными пальчиками самых крайних концов и тайных мест пахучей массивной туши, в которой у нового её друга, впрочем, не было ни капли лишнего жира, а только мужская мощь. Делала это долго и постепенно, пробираясь в поисках утраты по грудям и по брюху сверху– и далее везде, щекоча и терзая перламутровыми, как и её чешуя-платье, коготочками плотные складки кожи, соски и пупок, чем доводила, — и не только его, — до полного судорожного восторга и опустошения прямо за столом. Это была ее «фишка», знакомая многим на левом берегу Днестра — ведь и сама она была родом из тех мест, в юности — победительница конкурса красоты среди старшеклассниц «Мисс Бендеры-80», хотя город Бендеры — это уже правый днестровский берег. Взявшая все мыслимые призы и награжденная за это творческой поездкою в ГДР: петь на слете социалистической молодежи, где выступала в завершающий день вместе с Дином Ридом — они на пару исполняли дуэтом пусть и не его, но - хулиганский хит «Секс-бомб». Там-то она и познакомилась со своим настоящим полковником — лысым Вилли, которого потом лет семь сопровождала в поездках по Союзу: тот инспектировал обучение восточногерманских курсантов. В промежутках между инспекциями он, истинный ариец и примерный семьянин, скидывал подружку на попечение своих местных друзей: приднестровской винной мафии, пока не кинул совсем — старовата стала. Потом новый авторитетный тираспольский «папик», тот самый, с мокрым волосатым животом, хотел подложить ее тут, в Городе на Волге, куда вино шло, в качестве подарка за сбыт этого вина, растленному товарищу Фофанову, возглавлявшему лет двадцать назад организационный отдел здешнего Обкома. Да не тут-то было — горда была, за что и оказалась отдана впоследствии главному из «папиковых» телохранителей, просто одетому бойкому где не надо парню, активному и сейчас отстрельщику разных «лишних людей» в Москве, Питере и Одессе, которому до сих пор верна. Королева! Симончик знал про все это: сам был из южных мест, откуда ушел служить во Внутренние войска, а затем – в «органы» и потерял из вида на время свою землячку. Скоро, скоро возможно, он посетит родные края, вот только прибудет в Город один человек.

Страшный человек! Из «центра».

Впрочем, Симончик тоже воевал в своё время в «горячих точках», носил офицерские погоны, да кто их не носил! Даже знакомый ему ещё с общей для них троих  юности в Приднестровье воздыхатель Софочки школьных лет Сиплый Моня, тоже осевший теперь в Городе на горе, эта жертва аборта с вывалившимся из форменных брюк, словно мешок, сивым брюхом, активист здешнего Союза Советских офицеров, борец с Ельциным — «Эльциным» и помощник Красного Прокурора в пору депутатства того в Госдуме, — и тот стал военным по причине неразделенной любви.

В жизни всякой настоящей женщины есть свой сумасшедший. Был подобный ухажёр и у Софочки: её одноклассник по средней школе города Бендеры Моня Парвас. За низкий и глухой голос он имел в школе прозвище Сиплый и успехом средь нежного полу не пользовался: «тормоз» был, хотя нравом и буен. А тут… Такие девушки, как звёзды, что светят с ночи до утра… Свою юношескую любовь, с которой он даже ни разу не целовался, но сережки и колечки — дарил, милый дружок за пристрастие её уже и в те девичьи годы к особым: русалочьим, в облипку, переливающимся перламутром, словно чешуя, костюмчикам, ласково называл на родном языке их, — как его, так и её, — бабушек «майне фишхен».
«Рыбка моя» то есть, и — намеревался жениться.

Но если ты обычный парень — тебе не светят никогда такие девушки, как звёзды, такие звёзды, как она: история «Ромео и его Джулии» с берегов Днестра! Впрочем, разве столь уж тот парень был обычный? Семейство Парвас имело большой выбеленный каменный дом в центре Бендер, утопавший в зелени огромного фруктового сада с розовыми абрикосами, персиками и виноградом, а отец Эммануила Парваса, тогда — пухленького Мони, был важным чином в сфере здешних складов и продовольственных баз и денег не считал.
За деньги на юге можно было иметь всё, но разве пара была их мальчику «эта». Эта! С которой переспали, по слухам, все Бендеры. И половина Тирасполя. Родня взъелась. И Моня тогда совершил главный в своей жизни поступок: он расплевался с родителями навсегда, обозвал их последними словами, и ушёл в Суворовское училище. Там за склочный характер и утробный командный голосок тоже был нелюбим до такой степени, что приятели обещали даже превратить его из Эммануила в Эммануэль. Но Моня нашёл выход, ловко научившись стричь всех машинкой лучше любого парикмахера, и вскоре обстригал даже офицеров из Политотдела, зная твёрдо, что покажет вскоре миру, чего он стоит, забудет ненавистное прошлое и станет из Парваса «Первачём». Так и вышло. Через полгода он сослуживцев лично уже не стриг, получив в подчинение себе троих местных новобранцев — гагаузов, то есть почти взвод. Сам же теперь — целый сержант, — стал, сменив во всех своих военных документах проклятую «графу», по национальности — «болгарином», а по должности — замкомроты.

Сегодня давно уж, как отставник, зато адьютант при «красном спасителе» региона, и он тоже рвался в «турпоездку» в свой отчий край, возись с ним. Или взять для прикрытия? Симончик, совершая глоток за глотком и придаваясь воспоминаниям, швырял в рот финики, а косточки — их он сплёвывал за окно. При этом машину швыряло влево и вправо, и в такие моменты из-под колёс её, словно зайцы, разбегались порой кидавшиеся наперерез «гаишники». Козлы! Не видят, что ли, жёлтые номера? Набрал новый начальник областного УВД Пильгеватов себе в подчинение всякой шелупени, — такой же, как и он сам, — в том числе и в ГАИ! Недаром ему городская милиция отказывается подчиняться. Нет хуже тех, кто попал во власть князем из грязи. Симончик, внутренне распалясь, мысленно продолжил сам с собою беседу, которую вел всего час назад на явочной квартире со своим старым спецагентом: что поделаешь — работа. Сразу несколько заданий на день!


На заднем сидении за его спиной подпрыгивала на ухабах «помпушка», - помповое, то есть, ружьё, - уже заряженное для «снятия» в случае чего гранатометчика с кроны дерева там, на «разборке», куда он безнадежно опаздывал. И всё из-за неё: его утренней встречи с тем своим агентом на «явке», с которым он и начал с утра пить эту бутыль.

Агентом его был так называемый координатор городского «Политсовета Российской Демократической партии», — которого боец невидимых фронтов Симончик курировал вот так, под винцо, не один год. Деятель тот был из себя ярый, вечно простуженный, но подтянутый,  имел круглую крупную голову с торчащими по обе стороны стриженого затылка ушами. И - неистребимую выправку службиста: столь отлаженную годами, что любой цивильный костюм сидел на нем, словно китель.
И всякий входящий в их «демократический штаб», - уже с порога видя того координатора даже и со спины, - сразу понимал: мент.
Потому присылаемые ему под надзор из разных НИИ демократы-интеллигентики, наивные и борзые, шарахались от него прочь сразу.

Ну да не беда — их тотчас же подбирал лидер умных «яблочников» Гужлов, а «Демпартии» доставались только явные психи и разные чудики. Личную жизнь координатор-демократ имел извилистую, сходился-расходился с жёнами раза четыре: работа с агентурой из женской тюрьмы, где он прежде служил дознавателем, действовала на тех жён нервно, и порою он так и жил в своем штабе. Квартирный вопрос у него! Интересный человек, новое жилье ему обещали, и даже давали, но тут снова — развод, и значит опять — в бой, на выборы. Сегодня вот чуть свет этой жертве жилищного вопроса самому пришлось инструктировать нижестоящего «агента»: тот числился штатным помощником предводителя здешних «зеленых», известного в городе, как «Человек-противогаз». Кто тут этого штатного помощника только не знал: грязного, рваного, в чешуе неведомой кожной болезни, однако при этом — депутата Гордумы Кузю.

Папа его заведовал в тюрьме автохозяйством, и сам, старый коммунист, пристроил сынка к тем «зеленым», чей шеф даже спал, по слухам, в своем респираторе, неотличимый от крокодила на улице, где пугал видом своим гостей города.

На рассвете у них был митинг городских сумасшедших, о чем координатор демпартийцев и докладывал затем со слов агента Кузи Симончику, как положено.
— И вот теперь, когда здесь, в Городе, борьба завершилась, ты не жалеешь за свой демократический выбор? – спросил его напоследок Симончик. – Не было ли все зря, ведь игра закончена.
— Нет, – ответил тот. – Я уверен, что рыночный путь — единственно возможный. Я всегда уважал Ельцина. Я знал, что был прав.
— И как же ты мог агитировать после этого за Красного Прокурора?
Ответ агента Симончика поразил.
— Так ведь «те» были – мафия! «Семья»! — воскликнул парень из тюрьмы. — Коммунисты могли меня ну пусть посадить. Я же стану и сегодня против них митинговать. А Фомич бы просто убил — и я его боялся, — озвучил тот вслух заученные им наизусть слова своей «оперативной легенды», при этом глядя честным и ясным взором прямо в глаза — и кому! Симончику, собственному куратору, чем разозлил его окончательно. Издевается что ли? Или, в самом деле, так «вошел в образ», как, к примеру, сросся со своей новой шкурой «центрового бригадира» Костюня? Артисты, блин!
— Ведь подумать только: брат жены торгует на авторынке запчастями! Сейчас бы он был у нас первый олигарх — его имя бы повторяли повсюду, по радио и «тиви» день и ночь, — как ни в чём не бывало завершил своё выступление «агент».
— Уверен? – спросил Симончик.
— Абсолютно.

«Нет порока омерзительнее, чем корысть», — писала накануне выборов о прежнем Губернаторе и его «Семье» газета Объединенного фронта лево-правой оппозиции «Любимый край». Эти слова в присутствии девушек солидные товарищи цитировали даже в бане, но не за «корысть» на самом деле общий совет уважаемых руководителей города приговорил Фомича к «вышке». Корысть ни при чём. Надо же такое сказать про людей: «Наши чиновники уже всем внукам своим квартир накупили». Против детей малых пошел! Хрен ему, а не переизбрание!

Такие настали в области времена. Самым забавным было то, что в предвыборной схватке за власть в области «засланные казачки» из бывшей агентуры «кураторов» имелись в обоих лагерях. Все знали друг друга, — как и то, что в случае проигрыша «нибелунгов» Фомич непременно простит былых врагов и позовёт к себе: они уж и должности в его администрации заранее поделили. Зато, победив, сами отыгрались на нём сполна — даже дочь не пощадили. Легче было «рулить» Симончику любую бандитскую разборку. Нет уж, пусть лучше приходит в город Страшный человек и творит свой суд.

«И придет Он. И то, о чём говорили шепотом, будет провозглашено с крыш»: ведь это — Ветхий завет.

Костика-бригадира определят в Совет Директоров великой и ужасной бензиновой «Компании», над чьими заправками развеваются флаги с зубром. И будет фирма называться не «Компания», а «КоКОС», который почти не виден, но вскоре, когда они внедрятся туда через свой «апельсиновый рай», упадёт к их ногам:
 
     «Компани энд Костюня».

Плохо ли?

Красивое фруктовое название — как раз для победителей прошедших выборов. Понравится! Вот это будет работа. Не то, что опекать таких вот «агентов».
— Ну и как ты теперь, — честно, — считаешь: тогда, в девяностые, ради чего была эта ваша «борьба за свободу» все десять лет ? — спросил на прощание своего подопечного спешащий на следующее утреннее задание: хвойную разборку «центровых» с «главными» в Доме-усадьбе, Симончик. — Я вот знаю. А ты?
— Из-за денег, наверное, — простодушно пожал плечами «демократ-дознаватель» из тюремной каптерки. — Нет? А из-за чего?
— Из-за чего?! Чтобы шелупень обратно в жопу загнать, вот ради чего! — зло ответил Симончик, вставая из-за стола и забирая с собой початую бутылку, так как в горле его пересохло. — И чтобы не командовали впредь! А вы ее снова оттуда вытащили, всю во фруктах! Хуже всего чухонь у власти!
Это понимали даже Ксюхины девчонки из бани: про них, - тех, которых он должен был охранять, — Симончик из-за дурацкой утренней дискуссии с агентом едва не забыл, потому и гнал теперь свой автомобиль стремглав. Только бы этот, на дереве, не успел шмальнуть сдуру. Но, подлетев к дубу, и он, подобно умной Ксюхе, понял: пальбы не будет!

3. Симончик выскочил из машины, размахивая почти допитой бутылкой с остатками вина — именно такой запивон вся их «бригада», девчонки и братва, потягивали порой во время завтрака, собираясь на «утренние свои планерки» за одним из столиков «под чинарой»: то есть под раскидистыми , как шатёр, ветвями деревьев на летней танцевальной веранде здешнего ресторана рядом с уютным двориком напротив центрального городского фонтана на Главной улице. Столики находились на огороженной заборчиком сбоку от того старинного ресторана и протяжённой во глубину ресторанного двора открытой тенистой площадке при данном заведении общепита, в недавнем прошлом — вотчине бывшего Орготдела обкома.

Там девчата «зажигали» по вечерам, а поутру, сбежав с основной работы, отдыхали и проводили «разбор полетов».
Сквозь зелень живого шатра,- среди которой ближе к ночи, когда начинались основные танцы, зажигались разноцветные фонарики, - в утренние часы проглядывало над ними синее небо или белые облака. Вином с Аппенинских предгорий они запивали орешки, а парни — плов с куриными грудками и изюмом, чтоб сила была.
Плов этот им специально готовил и подавал бармен Зюзик, отставной, — бывший то есть, — муж самой новенькой из девчонок, недавно взятой Ксюхой в бригаду — не в ту, что для бань, а в ту, что была по линии консумации: то есть «развода клиента», явившегося без «дам сопровождения», на заказ танцев и выпивки.

Несостоявшаяся жена Зюзика, находящаяся теперь в перманентном драйве послеразводной буйно-беспечной депрессии и «мрачного веселья», все ж таки пристроила из жалости никчемного своего мужа на блатную работу в ресторан. Там на первых порах Зюзиковой деятельности коллеги выталкивали его в зал пинком, и если бы не она и не удачный плов, выгнали бы вообще.
Это и был как раз тот самый «апельсиновый рай». Только в отличие от учрежденческих сотрудниц-любительниц, всего лишь понуро зарабатывавших тут «на эскорте» апельсинчики для детей, новая подопечная Ксюхи, как и её подруги, «зажигала» в зале вовсю и от души. Работала бригада лихо.

«Владимирский централ!», — с выражением, пусть и не в точности дословно: вторые пол-таблетки под пиво — действовали, — повторяла то одна из «разводящих» девушек, то другая, глядя немигающим распахнутым взором в глаза очередному партнеру по медленному танцу, слова песни. — «Вообще-то из Твери…».
Сразу было ясно, что «клиент созрел».
И тут, точно по разработанной Ильфом с Петровым команде: «Запускайте Берлагу», в зале появлялся Зюзик в белоснежной рубашке и траурных, с безупречными стрелками, брюках. Толстой золоченой иглой в Зюзика был воткнут «бейджик» — табличка с именем. Тогда-то и начинался основной «развод»: приём ли заказа, вручение ли меню и, наконец — счёта. А поутру опять был плов. Поедая его, Симончик уяснил от девчонок про их клиентов точно: люди-таки гибнут за металл. А уж за «квартиру для внуков», пусть «корысть — и мерзейший из пороков», но тут они не то, что Губернатору — чёрту горло перегрызут. Детей не трожь! Иначе будет тебе: «Этапом из Твери».

— «Буйная депрессия» — это круто, — заметил собеседник Смирнова.
— Зато они, познавшие горечь развода с мужем, создают своим клиентам хотя бы на вечер, то, что не способны дать жрицы интимных услуг. Дарят снова утраченный с возрастом «весёлый мир», где, как в песне Айгуль про детство — «чудо-озеро искрится, там зла и горя нет». А есть то, что отсутствует во взрослом мире: благодушие, беззаботность, доброжелательность и ожидание того же от других. Типа — все снова пацаны и подружки. И можно просто общаться, веселиться, не опасаясь, что тебя «разводят» и хотят попользоваться или — торопятся от тебя отвязаться. Беспечность, как в детстве — это же кайф и дорогого стоит. И выпивка только усиливает эту радость жизни. А то ведь без неё, этой радости, в зрелые годы и выпивать многие перестают любить: усиливать-то нечего, не злость же. Я знаю, видел такое недавно, — сказал Смирнов. — Так что спрос на подобное ремесло в Городе всегда был. Вот в этом-то деле и преуспела когда-то «мадам Соня», создав тут целую «фабрику звёзд» для бизнеса в сфере эскорта. Сама южанка, она вдохновила расцвет в Городе музыкальных развлечений в стиле латино. «Ла винила-текила»: по крутым барам и по ночным клубам. Хотя с приходом новой строгой власти всё это тут для широкой публики не приветствовалось, только — своим. Впрочем, к строгости ей было не привыкать: уж на что строг был её немецкий бойфренд Вилли, первая и единственная любовь! Настоящий, ещё с той, военной поры, полковник армии ГДР, с которым она познакомилась на фестивале молодёжной коммунистической песни в Дрездене, проливший прежде немало крови, но при этом — для неё романтичный и жалобный. Нежный, оставшийся большим ребёнком, который плакал у неё на мягкой голой груди по поводу своей угасавшей с возрастом потенции, из-за чего шалел, лютуя, - вот он был каков. Не чета её нынешнему постылому любовнику, прыщавому киллеру, занудному, почти импотенту, что, словно автомат, отстреливал направо и налево «технический персонал», имевший когда-либо отношение к компьютерной базе данных убитого по заказу в Питере помощника Собчака по внешнеэкономическим связям. Появился он в её жизни так. Этому уроду, некогда — шефу своей службы охраны, немодно одетому, скучному и вялому, как глист, спихнул Соню её прежний, следудющий после немца, молдавский спонсор. Винный король всего Приднестровья, а по совместительству — директор местного, в Городе на Волге, филиала завода Молдвинпрома, он поставлял в советскую пору свою продукцию на гульбища тогдашней здешней элиты:

«Белый Аист летит над Полесьем. Песни Партии громко поёт!».

А Соня была при этих его делах до той поры, пока новый милый папик не скинул её, как надоевшую вещь, своему холую. А тому, прыщавому зануде, было — без разницы. Надоел! «Замочил» бы его кто-нибудь, что ли! Чтобы отвлечься от дурных мыслей, а вовсе не из-за денег, которых было у неё и так полно, Соня и рулила тут своей звёздной фабрикой эскорт-услуг, как в лучшие года! Организуя в Городе приключений своей юности «досуг», она отдыхала душой, развернув мастер-классы танцев и игрищ вовсю. Возникли даже детские коллективы, пока, правда, только для девочек. Мальчиками занимался тут прокурорский сынок со своим френдом-шефом их службы охраны, но это уж было их обоюдное интимное дело. А девчоночью юную поросль опекает бравый один «афганец» по имени Виктор, тёзка будущего президентского преемника, тоже Виктора, Красного Прокурора. Виктор-победитель! Сама же Соня занялась этим всем делом неспроста, а потому что лично зажигала в том городе по молодости.
«Зажигай, покуда небо ясно, зажигай, коль пламя не погасло, танцуй, пока молодой». Ведь когда ещё и веселиться, как не в молодости. Потом — не повеселишься. Хотя как сказать.

— Интересная судьба, — усмехнулся Смирнов. — Даша — журналистка, специализирующаяся на проблеме полов, должна озаботиться этой темой вплотную.
— Да. Хотя такой вопрос, как «полы» здесь ни при чём, это — не главное. Тут — потолок, высокое! Это — настоящая женская тема: женщина против мужчин. Женщина — она ведь терпеть «этого» не может: когда чуть познакомится кто с нею — так уж и сразу зовёт «в постель». Потому как, если мол, «разведёнка», — то доступна, значит!
— Ладно бы в постель, а то: «В гараж!», — уточнил реальность бородатый. — В лучшем случае на дачу.
— А она, бедная, от мужа бывшего ещё «не отошла».
— В смысле?
— Ну он там пьяный был всегда, противный. И — единственно желанный при этом, свой. Она ж — однолюбка, а «Он» не оценил. А ей никто другой не нужен, ни раньше, ни после. Но поздно — поезд ушёл. Вот она теперь и «вставит сама» пистон кому-нибудь другому: любому, кто в штанах. За всех женщин — отомстит всем этим, с яйцами. «Разведёт» на что закажут, и сдаст брутальным своим товарищам из «бригады». Пока «кобелино» расслабился. Вот какими делами приходилось заниматься Симончику, в основном.

 — Извини, Вован: опоздал! — смахнув с трехдневной, по моде, щетины на лице пух тополей, пылящих, как в городе, даже тут, над усадьбой Поэта, воскликнул вновь прибывший, швыряя бутылку в кусты.
— Симончик, ну ты же знаешь, – с укоризной в голосе ответил Вован Сидорыч. — Что есть люди, которые умеют пить водку, и есть те, кто не умеет пить, но все же пьют ее. В результате первые получают свой кайф от радости и от горя, а вторые страдают за всех, кто пьет водку, не умея этого делать. Да еще на работе.
— Но это не водка, — возразил Симончик, поглощённый раздумьями о том, как люди, — такие, как его агент, — гибнут за жильё.
— Уволен!

Вовчик всегда был большой шутник.

«А ведь имеются чудики, которые оставляют квартиры женам, и бывшие жёны обитают там, как дома, с новыми своими мужьями — офицерами ФАПСИ, потому что те — москвичи, и им негде жить», — продолжал тем не менее Симончик мысленные свои рассуждения.
 Которые, пропустив мимо ушей прикол Вована, завершил вслух:
— Вот такую историю я слышал вчера, — плюхаясь задом прямо на исторический ствол, возле которого стояла Ксюха, заявил ей он. — Про одного бездомного.
— Я знаю: это Мотькин кореш, про Жозефину пишет, — ответила Ксюха.
— Про Святую Елену. В то время Жозефины уже не было.
Ксения пожала плечами, тоже присела на дуб и вытянула ноги.
— Так ворюга нам милей, чем кровопийца, или нет? Им вот, — кивнул Симончик в сторону «брателлы» Погосянского в зеленом камзоле, — наоборот. Кровопийца милее.
— Да хер с ними, — сказала Ксюха. — Дай финик. Жрешь и жрешь. Нельзя допускать к рычагам управления тех, кто зачат на гумне, ясно.
— Вот и ты, Ксения Алексеевна, и то понимаешь.
— Все понимают. Но теперь что уж рассуждать!
— Да, — сказал Вован, кивнув на опростоволосившегося «брателлу».

4. Так закончилась удивительная история, произошедшая в городе юности бородатого Смирновского приятеля, которая могла быть совершенно комичной, если бы не завершилась трагически для единственного, — не считая, конечно губернаторской дочки, — человека: ни в чем не повинного Юрчика. Которого сначала, сам того не желая, невольно «подвел под монастырь», заставив бежать к родственникам жены в Северную столицу, его упрямый друг, сам еще ранее сделавшийся гонимым беглецом, давно потерявшим в скитаниях библейское имя свое и судьбу.

 А затем, через много лет, достали-таки злой пулей вылезшие из преисподней прошлого оборотни, которым в погоне за «электронным досье» свергнутого губернатора вздумалось устроить ещё и «отстрел технического персонала». Хотя про их проделки было давно известно не только держателям компьютерных досье, но и люмпенизированным сочинителям рекламных слоганов. Потому что, ничем, кроме «спецопераций по разводу клиентов» в барах и саунах похвастать они не могли. Одной из жертв таких «активных мероприятий» стал даже автор эпоса про Наполеона, местный писатель, получивший недавно денежный грант от нового Губернатора и бензиновой Компании. Грант был выдан ему к собственной свадьбе. Женился парень поздно, будучи лет до тридцати едва ли не девственником: весь пыл и жар его уходил на творчество.

Земляком и сельским одноклассником молодой невесты его как раз и был редактор популярной газеты «Любимый край» Даянов, типчик веселый и оказавшийся очень влиятельным. Он-то и помог новому приятелю, устроив одноклассницу свою и односельчанку в Городе в частную фирму на хороший оклад и «пробив» в журнал текст ее мужа. И хотя был он намного младше, они сдружились еще с дней свадьбы, которую родня невесты устроила им солнечным и жарким летом у себя в большом мордовском селе Большая Пермёвка, — её «друг Даянчик» в шутку обзывал «Спермевкой». Был у него такой тайный "бзик" — неумеренная и неутоленная половая озабоченность. Однако даже на этой хмельной языческой мордовской свадьбе затащить кого-либо из пляшущих прямо на поляне у речки Эйвы деревенских девах в одну из бань , которые были там и сям щедро раскиданы в пойме за огородными плетнями богатых усадеб, оказалось проблематично: ведь был редактор «Любимого края» на собственной малой родине как бы не совсем сельский. Он происходил из элитного поселка за околицей, где обитало все начальство колхоза.

Пермёвка была центральной усадьбой, и тамадой на свадьбе числился ее парторг по прозвищу «Якстырь» — «красный» то есть в переводе, обитатель того же элитного поселка, коммунист строгих нравов и партийный куратор газетчика-комсомольца. При нем не забалуешь. Так и маялся непьющий еще в ту пору Даянчик, глядя на «молодых» и ерзая на скамье: столы были расставлены прямо под синим небом среди тех бань, и вокруг расстилалась, благоухая, та самая «маленькая Финляндия», чудная заграница.

Извилистая, бурлящая на донных камнях у плотины, речка Эйва с черными от загара мальчишками–купальщиками, поросшие дремучим сосновым лесом, почти тайгой, сопки вокруг. Напоенный терпким духом золотых стволов и сочной хвои воздух, гигантские, на каких-то сваях, рубленые из неохватных бревен, по–скандинавски основательные избы аборигенов — суровых сборщиков смолы для фармации и бортников, содержателей ульев то есть, гордых воспоминаниями о том, что в финскую войну деды их и отцы отказывались идти воевать против «соплеменников», за что шли в лагеря.

Ведь еще встарь здешние парни устремлялись на заработки в Финляндию, и память жила. Как жив был апрельский языческий праздник «Тундань конь» — «весенний конь», когда под пляски и песни водили по улицам чучело коня, в которое облачали пару особо баламутных, но крепких на бражку, мужиков. Сама эта бражка — сладкая, терпкая, в двадцать градусов, и такой же язык — четкий, смачный, слету запоминающийся, хотя и сложный грамматически: пятнадцать падежей. Это был язык, которого, - хотя он и был тому родным, - городской комсомолец-редактор стеснялся, а друг-писатель освоил сразу: гений как-никак. «Ков молят?» — «Реве мельге», — звучно откликали друг друга селяне, идущие на закате мимо свадьбы за скотиной, отпущенной на дневную пастьбу: «Куда идешь?» — «За овцами». Разве могло все это забыться счастливому тогда жениху, словно песнь песней слушавшего тогда сочные напевы этого эрзянского рая: «Таргамс ули?». «Закурить, — то бишь, — есть?».

Даянчик, однако, не разделял восторженных впечатлений друга. Для него земляки, проживавшие за пределом его родной элитной «Санта–Барбары» казались обычными алкашами и простодырами. Хотя, еще обучаясь в школе, он и сочинил даже стишок на родном языке: «Тундась сась», назывался он: «Весна пришла». И хотел опубликовать, но быстро разочаровался в этом деле, так как понял: мордвином в родных краях быть стыдно.

Данный вопрос позднее ему четко разъяснил Олег Залманов, явившийся из дальнего далека гениальный политтехнолог избирательной кампании Красного Прокурора, лично организовавший пропагандистскую  кампанию в прессе и расставивший на боевые посты журналистов. Среди которых, кстати, мордва преобладала.

Так вот, именно он в дружеской беседе заявил редактору «Любимого края» четко и ясно: «В этой стране надо быть только русским. Как я!». Так что весенний конь ускакал навек. Да и мучило по весне будущего комсомольского редактора давно совсем иное жгучее чувство, занимался он сам с собою, запершись, делами постыдными, изливая пламя души в вольный простор, так же, как и друг его — сочинитель строки на бумагу. Причем делал это столь рьяно, что приятель стал побаиваться оставаться с ним наедине. Что было лишним — уж до этого-то не дошло. Опустил на землю новоявленного мужа своей землячки тот по-другому.

 Зимой накануне выборов, когда по всей области шла гульба и пальба, и какой-то залетный бандит взял едва не весь выборный «общак», кинув спонсоров и пиарщиков, и всех прочих, Даянчик заявил приятелю: «Видишь, что творится. Сейчас никому не нужны твои откровения и ностальгические сопли. Пиши простое, и скандальное. А уж историческое и подавно на фиг тебе нужно!». Однако к тому времени советы его были уже излишними: в столе у приятеля и так накопилась в виде набросков целая повесть под названием: «Птицы гриппа не боятся» из жизни наркоманов, хотя ни единого наркомана вблизи он отродясь не видел.

Просто, в ту, предновогоднюю пору «на фирме», куда устроилась его молодая жена, завели моду: задействовать сотрудниц для эскорт–сопровождения столичных командированных товарищей во время дружеских фуршетов и банкетов. Мало того, прямо в медсанчасти конторы штатный психотерапевт совершенно официально выписал супруге какие-то таблетки. Как было написано, предназначенные «для снятия шокового состояния и стресса». Стресс снимался при этом настолько кардинально, что удержу двигательной и эмоциональной энергии у дам и у барышень не было никакого, и танцевать они могли хоть всю ночь, но зато их мучила постоянная жажда. Для утоления её у организаторов всегда было море пива, — и не только.
«Если б было море пива — я б дельфином стал красивым. А если б было море водки, стал бы я подводной лодкой», — под эти песни и крутились танцы до упаду. Короче, «до новой встречи — гуляй огромная страна. И каждый вечер привет с большого бодуна!».
А в качестве теоретического пособия тот "гуру" вручил ей автобиографический роман скандальной московской журналистки Дарьи Асановой:"Записки дурной подружки", где она прошлась по всем, с кем встречалась в чертогах богемы. Особенно по артисту Александру Абдулову за его высокомерие.

Для упорядочивания процесса на следующем этапе тот же терапевт составил для супруги сочинителя медицински выверенный график грамотного снятия стресса. Строго: спиртное необходимо один день пить — потом три дня не пить. То есть — два раза в неделю. Не чаще! Но вскоре пошли проблемы.
 «Он говорит, что у меня выходит чаще, чем через три дня», — жаловалась супруга мужу. А он чем мог помочь? «Товарищи из центра» ехали и ехали на поклон завтрашнему спасителю Отечества Финюхину стадами: не опоздать бы! Скуластенькая раскосая волжанка сбивала замордованных их московскими жёнами и местными дурными подружками деятелей с панталыку напрочь. Так, что те порой к радости конкурентов-завистников забывали о светлой цели своего визита в Город.

Кончилось все печально — а именно тем, что она попросила у мужа развод, так как полюбила молодого офицера ФАПСИ.
«Это — маленькая Муся. Прямо — маленькая пуся. Приближалась не спеша. И была так хороша — даже ёкнула душа», — говорили про неё в шутку его соратники, радуясь за товарища: они тоже умели сочинять в рифму. Вот и всё. Грустная история. И безрадостную эту повесть вряд ли кто-нибудь взял бы в печать ввиду секретности темы. Тем более, что вскоре выяснилось, что как раз птицы-то именно гриппом и болеют.
Об этом и заявил редактор Даянов своему другу в разгар апреля, когда весь город на горе был заклеен листовками кандидатов, стены исписаны матерными посылами в адрес Фомича и здравицами Прокурору, а газеты взахлеб публиковали скандальные распечатки перехваченных в линиях спецсвязи телефонных переговоров.

5. В те революционные ночи перед красным рассветом несчастный сочинитель уже не обитал дома. Доставшееся ему от тети жилье он оставил бывшей жене с ее офицером, потому что тот был не местный, и надо же было ему где-то жить. И в нем сослуживцы последнего оборудовали конспиративную квартиру, установив аппаратуру телефонной прослушки и койки. А сам перебрался на улицу Красную, где у его знакомца с Боевой Горы и тоже сочинителя, правда — всего лишь рекламных слоганов: грамотея-люмпена Мотьки имелась в старинном, красного кирпича, со сводчатыми от пола до потолка окнами, бывшем купеческом особняке, квартирка двоюродной бабушки, состоящая из единственной комнаты с кухонькой.
Бабка давно уже безвылазно находилась в больнице, сдавая комнату армянам–строителям, что мостили в последнее время плиткой тротуары у фасадов офисов в верхнем конце Главной улицы. Впрочем, непосредственно перед выборами они внезапно съехали с квартиры и исчезли из города, испугавшись «ночных дружинников» — тех самых истребителей дворовых котов в дурацких шляпах и жутких очках, что, по слухам, устроили где-то неподалеку свой штаб. Так что комната бабушки оказалась заколоченной, и гонимый гость обосновался на кухне, что располагалась под самой крышей особняка — прямо, как настоящий диссидент.
За окном кухни, внизу, простирались заросли кустов и бурьяна: сквозь них с горы, где был парк, по выходным ломились после дискотек ватаги тинэйджеров, спешивших на улицу Красную, которая круто ниспадала здесь широкими ступенями тротуара и булыжной мостовой над Боевой горой прямо к городскому центру. После этих ватаг, оставлявших за собою в кустах нечистоты, улица снова затихала в ночной мгле, только в окнах полусгнившего и заброшенного дома–барака, где когда-то размещались мастерские художников, а теперь обитал невесть кто, мерцали порою огни и мелькали какие-то нечистые тени, да лаяли у замусоренных ручьев в глуши оврага одичалые псы. Но все это было ничего — ведь над бабкиной кухней разверзалось вечною бездной звездное небо, под которым, между звездами и землей раскинул ветви огромный древний каштан.
Большинство каштанов в Городе толком не вырастали — все-таки север. И лишь этот был могуч и огромен с раскидистой кроной и неохватным, со слезшей местами корой, дуплистым стволом. С этим-то деревом и была связана история рождения романа про Наполеона. Возникла она как раз в ночь выборов Губернатора. Убитый личным горем писатель — обитатель кухни под крышей уже было лег спать. За политикой он не следил: из газет все знали — итог предрешен, «у Фомича все куплено и оплачено его мафией», да и по радио сообщили, что в сельских районах он уже победил.

Ну и пусть. Как вычитал где-то его приятель Даянчик, «к чему метания и раздумья, поиски смысла и томленья души, когда истина жизни сводится к той краткой надписи, что нацарапана на стене общественного туалета», что горьким открытием рано и поздно выясняет для себя каждый.
 «Вот что сегодня надо издателю. Об этом бы и писал, даже где-то и с матом», — обучал его дружок, комсомолец-газетчик Даянов. Сам он разгуляться в Городе никак не мог. Колхозный парторг Якстырь, считавший его своим крестником, стал к выборам едва ли не вторым членом в Обкоме Партии после Чебуракова и следил за юным редактором строго. Так что молодой «кандидат в члены» уже рад был любому, а не только желанному для его красных однопартийцев, исходу выборов. Потому с чистой совестью отправился «от прессы» в предвыборный штаб Фомича и даже заранее написал поздравительную статью не только Прокурору, но тайком — также и Фомичу для первого после выборов номера «Края»:
Мол, «Ведь одно дело реальные программы законного Губернатора про мясо и молоко, расширение дорог".
И совсем иное - вы, "проигравшие придурки со своим Прокурором».
А уж раз сам редактор партийной газеты был уверен в исходе голосования и проигрыше своих, то и другу его, писателю, можно было спокойно ложиться спать. Поделом тем содержателям конспиративных квартир, пусть проиграют.

Он было почти уж уснул, но тут за окном послышался неясный шум, ругань, крики, хотя дискотека в парке давно уж кончилась. И только на секунду включил свет, как под раздавшийся во дворе приглушенный вопль неясного содержания, что-то вроде: «Это ж я, звезданутый», ствол росшего возле особняка каштана сокрушил столь страшный удар, что будь сейчас осень — по крыше наверняка забарабанили бы, лопаясь, пупырчатые каштанчики. И даже свет в комнате снова погас. В этот самый миг, в кромешной тьме и озарила возмущенный разум сосланного сюда из отчего дома скитальца идея литературного шедевра про Бонапарта и Святую Елену. Вот тема, которая позволит ему забыться от своих бед. Ведь он историк по образованию, кончал местный «пед», хотя учителем в школе не работал ни дня. Объятый азартом вдохновения, нашарив во тьме старенький свой мобильник — видавшую виды «моторолу», наощупь набрал код Даянова, желая сразить своим озарением и его, но трубка ответила почему-то чужим голосом, причем матом. И было такое впечатление, что говорили прямо под окном. Бред, бред!

Пригодился бы и совет супруги, ведь они даже не ссорились, но увы…
Её завербовали на выборы, дежурить всю ночь на избирательном участке, для чего даже пошили ей бордового цвета жакет и выдали удостоверение на бесплатный проезд и питание в гриль–баре ресторана, что располагался в центре Главной улице у фонтана. Всю идеологическую обработку с ней лично производила маленькая Леночка: секретарша их фирмы и ее подруга,она же племянница тамошнего официанта, имевшего старинные связи и огромное влияние. Была она ни такой уж маленькой — тоже лет тридцать. И вместе с дядей устроили ту и на работу, и в эскорт, и на выборы. Поговаривали, что именно эти бойкие родственнички и подослали к дочке Губернатора девчонку с порцией «экстази», с которой под утро обеих и взяли на выходе из дискотечной тусовки. И была та девчонка непростая. Ходили слухи, что она - внебрачная дочь регионального представителя Компании Владислава Кочкарёва, мать которого была когда-то в Городе всесильной профсоюзной дамой, гордившейся тем, что отец ее покойный был заслуженный лауреат, военный юрист. И вот хозяйка таблеток, номенклатурная дочка, вовремя сбежала, а обеих дурных подружек — повязали.

Заступиться за них было некому.

Глава 2

Рыбы нашей мечты

1. Прошло два десятка лет, и вот уже опять новые зашуганные и голодные девчонки - смешные невинные "мастерицы крутить динамо", злою чужой волей становятся наводчицами, а наследники и наследницы былых полоумных сельских мажорчиков из семей колхозных баронов снова устраивают провокации на разгульных "спецмероприятиях".Чем преподносят своим родным наставникам большой сюрприз.

Пусть даже теперь это и совсем другая история.

 - Фомича свергли, дочь его задержали, а мама второй девчонки, что была с ней… С ней вовсе случилась беда. Она сидела без работы, вроде бы попивала и сама пристроила дочку к эскорт–обслуживанию, известному ей и по собственному опыту: кто только в этом деле не трудился! Мама девчонки, задержанной на тусовке милицией вместе с дочерью губернатора, тебе знакома, ты удивишься, — сказал, усмехнувшись, Смирнов.

— Той пигалицы, которую поутру отпустили? Что ж так? Чем она заслужила доверие?

— Ведь ты не забыл своего коллегу по работе в НИИ Кочкарёва, старшего инженера? Он стал тогда у вас первой, ещё до тебя, жертвой гонений «человека в сером»: Гены — из-за своей мамы. Но она же была влиятельная в Городе профсоюзная деятельница, и легко защитила его: знай местных.

— Помню, как же: «Мой покойный отец — заслуженный лауреат! Военный юрист! Да был бы жив — он вас… В бараний рог! В лагерную пыль!!!». Не забывается такое никогда. Визит дамы!
«Я вас научу отличать чужих от своих!», — заявила она на прощание ошарашенным кадровикам в штатском.
 Телефон в Первом отделе расколотила — девчонки видели.
— Ну вот. А ты не местный — за тебя некому было заступиться.
— Да. Мне об этом ясно сказал Виталя Белов, там, у него дома в последний день, когда наша бывшая студгруппа поздравляла Юрку: «У здешних, тех, кто ходил в тот кружок профессора, родители — местные шишки. А ты и был-то там один раз и — попался. Так что «колись», сдавай этого Левина. Вот я и ушёл в бега.Я же не имел в городе такой влиятельной мамы.
— То есть ты получил вдвойне: за себя и за того парня, который эту маму имел. Только вот, цена для «парня» оказалась высока: пришлось согласиться с ультиматумом этой мамы, которая давно требовала от него бросить свою отдельческую любовь и вернуться к жене. А ведь была история Ромео и Джульетты. Ваши кадры!

— Да. Обычная «лав стори» нашей «шарашки», — кивнул Смирнову его собеседник. — Они вместе вели одну техническую тему, к этой Ане его назначили поначалу в качестве научного руководителя… Самая милая наша сотрудница из молодых специалисток: «дикарка» такая была. Помню, когда их начали прессинговать «за аморалку», она на корпоративном междусобойчике почти заплакала, услышав по радио один романс. Так что Гена-крокодил подоспел вовремя, сразу всё разрулив.
— Да, она начала выпивать ещё тогда, — сказал Смирнов. — И теперь дело зашло далеко. Мужа нет. А дочка подрабатывает в сфере эскорт-услуг. И знаешь, она подозрительно мелкокучерявенькая. И цвет волос — пепельный.
— Не может быть! Ай да Кочкарёв. Неужели успел!
— Это мы и выясним в ходе расследования вопроса: кто подставил…
— Кролика Роджера.
— Губернаторскую дочку! Ведь за трагедию своей жизни парень получил неплохой бонус: сегодня он — генеральный управляющий отделения «Компании» Григория Хедеровского в регионе. Именно туда мы хотим внедрить своего человека — того самого «центрового бригадира» с Боевой Горы. А личный «компромат» — это козырь! Незаконная дочь. Да ещё в сфере эскорт-услуг.
— Циничный шаг.
— Как они, так и их! Настоящая хозяйка таблеток, с которыми «повязали девчонок» уже установлена, — заявил Смирнов.
— Та самая «номенклатурная дочка»?
— И папа её был тебе в своё время неплохо известен, — произнёс Смирнов. — Помнишь персонажа по фамилии Стародубков?
— Ваську? Из-за пьяного дебоша, — того, что он учинил тогда, ночью возле «кемпинга», после комсомольской гулянки, «не поделив баб» с этими, с музыкантами из рок-бэнда Бульина, — у меня как раз и отобрали «корочки» бойца оперотряда…
— После чего все твои злоключения и начались!
— А вместе с ними — и «любовный роман»… Но Васька! Такой был славный придурок, «уличный боец»! Поутру после пива потолок в нашем туравтобусе головой прошиб: «карате» показывал. Так и что с ним?
— Вот он и есть её папа. Теперь он — профессор, благообразный, рассеянный и в очках, отец семейства.
— Не понял, — удивлённо вперил взор в Смирнова бородатый. — Стародуб — «рассеянный профессор в очках»?!
— Член Политсовета губернского «Союза учёных социалистической ориентации». Позднее, когда тебя уже не было в Городе, ему проломили слегка «дрыном» башку — вот и произошла метаморфоза. Но лишь внешняя: по бабам и теперь шастает, наши докладывали. Прямо в клубах снимает, и молодых! Это-то мы и используем. Ведь он про похождения собственной дочки ничего не знает: в строгости держит.
— Его семейство «аграрных баронов» в те времена гремело в крае. И отец, и дяди…
— Не в семье дело. Продвинулся в верхи он иначе: по нашей линии. Помнишь, на четвёртом курсе он, «болельщик и фанат» «спартачей», мотался «дикарём» на Московскую Олимпиаду-80?. А в Москву ведь в то лето, ты знаешь, просто так никого не пускали: закрыли столицу наглухо!
— Ну так он же был герой! Такое рассказывал: «через заборы, через кордоны…».
— Ага, держи карман. Таким путём он дня бы там не пробыл. «Молодых людей из провинции» набирали специально. Слышал «чекистский анекдот»?
— «Их послали приглядывать, а они подслушивают. Непорядок!».
— Шутка Президента. Вот ваш Стародуб из «этих» и был. Так и попал в обойму, пошёл вверх. Скоро выстрелит!
— Ты поломал последний мой светлый образ, — засмеялся спутник Смирнова. — Что ж, тогда поделом! Эх, Вася! Знаешь, Лёнчик ведь привозил в Москву апрельский номер их партийной газеты «Любимый край» — первый после выборов. Я не обратил внимания на подпись: Стародубковых там у них целый выводок. А содержимое передовицы — помню. Ведь всё, что там изложено, я в красочном виде лицезрел лично сам. Видел я эту их «рыбу мечты».
Тогда, в общаге.
- Я в курсе.

2. В те жаркие летние дни, под синим небом утонувшего в мареве зноя Города на холмах он уже явственно чуял сгущавшиеся над его головой свинцовые тучи беды. Но вовсе не унывал, потому что было ему вовсе не до того. И не до чудного «культурного центра» профессора Левина, который, посетив с Юркой пару раз, покинул без сожаления, и навсегда. Потому что вдобавок к солнечным знойным дням его испепеляло тогда всего: до самых печёнок и потрохов, — сжирающее разум и волю пламя забавного любовного приключения: вчера ещё — ревности, а теперь — радостной страсти к Томе. Вот он в чём, азарт юности, а не во всяких глупостях! Он знал это. Потому-то в тот душный ранний вечерок весёлого свидания они вдвоём с нею и заглянули в гости в знакомую тень общаги их «шарашки»-НИИ: охладиться! И проведать больного Антипку — жив ли?

Над ломаными лестничными маршами пустого подъезда висел пыльный, наклонный и толстый столб света из мутного окна. Солнце светило уже не по-дневному: ослепительно и жарко. Сгущалась предвечерняя духота, плывя среди которой, с улицы доносились отзвуки неблизких автомобильных шумов и детские крики во дворе. За стёклами окон подъезда шелестели берёзы. Но ни зной, ни ураган не могли поколебать постоянства привычек беспокойных «общажных» обитателей. Да хоть бы воздушная тревога! Хоть инопланетяне или метеорит.
Дверь, что вела в секцию жилых комнат на втором этаже, была распахнута настежь, а где-то в глубине коридора привычно ухал и перекатывался неясный магнитофонный гул и слышались голоса — конечно же, там опять наверняка шёл разгул. И это были, определённо, не поминки.

Впрочем, коридор секции оказался абсолютно пуст и безлюден — лишь на кухне, как всегда деловитый, голый до пояса, с рассыпавшимся по вспотевшему лбу пшеничным чубом, Ерофеев жарил на газовой плитке свою вечную рыбу: а что же ещё — Волга ведь! Она царила тут всюду, разлившись морем, даря пылающие закаты — так непохожие в неповторимом великолепии своем на скучную, скудную жизнь. Но рыба в ней была и тогда!

Рыба шкворчала на сковородке, разбрызгивая вокруг луковый сок и подсолнечное масло, Толик поддевал и поворачивал её огромным хозяйственным ножом, потрясая солью и распространяя окрест кулинарные запахи. Завидев новых гостей, он поприветствовал их кивком, ни на миг не отвлекаясь от приготовления своего обязательного полдника. Иоське также, в свою очередь, не хотелось отрывать того от столь важного дела, а потому он, отодвинув в сторону приютившуюся у него за спиною Тамару и не переступая порога кухни, лишь спросил Толика коротко:

— А где Антипов?

На что тот ответил им обоим незабываемо, словно сочинил на ходу афоризм, при этом — произведя одновременно над плитою целое театральное действо. Почти радостно Толик сначала указал взглядом в ту сторону, где грохотала музыка, сквозь которую слышался звон гитары и надрывное пение Рината, и откуда его самого, похоже, уже окончательно выжили, проговорив:

— Вон: разве не знаете — где пьянка, там и Антипов. Слышите шум?

Вслед за чем перевернул рыбу ножом, и с немыслимым наслаждением на скуластом, — с белым следом шрама под левым глазом, — лице поднеся на тонком острие лезвия ко рту сочный белый кусочек мяса , осторожно укусил, — а потом, не давая себе труда прожевать, с занятым вкусовыми ощущениями языком, завершил свою мысль, хищно при этом ощерившись и почти философски:

— Где Антипов, там и пьянка.

Ну конечно — такое редкостное событие, как выдача прогрессивки, здешними обитателями пропущено быть никак не могло. Ринат Ахатов со своей компанией гуляли здесь, по меньшей мере, с вечера — во всяком случае, чего-нибудь членораздельного в эмоциональном ринатовском пении разобрать было уже невозможно. Не лучше выглядел сидевший рядом с ним на его койке Юсуф, и там же пунцово пламенела, как знамя победившего трудового народа, физиономия Гешки Селезнёва. Весь проход в комнату загромождал могучей громадой своего тела оседлавший, словно коня, крепкий дубовый табурет, друг степей Микшари — как всегда, отстранённо сосредоточенный и молчаливый.

Где-то рядом копошился доведённый происходящим до ручки, а потому тихо ругающийся на родном языке, — очевидно, проклиная свою несчастную мордовскую судьбу, — трезвый Зайцев. Не уехавший по случаю получки и связанных с нею загулов в родные аулы на выходные люд, начинал, хотя был ещё ранний вечер, концентрироваться в общажном стойбище не только здесь: уже затопали и над потолком, грохнула музыка внизу, донёсся шум со стороны лестницы.
Чужой вечерний Город отвергал «понаехавших тут» изгнанников, да и те тоже не желали этот чуждый пока для них город знать. Скорее, скорее, — покидая со временем общаги, стараясь миновать мир этих улиц, обежать чужбину стороной, видя тут только одни лишь вокзалы и магазины, — устремлялись они туда, в дивное завтра к желанно-семейному затворничеству скорых новоселий, в ждущие их далёкие одинаковые квартиры строящихся «спальных» районов, на дачи, на "сотки".

3. Уже сгущалась предзакатная тень, и низкие солнечные лучи били в окно косо, озаряя розовыми тонами и без того румяные лица присутствующих. Но ещё более ярким багрянцем полыхало содержимое наполненных на две трети стаканов и казённого стеклянного кувшина, возле которого на столе стояла пустая, без пива, трёхлитровая банка. Кровавый напиток на поверку оказался обыкновенным томатным соком. Уставшие от неизменного "ерша" здешние обитатели успешно осваивали новый коктейль. Этому соответствовал и более благородный, чем обычно, контингент собравшихся. Красного цвета добавляло в обстановку присутствие конструкторши Веры, которая, похоже, с недавнего эпизода спасения ею Антипова здесь прочно прижилась. Хотя сам Вовчик, живой и здоровый её мало интересовал и сидел отдельно, на своей койке — вполне бодрый, свежий, вымытый и даже не особенно пьяный, в чистой рубахе. Появлению Иоськи он даже обрадовался.

— Рад видеть тебя в добром здравии! — поприветствовал его Иоська.
— Разминаемся, — сказал Вовчик, сдвигаясь к тумбочке и освобождая для вновь пришедших кусок покрывающего лежанку шерстяного одеяла у окна. — Вы приходИте через неделю, — предложил он. — На именины.
— Когда, когда? — оживилась Тамара.
Дополняла красными оттенками обстановку и присутствующая среди прочих румяная и скромная Зиночка в бриллиантах, которые сверкали в лучах зари, как прожектора. Выглядела Зиночка строго и торжественно, была крупно завита, как солидная взрослая женщина, и вся с ног до головы — от ногтей до кончиков волос — облита искрящимся лаком. Однако ещё более впечатляюще на фоне закосевших уже порядком здешних обитателей выглядели двое других гостей, находившихся по обе стороны от Зиночки. Справа на стуле, ближе к Ринатовской компании, располагался Шурик — как всегда, просто одетый, в просторной рубашке с засученными рукавами и серых штанах на ремне, серьёзный и весёлый одновременно. Он всех обслуживал, выполнял мужские функции и, отвлёкшись от своей соседки и от друга Вовчика, вёл с Гешкой Селезнёвым любимые разговоры на сельскохозяйственные темы:  о лошадях, о своей деревенской родне, у которой он гостил каждое лето. О приключениях с друзьями, воспитанными, как и он сам, «строго в духе мальчишеского товарищества и взаимовыручки», — о чём он так прямо и говорил, хваля себя, когда надо было отрекомендоваться перед девушками на свёкле — а тем только это было и надо. Молодец.
Слева от Зиночки стоял меж табуреток не уехавший отчего-то на выходные домой и потерявший неведомо где друга Стародуба Колян Белоносов. Он был в обычной своей роскошной жениховской рубашке, весь расстёгнут и взъерошен, и, держа в одной руке бутылку водки, а в другой — стакан томатного сока, старался, наклонив длинное горлышко, соединить напитки каким-то, лишь одному ему известным, образом.
— По стенке, по стенке водку лей, чтобы не смешивалось! — советовал ему, не отвлекаясь от своих разговоров, всезнающий Шурик. — Чтобы она на дне скапливалась, а сок — сверху. Эх, и пойдёт! Дай — я!
— Да иди ты! — бурно возмущался Колян, отталкивая бутылкой руку Шурика. — Я что — не умею? Да знаешь ли ты, сколько я в стройотрядах этой самой "Кровавой Мэри" переделал? Океан!
Водка была "Экстра", дорогая — по четыре двенадцать, почти вытесненная одно время дешёвой, отвратной и слабой "андроповкой".
— Гуляем! — перехватил Иоськин взгляд Вовчик и пояснил:
— Такая прогрессивка, с ума сойти! Скоро каждый месяц получать будем, больше, чем на заводе.
— Теперь — Зине, — потянулся Колян бутылкой к Зиночкиному стакану.
— Нет, нет, я пью только сок, — скромно отозвалась та.
— Ей нельзя, — подтвердил Шурик.
Чего это ей уже нельзя?
— Ось, давай.
— Нет! — отверг аналогично подношение и Иоська. — Мне не надо.
— Ты чего же это, уже не пьёшь? — изумились все. — С каких пор? Уж не в первый раз!
— Надо сегодня быть в спортивной форме: визит, — уклончиво ответил Иоська.
Впрочем, выпивки на этот раз оказалось и так маловато, а потому никто особенно не настаивал.
— За прогрессивку!
Эффектней всех выпил Шурик и закусил половиной луковицы с чёрным хлебом и солью.
— На этом Заказе, — выдохнув, сразу разразился он восторженной тирадой, — и это я уже подсчитал, я за месяц себе на свадьбу накоплю. Максимум за полтора. У родителей — ни копейки не займу.
Ура, ура! А Иоська вновь оказывался как бы чужим на этом пиршестве успеха. Но ничего, он и теперь свято верил в себя, в то, что, работая на заводе, сможет проявить свои дарования с достойным триумфом. И тогда, — оттуда, — всё равно вернётся, — конечно же, обязательно вернётся к ним, — на белом коне, победителем. Он не знал пока, что именно с ним случится, но то, что будет именно так, знал наверняка.
А пока получайте себе на здоровье свои будущие ежемесячные щедрые премии.
Однако не всем тут лучезарные преимущества социалистической жизни были так уж всегда в радость. К примеру, Ерофееву. Не мог же он сейчас сожрать свою, добытую в трудах, рыбу где-то там, в закоулках секции, в одиночку, ведь правда? А потому, едва появившись в дверях комнаты с дымящейся сковородкой в руке, чем очень обрадовал Веру, которая именно его, конечно, здесь и отлавливала, вынужден был угощать всех, дав горячий кусочек Мишке — Микшари, кусочек — Ринату, Шурику, Вовчику. В результате, самому Толяну, помимо хвоста, ничего и не осталось, а охотное предложение Веры предоставить ему, подвинувшись, взамен рыбы себя, восторга у него вызвать не могло. Но что поделаешь.
Ну а прочие, кто был вокруг, оказались окончательно удовлетворены закуской.

4. Колян Белоносов, облизываясь, дочищал вилкой жареный лук со сковородки. Ринат в углу, ударив по струнам гитары, что-то запел. Гешка совсем окосел. А кругом: сверху, снизу, — тоже пели, топали, включали музыку, хохотали, орали — не всегда по-русски. Общажный Вавилон бурлил, как кратер, многоголосо, в страстях и буйстве. Жильцы возвращались с прогулок домой, грохотали по лестнице — словно лава, огненная и шумная, эхом голосов устремлялась по лестничным маршам к пятому этажу. Где-то визжали макаронщицы, жаркий вечер сулил утехи любви, "когда погаснет светило дня", весь беспокойный подъезд вставал на дыбы, устремляясь вверх, к крыше и небу, как божественный символ, как поток жара страсти. И отторгнутые волей улицы люди спешили, как в последний раз, сюда, взбираясь также ввысь, и вот уже находились здесь — все они, вздыбленные на Голгофу общаги. На которую, — словно это он привёл их за собою из покинутых ими родных мест, — не так давно нёс свой, снятый им в церкви в колхозе, крест мятежный Чубарик. Ведь даже ему так и не удалось уплыть по великой реке от действительности, как и Иоське. Всем воздалось, каждому своё. Вперёд и вверх, как в трубу крематория.
И вот тут-то совсем неподалёку грохнула входная дверь, вой и шум пронёсся сквозняком где-то за стеною в пене и ярости, загромыхали по полу коридора секции великанскими беспорядочными шагами крепкие подмётки, и, вынесенный стремительным бурным потоком судьбы, пред взорами собравшихся возник, как смерч, как ураган, неистовый Стародуб. Он вырос в дверях комнаты во весь рост, расхристанный до ширинки, гигантский, корявый, с отвисшей пудовой челюстью, с косой, как у бандита, тёмной чёлкой и хищно вращающимися в орбитах глазами, распространяя вокруг себя густой аромат пива. Явно,— это верней всего, — был он только что из "Дубков", куда попал с рыбалки, так как держал в левой руке какую-то рыболовную снасть.  Явив при этом всем распахнутую и необъятную безволосую грудь и с нею — победный вопль, застрявший в спёртом клокотании слюны под огромным подвижным кадыком посреди его длинного белого горла. Вот, именно так, он появлялся всюду, внушая смятение и восторг, покоряя пространства, олимпийскую Москву и родные пределы. И было отчего возгордиться. Хотя, общем-то он был здесь своим среди своих. Несмотря на непрезентабельный вид здешних обитателей, изо всех из них, помимо сына истопника и кухарки из Сердобецка Вовчика Антипова, один лишь Колян Белоносов, как это ни могло показаться странным, даром, что сверкал золочёными очками и крахмальным воротником, имел гордую осанку и неусыпно делал комсомольскую карьеру, был меж собравшихся выходцем "из простых", а именно — сыном работяг с сахарного завода. Все же прочие являли собою детей большого и малого сельского начальства — всесильных председателей, умных "учёных агрономов", партийных руководителей и вовсе уж интеллигенции и элиты — главных бухгалтеров. То есть родичи их, хоть сами и не пахали, однако имели всё, чего в городе не сыщешь. Но клан Стародуба мог считаться небожителями и среди них. Город славился в нищем голодном Поволжье тремя редкостными для этих мест вещами. Здесь в изобилии и свободно, прямо в обычных магазинах, всегда продавались на удивление приезжим, во-первых, ветчина, аж двух — похуже и получше, сортов. Во-вторых, куры и яйца, а ещё было развито племенное животноводство. Мяса, правда, не было — его отправляли в Москву. Но слава гремела. Три кардинальных продуктовых направления местной экономики прочно оседлала триада братьев Стародубковых — три всесильных председателя огромных агропромышленных комплексов: свиноводческого, куриного и мясо-молочного, известность которых превосходила всё мыслимое в пределах разумного. Дисциплину братья блюли отменно. Старушонки на карачках ползли клянчить по этажам правлений уголь и торф, мужики в хозяйствах боялись пить даже дома, милиционеры и гаишники на дорогах отдавали честь, и поговаривали, что в каждом хозяйстве имелся подземный бункер, где томили и наказывали неугодных. Порядок был: кнут в правленьи щёлкнет звонко — слава плётке и вожжам! Хворост клянчить старушонка поползет по этажам! Безработицы проклятой тут навеки сгинул дух: то фабричные ребята по наказу депутата вновь «в колхозе» ловят мух.
 Трое всемогущих хозяев «ногой открывали» дверь любого обкомовского кабинета. И младший отпрыск династии, Стародуб, как прозвали его в студенческой группе, в любом подпитии, пусть и шатаясь, проходил по родному селу с танцев в клубе, как молодой пьяный барон в цыганском посёлке — гордо! Носился на родительских "джипе" и "Тойоте" и ощущал себя наследным аристократом. Ничто не могло устоять перед его напором,  а единственной и всепожирающей Стародубовской страстью, помимо матчей "Спартака", была рыбалка.

Сегодня же явно произошло что-то невероятное, какая-то редкая удача, в доказательство чего он, не успев вломиться к друзьям, яростным жестом выбросил вперёд и вверх гиреподобный, чёрный от загара и от въевшейся в щели меж пальцами грязи кулак. В котором, тщетно разинув беззубый рот и выпучив глаза, застыло придушенное, должно быть, насмерть, огромное и сверкающее чешуёй окровавленное речное страшилище.

— Смотрите сюда! — с порога заорал Стародуб, выкатив из орбит теперь уже собственные глаза:

 — Это — судак! СУДАК!!! Сейчас под пиво мужикам в "Дубках" показал — вся пивная с копыт попадала. Это судак! Козлы!

Сломанные плавники бедной рыбы торчали меж его грязных пальцев, в жабрах что-то, мокро набухая, булькало, восторг распирал Стародуба.

— Как же ты, где?! — в восхищении взвился из-за стола оглушённый завистью Колян Белоносов.

— На Волге! Сейчас! Там, у мостков. Это — судак! Рыба моей мечты!, — словно опасаясь, что кто-то может и теперь не понять, продолжил свои вопли Стародуб.

При этом он не прекращал неудержимого движения вперёд, уже не успевая в порыве ликования совершить манёвр, чтобы обогнуть загородившего пространство у двери гиганта «Мишку-Микшари». Так что Стародубу оставалось теперь только полететь через того кувырком.

— Смотрите! Смотри, татарская рожа! — выкрикнул он уже на издохе и, размахивая мокрой рыбой, слету ткнул ею в губы и нос Мишке, который, взгромоздившись на табуретку, сохранял до этого момента привычную невозмутимость и менее всех был склонен проявлять восхищение по поводу боевой удачи товарища.

Рыбья морда полоснула по щеке Микшари, оставив на ней грязный след, и в тот же миг произошло такое, что вызвало эффект, как если бы у двери взорвалась противотанковая граната. Дубовый табурет, на котором только что сидел бесстрастный чингизид, с треском взлетел в его руке к потолку кверху ножками и, вертясь, рухнул оттуда где-то в другом углу комнаты на мягкую койку. Рыба, сделав в воздухе еще более «сложный» кульбит, по большой дуге вылетела за порог, где, шлёпнувшись с высоты о пол коридора, ожила и забила хвостом по его доскам. И тотчас, сцепившись в яростном крике, в воплях и соплях вспыхнувшего поединка, два соперника в мгновение ока огнедышащим клубком с единым криком "А-а!" выкатились туда же. Вопящим колесом прогрохотав по секции, сгусток схватки вынесся куда-то на лестницу и вот уже, стихая, рухнул вниз по ступеням, а, может быть, и вместе с этими ступенями, а секунду спустя следом, опрокидывая на своём пути табуреты и Зиночку, и в панике размахивая руками, стремглав ринулся возбуждённый Колян Белоносов, желая встать грудью на пути битвы Титана с Циклопом. Такой мужественный поступок был для Кольки обычен, и, как это случилось всегда, его миротворческая миссия завершилась быстрым успехом: не далее, как через минуту-две он возвратился, широко улыбаясь, и тотчас провозгласил, обращаясь к оставшимся в комнате:
— Мужики, всё будет нормально! Это же Старый — вы что, Старого не знаете? Он всегда так, завтра же придёт мириться. Пиво всем поставит.
За спиной Коляна уже показалась тень умиротворённого Микшари.

— Ну вот, — кивнул в его сторону Колян радостно-удовлетворённо. — Видите? Старый — друг, он — парень клёвый.

— Козёл он, а не клёвый парень, — мрачно произнёс ему в ответ из своего угла Ахатов, а в сознании и в душе у Иоськи, который просидел на протяжении всей этой сцены, как истукан, было пусто и холодно, и не родилось ни мысли, ни чувства. Лишь что-то наподобие глухой тоски поднималось из недр живота, оставляя там вместо себя нечто, напоминающее ледяной сгусток, и хотелось лишь одного — незаметно, сложным манёвром проскользнуть меж всех и исчезнуть, растаять, сгинуть, чтобы впредь уже никогда… Ноги распрямлялись сами собой, глаза видели направляющегося к двери Рината, и словно невидимый магнит увлекал уже туда и Иоську. Он забыл и про Тому, не замечая, последовала ли она за ним, и не думал, как будет объяснять свой порыв.

— Куда так быстро? — настиг его голос Вовчика.

— Да дела, пора… Потом…

5. Тамара, увлёкшись оживлённой беседой с Шуриком, — которому, как человеку теперь почти семейному, несолидно было уже участвовать в спорах-драках, — не сразу среагировала на изменение обстановки. Но, увидев, что её спутник исчез со своего места, забеспокоилась.

— Приходите в субботу на следующей неделе, — это было последнее, что услышал Иоська от Антипова.

Он лишь ответил что-то утвердительное, а может — и нет, поспешив, не прощаясь ни с кем выскочить, за порог вслед за Ринатом, хотя сделать это оказалось не так просто. Хлопнула дверь соседней комнаты, и дорогу Ахатову преградил хмурый, — как видно, разбуженный шумом, — единственный обитатель той комнаты: Зайцев.

— Послушай, — по-сельски опершись плечом о косяк, проговорил он, — а затем в упор уставившись в Ахатова, изрёк:

— Скажи мне — когда уже здесь кончится бардак?

Ринат, в данный момент менее всего виновный в чём-либо, невольно отступил под Зайцевским напором.

— Нет, в самом деле, я тебя серьёзно спрашиваю: когда прекратится бардак? — не унимаясь, наступал на него разгневанный беспокойством сосед.
От некоторой неожиданности Ринат не нашёл сразу, что ответить. И, так как душевного запала Зайцеву хватило, как всегда, ненадолго, лишь пробурчал себе под нос уже в тот момент, когда Зайцев, излив часть чувств, ретировался обратно в свою комнату, при этом — обращаясь то ли ко всем, то ли к самому себе, недовольно, но — и впечатляюще:

— "Когда, когда"?! Когда кончится общага — тогда и кончится бардак.

Что было истиной. И под эту его последнюю реплику, пользуясь тем, что все отвлеклись на афоризмы по поводу деталей возникшего спора, Иоська, никем не замеченный, легко выскользнул в коридор. И — безоглядно устремился на вольный воздух.

— Ну подожди же! — Тамара догнала его внизу лестницы. — Куда это ты так… сорвался?
— Да знаешь…, — поглядел на неё Иоська, ступая за порог подъезда на прохладный от вечерней тени асфальтовый тротуар, и пожал плечами:
— Не по душе мне все эти… межнациональные проблемы и скандалы… Эти "вопросы".
— Разве ты — "национальное меньшинство"? — засмеялась Тома.
— Я еврей, — ответил он.

…Ну, вот они, наконец, и познакомились.

Тамара посмотрела на него с недоверием и, как показалось Иоське, даже с некоторым испугом.

— Чему ты удивляешься? — спросил он.
— Да ты вроде… не похож, — в неловкости смешалась она и пояснила, устыдившись своего смущения, а потому сказав первое, что пришло в голову:
— Ты такой… светленький, — и она чуть дотронулась пальцами до его волос.
— У меня мама рыжая, — пояснил, пожав плечами Иоська.

Некоторое время они шли друг рядом с другом молча. Первым нарушил это застенчивое молчание Иоська: говорить — так говорить, надо расставить все точки:

— Потому-то так всё и произошло, — сказал он. — Понимаешь, ведь там, возле двери, по справедливости, должен был сидеть я. Мы же пришли последними и по чистой случайности запоролись в дальний угол. Да и где ещё может быть для меня место, как не возле двери! — добавил он, заключая мысль, почти с вызовом.
— Но ведь он — не со зла, — заступилась Тома за Стародуба. — Просто пьяный. Да вдобавок не вышел из охотничьего азарта.
— Дело не в нём, — понизив голос выразил Иоська свою досаду на Томину непонятливость. — При чём тут он? Такие выходки — как раз НОРМАЛЬНОЕ происшествие, мы к подобному давно привыкли и относимся достаточно спокойно. Какие могут быть обиды? Я совершенно не обижен — для НАС всё это — простое, пусть неприятное, но всё же обычное явление природы — как дождь, град, как — погром. Да-да, и погром тоже, мы так воспитаны, и на людей не в претензии, дело лишь в разбушевавшейся стихии. Есть МЫ, и есть окружающая природа, — конечно же, недружелюбная, и нам к ней надо подлаживаться и как-то худо-бедно сосуществовать. Не природе и погоде — с нами, а нам — со всем этим… Но! Тут он сделал паузу, чтобы перевести дыхание и со спокойствием продолжил:
— Но ведь и от града, и от грозы люди всегда стараются куда-то укрыться, а как же! Потому, знаешь, — вздохнул Иоська и, мгновение помолчав, проговорил:
— Я всё время думаю об этом и пришёл к выводу, что я наверное, плохой еврей. Вот ты говоришь: "пьяный", "простые ребята"… Так вот, ни один уважающий себя еврей не полезет сломя голову, и даже для какой-то практической пользы, к таким вот вашим простым ребятам, тем более — в пьяную компанию, именно из опасения подобным образом ненароком нарваться. Ведь всегда велик риск, что кто-то — не трезвый, так пьяный, пусть "не со зла", но что-нибудь ТАКОЕ, да скажет. Нам это надо? Потому определённая осторожность у нас в генах, у всех, только по-разному проявляется, есть даже антисемиты среди евреев, и прочее. Мы знаем своё место. И мы знаем ИХ место. Эти места несоединимы. И только я один изо всех залез, куда не надо. Результат налицо.

— Зачем же ты так поступил? — спросила Тома.

— Есть такое еврейское жаргонное словечко: "шлимазл", — промолвил Иоська.

— Как, как? — не разобрала Тамара.

Иоська повторил.

— Меня этим словом дразнили во дворе в детстве. Оно — непереводимо. "Мазл" — "счастье". «Счастливый». По-моему, и у русских есть что-то подобное для обозначения городских сумасшедших. Мешком накрытый. А если серьёзно — логическое объяснение сформулировать, конечно же, было бы можно…
— Не имелось выбора? Город так мал, — предположила Тамара.
— Альтер-нативы, — усмехнулся, вспомнив недавно усвоенное им мудрёное слово, Иоська. — Впрочем, как для меня недавно выяснилось, она-то как раз и была, и сейчас есть: быть среди своих. Но мне такая «альтернатива» не нужна. Я туда не хочу. Не боюсь — действительно не хочу. Истина в другом: я сам ушёл от своих, по собственному желанию. Я сам выбрал эту жизнь — никто не неволил, я сам захотел для себя всего этого. А раз так, то надо идти до конца, а не метаться на полпути, не бояться трудностей и быть ко всему готовым. Как учит русская поговорка, которую сказал недавно один умный человек: "Взялся за гуж — не говори, что не дюж"… А по-простому — подумав, заключил Иоська, — и то сказать: ну куда же здесь мне было ещё идти? Эти ребята — мои сослуживцы, со многими вместе учился. Тут — друг Митька Ермаков. Мне с ними работать и жить, среди них делать свою, так сказать, карьеру…
— Хотя теперь — вряд ли, — добавил он вспомнив о том, что с ним случилось накануне. — Но других приятелей ведь нет. А потому они — это моя, выбранная мною же самим, судьба.

Иоська помолчал, обернул к Томе несколько бледное лицо и уставившись на неё широко распахнутыми зелёными глазами, завершил:

— Хорошо сказано?! Только всё это — совершенный бред.
— А что же правда? — спросила Тома.
— Я всё время искал тебя, — ответил он.

4. К моменту, когда он проговорил эту фразу, они уже покинули ошпаренный горячим красным закатом, почти безлюдный микрорайон, прошли короткую улочку частных домов под телевышкой, липовый перелесок, и стояли теперь меж одинаковых аккуратных корпусов посреди также пустынной территории университета. Низкие солнечные лучи, бившие из-за леса, полыхая, играли огненным заревом в захлопнутых чёрных окнах. Со стороны столовой для студентов летели мухи.

Тамара, смешавшись, потупила взор.

И хотя он имел ввиду всего лишь поиски ее, внезапно пропавшей из его вида, в «общаге», она-то поняла по-другому. Девчонка же!

— Что-то я не замечала, чтобы ты проявлял особую активность в поисках, — промолвила она, но приблизилась к Иоське, и он взял её за руки повыше локтей, вслед за чем возразил:
— Ты постоянно убегала.
— Потому, что ты всегда меня отпускал, — объяснила она.
— Как я должен был тебя привязывать? — спросил её Иоська бесстрастно.

Уже остался за их спинами там, на высокой горе, парк с несметным количеством детей, выведенных по случаю выходного дня мамашами на прогулку, с кучкующейся уже по окраинным кустам шпаной и начинавшей просыпаться вечерней репетицией своего "ВИА" танцплощадкой. Так называемая "тропа здоровья" извилисто уходила с малой макушки холма, одной из двух, по зелёным склонам вниз, и они шли по ней, взявшись за руки, мимо деревянных чурбачков для сиденья, раскиданных по краям асфальтовой ленты вместо скамеек. За новым виражом пешеходного серпантина готов был открыться вид на раскинувшуюся кварталами центра низину у реки. Слева, — за густой растительностью дикого оврага с родником и почти пересохшим в такую жару ручьём, — клубились кустами тылы старого кладбища.  Потонувшие в высокой траве, наполовину вросшие в чёрную степную землю забытые памятники и плиты, нетронутые по причине своей старости лихой рукой — кому они нужны! Надписи на них были стёрты ветрами и дождём, ничто не тревожило покоя и забытья… А далее, за изгородью спешат люди, глядя и не глядя на могильные камни, раскиданные среди буйной зелени — более новые, но такие же чужие, как эти, древние — начала века. А ещё дальше, над кронами тополей и виднеющейся верхушкой голубого, как небо, купола церкви с золотыми звёздами, торчит золотой крест и, учащаясь, разносится по округе проснувшийся звон небольшого колокола — очевидно, начиналась обедня, или как это у них называется. Всё, как много десятилетий, как целую вечность, назад, сколько уже пар гуляло по этим зеленым холмам, ничего не изменилось!

"Запуталось в сумерках время".

— Не мы привязываем себя друг к другу, — сказал Иоська.
— А кто? — спросила Тома.
— Ну.., — вздохнул он, посмотрев на ветви деревьев.
— Ты что, разве веришь в него? — удивилась она.
— Нет, конечно, — ответил он, но, подумав, добавил:
— Хотя кто-то же дал нам Книгу, верно? И сказал те истины старику Мойше из несгораемого куста…

Странное дело — Тамаре, ясное дело, вряд ли были известны вещи, о которых он говорил, но она каким-то удивительным образом понимала его без разъяснений. Очевидно, она была очень начитана — как эти… Некоторые его былые знакомые. Развелось умников… Толку нет!
— А разве в твоей этой Книге есть что-то, написанное про любовь? — спросила Тома.
— Конечно, — пояснил он. — Там имеется целая большая глава. Называется "Песнь песней".
Он не знал перевода.
"Приди, возлюбленный мой, выйдем в поле, побудем в сёлах. Ранним утром пойдём в виноградники. Посмотрим, распустились ли виноградные лозы, раскрылись ли почки, расцвели ли гранатовые яблоки"…


Что он мог поведать? Что помнил? Весенние дни, когда за окном на земле появилась зелёная сочная травка, и бабушка в традиционном парике накрывала стол, готовя праздничную трапезу в пасхальный канун второго Седера, водружая на белую украинскую скатерть ту самую фаршированную щуку "гефилте фиш" в тарелке с золочёным ободком, почти прозрачные коржики под янтарный бульон из петуха, носившего при жизни имя Азриэл Вольфович, и дымящиеся в блюде галушки с творогом, а по комнате разносилась, тая в ноздрях, неподражаемая смесь ароматов жаренного лука и рыбы, толчёного чеснока и даже фиников, которые достал где-то дядя Беня — ещё не уехавший, совсем не седой, а чёрный и громогласный — специально для того, чтобы хоть это лакомство напоминало об ином: о земле молока и мёда, той самой, где не готовят никаких щук, а едят мидий, и совсем другую рыбу: морского окуня, фаршируют дарами зелёных садов и океанских глубин. Под рисованном на дощечке "мизрохом" — на почётном месте "короля", главы семейства, среди подушек раскачивается, читая молитву, празднично одетый старенький Иоськин дедушка. Спина его пряма, как штанга маятника, а сухая, в редких седых волосиках, голова ходит взад-вперёд, охваченная "тфилим" — ремешками, что удерживают на лбу коробочку с пергаментом, испещрённым древними квадратными буквами-значками. Полосатая накидка: талес, - почти сполз с затылка на плечи, и шёпот-пение едва слышно срывается с бледных, дрожащих губ. О, эти звуки! Первая пасхальная "Вечерняя", праздничное "Да святится…" Тайные, непонятные слова немого языка — они плывут, падая в никуда и растворяясь в вечности погасшего будущего. И — нет ничего. А есть вопящая общага, вобравшая в себя все народы, и Васька Стародубков — беспутный отпрыск новых хозяев жизни, в которой опять, в тысячный раз, происходят истории про то, как закалялась сталь.

5. Засмеявшись, он ясно представил теперь перед глазами вновь передовицу доставленной Лёнчиком в Москву партийной губернской газеты «Любимый край» с апрельскими тезисами «академика Губернского союза ученых социалистической ориентации» профессора Василия Стародубкова:

«То чудное явленье, которое мы счастливы видеть сегодня в нашем крае, уже случилось однажды, в Смутное время. И повторяется вновь. Вспомните! Когда высшие чины ни на что не оказались способны, и только купец нижегородский Минин смог пробиться словом и делом в самую душу людей, выразив сокровенные чаяния народа. И поднять людей на борьбу с предателями и супостатами. Люди, самые разные, его поняли и поддержали, и произошло удивительное объединение народа. Подобное уникальное общенациональное объединение происходило и в 1812 году, и в страшном 1941-м. Так вот, в святой Руси, — временами растоптанной  и униженной, какой мы её видим и сегодня, — когда неоднократно страна бывала поставлена на край гибели, — в такие критические моменты ее истории часто происходит, из века в век, вдруг нечто существенное, чудесное. Вдруг появляется личность, которая душой своей подслушивает чаяния народа, его переживания и самые трепетные желания. Сегодня мы опять переживаем тяжелое — Смутное, как в народе говорят, — время, и снова у нас на Волге Божией волей появился Тот, кто даст действующему народу страны нет, не «удочку», как предлагают лукавые пройдохи с Главного рынка, но рыбу! Всего одну, но которой он накормит всех. Эта рыба — Правда! И Он добыл эту святую правду. Потому что за Ним наше движение. А впереди Он — наш вождь и всесокрушающий победитель, к словам которого покорно прислушивается и Президент. Так что Победа или Позор! Вперед: Россия, Партия, Народ! Мы победим!».


— Да, «рыба мечты» для всех у них всегда есть! — произнес спутник Смирнова, расслабившись. — Но и на рыбака найдётся крючок.

— Когда ты снова встретишься в Москве с Лёниной коллегой из центральной газеты, чей корпункт есть в Городе, Дашей, непременно обсуди с ней тему вербовки «хороших девочек» для их дальнейшего использования потом в качестве приманки. Грустные истории!

— Особо бурные вечеринки в закрытых «дэнс-клубах» происходили именно в ночь голосования на выборах губернатора, — рассказал Смирнов.

На таких вечеринках без помощи специально подобранных самодеятельных артисток — непрофессиональных, зато воспитанных и культурных, набранных в спешке для нужд кураторов их «смотрящими на объектах» штатными осведомителями через Первые отделы этих «объектов», было не обойтись. Ведь на подобных "объектах": а именно — в загибающихся, но живучих НИИ и КБ — «почтовых ящиках», данные товарищи «кураторы» — ребята сплошь пьющие, сонные и малограмотные, сами ни за что не смогли бы вести круглосуточное эскорт-сопровождение собственных, наводнивших город, московских шефов, ответственных за продвижение политического бизнес-проекта, названного ими Народно-патриотическим блоком «За нашу Родину». На столичных шефах держалось всё организационное, информационное и разведывательное обеспечение процесса, потому они не знали ни отдыха, ни сна, заседая на конспиративных квартирах, в гостиничных номерах, кабинетах мэрии и дружественных редакций дни напролёт. Их неотступно весь день сопровождали приставленные сотрудницы, на ночь с рук на руки передавая другим: спецсвязь! Ведь решалась судьба не Главы области, а бери выше — завтрашнего Преемника главы Кремля. И были то простые, невезучие в браке, «девушки» разного возраста: кто — разведёнки, другие — ещё формально незамужние, читавшие книжки, знавшие песенки на английском языке и бойкие в части танцев, разочаровавшиеся в принцах.

И вот уже в предрассветный час, в каком-нибудь баре «У Лины», за дальними столиками, непременно — с шампанским и при свечах, как и следует, - разбившись по парам: каждая из девушек со своим «объектом сопровождения» и забыв про шоколадки, - поочерёдно то одна из них, то другая всхлипывала на сильной груди упакованного в серый костюм Его: как правило, какого-нибудь офицера ФАПСИ. И, тычась мокрым носиком в казённый галстук, выданный тому со спецсклада, бормотала, повторяясь, что-то неразборчивое, жалкое.

Он же, отгоняя утреннюю дрёму, отвечал на обращённый к нему вопрос очередной приставленной «любительницы-гейши» о том, «что теперь будет со мной и детьми?». Без мужа, в смысле. И — «что мне делать, как выжить?», в смысле — без денег и надёжного плеча. Отвечал спутнице мужественными словами звучащей со сцены песни: «Ничего не бойся, я с тобой. Утренней зарёй сердце успокой». И, сопя, бедняжки засыпали на плече такого «мэна из центра» в галстуке прямо за столом. О, как это ему надоело! Нормальному мужику, который предпочёл давно бы уже, наклюкавшись, спать в объятиях профессионалки, — вон, их здесь сколько: блондинок, — а не опекать тут, сидя здесь «весь из себя», трезвый, как дурак, — эту, такую же дурочку-провинциалку. Хотя подобное делать было легко: шевели себе беззвучно губами — мелодия сама лилась как бы из ниоткуда, шурша, и была в баре фирменной после полуночи. Мол, дорогая моя, «Мы с тобой одной крови!» Шлягер же на сцене исполняла вживую главная молодёжная звезда здешней эстрады — ей не было тут равных. Сама Айгуль!

— Она, по-моему, — любимая дочь Генерального директора регионального управления концерна «ЛуКойл» — главного конкурента бензиновой «Компании» в крае? — спросил бородатый.
— Да, мы и этот факт непременно используем тоже, — ответил Смирнов.
— Не сомневаюсь.
— Ведь именно на одной из таких вечеринок была совершена провокация с дочерью Губернатора. И необходимо выяснить, кто её подставил.
Применение «ритмотерапии» под нужные и сладкие нежному ушку слова действовало безотказно: спали девушки на плече «мэна из центра» в галстуке умиротворённо и тихо. Использовать таких девушек было кураторам приятно и просто. До утра москвич был занят. А наутро его, невыспавшегося, можно было брать голыми руками.
— Только не следует забывать известные слова про то, что людям «могут быть прощены любые грехи, кроме смертных. Но не будет пощады тому, кто соблазнит малых сих», — заметил Смирнов. — Лично я им таковую пощаду не подарю.
— Ты уж не дари, — сказал ему его спутник. И добавил:
— Незаконная дочь — ясное дело, сильный козырь.
— Хорошая, кстати, девочка, жаль её. Мать, как может, воспитывает ту и любит. Но в «школу танцев» на веранду всё-таки отдала. Доверяет. Аня ваша теперь другая!
— А папа, значит, в воспитании не участвует. Отказался от родительских прав? — спросил Смирнова приятель.
— Это его трагедия жизни. Ну ты же все помнишь.

Анечка, Анечка, милая сослуживица будущего беглеца. Вот оно как получилось. А возлюбленный ее, Кочкарёв, сыночек своей мамаши, Дины Исааковны, удар по которому наш герой принял когда-то на себя — теперь главный менеджер по области всего бензинового спрута!
— Заместитель босса своего, всесильного сегодня Григория Хедеровского, в регионе. Которого также в свое время «заломали» все тем же «методом моделирования семейных конфликтов». И он тогда сдался, не желая подставлять проживавших в Городе, на той же Боевой горе, в маленьком домике с огородом, своих дядю и тетю , — ведь и через них тоже кто-то, а именно — Гена, намеревался подобраться к профессору Левину. И — погубил самого себя. Вот так:
«Жил в Автограде Гришан Хедеровский. Как-то подставился он по-лоховски…».

- Что поделать, — завершил свою мысль Смирнов.

                Глава  3

                Мы метим все в Наполеоны.
1. Эта профессия: «охмурёж», здесь отрабатывалась издавна.
 Охмурёж важных гостей был поставлен в Городе на поток. Не было тут ни нефти, ни меди и стали, - зато была река с островами, охотничьи угодья, — и потому здесь с советских ещё времен постоянно проводились семинары по обмену опытом. Тогдашний Главный областной прокурор, Рюрик Генрихович, у которого в Следственном отделе начинал карьеру, а потом стал начальником этого отдела победивший на минувших выборах триумфатор, имел двоих сыновей от бывшей артистки Саратовского оперного театра, а после — любимой супруги: Ларисы. По новому паспорту - Лилии.

"Есть в графском парке чёрный пруд.
Там - лилии цветут..."
Страшно!

 Один из этих сыновей, Виктор Романович Кузнецов, «герой Кандагара», и привёл былого подопечного своего папы - прокурора Финюхина, к успеху.
 А второй сын был просто заместитель мэра.

С рождением наследников Кузнецов-старший, как глава семейства, ультимативно вынудил жену уйти из театра, тем более, что, в отличие миллионного Саратова, Оперы в этом небольшом областном Городе и не было, и устроил её главной начальницей в Трест ресторанов и кафе «Приволжье»: там артистическое её прошлое было задействовано вполне.
В саунах и отдельных кабинетах, где принимали нужных для области людей, ковалась будущая индустриальная мощь края и выбивались средства на бурное строительство заводских жилмассивов, мостов и эстакад.

Начался невиданный рост всего, что могло рваться ввысь, а тогдашний Первый секретарь Обкома, засевший теперь в Москве, был и сегодня для этих мест единственный Царь и Лев — а вовсе не смешной Чебураков.
Особенно процветало в советское время в деле индустрии эскорта, кормившем край, обслуживание военных инспекторов из братских стран Восточного блока, в основном — гэдээровских немцев, что посещали в составе военных делегаций здешнюю артиллерийскую Академию.

Искусство обольщения нужных товарищей, ради их последующего охмурёжа и «развода на разные услуги», достигло в ту пору в Городе небывалых высот, а уж после смерти Андропова такие дела во всей бескрайней стране расцвели вовсю. Вот так тогда-то над этой рекой и взошла звезда младшего из сыновей Главного прокурора и оперной певицы, ставшей рестораторшей: будущего Вити–афганца, а в ту пору просто товарища Кузнецова, курировавшего связи Обкома с Молдвинпромом. И теперь именно его люди снова подняли тут, над горбатой горой, Жёлтое знамя консумации.
Не путать с интим-услугами: ими заведовал сегодня роскошный Вован Сидорович.

Под этим знаменем восстал в былые годы не только увядший мужской дух отцов родных, но и весь подчинённый им край, его мощь и крепь.  Индустриальная, конечно: был создан Соцгород, и закрытый Дальний город, и электростанции, чьи трубы фаллически взметнулись над степью, влажно дымя, и — мосты, перекинутые через рукотворное море от синего побережья к черным татарским лесам в розовую зарю.
Куда неслись теперь, вожделенно вторгаясь в жаркое чрево рассвета, поезда.

Тогда же, сцепившись с засевшими в Орготделе Обкома Витиными друзьями из «Части Материального обеспечения» в схватке за процветающий край, появились тут впервые доморощенные «нацики» под своим буро-малиновым флагом. Их курировал из Москвы товарищ Муравьин, а в Идеологическом отделе Обкома — его «зав» Кагоров. Но эти — обломали зубы о нежданно взявшегося в их поле зрения храбреца с нездешним именем.

 Взаимное противостояние двух темных сил: идейных и разгульных, уже тогда отслеживала разведка.
Зато теперь, ради долгожданной Победы, обе противостоящие стороны, забыв былые распри, слились в экстазе и на пару устроили-таки тут свою революцию красивого цвета против губернатора Фомича. При ком, как казалось ещё вчера, для них, славных борцов, все рухнуло. И былые кураторы, эти уважаемые люди, бойцы невидимых фронтов, - оказались вынуждены было уже осваивать, задействуя, конечно, своих прежних агентов, ремесло простых аферистов!

Обо всём этом вспоминали два соратника теперь в машине по пути к также вожделенному для них после трагических событий и бессонной ночи завтраку.

«Подались в сутенеры и банщики. Кто был нужен всем — стал ничей. Отставные козЫ  барабанщики. Предводители стукачей», — процитировал Смирнов гулявшие по Городу вирши неведомого автора.
Может, того же Мотьки.

Ясное дело, что они жаждали реванша и наказания всех, кто отнял у них, — нет, не деньги, — деньги у них «не отымешь», но — «респект», то есть уважение и солидность. Потому что аферы — они ведь хороши разве что для юных лет: всех «бабок» не сшибешь, да и не угонишься за деловыми и умниками, а значит, солидная жизнь возможна только на госслужбе.

— Частником быть стало больше не модно, а вот доить и давить таковых — таки да. И куда приятнее. Так впредь и будет! Здесь и по всей стране! И совершить свой прорыв к солидной и респектабельной жизни «хорошие мужики», — а нынешние победители — это ведь именно они и есть, - готовы, если надо, на волне любой идеи, неважно какого она цвета — красного ли, коричневого, оранжевого, или идеи абстрактно «красивой», — запросто!
А в бой ведет их Красный Прокурор.., — завершил Смирнов.

— «Запросто» — потому что вы ошиблись, — заявил его бородатый соратник. — Ошиблись со своей «вертикалью». И «оранжевые» тут правы. Вертикаль — она, конечно, красива: фаллический символ лучше, чем символический фаллос, но жизнь на земле — горизонтальна, она имеет сетевую структуру. А сеть багром не порвешь, даже если удастся перешибить пару узлов. Вот они своей тактикой «от подъезда – к подъезду» и стратегией «единства всех партий» и переиграли ваш «союз автомата и банкомата». Теперь и первого своего секретаря мэром выберут. Недаром летнее голосование приурочили к юбилею областного центра.

«С Днем рождения, Любимый Край!» — плакаты, растяжки, надписи такого вот невинного и милого вида украшали теперь все витрины магазинов и салоны троллейбусов и маршруток: еще одно изобретение гениальных залмановских политтехнологов.
Логотип данного, известного всем тут названия партийной газеты "Любимый Край" был выложен цветной галькой и изображён в виде надписей высаженными на клумбах и газонах фиалками, у транспортных развязок. А ведь именно этому печатному изданию предстояло двигать в мэры Чебуракова, срочно оставившего после губернаторских выборов свой кондитерско-спиртовой бизнес и возглавившего взамен ушедшего в глухую «контру» Панькова транспорт и коммуналку в «горсовете». Переставшие быть уличными аферистами уважаемые и большие люди прекратили заниматься отъемом квартир и «кидаловом» в «пирамидах» и занялись полезными государственными делами: «откатами» столичным шефам за госзаказы и льготные кредиты. Потому что буржуазное делячество — не их дворянское дело, приличных людей. И не были они никогда ни красными, ни коричневыми.

— Они — за строгую иерархию статусов. «Я не коммунист, что ты! Я всегда был за просвещенную монархию», — вот что они говорили, — усмехнулся Смирнов.

— Но монархия — это сословное деление на «благородных» и «чернь», — сказал бородатый человек. — Ясно, что они в своих глазах — не «чернь». Но среди «благородных» любого из них сразу убили бы на дуэли. Зачем им это?

— Они в своих глазах «благородны» не этим, а тем, что они — бойцы: рыцари, меченосцы. «Не торгаши» и «не работяги», а потомки тех, кто при конях и латах. Качественная людская порода. Но в этом-то для них и логическая ловушка, и потому я совершенно спокоен за наш успех. Ведь «качественность» любой диктатуры — это долговечность, а не первоначальный «лоск по-китайски». Джинсы с рынка красивее фирменных, но до первой стирки, а после второй — дыра между ног. «ФирмА» же с каждой стиркой становится все лучше и лучше. Они же — орлы одноразовые, закодированные от пьянки заводные апельсины в лоске и мишуре. Опасен один Идеолог. Ну и ещё Витя — организатор их большого общего дела из Части Материального Обеспечения.
Здоровый человек в зрелости, сорока ли, семидесяти ли лет, набирается матёрости, мудрости и спокойствия, а не впадает уже к сорока пяти в дряхлость, маразм и психоз, это совершенно ясно. И чувствует себя лучше и уверенней, чем незрелый. Затем и живет, а и иначе после сорока лет — и смысла к этому нет. Чего мучиться-то?
На беду наших умников-победителей, «проклятая буржуазность»-то как раз и была для них единственным и упущенным шансом проявить свою "качественность" — ведь это хороший, подходящий именно им, тип «лихого русского удальца» со всеми выгодами от этой роли и перспективами.
«Ухарь–купец»?
А что они для себя еще хотели: те, о которых пели по кухням всем известное в их кругах: ироническую балладу про симфонический оркестр и его главного героя:
«Средь нас был юный барабанщик».
Тот самый, что в той песне про духовой оркестр «настучал» куда надо на тромбона, на гобоя, - и уже подбирался к дирижёру.
Они, эти «ухари»: ребята, действительно, мощные и лихие, такие, и продав душу, вполне могли пожить. Но они и вчера, «при проклятом Фомиче», предпочли роль всего лишь кидал и аферистов, не став никем — жаль… И теперь, обретя для себя «правильную и достойную» жизнь, превратились не в «Орден меченосцев»: тех, кто при конях и латах, а в какую-то плесень, которую мне придется убирать чёрт знает какими методами. А ведь все были по своей человеческой фактуре — сплошь качественные в молодости мужики: умные, сильные, ладные — кровь с молоком, смелые и умелые. И из таких вот ребят кем стали они, обретя хорошую и сытую жизнь, статус и положение? С новыми своими благами они заимели: одни — прогрессирующее ожирение, другие — алкоголизм, раннюю старость, все уже — седые, лысые, потные невротики. То есть — не в коня корм пошёл-то, и случилось это у них как-то вдруг: споро — в считанные годы.
Девчонки из эскорт-бригад, которые мы, внедрившись в город, используем сполна для выхода на тот "зиндан" с губернаторской дочкой, обсмеялись просто на еженедельное забавное зрелище, любуясь по пятницам этими «боевыми товарищами» в банях: отросшие до пупа бабьи груди, обвислые ниже яиц волосатые «пузики», под которыми не видно за жировыми обрюзглостями затухших гениталий, жирные спины в седых клочьях волос.
— «Потри, милая, сзади».
— Попу, что ли? — шутили порою в ответ труженицы досуга.
Папики не обижались: тут все были свои и друзья.
А их благодетель Вован, организатор всего, — тот ко всему и чином и званием повыше. Как можно обижаться!
Смирнов замолчал на минуту, глядя на мелькавшие за окном автомобиля московские пейзажи, и продолжил, затушив сигарету:

— А уж как именно в процессе интимных игр профессионалки Вован Сидоровича добираются до всех тех «труднодоступных мест» папиков, что скрыты этими телесными отслоениями, свисающими с их бёдер, — представить даже чисто конструктивно невозможно, сколь в мозгу не крути, прямо коммерческая тайна. Раздобрели товарищи с достойной жизни на зависть! Ещё вчера — породистые, сильные мужики стремительно, в считанные годы, превратились в чистом виде теперь в ходячую физиологическую катастрофу: просто живое медицинское пособие по паталогиям. И даже отработанные командные голоса их стали тоненькими — полный гормональный коллапс! Конечно, глядя на них, любой предпочтет «фаллический символ» медвежьей «вертикали» символическому фаллосу этих «нибелунгов», — усмехнулся он.

И вздохнул:

— Такова она - судьба "барабанщиков" из нашей былой агентуры. Уж я-то знаю. Лишь в этом весь их успех и его цена для них. Стоило ли ради такого «настоящего» заниматься в недавнем прошлом своём спортом, студентами героически противостоять где-нибудь в стройотряде, в одиночку заступаясь за своих дам, ораве «местных» уркаганов, обхаживать ещё вчера десяток любовниц, писать «кандидатские», смело спорить, петь песни и ходить в леса? Чтобы после всего этого однажды, встретив в родном парке на зеленой горе, на кривой тропе, «человека в штатском», продать ему ни за грош душу — и вот он, в этой бане, результат?!
Они же теперь всё видят в зеркало: судьба мстительна.
Отсюда — и вся ненависть их к тем, кто сам смог что-либо в жизни. Или хотя бы пока что хочет достигнуть и знает, что именно. Или завидуют? В таком случае они сами выбрали себе участь, свой осиновый кол! Судьба «барабанщиков»!

— Может, они просто не захотели становиться взрослыми? Пока у них был «период гона»: выброс гормонов — все шло по генетической программе. Химия — ничего больше. А затем — надоело. Жена стала «мамашей», с той лишь разницей, что нос такая «мама» ему сморкает теперь не только верхний, но и другой. А «папой» новым для него стал тот самый «куратор». Так ему, недоразвившемуся, комфортнее, - предположил бородатый человек.

— Все остальные-то граждане причем, и почему должны это обслуживать? — не понял Смирнов.

— Тебя не переспоришь, — засмеялся его приятель.

 Он знал, о чём шла речь. Ведь люди, которые вместе с теми, в черных очках дурацких и шляпах, — оборотнями из рожденных красивой революцией «ночных дозоров», пришли на зеленые холмы у большой реки, вождями этой своей революции как ожившие призраки прошлого, могли бы отпраздновать успех еще тогда, более двадцати лет назад. И они добились бы желаемого в том Городе непременно, не помешай им упрямство всего одного паренька, который едва не погиб в неравной борьбе с ними в ту далекую пору. И тоже, как многие до него, сгинул бы с белого света наверняка, если бы не пришедший ему на помощь сегодняшний друг. И вот в том же краю снова в беде ни в чем не повинные жертвы. И опять прежним союзникам, кому же еще, предстоит спасать их.
— Что ж, по закону классических американских кинотриллеров, героев-спасителей должно быть двое: черный и белый. Расовая политкорректность, — засмеялся спутник Смирнова.
— Кто же белый? — спросил Смирнов.
— Конечно ты.
— «Чип и Дейл спешат на помощь?».
— Ну, ты у нас не Чип и не Дейл. Ты — Джеймс Бонд, — засмеялся бородатый, — и добавил:
— Как же это возможно: «Девчонок взяли с порцией «экстази» на выходе с дискотеки?». Зачем таблетки после тусовки? Они требуются до ее окончания!
— Ну что взять с этих непрофессионалов, наследников «контрашки»! — согласился Смирнов. — Такую ерунду организовать толком не умеют. Мастера провокаций тоже!
— Это и опасно. Подобные «кадры» особо жестоки. Не было бы новых жертв — хватило уже с нас одного Юрчика. И Митьки.
— У меня там будут надежные помощники. Дрезденская школа. — успокоил его Смирнов.

2. Как и положено, условным паролем конспиративной схемы «свой — чужой» должны послужить цветочные горшки у парадных крылечек, приготовленные было ранее к несостоявшемуся визиту Президента. Но как узнать верные явки? Теперь, в результате разделов и перемен, ответ стал ясен.

— Среди остальных — «чужих» — объектов сразу будут видны «наши». Ими окажутся магазины, офисы и мастерские без туй у входа, что для меня будет означать сигнал: «Наши в городе». Все там уже готово к моему приходу.
Тем более, что новая власть все еще не отошла от эйфории победы. И вот уже вчерашние скромные аферисты в сфере недвижимости и «развода» стариков на деньги воспряли духом, вернув себе привычный статус уважаемых и больших людей.

 Один господин Погосянский оказался унижен. И когда! В мужской праздник Девятого мая, день открытия сезона охоты на колорадских жуков, когда у прочих соратников заканчивался законный для них, повторяющийся из года в год плановый Большой запой! Но и это для такого человека была не беда: ведь сеть магазинов «Братишка», где вынуждены были согласно инструкциям отоваривать свои премии все муниципальные служащие, оставалась за ним. Средства крутились и отмывались, и потому он был, как и прежде незаменим. Хотя и не «в законе», — завершил Смирнов рассказ о своих соратниках, что видели бой на поляне у Дуба.

В городе, задавленном удушьем "проклятого фомичевского режима", расцвел плюрализм.
Координатор Демократической партии, бывший дознаватель Политотдела женской тюрьмы, чьи поднадзорные «вольняшки», они же — девчонки на побегушках, в дни выборов вовсю клеили листовки и собирали подписи, — издавал теперь от своей либеральной Демпартии в местной «молодежке» сатирическое приложение «Сырок «Дружба».
В нём он благодарил святую удачу за то, что избежал расправы «фашистской мафии Фомича», и потому теперь может свободно критиковать «кровавый чекистский режим» в Москве и его ставленников в Области: пришедших к власти, — правда, в результате честных и свободных демократических выборов, — "коммунистических авторитаристов".

Что не мешало ему бегать еженедельно на планерки в райком Компартии к Чебуракову, которого все его соратники и соперники срочно готовили в мэры, и, как и все прочие, платить там партвзносы — что он, в сущности, делал и прежде, возглавляя, если честно, наряду с «Демпартией» спецотдел того райкома. А вы как думали?!

Финансировала смелых газетных бойцов все та же сеть магазинов под неоновой эмблемой, изображающей красного матросика с лентами и парабеллумом на ладном заду, известная полным самообслуживанием, то есть — без продавцов, и советским ассортиментом.

Помимо упомянутого уже сырка в данный ассортимент входила колбаса под названием «По два двадцать», «Та самая сгущенка», конфеты «Коровка» концерна «СладКо», и прочее. Разумеется, все это — по нынешним, а не «тем самым», ценам. А в виде довеска к ассортименту присутствовали ещё и сверкающие всюду со стен алым по чёрному напоминания покупателям: «Пожалуйста, не совершайте опрометчивых поступков: торговый зал оборудован камерами». Причем, что это были за камеры: видеонаблюдения или пыточные — не уточнялось. Впрочем, уведомления про камеры были вовсе излишними, так как шок поражал покупателя уже сразу. Ведь любого входящего в такой магазин уже у порога встречали просто одетые парни в серых костюмах советского кроя, и издавали в качестве приветствия утробно и доверительно лишь одно свистящее звукоизвержение:

«Товариш-ч!».

Кражи отсутствовали.

Зато по городу ходила с недавних пор издевательская частушка-антиреклама, заказанная, по слухам, русановскими торговыми конкурентами «братишек» неведомому рифмоплету. Звучала она на мотив «Прощания славянки» так:
«Я купил в магазине «Братишка» свежеплавленный «Дружба» сырок. Отравился с него мой сынишка, да и сам, каб не водка, так слег. Не плачь, мой народ, напрасно слез не лей. Товарищ не тот, кто сам себя так назовет. Он злодей».

И хотя в узких кругах сочинителей рекламных слоганов личность автора выяснить не составляло труда, ему почему-то удавалось уже не один месяц успешно увиливать от преследований и избегать встреч с группами пролетарского гнева, шныряя в лабиринтах подворотен не хуже тех котов. Благо, милиция, которая и теперь сохраняла симпатию к своему бывшему шефу Голикову, вышвырнутому на паперть, особо его и не ловила.

А, возможно, парня кто-то прикрывал от возмездия — мало ли кому в Городе он сочинил рекламу. К примеру, мироедам-электроэнергетикам, чей трехэтажный, из стекла и стали, офис в центре с недавних пор украсил крупный, во весь торец здания, плакат с лохматым золотым солнцем на фоне карты огромной страны и со следующим стихотворным откровением:
«Рыжие огни Бурейской ГЭС озаряют сосны над Амуром. Раньше шли мы все в страну чудес — получилось то, что на смех курам. Виноват во всем кто на Руси — не гадай. А посмотри, что строим. Сам не верь, не бойся, не проси — станет снова Русь страной-героем».
Конечно, с такими спонсорами, как Рыжий Толик, можно было побегать от преследователей своих, — тех, в жутких шляпах, — безнаказанно. Обрел успех и приютивший его на общей теперь для них обоих кухне друг–прозаик со своим эпосом про Наполеона.

 Публикация шедевра в журнале хоть ненадолго утолила печаль молодого гения от утраты жены. С нею, впрочем, он сохранил дружеские отношения и теперь, пусть даже в их бывшей совместной квартире и поселился теперь офицер ФАПСИ, один из тех, что в день выборов устроили там конспиративную явку: на такие квартиры заходили те товарищи, кто таскал переносные урны с бюллетенями — перекусить, к примеру. Супруга даже просила купить ей туда перепелиных яиц, сказала, что для сынишки, что был у нее от первого, студенческого брака. Но кормила ими, наверное, своего офицера. Ведь известно, что они по действию своему — типа «виагры», но без неприятных последствий. Ну да не жалко. Живут они теперь там и живут, что ж с того, а сын тот пока находится у бывшей тещи в Большой Пермёвке. Про это кинутому гению прозы поведал свадебный его дружок Даянчик.

Выйдя из первого в своей жизни, послевыборного, запоя с обновленным лучшими пластическими хирургами лицом, вчерашний «двурушник-иуда», теперь всеми прощенный, он сходу пристроил роман покинутого его коварной землячкой бедолаги-друга в столичное издательство, что скрасило тому хотя бы слегка горечь утраты и открыло новые горизонты. С такими-то связями! Ведь парторг колхоза «Ялга» — что как раз и означало: «дружок», Якстырь, считавший главного редактора партийной газеты своим идейным крестником и сам прочно обосновавшийся отныне в городе, считался теперь вторым лицом после Чебуракова, которого прочили в мэры.
И - курировал весь Пролеткульт: повсюду в фойе учреждений и мэрии, при которой находился также горком Партии, шли презентации, а на книжных развалах в приказном порядке продавался фолиант «Иго иудейское» авторства надежного товарища, бывшего министра печати. Чей сын, все знали, с десантниками готовил силовое устранение главного врага — вождя тех самых мироедов с рубильником и с их рыжими огнями какой-то там ГЭС. Вот это истинно наполеоновские перспективы!
Ради будущего творческого триумфа можно было забыть и удачливого соперника — офицера спецсвязи, и былую подружку-жену, правда, чуть жаль было сына, ставшего уже для него почти родным. Но чего уж там.

Растаяла весна, чудный конь унесся в синее небо, и исчезла навек, как сказочная страна, та лесная «маленькая Финляндия» среди сопок у быстрой речки, словно и не было ее вовсе никогда в жизни начинающего гения. Лишь порою, когда цедя пивко, без которого, как и благодетель его Даянчик, он не мог уж прожить и дня, проходил он мимо автовокзала или был возле рынка, у него на вдохе или на выдохе собирался в груди комок и сжимало холодом сердце, если вдруг, проходя, слышал он ненароком вылетавшие из-под чьего-нибудь картуза или платка встречной селянки отскакивающие от зубов залихватские звуковые аккорды незабытых чудных слов — «якстерепс»: «красная репа» — «свекла» то есть, или — «чокшне». Что означало — «утро».

Встающее над холмами багровой чашей неизвестное утро их общей жизни, новой, как свежее и чистое лицо дружка-редактора. Героя, прошедшего испытание похлеще развода с женой, потерявшего и красоту свою, и принадлежность к роду-племени, приписанного было уже вовсе другой, неведомой, национальности, но спасшегося в конце концов для новой жизни: теперь редактор Даянов вовсю готовился к собственной женитьбе — куратор-парторг лично сватал за него дочь их колхозного председателя.

Мы метим все в Наполеоны.

..."Двуногих тварей миллионы для нас - орудие одно...".

3. Завербовавший юного редактора Гена не метил так высоко. Но именно теперь пережившему в революционную ночь унижение и побои редактору Даянову стало ясно: как бы ни был неприятен ему его куратор, но то, что герой романа его дружка лишь замышлял на Святой Елене, как раз он-то и смог сделать. Потому Даянову теперь без него - никуда.

В общем, всё у двух друзей-товарищей удалось. Юный редактор готовился к свадьбе, а второй из них - хотя и потерял жену, зато обрёл свободу творчества. Роман про Бонапарта писался споро. Единственной просьбой благодетеля Даянчика к сочинителю было нечто скромное, легко выполнимое: подробней и чаще отображать внешность главного героя - ведь тот, как казалось Даянчику, и крупной своей головой, и повадками, и телосложением своим удивительно походил на его тайного шефа: Муравьина.
Которого трезвого Даянчик, впрочем, ни разу не видел.

Но ведь при этом-таки в реванше своём и возвращении Гена победил, а этот лох с острова - нет!

И потому он просил своего друга-писателя об одном: по возможности придать герою его романа черты, максимально похожие на облик лысого Гены.

Тем более, что новый Губернатор опекал местные музы и литературный журнал "Приволжье". И помочь продвинуть творение друга на писательский Олимп едва было не убитому своими же орлами-соратниками "орлёнку" теперь не составляло труда.
После заскорузлого Фомича с его "шутками юмора" в их адрес для творческих людей наступил рай.

Теперь они вволю собачились на радио "Эхо Приволжья", с драками прилюдно и всем на смех делили печати в Политсоветах партий и крыли последним словом ушедшую навсегда Ужасную эпоху с её бизонами и прериями.

Они, ещё вчера мирно получавшие инструкции от кураторов в тихом парке и на тайных квартирах. А теперь ставшие солидными и уважаемыми людьми. Ведь, наконец, пришли с неведомых островов Наполеоны. Новые римские Патриции и нибелунги.

- И как тогда, двадцать лет назад, уже новые зашуганные и голодные девчонки - смешные невинные "мастерицы крутить динамо" - злою чужою волей снова становятся наводчицами. А те полоумные сельские мажорчики из семей колхозных баронов, что организовывали провокации на различных "спецмероприятиях" получают для себя годы спустя большой жирный сюрприз, - повторил Смирнов однажды им уже сказанное.

- "И возвратятся ветры на круги своя", - подтвердил его собеседник.

Причём именно в гриль-баре при ресторане напротив фонтана, что имел парадный свой выход на одну из "поперечных" улиц, старинную и уютную, а второй, потайной проход сквозь лабиринты кухонь, - на тылы танцверанды "под чинарами" и синим небом, - там и было то место, где замешивался на огне интриг, как плов в казане у бармена Зюзика, весь нутряной взвар важных дел, больших побед и горьких поражений. Место чУдное, конспиративное: строго по закоулкам за отдельными "нумерами" - и концов не сыщешь! - похвалил оперативную работу соперников и соратников Смирнов.

- "Фуа-гра" какая-то у вас там,прямо, а не оперативная работа", - заметил его спутник.
- "Виагра". Триумф победителей там, в Городе, пока что картонный, попсовый: ведь Преемник-прокурор правит ещё не в Кремле, и всё у них там держится по-прежнему на денежных "разводах клиентов" и "кидалове".

Не удивительно, что творчество весёлых девчоночьих бригад и сегодня, как и в былые годы, в том городе - важнейшее из искусств.
Деятельность мастериц консумации: исполненных агрессивной, - после неудавшихся замужеств, - депрессии и мрачного веселья певуний и плясуний, а на десерт после такого перца, как душ, - простые утехи добрых и безотказных, умелых блондинок Вован Сидоровича в банях, - всё это доводило бесчисленных гостей города, что наперегонки рвались, - кто задрав, а кто спустив, - штаны, отдать честь Преемнику: будущему оплоту нации и Генеральному вождю, - до полной потери бдительности.

- Отличная тема для Даши, коллеги Лёнчика, - заявил Смирнов.
И, помолчав, добавил:
- Но ведь "развод клиента" и милые провокации - это очень специфическое занятие. Конечно, ты прав: "нельзя обвинять женщину в том, что она поступает не по-мужски". Но сами кураторы-то - они ведь брутальные товарищи. Людей в погонах можно обвинять в общеизвестных, присущих им, пороках, но у них есть чисто профессиональная особенность: в отличие от всех других, они трепетно относятся к понятию "предательство". Во всяком случае, должны так относиться: ведь если не будет доверия к своим в бою - это смерть всем.То есть чисто деловой подход, ничего личного, в отличие от других профессий. А "кидалово", да ещё старых приятелей, друзей по учёбе, спорту и службе - то же предательство.

- Знаешь, - сказал Смирнову его приятель, - мои слова могут покоробить твой слух, но в бытовом, а не в боевом предназначении, я не хотел бы оценивать это слово столь высоким стилем: "Мол, всё могу простить друзьям, только не это".
Ведь стоит признать и такую истину насчёт друзей: в сущности, согласитесь, но ко многим приятелям своим мы все сами когда-то привязались - из интереса, а то и из корысти. Или позволили привязаться к себе другим. И скажем честно - никто из них, ведь, нам, так сказать, целуя знамя,на верность не присягал. Так что надо быть терпимее.

- Тебе хорошо говорить: ты никого не предавал и тебя не предавали, - усмехнулся Смирнов. - Ты бы почитал донесения наших агентов.

- Хорошие агенты!

- Старые кадры. Бойцы! Они видели то, чего так и не нашёл в красивых своих "европах" преобразовавшийся во Львове в "поляка" Пиндюлькин, сколько бы шляп он ни надел, сколько бы зонтов ни сломал: а именно - игрища нибелунгов минувших лет. Из "ничего" ставших "всем" в их собственном, созданном ими для себя, земном раю: пупе земли, где им поклонялись реально все народы на разных своих языках. Рай этот видели все трое, что уселись у поляны на ствол Дуба и смотрели ту самую дуэль: и Вовчик, и Симончик, и водитель.

4. Тогда, наблюдая забавные действия обоих сражающихся на поляне у дуба соперников, бойцы вспоминали минувшие дни.
Ксюха забралась по наклонно лежащему историческому дереву повыше и ела на том дубе финики, болтая ногами. Как белка. Подошёл угрюмый "водила" Вована: седой, а может - сивый мужик, и тоже сел подле Симончика на ствол - там, где ударом молнии была содрана кора. Чудно вспоминать, но Симончик, курировавший от "органов" в этом городе всевластного здешнего папика всех "девушек по контракту и вызову" Вована Сидорыча уже сто лет, и сам когда-то начинал с того, что числился по штату в давние годы таким вот, как сегодня этот "кекс", кадром: то есть типа его, Вована, водителем.

Вован, - в ту пору просто глупый Вовчик, - экспедитор спецпродбазы "горплодовоща", поставлял помимо помидоров, разный продуктовый дефицит - сёмгу там, окорока, болгарское вино "Варна" и свинячьи хвосты - слабость растленного товарища Фофанова: вещь, кстати, что надо, - на "их" междусобойчики в Артучилище, теперь Академию, - в дни, когда приезжали делегации. Училище находилось в лесу, за большой макушкой двугорбой горы.

Почему именно туда, ведь имелись Дом Рыбака, кемпинг "Приволжские Зори" на трассе за городом, да мало ли? На это была причина. Супруга тогдашнего областного прокурора Рюрика Генриховича Кузнецова, в чьём Следственном отделе когда-то начинал. а перед своим переводом в Москву этот отдел возглавил нынешний Губернатор, - бывшая актриса Оперного театра, оставив сцену, рулила тогда целым трестом ресторанов и кафе. Пойти на такую жертву её тогда понудил сам муж - главный областной Прокурор полковник Кузнецов: негоже жене солидного товарища заниматься ремеслом "певунов" - то есть клоунов, комедиантов. Жидовская это профессия - лишь они и должны прыгать перед всеми в дни революционных праздников на сцене ли, на столе. Хотя оба их сына, Кузнецовы младшие, тоже кончили музыкальную школу: по классу домбры - один, гитары - другой. И оба сейчас при деле, особо меньшой, Витя, политтехнолог избирательной кампании, тоже чекист. Ведь если уж есть талант, то он не пропадёт. Это хорошо понимал тогдашний хозяин Обкома: первый Секретарь по имени Лев, и теперь руливший здесь всем из Москвы "почётный пенсионер".
Он, - а вовсе не смешной Чебураков, - сегодня ставший вдохновителем всей состоявшейся тут "красивой революции", а тогда присланный сюда после Хрущёва и Новочеркасска поднимать этот край удалец казацких кровей.

Хотя последнее было спорно.

Даже нынешние гонения новой власти на Зоопарк объяснялись только желанием услужить: мол, Лев в городе должен быть один. Ведь именно он понял первым: тут, в крае, где не было ни особой промышленности, ни скважин, ни шахт, где всё оказалось порушено, как некогда - Кафедральный собор и исторический жилой центр: прежде - уютный вполне, но отнюдь не теперь, и где среди наскоро возведённых после войны, на двугорбом холме халуп и соломенных крыш, заборов и ям в пятидесятые годы едва теплилась местная жизнь и какие-то дикие люди поутру гнали в гору для пастьбы на поляне своих диких коров.

Чем и жили, пока у них не отняли и это.

Спасение было в одном - в огромной реке, чудных островах, рыбке и таких вот девушках: как звёзды, что светят с ночи до утра...
Короче - в "организации досуга" начальства.
И тогда пойдут заказы. будут кредиты, и над кудрявыми зарослями холмов в порыве страсти и во всей мощи своей восстанут жаркими, вожделенно извергающими пламя и дым жерлами труб, заводы, возникнут мосты, эстакады...
Появится в магазине ветчина двух сортов, и пусть синие, но - куры, и работа для всех, да сплошь сидячая, за столами. да в белых халатах, с паяльниками, и - премии, и черт знает что.

"Прогрессивку дают"!

И шквалом попрут сюда в заводские "общаги", за квартирами в прекрасных панельных районах, кварталах. жилых массивах, бодрые селяне всех волжских наций, а кругом завистливые и голодные соседи возопят: "Хотим жить, как тут"!

И сказал Он так - и сделал, как Бог.

Но что бы он смог, если бы не Трест ресторанов и кафе, охвативший собою и кемпинг, и "Дом Рыбака", - но штаб свой имевший всегда строго в одном месте.
В ресторане напротив фонтана, с мозаичным революционным панно на внешней своей стене с торца.

Именно там был свит тот кокон,откуда из оперной артистки ночным махаоном явилась миру Валькирия эскорта, которой супруг лично вручил когда-то то самое его жёлтое знамя.
 Дав пример последующим за нею, кому нет числа.

Главной помощницей же заведующей этого Треста: бывшей меццо-сопрано, почти примы, а теперь супруги Генерального Прокурора и советской "бизнес-вумен" Лилии Кузнецовой была наезжавшая в город Софочка, милая девочка из Молдавии в костюмчике цвета перламутра, позднее - фаворитка стареющего, но крепенького ещё местами, заворг отделом обкома товарища Фофанова, любителя свининки - той, что возле хвоста.
Куда же без неё!

А сначала, совсем юная ещё "мамзель Софи" являла себя местному полусвету, возникая, как чёрная моль и летучая мышь,всегда как раз именно из офицерской столовой военного городка. Там, под кудрявой шапкой крон столетней дубравы,занимавшей верхнюю, у забора, часть жилой территории,тоже была своя "Санта Барбара": щедрый земной рай Эдем.

В построенных пленными немцами жёлтых "сталинских" домиках в два этажа с большими балконами-лоджиями: по две штуки на квартиру, с просторными кухнями. всеми удобствами, с огромными, как дачные участки, палисадниками внизу. Где росли и и яблони, и заросли крыжовника и малины, и груши, и вишни, среди столетних лип, огромных разлапистых клёнов, кустов акации и жасмина, и соловьёв по весне, жили всяческие штабисты-особисты, отставники армейских Политотделов: сплошь полковники и их жёны - "все из себя", надменные, как гусыни, подобравшие когда-то своих мужей деревенскими "лейтёхами" и выпестовавшие их в боях из "дурачков" в орлы.

5. Помимо земного рая, имелся в жилой части гарнизона  и "низ", что был за главной дорогой, делившей территорию надвое. Там уже начинался пологий южный склон большой горы, был спуск под уклон к дальним оврагам за "колючкой", и жили "простые"Разные начальники факультетов и кафедр с семьями. В семьях тех царила страшная неразбериха с дочерьми:
"Не дружи с Олей, ты - дочь целого Начальника факультета, а их папа - всего лишь заместитель заведующего кафедрой".
Причём, и эти, низшие - тоже были сплошь полковники, но такие, кто ещё только карабкался в "верхнюю часть" вовсю. Это там, за "колючкой", сирый инженер у себя на заводе мог похвастаться, как будто встретил слона, тем, что "видел вчера полковника" в автобусе:
"Я думал - они только на "Волгах" ездят".

Тут, в раю, такое зрелище, как полковник в полной форме в грязной луже было в те годы - обычное дело.
Как же - "День артиллерии"!
Никто из детей "Санты Барбары защитного цвета" не слышал в детстве фразы: "Папа пошёл на работу". Только: "Папа пошёл в штаб".
Почему этот папа возвращался оттуда на четвереньках - до поры было загадкой.

Мамы часто не работали вовсе. Никто тут не стоял в квартирных очередях и не слышал про них, никто не нуждался в деньгах, все дети имели отдельные комнаты в больших родительских квартирах, ели икру, носили джинсы "Монтана" и "Ли", слушали "маги", летом ездили на море и к родне, живущей по всему Союзу. Книг, правда, не читали, зато душными летними вечерами смотрели на открытой эстраде под раскидистыми ветвями клёнов с крупной резной листвой иностранные фильмы со спецпоказов, которые не шли в городских кинотеатрах: испанский ли "Пусть говорят" со скандальным певцом Рафаэлем, или американский: "Ограбление почтового поезда", когда под июльскими звёздами земного рая от стадиона с "полосой препятствий"до гарнизонного КПП с часовыми на посту разносились среди дубрав вопли:
"Зато я белый, слышишь ты, босс!".

"У меня белая кожа, и глаза у меня - голубые!", - проклинал разочаровавшийся в своей мафии бандит главаря грабителей.

"Что ж, выкиньте его за борт, и пусть рыбы выедят его голубые глаза...", - отвечал чёрный главарь.

Расовые различия тлели подспудно и в раю.

Книги и пианино для полковничьих дочек имелись тут, по преимуществу, только в еврейских семьях.
Таковых среди преподавательского состава Академии хватало. Были отцы этих семей дики, сплошь - выходцы из глухих, когда-то польских, хасидских местечек и белорусских сёл, имели двойные, через дефис, ветхозаветные имена, чудные отчества и фронтовые награды. Не дождавшись дня, когда "произносимое шепотом будет провозглашено с крыш", то есть придёт тот самый ожидаемый не одну тысячу лет Спаситель, или - спасатель, чтобы вернуть всех домой, к Храму Соломона, отстроенному им в одну ночь, Они уходили когда-то - сначала в Первую Конную к Будённому, потом - в Советскую Армию, прошли войну, служили по гарнизонам Забайкалья и Туркестана, но и став полковниками, говорили по-русски с сильнейшим акцентом.

В дни праздников прямо на лестничных площадках звучали разговоры на наречии тех полесских местечек, под абажурами пелись: "Мы - красные кавалеристы, и про нас..." и "Идише мамэ", и играли дочкины фортепиано. За что все их считали "грамотеями хреновыми", и были уверены - таких умников стоит только допустить до руля, - нормальным мужикам будет туда не дорваться.
Ещё со времён гонений на космополитов на здешней почте всем на смех сохранился под стеклом "образец заполнения телеграммы" с издевательским текстом:
"Абрам погиб в автомобильной катастрофе. Выезжайте хоронить, Сара", - плод фантазии креативщиков Политотдела.

Полковничьи дети, науськанные в семьях, изгалялись на эту тему над сверстниками вовсю - и попробуй возрази, сразу - в Политотдел.А там рекомендованный методическими пособиями и согласованный где надо устно известный ответ был один, стандартен и завизирован:
"А вы объясните своим обиженным деткам: есть евреи - жиды, а есть честные евреи, пусть так и скажут друзьям".

"Конечно, конечно", - отвечали замполиту полковнику Залманову Мееру Эли-Эзеровичу возбудившиеся отцы, и пацаньи беседки в вечерних дворах после таких оправданий катались потом от хохота под лавочками.

Всё было не зря. После взбунтовавшейся Праги, где виновниками случившегося объявили "журналистов и умников определённой нации", кто-то наверху уже наклал в штаны.А когда в семьдесят третьем во время "Войны Судного дня"танковые бригады Арика-бульдозера, Ариэля Шарона, взломав оборону египтян, внезапно вышли тем в тыл, и натасканные арабы, побросав свои танки, бежали по Синайским пескам с проклятиями:
"Пусть русские и воюют вместо нас", - об этом говорили на всех политзанятиях, - вот тут-то многие перепугались всерьёз.

В те дни политработа доходила до маразма. В Академию на переподготовку как раз стали поступать первые арабы. Большинство из них, - простые партийные, - были тихи: боялись особистов.
Но иные: чьи-то блатные сынки, не отказывали себе в походах по кабакам. И там как-то одному из сирийцев "из-за баб" хорошо расквасили нос. На следующее утро с единым воплем: "Мы думали, что у вас, в Союзе - наши друзья, а нас тут бьют" все сирийские офицеры демонстративно стали паковать чемоданы к отъезду домой.

Такого бунта здесь отродясь не было. Ужас потряс полковничье руководство.

Пахло разжалованьями и трибуналом: это ж политика! Генерал рвал и метал. Спас положение заместитель главкома по идеологической работе, начальник Политотдела Михаил Елизарович Залманов. Со своим замом, на страх и риск, он вызвал в Актовый зал, под красные лозунги, под портрет вождя, всех арабов скопом и задал пострадавшему только один вопрос:
"Вас сколько посетителей били? Семеро? Так вот - а остальные, они - были за вас. Они - против сионизма".
Ничего не желавший слушать до этих пор сынок тамошнего, сирийского, генерала, оторопел. Чёткий математический язык он понимал - и успокоился. Наука гуманного обращения дала плоды через десяток лет, когда готова была рухнуть Берлинская стена, зато не только ВУЗы и техникумы, но даже некоторые ПТУ города заполонили присланные сюда на обучение юные арабы, с утра до вечера заседавшие в "Бочонке" за пивом.
И теперь известный половине города злобный алжирец Тертаг Аисса гонялся вокруг заведения за посетителями  с вилкой в кулаке едва не ежедневно.   
Зато за обучение иностранцев город имел валюту.

В обмен на райские радости.

 Исчезли в бездне минувших времён те солнечные дни конца семидесятых, когда впервые, с делегацией восточногерманских друзей, в Офицерском клубе будущей Академии под старыми лозунгами:

 «Из Сайгона Макнамара возвратился, как с пожара. Этот мастер чёрных дел во Вьетнаме прогорел», и изображением этого самого Макнамары в дымящихся сзади армейских кальсонах, а также куплетами про нового самозванного правителя английской Южной Родезии расиста Яна Смита, втайне уважительными к нему:

"Лев британский лицемерит, Смиту карою грозит, хоть и сам тому не верит, что его боится Смит", рядом с памфлетами на предателя негров Чомбе-обезьяну с карикатур, где он, палач "нашего" Лумумбы, в мундире и с бананом в кровавых лапах, висит на хвосте на пальме, - ну, и на фоне иных творений креативщиков Политотдела с "боевых листков", украшающих стены у кадок с фикусами - прямо в фойе капитального, старинной кирпичной кладки дореволюционной поры, красного, с карнизами и слуховыми "бойницами" под крышей, здания гарнизонного клуба на отшибе учебной части местного "Пентагона", появился Он: усмиритель той Праги-68, истинный ариец Вилли Атилла.
 
 Огромный, с лысым шаром лобастой башки, громогласный, как всякий бывший баварец, любитель баб, шнапса и пива, за что он получил свое прозвище? Да за свои речи про то, что, мол, «Все мы, — те, кто в погонах, — Орден Меченосцев. Вы, русаки-скифы. Мы, немчура-гунны».
Рыцари гор и полей, давно бы мы взяли восток и смели в воды Атлантики Запад, если бы не «эти»: "носатые-глазатые", кучерявые-картавые.
«Абрам погиб…».
Как мы им дали в Праге! Боевой соратник полковника Народной армии ГДР и его друг генерал Муравьин, вместе с которым они смяли танковыми гусеницами недоносков-чехов, был первым, кто услышал когда-то пьяные откровения Вилли. И был восхищён ими. И кому положено - не донёс!

 Вилли, чей опыт военный, но другой: хотя и тоже - чехословацкий, однако - более ранний, полученный им в годы ещё Второй мировой, был высоко оценён русским приятелем, не забыл про это. И отвечал благодарностью, когда раз за разом организовывал специально для генеральского почти что сына, а так — зятя: Гены, тоже потом ставшего молодым генералом и старейшим акционером, — но это потом, — инспекционные поездки в Дрезден и в Берлин.
Славный парень этот Гена, хозяйственный, всё — в семью, в дом, — он по служебной линии без устали собирал донесения на разных неуёмных деятелей разведцентра, среди которых тоже развелось много всяких умников, пока не нарвался на рукоприкладство: нашёлся один среди своих.

Чистоплюй! Что и говорить — доверия к Внешней разведке у Лубянской конторы особого не было никогда: то еще племя, известно, кто их создавал! Ишь чего выдумали — совать нос в хозяйственные дела Западной группы войск, к солидным людям, не чета им:  в Часть Материального Обеспечения! А по носу не хо-хо? И все, кто эти смелые откровения Вилли слышал за коньячком, затаив ужас вожделения, тут-то и поняли: вот оно! «Уже можно!». И шепотом, за чаркой, из уст в уста повторяли тайно рекомендованное: «Конечно, Гитлер был стервец. Но… Кое в чем!… Он был таки прав». И наблюдали за реакцией собеседника: кто скривился, а кто — нет. Этот — гнида, подумаешь — «воевал он», мондюк. А этот, ему понравилось, значит — «наш». Наш! Нас много. На каждом километре. Здесь и по всему миру. Так ковалась новая, запретная пока, вера.

Впрочем, такие враждебные вихри веяли лишь наверху. Чуть ниже всё было иначе. И короткими майскими ночами русоволосые лихие «курсачи» увлекали от тех пианин и книжек с домашних полок в "гостиных" кудрявых, с дивными бездонными очами восточных красавиц, - дочек здешних факультетских преподавателей с кафедр, фронтовиков и уроженцев белорусских "местечек" со сложными именами и отчествами, - в кусты сирени, а после выпуска и распределения увозили по месту службы в полярные льды — плодить там невиданное племя морозоустойчивых евреев,  сопровождаемые вслед чувственными вздохами соседок: «Не видать парню карьеры». Хотя, ладно уж, не жалко — «нехай становится генеральшей!».


Глава 4.

Игрища нибелунгов.


1. Жизнь в гарнизоне продолжалась. Малолетние полковничьи сынки лазали по бесхозным танкеткам и остовам грузовиков, разбирая их нутро на детали и зная уже, что когда-то тоже станут полковниками и никогда — генералами: ведь у генерала есть свои дети.
И помня точно отлитые в бронзе его идей, словно пудовые болванки, заветы Вилли: те, кто остался снаружи, эти все "разные штатские", - они есть презренный "колхоз". Включая, да, и обкомовцев. И это они с их "ментами" в погонах и в штатском должны будут служить нам холопами, а вовсе не мы тому колхозу. Вот состарятся те уже скоро - и мы: рыцари, кому по праву должен принадлежать мир под этим небом, подвинем всех, и возьмём тут всё себе. Деньги и власть. Использовав для прикрытия, а потом "слив" в "очко" всяких "умников".

 Теперь многие из них, уже отставники, оказались в числе политтехнологов прошедшей выборной кампании с обеих сторон. Жили там, за "колючкой, и штатские. Ушлые деревенские простачки когда-то набивались обитателям сталинских домов в зятья, без мыла тоже проскальзывая женихами "с помоек" в "райскую жизнь". Постаревшие, они и сегодня таскают на митингах красные флаги. А тогда гарнизонные подростки — сыновья полковников тоже постигали свой первый опыт интимных впечатлений, подглядывая из кустов за тем, как за забором части, в лесопарке, изрытом заросшими орешником и клёном окопами, что остались от когда-то проходивших тут учений, молодые военнослужащие совокупляются с аборигенками. Иногда происходили эксцессы. Вдруг в самый кульминационный момент из тех, забытых со времен манёвров, траншей с гиканьем, посвистом и с толстым «дрыном» в руках, вылетал заполошный обитатель жилых окрестных оврагов, где не было ни удобств, ни воды, ни эстрад с вечерним кино, а только мёрли все в сорок лет от роду от болезней и вредных работ, и не знали вообще ничего ни о чём, упиваясь себе «Солнцедаром» — крепким багровым «вином»: отравой на спирту из отходов лакокрасочной индустрии по рубль две копейки бутылка, — отвешивал тем «дрыном» по голой заднице находившегося в процессе любви сверху донжуана жестокого «леща», — и страдалец уже сам свистел, не надев штанов в направлении телевышки, словно пуля, а коварный злодей занимал его место. Так восстанавливалась пролетарская социальная справедливость. А дети обитателей кущ земного рая уже тогда убеждались в одном: отвлечь людей от ненужных мыслей, из которых и рождаются всякие «бунтующие Праги», и привлечь деньги ли, дефицит ли могут только простые развлечения и радости.

После политзанятий с «гостями из дальних краёв» в клубе и в лекционных залах действие перемещалось в офицерскую столовую, где зимою и летом нескончаемой чередой шли приёмы.
Находилась столовая в конце все той же улочки желтых сталинских коттеджей, уходившей отсюда в лес, к забору, и на заднем дворе жаркой её кухни, у контейнеров с отходами, вечно блевал какой-нибудь северокорейский высший чин в генеральском мундире: крепка настоечка «Старка», — или даже югослав.

Зданием столовой здешний «бродвей» заканчивался. Он упирался в этом месте в главное шоссе, что как раз и делило всю закрытую территорию строго пополам: на верх и низ. Проистекая от главного учебного корпуса Академии, возле которого, словно в сказке про русского богатыря, возлежала на постаменте ужасающая по размерам, черная, как антрацит и потому страшная, без всякого бюста, шеи и плеч, чугунная Голова Ленина с безразличными ко всему пустыми глазами, — воистину ужас ночи.

Начинаясь у Головы, дорога устремлялась к центральной проходной. За ней, уже на воле, поджидали курсантов обычно девушки и мамаши, там же и припарковался в тот день продуктово-алкогольный «пикап» Вован Сидоровича: некогда просто Вовчика. Происходило всё это под расположенным меж двумя выставленными напоказ пушками из Музея боевой славы кумачовым лозунгом, провозглашавшим мысль:
«Артиллерия — бог войны».

— Почему «бог»? — возмущался тогда Вовчик, наивен и мал, и глуп. — «Богиня»! Артиллерия — это «она», а не «он»!

Тоже еще был шибко грамотный.

 В то лето Симончик, ещё как бы простой шофёр, сдавал «дела» новому водителю своего экспедитора-Вовчика. И он, и сам нынешний «водила» Вована, верный ему с тех давних лет — только в ту пору ещё не сивый и грузный, а молодец хоть куда, знали точно: развлекались дети советской «Санта-Барбары», как могли, не от хорошей жизни. Немногих из них тянуло из беседки, из леса ли, домой, в сытый уют. За красивой сценой жизни земного рая, шиком и блеском, нарядами сестёр, мундирами пап, надменной важностью тёщ, шляпами, папахами, степенными, семейными чопорными проходами под руку по аллеям, посещениями праздничных концертов и приёмов в Доме Офицеров и светским обсуждением премьер, скрывались подчас "кулисы" жуткие, где полковничьих сынков ждал ад. Для посторонних он был даже внешне смешной: «И какая из арий вам наиболее понравилась?» — «Ария Трурандот! Ага. У любви, как у пташки крылья. Её ваще нельзя поймать!».

Кстати, слово «приём», то есть «светский раут» было едва ли не первым из русских слов, которое узнавали тут иностранцы, даже вьетнамцы. Но пьянство — это ещё был порок так себе, это еще ладно. И такой хрестоматийный карьерный приём, как подкладывание своей жены начальнику ради перевода из заштатного гарнизона сюда — сначала в «нижнюю часть», к «простым», а затем — наверх, под большие дубы, куда лезли, цепляясь когтями и зубами многие, был не нов и простителен. Принудительная женитьба подчиненного на надоевшей любовнице его командира с предшествующим разводом того с собственной женой, устройство детей, подношение сувениров — все это было мелочью. Но когда жена иного носителя больших погон уходила вдруг к начальнику его же кафедры, старику, насовсем, оставив двоих детей, случалось страшное. И вот здоровый сорокалетний мужик, орёл-полковник, преподаватель, пловец и силач, приехав с визитом к сынишке в пионерлагерь, и, наглотавшись какой-то дряни со спиртом, заплывает с ним на плечах на середину пруда, и, отшвырнув веселого пионера с криком: «плыви», топится в самом глубоком месте у него на глазах. Роскошные похороны, ордена на бархате, звенит и рыдает медь: «Вот и все».

Другой отец семейства, давно пенсионер, приводит домой молодую еще свою «фронтовую подругу» — дочь полка его военных лет. Жена пьет уксус. Опять похороны. Это были обычные истории благородной обители «советских аристократов». Обманы, измены, домашнее насилие, скрытый алкоголизм отцов и натуральная шизофрения мамаш — вот чем оборачивалась изнанка степенной жизни. По форме и сути — абсолютно буржуазной, которую коммунисты ненавидели, а не дворянской, к чему они тайно и явно стремились. Недостижимость рождала стыд. Плюс страх, что придут более ушлые и отнимут и это. В эту свою домашнюю жизнь-то и не спешили возвращаться сидельцы беседок в вечерних дворах, — дети «земного рая». И, конечно, чтобы отвлечься и не думать о своем, они рады были придавить кого-нибудь, не имеющего защиты. А родители — науськивали: тоже для того, чтобы сынок их много не думал и куда ни надо не смотрел. Эти люди были никем и стали всем, и вот оно: «не в коня корм». От осины не родятся апельсины. Вместо здоровья, ума и больших дел — ожирение, невроз и маразм. Что может быть смешнее голодранца, дорвавшегося до корыта! Все они были по молодости лихими, здоровыми, качественными ребятами. Отличная порода, мощная фактура. Могли заколачивать деньги и ремеслом, и башкой, и удалой ловкостью. Но не то это было все для них: ни «ухарь-купец», ни лихой удалец, ни надрыванье пупка — такая судьба была не по ним. Потому что они — не «простые», а «орден меченосцев», благородная кровь. Не буржуи, хотя любой при желании смог бы стать и маклером, и мастером, и творцом, и героем, но ведь там, среди деловых, что? Обязательно придет следом кто-то из быдла более умелый, смелый да умный, не жрущий водяру и не знающий зла, без нервов — и захватит все! Их не догонишь и не обгонишь, не напугаешь. И оставят они тем, кто по праву — соль земли, одну участь — довольствоваться ролью приказчиков и подмастерий при себе. Нет уж!

— Знаешь, почему «наш», — водитель Вована кивнул в сторону усадьбы, — хотя его стихи и более изощрённы, чем у «главного»: Пушкина то есть, и технически совершеннее, всегда будет на Руси Поэтом номер два, а тот, «главный» — первым? Ведь без базара: конечно, «Злой чечен ползет на берег…», — это тоже «наше все». Но все-таки — не притча о разбитом корыте!

Повторяющийся из века во век спор этот на тему: кто из двух сочинителей круче — «наш», или «главный», тем более, что оба они погибли в поединках на «разборках» казался в этих краях вечным.

2. Рожденные в злобе и тоске рыцари страха и упрека такой участи: приказчиков, ясное дело, себе не желали.
А супруги их важные - в особенности, каждая хотела быть от былого разбитого своего корыта не буржуйкой пошлой мещанской, а столбовою дворянкой. И даже — царицей морскою. Чтоб служила ей вся эта братия, как та золотая рыбка: писюки, певуны ли, а также — «деловые», «умники» и бойцы, и были бы они у таких, как она, на посылках. Рыбка, рыбка, где твоя улыбка? А вот она!

— Помнишь, как все начиналось? И было впервые и вновь? — спросил Симончик грузного водителя Вован Сидоровича, пусть сивого, почти седого, но бодрого. Это ему много лет назад сдал он эти дела, зеленый стажер, тайно курировавший расцветший тогда в области под крылышком бывшей оперной примы, а позже — прокурорской жены Лилии Ивановны Кузнецовой «вагон ресторан» по линии Органов. Таким было его «первое задание: в семь пятнадцать возле бани» перед Высшими курсами разведки в Ленинграде. И выполнил Симончик это свое задание успешно.

А в тот день оба они, два шофёра — старый и новый, под странным плакатом посмеивались над Вовчиком-экспедитором, приехавшим кормить богов войны. Машину не пропускали — и тот ушел звонить на КПП.
— Не забывается такое никогда, — ответил водитель Вована.
Да и всё прочее — поменялось за двадцать лет лишь слегка.

 Давним тем летним утром их впервые пропустили с машиной на территорию артучилища: продуктов было на этот раз в кузове особенно много, а курсанты-грузчики и подносильщики — отдыхали на каникулах. Но за проходной движение Вовчикова «пикапа» сразу застопорилось: перед поворотом к офицерской столовой от Главного корпуса училища, — нынешней то есть Академии, — по центральному асфальтовому шоссе, навстречу им двигалась процессия «меченосцев». Сразу было ясно: в этот тихий и жаркий, пыльный, июльский, — была пора отпусков и каникул, — день тут опять состоялся «приём». Он знаменовался незабываемой, неописуемо душераздирающей по своему великолепию картиной со знакомым всем тут названием:
«Нем и мрачен, как могила, едет гуннов царь Атилла».

 Однако на этот раз роль коня выполнял сам рыцарь. Он шагал в окружении свиты мощно, поступью Командора, что-то пьяно вопя, прямо по середине главной дороги, — того шоссе, что делило военный городок надвое: на верх и низ, — по направлению к КПП от главного учебного корпуса. Возле которого торчала из постамента низко над землей, словно ужасный идол, черная громадная ленинская Голова, удивительно похожая на его собственную — лысую, крупную лбом, круглую, как ядро, и вообще, точь-в-точь. Только лицо Вилли было бритое, при этом — тот же прищур, что смотрел ему вослед совершенно безглазо, но, казалось бы — с удивлённой укоризной и одновременно — восторгом. Кругом не было, кроме «пикапа» снабженцев, больше ни единой машины, ничто не мешало напористому движению новоявленного царя, ставшего конём, потому что корона его в этот миг была живая. На своей грандиозной плешивой, будто глобус, голове пьяный полковник Вилли катал в жаркое утро того дня свою тогдашнюю любовницу — «Рыбку», и белозубая улыбка ее лучезарно озаряла окрестности, ослепив водителя замершего встречного «пикапа».

Со времен фестиваля песни в Берлине в периоды инспекционных визитов Атиллы в Город его подруга всегда приезжала сюда с делегациями «Молдвинпрома», и по неделе ждала в ресторане у фонтана своего меченосца, штатно числясь его переводчицей и заодно налаживая связи. Но теперь тут, за «колючкой» воинской части, где за ним не было пригляда идеологических органов, Вилли явно распустил вожжи. Он был страшно пьян, как и его наездница. Та явила себя всем, правда, без своего обычного перламутрового русалочьего наряда, одетая в такой зной в простой белоснежный костюмчик: пиджачок и юбчонку, столь незаметную, что казалось, будто ее и не было вовсе. Будущая «мадам Соня» плыла высоко над дорогой, в синей небесной вышине вот так: вся в белом, оседлав башку любимого крепко и прочно, раскинув красивые незагорелые ножки и раскачиваясь грациозно — изящным упругим тельцем своим скорее не в стороны, а вверх-вниз и вцепившись при этом «коню», как в седло, в пухлые уши. Постороннему не сразу было понятно, в чем дело, но только — по первоначалу. 

А потом — захватывало дух.

Вилли шёл почти что вслепую: по ходу богатырского марша лысина его погружалась под юбку наездницы столь глубоко, что и глаз не было видно, они лишь изредка появлялись, сверяя дорогу, и опять исчезали. Так что любому становилось ясно: под миниатюрной той юбочкой на девушке не было ничего — трусики не выдержали бы такого напора никак. В мерном колыхании шагов и возникших таким образом при ходьбе поступательно-возвратных движений лысая башка, со слышимым даже на расстоянии ровным хлюпаньем, раз за разом ныряла во тьму все глубже. Новоявленная амазонка натягивала ее на себя за уши сильней и сильней, ещё и ещё, щурясь и жмурясь от восторга, озаренная с ног до головы жарким летним солнцем, багровое от напряга лицо Вилли-Атиллы сверху донизу заливал пот, он тек струями, а возможно, это был уже и не пот. Потому что пик сладострастного восторга там, наверху, над покоренным земным раем, был явно достигнут. В подобные мгновения, а они повторялись,- наездница пришпоривала своего «коня» резвыми, куда попало, тычками крепких, изгвазданных на асфальте, босых пяток бурого цвета: туфельки подруги полковник держал в руках. Сам он шагал в расстёгнутом нараспашку форменном кителе офицера народной армии ГДР: в точности таким, что был на нём в Праге, когда Вилли явился туда в первый раз. Только теперь китель его был не чёрного, как тогда, а серого окраса. И пахучая влага жизни, стекая сверху по нежной, белой-белой, точно сметана, коже раскиданных в стороны нетронутых загаром ножек наездницы, соком страсти капала на витые серебряные погоны. Это было настоящим шествием нибелунгов, мерным и чётким.

«Там, в солнечной долине, за метром метр, идут по Украине солдаты группы «Центр».

При виде такой картины в изумлении замерли, разинув рты, литые мускулистые кубинцы, что с бейсбольными битами и оранжевыми крагами-ловушками для «пелоты», — так на Кубе называли тяжелый бейсбольный мячик, как и саму эту американскую игру — возвращались в общагу со стадиона. Где у них, — у тех, кто не уехал на каникулы домой, — была утренняя зарядка. Тут же задорно верещали скромные обычно вьетнамцы с футбольным мячом.
Всем им после скорого выпуска предстояло пройти практику в тренировочном центре под Дрезденом, чтобы потом в борьбе за справедливую жизнь понудить к земному раю весь мир — к такому, какой был тут. О каком рассказывали строгие преподаватели, победители черной чумы фашизма, на политзанятиях. И вот он — земной Эдем! «Бананы, кокосы. Апельсиновый рай». Стоит только захотеть… Можно и звезды. С неба содрать!

«О мучо, мучо мас»! — кричали вослед удалявшейся к проходной училища процессии, кубинцы. — Держись, мол, крепче. «Еще, еще крепче»! Но подскочивший к ним, словно из-под земли, сухощавый серый мулат с незаметным значком и старушьим лицом, что-то сказал им, и упругие ловкие силачи: и черный, как уголь, негр, и другой — шоколадного цвета, и загорелые креолы, мигом притихли. Всё, проехали! Не ваше дело.

«Головой работать надо»! — об этом и так знали пассажиры «пикапа». А не то — дело швах. «Не болтай» — и будешь наверху. Хотя…

— Куда уж крепче, — невозмутимо заметил тогда водитель «пикапа».

Водитель этот, их новый сотрудник, был в то лето назначен, по окончании стажировки "Мангуста": Симона новым куратором Вовчика - тогдашнего экспедитора райских уголков Вовчика, ставшего много позднее Вованом.

 — Голова — это ведь кость. Она не болит.

 Он и теперь был невозмутим, этот постаревший с виду субъект, все прошедшие годы так и возивший «шефа» согласно разнарядке. А Симончик, бывший Вовиным куратором до него, и давно уж, как не стажёр, остался молод, как был, — и сегодня, по иронии судьбы, а также заданию Центра, числился у всесильного Вован Сидоровича всего лишь охранником его девчонок.

— Хуже нет голодных у власти, — повторил Симончик то, о чем спорил поутру под вино с изнуренным бесчисленными своими женами «тюремщиком» от Демпартии, а потом думал за рулем.
— А что? Фразу: «Эти — хотя бы уже наелись, а те голодные — значит поневоле будут хапать» — придумали точно не политтехнологи. Ее придумал народ, — сказал водитель Вована. — Помнишь гайдаровское правительство? Его во многом можно обвинить, но квартир себе в Москве они не хапали: и так москвичи. И сытые с детства: из адмиральских семей. Потому им интересно было сделать что-то еще.
— Все мужики имеют интерес к жизни не бытовой, вечно им надо «что-то ещё» — подтвердила опытная Ксюха. — «Поборет ли кит слона». «Почему акционеры съели Кука». «Чтоб нам будет с семи бутылок не из опилок», и есть ли жизнь на Марсе.
— До той поры, пока поутру не кликнет жена, — хохотнул сивый «водила» и развил мысль:
— Уж ваша-то сестра изначально знает ответы на все «почему»: «Кушать хотели — вот и съели». И у нее один разговор: «Осенью сыну надо поступать в институт», «дочку — пора замуж», «у собаки вязка», «кредит отдать», ремонт, дача, в отпуск ехать… Короче, «чтоб срочно было триста», а не то!… Разница лишь в том, что одной надо «триста» рублей, другой — триста тысяч, а третьей — триста тысяч долларов. Сколько бабу не корми. Тут уж мужику не до идей и планов о судьбах России, кем бы он ни был. Ведь — баба у него, дети, дом! А у сытых «оно», всё это, уже есть. Плюс жена по любви и без запросов. Потому при них были жилищные кредиты на строительство домов, другие штучки… А те, у кого в кармане лишь вошь на аркане хотя бы ради семей — все равно будут хапать.
— Не кастратов же выбирать! Ведь диктаторы двадцатого века: Ленин, Гитлер, да и железный Феликс, — именно они-то нормальных семей и не имели. И этот…
— Наполеон? Он тоже был «не очень», Жозефина его не любила. — Зато он поимел Святую Елену.
Услышав про Жозефину, оживилась на Дубе Ксюха.
Лучше уж пусть хапают, раз голодные, — испугалась она, видевшая таких ежевечерне.
— Да, — Симончик зажег сигариллу, вдохнул дым и зажмурившись, развил Ксюхину мысль.
— Только вот одни из них помимо хапанья хоть что-то делают для людей: как, к примеру, Лужков, — но он один такой уникум. Другие — плюют на всех, кто ниже ростом, как наши чиновники при Фомиче, которых он сам и ругал себе на погибель: подставили.
— А третьи — еще жителей своих вотчин и давят, причем — только для одного удовольствия, уж наши-то девки знают — наобщались, — вступила в беседу бойкая Ксюхина помощница.
Эти третьи как раз и явились в Городе сегодняшними триумфаторами и победителями, придя из грязи в князья, хуже чего по мнению Симончика, ничего не было.

3. Да, уж девчонки-то знали своих клиентов, которых разводили на заказы танцев и угощений. Крутых из числа «новых», коммерсантов то есть, бывало в «народном ресторане» у фонтана мало, — да и существовали ли они в городе вообще! Зато этих, назначенных на хлебные места по разнарядке от горсовета и их кураторов в больших званиях — хоть отбавляй. Ожиревшие, сбрендившие от безделия, скуки и водки сорокалетние импотенты, невротики, язвенники, алкоголики, желающие давить всех редких тут «удачников»: этих, которые «могут» хотя бы что-то сами, — как отлуп им за всю свою собственную неудавшуюся, хотя и райскую жизнь — вот кто были они, нынешние победители и триумфаторы. Из которых пер обратно тот их самый «не в коня корм» психопатов полуграмотных и полоумных, вперемешку с лютою злобой и тоской.

— Хорошо ребята устроились, — произнесла Ксюха с дуба, выкидывая в сторону дуэлянтов, на поляне косточку финика. — Сначала, — когда-то давно, — загнали новоселов в крошечные квартирки, где семье невозможно жить — лишь бы до пенсии люди стояли в заводских очередях на расширение. И потому все устраивались ради квартир этих на заводы, чтоб такие вот и дальше были там начальниками. Сами же для себя они нахапали. Потом перестали платить в своих конторах зарплаты, но зато давай устраивать приемы и фуршеты-муршеты для заказчиков, и туда всех привлекать. Деваха из отдела хочет – не хочет, а составит кампанию: хотя бы для того, чтобы поесть там, а не объедать домашних, а также, — принести апельсинчиков для детей, блок сигарет «Парламент» для себя и пару пива глупому мужу. Больше ведь ей поужинать не на что. Ясно, что не сегодя, так завтра какая-нибудь из них с непривычки «пойдет в разнос» — так ее сразу те же, кто ей вчера силком наливал, именно в этом «излишестве» и обвиняют, применяют санкции. И вот, пожалуйста: готов полностью зависимый от них человек. Хочешь — с мужем ее разводи, жени на ком-то из своих, хочешь — используй в любых афёрах. Детей-то кормить надо.

Ксюха хорошо знала предмет разговора. «Девчонки сопровождения» нужных людей с корпоративных учрежденческих вечеринок: сотрудницы этих учреждений создавали жесткую конкуренцию ее собственным подопечным в кабаке у фонтана в части раскрутки гостей его на представительские расходы. Эти дамы водили приставленных к ним, нужных их шефам, спутников, только по определенным «своим», магазинам и бутикам, что принадлежали сплошь и рядом женам и зятьям самих этих шефов. И официанты их обслуживали «свои», а не Зюзик. В результате, средства, выделяемые бухгалтерией на «спецмероприятия», оставались по-любому «в семье». Плюс деньги из кошельков «объектов сопровождения» шли туда же, в карман директора и его родни. То есть с приходом нового Губернатора тут мало что изменилось, только теперь подобным образом отмывались щедрые кредиты, выбиваемые соратниками Красного Прокурора по Госдуме из бюджета на заказы местным режимным предприятиям «технических устройств разведки и наблюдения» для борьбы с «мировой закулисой». Вот это были солидные финансовые программы: не то что смешные былые фомичевские «мясо-молоко», да изготовление дурацкого диагностического оборудования для больниц. Кому это надо! Солидные люди свое медицинское спецобслуживание имели и так, а «всяких там» чего лечить-то? Без толку!

Большие деньги обязаны были работать: рынок! В банкетных залах за всем процессом их оборота и приумноженья зорко следили еще и специальные очкастые типы, постоянно присутствующие там за отдельными столиками и присланные с тех же предприятий, чтобы ничего не уплыло: сверяли меню, вызывали такси и если надо — охрану, приводили клиентов к столам, а дам — к «объектам сопровождения». Это создавало массу неудобств Ксюхиным девчонкам: перед такими танцуй – не танцуй, все равно получишь фиг с маслом. Они, а особо — блондинки ужасного Вован Сидоровича готовы были примерно разобраться с соперницами, но Ксюха, заложив одну ладонь в карман брючек, попеременно то белых, то красных, а другой совершая энергичные жесты перед носиками своих подопечных, всегда пресекала ссоры и драки на корню, поясняя им — всем жить надо: «Этих — не трогать! Ясно?». Ксюха была строгой, но справедливой. А уж «клиентуру» своих девчонок изучила досконально вообще!

— Всё имеют, а потом жалуются на жизнь, — заметила она.
— Уж Ксюха-то знала, как те, кто попал в князи из грязи, пускают сопли в лифчик ее девчонкам, она изучила сполна, какой он из себя, «не в коня корм», а также всё про разбитое корыто.
— И ведь метят даже не в «крутые», а — в аристократы: в полковники, в «ученые социалистической ориентации». И денег не надо — титул давай, статус! — подтвердила Ксюхины слова ее бойкая помощница.
— Где же справедливость? — спросил водитель Вована. — Пускать во власть лишь таких, кому ничего уже не надо, потому что у них и так все есть?
— Её нет, справедливости, — сказал Симончик. — Но нельзя и так. Нельзя вечно голодных, — а «голодными» они будут поколения три, до внуков, — пускать наверх. Как это сделал Фомич, уступив дорогу бешеной собаке. Видишь, что вышло! Помнишь тех, кто попался нам на пути там, в военном городке? Ведь они все годы потом так и бродили рядом, выжидая. И вот — вернулись. Не нашлось осинового кола.
— Может, еще найдется?
— Посмотрим. Подожди, — ответил Симончик.

И только невозмутимый и ужасный Вован Сидорович ничего не сказал.  Как и «бригадир центровых» Костюня, бывший спецназовец, которого прочат теперь в Совет директоров Компании, он давно сросся с новой шкурой своей и ролью: Союза ведь нет, службе — конец. А есть — вот они, девочки, бешеная конкуренция на рынке услуг, где до сих пор заправляет та лихая наездница на лысом коне, мадам Соня.  Софочка Асмолова, по паспорту Кацнельсон, уроженка солнечной Молдавии, давно уж, как проживающая в портовом румынском городе Констанца и имеющая империю своих бизнес-салонов стилистов и визажистов и в Кишиневе, и в Яссах, и в болгарской Варне. А также, помимо еще Одессы, на родине в Бендерах, где гостит на собственных виллах постоянно. А тут, в этой глуши? Что надо ей до сих пор тут? Никто и не знает, кто надоумил «молдавских» заняться именно этим, богом забытым краем. А также про то, что «красивая» эта революция и будущий марш на Москву — еще, ко всему, и бредовый плод безответной любви. А дело заключалось в следующем, как раз девчонкам-то Вована и известном, жизненном секрете: в истории, что вспыхнула, как искра, родившая тут, в дальних краях у другой реки, большой пожар алой зари.

 Все эти годы пылкий школьный воздыхатель Софочки Моня шёл по жизни словно за путеводной звездой параллельным своей «рыбке» курсом. Не прилипалой, но борцом. Только для того, чтобы быть рядом, уже седеющий и пузатый, обремененный семьей, прибился он в помощники депутату Комитета Госдумы по безопасности, нынешнему триумфатору. Сначала он лично стриг его подрастающего сына — это дело Прокурор доверял только военным, потому что гражданские оказывали на сынка плохое влияние. Настолько плохое, что и говорить неприлично. А тут — исполнительный парикмахер-болгарин, свой в доску, отставной офицер. Он-то много позже и помог одному важному человеку из столицы в гангстерской чёрной шляпе и настоящем английском плаще цвета морских дюн убедить бывшего прокурора, и без того сыто устроившегося было в Москве вежливого и робкого коммерсанта от адвокатуры , консалтинга и аудита, имеющего сеть «юридических услуг» и в столице, и здесь, в Городе, от которого был избран в депутаты по одномандатному, козырявшего везде и всюду своим «Комитетом безопасности» и стригшим купоны вовсю, встать и идти. В «нибелунги», в фюреры, в боги. Ох, как тот не хотел! Но ему сказали: «Иди!». «Тебя ждут»! И сказал это он, бывший Моня Сиплый, а отныне — Миша Первач. Первый! Головой работать надо!

4. Ведь если честно, он никогда не интересовался политикой. Даже тогда, в юности, единственный раз в жизни посетив странное сборище дурных его единокровных соплеменников, он сделал это из-за нее, своей пассии. Это было в родной Молдавии. Там, на берегу Днестра в камышовых зарослях душным летом года примерно, ну неважно какого, происходило чудное и дикое: дюжина местных «шлимазлов», чокнутых то есть, изучали духовное наследие Зеева Жаботинского, был один такой поц в Одессе в начале века, воодушевлял своими статьями бригады сопротивления погромам сначала в своём родном городе, а потом — в подмандатной Палестине. И вот теперь у них, в городке на Днестре, его идеи вздумал проповедовать тот самый, вернувшийся из Румынии, где все это было можно, баламут Перчик.

То ли имя это его такое было, то ли прозвище, но приходился он Софочке-певунье родным дядей. Такие девушки, как звезды, что светят в небе до утра, такие девушки, как звезды, такие звезды, как она! Но если ты обычный парень…
Когда Моня Парвас узнал, что родня его Сони, посчитав, что дочь позорит их своим вольным поведением, фактически отреклась от нее, он, как рыцарь, решил за нее отомстить. И тайно сдал всю камышовую ватагу участковому. Потом, придя домой, он честно сказал своим папе и маме, что стал теперь «внештатником» и у него впереди такие перспективы роста!
Не тут, дома, а бери выше: в Тирасполе и Кишиневе, ведь оттуда в Москву перебралась к Брежневу уже тьма молдавских. Один Цвигун-генерал чего стоит! Есть цель и смысл, он увезет ее, свою мечту и любовь, сначала в республиканскую столицу… Хрен! Уроды, уроды его родители, и больше никто, жидовское отродье. «Не пара она», и все тут. «Клейма ставить некуда». Яхна малограмотная!

Тогда-то он и решил расплеваться с семьей навек и стать военным. И это была удача : иначе не повстречался бы на его пути аналитик и генеральский зять Муравьин — ему-то удачливый новый парикмахер и в то время уже год, как отставник, рано уволенный в запас подчистую по здоровью, Парвас и посоветовал лет двадцать назад знакомое: через своих, проверенных людей в далеком волжском обкоме сначала разрешить, а затем самим же и прихлопнуть такой вот «кружок по изучению национальной культуры», какой сдал сам Моня милиции в родном городке в ранней своей юности.

И в результате удачно проведенной операции, опрокинув андроповцев, чей шеф был уж год, как мертв, прийти к рулю самим. Ради этой стратегической цели ездил в то лето в Город на Волге лично Муравьин, а затем засылался от Генеральной прокуратуры смешной Финюхин с неистребимым своим запашком, дерзкий, еще глупый, но знавший там всех и всё, имевший связи. А запах? Для устранения этой проблемы как раз и появился у него в дальнейшем личный парикмахер, рекомендованный Геной, затем генерала. Но он-то и не стал ничего устранять и менять, превратив недостаток нового шефа в достоинство: вскоре «святой аромат» Вождя стал идеологическим козырем.

Моня знал свое парфюмерное дело: и усилить, и ослабить «нутряной дух земли», что исходил от шефа все годы, в которые они были вместе, умел лишь он.
Соратники придавали исходящему от вождя «святому духу», если начистоту, вовсе не ритуальный, или, как говорили они с трибун, «сакральный», а чисто практический смысл, точно отделяя, судя по первой гримасе всякого, кто подходил близко, союзников от врагов. Чуть скривился — значит чужак. А этот, ему понравилось, — наш. Наш! Потому дух должен был быть неистребим, и обеспечивали его регулировку, храня военную тайну победителей, только два человека: верный адъютант-«визажист», ну и еще «идеолог» Жора, конечно. Тот был вообще знаток подобных дел.

Ведь, следуя за шефом, уроженцем тех мест, Миша Первач также мог посещать с визитами Город. И случалось это всякий раз, когда туда же, с новым своим любовником из Молдвинпрома, наезжала с гастролями мадемуазель Соня. А наш парикмахер имел возможность поглядеть на нее хотя бы издали.

Потом крестный отец винных поставок сгинул в пучине гражданской войны в Приднестровье, найдя перед этим для своих боевых походов в камышах маркитанток помоложе, а старую любовь сплавил на хранение бригадиру своих телохранителей, которого не брали ни спирт, ни годы. Теперь тот просто одетый парень — вечно молодой, вечно трезвый, прославился по всей разбитой на доли стране, как известный киллер, серийный убийца, засветившийся страшными делами своими и в Питере, и в Одессе. Летом у него есть дело и в Москве — надо произвести отстрел технического персонала, устраняя недоделанные им ранее шероховатости: приказ! Но Моня Парвас ничуть не боялся «соперника» — ведь теперь он и сам занял такое положение, не дотянешься!

5. По протекции, Жоры отставной майор Первач ближе к выборам окончательно осел в Городе на горе — ведь местные, люди дикие и робкие, в ожидании спасителя-Прокурора, самолично не могли создать у себя ничего: ни партячейки, ни Союза Офицеров. Красный Прокурор был к тому времени уже депутатом Госдумы и председателем Комитета по безопасности. А он, бывший Моня Сиплый, а теперь — личный адъютант и парфюмер, благодаря которому нынешняя революция обещала стать не только красивой по цвету, но и душистой, заделался попервоначалу его депутатским помощником по региону : верный оруженосец, встречавший шефа с военным эскортом во время посещений на перроне и обеспечивающий ему, причём не единожды, триумфальные перевыборы по одномандатному округу в Думу: по партсписку от коммунистов тот и так всегда проходил однозначно под номером три. А также Моня лично таскал от поезда вослед за процессией к кавалькаде лимузинов с тонированными стеклами сундуки защитного цвета с аппаратурой спецсвязи и документами. Руководил оркестром и походным туалетом для старейших товарищей и усмирял группу народной поддержки: чтобы не плевали из-за оцепления в представителей не свергнутого пока «кровавого режима» и в «писак от прессы» прямо тут, у вокзала. Вот так! Ведь если ты обычный парень — пробьешься в жизни все равно. Коль светит тебе и живет в сердце звезда твоей любви, твоя Дульсинея! Вот какую историю любви, главной героиней которой была королева нынешнего рынка городских интим-услуг и досуга несравненная мадам Софи или попросту Соня, могли поведать в банях подопечные девчонки Вован Сидорыча, причём не только ему. История та, можно сказать, имела конец: «маман», хотя и царствовала в своём секторе рынка по-прежнему, но жила в зарубежье и Город почти не посещала, её непризнанный воздыхатель же осел тут надолго и прочно. А ведь ещё вчера как раз он-то и бывал в Городе лишь наездами, с шефом, и поглядывал из-за угла, а она гостила тут то и дело, налаживая безотказный механизм «развода» и охмурёжа: всё для выборов! Недаром в прежние годы, давным-давно, сама «зажигала тут вовсю».

Шпионские игры «кураторов», их обслуги и их жертв, эти маленькие трагедии одних и пирровы победы других и в пору социализма-то касались жизни немногих — тех самых десяти процентов «детей Арбата», научных и военных городков, обитателей «домов на набережных», райских уголков: городских ли, сельских ли «Санта-Барбар», — а прочие граждане про такое и знать ничего не знали. Так, вызывали порой кого-то куда-то, после чего вчерашний весельчак тух, гас, вешал нос и куда-то исчезал от друзей, а иногда вдруг оказывался, напротив, наверху. Вот и всё тут, подумаешь! Также и теперь, после прошедших выборов, никаких особо видимых изменений в области, казалось бы, не произошло: молочные погромы и раскулачивания происходили где-то по медвежьим углам, да ночами. А днём в областном центре пока всё было мирно — зарплаты, вон, на заводах так и вовсе повысили. Ведь компьютерная база находилась по-прежнему у Фомича, потому пока следовало не высовываться. То, что происходило в среде победителей, их делишки, афёры, — а они были и прежде, и будут всегда, — всё-таки иногда долетало до глаз и ушей широкой публики, в основном — после праздников и, искажённое стёбом газетчиков, казалось этой публике весёлым водевилем. Зато — творческим раем для любого графомана-сочинителя историй, окажись он вдруг, как люмпенизированный автор рекламных слоганов Мотька, в такие праздничные дни в гуще событий. Тут он нашёл бы сюжеты драм и комедий, женских любовных романов и криминальных триллеров, детективов и коротких анекдотов.

— По закону жанра должен появиться и молодой герой, — предположил собеседник Смирнова.

— Он есть, — заявил стреляный нелегал.

               
                Глава 5.

И придёт он, новый герой.

1. Вздымая с асфальта клубы тополиного пуха, бронированный джип со спецномерами и двумя уставшими пассажирами в глубине салона промчал по московским уличным лабиринтам, вдоль которых торчали там и сям забавные скульптурки грандиозных размеров работы великого гения и лучшего друга столичного, в кепке, мера, потом чуть-чуть по Садовому кольцу, и встал, как конь, у станции "Красные ворота". За этой станцией и находилась когда-то неописуемая по великолепию для любого, приехавшего в те годы из голодной восточной провинции: Саратова там, с Урала или откуда похлеще, командированного, блинная «Чудесница», да и теперь кое-что путное осталось.
Смирнов, раскинувшись вольно и широко на заднем сидении, завершил свой доклад о диверсии, учиненной неведомым Жориком своим партийным друзьям и соратникам в первое утро их великой победы за роскошным столом. Бородатый спутник Смирнова, расслабившись и прикрыв глаза, молча выслушал весь рассказ про газовую атаку, которой окончилась Вальпургиева ночь на вершине зелёной горы. Выслушал, всё более убеждаясь в том, что подобные неприятели, даже и без вмешательства Смирнова, вряд ли сумели бы причинить реальный вред и мирному Юрчику, и уж тем более кому-либо более брутальному.
Рассказ был великолепен.

— Как раз кстати перед блинчиками со сметаной, — не открывая глаз, произнёс бородатый. — Хотя всё это — точно про них, наших «оппонентов»: миазмы поют маразмы.

— Повествование не моё, я же не сочинитель, — пожал плечами Смирнов. — А сочинителя нам придётся спасать.

С этими словами он, сделав едва заметный жест, принял от даже не обернувшегося к нему, почти невидимого за высокой спинкой сидения, водителя атташе-кейс, и щёлкнув замками, извлёк оттуда, небрежно швырнув между собой и своим спутником на мягкую кожу кресла, сложенную вчетверо популярную всероссийскую газету, корпункт которой находился в приволжском «городе на горе» в числе прочих редакций тоже.

Выпуск этого номера газеты, всегда исполняемой в чёрно-белом формате, оказался цветным. И первую же его полосу украшал, сверкая немыслимыми оттенками алого, багрового и лилового, снятый крупным планом асимметричный одноглазый портрет избитого главного редактора местной газеты «Любимый край» Даянова с распухшей скулой и вторым глазом, утонувшем в гигантском фингале всех цветов радуги: тот был ещё без повязки.

«Вот так поступают с журналистами в некоторых регионах «красного пояса», —
гласил сопровождающий «присланную из глубинки» фотографию простодушный комментарий московского обозревателя жареных фактов, не удосужившегося разобраться, что к чему в той глубинке произошло. Репортаж же местного журналиста, — а был он куда короче устного рассказа Смирнова, — таился в глубине номера, на страничке его регионального приложения.

— Разве Средняя Волга, вотчина Кириенко, — уже «красный пояс»? — спросил бородатый.

— С недавних пор — да, — ответил Смирнов. — Мало того, край этот может стать вскоре жемчужиной этого «пояса».

Ведь именно отсюда, «опять, как в былые года», под революционный партийный гимн «Город зари» с алыми хоругвями и знамёнами красивого цвета победно и властно должно было двинуться на Москву «народное ополчение» для встречи с новым народным Президентом, вылепленным уже на берегах Волги, великой русской реки, буквально из ничего, из пыли и тлена родной земли, замечательными политтехнологами.

2. Несчастный редактор партийной газеты, сам — вчерашний пламенный комсомолец-подпольщик, попал под раздачу тумаков ни за что. За просто так, потому что — «писюк» и хренов умник, а вторично — уже и от своих боевых соратников за то, что сказал, пусть и в адрес их общего врага Фомича, но при этом нечто, смертельно оскорбившее самих этих соратников: про канделябры. А также получил причитающееся по той причине, что тужился разложить свои яйца по разным корзинам, дабы не треснули, служа тайком «и нашим, и вашим». В результате треснула его физиономия.


И вот уже, купаясь в лучах алой зари, летел он в подоле юбки чудовищной поварихи — бабы, как на ковре-самолёте, в зияющие высоты их общего сладкого завтра, сопя и посасывая подобную вымени грудь, вокруг которой, как спутник на орбите Земли, тянулась к полу его блестящая слюнка.

«Деревня Старая Ольховка ему приснилась в эту ночь, сметана, яйца и морковка, и председателева дочь», — такой текст с эротическим окрасом под гитару, а была эта баллада точь-в-точь про то, что произошло с бедным редактором, про его жизнь и судьбу, исполнял когда-то в «клубе бардовской песни» родного Автограда юный Гришан Хедеровский лично для бравого героя-ветерана афганской войны и своего нового друга Вити Кузнецова.

Ему Гриша, вчерашний инженер-химик, создавший на заре перестройки свой комсомольский кооператив одним из первых в Автограде, был благодарен за защиту от наехавших на него бандитов, которыми кишели тут в девяностые окрестности завода-автогиганта: «братки» подминали под себя сплошь всё. Витя дал другу по бард-клубу «крышу», и Гриша рад был петь для Вити дни напролёт, понятия не имея ещё в ту пору, кем на самом деле тот Витя был — а был Витя «смотрящим за певунами», так презрительно классифицировали эту категорию умников гороховых Витины сослуживцы по Пятому отделу, то есть товарищем, специально приставленным в качестве соглядатая к бард-клубу. Это означало для него в ту пору понижение по службе: ещё недавно Витя Кузнецов курировал винные поставки в целом Обкоме соседней области, но где теперь был он, тот Обком? Зато он знал про Гришино грехопадение, которое тот совершил некогда в Городе на горе во время визита к дяде на каникулы жарким летом восемьдесят четвёртого года. Однако до поры Витя не спешил раскрывать карты. Ведь, как и герой Гришиной песни, «он вышел родом из народу и был поставлен в караул», под стать многим ему подобным в те годы. Но, в отличие от них, не Вите, а писюку-редактору Даянову, было теперь худо. Хотя Витя был с ними, себе подобными, одной крови. И, как и им, ему тоже «хотелось очень выпить, ему хотелось закусить, и оба глаза лейтенанту одним ударом погасить». Но он в этой жизни сдержался, не «купил бутылку коньяку» и не «напился, ох, напился до помутнения в мозгу», а потому дождался сегодня своего звёздного часа, так как был мудр, как сова, и хитр, как тигр. И прошёл свой жизненный отрезок трезво и смело, стойкий «советский постовой, что вышел родом из народу, как говорится — парень свой». И по этой причине он, а не тот умник в чужих подтяжках, что плясал на столе, был в победное утро на высоте, а редактор Даянов — внизу, пал ниц, как падаль, хотя тоже «был поставлен в караул», зато теперь именно ему «снилось пиво, снились воды, и в этих водах он тонул», точно как в той песне:

«У павильона «Пиво-воды» лежал советский человек. Он вышел родом из народу, но вышел — и упал на снег».

А за растерзанным столом с раскиданными остатками пищи и грязными бокалами, в которых белели кости дичи, решалась его судьба. Потому-то статья собственного корреспондента регионального выпуска популярной московской газеты, молодого совсем, двадцатилетнего парня, посвящённая ночи подсчёта голосов и украшенная на первой полосе цветным портретом избитого коллеги из конкурирующего издания, называлась именно так: «Судьба человека». И зависела та судьба теперь только от воли Вити. При этом Вите было ничуть не жаль растоптанного соратника. Подобно патрицию на трибуне римской арены, где проходили гладиаторские бои, ему ничего не стоило забавы ради указать большим пальцем правой руки в землю, произведя жест меченосцев: «Добейте!».
 Но вот незадача: был ещё не вечер перед ночью пиршества их другой, — главной, — победы. Впереди маячили выборы городского мэра. И, хотя и нынешний был неплох, но предстояло ещё победить засевшую в губернском Заксобе семёрку «контрас». Сами же выборы главы города надлежало освещать партийной газете «Любимый край» и, — куда ж денешься, — её главному редактору. Именно этой газете выпала роль стать козырным тузом, который достанет Витя из своего рукава в финале затеянной патриотами долгой игры.

Игры, начало которой положила когда-то, ещё при Андропове, статья «Лев прыгнул» — о нарождающейся в Советском Союзе мафии. На заседаниях Государственной Думы в Москве Красный Прокурор, как депутат и член Комитета по безопасности неустанно твердил о единстве своём с Президентом в борьбе с этой мафией, воплощением которой на зелёной горе с двумя макушками считался губернатор Фомич. Об этом единстве знали в Городе все: ведь в предвыборном штабе Прокурора над его рабочим столом в пол-стены красовалась знакомая каждому фотография: Красный Прокурор лично вручает Путину папку с ценными замечаниями. Сколько усилий, интриг и отваги пришлось задействовать ему, чтобы незамеченным проникнуть тогда на встречу Президента с оленеводами Ханты-Мансийского округа, прорваться сквозь кордоны и всучить-таки папку, переданную сразу от Президента неведомо кому. Неясно было даже, заметил ли вообще адресат дарованный ему ценный презент, но фотоснимок был сделан, момент запечатлен, широко растиражирован и стал главной пропагандистской «фишкой» всей выборной кампании, потому что все теперь в городе знали: Президент с Прокурором вместе, сообща, борются с мафией. Именно этот пропагандистский ход, разработанный лично Витей Кандагарским и названный им так: «В единстве наша сила», Витя считал своей главной победой: заиметь такого союзника — это что-то! Куда весомее даже заламывания «бензиновым спрутом» губернатора Гагарина после вербовки всего руководства «Компании».
— И если прежде Центр, скрепя сердце, сносил проделки отставного майора пятого, «диссидентского», отдела — товарища Кузнецова, то теперь терпение Москвы лопнуло. Такой наглости не мог снести никто, — сообщил своему спутнику Смирнов. — Именно потому я и был послан в Город, после зимнего визита вторично, только что. И совершу такой визит снова.

Причём следовало спешить: ведь на зелёной двуглавой горе намечалась уже первая ритуальная жертва. Завершением «спецоперации по искоренению мафии» в отдельно взятом регионе должен был послужить победный аккорд: письменный отчёт новоизбранного Губернатора перед президентом страны — его, снова в такой же папке, что и в первый раз, намеревался вручить Красный Прокурор главному лицу страны в Кремле. Вот, мол, вы, чекисты, начали ЭТО, а мы — закончили: хищник пал. И так же, как начало искоренения ознаменовалось два десятка лет назад газетной статьёй «Лев прыгнул», то и в основу победного доклада команда волжского триумфатора намеревалась положить художественный памфлет местного «скромного обозревателя» под аналогичным тому, давнему, заголовку, названием: «Лев сдох». Рассказ о том, как с приходом нового «губернатора-борца» и героя в здешнем зоопарке околел от страха перед Красным Прокурором лев-людоед.
Жуткая клевета на бедного зверя распространилась прокурорскими пропагандистами столь широко, что достигла даже коридоров Государственной Думы.

— Откуда у них взялась информация о том, будто лев этот, отрабатывая номер на манеже цирка города Казани, сожрал прямо во время выступления лилипута? За что и был сослан на вечную ссылку в заштатный зоопарк маленького городка! — пожал плечами, листая газету, бородатый. — Ты знаешь, я скрывался в Казани и бывал там потом — ничего подобного в местном цирке тогда не происходило, я бы знал: Юсуф, укрывший меня в нашей «вороньей слободке», лично подметал в те годы опилки у них на арене. Не было этого!
— Пусть твой шеф пошлёт депутатский запрос, — засмеялся Смирнов. — При этом шутки шутками, но идея приплести к своим делам Президента была главной ошибкой товарища Кузнецова: такое не прощается.

Однако бородатый человек уже не слышал своего друга: он углубился в чтение финала газетной статьи. И хотя тут было мало живописаний победного банкета, — впрочем, он узнал их из устного рассказа Смирнова, — зато имелось такое, о чём его друг недосказал. В небольшом городке памфлет «Лев сдох» мог быть напечатан лишь в проверенной и «своей» партийной газете «Любимый край», а на роль «скромного местного автора», ясное дело, годился только один человек: редактор Даянов.

Но как можно было доверить такое важное партийное задание ему, этому двурушнику, после всего, что он сотворил? Вот этот-то репортаж с утреннего обсуждения-«планёрки» сочно и дивно, как будто он сам находился там, на хмельной поляне Победы, изложил в конце своей статьи про «ночь выбора» опальный юный сочинитель из регионального приложения московской газеты:

— Хватит! Решаем, берём его в дело или не берём, — заявил кто-то из «москвичей» озарённым алым рассветом подельникам. — И перестанем размазывать манную кашу по белой скатерти.

— Перестанем размазывать кашу, — подтвердил Витя.

«И лучшие умы из числа протрезвевших прямо за тем столом собрали совет, чтобы подумать о редакторе Даянове . Я не был на том совете. Но говорят, что они собрали совет», — писал автор.

— Тогда попробуем его на…, — заметил кто-то тихий.
И все задумались над тем, на ком испытать провинившегося перед ними редактора.

Кандидатура не вырисовывалась до той поры, пока её не предложил прочим соратникам проснувшийся в винегрете социал-демократ.

— Буль.., — проквакал он из широкой вазы багровыми свекольными пузырями. — Буль!

И, хотя произнесено то имя было невнятно, но все сразу умолкли, потому что поняли, кого он назвал.

— Попробуем его на ней, — решил совет, и все, в ком ещё квартировала совесть, покраснели, услышав это решение.

Робко притихли даже пьяные третий день кряду Витины охранники с избирательных участков, сидевшие по углам стола. Уж они-то знали — отец певицы Айгуль имел душу дельца, но он был их парень. Он вышел из таких, как они. Он их кровь. Он их плоть, как будто одна мама их родила. Полгорода кормилось от его бензозаправок ещё недавно, пока «папу» не потеснила «Компания» Григория Хедеровского: лихие ребята из Автограда, что находился в вотчине известного на Волге губернатора Гагарина, на которых не было управы. Витины люди. Ну и, конечно, сами они, «старейшие акционеры: Витя-афганец и Гена-чекист, что в пору службы своей в Германии в давние годы писал характеристику на Страшно Сказать Кого.

Но то — в бензиновом бизнесе. А на концертах обожаемого чада любого, кто задел бы Айгуль, присутствующие в зале лукойловские «секьюрити» сразу бы приняли за шпиона главного конкурента их шефа на плохо знакомой пока ему, бензиновому магнату, арене шоу-бизнеса, и за агента основного недоброжелателя его дочери: Бульина, этого монстра сцены и мастера интриг, который клеветал в жёлтой прессе — мол, девочка перепевает только чужие хиты, не то, что он сам. И тогда участь разоблачённого лазутчика прямо в зале была бы ужасна.
Хотя и то правда — пусть дочка пела чужое, но зато сама! Ангельским притом голосочком, которым выводила с эстрадных подмостков местных ночных клубов, где она не стеснялась выступать, такое, от чего увлажнялись глаза и вырывались всхлипы из носиков притихших разведёнок, уютно уткнувшихся растрёпанными головками в галстуки «разных штатских». Эти типы конвейерным потоком командировались из секретных «почтовых ящиков» страны в Город все месяцы накануне выборов выяснять расклад сил. И сотрудницы принимавших их здесь фирм и учреждений под присмотром своих же коллег по работе — ещё вчера скромных инженеров, теперь ставших водителями и охранниками в этих спецзаданиях руководства, приставлялись к данным командированным товарищам с целью «сопровождения» тех в милых мероприятиях, называемых, к примеру «Показать ночной город» или «Экскурсия по злачным местам». В закрытых бухгалтерских отчётах они обозначались, как графа: «Представительские расходы», по которой и прежде, и ныне почти легально руководство изымало для себя ведомственные деньги, а сами сотрудницы всласть ели и пили всяческий дефицит. И хотя домой что-либо со столов брать запрещалось, но иные из «девушек эскорта» и тут умели-таки «стырить» в пакетики для детей вкусные объедки.

Для размякших же в неге «объектов сопровождения» многие их откровения за столиками происходили как раз под знакомые, исполняемые папиной дочкой вживую получше самой Валерии хиты:
«Мои снега останутся моими. Пройдут дожди, и смоют все снега твои. Твоя ж любовь останется отныне метелицей, что под окном моим…».
 
 О, как чудно она выводила это:
«Снегом запорошена улица моя-а! Все снежинки брошены! Были сгоряча...».

Снежинки те были брошены куда надо: на подобной душераздирающей ноте командированные товарищи выведывали у впавших в слёзный транс подруг, что их сопровождали, любые тайны фирм и учреждений, от которых дамы эти были к ним прикреплены, по поводу новых порядков. Так производился «слив нужной информации», о чём не ведали ни используемые девушки, ни сами «объекты».

Последние в счастливом неведении радостные уезжали наутро домой, оставив дамам спетое неподражаемым Айгулькиным голосом в адрес покинутых теми дамами бывших мужей:
«В ту ночь, когда ты мне приснился, я всё придумала сама. На землю тихо опустилась зима».

В результате все задействованные персонажи были вполне довольны и счастливы. И эту сладостную идиллию предполагалось теперь нарушить приговорённому советом соратников к подвигу редактору-коммунисту Даянову. В алой революционной блузе он явится на мирную пресс-конференцию Айгуль, что должна была состояться накануне выхода её нового альбома…
Окружение Залманова на утреннем совете настаивало на другом: красивом оранжевом цвете рубахи. Но Жорик Верховенцев, применив даже грубый шантаж: он вторично попытался снять под столом туфли, — отстоял цвет алый — принципами поступаться нельзя…
И там, средь фанатов, прямо в микрофон редактор «Любимого края» задаст папиной дочке лишь один вопрос:
«А почему это в Вашем творчестве так много ремейков?!»
В случае выживания бедолаги, — а все травмы, полученные им в ночь выборов оказались бы рядом с новыми милой шуткой, — испытание могло считаться выполненным, а сам он — прощённым. Нет — из него получилась бы вторая ритуальная жертва.
Вторая, но не последняя.

 Третьей несомненно стал бы юный смельчак-репортёр, написавший в номере местного приложения к популярной центральной газете свой рассказ про пир победителей и «судьбу человека». Ему бы припомнили не только цветную обложку со скандальным фото, но и тот факт, что никто другой, — а лично он, — ещё в разгар избирательной кампании «тиснул» в своём, конкурирующем «Любимому краю» издании , и затем подкинул на столы в избирательных участках статью-фельетон про «ссучившегося прокурора» с именно таким, оскорбительным, названием и под своей подписью. И после этого не побоялся выступить в газете уже при новой власти опять, да ещё с фотографической иллюстрацией. Одной из девчушек в алых пиджачках, что обслуживали избирательные участки, его подружке, удалось пронести на банкет «мыльницу». Ею-то она под шумок и «сфоткала» незаметно для всех несчастного страдальца-редактора Даянова, чей портрет украсил на следующее утро первую страницу местного выпуска московской газеты.

Шеф юного репортёра, генеральный директор, и он же — редактор по региону, находившийся в те дни в столице Федерального округа, сразу по получении в руки свежего номера прорвался на местное радио, с пафосом заявив в эфире:

«Держитесь, друзья! Мы вас не оставим. Красная зараза не пройдёт!»

После чего незамедлительно отбыл в Москву на постоянное жительство навсегда. Редакция осиротела.
А бородатый человек, дочитавший статью до самой подписи под ней, понял, кто именно мог стать в Городе третьей ритуальной жертвой.

3. И если ему ничуть не жаль было редактора Даянова, то больше, чем льву, он сочувствовал теперь смелому парню с той самой, всплывшей из глубин его памяти, фамилией, которая чернела с газетного листа.

«Денис Чубаров», — гласила подпись под статьёй.

— Не однофамилец? — спросил бородатый.
— Нет, — сказал Смирнов. — После выхода его первой статьи о «сучьем прокуроре» он сидел безвылазно дома под «маминым арестом». До полной своей победы новые хозяева края не решались связываться с влиятельным московским изданием. Но теперь…
— Когда их местный корпункт остался без редактора…, — продолжил спутник Смирнова.
— Его мать была в командировке от фирмы, в которой она служит, в Москве. И встречалась с вашим Лёнчиком Воздвиженским, он работает там сейчас в «Московском радио для приезжих» обозревателем: вы ж все одногруппники. Спрашивала про тебя — помощника депутата Государственной Думы от Санкт-Петербурга. Ты один из её знакомых — птица такого полёта. И она надеется на защиту. Именно, в основном, от Лёнчика, а не из статьи её сына, я узнал все подробности того, что случилось в ночь выборов в зале приёмов Губернаторского дома. Лёнчик свёл её в столице со своей коллегой — Дашей Асановой, ты о ней, конечно же, слышал. Она — штатная скандальная журналистка центральной редакции той самой московской газеты, чей филиал имеется в Городе. И тебе задание: встретишься с ней в Питере. Она не так давно писала серию статей о вдовах убитых политиков и прочих «крутых» — в том числе Михаила. А теперь хочет делать репортаж о судьбе наших «русскоязычных»  в бывших союзных республиках. В Питере будет проездом из Эстонии, следующая цель — Бендеры. Там сейчас — обидчик Юрчика. Возможно, ты также поедешь вместе с ней.
— А ты?
— И я. Но вы — «группа прикрытия». Все, и Лёнчик тоже, как бы от прессы. А я — по «его» душу, ему недолго осталось коптить небо.
— А как же несчастный парень? Ведь он остался без редакторской «крыши» в своём Городе, — спросил бородатый.
— Даша всё берёт на себя. Она сама вызвалась курировать судьбу его и его матери. Её заинтересовал такой храбрец из регионального отделения своей газеты. Ведь Даша у них — «спец по настоящим мужчинам». Но всегда исследовала этих мужчин уже готовых, и ни разу ещё не анатомировала тот процесс, из которого они вылупляются.
— Да, — подтвердил собеседник Смирнова. — Также и с мамой его она нашла бы тему для разговора: пятый курс в нашем «политехе» та прожила в интимной сфере чрезвычайно бурно. И четвёртый тоже. Эх, Наталия!

К сожалению, как у многих женщин её типа, семейная жизнь Натульки, забрезжившая тем жарким летом, которое стало для сегодняшнего собеседника Смирнова в Городе на горе последним аккордом детства, не удалась. Андрюха, её жених: этот последний победный приз, даже — восклицательный знак в её приключениях, конечно, сыграл с ней свадьбу. Но по жизни, как ушёл однажды по своим мужским делам, а именно — на пиво, так с этих дел и не вернулся: налетели ветры злые с восточной стороны — и сорвали чёрну шапку вместе с буйной головой. Иначе и быть не могло. «Казак лихой», исполнитель песен про Хаз-Булата, искатель неведомых кладов и спасатель всех на селе утопленников без отрыва от сельхозработ меж свекольных полей, однажды он достал из Шемуршанского пруда даже тело с проломленной головой их же сотрудника по НИИ. Убийство то потом так и не доказали, — мол, череп был цел, а спасатель — пьян, хотя именно в тот день Андрюха, как и другие «свекольщики» их НИИ ввиду отсутствия денег был трезв, как стекло. Рыцарь пампасов, дитя семи ветров, Андрюха был таким — он даже спал на гнилом своём совхозном тюфяке, таком ужасном, что лежать на нём можно было лишь навзничь, всегда либо в обнимку с подругой-гитарой. Либо — с благородной, специальной «подушкой для лица», которую берёг, и был он рождён для походов, спасательных операций, боёв, — чего угодно, но в самую уж последнюю очередь — для семейной жизни, исповедуя принцип: «женщина — отдых воина». Делом же, а не отдыхом, героя могло быть, ясен перец, только неутомимое исследование местности, её земных и водных недр, всех кладбищ и пещер, ловля раков, «калым» с пилою и топором, которыми он разделывал на дрова местным бабкам неохватные вётлы, а также партизанские скрывания от бригадира. И, конечно, самозабвенная работа в родном НИИ — не только основная, но также и бдения день и ночь, в две смены, на термических испытаниях «изделий» в сушилках и холодильниках, и выполнение любых хозяйственных заданий: на крыше, на лестнице при переносе геркулесовых тяжестей, далее — везде, а в завершение трудов — оттяг в задушевных потом беседах в курилке. Добродушный амбал с круглым, как луна, лицом задумчивого медвежонка, с тёмным чубчиком на широком чистом лбу, он напряжением могучих ягодиц при поднятии грузов рвал любые джинсы и брезентовые штаны , выпивал литры всего, что горит, спасал кресты с полуразрушенных сельских церквей, превращённых в склады, дружил со строителями коровников — чеченцами, смотрел на быков, коней, рыб, птиц, небо, солнце и дождь и не терпел насилия над собой даже от вновь обретённых родных людей: то есть от тёщи, полагавшей, что муж должен быть другим. Неудивительно, что и рождённый от него сын с гусарским именем удался под стать ему. Хотя принципиальный Андрюха сына этого своего, как и Натульку, после развода больше почти никогда не видел. И за двадцать почти лет вторично так и не женился. Он был жив, но — как бы его уже и не было, хотя могучий организм не так легко было сломать тем его «мужским делам» — далеко уже не одному пиву.
— Ты знаешь, она даже хотела спрятать сына у отца: в том бедламе, в котором обитает этот папаша, мальчишку никому бы в голову не пришло искать. Но не решилась — опасаясь, как бы тот не пристрастился к благородной «настойке овса», тем более — к «стрючку».
— Что же теперь делать? — спросил бородатый собеседник Смирнова.

4. — Спокойно! — заявил Смирнов. — Как раз данная ситуация находится под полным контролем, я ведь не зря ездил в тот Город. На прошлой неделе московская редакция Дашиной газеты определилась с новым редактором регионального издания — не оставлять же местный корпункт без руководства, выпуски газеты должны выходить.
— И кто он?
Тихий человек, местный. Но к нему будет приставлен начальник службы редакционной охраны. И ты его видел не далее, как вчера. Да, да — он сидел за рулём вашего автомобиля там, у «Марьиной рощи».
— «Ягуар»?
— Как ты угадал его прозвище?
— Он бежал, как зверь — прыжками ягуара, на лету выхватывая пистолет. Как будто пружины были в его ногах, — а не мускулы, и не бег — толчки вперёд и вверх, я такого в жизни не видел. Но — не успел, проклятая ваша мотоциклетка!
— Кто ж знал, как её поставить. Там помешал установочный кран, мы — не боги. А ты, наверное, быстро бы нашёл общий язык с Дашей. Знаешь, ведь это она дала ему такое имя: ягуаром он был в постели. Они с ним долгое время числились в любовниках, и Даша считала его одно время даже своей финишной ленточкой. На данном этапе. Хотя по Москве в строгой временной последовательности таковых у неё было до полусотни.
— А она, надо полагать, пантера?
— Нет, согласно её же признаниям, которые она делала в своих газетных статьях про любовь, она вполне консервативна и травоядна. Спокойная козочка. Пока не взбрыкнёт.
— И её надо было усмирять, — догадался бородатый.
— Вот видишь, один к одному с вашей Натулькой. И они бы с удовольствием побеседовали в более благоприятной обстановке «про это».
— Отец её ребёнка не смог стать ей хорошим мужем. Хотя был тоже славный герой. Знаешь, этот Андрюха, — он собирался освоить на гитаре Гершвина, а ведь даже нот почти не знал. Я в музыке вообще не смыслил, но те, кто разбирался — очень его ценили. Виртуоз был. Где-то местами. И вообще…
— Что поделаешь! — вздохнул Смирнов. — Ещё Джек Лондон в своей саге о пьянстве заметил, что часто именно людей самых безоглядных, смелых и мужественных в мирное время берёт в плен это самое «ячменное зерно»: пиво. И виски. Кровь ищет выхода своему кипенью, душа — радости не в бою, так в полёте.
— Не всё ж по куполам лазить, кресты снимать! — произнёс собеседник Смирнова.
— Что ты имеешь ввиду?
— Да так, был случай.
— Странно. Ну ладно, расскажешь потом. Это может быть важно. А что касается сына его: Дениса этого, так — в отца пошёл. Какие чудесные гены! Уже сегодня — «все бабы его», на любой подвиг готовы. Раз даже среди девчушек в красных пиджачках таковая нашлась.
— А я думал — тоже ваша агентура.
— Наша агентура в Городе только приспосабливается к складкам местности. Знаешь, кто возглавляет «мятежных татарских милиционеров» с речки Суляйки?
— Какой-то майор МВД.
— Разумеется, он не МВД-шник. И не майор. Его звание — подполковник, и он координирует на сегодняшний день в Городе по нашей линии всё. Пока что он один. Там он известен всем под кличкой Чингисхан.
— Прямо кинобоевик.
— Тогда, двадцать лет назад, он был курсантом госбезопасности. Стажёром, каким был и я чуть раньше: в Ленинграде. И звали его Рамиль Сулимов. Помнишь? Твой «соперник».

 Собеседник Смирнова рассмеялся. Конечно, он помнил. «Мне нагадали там, что я выйду замуж за татарина: Рамиля Сулимова», — восторженно рассказывала ему Тамара, желая то ли развеселить, то ли подзадорить. А ему было не до веселья. Зудящая ревность, как шило в трусах, гнала его по зелёным кручам холмов чужого ещё ему вчера, а теперь — своего города. Ревность сначала к бедовому «Рязанцеву», потом к этим «татарам», потом ещё к кому-то и к Андрюхе Чубарову, конечно, тоже — того все девчонки любили. А в результате — к концу его дурного затянувшегося детства, когда за глупыми страхами и подозрениями он не заметил чёрных грозовых туч, что уже сгустились тогда над его головой. Столько лет — а те же имена!

— Выходит, этому Денису и двадцати нет. Уже репортёр!
— Причём со школы. В старших классах он был у них, как это раньше называлось, юнкором. Увлекался астрономией, сам изобрёл модифицированный телескоп — следить за какой-то кометой, её все боялись, что сойдёт с орбиты, помнишь? И об этом писал статьи в «молодёжку», а потом, уже студентом, его взяли в штат на полставки. Но заря, которую раздули «товарищи», погасила звёзды.
— «Пришла пора — и он тоже ушёл на войну». Была такая старая песня в местечках «черты». Её пела мне, Юрке и Залманову одна «артистка». То есть Юркин сын Миша даже старше. Ведь тем, последним летом вся наша история как раз и началась: в июньский день, когда мы с друзьями из моей бывшей институтской студгруппы собрались покупать ему в подарок ГДР-овскую детскую коляску для сына - именно Натулька и придумала дарить Юре ту коляску. Миша уже родился, а у неё самой внутри этот шибзик только проклюнулся. Мы и не догадывались, а она была уже "того", готова. Кто бы мог подумать? Вот оно - рождение героя. Тема для Даши: "Час зачатья я помню неточно".
Помнил он только месяц предполагаемого зачатья: май.
А потом был июнь.

Июнь - начало лета.

И вряд ли даже сама Наталия знала, что на той их прогулке к спортивному магазину за коляской для Юриного новорожденного сына с ними пятерыми в ясное жаркое летнее утро незримо для них присутствует шестой: этот проклюнувшийся у неё внутри из брошенного средь свекловичных полей семечка Денис, не способный ещё видеть чудных, под синим небом, улиц, которые станут для него скоро родными.

— «Час зачатья я помню неточно». Так, что ли, у Высоцкого, — засмеялся Смирнов.
— Почему? Я — помню, — ответил его собеседник.
— Лично, что ли, присутствовал? Свечу держал?
— Ну, не совсем уж так уж, но примерно. — Ведь я тогда в мае, ещё до июньского визита к нам с Сашкой девчонок, ездил пару раз с «десантом» от отдела к ним на свеклу — как раз отвозил туда Натульку: на замену Зине и её неудачливому ухажёру Митьке Ермакову.
— Ещё не покалеченному «оборотнями», — заметил Смирнов.
— Только Зиночкой и то — душевно: она была другим увлечена. Но что не удалось ей — удалось Натульке.

Так и погас когда-то тот ясный день их несостоявшейся жизни. Погас под вой в лунной ночи тех, кто этот день сожрал. Но всякая ночь сменяется ясным утром, и страшные московские сутки, едва не ставшие роковыми для последней жертвы тех бешеных собак из сырых оврагов: ни в чём не повинного Юрчика, - тоже закончились рассветом над Москвой совсем другого дня. Начало которого два невольных Юриных спасителя уже вскоре, промчав в автомобиле по Москве, встречали в конспиративном месте у станции метро "Красные ворота". Джип с водителем, припарковался метрах в ста от заведения, свернув с Садового Кольца в тень "сталинской" высотки, - высотка эта на другой стороне Кольца скрывала собою встающее на востоке солнце,а тень от неё островерхого шпиля тянулась через сквер, где за кустами притаился автомобиль двух соратников.
         
5. И они оба, обогнув станцию метро «Красные ворота», вошли в бывшее скромное заведение общепита. За их спинами стих шум Садового кольца, а внутри приглушённая музыка лилась откуда-то из полутьмы. Тут давали чай с блинчиками. А от потайного чёрного хода в отдельные кабинеты шествовала, окружённая охраной, группа товарищей. Вся обслуга трактира роем вилась вокруг них, потому появление в помещении новых гостей осталось тут почти незамеченным.

— Узнаёшь брата Колю? — рассмеявшись, спросил Смирнов. — Мы от них — они уж тут.

Знаменитый депутат, монархо-коммунист Николай Дедуров, вождь фракции и временами вице-спикер, ректор поддельного, созданного специально под него Университета, а в прошлом — герой защиты хасбулатовского ещё Верховного Совета, «водимый под конвоем на стадион «Красная Пресня» на расстрел», он возглавлял в Госдуме «лево-державный блок», филиалом которого в Городе на Горе являлось местное народно-патриотическое движение «За нашу Родину», часто посещая те волжские края в предвыборную пору. Там он почти не пил: ел! В часы визитов лично для него арендовали и оцепляли охраной весь главный зал ресторана, что находился возле фонтана. Внешняя стена заведения, нависавшая над летней, под синим небом, танцверандой, с «застойных» лет была украшена огромным, сложенным из цветных мозаичных плиток, панно. Оно изображало крестьянский бунт, бессмысленный и беспощадный: «мужик с колом» и с жуткой физиономией, расстрел трудящихся, красногвардейцы. Не картина — бальзам на душу «народовольца». И для стены ресторана как раз кстати: борьба с «сатрапами режима» происходила, по преимуществу, в таких местах. Тут, как и всюду, где принимали приезжих гостей, готовили кулинарное чудо, фирменное для здешних эскорт-услуг : мясо дичи с черносливом, запечённое в специальных глиняных горшочках — старая-старая «фишка» охмурёжа важных лиц. Борьба с сатрапами окупалась сторицей: депутат Дедуров имел и кормил, кроме жены и собаки, четырёх детей — мачо! И на вопрос местных журналистов о том, какова мечта всей его жизни, отвечал, что таких мечт у него три: родить пятого и присоединить к России Абхазию и Приднестровье. Без реализации последних двух задач и их соответствующего финансирования произвести пятого наследника, надо полагать, казалось пока накладно. Хотя теперь, после последней битвы на Волге: «их», считай, Сталинграда, ничего невозможного не было. Говорили, что за утренним первым завтраком в воскресные дни, а любое поглощение пищи было в доме Дедурова пиршеством и ритуалом для всей семьи, средний сын депутата, ехидный денди-гимназист, язвительно подтрунивал за сервированным домработницей столом над младшим братом, не очень-то, — не привык ещё: дошкольник, — с утра голодным:
— Что не ешь, Люсик? Может быть, ты гурман или вегетарианец?
— Я — русский! — кипя возмущением, отвечал малец.
Этот анекдот был известен всей Москве. Вот так! Воспитание!
После своего славного «Сталинграда», за которым намечалась «у них» по плану скорая «Битва за Берлин», Дедуров, побывавший за последнее десятилетие, согласно разработанной в кабинетах легенде, последовательно «демпартийцем», «республиканцем» и «народовольцем», сбрил неизменную тогда свою фирменную бородку университетского интеллектуала, оставив на гладком лице лишь чёрные стрелки шерсти под носом да благородно седеющий локон упрямых волос над омутами бездонных, исполненных чарующей поволокой тёмных глаз.
«Сегодня в цене не либеральные бороды, а сталинские усы», — объяснял он на фуршетах влюблённым в него безответно приставленным дамам «смену имиджа». Зря, зря!

Теперь вот, к примеру, со спины усы эти его «сталинские» были совершенно не видны, а лоснящиеся сальцом и пОтом гладко бритые щёки — таки да! Виден был и висевший вокруг сильной шеи — пока, правда, не беспомощными старческими брыльями, — а по-молодому жирно, кругло и мощно, чёрт знает уже какой по счёту выросший недавно подбородок. Висел, спелым тестом выливаясь из штанов всюду вокруг чугунных седалищных полусфер, также безмерный мешок-живот.
Всё это наблюдалось, заметьте, как «вид сзади», не спереди. А в остальном был депутат Дедуров по-прежнему красив, как бог, хотя лицо его за годы борьбы, подполья и хождения на расстрелы увеличилось в диаметре раза в три. Плюс ожирение по женскому типу, прогрессирующее в последнее время.
— Гормональный слом организма, — прокомментировал Смирнов. — Судьба патриота. Но на потенции это не сказывается. Пятого отпрыска произведёт!
— Мужской климакс?
— Это явление активно эксплуатируют «приставленные» дамы, специалистки сопровождения в «прогулках по ночному городу» и «экскурсиям по злачным местам»: клиент, одержимый кризисом среднего возраста, становится плаксив, болтлив, пьян и податлив вне зависимости от звания и боевого прошлого. Мы непременно используем такой факт, реализуя первый пункт плана нашего вторжения в Город: захват рынка эскорт- и интим-услуг. Это необходимо для нейтрализации и вербовки тех, кто подставил дочь губернатора и вызволения её из «зиндана». Но сначала в Бендерах мы нейтрализуем Мадам. А ты думаешь, — посмотрел Смирнов на выразившего удивление собеседника, — мы едем в самом деле, оценивать лишь ситуацию с русскоязычным населением? Нет. Дело в том, что там — все рычаги, с давних пор. Да ты помнишь! А уж отмщение за Юрчика произойдёт попутно, это — детали и часть общего плана.
— Что уж непременно, — подтвердил бородатый.
— Хорошо, что нас не узнали, — сказал Смирнов. — Темно тут. Но газету надо убрать, — сказал Смирнов.
В этот момент возле столика, за который они присели сами, без приглашения, — видно, что здесь было прикормленное место встреч для разных деятелей, — замер вышколенный официант, которому Смирнов вместо заказа и передал газету со словами:
— Отнеси в машину.
— Тоже стажёр? — усмехнулся бородатый, когда «половой» исчез — так же молча.
— Наш, — подтвердил тот, закурив новую сигарету.
Тем временем депутат Дедуров с охраной, не видя, но словно чуя чугунным задом своим неладное, поплыл-уплыл за портьеру, заслонявшую от зала отдельные кабинеты. При этом подозрительно чиркнул-зыркнул взглядом туда-сюда, но увидел лишь двоих быдловатых люмпенов, примостившихся за столиком в тени, и успокоился.
— Судьба сорока-пятидесятилетних, тех, кто из наших времён! — вздохнул бородатый смирновский спутник. — Не успели повзрослеть — и уже кто старик, а кто — баба. Насколько всё-таки лучше нынешнее поколение юных , не то, что мы: в двадцать пять — ещё были детьми. Школа, студенческая группа, молодые специалисты — всё одно пацаны, игры одни, сельхозработы, гулянки. Мама-папа. А сегодняшние — вон они: двадцати нет — уже мужчина. Раз любимая девчонка ради такого готова с «мыльницей» проникнуть к чертям на шабаш. Андрюхино семя, его фамилия!

Впрочем, по-своему ведь и брутальный Дедуров, это все знали, был, как и та страшная баба-повариха, тёща и звезда ночного шабаша, а также её соратница с орденом, и прочие, в душе, да и на деле, никакой не политический деятель, а тоже — раб любви, страсти, семьи. Всё — туда. Всё — для блага! Любовь! Лишь она «вскипала» кровь, оплодотворяла мысли и заполняла тугим жаром вены, стуча в висках, толкая ввысь всё то, что жило, шевелилось и искало выхода своей буйной энергии и сладкой боли тогда, когда летел над Волгою пух, и пело радио на стадионе, а вокруг бушевала чудная пора беззаботности и веселья. И не было ничего за распахнутой форточкой Катькиной кухни, кроме любви, счастья и общего их светлого будущего, навстречу которому они отправились в путь по улице Красной в компании сбежавшей на выходные из своего колхозного рая Натульки и её мятежной подруги в панаме и шуршащей юбке цвета какао.
 

Часть 3.

Вспомни имя своё.

Глава 1.               

Час зачатья я помню неточно...

1. Именно в то лето, оставленный на свёкле за старшего, Чубаров полностью дал волю своему неповторимому таланту героического изыскателя-первопроходца. Этот дар пожирал в Андрюхе Чубарове все прочие порывы метаний и устремлений. Весь его задумчивый облик утомлённого, уже огромного, хотя и не совсем повзрослевшего, медвежонка был, — и сквозь шум винных прибоев, и сквозь гершвиновские импровизации неразлучной и единственной его подруги-гитары, — зримым воплощением вечного порыва его души куда-то в даль светлую. Могуч был Андрюха необычайно, любые брезентовые штаны и джинсы лопались на его заду от напряжения нижних мышц при поднятии геркулесовых тяжестей постоянно, лопались по шву ватники, и лишь огромные кирзачи сорок четвёртого размера как-то выдерживали нетвёрдое топтание в бескрайних лужах огромных же ног. Роба или ватник поверх красной футболки были любимой и обычной Андрюхиной одеждой в полях, живописная грязь и недельная щетина покрывали его, казалось, с головы до ног. И колхозный его матрац безо всякой иной постели: наволочек и одеял, лежал прямо на дощатом полу, где он и спал, рискуя класть утомлённую голову на нечто страшное, заменяющее ему подушку, только навзничь, затылком вниз, — ну, а на случай особой необходимости у него была специальная, более благородная, "подушка для лица". Однако, когда после боёв и походов он таки засыпал, сморённый, всегда в обнимку с подругой-гитарой, устремив в мирном сопении безмятежно-круглое, словно луна, лицо к засиженному мухами потолку, то Зиночка всякий раз, разглядывая его, медвежонком буйно разметавшегося по просторам, восхищалась увиденным одними и теми же словами:
"Андрюха, какой же ты здоровый!"
Было такое и в прошлом году на производственной практике, и в этом — на весеннем севе. Словами восхищения дело ограничивалось не всегда.

Проснувшись, Чубарик всякий раз бурно возмущался, если замечал насилие, но быстро прощал: ведь всё заканчивалось тогда без последствий — он был незлоблив, хотя и не добродушен, а, напротив, яростен, неукротим и целеустремлён в деятельной борьбе. Вот уж возле кого монтажницы, действительно, увивались вокруг, но Андрюха и в трезвости, и во хмелю строго исповедовал незыблемый принцип степного Востока: "Женщина — отдых воина". И экзотичные заскорузлые лохмотья его нарядов лишь ещё ярче выражали дикую живописность красоты настоящего мужчины, которому украшения не нужны.

Конечно, был у Андрюхи Чубарова и добротный, шоколадных тонов, как бы коричневый, из модного «кримплина», костюм, и даже галстук, которые он приобрёл «в преддверии невиданных дел». Чубарову дико повезло — его, проявившего крайние способности в регулировке субблоков, первого в отделе привлекли к выполнению Заказа: резко повысили оклад, дали в помощь незаменимую Жигуляеву, и теперь он дни напролёт, а порой и ночные смены, просиживал в испытательных лабораториях. Новые рубежи своей труднодосягаемостью вдохновляли Андрюху на трудовые подвиги, будили честолюбивые мысли, но всё же не их воплощение, не чаяния о проходе на байдарке, к чему он также пристрастился по весне, через уральские речные пороги или о выпивании всех водочных рек, или об окончательном постижении недоступного Гершвина, были его последней мечтой. Чубаров, ставший недавно также охотником и приобретший ружьё, страстно мечтал выйти в лесу на дикого кабана. Пока же, за неимением в колхозе кабана, Андрюха имел здесь для себя иное увлечение, а именно — вылавливание из воды утопленников.

 Дело заключалось в том, что за время, в которое он с утра до ночи пропадал не в борозде, а во всевозможных "калымах", занимаясь пилкой и колкой всех на селе дров, выкорчёвыванием всех вётел, починкой всех заборов, выпиванием всех самогонов, — за это время в речке Шемурше или в пруду кто-нибудь из сельчан да тонул. И уж тут равных Андрюхе не было вовсе: плавал Чубаров, как рыба, и нырял за утопленником до посинения — даже уже и тогда, когда того давно вытащили где-нибудь на другом конце водоёма, показываясь над поверхностью водной глади лишь для того, чтобы принять очередной "стопарик". Особой легендой из этих историй была овеяна одна: извлечение из Шемуршинского пруда того, что осталось от бедолаги Елькова.

2. Женька Ельков, такой же, как и прочие, выпускник политеха, быть может, лишь на год более старший, чем Иоськины товарищи, был белокур и кучеряв, как ангелочек, и жил в одной секции со всеми, будучи с осени подселённым к Зайцеву, с которым и снимал здесь же, за стенкой от Вовчика Антипова, комнату на двоих. Отличался он тем, в частности, что, несмотря на своё деревенское происхождение, панически, хотя и умел плавать, боялся всякой воды вне себя. Зато вовнутрь принимал разнообразную жидкость в таких количествах, в каких другим и не снилось, в связи с чем с ним случались различные забавные приключения. Так, как-то раз, позабыв, в котором из двух крайних в доме подъездов он живёт, Ельков зарулил не в общажный подъезд, а в тот из них, что был ближе к помойке и состоял из обычных городских жилых квартир. Доползя до второго этажа, он вогнал ключ в замок аналогичной по расположению со своей секцией квартиры и умудрился отпереть дверь. Решив, что он уже дома, Ельков достал из холодильника хозяйскую колбасу и, поужинав ею, завалился спать беспробудным сном на диван. Будили его насмерть перепуганные хозяева с милицией. Однако всё обошлось — пришедший Зайцев выручил товарища, хотя тот и надоел ему нещадно: Зайцев, отнюдь уже не юных лет паренёк, давно приноровился было вести у себя в двухместной комнате общаги, где прежде жил без соседей один, тихую семейную жизнь, а тут — подселили! И, верно, в знак благодарности, Ельков вскоре освободил Зайцева и его подругу от своего присутствия. Случилось это буквально накануне того утреннего визита девушек к двум друзьям, что состоялся в начале лета: в самом конце мая, на заготовке кормов, и до сих пор никто не узнал, что там стряслось на самом деле. Достоверно известно было лишь одно: в субботу местные уркаганы, как обычно, понаехавшие домой на выходные из города и райцентра, весь вечер гонялись за неуловимыми заводчанами из "Электроавтоматики". Которые тоже, как и институтские, были присланы от своего предприятия — только не на свёклу, а на корма, но жили отдельно, и с которыми «понаехавшие» на выходные гопники повздорили в прошлое воскресенье в клубе. В процессе облавы местные, размахивая утыканными гвоздями досками и колами, даже пару раз вылетали из кустов на то место возле колхозного пруда, где вольготным пикником раскинулись институтские. И прибывший ненадолго: с субботне-воскресным десантом на подмогу потерявшимся в полях пропольщикам свёклы Иоська даже сталкивался с ними нос к носу. События те происходили до триумфального появления в колхозе Натульки, присланной вскоре на замену Зине. В памятный вечер угнетённое собственным зноем солнце опускалось в сиреневый туман вечера за лесопосадку. Чубарик, забыв обо всём и углубившись в корни своего донского генеалогического древа, пел, перебирая струны, казацкие песни, подхваченные десятком глоток.

Разливисто-громоподобное "По Дону гуляет..." влекло к берегам сельское население и ведущих инженеров. Зиночка, которая появилась из цветущей спорыньи, — или как её, эту траву, там называют по-российски, — и гордо заявила в горизонты: "Водки хочу!", чем вызвала крайнее неудовольствие Андрюхи, так как самим уже не хватало, возлежала теперь в купальнике, примостив голову на голенище его сапога и подвывая своё:
"Мне малым мало спалось, ой, да во сне привиделось".
И это была одна общая песня!
..."Словно конь мой вороной разметался, разыгрался", — и вот уже Митька Ермаков в зелёных плавках — очевидно, в приливе ревности — шёл в подёрнутую молодой ряской воду топиться.
 
В общем, - шикарный вид!

"Не уходи, побудь со мною, я так давно тебя люблю, тебя я лаской огневою и обожгу, и утомлю...", - не даром, обучаясь в институте, Зиночка по комсомольской линии усердно посещала кружок хорового пения: романсы - это был её конёк...

Но до них доходило, после вольных казачьих завываний, совсем уж в романтические моменты, и дарила она их не всем. как раз Митька - не удостоился.

В один из таких моментов и явились их взорам те самые, понаехавшие на выходные, взмыленные мстители-аборигены, когда пробегали берегом туда и обратно. Однако институтские ребята были хорошие, а, может, увлечённые азартом погони местные имели чётко поставленную цель, но в результате никого не тронули. А, напротив, даже подружились и выпили с ними, после чего вновь с посвистом унеслись в зелёную рожь, про которую также, в отличие от овсов, существовала песня: "Ой ты, рожь, хорошо поёшь!"
воду топиться.

Неизвестно, что напела в тот вечер рожь Женьке Елькову, на каких глухих тропинках высоких уже посевов встретился он своим недоброжелателям и, главное, каким именно, но случилось так, что его, ушедшего из общаги под вечер в полной невменяемости, живым больше никто не видел. Хватились Женьку только на следующий день и искали трое суток, обшарив и пруд, но затем решили, что он уехал домой, и бросили это дело.

 Ельков всплыл сам, на четвёртый день, у центральной коряги и в сидячем положении. Низ его, как потом выяснилось, был весь объеден рыбами, а верх раздулся, почернел, и, потеряв всякое человеческое подобие, торчал теперь из воды, как обугленная головёшка или гнилушка ствола дерева. Колебания душного воздуха разносили в жаре над прудом удушливый сладковатый аромат, никто из местных не решался на лодке подплыть близко. И колхозное, и районное начальство наотрез отказалось извлекать утопленника. Три ночи в мертвенном сиянии звёзд одиноко торчал из воды, уже фосфорицируя, забытый всеми и бывший когда-то Ельковым, чёрный обгрызок под полной луной, разливавшей свой свет по окрестностям. И три ночи выли на неё все собаки не только в самом селе, но и в центральной усадьбе, а на четвёртое утро, совсем спозаранку, сшибая на виражах покосившийся штакетник и взметая колёсами искрящиеся в золотых лучах низкого, но жаркого уже солнца, клубы песчаной пыли, со стороны выезда на междугородную автомобильную трассу, в село ворвался защитного цвета крытый институтский фургон, один из тех, в которых перевозили обычно изделия во время испытаний.

3. Однако на этот раз тёмное чрево передвижной лаборатории было нафаршировано самими испытателями. По всем этажам «шарашки» были набраны добровольцы — самые драные и отчаянные. И теперь, одетые в глухие комбинезоны, прорезиненные рукавицы и болотные сапоги, они скопом вЫсыпали на солнечный берег, вооружённые баграми, крюками, резиновыми надувными лодками, позаимствованными в кабинете гражданской обороны страшными противогазами и флягами с протирочным спиртом. А, протёршись по первой изнутри, словно стадо слонят с хоботами на водопой, отправились к цели. И, конечно же, Чубарик был тут в первых рядах. Его красочные рассказы потом ещё долго потрясали курилку. Несчастный Ельков к моменту изъятия из водоёма имел в своём облике уже мало чего схожего с человеком. Ухватить его руками было невозможно — вздутая пузырями кожа лопалась и слезала, оставаясь в пальцах спасателей, а куски того, что было когда-то телом, свободно отваливались, брызжа на всех чёрной жижей смертельного трупного яда. Уже не только нижняя, но и верхняя половина бедняги была изъедена обнаглевшими — летающими, что ли — рыбами и хищными насекомыми. Конечно, этот уж, по крайней мере, случай, был, по мнению Иоськи, некоторым отступлением от столь уважаемого им всеобщего порядка, которого вполне хватало на другие вещи. Хотя, пожалуй, всякие исключения из правил тут иногда могли и не считаться вовсе недопустимыми — ведь и сам факт попадания Иоськи в «режимную» «шарашку» являлся, в общем, счастливым для него нарушением. Недоглядели. К тому же Ельков был сам виноват — выходец из какой-то глухомани, фактически не имевший никакой родни поблизости и не успевший в Городе жениться, он был в нём абсолютно чужой, а потому оказался никому не нужен. Кроме верных орлов-приятелей. И всё же — а если что здесь вдруг приключится с Иоськой? Он ведь, в общем, тоже чужой в Городе... Впрочем, хоронили Елькова бурно — едва ли не вся Антиповская секция ездила в его родную деревню, и многие другие. А уж Чубарик гудел и там, и тут недели полторы.

 Таков был Андрюха в водных странствиях.
Но и на суше ему хватало дел, самым увлекательным из которых после охоты и гитары был поиск всяческих кладов и сокровищ. Куда бы его не забрасывала роза ветров — всюду Андрюха отыскивал какую-нибудь пещеру, или развалины часовни на кладбище, и тщательно всё это исследовал. Казалось, что можно было отыскать в изученной вдоль и поперёк Шемурше? Все шинки и свалки здесь были наизусть известны. И Зиночка давно уж пела не только ему: "Эй, всё к чертям, надоело нам шататься по горам. Выпить бы нам с людоедочкой из племени Ням-Ням".
Но как бы не так — и здесь Чубарик, — после подвига на водах, ясное дело, оставленный от отдела за старшего и на ту самую, нескончаемую, первую прополку свёклы, — нашёл объект применения своей недюжинной изыскательской энергии.

4. Объект этот день и ночь торчал в синем сиянии каждого ясного утра и в оранжевых разливах вечерней зари на виду у всех на развилке дорог, одна из которых уходила мимо столовой Первого полевого стана, где они завтракали баландой и кашей из пшена, в свекольные плантации, а другая, огибая погост, вела к пруду.
Высокая, слегка обрушившаяся уже по углам сельская церковь из красного кирпича была самым капитальным и солидным в деревне сооружением, а потому служила складом удобрений, а также драных матрацев и подушек для прибывавших ежегодно на сельхозработы городских командированных.

Она-то неизменно и притягивала к себе взгляды пропольщиков свёклы, которые после утреннего,- пока не начинались особо безжалостный зной и жажда,- ковыряния в бороздах, обнимая мотыги и высунув языки, плелись в клубах чернозёмной пыли к побережью, чтобы больше в поле не возвращаться. Вследствие чего, конечно же, привлекла внимание и Чубарика. Потемневшие от времени метровой толщины стены, поросшие мхом и полынью, взметались ввысь, на разрушенной колокольне росли молодые тонкие берёзки, купол тоже был наполовину разрушен. Он обнажал, сияя дырами, рёбра перекрытий и несущих конструкций, словно раздувшаяся под напором газов и лопнувшая грудная клетка Елькова, и служил дневным убежищем летучих мышей, которые, спугнутые кем-либо, носились под ним в душной от пыли удобрений полутьме мимо обвалившихся фресок, размахивая крыльями и поднимая новую пыль. Однако, венчавший купол крест — массивный, обитый поверх дерева кованной бронзой, а, может, и позолотой — уцелел и был виден, сверкая красным сиянием в лучах солнца, издалека. Доступные всем дождям и ветрам чердачные брёвна и доски под ним осыпАлись трухой — очевидно, потому никто и не решался добраться до него по прогнившим балкам. Никто — но только не отважные герои.

Ни один из них уже и не помнил, в чьей именно голове и после какого стакана созрел отчаянный план. Однако дерзновенный замысел начал претворяться в жизнь тотчас.
Уже начался июнь,как раз прибыла обратно в колхоз вернувшаяся на свёклу из города после их прогулки за коляской Натулька, прочие орлы гуляли в «кемпинге», отмечая «прощание с комсомолом», Андрюха был в колхозе за старшего: никто не мешал. На время были забыты и борозды, и магазин, тем более что и деньги, захваченные из дома, закончились. Всё держалось в строжайшем секрете, и посвящены в тайну долго оставались лишь трое, не считая девушек, от которых всё равно ничего не скроешь.

Две ночи, они, вооружившись штыковыми лопатами с обломанными черенками, рыли, разбирая старинную кирпичную кладку, подкоп под замшелой стеной, к утру маскируя его лопухами и ветками. А, проникнув вовнутрь здания, долго смотрели сквозь щели в крыше на последние звёзды в рассветном небе, вслед за чем лично Чубарик по каким-то карнизам полез на разведку на чердак. Вернувшись без осложнений, он доложил, что путь реален. Смелых и отважных было трое. Первым был их с Митькой и Чубаровым однокурсник: Лётчик, прозванный так за то, что сразу после школы и до политеха он поступал в Оренбургское лётное училище, но в последний момент по каким-то параметрам не прошёл медицинскую комиссию — так что ему-то само имя велело стремиться к высоте. Был Лётчик коренаст, чёрен, имел мужественный, отливавший синевой подбородок, говорил с картавинкой, и, живи он в родной Иоськиной местности, вполне мог бы по внешности сойти за еврея, да и в фамилии его Иоське слышалось что-то знакомое. Однако такое было совершенно невозможно, так как родился Лётчик не там, а на Волге, неподалёку, в небольшом городке на юге Горьковской области возле Арзамаса. Где и прожил всю жизнь, опрометью устремляясь туда с началом всяких студенческих каникул к покинутым невестам, но привозя обратно не радостные известия, а какие-то фантастические истории про лихие побоища и походы войной в соседнюю слободку. Про то, как на ноябрьские праздники уснул на ходу и под утро вмёрз в лужу в ста метрах от потерянного дома до того прочно, что знакомым пришлось вырубать его изо льда заступами. Но это что — его дружок с проломленной в предновогодней драке головой очнулся и вовсе раздетый на цементной полке в поселковом морге среди настоящих покойников. По случаю начавшихся с тридцатого декабря праздников вскрытие ему никто не делал, отложив до понедельника, морг был заперт, решётки на окнах — чугунные. А так как в ту зиму по всему Поволжью на Новый Год стояли невиданные, за тридцать градусов, морозы, то он, толком не пришедший в себя, так и просидел на полке, окоченев и обхватив руками колени, все три выходных дня, в которые, естественно, ни сторож и никто другой в морге не появлялся. Когда же второго утром, с недельного перепоя, сторож отпер дверь и увидел сидящего с вытаращенными глазами "мертвеца", то тотчас и умер сам от инфаркта. Так что дружок Лётчика даже пережил бедолагу, отдав душу лишь через месяц в больнице из-за отмороженных лёгких.

Разумеется, каких-то там родственников за рубежом Лётчик иметь не мог, и что не понравилось в его анкете комиссии, было непонятно. Но и без самолётного училища он не унывал, озабоченный, казалось, только этими своими похождениями. Его рассказы про покойников и кладбища были как раз для Чубарика, но Иоське неотвязно казалось, что Лётчик вольно или невольно вешает всем лапшу на уши, чтобы скрыть свои истинные устремления, а живёт в душе на самом деле совсем иным. Что, впрочем, было вполне простительно, так как устремления эти не зависели от Лётчика и являлись причиной душевного зуда тёмных недр не только для него. За суровой внешностью Лётчика скрывалась крайне влюбчивая натура, которую тот тщательно, но и тщетно скрывал, небывало тяготясь затянувшейся холостой жизнью. И даже сочиняя песни, которые сам же и исполнял под вторую бутылку портвейна на гитаре, давая волю своим эротическим фантазиям, типа: "И когда надоест слушать этот мой вздор, ты приляжешь ко мне на кровать. Я ж пойду в коридор, закурю "Беломор", отдыхай — я не буду мешать". Постепенно навеянные душевным зудом переживания сконцентрировались внутри Лётчика в натуральную язву желудка. Хотя, быть может, истинной причиной её были не женщины, а непомерная страсть в поглощении пищи. Ещё по политеху Иоська помнил, каким плотоядным взглядом обводил тот в студенческой столовой стол, заставленный тарелками: со шницелем, сделанным из сала с хлебом и поджаренном на "машинном масле", «щами» , заправленными позеленелым маргарином, позавчерашним винегретом почему-то с рыбой и стаканами с компотом, налитым из-под водопроводного крана, зато с косточками, приговаривая: "А вот это ВСЁ я сейчас съем". Хотя на "это всё" и смотреть-то было невозможно, а есть мог разве что Гольцман, с которым вся компашка — и Чубарик, и Шурик, и Лётчик, учились на одном факультете, правда на другой, более демократичной — радиотехнической — специальности, причём о Лётчике тот был очень высокого мнения. Доверие Лётчик оправдывал отлично — за год работы в «шарашке» желудок его полностью адаптировался к портвейну, а желания скоординировались на одном предмете, что отразилось и на песнях про "узел на затылке", от которого нету сил отвести взгляда — речь, очевидно, шла о женской причёске. Близкая свадьба и домашние пирожки обещали спасти Лётчика от язвы, а успехи в труде на своём третьем этаже у него были столь разительны, что начальство прочило ему освободившееся место руководителя бюро. Всё было уже согласовано, но окончательное решение по каким-то причинам откладывалось. Тем неожиданнее было появление Лётчика на прополке свёклы. Ещё приезжая вместе с Иоськой с прошлым десантом, он проявил себя в колхозе настоящим сексуальным террористом, причём — о, ужас — в отношении возлюбленной Иоськиной Маринки Кульковой. И даже, вроде бы, добился некоторого успеха. Почему-то Иоська страстно желал скорейшей Лётчиковой женитьбы, что полностью совпадало со стремлениями последнего. Очевидно, жажда семейной жизни и привела того на высокий купол, в чём был также некий символ.

И напротив — лишь безоглядным бегством от этих своих семейных уз можно объяснить участие в исполнении дерзкого замысла третьего участника: прибывшего накануне вместе с Натулькой Славки Кочкарёва.Который, убегая от своих бед, сам напросился в колхоз.

 Уже вновь заросли травой первые метры ранее обработанных было друзьями свекольных борозд, приблизилось время аванса на работе, когда, не дождавшись в подмогу обещанного на выходные очередного десанта, Андрюха Чубаров, как старший, послал Славку в Город. Для того, чтобы он этот аванс за него, Андрюху, мог получить: по замызганному листку накарябанной с ошибками вкривь и вкось нетвёрдой Андрюхиной рукой доверенности со следами донышка последнего стакана на нём. Славка, словно он был какой-нибудь и не Кочкарёв, а Мишка Япончик, остановил прямо в степи скорый Самарский поезд, добрался до Города, и на следующий день получил-таки в Конторе по дикой бумажке Андрюхин аванс, а когда вернулся с деньгами обратно — подкоп был готов.

В колхозе к тому времени оставались только самые упорные — благо, в подкрепление из института прислали практиканток, проходящих трудовой семестр на производстве после четвёртого курса политеха. Захватив совсем даже немного "Лучистого крепкого", друзья пошли на дело. Взобравшись по разведанным Андрюхой карнизам и ступеням на чердак и переполошив всех летучих мышей, они проникли на крышу в светлый уже предутренний туман и стали карабкаться по скользкой сырости купола дальше вверх. Зажав едва не в зубах верёвки и страхуя друг друга, они ползли на четвереньках, и листы местами оторвавшейся уже, а потому разъезжающейся в стороны кровельной жести грохотали под их коленями и руками. Но всякий раз им вовремя удавалось перескакивать с обрушивающихся под ними гнилых балок на надёжные. Правда, будучи уже почти у цели, Чубарик, как самый здоровый, всей горой своих мускулов с треском провалился-таки в разверзшуюся дыру и повис над пыльной бездной на — с ума сойти — ширинке собственных брезентовых штанов и одной руке. Да так и висел, сопя, в этом положении до тех пор, пока заметившие после очередного пересчёта потерю бойца друзья, распластавшись по металлическим листам и подобравшись к прогалу с двух сторон, не вытащили его обратно. Натали в тот же вечер успешно зашила Андрюхину ширинку, но ни первые пастухи, погнавшие на рассвете частных коров на утреннюю пастьбу, ни, как всегда, поздно проснувшееся село не увидели больше основной местной достопримечательности. Аккуратно отделённый от гнезда, в котором держался, и спущенный на верёвках вовнутрь, на матрасы, крест был надёжно спрятан в глухих зарослях.

Везли приобретение в Город с величайшими предосторожностями, замаскировав, как только можно: в старой шторе, выкинутой завхозом из клуба. Замаскировались и сами. К тому моменту на селе оставались из свекольщиков лишь они одни. Прибывший-таки в субботу десант, составленный из тех, кто не прощался в те выходные за городом с комсомолом, смёл напрочь траву, свёклу и всё, что росло вокруг к чёртовой бабушке. Затем те отобедали, и весёлые автобусы умчали исстрадавшихся десантников обратно, оставив до утра лишь отважных изыскателей — сдавать взятые на складе матрацы: а именно, всю компанию плюс спортсменку-комсомолку из числа политеховских практиканток. Которая, будучи когда-то чемпионкой города по плаванию, решила, очевидно, проследить, как бы кто не утонул, особенно, Лётчик.

На ночь Чубарик, естественно, собрался идти на охоту — ловить в заросли у затонов раков. Ведь они, как его кто-то просветил, именно в это время и выползают, гады. Но тут объявившаяся разгневанная Натали заявила от имени себя и спортсменки, что это — уже белая горячка, и «неужели кто-то здесь думает, что они будут ночевать одни». В результате один ночевал только Славка, ввиду чего его и послали наутро, как единственного семейного, сдавать матрацы. Зато за это время остальные успели получить в колхозной конторе заработанную плату, которую, дождавшись отъезда всех, как раз выдавали: едва не единственный раз за лето, так как «завезли деньги»: колхоз «сдал-таки молоко». Радости не было предела, как и времени, оставшегося до рейсового автобуса в Город, и Славка Кочкарёв, гася ужас от скорой встречи с семьёй, поднимал стаканы за троих.
"А ведь никто из них не верил, что Кочкарёв так хлещет", — вспоминал Лётчик уехавший десант.
"Ничего, — говорил в ответ Андрюха. — Они ещё встретятся с ним за одним столом".
Поддерживал своё реноме Славка и в автобусе, где на виду у изумлённых пассажиров допивал остатки водки прямо из горлышка, чем заодно отвлекал внимание окружающих от спрятанного в ногах у Чубарика замотанного в казённую штору сокровища. Отвлекал всё время, пока оба Славкина компаньона мирно спали, уронив головы на колени девушек, которые, прочищая платками замурзанные лица и уши кавалеров, хвастались друг перед другом: "А я своего уже вытерла". С утра в компании появился ещё один член — Рудольф, известный более в Конторе, как просто Рудик, хотя и был мужиком уже пожилым, лет пятидесяти. Работал он где-то в центре внутриконторской телефонной связи, жил в общаге на Липовой горе, в комнате на пятом этаже уединённо и находясь в состоянии перманентного запоя. В колхозе он работал с весны на кормах. Кормов же требовалось много, и Иоська, далёкий от сельскохозяйственных технологий, искренне не мог постичь до конца всей гениальности порядка, при котором главным для стада коров считалось не что-то там, а "поголовье", словно чем больше они пожрут, тем лучше. Что-то он не замечал, чтобы эти отходы коровьего обжорства кем-то собирались и где-то складировались на удобрения, а, напротив, всюду в них вляпывался. Масло же и сыр в городе из магазинов вроде бы начали уже и исчезать иногда. Или, опять-таки: "Строители освоили столько-то миллионов рублей". Выходит, чем больше потратили, тем лучше? Это казалось несколько странным. Может, и прав был их Лёня, говоря что-то в своё время об экстенсивном-интенсивном пути — конспектировали же! И Косыгина, говорят, не так давно за это склоняли! Сознание того, что кто-то мудрый там, наверху, неустанно думает об Иоське столь недоступными для его ума категориями, заботясь о его сытости и всемерном благе, наполняло его душу гордостью. Неизвестно, кому ещё больше повезло — ему или брату матери дяде Бене, потерявшемуся, но вдруг приславшему не так давно с оказией весточку из Рамат-Гана. Ему не познать теперь таких преимуществ социализма. Впрочем, последнего в Израиле тоже хватало. Но недостаточно, потому что там недоставало порядка, да ещё эта война. Хотя война шла и у ближних порогов, «за речкой», — влезли же, — но она была не страшна, потому что был порядок. Порядок — и нечего тут особенно мудрствовать, вот — причина всех благ. Иоська был только рад, что всюду под добротными пиджаками могут просвечивать невидимые погоны. А как же! Зачем бояться людей с лампасами, ведь они хотят лишь того же, что и он — чтобы всё имело свои места и свой порядок. Чтобы ездили всюду — с билетами! И каждый знал своё место. Иоське же указали его место. Конечно — неудобство! Но — сколько лазеек!

Правда, не любая строгость, приносящая желанную сытость, была так приятна. Вот в столовой Второго стана, к примеру, хозяйничала громогласная повариха тётя Саша: Александра Серафимовна. Её обеды, завтраки, ужины были роскошны и для бригадной столовой невиданны — пловы, макароны по-флотски до отвала с луком, картошка. Никаких каш, всё мясо шло в дело, щи наваристы — ложка стояла, а зычного голоса командирствующей поварихи боялся даже председатель. Однако встречала и провожала тётя Саша дорогих гостей неизменными матюгами, не давала ту ложку ко рту поднести, и, зная каждого в лицо, гоняла всех в хвост и в гриву. По слухам, имелся у неё и любимый муж: мелкий размером, лысый и тишайший, дрожащий горький алкоголик, которого она год назад неусыпной своей опёкой успешно загнала в гроб, и теперь тренировала свои командирские таланты на бесправных понаехавших «командировочных». Она словно бы управляла вверенным ей государством. А уж если ей удавалось застукать у родничка какую-нибудь парочку — тут разборка шла на всю катушку, с подробностями и проклятиями на всё время трапезы: от салата до компота. Причём прямая зависимость сытости и строгости наблюдалась не только в колхозной столовой, но и повсеместно. И хотя все относились к поварихе благодушно и с почтением, даже ведущие инженеры и главные специалисты, Иоська, несмотря на непрестанное желание пожрать, оба раза, в которые приезжал с «десантом», предпочёл сделать это не во второй бригаде, а в отвратительной столовой центральной усадьбы. Благо, туда же ходил и Чубарик. Правда, тот опасался не тёти Саши, а встречи с прибывшим во главе десанта Федулаевым, секретарём отдельческой парторганизации, с которым уже поимел нежелательную беседу, столкнувшись в дверях как раз столовой свекольной бригады номер два.

"Чубаров, вы почему, — спросил тот налетевшего на него в задумчивости Андрюху, — не были до обеда в борозде?"
"Потому что, — не сразу разобрав, что это за препятствие, ответил Андрюха, — простудился и температура с утра была. Тридцать восемь".
"А вот мне кажется, — зловеще, словно собирался уличить того в государственной измене, почти прошептал тихий и мирный Федулаев, — что не температура у Вас. А Вы — пьяны. Кто Ваш начальник?".
"Да! — нашёлся Андрюха, уходя от последнего вопроса. — Если бы я не выпил, то температура у меня была бы сейчас сорок".

Лишь появление в столовой Рудольфа, затмившего своим состоянием всё иное, спасло Чубарика. Однако Рудику было всё равно, так как, числясь в институте не только инженером, но и сельскохозяйственным механизатором, он торчал, опустошая парфюмерные и аптечные прилавки, в колхозе безвылазно до белых мух. И даже, в отличие от прочих, спавших прямо на полу, имел собственную койку, под которой и бегал ночами, веселя всех, в объятиях приступов настоящей уже белой горячки, спасаясь от ЦРУ и сицилийской мафии, о которой успел где-то начитаться. И, как выяснилось позже, не только о ней.

5. Собираясь уехать в Город ещё с вечера вместе с десантом, Рудольф наугощался на халяву и заснул где-то в кустах, выбравшись оттуда лишь наутро — к рейсовому автобусу. Все полтора часа езды в автобусе до Города Рудольф занудно приставал, косясь на допиваемую бутылку, к Кочкарёву: "Оставь, оставь". Чем и разбудил Андрюху, который по приезду в Город сразу возгорелся своим давним желанием переплыть Волгу. Принять в чём участие он и призвал друзей. Доплыть, однако, ему, так не любившему «порядок», удалось лишь до ближайшего острова, где не было, наконец, парторгов, командирствующих кухарок, а была лишь вожделенная свобода счастливого Робинзона. На острове Андрюха сразу отыскал свежепротухшего дохлого галчонка и, пока Лётчик со спортсменкой-комсомолкой уединялись в камышах, отправился на поиски раков, зная, что те падки на тухлятинку. Однако, то ли галка была ещё слишком свежа в смысле протухлости, то ли на островах раки не водились , но он ничего так и не нашёл, после чего все отправились вплавь обратно, надеясь попытать счастье на берегу, где остались стеречь одежду, а также пиратскую добычу сдружившиеся на последних граммах Рудик с Кочкарёвым, а также Наталия. Водные процедуры полностью привели пловцов в чувство, и требовалось продолжение, а к нему и раки. Что ж, от этих раков, пусть они и трефная пища, но под пиво и Иоська бы не отказался. Уж на берегу под корягами они должны были быть. Однако тут выяснилось, что за время, пока они брели вдоль реки к Липовой горе, куда-то пропал галчонок, которого на время одевания Чубарик сунул в карман Славке.

Это обстоятельство крайне раскипятило Рудика, который в гневе без устали налетал на Кочкарёва с одним разъярённым вопросом: "Где галка?" Не успокоился Рудик и в городском автобусе, где устроил форменный скандал прямо в салоне, крича: "Нет, пускай скажет, куда он её дел? Да он её съел!" и обвинял Славку во всех мыслимых грехах — в том числе в "мировом заговоре". В результате чего был натурально поколочен Лётчиком прямо на остановке у Дома Офицеров и отправлен восвояси. Друзья же зарулили в "Дубки". Там, утолив жажду, добыли две трёхлитровые банки. Наполнив которые, со своей поклажей и оказались в общаге, завершив свой путь к храму или "восхождение на храм". Они не знали, что в переводе это означает "алия". Не знал Славка Кочкарёв — сын Дины Исааковны, обозревая с птичьих высот разрушенное село и вырубленные на корню чужими мотыгами поля: сладкое золото получим с Кубы в обмен на родную нефть. Не знал Андрюха, совершивший своё восхождение к свободе. Но редкостная добыча — спасённый от разрушения крест, возвышался, громоздясь, как символ этого восхождения, завёрнутый в драную штору в углу Антиповской комнаты. Туда, в общагу, после памятного «прощания с комсомолом» в кемпинге, собрались во главе с другом Антипова Рязанцевым в тот день и они — приехавшие из «кемпинга» экскурсанты, что сопровождали Грушевского в его безоглядном любовном турне, где Иоське ничего не обломилось. В отличие от кое-кого из «колхозников» там, на свёкле. Теперь и те, и другие сгрудились в комнате Вовчика. И пиво пенилось в трёхлитровых банках. Шипя и искрясь, как шампанское, пиво это приветствовало сотворение новой человеческой жизни, о чём не знала ещё ни Натулька, ни Андрюха. Но так устроен мир: если что-то где-либо исчезает, то где-то прибывает. И если Иоська позже неразумными своими действиями на прошедшей комсомольской гулянке в ночи под полной луной перечеркнул и уничтожил собственную будущую жизнь и судьбу , хотя тоже про это пока не знал, то это должно было быть заранее компенсировано новой жизнью, что и была непорочно зачата в такой же, только ещё чёрной, безлунной летней ночи.

Потому что Андрюха Чубаров и порок были вещи несовместные: таким он и ушёл ото всех, оставшись в душе их и в памяти могучим и бесспорным, как полуденное солнце.   

 Так же, как бесконечно была далека от любовного греха Натулька.

Такие уж люди обитали на синем побережье в забытый год. И такие были у них приключения, в разгар которых: между спасением Андрюхой от вечного забвения останков бедного Елькова , и спасеньем им же от окончательного обрушения и поругания креста, и явилась в гости к двум друзьям в Катькину обитель сбежавшая на выходные из колхоза Натулька — не только с подругой, но и с ещё одним «пассажиром» внутри себя, чей миг зачатья лишь она, наверное, и помнила точно.
 
Некоторое время спустя,одни - на излёте тех колхозных приключений, другие - явившиеся в общагу с весёлой гулянки: все они и встретились в Антиповской комнате, куда «в поисках утраченного» явился с собственных злоключений и он,  уже готовый к грядущим боям.
В тот жаркий полдень своего возвращения из «Кемпинга» в город с изумлением глядел Иоська на чудное крестообразное нечто, что топорщилось, замотанное в штору там, в углу, за койками. Надо же — сняли таки!

— Зачем он тебе нужен, и охота была тяжесть тащить! — скептически обратился к Андрюхе очнувшийся Витька-Француз.
— Да ты что, это ж — ценность! — возмутился Чубаров.
Который, забыв напрочь про Натульку, - её он оставил на попечение также явившегося туда из «Кемпинга» вместе с другими Рязанцева, - уже снова устремился куда-то вослед за Ришатом и Мишкой – «Мишкари», которым тоже не сиделось на месте. — Я его на даче закопаю до поры.
— И неужели Кочкарёв с вами лазил? — не поверил Витёк. — Он ведь между двух луж не пройдёт.
— Прыгал по жёрдочкам, как воробей! — заступился за Славку Лётчик. — И кричал: «Мало взяли, мало взяли!»
Вина в смысле! Зато теперь в комнате выпивки — хватало.
Когда Иоська, терзаемый «обломом» в кемпинге и, не обнаружив в Катькиной квартире ни хозяйки, ни Александра, явился в комнату Вовчика, где обнаружил сразу всех: и «колхозников», и «комсомольцев», только без Грушевского, и утерянную им в ночи Тому, то Чубарик как раз и устремлялся в новый полёт во сне и наяву. Натулька в знак протеста уселась прямо поверх расплющенного пластом вдоль Антиповской койки Рязанцева, который пытался из-под неё отловить длинной рукой ускользавшую Тамару.
— Спокойно, чадо моё! — прихлопывала его ладонью Натали. — Лежать!
— Куда это они? — с порога спросил новый гость.
— К Мишке в комнату. Гадать на картах на любовь, — пробормотал Рязанцев. Мы уже там были. Видишь результат?
— Юноша ещё в поиске! — саркастически произнесла Натулька про Чубарова, счастливо не наблюдавшего часов ни зачатий, ни погибели — ведь смерти для таких ребят во все времена не было.

И вот, спустя два десятка лет паренёк, само появление которого на свет стало невольным продуктом того восторга, подъёма и страсти, что подвигли вскоре всю компанию на идею их восхождения к утренним звёздам, сам излил на радость родному Городу на Горе в апрельский номер регионального издания Дашиной газеты, возможно себе на погибель, свои "Денискины рассказы". Мудро поняв всё то, что они, и в частности Андрюха, только угадывали, не зная ещё истиного прозрения, в тёмные шикарные годы счастья и сытости.


Глава  2.

  Без богов и героев

1. В процессе обоюдного полемического уточнения обстановки путь от вокзалов до кафе промелькнул, словно миг между прошлым и будущим. Именно он называется жизнь. Вот каково было оно: утопавшее в тополиной метели летнее утро этой их несостоявшейся жизни. Тогда они и подумать не могли, что лето закончилось, и уже зима, а жизнь впереди если и будет, то не у них. А кое-кто — знал.

Тем временем принесли заказ: блинчики со сметаной, чай в огромном фарфоровом чайнике, а также стопятидесятиграммовый графинчик коньяку, ко всему этому — чашки и рюмки. На закуску — ещё и финики в низкой вазе.

— Коньяк не заказывали, — сказал Смирнову его бородатый спутник.

— Без него рассказ о семейной драме зимнего Льва не будет так сочен и ярок. — Снова угадал мысли собеседника тот. — «Лев зимой» — Нет повести печальнее на свете: у них, в пустынях и зим-то нет. Так, раз в пятилетку выпадет снег, занесённый северным циклоном, засыплет пальмы — на одну ночь. Но у правителя «провинции у моря» была в жизни не только нынешняя «зима», она же — долгая, снежная от тополиного пуха, озарённая алой зарницей Вальпургиева ночь, но и предшествующее ей, как нескончаемая осень жизни, страшное предзимье одинокого старика. Уже в те годы — старика. Старость его и боль были нескончаемы все эти долгие годы.… Даже тогда, четверть века назад.

…Вот снова надо всей землёй, над зелёным холмом, над разлившейся синим водохранилищем-морем бескрайней Волгой вставал угрюмый рассвет. Из окон трёх элитных, розового кирпича, жилых башен-девятиэтажек с лоджиями, с магазинами, парикмахерскими и спецателье для особых людей на первых этажах, с «Чайками»-членовозами у подъездов тогда, двадцать лет назад, были хорошо видны проплывающие по огромной реке баржи, теплоходы, буксиры, которые сплавляли лес, и прогулочные катера. Видны были раскинувшиеся до горизонта чёрные леса за островами на том, едва угадываемом взглядом, берегу. С рёвом проносились по водной глади в обе стороны «Кометы». Буксиры и баржи устремлялись к грузовому порту. Он взметал к небу стрелы своих погрузочных кранов совсем недалеко отсюда: слева, если смотреть из окон на реку — там, где заканчивалась обрамлённая липами и усаженная клумбами набережная аллея, называемая в городе «приморским бульваром». А начинался «Бульвар» этот у расположенного наискосок от элитных девятиэтажек: вниз и вправо к реке, бесконечно популярного тут «народного» пивбара «Бочонок», едва ли не главной окрестной достопримечательности. Показываемой в первую очередь всем гостям города, которая была местом единения богемы и плебса, студентов и преподавателей, военных и разных штатских, с драками в очередях у входа, фирменным мясом в горшочках внутри и солёными сухариками-«хворостом» к порции из шести кружек янтарного пива «ячменный колос», а для спецгостей — «Жигулёвского» из «другой» бочки. От «Бочонка» набережная устремлялась по зелёному откосу прямо под окнами «элиток» чуть ниже основной улицы, где эти «элитки» стояли, и немного под углом к ней, далее вдоль реки : сначала — к монументу под названием «Древо жизни», выполненному в форме раздвоенного ростка неизвестного растения из титанового сплава, в гранитное основание которого было замуровано «письмо революционным потомкам». А уже потом, за монументом, «приморский бульвар» обрывался ступенями к портовым кранам. Не хватало только эскалатора. «Там, где лестница ведёт ступенями нас прямо к порту, в тихом парке обсуждаются браки и аборты»… Конечно, лестнице было далеко до Потёмкинской, о которой пел в известном пивном подвале со сводчатыми потолками на Дерибасовской исполнявший роль Сашки-музыканта скрипач, да и фирменной мелодией «Бочонка» была «Хоп! Хэй-гоп!»: «Где нам найти королеву, чтобы стало ещё веселей? Где же та красавица, та, что нам понравится, та, что с нами справится?»… Но на Гольцамана, к примеру, этот гранитный спуск навевал ностальгические воспоминания. «А что — чудесный городок!» — говорил он в минуты прогулок у «ростка» и был готов простить местным жителям всё, а именно то, что их город — это не родная его «жемчужина у моря».

2. Что касается Смирнова, то ему здешние пейзажи и вовсе должны были казаться родными — ведь он родился у такой же великой реки, чудной при тихой погоде: на Днепре , и с детства видел перед глазами такие же баржи и буксиры, что сплавляли по бескрайней водной глади лес от белорусского Гомеля к нижним днепровским порогам и к Азову. Почти что его земляком, родом из соседнего города на «Днипро-реке», что «широк, могуч» родился и тот «революционный предок», чьим именем была названа основная улица сверху от набережной, где стояли номенклатурные дома. «Видный деятель партии» любил, наверное, будучи пылким юношей, стоять на высоком берегу Днепра, по которому тянули баржи с брёвнами, если не бурлаки, то пароходы его отца — тот был крупным буржуем-лесоторговцем, к тому же очень религиозным. Когда сынок успел проникнуться революционными идеями, было непонятно: до пятнадцати лет он по-русски вообще не говорил, обучаясь в еврейской религиозной школе иешибе. Родители пророчили ему исключительно будущее раввина, а он, уже сорокапятилетний, грузный, страдающий одышкой, стал первым главой питерских чекистов. Об этом гласила мемориальная доска на углу, неоднократно разбиваемая местными «скинхедами», о чём незамедлительно сообщалось в Москву — вот, мол, какой беспредел творится в вотчине Фомича. Но даже если бы «скинхеды» были настоящие, а не бедные студенты, нанятые пиар-командой гениальных технологов, то и тогда трудились они зря. Ведь и принял-то свою страшную смерть первый вождь питерских чекистов от такого же, каким был он в юности, мечтателя. Его застрелил пылкий либеральный еврейский отрок по фамилии Канегиссер, тонкий, как тростинка и смелый, как тигр. После чего и начался «красный террор». Однако для хозяина области Льва Ерманова, который сам своих родителей никогда не вспоминал и сыновей от дедушкис бабушкой, может, «казаков», а может и нет, отлучил, главной вещью, осквернявшей данный городской уголок, была не мемориальная доска. Всё тут было хорошо — дороги, шикарный спуск к порту, автомобильные эстакады-развязки и само Древо Жизни. Хотя заслуга во всём этом была, по правде говоря, не его, а скорее Ивана Шуркова, зама по промышленности и Валеркиного отца и большого трудяги — за всё это он имел в кругу своих соратников по Обкому насмешливое прозвище «крестьянин».

Сам же аристократ Лев подарил славной улице один только позор и стыдобу своих седин, и не появлялся тут никогда, потому что только здесь его фамилию поминал всякий исключительно как анекдот. И наказать за то зубоскальство всех разом было немыслимо, так как шутников было «богато» — не победишь. Винить оставалось лишь только себя одного — он «это» родил, запустил и проворонил. Частенько поутру, когда набережная аллея ещё была пуста, а ползущие по реке буксиры оглашали окрестность прерывистыми гудками, когда было пасмурно, а потому безлюдно, но сухо и пыльно. И только вопящие чайки чертили собою угрюмый рассвет там, где плыли «тучи в голубом», жители трёх элитных многоэтажек могли наблюдать из окон своих отличных, с элитным ремонтом, квартир следующую картину. Мусорный ветер гнал вдоль основной улицы со стороны порта и рынка хлам и бумажную тару, а посреди улицы прямо на проезжей части стоял, не боясь машин и задрав голову к верхним этажам, колоритный тип. Он был лишь частично брит, основательно помят, одет в яркую, с пальмами рубаху-безрукавку навыпуск и с открытым грязным пупком, частично без пуговиц, также на нём были видавшие виды нечистые и потёртые между ног «варёные» по моде тех лет джинсы и сандалии на босых ногах. Иногда место джинсов занимали брюки, также не совсем застёгнутые — одна из пуговиц, обычно синяя, непременно торчала наружу. Под сандалиями у него носков не было никогда, но пятки были чисты. То есть ноги он мыл, что говорило о его определённом аристократизме. Но локти его жилистых рук были всегда черны и разбиты, как будто он, как разведчик, долго полз сюда по-пластунски. Вперив ясный взор в серую высь — туда, где были антенны с сидящими на них воронами и придерживая от ветра правой рукой видавшую виды шляпу на голове, явно лысой, чтобы не слетела, он орал так, что дрожали стёкла и пугались галки, всегда одно и то же:

— Леопольд, выходи! Выходи, подлый трус!

При повторном вопле вороны срывались с антенн, и жильцы подходили к окнам. А жил в тех домах народ непростой — впрочем, обкомовских среди них не было, а так: ректоры, главврачи больниц, Облсовпроф. Исполкомовские — из Облсовета — бездельники, конечно. Трудяги-обкомовцы жили отдельно. Но всё же обставлено житие и этих, не самых высоких, небожителей было по первому разряду. Дома располагались к основной улице углом и находились далеко от дороги, отделённые от неё целым парком из клумб, сквера и прочей зелени. Ничьи балконы не нависали, как в каком-нибудь Южном жилмассиве, ни над какой проезжей частью и троллейбусными проводами, и окна выходили не туда, а на кленовые и черёмуховые кроны и речной простор. Лёгкий бриз гулял по гостиным. Тут никто не знал «смежных» комнат, крошечных кухонь и низких, рукой достать, потолков. В кухнях всё, от кафеля до конфорок на плитах, было ГДР-овское, сантехника — финская. Ремонт — по заказу. Не ванны — бассейны! Кухни сами — огромны. Не туалеты — комнаты отдыха. Жилые помещения отделены друг от друга разветвлёнными длинными коридорами: заблудишься! В каждой комнате — балкон, окна любой квартиры выходят сразу в три стороны света. Магазины и ателье, соединявшие дома на уровне первых трёх этажей, образовывали собою замкнутый внутренний двор, и входы в эти магазины были со двора, так что до «их» спецснабжения не очень-то доберёшься. Впрочем, посторонний на тех витринах ничего особенного и не увидел бы. Всё было продумано до мелочей: для себя они строить умели. именно в одном из этих домов, крайнем, хозяин области Лев Ерманов, отделив дурную ветвь навек от себя, справил отдельную однокомнатную квартиру своему непутёвому младшему сыну.
После того, как брошенный небу смелый призыв, а может — вызов на бой, повторялся троекратно, так сразу же на пустынной улице появлялся ещё один персонаж. Одетый в серое, порой — в костюме, а иногда — в плаще и кепке, как правило, один и тот же, он материализовывался словно из воздуха , а на самом деле — или из кустов, или — из-под арки въезда во двор, привычно брал путешественника за шиворот и говорил надоевшее:
— Так, чтоб через пять секунд тебя здесь близко не было!
Вслед за чем звонким «пенделем» ботинка под зад отправлял свою жертву на противоположный тротуар. Причём искусство тычка заключалось в том, чтобы попасть носком начищенной казённой обуви не по ягодицам, а точно в щель между ними, да ещё винтообразно провернуть этот носок — так, чтобы пострадавшему ещё долго пришлось бы выковыривать оттуда собственные трусы. Если они на нём были.
— Этот приём отрабатывали на занятиях по спецподготовке, — пояснил Смирнов.
— Хороший приём, — согласился собеседник.

Странствующий вдоль набережной искатель успокоения жажды своей души, впрочем, вряд ли разделил бы его точку зрения.

— Чо! — отлетев на тротуар, возмущался действиями своего мучителя он. — Я к Лёпе пришёл: мне Лёпа червонЕц должен.

3. При этом он сразу начинал производить со своим нижним бельём заданные действия прямо сквозь брюки, то есть приём удался. Уходить ему было никак нельзя: хотя «Бочонок» в столь ранний час был закрыт даже для Леопольда, — впрочем, папа категорически запретил пускать его туда, — зато прямо рядом, на углу, имелся чудный «гастроном», известный всем окрестным утолителям жажды. Располагался он на первом этаже капитальной «сталинской» пятиэтажки — эти, жёлтых и розовых тонов, дома, сверкавшие по утрам на солнце окнами и вкраплениями в оштукатуренные стены крупиц слюды , как россыпь золотого песка под зелёной горой, начинались отсюда и тянулись на несколько кварталов к центральной площади с таким же «Жёлтым домом» и за неё. Жил в этих домах служивый люд попроще, чем в розовых башнях у набережной, но тоже солидный. И магазины там были, хотя и попроще, но тоже ничего: именно в них продавались куры, яйца и ветчина, а не только вечнозелёные помидоры в огромных банках, консервы рыбные и крупа ячневая. Но магазин «Рассвет» в доме с мемориальной доской в честь революционного предка и питерского первого чекиста был вообще особый.
Это было одним из немногих мест, где подальше от центра, прямо с утра можно было приобрести не какие-то «Каберне» или «крепкое розовое» из химического красителя, а благородный портвейн «Три семёрки» по рубль сорок две, производство — город Беслан, даже в розлив!

— Ну скройся, хотя бы, с глаз, — устало говорил пришельцу «серый человек» из подворотни, не рискуя перейти улицу: набережная была уже не его территория.
Вот какой был порядок! Недаром дом, что возвышался над магазином «Рассвет» венчали вытянувшиеся вдоль края зелёной крыши стройной шеренгой там, где теперь красуется витиеватая надпись: «Coca cola», гордые буквы: «Слава КПСС!». Что осталось от этого величия? Только лоснящаяся сладкой сытостью физиономия депутата Дедурова — он, уже откушав, как раз выходил со свитой, покидая отдельный кабинет, в общий зал, с недоумением наблюдая там всё ту же пару быдловатых люмпенов. Один заросший щетиной, другой — бритый, — те уже трескали коньячок: не иначе, как спёрли где-то и продали цветмет.

— Вот, пожалуйста, — прокомментировал Смирнов, — когда-то он тоже дежурил под аркой, наверное. И какой взлёт! такие никогда не пропадут. Хотя куражу уж нет — осталась лишь миска полная. Отставной козы барабанщики.
— «Отставные», — поправил бородатый.
— Почему?
— Эта присказка звучит именно так. Не коза отставная, а барабанщик отставной. У древних славян был такой обычай — когда старый солдат возвращался с долгой службы в войске, то его приставляли к козе — он должен был ходить за ней и барабанить.
— Интересные же обычаи были у древних славян! — искренне удивился Смирнов.
— Тише, тише, — укротил его пылкое изумление собеседник, видя, что кто-то из свиты депутата уже стал коситься на них: что это, мол, ещё за странные реплики, не антипатриотический ли заговор.

4. Но Смирнов искренне рассмеялся. У себя в Питере, где в компании прибывшей из Москвы Даши Асановой и столичного радиообозревателя Лёнчика он встречался с матерью безрассудного юного корреспондента из далёкого волжского города, Дениса Чубарова, Смирнов впервые услышал смешной стишок, сочинённый в том городе самодеятельным рифмоплётом и Денискиным дружком про расцветшие в выборную пору там эскорт-услуги. Это был совсем не интим. На съёмных квартирах и в саунах плелись интриги, моделировались семейные конфликты и разводы нужных людей: их «разводили» и «на деньги», и с семьями, а потом — организовывали другие, нужные, союзы. Там же готовились все провокации, прослушки и прочее. Руководили всем этим проверенные люди, ещё вчера ото всюду уволенные в запас, а теперь пригодившиеся. Гостья из Города на горе надеялась развеселить этими историями Дашу, большую специалистку в таких делах, и задуманное удалось: та от души смеялась над весёлыми издевательскими виршами неведомого сочинителя «про это»:

«Подались в сутенёры и банщики, кто был нужен всем, стал ничей. Отставные козЫ барабанщики, предводители стукачей!»...

— Как и другие, подобные ему, господин-товарищ депутат тоже вышел оттуда, — пояснил Смирнов: — «Государственная Служба Охраны должностных лиц».
— Это «Лёпа», что ли должностное лицо? — спросил бородатый, с удовольствием откусывая свёрнутый в трубочку блин: он, не евший полдня и всю тревожную ночь, не стал дожидаться тоста, но спешил только удалить проснувшийся голод.
— …И членов их семей — завершил произнесёние названия секретной спецслужбы Смирнов. — Известно, ведь: у нас половина страны сидела, другая — охраняла. Не были исключением и небожители, у которых даже мебель в шикарных квартирах была казённая, с бирками. Охраняли также и их.
— Интересно, о чём они себе думали? — расслабившись спросил бородатый. — Были ли уверены, что дело их вечно?
— Когда-то и я это не знал, пока не встретился с ними близко. А узнав, был просто смят и раздавлен. Тогда, в абсолютно стабильной стране, при всей своей незыблемой силе и мощи, все они, — не обслуга, конечно, которая была в пьяном и сытом неведении, а руководители, — были совершенно уверены, что власть их держится чудом. И стоит чуть отпустить вожжи — как всё рухнет. Точно. Потому что они имели всю информацию о настроениях в обществе от нас. Потому они и ненавидят Горбачёва, «зама по селу», больше, чем Ельцина. А вместе с ним и притащившего его Андропов: вожжи отпустили эти двое.
— А что же ваши?
— А наши готовились. Когда уходит барин, то в кресло его у камина в его халате и с бутылью бренди садится стражник — обычное дело. Ведь только на «людях в сером» всё и держалось. Но была и вторая сила — те, что стояли, как там у Райкина, «у заднего кирильца»: кормили, одевали, снабжали. Завсклад, товаровед… Короче, Часть Материального Обеспечения — без них никуда. Служба эскорт-услуг! Да что говорить: ты знаешь, кем был Лужков в прошлой жизни? Главой треста «Мосплодовощ». Как и всё его окружение. При этом, после того, как всё рухнуло, и те, и другие послушно ждали, когда умрёт больной Ельцин. Да ещё и боялись друг друга, как огня. «Охранка» создала и «олигархов» и политиков, в «красном поясе» служила и власти, и коммунистам, выполняя услуги и заказы тех и других. И со времён Коржакова была очень сильна. Ещё в пору путчей Барсукову, заму «Коржа», подчинялись бойцы с обеих сторон. Потом они внушили власти, что устранение адмирала Рохловича, опасного заговорщика — их рук дело методом моделирования семейного конфликта. Такие способы применялись и в предвыборной кампании против Фомича: прослушка, провокации, контроль за шифровкой и дешифровкой спецсвязи, психологический прессинг, лекарства, свои врачи, психологи, наркологи, юристы, подчинённые «адвокатским конторам» прокурора Финюхина. Использование женщин. Кодирование, когда по условному телефонному звонку люди, ответственные за финансы, после провала путчей из окон прыгали: причём именно из того самого дома в Денежном переулке, где обитает Лев Борисович Ерманов. Товарищ Кручина, помнишь?

— Путч Льва удался — потому-то он жив? А умереть должен другой, в зоопарке?
— Да. И всё это — жалкое когда-то Девятое управление КГБ, отставники «горячего резерва» Государственной Службы Охраны, вот какого влияния они достигли. И закончили покушением на Юрку, хотя начинали всего лишь с какого-то Лёпы. Ну, кончай уже жрать!

5. Смирнов разлил коньяк по рюмкам.

Но собеседник его не склонен был довольствоваться таким сравнением. Ведь «Лёпиного» приятеля жопа не пострадала никак, а друг его детства — пострадал!

— И что, — ты, будучи стажёром, тоже начинал с таких вот «спецзаданий»? — допустил он, спросив с долей издёвки, дерзкую грубость. Но Смирнов в ответ на его острую шутку лишь рассмеялся.

— Разведка была замарана меньше других спецслужб. Тогда, будучи стажёром, я выполнял локальное задание: разбирался в интригах пришедших из «охранки» «контрашников» против стареющих андроповцев, на чьей стороне был сам. Ведь жертвой, попавшей между жерновов этой междоусобной свары в областном управлении ГБ, стал ты. А первое спецзадание я имел уже, как нелегал, потом, в родном Днепропетровске. Туда я попросил перевести себя из Города на горе, где «контрашка» получила по башке — но благодаря тебе, а не мне: я ничего тогда не смог, а ты — смог. Это благодаря тебе, там победила «охранку» мирная Часть Материального обеспечения, а не эти, дождавшиеся своего триумфа только вот сейчас. «Матобеспеченцы» правили и у нас, на родине Брежнева, всеохватно: никакое ОБХСС не смело тронуть колыбель вождя, как и его вторую вотчину — Молдавию. Подпольные «цеховики», контрабандисты, обиральщики проституток и наркобаронов, карманников и «фарцов», цыган, спекулянтов и барыг, назначались сверху прямо на планёрках. Рэкет был организован чётко, на зависть любой «хлопковой мафии» в южных республиках и с единственной целью: собирая сливки с «общаков», неусыпно пополнять областную казну — особенно теневую.
Смирнов усмехнулся и замолчал. Днипро! Никто из местных не называл город Днепропетровском. Не потому, что гарные украинские хлопцы не любили «поработителя своего» — царя Петра: выдумки. И назван был город Екатеринослав так в честь большевика Петровского, и не таким уж он был украинским, как не был украинцем Смирнов.

 Он родился в районе с названием Амур, глухом, бандитском, забитым хибарами-«бидонвилями», почти такими же, как в Южной Африке: со стенами из жестянок, отодранных где-то досок, с протекающими крышами и крошечными садочками, в которых чуть не с войны у многих под вишнями были закопаны обрезы ружей, а кое у кого и, по слухам, пулемёты. Амур тянулся вдоль железной дороги, идущей из Харькова на Одессу, хорошо видимый из вагонов, в которые порою швыряли камнями местные тинейджеры: детские банды озоровали тут люто, делая набеги и наводя ужас на окрестные районы. А взрослое население часто и не работало нигде, а сидело по тюрьмам, курило «план» и ЛСД и промышляло контрабандой: многонациональное, лихое. Цыгане, армяне, албанцы, кацапы, плевали они на того Петра. Просто «Днипро» звучало красиво. А они любили, чтобы было красиво — там, у себя, на Днепровских кручах. «Прибыла в Одессу банда из Амура. В банде были урки, шулера. Занималась банда тёмными делами, и за ней следила губчэка.» — кто не знал этот шедевр тогдашнего шансона, что звучал по всем кабакам! «Смотрящим по Амуру» был некий мужичок, который не работал на законном основании, так как считался инвалидом — вроде бы даже слепым. Что не мешало ему иметь джип, на котором он с личным шофёром рассекал окрестности между саунами и ресторанами. К тому же дом его, двухэтажный кирпичный теремок за высоким забором, был в их лишённых удобств трущёбах единственным, к которому индивидуально протянули телефонный кабель. Это случилось в год, когда в скопище здешних лачуг-бидонвиллей появился исчезнувший было когда-то уроженец этих мест: в детские свои годы — умный и тихий мальчик, потом, по слухам, то ли спортсмен, то ли разжалованный мент, а теперь — безжалостный и дерзкий бандит Бесарабец. Здесь у него совсем не осталось родни, не было ни кола, ни двора, жил он по «хазам», скрываясь, как зверь, стрелял метко, бил насмерть — ладонью под рёбра, как сапёрной лопаткой, ломая грудную клетку, вспарывая нутро всякому отморозку, что вставал на пути. Его боялись ледяным страхом, он менял свои логова и лёжбища, что не помешало ему сколотить бригаду верных бойцов из друзей детства. Серый, Васёк, Гоша Боринштейн — кто не знал их, входивших, как хозяева, в бухгалтерии хитрых контор, к завскладам и товароведам, к директору порта, всюду, и больше никто — никто в Днепропетровске не смел сунуться туда. Потому что они стреляли первыми. И это была их земля: сначала тут, а потом — и в Дзержинске, и в Кривом Роге. Сорвавшаяся с наступлением «гласности» с цепи пресса только и писала о них, пусть пока — только в «Крокодиле», но всё равно. «Амурские войны»: первый многосерийный криминальный триллер, которым зачитывалась страна. В короткий срок в Днепропетровске «амурскими» братками были истреблены все другие рэкетиры. Присмирел, до поры, конечно, даже бизнес-активист Днепровского райкома комсомола кучерявый крепыш-«козак» «Коломиец» со своей амбициозной подругой с косой и с их кураторами, что из «органов». Росли шеренги помпезных надгробий на местном кладбище. А вскоре сгинул в небытие и слепой, а может, хромой, «пахан». Так в бывшей вотчине Брежнева, прежде неприкосновенной, а потому распоясавшейся, был осуществлён план, рождённый с приходом Андропова к власти совсем для других мест: Средней Азии и Кавказа. Сначала была организована хлопковая мафия — «цеховики», чтобы добывать деньги, потому что других источников в стране уже не было, потом — внедрён рэкет, чтобы доить этих товарищей. И, наконец, бандиты должны были перебить друг друга. Проще некуда. Это в более позднюю пору появились «казанские», «уралмашевские» и «солнцевские». В начале были «амурские». Только после такой серьёзной стажировки молодой оперативник Ярослав Смирнов получил своё первое направление за границу, ставшее последним: со спецзаданием в Западную группу войск, что дислоцировалась в ГДР.

— Но как же так! — никак не хотел отступать в своих нападках на него «гебешника» его бородатый друг. — Вот, говорят, эта «Служба охраны» имеет сейчас большое влияние ладно бы в бывшей вотчине Фомича, а то — и в Президентской администрации. Я говорю не только о «девятке»: Федеральной службе охраны, а вообще об «охранке». От вневедомственной охраны до очень даже ведомственной: спецслужбистской. Под ними и связь, сам говоришь, и криптография, и налоговая служба, и таможенная, и наркоконтроль, всё это — одни и те же люди, они взаимно переименовываются, переходят из одной службы в другую, пьют, устраивают родственников, имеют собственность: нефтевышки и магазины. Служат и нашим, и вашим, «работают» на выборах, подслушивают, «стучат» — целый класс возник. Как сказал Президент, «надменная и неэффективная каста». Ну, пусть они даже нейтрализовали Рахловича, что сомнительно. Да и не так он был уж опасен. Но ладно. И доказали свою незаменимость Коржакову и больному Ельцину — да и то: где результат? В чём он — в том, что наверху оказался какой-то Витя Кандарагский?
— Это жаль, — сказал Смирнов.
— Жаль! — воскликнул его бородатый собеседник. — Но в стране-то у власти — ваши ! Так неужели благородные разведчики позволят помыкать собою смешной «охранке»?
Смирнов посмотрел на него, усмехаясь: он никак не хотел возвращать разговор в серьёзное русло, исполненный охватившего его благодушия. Напротив, шутливо выпрямившись, он раскрыл рот, по-гусарски молниеносно опрокинул в себя из рюмки коньяк, после чего доложил в ответ коротко, одним словом:
— Никогда!
И закусил фиником.
— Верю слову офицера, — примирительно улыбнувшись, смягчил тон его собеседник.
И затем тоже выпил.
Где-то за окном рассаживалась по джипам и «бумерам» сытая свита депутата Дедурова — утешителя, спонсора и кормильца Льва из Денежного переулка, несчастного из несчастных людей на этой земле. Он и зарю-то свою красную раздул только для того одного, чтобы заглушить боль и не броситься в бездну двора вслед за тем самым Кручиной, кассиром путчей, разбив вдребезги не только буйную головушку, но и свою неудавшуюся жизнь и судьбу.
         
6. О, этот дивный кафетерий «Чудесница» за станцией метро «Красные ворота», что находился строго у восточной дуги Садового кольца — наискосок через шоссе от сталинской островерхой высотки-небоскрёба! Точно там, где кольцо это пронзал стрелою бывший торговый восточный тракт, уходивший в сторону Казани и, наверное, действительно, имелись в старину какие-то ворота! Теперь это была улица Никольская, бывшая Кирова, она протянулась от площади Трёх вокзалов к центру Москвы. Именно с этих мест начинал знакомство с волшебной столицей диковатый люд из голодных приволжских областей, где наличие в магазинах в свободной продаже трёх видов деликатесов: синих кур производства местной птицефабрики, аналогичных яиц и ветчины по рубль двадцать аж двух сортов. Хорошей, известной, как «окорок воронежский», где было чуть-чуть даже и мяса, и похуже, из одного сала, именуемой, как «окорок тамбовский», а кое-где — и зелёного горошка в банках, означало, что областью той правит посланник небес, а не человек. И все вокруг кричали: «Хотим жить, как эти!», но сами устремлялись за едою, кофтами и штанами всё равно в Москву, куда же ещё. Ежедневно поутру сотни вагонов выплёскивали в дождливую и ясную московскую зарю, как комаров или же муравьёв, тучи скуластых бойких татар, круглолицей стеснительной мордвы, красивых чувашек, узкоглазых монголоидных мариек, простых русских волжских пареньков… И, конечно, тьмы и тьмы деловитых командированных, непрерывным потоком посылаемых с секретными «предписаниями» и за казённые деньги «по снабжению» из бесчисленных «почтовых ящиков», раскиданных в изобилии по областным и районным центрам в разные военно-режимные столичные «Антеи» и «Атласы». Новичкам казалось, что поезд привозил их сразу в Кремль. Уже потом оказывалось, что это всего лишь Казанский вокзал. Первым дивом, — ещё до появления в восьмидесятые годы в Москве «фанты» и «пепси», — из тех чудес, что встречали приезжих тут, было московское мороженое. Жирное до маслянистости, сладкое, как медовый нектар, оно было сытным настолько, что съел порцию — и можно уже не завтракать. Но куда денешься, весь день впереди, в метро пока доедешь до «Антея» — заблудишься, потому позавтракать с утра надо было поплотнее. Конечно, уже на улице Кирова было всё: магазин «Чай», где наудачу можно было прямо днём посражаться в очереди за «цейлонским» в мягких маленьких пачках с чёрной обёрткой. «Двадцать пачек, пожалуйста, а вас тут не стояло! И ничего не «понаехали здесь», я за углом вон там живу, у вас, в Ма-аскве!». Главное «акать» научиться. Далее — магазин «Сыры» уже недалеко от Кремля. «Российский» по три рубля килограмм! Всего на десять копеек дороже, чем в Волгограде, зато — есть, и — не рассыпается, как творог , а — хороший. Конечно, там, на Кирова, были и пельменные, и круглосуточная столовая «Зелёный огонёк» для таксистов, но туда ведь, ещё добраться надо. Потому сначала, дойдя до Садового кольца, — в «Чудесницу»! Обо всём этом вспоминал бородатый человек, провожая взглядом удадляющуюся жирную спину депутата Государственной Думы Дедурова, для которого та прекрасная улица прошлого, что шла из алой зари над волшебным вокзалом через Красные ворота и не заканчивалась вовсе, а продолжала в его депутатской жизни длиться, длиться и длиться, словно в рекламном ролике. Он и теперь откушивал в отдельном кабинете, а не там, где все. Так же, как и в те, советские, годы, ел, поди, не эти чУдные сосиски из мяса с настоящей гречкой, не виданной в те годы никем, ни в его родном Омске, ни вообще нигде, даже по блату. А тут она для всех была, пожалуйста, просто в столовке. Но не для него: зачем ему каша! Он не ел вместе со всеми этой чудесной сметаны, этого сладкого чёрного московского хлеба, а только, как и сегодня, свою дичь с черносливом в горшочках, икру, севрюжку и что там у них, в спецстоловых, давали ещё? Свиные хвосты — радость и сладость обкомовских работников. Тогда что он понимал в прелестях дорогой своей той дивной советской жизни? Ради которой ходил на расстрел и обратно. Ничто.

— «Очереди за дрожжами!» — вслух поделился воспоминаниями со своим приятелем человек с бородой. — Это был шедевр посильнее «Фауста» Гёте.

— Достопримечательность Города на горе, — подтвердил его спутник.
В годы, когда не было там вовсе ещё программ ни «Мясо», ни «Молоко», в городе этом правил именно посланник небес: гениальный Первый. В «ближнем кругу» его называли уважительно «Сам», и являлся он одним из тех руководителей, которые могли обеспечить свой край тремя деликатесами: курами, яйцами и «окороком тамбовским». А больше его подданным было и не надо. Но этого мало: в Городе строили эстакады, автомобильные развязки, мосты. Вычурные дома с арками. Процветала невиданная свобода слова: местная комсомольская «молодёжка» вовсю критиковала эти арки — мол, что ещё за римский стиль? Кто император? А он — был. Хозяин области, царь и бог. Были тут и плантаторы. Три передовых колхозных председателя-новатора, братья Стародубковы, возглавляя три комплекса: свиноводческий, куроводческий и племенной молочный, гнали в Москву свой чудный продукт для сосисок и «Российского сыра». Также не последним среди аристократов значился бессменный двадцать уже лет директор здешнего дрожжевого завода.

 — Теперь его история — анекдот, — усмехнулся Смирнов, который короткими репликами продолжал комментировать свои впечатления от совершённой им разведпоездки в Город.

Тучный, грузный, старорежимный, со значком депутата сначала облсовета, потом
— "Заксоба" на лацкане, участник всех партконференций былых лет, мирно дремавший там в кресле, успевший отрастить укрытое галстуком солидное брюшко, директор дрожжевого завода Федулов жил-поживал такой же, как его живот, тихой солидной жизнью и ни сном, ни духом не подозревал, что на вершине карьеры и покоя уйдёт в партизаны. Всё счастье поломал «стрючок». С возвращением родной народной власти, когда долгожданный красный спаситель страны отдал все аптеки в Городе своим людям, гороховый самогон в фанфуриках по бросовой цене нанёс столь страшный удар по традиционным дрожжам, что единственный завод по их производству, гордость области, вдруг замер, обмер и встал. Трубы его, годами сеявшие жёлтые пахучие осадки на весь Привокзальный район, угасли, как жерла страсти состарившихся любовников, дымы увяли, клиенты разбежались скупать в аптеках новую дрянь , а бессмертный товарищ Федулов, степенный дед, тесть, член всех Партбюро, плюнув на прожитые годы, влился вдруг самым ярым бойцом в ту самую «семёрку непримиримых», фантастическим образом объединившую в деле борьбы с новой деспотией самых неожиданных и экзотических персонажей. Мало того — из ворот именно его предприятия каждое утро, почти не таясь, выезжал в сторону зоопарка набитый мясными субпродуктами грузовик. Он нырял в туманное утро: туда, откуда разносилось ближе к рассвету над всем Южным жилмассивом глухое голодное рычание. Хотя, казалось бы, какое отношение имели те субпродукты к дрожжам! Никакого. Просто это было очередное заявление: «Я вас не боюсь». Страшная пощёчина победителям. И их божеству тоже. Потому что все знали — пусть бывший Первый живёт давно уж в Москве, и формально пока в их волжском крае как бы нет ещё родной Советской власти, но всё равно и ныне, и присно, и во веки веков правит и будет править областью он — Лев Борисович Ерманов, почётный пенсионер всероссийского значения, истинный партийный вождь. Он — и его, а вовсе не смешного Чебуракова, тайный Обком. Все нити власти отсюда тянулись к нему, начальство подчинялось исключительно ему, и только Фомич оказался первым, кто проявил самоволие. За что и поплатился. А ведь знал про статус Хозяина то, что знали тут все: в области может быть лишь один Лев, что и преподносилось тому во время отчётных визитов в столицу всегда гостями из города на зелёных буграх словесно в порядке грубой лести. Один! Остальные должны были падать перед царём ниц: артисты, деятели культуры, руководители — все, кто, бывая в Москве, посещали целыми делегациями его квартиру с кремлёвской «вертушкой» в кабинете на самом верху элитной жилой многоэтажки: это было «место для приёма ходоков». Даже местные барды: «певуны», как называли тех презрительно специально приставленные товарищи, и те хором пели для него лично в его домашней гостиной, сбившись в робкую кучку и сами себе дирижируя, свой гимн про «город золотой» так, словно текст этот был сочинён именно ими специально о нём — Хозяине: «…Там бродит жёлтый огнегривый Лев». Ничем, кроме желания и дальше польстить царю любимого края, не объяснялся в реальности и «наезд» на льва в клетке местного зоопарка: прочие аргументы додумали на ходу.

— Прямо зверинец, — усмехнулся бородатый. — Лев. Ягуар…
— С ними золотой орёл небесный. Чей так светел взор незабываемый, — добавил Смирнов.

7. Орлом был, без сомненья, Красный Прокурор, тоже давно, как москвич. А орлята, которые учатся летать, — та самая весёлая гоп-компания, подпольный Обком , состоящий из перебравшихся в разное время в Москву членов местного «волжского землячества», официальным председателем которого был Лев Борисович. Обком этот или их боевой штаб, безраздельно и тайно правивший лет десять областью из Москвы, собирался конспиративным образом, опасаясь прослушки, даже не в квартире, а вне её , месте особо засекреченном: у окна лестничной площадки восьмого этажа элитного дома в Денежном переулке, в подъезде, где жил «Сам» их областной небожитель из Поднебесья. Откуда, с безоблачной выси роскошного подъезда был виден внизу кусочек асфальта перед дверью охраняемого холла, безлюдный, без машин. И серое московское небо наверху. А внутри, между мусоропроводом и гулким лестничным маршем стояла как будто тайная невидимая лебёдка, с помощью которой он, Лев Борисович Ерманов, Первый секретарь, сумел осуществить во вверенной ему навсегда одной, отдельно стоящей, приволжской области при помощи верных приводных ремней подъём красного солнца вручную. Недаром звал когда-то будущий Главный Идеолог этого подъёма Жора Верховенцев в кладбищенской тиши: «Приди, приди!». Накликал-таки своих. Они пришли как будто из под земли. Реализовал гениальный проект яркой «разноцветной революции» такой же непризнанный гений Олег Залманов. Все были довольны! И только сам Лев Борисович, «Лев зимой», не заполучил свой кусочек счастья. Его поздравляли боевые соратники. Но — никто из родных. Потому что он был на свете один. И жил в мире, для него пустом, как тот засыпанный по осени, словно каплями крови, ягодами алой рябины клочок асфальта возле подъезда под высоким окном на восьмом этаже элитного дома. У него были когда-то двое детей и жена. Но жена умерла. А сыновья… Один спился и сгинул безвестно, как последний бродяга. А другой жил с семьёй далеко — в Израиле. И оба для него больше не существовали, как и остальная родня. Теперь его окружала лишь грубая лесть придворных «писюков» и «певунов», на самом деле просто рвущихся на ПМЖ в Москву, под крылышко. И идея о том, что «огнегривый Лев» должен быть в Городе один, а второй, ни в чём не повинный, — сгинуть, была частью этой лести. Им было не жалко загубленной жизни рыжего зверя. Хотя сам Лев Борисович был давно уж сед. Никто и не знал, что когда-то, на заре карьеры, он был, действительно, огненно рыж и кудряв. И, хотя сам он постоянно заявлял о себе, что родом он из казаков донской станицы, упорно ходили слухи об его еврейском происхождении. Или жена его была еврейкой — впрочем, такое говорили и о Брежневе, и об Андропове. В ожидании чая и закуски Смирнов закурил сигарету, откинувшись на стуле.

— Во всяком случае, когда я уезжал из своего родного городка на Украине учиться в Россию, то знал, куда ехать. Мы собирались, изучали карту. Ведь в редких глубинках допускалось подобное. Имелся целый «банк данных» городов, где были послабления по части антисемитизма, вузы с нормальными ректорами. Где и товарищи вроде папы Шиманского, могли сделать карьеру до уровня аж замдиректора, хотя бы по части строительства или «снабжения», — рассказал, заполняя паузу, его бородатый спутник.
Хотя для партийных такое было позором, это — скрывали, как дурную болезнь. Но для Льва Борисовича его главным стыдом и болью был не он сам, но — сыновья. Оба — Борис и Леопольд. Старший, Борис, примерный, казалось бы, кандидат наук, химик, вдруг, действительно, взял, да и открыто женился на еврейке. И, хотя был вычеркнут из семьи, путь для его отца, кандидата в члены ЦК партии выше, в Москву, оказался закрыт. А младший сын, почти тридцатилетний оболтус, не женился вообще.

Обо всём этом бородатый человек, считавший когда-то Город на зелёной горе своим, последней гаванью, где он бросит якорь, знал и сам. Но ему было занятно слушать короткие высказывания о том же и от своего товарища, с которым его свёл когда-то тот город, где они, столь разные, почти противоположности, встретились, случайно придя каждый со своей стороны, и с тех пор виделись только мельком, раз-другой в несколько лет. Но зато именно в такие моменты могли, забыв о конспирации, быть самими собой — без скидки на статус, на тайны, без страха, потому что всё уже друг о друге знали, но вспоминали опять и опять, чтобы снова предстать перед самими собой настоящими — такими, какими были в юности.

А распирало его в тот чудный год одно лишь, зато — всеохватное, - чувство: безудержного щенячьего восторга и счастья просто от этого мира.

Как юная собачка, выпущенная на волю за дверь, радуется и скачет под небом голубым, так и он был рад одному тому, что солнце — светит, утро — ясное, флаг — красивый красный и такого же цвета помидор, который еще и вкусный, что вокруг полно красивых девушек и верных приятелей, и все кругом друзья, и все — друг за друга, и он был уверен, что никто не желает ему зла. И не сделает вреда — ни ему, ни Юрчику, никому!

Хотя, казалось, он один раз уже напоролся на грабли: ведь дома, на родине, его не захотели принимать в институт. Да и тут что-то нехорошее стало происходить — это же было ясно!
Сам ведь сказал Гольцману насчет того, как это его приняли в режимную их «шарашку»: «взяли — не разобрались». Так разберутся!

Но ни о чём об этом он пока не думал, полный восторга от жизни, когда, купаясь в звуках песенок, несущихся с зимнего стадиона, наслаждаясь солнцем, небом, необузданным здоровьем и безудержным счастьем, шалел до визга души от радости каждого дня, от забавных своих друзей и подружек, что обитали в родных для них, а теперь — и для него тоже, сочных пампасах у великой реки с ее пылающими закатами, кудрявыми островами, черными далями и рыком грузового порта, с чайками в небе, лесом-«тайгою» от края до края на том берегу, но — с пирамидальными тополями — на этом, западном правом берегу Волги, где начиналась родная ему, привычная степь: под синью неба, из долу в дол — туда, за Дон, за Днипро, простираясь на юг до самого тёплого моря.

Ведь всякий день был в ту пору для них всех светел и ясен — на годы вперед, в этом земном раю всеобщего неведения и радости, где для него не было печали и бед.

В родной Сашкиной Одессе, где тот проживал неподалёку от вокзала - знаменитого, со старой пожарной башней сбоку, на улице Ленина, бывшей Ришельевской - угол Малой Арнаутской, была, с его слов, поговорка:

"Вся наша жизнь - она, как та улица Ришельевская. Начинается с приморских бульваров и шикарного Оперного театра, а заканчивается какой-то полуразвалившейся каланчой".

И по бескрайней исторической "стране России", если считать таковой земли, что были сплочены воедино в "Век золотой Екатерины", которые та освоила и присоединила, в провинциальных городах, а иных в Империи, считай, и не было, наиболее длинная из центральных улиц непременно вела к вокзалу.
В Москве это была улица Никольская, она же Кирова, в Одессе Ленина-Ришельевская, даже в Бердичеве была главная "вулиця" Карла Либкнехта.
Впрочем, и в столичном Санкт-Петербурге Невский Проспект в своей дальней, не парадной, перспективе, тоже шёл к Московскому вокзалу.
Ну, а в приволжском Городе на Горе, такой, пересекавшей всю его "историческую часть" по пути к вокзалу, магистралью, была улица Красная.
По которой, миновав, наискосок от Катькиного обиталища, сквер, и предстояло направиться беспечной компании друзей к победной и заветной цели.

Красная: ранее - Дворянская, была наиболее длинной из соседних с ней улиц:  она сначала взбиралась от Пензенской заставы к Старому Центру, а затем круто ниспадала от него по краю подножия Большой вершины двуглавого холма старой булыжной мостовой и ступенями тротуара с перилами к центру новому. Там она теперь терялась, заканчиваясь в деловых кварталах. А в прежние года тянулась почти до вокзальной площади.

Так было в этой большой стране повсюду.

И наш герой знал точно - вот что!

Это там, в "Европах" каждый "Город мастеров": с ратушей, с Университетом, с ремесленниками, без которых рыцарям и землепашцам было никак, считался сам себе государством и столицей.
У нас же город - это опорный сторожевой пункт общей державы, где непременно имелись: острог, затем - гарнизон на горе, с которой спускалась пара-тройка продольных, вдоль местной речки, таких вот "мещанских" и "дворянских" проезжих либо торговых трактов, - и с них хорошо был видна издали железнодорожная станция с каланчой в низине, что и отличало губернский или уездный городишко от большого села, - и слободки стражи вокруг кормившего всех рынка.

И жизнь обывателей, прямая, как та главная дорога, из века в век, тоже начиналась как бы цветущим городским садом юности в там, на вершине, с театрами и трактирами, но вела не к Храму, а заканчивалась "развалинами старой пожарной каланчи".

Но нашему полному оптимизма и не ведающему в свои юные годы ни о чём, герою утверждения друга Александра про жизнь не казались единственно верными в то золотое время в новообретённой им для себя Земле Молока и Мёда. Где музыка хоть сияющим днём, хоть лунными ночами, лилась словно с верхних слоёв и просторов, и питались они с друзьями и подружками исключительно небесным нектаром.
С градусами - но абсолютно без последствий.

Так что, извините, неизвестно, как там в Сашкиной Одессе с их улицей Ришельевской - может, она, эта жизнь и заканчивалась у них никому не нужной развалившейся каланчой, но у него-то тут путь его жизни уже теперь стремится как раз наоборот!

Да и разве это было не так? Жизнь такова, какой ты сам её ощущаешь.
 
А он ощущал себя победителем и покорителем. Как забавно теперь тут, на "площади трёх вокзалов", откуда соратникам снова предстояло отправиться в свой бесконечный путь, было представлять это!

Хотя, казалось, это сейчас, в столице осколка былой державы, он достиг заоблачных высот, но душу его переполняли боль и грусть, и путь его по кремнистой дороге жизни меркнул во тьме. А тогда, в пору, когда былые владения той Екатерины разрослись до немыслимых размеров, он был никто, зато для него был сплошной победный, с салютами, цветущий и поющий яркий май.
И - дорога к Храму.

По которой они под песни, звучащие с зимнего стадиона,  и в солнечных потоках, что лились на их головы прямо с крыш, отправились с Катькиного крылечка в лето к очередной своей победе.   

Эта их прогулка случилась тогда, в жаркий и ясный день, когда они с друзьями из их общей бывшей институтской студгруппы собрались покупать Юре в подарок ГДР-овскую детскую коляску для сына: Натулька придумала. Миша уже родился, а у неё внутри этот шибзик только проклюнулся. Они и не догадывались, а Натали была уже «того», готова. Кто бы мог подумать? Вот оно — рождение героя. Тема для Даши.
«Час зачатья я помню неточно».

Глава 3.

Улица Красная - улица прекрасная.

Сам он помнил только тот месяц: июнь. Это были самые его первые дни. Год 1985-й. Самый обычный советский год. За "речкой" добивали душманов, газовики Ямала били рекорды дОбычи голубого золота, яростный стройотряд под радостный звон гитар достраивал Амурскую магистраль, и новый большеголовый партийный глава в чудной шапке опять грозил водке - привольная жизнь под защитой мирного атома цвела и благоухала.

Июнь - начало лета...

 Они шли через маленький сквер. На углу улицы Красной, у магазина, вытянулась достаточно длинная вереница женщин.
— Интересно, за чем очередь? — проговорил Иоська. — Не иначе, как за дрожжами.
И пояснил, встретив удивленный взгляд Тамары:
— У вас все очереди или за дрожжами, или за тюлем. Село, село.
Впрочем, критика здешнего снабжения не слишком задела патриотические чувства Томы, и она лишь поинтересовалась, откуда сам ее собеседник.
Иоська с гордостью ответил, что он с Украины, описал их собственные очереди — разумеется, совершенно иные, не за дрожжами, и к тому же струящиеся к магазинам исключительно под каштанами.
— У нас тоже много каштанов, — сказала Тамара.
— У вас они не созревают, — заметил Гольцман.
Это было не совсем так, но все же — какое там сравнение! На Иоськиной родине каштаны были огромны, большие темные ежи созревших плодов падали осенью не под ноги, а прямо на головы людям в очередях и, отскакивая затем на булыжные мостовые, трескались, рождая из лопнувшей пупырчатой кожуры крепкие коричневые каштанчики, что вызывало всеобщее веселье, и в Иоськином словесном описании очень заинтересовало Тамару.
Но в данный момент единственное, что устраивало Иоську — так это погода.

Солнце пекло уже, несмотря на утро, вовсю. Брызжа огнем сквозь не по-летнему еще нежную зелень густых крон акаций и американских кленов, оно пронизывало и озаряло все вокруг, и зыбкие тени ветвей играли на розоватой и желтой штукатурке стен окрестных невысоких домов. Эти песочные — от оранжевого до почти белого — тона окрашивали весь город, и, освещенные жаркими лучами, невзрачные, скромной послевоенной архитектуры , четырех- и пятиэтажки сияли, наполняя согретые солнцем кварталы, что лежали ближе к городскому центру, цветом ярким, как июньская степь. Поперечные, частной застройки, неширокие улицы круто сбегали вниз, к хорошо видимому отсюда сверкающему зеркалу разлива Волги, укутанные зеленью яблоневых садов, скрывающих пока от взгляда центр, но не реку. И пусть на том ее берегу темнели уходящие к горизонту перелески, все равно в налетающих порывах южного ветра ясно угадывались степные запахи, к которым примешивался горьковатый вкус дыма. Поверх не успевшего еще размякнуть от зноя асфальта мела, играя, тополиная метель — пух летел по воздуху с огромных деревьев, склонивших ветви над мостовой. Он сбивался в мягкие сугробы по краям тротуаров, и полуголые, с облезлыми от излишнего загара худыми плечами, дети то тут, то там поджигали хлопья пушистой белой поземки, пеной клубящейся на сочной зелени газонов и залетающей во дворы старых особняков и частные дворики. Так что запах легкой гари тянулся повсюду из подворотен, над которыми вился к изогнутым перилам балконов разросшийся плющ. Здесь, в престижных раньше просторных квартирах, жило когда-то городское начальство, давно перебравшееся в дома получше — розового кирпича башни с лоджиями и модерновой планировкой, но остались жить врачи и вузовские профессора, чьи дети и внуки неразличимо и неразлучно сдружились и слились с окрестной веселой шпаной.

Красная, враждовавшая и в кровь дравшаяся на танцах в городском парке со всеми мыслимыми и немыслимыми "Манчжуриями", "Шанхаями" и прочими соперниками и всех побеждавшая, пересекала, вдоль реки, низвергаясь к центру, — то асфальтовая, то булыжная, здесь — ровная, а ниже — с крутыми ступенями тротуара, — весь город и казалась — наиболее длинная из старых улиц — сама этим жарким и ветреным городом, который просто не был бы самим собой без нее.
И теперь, в ясном сиянии утра, она оживала — хозяйки с тазами, наполненными бельем, развешивали во дворах по веревкам простыни, рядом у подъезда по-субботнему радостная нарядная ватага украшала лентами свадебную "Волгу", сверкавшую в солнечных лучах ветровым стеклом. Причем кто-то уже стал отмечать грядущее событие — за столиком для забивания "козла" сгрудилась вокруг трёхлитровой банки с пивом теплая компания: ларек на базарчике, очевидно, открылся. А над решетчатой голубятней, что возвышалась над крышами сараев, кружили в небе белые и пятнистые голуби. Улица пробуждалась, готовясь к радости и веселью наступившего дня.

— Улица Красная — улица прекрасная — прокомментировал Гольцман, вспомнив цитату откуда-то.Он был очень начитанный.

Тома шла между ним и Иоськой, явно стараясь держаться тени тополей, и потому они немного отстали от остальных. Жаркое солнце было Тамаре с утра определённо не в радость.
— А я очень люблю жару, — сказал Иоська, ступая по ярким, усыпанным завихряющимся в порывах ветерка пухом, световым бликам.
— Чем сильнее, тем лучше.

Оказалось, впрочем, что жару любили все. Во всяком случае, Наташка, подставив лицо горячим лучам, буквально купалась в них — не назагоралась, очевидно, в колхозе. За разговором Александр и Иоська с Томой заметно поотстали от приятелей. Легкие босоножки Натали ступали перед их глазами в клубящуюся пену тополиных хлопьев, как по линейке, ровно, и шла она чуть впереди собеседников уверенно и смело, забывшись в каких-то своих мыслях и покачивая в такт шагам джинсовыми бедрами так, что даже толкала порой слегка шедшего рядом Валерку.

Глядя на эти смелые движения перед собой, Иоська словно не узнавал свою сокурсницу. Да и приятельница, похоже, была под стать ей, что уже говорило за себя — скажи мне, кто твой друг…
Валерку, впрочем, Натали искушала зря — бессменный с первого курса комсорг группы, он вот уже второй год, как был женат и даже имел ребёнка. Правда, окрутили его лишь на последнем году учёбы — весёлая рыжая бестия, взявшаяся неизвестно откуда, смеясь, перешла дорогу всем факультетским красавицам. Хотя к моменту выпуска во всей их группе таких, поддавшихся на искус, было немного: не считая пришедших после армии выпускников подготовительного отделения — только Валерка да Юрка Шиманский, которому в первую очередь и были обязаны наши герои сегодняшним утренним походом. Причём инициатором всего была Натали.

2. Смешной случай с "рыбой мечты" произойдёт позже, когда разверзлись уже хляби небес, что дарили многим тот щедрый улов, обрушив на голову нашего героя громы и молнии, но вместе с этим - и чудесное спасение тоже. А сначала там, на вершине горы, где от основания зелёного парка горбом опрокидывалась сразу в две стороны — на запад и на восток та прекрасная улица Красная, что устремлялась перед глазами дружной компании, шедшей в тот давний год по ней от залитой утренним светом мансарды вперёд, в солнечную долину,- цвела, ожидая их, чудная, щедрая, буйная жизнь, которая завтра, как они были уверены, примет их с радостью в свои объятия, как своих друзей. Ведь чем они были хуже тех двоих непутёвых сыновей Хозяина всех громов и молний, твердей и хлябей, Небес, Земли и "рыбных припасов" — обитателей "Обкомовского дома" на общей для них всех тогда условной "прекрасной Красной улице": Бориса и Леопольда!Не так давно - соседей по подъезду их Витали Белова.
 
Вот аж куда он попал на зависть былым землякам! Любуйтесь.

Смирнов тем временем продолжал рассказывать о событиях и героях. Он расставлял слова своего повествования не спеша, и они падали в сознание его спутника, как будто выкатываясь из душного марева, объявшего усыпанную тополиным пухом уже вполне реальную Красную улицу, перемежаясь, дополняя и расцвечивая воспоминания о той прогулке. В то далёкое утро!               
   
       От гастронома с очередью у дверей улица довольно круто пошла на подъем, чтобы, преодолев последний квартал, опрокинуться широкими ступенями тротуара и булыжной, сменившей асфальт, мостовой, будто бы через перевал, резко вниз, к центру города. Тома, притомившись идти в гору, замедлила шаг и остановилась, ловя лицом легкий ветерок...
Тополиная поземка мела здесь по улицам едва не месяц кряду. По вечерам ее прибивали к бордюрам струи поливальных машин, и в волнах невидимых испарений, что поднимались с раскаленного асфальта, терпкое дыхание поля и трав мешалось с едва уловимыми запахами смолы и хвои. Все это приятно удивляло Гольцмана, который, попав с южной кромки евразийской степи на северную, вновь вдохнул тут неповторимый коктейль , присущий, казалось бы, воздуху лишь его родного города, где степные ветры были насквозь досыта напоены и пропитаны на радость курортникам йодом и солью Чёрного моря. И теперь, расслабленный прохладным ветерком, Александр также остановился рядом с Тамарой, засунув руки в карманы брюк. Натали удивленно обернулась, посмотрев на отставших спутников. Её красивые темные волосы блестели, вымытые шампунем — ясно, что импортным — и, почти невесомой пушистой волной падая на загорелую шею, чуть колыхались на ветру. Тишина и умиротворение витали в воздухе. Мохнатые шмели жужжали в сочной зелени газона, прическа Тамары излучала едва уловимый запах неведомых духов, и полосатые стрекозы, зависая в воздухе, носились над Томиной головой, приняв ее, вероятно, за какой-то яркий цветок.

Покопавшись во вместительной голубой сумке из плащевой ткани, Тамара извлекла оттуда светлую большую панаму и, нахлобучив ее небрежным жестом на затылок, задрала голову туда, где в синеве сновали стремительные птицы, словно сама намеревалась рвануть вслед за ними неведома куда.
— Ласточки — символ нашего города, — пояснила она вопросительно уставившемуся на нее Иоське.

Придерживая тонкой рукой свой головной убор, она смотрела в сияющее небо, по которому крошечным, серебрящимся в солнечных лучах перекрестьем полз к зениту реактивный самолет.
Натали, поглядев на подругу, усмешливо отвернулась.

— Надену я белую шляпу, поеду я в город Анапу, — сказала она. — И сяду на берег морской со своей необъятной тоской.

Анапу Наташка вспомнила не случайно. Не прошло и месяца, как Тома вернулась из Анапы — там она проводила отпуск с их общей подругой. И об этом на протяжении всего пройденного короткого отрезка пути до наступившего момента не переставала делиться репликами-впечатлениями с Натулькой и заодно со всеми. "Общая  знакомая", отчаявшаяся надеяться выйти замуж, мечтала устроиться поварихой на какой-нибудь корабль, или даже в Афганистан, но лучше все-таки на корабль, для чего собиралась ехать в порт Владивосток, на маяке которого не гаснет огонек, и Анапа была для нее пробным камнем, хотя и неудачным. Так как не она, а Тома, если ей верить, стала там как бы любимой женщиной механика Нечупуренко. Море, чайки, поездка с друзьями в Сухумский обезьяний питомник и, наконец, кульминация — встреча на ночном анапском пляже с пограничным нарядом , явившимся среди перевернутых вверх дном баркасов в самый разгар амурного похождения. Это оказалось еще более интересно по той причине, что Тома сразу же подружилась со всеми пограничниками.
Воспоминания заметно возбудили Тамару, и глаза ее засияли.
— И на штыке у часового горит полночная звезда, — оживленно подалась она вперед, устремив на компанию немигающий взгляд распахнутых чайного цвета глаз, засиявших калейдоскопом огней в пылу нахлынувших чувств.
Они-то, эти чувства, и отняли, очевидно, у нее последние силы, а вовсе не жаркое солнце, не крутой подъем по улице и, тем более, не Наташкины непрекращающиеся подтрунивания над ее головным убором.

— Это не шляпа, — проговорила Тома, — это панама. Мама, мама, где моя панама.

— Она, словно обидевшись на подругу, вновь сунула свой головной убор в сумку и отступила в спасительную тень акаций, ветви которых нависали из-за аккуратной ограды, за которой начиналась от перекрестка территория политехнического института. Из прилепившегося через дорогу к подножию кирпичной девятиэтажки кафе "Русский чай", что располагалось как раз напротив главного входа Иоськиной альма-матер , вывалила шумная толпа студентов — кончались последние зачеты перед летней сессией. Здесь, в политехе, на кафедре вычислительной техники в новом корпусе, и работал Юрка Шиманский — единственный из их группы товарищ, которого после диплома оставили при институте. В отличие от Александра, в аспирантуру он, правда, так и не поступил. По причине той самой своей любовной истории, которую никто не мог ожидать.

Иоська недаром, воспользовавшись Тамариными остановками, притормозил у входа в институт — вдруг Юрка выйдет в кафе. Но Шаманского не было.
Валерка, впрочем, по-своему расценил Томино замешательство:
— Чайку, чайку? — не преминув  подковырнуть, по-джентльментски участливо осведомился он.
— Нет, некогда чаи гонять, — поглядела на часы Тамара.

Она стояла среди зелени акаций, и тени ветвей ласкали ее стройные голени, переходящие в изящные щиколотки и тонкие, аристократические ступни. Глядя на эти тронутые загаром лодыжки, Иоська понял, наконец, где же он видел ее — разумеется, в родной конторе. В прохладном полумраке коридора нижнего этажа из вечно распахнутой двери канцелярии, что располагалась между зубоврачебным кабинетом и комитетом комсомола, крупной дробью разносилось яростное стрекотание пишущей машинки. А когда оно изредка прерывалось, то в этот коридор выпархивала она — в ажурной белой шали, накинутой на миниатюрные плечи, отвечая кому-то: "Ага, ага!" и прижимая к груди кипу свеженапечатанных приказов и инструкций. Сейчас, в свободной и просторной одежде, Тамару не мудрено было не узнать — ведь в переходах своего этажа она всегда появлялась в строгом сиреневом платье, иногда — красном, что, плотно обтекая нерезкие изгибы тонкой фигуры, делали ее хрупкие формы изящными и по совершенству очертаний напоминающими вырезанную из кости статуэтку. Высокая и строгая, она казалась недоступной и таинственной — такой непохожей на подругу Наташку , чей насмешливо-отстраненный, с туманной поволокой, взгляд был устремлен в дали все тех же ведомых только ей, наверное — колхозных, воспоминаний и переживаний, а затекшие ноги переминались на тротуаре, измученные Томиными задержками. Да и все другие утомились уже, казалось, и измучились, глядя на нее.
Гольцман не мог не заступиться за бедную девушку.

— И кто додумался построить город на таких холмах? — свалил он вину за общее раздражение на ландшафт.
— Раньше на танцы бегали — не замечали! — вздохнув, — мол, старость — не радость, — кивнула Тома туда, где за последней складкой местности звучали, паря в поднимавшихся ввысь струях наполненного запахами зелени тепла, всплески музыки.
"Прекрасное далеко, не будь ко мне жестоко. Не будь ко мне жестоко, жестоко не будь", — доносились из-за главного корпуса политеха звуки беззаботной песенки. Там, сразу за институтом, начинался центральный парк, носивший имя земляка Поэта, также уроженца этих мест, которые оказались удивительно плодовитыми на различных гениев... И по случаю субботнего утра окрестности танцплощадки и сбросивших покров ночной темноты парковых зарослей — этих свидетелей извечных ночных комедий и драм — оглашались весельем детского праздника, словно и не было только что наполненной тайнами душной ночи.

— Тома недавно была знаменитостью танцплощадки. Вон — Валерка знает, — усмехнулась Наташка.
— Да, подтвердила Тома похвалу Наташки в свой адрес. — Я ходила тогда туда вот в таких широченных брюках, ни у кого похожих не было.
— Вот правда-правда, — устремила она взгляд широко открытых глаз на Иоську, словно тот мог не поверить, и показала руками ширину брюк.
— И все на танцах на меня смотрели, — от нахлынувшего возбуждения даже чуть поперхнувшись, добавила она. — Но это — раньше.
— Теперь уже не ходишь? - спросил Гольцман
— Нет, — вздохнула она, — возраст...
Каждое лето гулкие звуки близкой музыки, как волны прибоя, накатывались вечерами на тихие улочки, и, хотя слов песен было не разобрать, воздух над холмом содрогался ударами ритма, и задумчивые поливалки ползли вверх по улицам, словно бы в такт накатам звука поднимая под тугими струями облака водяных брызг. Сегодня также была суббота, и снова к вечеру задрожит воздух под ритм аккордов, взметнётся сверкающая пыль, и Сашка, высунувшись по пояс в окно и вдохнув её запах, скажет: мол, если что и нравится ему в этом городе, так то, что по вечерам тут поливают улицы.
Субботняя лень и покой сковали округу. И лишь у обеих подружек был сегодня не выходной день. С тех пор, как их НИИ получил Заказ, едва ли не каждая суббота была там официально рабочей. Работала даже столовая и все службы, в том числе канцелярия. Однако, вопреки Валеркиным подкалываниям, девушки не прогуливали. И если Наташка хотя бы сбежала из колхоза, то Тамара была на работе — просто с утра она выполняла спецзадание. После обеда по пятницам и рабочим субботам все не занятые на срочных заданиях сотрудники с начала месяца скопом выгонялись в сквер, носящий имя Поэта, на борьбу с одуванчиками. Трудно сказать, с какими такими нежелательными воспоминаниями связаны у молодого Генерального директора цветущие одуванчиковые лужайки, но, похоже, борьбу с пушистыми цветками на закреплённой за вверенным ему учреждением территории тот считал делом чести.
Лишь Иоськин отдел оставался пока не слишком загружен работой, к Заказу отношения не имел, с Легендой не ознакомлялся, вожделенный Допуск получать только собирался и рабочих суббот не знал. Тома же не имела покоя и по субботам. И сегодня она была вся в делах. В дополнение к основным обязанностям Тамара выполняла в своей канцелярии ещё и работу курьера, на вакансию которого не нашлось специального работника из-за низкой зарплаты. И теперь она три раза в неделю усердно приносила почту, а кроме того закупала в книжном магазине на углу различные канцелярские принадлежности: линейки разной длины, стирательные резинки и тетради в клеточку и линейку, скрепки и кнопки. Это давало Тамаре к её стопятирублёвому окладу ещё одну десятку, а, значит, возможность ежемесячно лишний раз сходить в ресторан. Червонца вполне хватало на сто двадцать грамм, салатик с кальмарами, горячее жаркое, бутылку местной минеральной воды «Кувака» с сиропом для запивки, а также на такси до дома, и ещё оставалось. То есть дополнительная работа окупалась сторицей, а сегодня к тому же давала возможность проветриться перед одуванчиками.
Для этого она ушла пораньше — ведь книжный открывался только в десять, и тут же, у проходной, встретила дефилирующую из дома Натульку. Вообще, у сквера, украшенного старинным бюстом Поэта, сходились все городские маршруты. Так что пересекавший перекрёсток по пути к Катькиному дому Валерка наткнулся на подруг естественным образом. Натулька сразу возжелала лично оценить подарок Юрчику, а книжный магазин находился неподалёку от спортивного. Город был так мал!

Навстречу компании брел к базарчику — куда же еще, — путаясь в собственных штанинах, изрядно с утра нагрузившийся опохмеляльщик. До сих пор многое в жизни здешних аборигенов было для Иоськи дико.

— У нас в городе он и квартала бы не прошел — забрали, — заметил Иоська, — хотя и милиции нигде не видно. А здесь по центру шляются, и хоть бы что. Хотя эти, в погонах, на каждом шагу.
Сам он шел не спеша, расправив плечи, и, гордо выпрямившись, четко вышагивал по тротуару длинными прямыми ногами, словно журавль, отчего весь его вид казался особо значительным.
— Йоська, смотри, ты даже ходишь вон как..., — усмехнулась Наташка, подбирая слово. — Элегантно. Он у нас — европеец, — похвалила она его перед всеми.
— Да бросьте, — съязвил, испортив всю песню, Гольцман. — Глядите вы на него больше. Там у них такая же дыра, с той лишь разницей, что все-таки юг, Украина.
Подобное оскорбление лучших чувств стерпеть было невозможно. Но тут в поле зрения компании уже показался желанный спортивный магазин, у бокового служебного входа в который, ну ясно, несмотря на раннее для открытия время, маячила растрепанная и суетливая фигура Погосянского, нервно переминающегося с ноги на ногу.
Что же, сейчас он восстановит свое реноме, и они увидят, на что он способен, — Иоська опять выпрямился, приняв значительный вид.
Однако Тома словно не заметила его преображения, и, снова выдохшись, в который уж раз остановилась. Наташка тоскливо покосилась на нее.
— Что ж это такое — просто жуть, жуть, жуть, — вздохнула Тамара. Воспользовавшись остановкой, Гольцман похлопал себя по карманам и, брякнув коробком спичек, извлек из пачки крепкую сигарету "Ватра".
— Значит, на танцы вы больше не ходите, — констатировал он, прикуривая.
— Да уж, — подтвердила Тома. — Теперь мероприятия более солидные. Вот, к примеру, — вновь оживилась она, — через неделю будет "прощание с комсомолом".
— Что, что? - поперхнулся в изумлении дымом Гольцман.
— "Прощание с комсомолом", — подтвердила охотно Тома. — Комитет организует строго конфиденциально. Им там почти всем сразу исполняется по двадцать семь лет, последний год в комсомоле, и в узком кругу решили отметить...
— Ты что, в комитете? — спросил Сашка.
— Нет, — улыбнулась Тамара, — Но все же делается через нас. Соседи, — она имела ввиду тех, что были за стенкой, — наши лучшие друзья. И место хорошее: здесь есть, возле города, такой-такой..., — не сразу подобрав слово, она нервно прищелкнула тонкими пальцами.
— Кемпинг! — вспомнила она, наконец. — И там намечается кое-что. Правда, народу сколько надо не набирается — у кого экзамены на вечернем, у кого еще всякое-разное. Так что могу устроить, а то Наташка вон не хочет ехать.
— Или передумаешь? — поглядела Тома на подругу.
— Нет, не надо, — хохотнула та. — У нас там в колхозе свой... "Кемпинг". Под чинарой.

3. Да уж, что-что, а незабываемые сцены двух вечеров, проведенных на первой прополке свеклы, куда он был заброшен с десантом, срочно посланным начальником отдела Сидоренковым в помощь напрочь пропавшему в полях постоянному составу, и сейчас ясно стояли у Иоськи перед глазами.
Красное закатное солнце, застывшее в огненном разливе вечерней зари, повисло над дальними, темнеющими уже лесопосадками, зыбкой рябью отражаясь в зеркале Шемуршанского пруда, в который под звучное щелканье кнута со стороны обширных лугов на другом берегу с требовательным мычаньем, и поднимая со дна волны бурых навозно-илистых разводов, заходило на водопой возвращающееся с пастьбы стадо колхозных коров, а навстречу ему от ближних камышей, пошатываясь, но полный отваги, шел к воде Митька Ермаков в зеленых, как тина у прибрежных камней, плавках.

Легкий матерок пастухов долетал с порывами ветра от противоположного берега, но его весело покрывал всплеск лихой, взмывшей к небу над головами сгрудившейся вокруг разгорающегося  костра  теплой  компании, песни:
— "Хаз-Булат удалой, бедна сакля твоя..."
Тем больший контраст с этими картинами являла сейчас Тома, в чьих тонких музыкальных пальчиках невозможно было представить, например, лом, или даже мотыгу. Куда уместней в них было бы видеть ну, скажем, сигарету с ментолом, или изящную ножку бокала с шампанским, или хотя бы "Кувакой". Да и взгляд ее, хотя и был в романтическом порыве устремлен в те же голубые дали, но в далях этих брезжила не навозная гладь Шемуршанского пруда , а сверкающий брызгами морской прибой, пальмы и кричащие чайки над пирамидальными тополями на солнечном берегу, где теплый соленый ветер с моря дул и мешался с музыкой кафешантанов и гулом прилива. Но сейчас эти пальчики извлекали из объемной сумки ручку и аккуратный блокнотик.

— У нас как раз парней не хватает, — поглядев на новых знакомых, проговорила она. — Давайте я вас запишу, — предложила Тома, деловито прицелившись ручкой в листок.
— Меня увольте, — сказал, затянувшись дымом, Гольцман. — Вон Йоська пускай съездит. Съезди, съезди, проветрись — шутя, ткнул он товарища кулаком в спину.
— Хорошо, — вошла в азарт Тома и, продолжая глядеть в блокнот, осведомилась:
— Как твоя фамилия?
— Бирнбаум, — сказал Иоська.
— Как? - переспросила Тома и, с третьего раза, по слогам разобрав слово и выписав непонятные буквосочетания, облегченно вздохнула:
— На Западной Украине, помню, — мы были на экскурсии во Львове, тоже такие трудные фамилии — не выговоришь. Ты не с Западной Украины?
— Примерно, — уклончиво ответил Иоська и, не зная зачем, похвастался:
— Территория нашей области частично даже входила в Запорожскую Сечь.
— Казак нашелся, — не смог подавить насмешку Гольцман.
Но Тома, забывшись и не слыша собеседников, была уже во власти воспоминаний.
— Нашу тургруппу поселили не в гостинице, а в пригороде, на частных квартирах, помнишь? — обратилась она к Наташке.
Полгода назад, в начале зимы, Натали действительно ездила по льготной тридцатипроцентной путевке — их имелось в профкоме в изобилии — на недельную экскурсию в Прикарпатье. О чем, впрочем, особенно не распространялась. Там они с Томой ,скорее всего, и подружились, но в отличии от Наташки, поездка оказала на Тамару, судя по ее воодушевлению, неизгладимое впечатление.
— У нас там тоже были друзья, местные, да, Наташ? Иван...
— Ванёк, — с усмешкой поправила Натали.
— Или этот, Сашко! Вот у них фамилии тоже были.., — не смогла она вспомнить.
— Ничупуренко, — съязвила Натали.
— Нет, не такие, — Тома едва не захлебнулась в приливе непосредственности. — Там вообще не разобрать. И язык тоже — ничего не поймешь. Но мы немножко научились, — подняла она глаза на Иоську, вновь будто опасаясь, что ей не поверят.
— Вот и поговорите между собой, — посоветовала Натали и пояснила:
— Он в школе учил украинский.
Но Тома уже вновь унеслась в даль воспоминаний.
Черепичные крыши Старого города, узкие ущелья улочек и гордая Краковская, холм Высокий Замок, на котором, правда, не имелось давно никакого замка, а раскинулся лишь обширный парк над городом, и, наконец, дивный вечер в кафе "Пидзамче" — "под Замком", куда они ходили с друзьями... Впрочем не слабее были и другие вечера.
— Там такое вкусное пиво, — рассказывала Тома. — Обычно мы брали в магазине рыбки, ребята приносили "газу", — передразнивая мягкое украинское "гэ", на одном дыхании говорила она. — И начиналось... У нас была такая хорошая квартирная хозяйка, она тоже любила повеселиться, пока была молодая, все понимала: когда еще гулять как не в молодости.
Тамара вдруг посерьезнела и, на секунду замолчав, с неожиданной грустью добавила:
— Потом уже не погуляешь.
Но тут же порыв воодушевления вновь охватил ее — настроение Томы менялось мгновенно:
— Мы там "бачилы", — с видимым удовольствием вспоминала она непонятные слова. — Потом это... "Шукалы"... Я влюбилась во Львов, — окончательно выдохшись, на последнем вздохе завершила она свой страстный монолог.
— Тома у нас вообще влюбчивая девушка, — пояснила Наташка.
— А первые два дня мы жили в пансионате, там входная дверь на ночь запиралась, и они к нам лазили вечерами в гости через балкон, — сказала Тома в дополнение ко всему, и обе опять вспомнили смешные слова, развеселившись и от этого веселья устав:
— "Гарныи хлопци..."
—Мы уже ездили во все экскурсии, — правда, правда! — заявила Тамара.
— В Ленинград, — прокомментировала Натали.
—Да, — вздохнула Тома. — Видели белые ночи. "И пили спирт неразведенный у разведенного моста", — проявила эрудицию она.
— В Одессу вы не ездили? — спросил Гольцман.
— Собираемся вот, — словно ожидая именно этого вопроса, опять воодушевилась Тамара. — Скоро поедем. Я уже представляю, как пройдусь по Дерибасовской под каштанами, — погружаясь в мечты, поделилась она ближайшими планами.
— На Дерибасовской нет каштанов, — сказал Гольцман.
— Зато там есть кое-что другое, — довольно туманно заметил Иоська.
Даже для самого себя он вряд ли мог сформулировать, что он имел ввиду. Но гулкое людское половодье всем известной улицы — вопящее, галдящее среди взвизгов уличного оркестра в разлившемся над мостовой сиянии стеклянного куба -"аквариума" ресторана "Братислава", зелень лип, чьи ветви дробили в вязкой жаре вечерних сумерек свет фонарей: все эти и прочие воспоминания преследовали его неотвязно, как и вкус незабываемого йодистого воздуха, волны которого, густые, словно само соленое близкое море, дрожали над скульптурами на крыше знаменитого Оперного театра. Всякий раз, когда перед каникулами Иоське не удавалось взять авиабилет на Киев, он добирался домой через Одессу, куда, кстати говоря, ходил отсюда также и прямой Новосибирский экспресс. И всегда, наведываясь на большой книжный развал, что находился у транспортного кольца среди обширной площади, что носила когда-то название Греческой, заглядывал и на знаменитую главную улицу. И теперь, отвечая на вопрос заинтригованной его загадочной репликой Тамары, он постарался описать в двух словах и Оперу, и скульптуры, но это ему не слишком удалось, и он быстро запутался.
— Когда мы там будем, надо обязательно сходить на "Лебединое озеро", - сказала Тома.
— Зайдите лучше в "Гамбринус", — посоветовал утомленный излишней интеллектуальностью разговора Гольцман. — Там есть такая знаменитая пивная. Запомнили название?
— Я читала Куприна, - чуть обиженно заметила Тамара.
— Только сейчас этот погребок не на том месте, где был до революции, а через дорогу, — пояснил Александр и добавил:
— Там по вечерам играют одесские песни. Даже еврейские.
"Опять иду по лестнице воспетой, а эскалатор оставляю в стороне", — эту мелодию про Потемкинскую лестницу исполнял кудлатый скрипач, представлявший себя как бы в роли Сашки-музыканта, искалеченного в начале прошлого века погромщиками.

Сделав нехитрые дела и выполнив заказы родственников, Иоська заглядывал порой сюда на кружечку пива, но не оно, а пьянящий дух свободы, хоть придавленной, но все же вовсе невозможной ни в Киеве, ни в его родном городке, ни где-либо еще, кроме окрестностей этой веселой улицы, вновь и вновь увлекал его в город у моря. А вдали от него он с завистью и порой с восхищением смотрел на Александра, с чьего языка порой смело срывались слова, которые ему самому никогда и в голову не пришло бы произнести вслух. Сашка жил также в центре, но в добром десятке кварталов от Дерибасовской, по пути к вокзалу, где на улице Воровского — некогда Малой Арнаутской — напротив его дома, скрытого под сенью шелестевших огромными листьями могучих тенистых платанов, взметалась в синее небо белоснежная громада валютного отеля "Черное море". Два года до поступления в Политех Сашка работал электромонтажником на заводе у порта, пока бес не надоумил его податься в этот город, прельстивший, скорее всего, своей малоизвестностью — так было надежней.

— И что же, в Одессе никак нельзя было поступить в институт? — поинтересовалась у него Натали.
— Можно, — ответил он, — но не за просто так. Знаешь — на каждый экзамен своя такса. А у меня мать учительницей работала, у нее нет таких денег, так что бесполезно. Тем более с моей пятой графой, — кинул он обгоревшую спичку за изгородь политеха. — Я два раза пробовал.
— Совсем никого не берут? - спросил Валерка.
— Одного из ста, разве что, если попадется сын адмирала — Героя Советского Союза. Или по рекомендации самого КГБ. И не только у нас, а везде во владениях нашего Щербицкого, — добавил он зло. — Редкая сволочь, — пояснил Александр.
— Вот видишь, — ободрила его Наташка, — как ты должен быть благодарен России, — с чувством патриотизма произнесла она.
— А что? — Гольцман, усмехнувшись, пожал плечами. — Здесь я хотя бы поступил. Даже в аспирантуру взяли, — чуть задумавшись, сказал он, сделав паузу и положив спички в нагрудный карман полосатой, словно тельняшка, футболки с распахнутым воротом.
— Не в пример нашему Юрчику, — не преминула подколоть Натали.
— Ну, знаешь, — сощурился Сашка, — у меня была более абстрактная тема, чистая теория. У Юрки подобное так просто не пройдет. Я вообще удивляюсь, как этого, — кивнул он на Иоську, — взяли в режимное учреждение.
— До кучи, не разобрались, — заметил, поддерживая общий шутливый тон, Иоська.

4. Из-за ограды обширно раскинувшейся поодаль территории горбольницы неспеша вышла небольшая пушистая кошка и, остановившись, вопросительно уставилась на Тамару.

— Кис-кис, — потеряв интерес к малопонятному ей разговору, сказала та и вздохнула:
— Когда мне будет пятьдесят лет, я заведу пятьдесят кошек. И все станут у меня жить. В Анапе у нас во дворе было десятка два котят, такая прелесть.
— И она всех кормила, — проговорила Натали.
Что же, в Одессе ей не пришлось бы скучать: по вечерам, когда желтые, сбитые из пористого ракушечника, стены уютных дворов оглашались звоном колокольчиков, что возвещали прибытие мусоровоза, к щедро пахнувшим ведрам собиралось множество разнокалиберных кошек и котов. Родные воспоминания всколыхнули что-то в душе Гольцмана, и он с интересом поглядел на Тамару.

— Тома очень любит животных, — перехватив его взгляд, пояснила Натали. — Расскажи про черепашку, — предложила она подруге, когда все они вновь стронулись с места.

Лишь Тома продолжала, словно задумавшись, стоять, где стояла.

— "Бедняжка-черепашка!" — набрав в легкие воздуха, заявила она. — Бедняжка-черепашка — не правда ли, бедняжка? Ведь жесткая рубашка навеки ей дана, — заговорила Тамара с воодушевлением, но тут же в голосе ее послышалось сочувствие:
— Стоять она не может, сидеть она не может. Хоть маленькая будет, хоть будет со слона. — И обращаясь к Иоське, продолжила:
— Бедняжке-черепашке в негнущейся рубашке все наши охи-вздохи, как видно не понять. Несчастная, но все же ходить умеет лежа! — распахнула она на Иоську засиявшие глаза. — И твердую рубашку не думает менять, — завершила Тамара декламацию.
— Сама придумала? — спросил ее Гольцман.
— Нет, — ответила та, — это нам в Анапе рассказали.
— Кто же эти черепашки? — спросил Александр, вечно выискивающий во всем какие-то двусмысленности, и, затянувшись "Ватрой", выпустил прямо в Иоську струю дыма столь крепкого, что тот чуть не задохнулся.

Нет, что не говори, а сигарет без фильтра Иоська на дух не выносил.
Впрочем, не слишком выносил он также и сигареты с фильтром, однако мириться с ними все-таки приходилось — все околопроизводственные дела в Конторе решались в курилке. Правда предпочитал он болгарские, послабее. И пока таял, дотлевая, длинный изящный окурок в его пальцах, можно было вполне степенно поговорить с кем-либо о том, о сем. Сигарета придавала значительность и солидность, а они в недалеком будущем могли ох, как пригодиться. Будущее же было не за горами. С привлечением отдела к исполнению Заказа завотделом Сидоренкова обещали взять куда-то наверх, с собой он наверняка потянул бы своего протяже — Иоськиного шефа, и если место последнего займет Маргарита Михайловна, то он, Иоська, смог бы стать, чем черт не шутит, вполне полноценным руководителем группы. А там шеф, который далее продолжил бы, наверняка, вслед за директором свой взлет, и вовсе потянул бы всех по цепочке в сияющие выси. Вот где бы пригодилась приобретенная солидность в решении деловых проблем. И пускай пока что в распоряжении Иоськи находилась одна лишь милая Кирочка, лучезарные перспективы были совсем близко, а тщеславный пожар горделивых и мстительных чувств уже полыхал, разгораясь, в его душе.
Он ясно представлял себе, как небрежно войдет в родной двор, и все ехидные физиономии вечно шпынявших его соседей вытянутся в восхищенном и завистливом изумлении при виде его — первого в истории своей семьи интеллигента и большого начальника.
Будучи проездом в союзной столице Москве, Иоська не раз слышал насмешившее его мнение о том, что евреи вовсе не трудятся нигде на физической работе. Уж он-то знал, что за этим стоит, и какие такие странные евреи заполонили далекие московские края. Он вполне разделял мнение Александра о местных республиканских порядках. "Киев — это Берлин тридцатых", — говорил когда-то еще дядька Иоськиного дворового дружка Даньки Хаймовича — сипатый, потерявший голос бывший артист Киевской эстрады, а ныне пропахший пивом квартальский пьяница и шут, с треском выгнанный из Киева и со сцены.

Никто не верил ему всеръез. Чудной квартал, как живой осколок рухнувшей в небытие черты еврейской оседлости, жил своей жизнью, себе на уме, и никому не доверяя на слово. Старики, благополучно вернувшиеся из эвакуации после войны в свои дома и растерявшие где-то там, далеко на востоке, родных, что будучи помоложе, остались жить в тех местах, найдя судьбу и работу, сами привезли с собой превратившиеся в легенды воспоминания о просторах снежных краев. Холодная и загадочная огромная Россия всегда воспринималась здесь с опаской и какой-то завороженностью, как нечто дикое и неведомое. Сибирь, как представлялось Иоськиным землякам, начиналась уже где-то за Харьковом. Там трещали тридцатиградусные морозы, сугробы укрывали деревья и города, и местные жители, запросто выпивая по литру водки, богатырски умудрялись выполнять свои служебные обязанности, как ни в чем не бывало. И все же едва ли не каждая семья в квартале имела на пугающем востоке родственников, которых судьба забрасывала в самые медвежьи и неведомые углы. Пусть даже там, в России, тоже жили какие-то свои, совсем не еврейские евреи, все равно осевшие в неведомом далеке земляки были для оставшихся дома теми, кем виделись когда-то благополучным американцам покорители Дикого Запада. Имена их произносились с гордостью, фотографии украшали комоды, многие из них выбились в ученые и начальники, а давно сгинувший и забытый Иоськин сосед, плешивый Гомберг, объявился вдруг в некоем сверхзасекреченном городе без адреса и названия где-то под никому неведомым Арзамасом. И даже однажды приехала на день или два, но вскоре исчез, оставшись в памяти обывателей какой-то гордой легендой двора.
Что и говорить, если тут не имелось иных знаменитостей. Завбазой или главбух — вот какие должности были верхом мечтаний его обитателей, о более захватывающей карьере не мог никто и думать, хотя чьим-то зятьям и племянникам и удавалось порой выучиться неподалеку на музыканта или учителя, а тот, кто хотел разбогатеть, смело ехал в Одессу. Так, перед взором Иоськи до сих пор стоял его дворовый угнетатель Мишка Гонтмахер, чернявый как цыган, с коротко стриженными кудряшками смоляных волос, сверкали карие, навыкате, маслины глаз на худом смуглом Мишкином лице, что мгновенно находили свою жертву в любом закутке двора — и за помойкой, и среди гаражей. Будучи старше Иоськи на два года, лучший пловец и ныряльщик во дворе, он носил тельняшку и с молодости занимался темными делишками, за что заслужил от громогласной супруги Данькиного, пропахшего пивом, дядьки простое прозвище "Бандит". Иоська был чрезвычайно рад, когда Мишка-бандит после решающего скандала со своей припадочной мамашей укатил в Одессу, где вскоре благополучно и сел. Однако не прошло и двух лет, как тот вернулся, весь татуированный, вовсе не собирающийся устраиваться куда-либо на работу. Дочерна загоревший, с фиолетовыми узорами наколок на мускулистых плечах, он, голый по пояс, ежедневно возвращался с Буга в озаренный жарким предзакатным солнцем двор и всякий раз с оттяжкой больно шлепал зелеными резиновыми ластами пониже спины вечно подворачивавшегося ему под руку Иоську, награжденного им за крайюю худобу обидной кличкой "Цуцик-Шмуцик"... Это было тем обиднее, что происходило, как назло, постоянно на глазах Мишкиной сестры — сероглазой кудрявой Риты, к которой Иоська питал нежные чувства, и с которой они даже целовались однажды за гаражами. Вечерами он с нетерпением ожидал, когда в распахнутом окне первого этажа оживал Риткин проигрыватель и двор наполнялся одной и той же утомившей всех мелодией: "Время пройдет, и ты забудешь все, что было с тобой у нас. Нет, я не жду тебя, но знай, что я любила в последний раз". Тем более ошеломляющим оказался тот миг, когда теплый весенний ветерок впервые донес во двор запах гуталина, а следом пред взорами всех его обитателей возник под развесистой шелковицей стройный курсант-авиационщик в начищенных ботинках, сиявших в лучах апрельского солнца как два черных зеркала... Вскоре он начал являться снова и снова в тот час заката, когда на лавочке у подъезда высаживалась шеренга тетушек и мамаш, сразу впивавших жадные взгляды в новоприбывшего. А Иоська с балкона своего второго этажа тоскливо наблюдал, как Рита в белом воздушном платье стремительно вылетала из подъезда навстречу милому дружку, успев смерить всех сидевших на лавочке горделивым взглядом, и тот увлекал ее в заросли цветущей черемухи за заброшенной водокачкой. А в августе, когда осыпались и были ободраны все ягоды шелковицы, когда звезды в ночном небе стали падать и в дебрях палисадников распустились "золотые шары", состоялась свадьба. Она случилась как раз в те дни, когда шумной Данькиной тетке удалось-таки пристроить своего рябого сыночка, а их дружка, Фройку торговать пивом на набережной Буга. Не в пример папаше, сам Фройка пиво терпеть не мог, так что тут она могла не опасаться. Фройка Бромберг, толстый рыжий увалень с изъеденным оспинами лицом, имел другой недостаток — он был безнадежно ленив и к тому же не выговаривал половины букв , так что наиболее трудным делом для него было произношение собственного имени и фамилии. Заставить его сделать что-то по дому было совершенно невозможно — он всегда скрывался, и как раз в тот момент, когда во двор въехал свадебный кортеж, над шелковицами в пятый раз разносился зычный голос Данькиной тетки, такой же рыхлой, как и ее сынок. Наполовину свесившись из распахнутого окна, она кричала на весь двор , непередаваемо грассируя:
— Э-эфраим!
И под этот вечный возглас, с тяжким вздохом: "А зохен вей," сверлили взглядами сигналящие машины с лентами пенсионеры за доминошным столом, а бессмертный, помнивший еще Кишиневский погром начала века, старый Янкл произносил сочувственно и печально нараспев:
— Ма-аладой человек...
В эти же дни в авиационном училище происходил очередной выпуск и, не далее как через месяц, молоденький свежеиспеченный лейтенант в ладной форме, словно гусар в былые времена, умчал Ритку Гонтмахер , первую дворовую красавицу, в затерянный где-то в дикой глуши, среди айсбергов и торосов далекий северный гарнизон.
И хотя старики, ворча, осуждали Риткину мать, а женщины тайком жалели красавца-офицерика, которому теперь, по их мнению, не светила уже никакая военная карьера, но все они скрыто или явно завидовали тете Гене. А супруга Данькиного дядьки, измученная борьбой с непутевым мужем и сынком-балбесом, не будь рядом помянуты, впервые вздыхала тихо, без воплей, и со словами: "Чтоб я так жила" прочила сто болячек на голову того, кто осуждает Риточку, если с ней что случиться.
— Разве кто имеет что против, Соня! — успокаивал ее Янкл. — Упаси бог! Что за дела — нехай становится генеральшей.
Это случилось в пору, когда Мишка-бандит, окончательно вроде, намылил лыжи обратно в Одесские лиманы. "Если выпало в империи родиться — лучше жить в глухой провинции у моря", — печально вспомнил по этому поводу Хаймович чью-то фразу, так понравившуюся впоследствии Гольцману. А Данькина тетка только сплюнула вослед бандиту, когда тот, гуляя последние денечки, поил пивом всю окрестную шпану, для чего заставил толстого Фройку Бромберга прикатить свою бочку прямо во двор.

...  Огромная и загадочная страна манила всех.
Нет, не только страх гнал, конечно, в северные холода бывший местечковый люд — ужасы прошлого и здесь, на Украине, канули пока в Лету, а случись что — дикая Россия была не менее опасна...

Едва не каждый молодой человек из квартала мечтал когда-нибудь въехать в родной город, унизивший и отринувший его ранее, на белом коне. Быть может, явиться столичным начальником или ученым и показать всем на что он способен, плюнув в глаза былым надменным мучителям. Это было маловероятно, требовало отказаться от самих себя, и Иоська-то знал, какие такие евреи не хотят там, в Москве, "работать на заводе". Это были ни какие не евреи, а люди специально приехавшие в большой город для того, чтобы навсегда перестать быть евреями, стряхнув проклятье судьбы, не оставлявшей им иной участи, как становиться сапожниками или дворниками, часовщиками или кандидатами в тюрьму... Разве другую судьбу знал Иоськин отец Мендель Бирнбаум, столяр с мебельной фабрики, пропускавший по субботам рюмочку-другую горилки в "стекляшке" на углу на пару с Данькиным дядькой за их несбывшуюся жизнь. Все обитатели двора хранили адреса дальней, никогда в глаза не виденной ими, столичной родни, все мечтали отправить своих детей куда-то в поисках счастья, и сами те дети заранее репетировали гордую осанку, внушительные позы и независимый, а не затравленный, взгляд в глазах, но все при этом понимали абсолютную бесплодность таких потуг. Однако, некоторые периодически повторяющиеся события питали остывающие надежды людей, не давая угаснуть этой их вечной способности к нахождению еврейского счастья среди отчаяния, своего веселья и радости в привычном смехе сквозь слезы. Время от времени, едва ли не ежегодно, во дворе появлялись приехавшие в отпуск чьи-то сынки и племяннички. Лощеные, в костюмах-тройках, порой поменявшие фамилии, они, не желая ни на кого глядеть, проходили под шелковицами в сопровождении привезенных из дальних краев северянок-жен — сплошь роскошных блондинок, один вид которых наполнял сердца дворовых подростков жгучей завистью. И хотя старики опять же недовольно ворчали, но постаревшие мамаши вчерашних получателей их тычков и подзатыльников ходили в такие дни по двору, одариваемые восхищенными взглядами соседей, гордые, как гусыни. Иоська и сейчас помнит великовозрастного сынка Шульманихи, соседки сверху.
Тот явился летом, редким хлыщом, привезя с собой жену, ослепительную и разбитную красавицу. Шульманиха ходила тогда важная, как-будто выиграла пять тысяч в "Спортлото", представляя всем невестку, как медаль, хотя весь двор знал, что вездесущая благоверная старого Янкла Нехама застукала ту в заброшенной водокачке с Мишкой. Хотя никто не говорил об этом открыто, опасаясь козней "бандита". Но все завидовали этому хлюсту Кольке Шульману-Синицкому, и так было всякий раз, и все надеялись, что уж их-то внуки будут русскими и найдут, наконец, свое простое счастье.
Пройдет время, тысячи белобрысых московских пацанов, надев ермолки, пойдут в еврейские школы не то чтобы не таясь, но гордые за происхождение своих бабок, и свет их сияющих глаз озарит переулки Солянки и Марьиной Рощи. Но тогда, в вязком тумане безвременья, их родители ехали в никуда совсем за иным. Там, в вечно промозглой Москве, где серое небо сеяло сырость на узкие кривоколенные щели переулков и вовсе не было дешевых фруктов и того сала, не всем удавалось устроиться так, как каждый хотел. Сколькие остались на всю жизнь осветителями в театрах и слесарями по лифтам, мастерами холодильных установок и парикмахерами, даже водителями троллейбусов! Но еще больше оседало их на бескрайних холодных просторах провинции, в бесчисленных безвестных городах. И все же, плача и отрывая от сердца, матери опять и опять слали детей в "дикие края", и причина тому была стара.
В каждом доме квартала по вечерам и субботам не забывшие Тору старики молились туда, где на восточной стене комнаты висел "мизрох", картина или коврик с восточным пейзажем. Что и говорить, Иоська сам в младших классах разносил в Пурим сладкое печенье родственникам и знакомым своих родителей, и его осыпали пухом умерщвленнного петуха в судный день — Йом-Кипур осенью, но, в общем, он был бесконечно далек от всех этих дел. И, как сотни лет назад сентябрьскими закатными часами накануне первой звезды под лунный еврейский Новый год "Рош-Ашана" под шелковицами звучало печальное и извечное, как святая и несбыточная мечта, пожелание на иврите — "Следующий Новый год — в Иерусалиме».
Но не только Израиль, а даже язык его был запрещен, и устремленные к востоку сотни тысяч бездонных глаз смотрели мимо земли праотцов, но с верой, что с рассветного края придет Спаситель. И хотя там была лишь огромная и незнакомая ледяная страна, агентами которой их считали здешние украинские националисты, все равно они, видя в окнах утреннюю звезду, снова гадали, что же там, на востоке, за рдеющей полосой надежды?

На Востоке была Россия.

5. Ведь лишений и житейских неудобств здесь, в Городе на горе, хватало. Даже невозмутимый ко всему Гольцман это признавал.
— Только у вас эти коляски — дефицит, — говорил он, стряхивая пепел в кусты. — Всюду в других местах они стоят свободно. Проблема лишь в деньгах. Впрочем, здесь даже пальто зимних сделать не могут, на которые посмотреть было бы не стыдно. Висят в магазинах рядами эти, с каракулевыми воротниками, позорища…
Впрочем, трудно было понять, почему это его так волнует — за всё время их совместного пребывания в Катькиной квартире он не купил себе в здешних магазинах из одежды ничего, так как страдал от постоянной нехватки финансов. Да и вообще был равнодушен как к шмоткам, так и к климату, щеголяя всю зиму в курточке из кожзаменителя на рыбьем меху и шапке — тоже, как и у Иоськи, кроличьей, но куда более облезлой. Самого же Иоську более всего шокировали в этом городе не периодические перебои с начавшей уже порою и вовсе исчезать варёной колбасой, не отсутствие в магазинах не только мяса и кофе, но и — нормальных брюк, и даже не пьяные, средь бела дня шатающиеся по городским улицам. А — нечто вовсе немыслимое: какой-то особый шик дефилировать по центру города в домашних тапочках. Многолюдные монстры промышленной электроники, заводы и институты, заполонившие мегаполис, вытянули из окрестных колхозов и совхозов, казалось, всё трудоспособное население. Кварталы новых многоэтажных районов теснили раскинувшиеся под холмом, в волжской низине, огороды, бесчисленные общежития, смелые, буйные, десантом вклинивались в самый центр, наступая на историческую часть города, как море на берег, завоёвывая всё новые земли, размывая, подобно островкам, последние черты былого и словно готовясь вовсе смыть нечищенное годами лицо города. Электроника здесь процветала, регулировщики и монтажницы, работавшие на оборонку, получали много, жили хорошо, покупали машины и смело жали подмётками пушистых тапок на газ. Шумные толпы хозяйственных тёток, с весельем и отвагой загоняя в подворотни сирых обитателей коммунальных полуподвалов центра, вихрем сметали с прилавков гастрономов абсолютно всё, штурмуя по пятницам автовокзал и электрички. Домой, домой! Не удивительно, что здесь стали дефицитом простые, хотя и дорогостоящие, импортные детские коляски.

Погосянский, этот растоптанный Иоськой король дефицита, топтался у служебного крыльца и глядел на того, как побитая собака. Подоспело время открытия магазина, расхристанная уборщица в драном сером халате с треском распахнула дверь главного входа, и вышло, что наши герои оказались здесь сегодня посетителями не первыми. Тёплый сквозняк поднял у порога вихрь тополиного пуха.

— Ваксой запахло, — сказала НаталИ.

И в самом деле, в проёме двери с большой упаковкой в руках показались два курсанта артиллерийского училища. Весело крикнув что-то им вослед, из-за дверной створки на секунду выглянула и пугливо исчезла, увидев директора, девчонка-продавщица. Иоська также смотрел на Погосянского, но здесь роли были противоположны. Он спускался к служебному крыльцу по небольшой, врытой среди одуванчиков в склон газона, бетонной лестнице не спеша, твёрдо печатая шаг по ступенькам, а директор Погосянский уже бежал навстречу, улыбаясь, и заранее протягивал для пожатия руку, будто не понимая, что гусь кое-кому не товарищ. Небрежно сунув в его ладонь лишь два пальца и даже не поглядев на директора, Иоська рядом с ним с отстранённым видом зашёл в коридор подсобки. Надо сказать, что в детских колясках он не понимал ни черта. И тут как нельзя кстати оказался Валерка, который протиснулся в дверной проём следом. Синяя ГДР-овская коляска стояла, уже приготовленная, прямо в коридоре. Валерка проверил рессоры, поковырялся в каких-то механических сочленениях, и всё это время Погосянский искательно смотрел Иоське буквально в рот.

— Сегодня можно к вам в штаб зайти? — сглотнув что-то, стоявшее в горле, нерешительно спросил он.
— Нет, зайди через недельку, сейчас твоя папка в райотделе, — проговорил Иоська и, желая успокоить вконец запаниковавшего Погосянского, добавил:
— Да не волнуйся ты, всё нормально. Просто Караев в командировке, а всё у него в сейфе заперто.

Надо сказать, что состоял Мартемьяновский отряд из шпаны, не меньшей, чем их клиенты. Всякий искатель приключений, не успевший завести девушку для усмирения своей энергии считал за честь прибиться сюда. Грешным делом, Иоська тоже гонялся тогда по осенним лужам за несчастными алкашами, стойко снося издёвки и насмешки Гольцмана. Ведь порядок должен, считал он, быть: а то как же! Он был в этом абсолютно уверен.
Правда всерьёз в рейдах отряда Иоська не участвовал, так — за компанию, хотя вид активного бойца делал усиленно. И пускай Александр смеялся над ним, а порой и серьёзно говорил, что всё это плохо кончится… Но разве он мог понять ту, конечно, не жажду порядка, но радость всесилия, значительности и отваги, да пусть даже презренной гордыни, которую Иоська после стольких лет униженности и страха только и испытал впервые здесь, в пронзённом солнцем диком, забытом Богом углу бескрайней степи. Да, и у него тоже была увесистая полосатая дубинка, замаскированная под милицейский жезл. Но как-то весной, когда Юрка Шиманский увидел мартемьяновских ребят в деле, он лишь плюнул и заявил, что бить впятером одного могут только трусы и слабаки, не способные выйти один на один. И пусть сказанное было по отношению к ребятам более чем несправедливо, но после этого разговора Иоська, который сам лично никогда никого не бил, всё же засунул дубинку под тахту, где та и лежала до сих пор. И в штабе бывал лишь изредка — так, заходил навестить старых друзей. Но всё равно сосущее и постыдное тщеславие жгло под ложечкой, и бордовое удостоверение он частенько носил с собой, а полосатый жезл под диваном придавал ему чувство уверенности и даже некоторого могущества. Капитан Караев действительно был в Саратове в погоне за большой фарцой, которую накрыл Васька Петров. Сам Иоська с той поры, как устроился после диплома на работу, давно отошёл от тех дел, подвернувшийся Погосянский со своими высокими связями был и для штаба, и для райотдела «не пришей к штанам рукав». И Вовка Мартемьянов сам просил Иоську засунуть неудачливого валютчика куда-нибудь подальше, чтобы больше никогда того не видеть. Так что паниковал бедняга зря. Андроповские гонения, обрушив гнилые обломки фасадных украшений на головы простых граждан, и не опасные даже для него, благополучно кончались. Спокойная и вольготная жизнь вновь сияла у порога и, успокоив директора, товарищи победно выкатили коляску на солнечный свет. Девушки, развлекаемые наверху бетонной лестницы Александром, одновременно издали восхищённый возглас «О-о!».
Оценив великолепие коляски и Иоськины удивительные пробивные способности, компания легко и весело распрощалась. Гольцман, показав всем напоследок растопыренную пятерню, первый с независимым видом зашагал прочь по Красной в направлении библиотеки. Тамара, вспомнив о времени, подалась в свои, открывающиеся также в девять «Канцтовары» внизу на углу. Заспешила по вечным своим неотложным делам Наташка и через мгновение уже была скрыта из виду толпой на остановке, с которой уходил к вокзалу вечно переполненный в этот час восьмой автобус. Довольные и весёлые крепкие молодые тётки с безразмерными кошёлками, сверкающие обновками и пышущие здоровьем. Бойцовского вида парни и деловитые мужички с шутками и беззлобной руганью втискивались-таки, все до единого, в очередной подъезжавший маршрутный автобус и уносились туда, где жарились, умирая в солнечном саду от жажды, на свёкле, тряслись в клубах удобрений и пыли, на дребезжащих сеялках, гнили в силосных ямах Иоськины сослуживцы. Правда, справедливости ради надо сказать, гнили там очень и очень весело. «Когда, наконец, они уже все уедут и больше не приедут?» — пришла вновь ему в голову при виде таящей толпы на остановке тоскливая Сашкина фраза.
 Которую он обращал скорее обитателям родного Привоза, то есть — приехавшим торговать тут селянам, вымещая тем самым на ни в чём не повинных местных аборигенах униженную спесь одессита перед приезжими.

— Сегодня дела таковы, что и господин Погосянский, и прочие, подобные ему наши былые осведомители-«барабанщики», только уже со своими новыми целями скоро опять окажутся в первых помощниках политтехнологов, таких, как Залманов. Кстати, есть психологическая особенность. Если ваши «господа демократы» часто народец в общении пусть и интересный, но дурной, дёрганый, внешне облезлый: с войны ведь пришли… То эти, которые «За Родину», мало того, что ухожены собой и красивы, пахнут дорогим парфюмом, — ведь тунеядцы, времени у них — полно, — так ещё и сами по себе в быту — славные ребята. Обаяния — море, общаться с ними — одно удовольствие. Конечно, есть зануды, от пяти минут беседы с которыми стошнит, но они редки. От большинства просто исходит этакое очарование: спокойствие, невозмутимость. Плюй в глаза — роса. Даже смотреть на них приятно, пусть на ожиревших, стоять рядом. Тембр голоса один — и тот завораживает, обволакивает, как взгляд удава и — тянет к себе. Никто их этому не учил. Просто тип такой народный: «Добрый малый», пример этого типа — Витя Кузнецов. Да и Прокурор. При этом — маньяки-извращенцы. То есть «барабанщики» наши тоже бывают двух видов: «хорошенькие» и «противненькие», — звучал где-то рядом голос Смирнова.
— Не понял, — сказал бородатый.
— Я тебе расскажу позже. Ведь это тоже интересная тема: «судьба барабанщиков». В «Городе победителей» таланты их пригодились вполне — но они не помогут, когда мы захватим там первым делом весь рынок «эскорт»- и «интим»- услуг. Это будет нашей задачей номер один. А в других местах они ещё, несомненно, поозоруют. Писать на «татушках»: «Х… войне!» и орать «Так!» — много ума не надо, специалистов — хватает. Их полно среди «психотерапэвтов», «экстрасенсов», а также — и продюсеров. Ведь а артистической среде сексоты вроде Бульина были в те годы — через одного. Отсюда — печаль во взоре, печать тайны и ранние смерти у самых совестливых. Порой — шикарных. Жена Андрея Миронова закатывала показные «сцены ревности» — лишь бы отстали с вызовами мужа на явочные квартиры. Михаил Казаков, вернувшись из Израиля, «к ужасу коллег» «зачем-то» сам сознался, что «был грех». Абдулов, Хазанов — это уже постперестроечная, известная всем «креатура» Коржакова. Несчастный Юрий Антонов. Да нет им числа. Вот и теперь — неспроста «эти» «гуляют ТАК». Поверь — придёт время, и это «ТАК» мы ещё услышим, как громогласный лозунг, и прочитаем на плакатах какого-нибудь грядущего Майдана Незалежности.
— Конечно! — с иронией восхитился собеседник Смирнова такой прозорливости друга. — «Штирлиц знал…»
— Увидишь. И «громадянам» под полотнищами красивого цвета придётся очнуться, чтобы вспомнить, каких цветов флаг их страны в действительности: цветов поля и неба.
«Чтоб не вмэрла!»: сочные, как то яблоко, слова, были теми словами, которыми завершилась дивная история, что произошла с юным героем в Городе на двуглавой зелёной горе жарким июнем двадцать лет назад среди струящихся вверх-вниз по склонам опутывающих ту гору троп и дорожек, когда летел тополиный пух и сияло в синем небе жёлтое солнце. Тогда, давно… Когда ещё не исчезли чудесные и счастливые солнечные дни!
Забавные сценки той их давней прогулки по переменчивому рельефу длинной улицы холмистого городка, как будто кадры кино возникли в памяти небритого Смирновского собеседника, и он вдруг сказал:
— А ведь нам с тобой, как никому, должна быть понятна причина успеха идеи их «разноцветной революции». Они не назвали её ни красной — чтоб не пугать, ни чёрной — хотя она чёрная, даже не коричневая. Нет — они всё перевернули вверх ногами. Мол, это они — яркие, молодые, красивые, честные — против «серых» , вылезших со смрадных задворков, «воров». Против самозванной шпаны «без роду, без пленума». Ведь всё это такое наше, родное! Помню, после Украины, какой шок я испытал поначалу, попав «на Восток». Низкое небо, серые тучи, жалкие перелески все в паутине, дикие аборигены со смешными словечками: «неужели» вместо «конечно» и прочее. Я, дурак дураком, полный амбиций и боявшийся любого хлёсткого слова в свой адрес, а потому заискивающий перед всеми, был для них красивой картинкой. Ходил, как журавль. А ведь и то правда: даже брюки шить я заказывал себе только во время каникул, дома. Разве в том российском городе умели шить штаны?! А у нас было фирменное ателье. Там, в конце бульвара под каштаном, заседал Перчик — последний настоящий еврейский портной, а в другом конце бульвара, метров через триста, была парикмахерская, в которой стригся и брился весь наш старый «идиш-квартал».
— Длинный же у вас был бульвар, — заметил Смирнов.
— Какой есть. У нас был и свой местный «Хрещатик», почти как в Киеве…
— Два дома в три этажа…
— Да. И весь бомонд вылезал туда по вечерам гулять. Ходили: туда-сюда!
А тут, на Востоке… Он это помнил. Город вечером как вымирал. На Главной улице после восьми — никого нет. Магазины закрыты, рестораны — на окраинах, с глаз подальше. Только изредка: с окончанием очередного сеанса в кинотеатре на верхней площади, где находился памятник Карлу Марксу, прокатится вниз по той Главной улице кучная ватага кинозрителей, и — растворится по автобусным остановкам. Да в парке на горе по выходным — танцы.
А меж красивых магазинных витрин с редкими неоновыми вывесками и подсветкой вдоль всей Главной улицы чернели дырами неосвещённых арок подворотни. Они вели во дворы, и там, даром что улица была главной, тайно кишела жизнь тёмная, как эти подворотни, и опасная: чужой — не суйся. Жизнь трущоб. Там гнали самогон и упивались с него, валялись голые, старые, в койках у всех на виду, потому что двери общих коридоров коммуналок выходили прямо к дворовым помойкам. Дрались, травились, горели, возвращались из тюрем и садились вновь. В коммунальные эти кварталы входи — кто хочешь, удобства — во дворе. Милиция и дружинники устраивали тут рейды, но что взять с инвалидов, с убогих на голову, а такими в чреве городского центра были целые потомственные династии: и бабки, и внуки. В то время, как где-то по другую сторону дворовых арок бурлили заводы, устраивались торжества и банкеты, возводились автомобильные эстакады. Всё это — под руководством чудесного Первого руководителя, дела которого были столь знамениты в округе, что соседи из окрестных «голодных губерний» хором кричали: «Хотим жить, как тут!».
— В студенческие годы и я, посещая наш чудный оперотряд, участвовал в тех облавах и рейдах, — заметил бородатый. — Такого насмотрелся!
— Пока не влип со своим удостоверением там, в «кемпинге», — напомнил Смирнов. — С чего и началась твоя одиссея. Теперь в Городе вновь орудуют «ночные дружинники» — те самые, в очках и шляпах, ирония судьбы! Ведь они — проект тех же людей, в чьи сети и лапы ты в свое время чуть не попал. Нельзя не отдать должное их политтехнологам — они точно угадали нужную людям идею. Не ту, истинную: «пусть мы с помойки, зато будем давить — чистеньких, грамотных, умников хреновых, деловых, боевых и прочих, чтобы они перед нами плясали, нас охраняли и к нам бегали на полусогнутых за указаниями и пендюлей получать». Эта идея, извечно живущая в недрах того урчащего городского нутра, — для внутреннего употребления. А для внешнего пользования — другая. Вот она: «Это мы — чистые, светлые и культурные, а «они» — из тех самых тёмных подворотен, просто шпана, пристроившаяся благодаря воровской власти на задворках Главного рынка и там процветающая. Они — никто и звать их — никак. Ельцин — сбрендивший прораб со стройки, Фомич — лесник, окруживший себя бандитами, Рыжий — он и есть рыжий, глава Округа — «Киндер»-чудила в розовых штанишках, да и нынешние — низшие чины, неудачники из охвостья собчаковских жуликов. Они вас затащат в те самые свои грязные подворотни, помните? Вы этого хотите? Но всех их вскоре уберут настоящие, солидные люди, они на подходе. И эти люди — мы. Мы — яркие, мы — красивые, не «красные», но — разноцветные. Во главе у нас — мужественный , в отличном костюме, в галстуке, умный, честный, открытый, дружелюбный Прокурор»…
— Нормально звучит!
— … Весь в светлом, сплотивший все здоровые, нормальные политические силы, и левых, и правых, против грязных. Сам — чистый-чистый! Добрый-добрый, а его соперники — это фашисты. Щирый! Есть такое точное украинское слово. Щирый, гарный хлопец, не «поганый».
— А запах?
— Есть парфюм. Кто не захочет — тот не унюхает. И тогда эти чистые и красивые приведут вас вовсе не на гумно, где их зачали и дали навек неистребимый запах и надпись на лбу. А в чудесную половину той красивой вчерашней жизни, что была по светлую сторону подворотен, туда, где шумели стройки и банкеты, имелись «кемпинги» и секретные НИИ, ветчина двух сортов и мудрый Хозяин области, и лихие оперотряды.
— А также стукачи, — сказал бородатый.
— С этого начинали такие вот депутаты, — кивнул Смирнов в сторону отдельных номеров, в которых скрылся раздобревший от сытой жизни и всеобщего уважения красавец-собиратель земель русских. — Теперь Дедуров — сам собою — воплощение их «красивой идеи». Ведь он не дурак: было бы выгодно — ходил бы в охмотьях и рыгал на своих почитателей «по-расейски» кислой капустой. Но дураков среди них нет, и они знают, с чего их сторонники «поведутся». «Идите с нами — и станете такими же». Идея всех сельских тунеядцев. «Иначе — потонете в дерьме».
— Дерьмо я помню, — вздохнул бородатый. — Оно было на тех подмётках…
— Редактора партийной газеты?
— Нет, тапок. Знаешь, что меня больше всего поразило в российском городке, когда я только приехал туда поступать в институт? Даже не обилие пьяных, не помойки…
— Кстати, в те годы там было довольно чисто — порядок!
— А то, — продолжил бородатый, — что по Главной улице разгуливали в «лаптях» — домашних тапках. Интересно, сейчас там тоже так ходят?
— Ну, теперь у всех есть кроссовки, — засмеялся Смирнов. — А ходят в тренировочных штанах с лампасами. И с пузырями спиртовых «медицинских» настоек в карманах.
— Ну, «аптеку» пили и тогда, только пузырьки были поменьше. Весь лесопарк на Липовой горе был завален ими: «настойка полыни», «экстракт календулы» по семнадцать копеек. А также — одеколон «Сирень» за семьдесят две , дефицитный «Тройной» — это вообще, для аристократов. А как с процентным соотношением публики?
— Абсолютно тот же процент тех же людей. Столько, сколько и прежде мужиков играют в футбол на тех же полянах. У прежних аптек на привычных углах — всё те же алкаши, не больше и не меньше. Только сейчас милиция их не хватает, потому они и не заметны. Курсанты идут строем в тот же Дом Офицеров, студенты — на занятия. Только среди курсантов вместо брутальных кубинцев, жизнерадостных вьетнамцев, улыбчивых болгар с приходом новой власти появилось всё больше нелюдимых подозрительных арабов. Ещё различия в том, что студенты на занятия всё больше на машинах подруливают. Ну, и одеты все получше — даже бомжи в кожанках. Но неистребимые спортивные штаны — это святое.
А как иначе? Бесчисленные заводские общаги, «сталинские» бараки и прежде, и после выплёскивали из своих недр на промысел в чужие для них городские джунгли вчерашних селян. Обновки они надевали покрасоваться в пятницу, когда уезжали на выходные в родные «аулы». А тут — кто их знает, кто на них смотрит?
— После Украины это было чуднО, — сказал бородатый. — У нас-то на «Хрещатике» все носили приталенные рубашки. Ушитые брюки — «клёш от бедра» по моде тех лет. Ботиночки — двухцветные, с переливом, бордово-коричневые. В холодное время — перчатки из мягкой, искусственно состаренной, кожи. Всё это добывали в Киеве, в Москве. «Гарные хлопцы» — все любили пофорсить. Причёски — вымытые, модные, после импортного шампуня. Сигареты добывали для таких прогулок только у фарцов. И — на бульвар, под каштаны. Встретятся компании: «Курить будешь?» — «А як же!» — «Пэлл-мел?» — «Пэлл-мел!». Гарно!
Хотя, по правде говоря, на их, спускавшихся от бульвара к реке «Пивденный», — то есть «Южный», — Буг кривых, мощёных булыжником, улочках, с добротными каменными частными домами-усадьбами, стоящими впритык, без длинных заборов, но с хорошими садочками «на задах», с неистребимым, особенно зимой, острым запахом рыбы, пропитавшим воздух, средь этих родных шелковиц и вишен, говорили на людях больше на русском языке, а дома — ещё и по-своему. Тут издавна жили, в основном, еврейские семьи. Хозяйки разделывали к праздникам во дворах ту рыбу, и в давний год маленький «хлопчик» шёл с дедом своим, взбираясь круто в гору, к бульвару. Дед нёс завёрнутого в наволочку от старой подушки живого петуха — его следовало ритуальным образом умерщвить для супа к осеннему празднику Судного дня, и сделать это мог по всем канонам только специальный резник: «шойхет». Старенький седой шойхет, он жил за парикмахерской на бульваре, где собирались старики. И кучковалась порою приехавшая из дальних краёв молодёжь, которая мечтала лишь об одном — забыть, стряхнуть с себя своё прошлое, где никто не считал их своими, а все — чужаками, непонятными, неприятными и опасными, и это — на их родных холмах, на берегу их родной украинской реки. Но зато — их предки носили бороды, как какие-то злые кацапы, а не красивые чубы или гарные казацкие усы. И «размовляли» они по-кацапски или же непонятно, и писали на своих могильных камнях чёрт те что — разбить их. И «прятали немереные деньги» в не вспоротых до поры перинах, и продавали святую неньку-батькивщину москалям ли, ляхам, и за это, должно быть, заслуженно получали своё, проливая кровь под лихой «козацькой» секирой — геть их! Но чудная и прекрасная Украина всё равно была до последнего рубежа единственной родиной в их сердцах, потому что уж очень была красива, и песни её были дивны, а солнце ярко, виноград, увивавший дома — свеж и сочен, а люди — приветливы и чернобровы, особенно дивчины, любившие их, пришлых когда-то южан. Не оттуда ли черноглазость та парубков и молодок из бесчисленных сёл, раскиданных по-над Бугом среди старинных городков-«местечек»? Гайсин, Немиров, Тульчин, Берщадь, Могилёв-Подольский — песнь песней! Утонувшие в садах плоские крыши их старых домов выныривали в низинах перед взором водителей машин внезапно, на поворотах автомобильных трасс. А над кручами на выезде из городков тянулись укрытые вековым мхом надгробья — скрижали чужих кладбищ с непонятными квадратными буквами вырубленных на камнях слов.
Мелколиственные, забитые валежником и сухостоем перелески же «ТатарИи», сквозь которые уезжал из Города на горе в своё казанское изгнание сирый беглец, — в том, общем, вагоне, где «кутили студенты, скучали погоны, дремал разночинный народ» из известной песни, — они были прозрачны, скучны и пыльны. То ли дело сочная зелень кудрявых рощ, бескрайних, разметавшихся «из долу в дол» среди щедрых жёлтых полей под опрокинувшимся ярко-синим «блакитным» куполом неба с ослепительным солнцем в самом зените!
— Какие на Украине леса, помнишь? — сказал бородатый.
— Чего… Лес, как лес. Нибо, як нибо, — засмеялся Смирнов.
— Тю! А воздух?!
Сражённый последним шутливым аргументом из фильма, где в бой идут старики, Смирнов не смог возразить. Выросший на Днепре, в районе трущоб огромного города, он просто не успел насладиться красотой родных мест.   

                Глава  4. 

                Красное  и  Жёлтое

1. Он родился у огромной реки, чУдной при тихой погоде, а потому плавал, как рыба, был в свои юные годы бронзовотел, прокалён солнцем и крепок, как прибрежный бамбук, но вовсе не пуст — учился хорошо и даже играл на домбре. Хотя и вырос в районе, где стены хибар заменяли порой жестяные листы, и друзья его были сплошь малолетние бандиты, к восьмому классу уже прошедшие «зону-малолетку», а родителей растерявшие по взрослым колониям, куда те залетали по первоходку раньше, чем успевали их родить.
Родной район Смирнова носил странное на первый взгляд для здешних мест имя — «Амур». Согласно местной легенде, названием своим трущобы эти были обязаны вернувшимся в начале минувшего века с русско-японской войны солдатам царской армии, выходцам из самых разных мест Российской империи. Которые, не добравшись до родных краёв, основали тут, как и в прочих попутных городах, слободу. Про таких хлопцев много поведали миру когда-то писатели-одесситы: скажем, Куприн. Известны и песни о них: «Прибыла в Одессу банда из Амура...» Было то люди лихие, сорвиголовы, понюхавшие крови и изведавшие страстей, но растерявшие свои семьи, а порой и не имевшие их вовсе, которые не боялись ни чёрта, ни Бога. Подобно нынешним «афганцам» они называли себя во всех городах «манчжурцами». Ходили по Одессе зимой и летом в мохнатых казацких шапках-папахах, всегда ватагами, вламывались в трактиры и пивные, где плескали из кружек под ноги шинкарям в покрывающие пол заведения опилки содержимое кружек , требуя заменить «эту бурду» на свежее пиво и заставляя музыкантов играть патриотические гимны, так как все, как один, состояли в «Союзе русского народа», а на самом деле служили агентами тайной полиции, имея жетоны охранки. В награду за услуги им сходили с рук избиения и драки, изъятие дани с ломовых извозчиков и владельцев весёлых домов, а также то, что они ели и пили, где хотели, но не платили за это никогда. Напротив, сами нещадно обирали торгашей и барыг, что скупали краденое и контрабанду, «мамочек», содержавших бордели и «нумера», поставщиков кокаина, а также карманников и даже воровские «общаки». В общем, были предшественниками будущих рэкетиров, которые продолжили их традиции век спустя тут, в Городе на Волге: теперь известном ещё и как родина вождя, и при тех же обстоятельствах. А именно — тогда, когда опять зашаталась империя. В них ослабевший колосс Империи видел заградительный отряд вольнолюбивой смуте, чтобы тот смог, если надо, успокоить свои печали в большом погроме: пусть он утолит жажду страждущих чужой крови. А до поры боевой этот отряд устраивал погромы малые, и тянулись по крутым улочкам, пропахшим рыбой, наполненным криком, хлопья пуха из вспоротых перин, тащила голытьба чьи-то самовары и комоды под «Боже царя храни» и «бей чужих спасай Россию». Громилы в папахах и косоворотках служили осведомителями и провокаторами. Это ими был покалечен в одесском трактире скрипач Сашка, сам вернувшийся с японской войны, куда ушёл добровольцем в сорок с лишним лет из принципа. В то время, как предводитель «манчжурцев» Моня Сипатый не воевал ни дня, а все эти годы был известен как сутенёр с Пересыпи. Кривые её, с ракушечниковыми заборами, улицы, словно гнилые кишки, вываливались из города за портом вниз, к морю. Они-то и выплёскивали в лихие дни из себя толпы погромщиков. В будни та весёлая и забубённая рвань вовсе даже не имела ничего против своих жертв, подчас таких же голимых, дружила с ними, пила, проворачивала свои фраерские делишки, но наступал час волка — и куда что девалось. Им, по истинной правде, не было дела до «святой веры» — кто там эллин, кто иудей, просто возникшая вдруг возможность всласть и безнаказанно бить, пускать кровь и насильничать была слаще мёда, шире Чёрного моря. Сашка же отказался играть «Боже царя…», на чём настаивал Моня, салага тыловой. И по той лишь исключительно причине, что мэр города вообще запретил исполнять в кабаках любые гимны, опасаясь, что это будет красивая «Марсельеза», которую любили орать пьяные французские моряки с замерших на рейде фрегатов и охотно подхватывали местные кадеты и всякие эсеры.
«Играй, жидовская морда!» - скомандовал Моня. - «Ну, хорошо: я - такая вот морда. А ты кто?» - взбутетенился Сашка. - «Я - православный!»… 
 «И за сколько?», — спокойно спросил Сашка «тыловую мышь».
Оба были пьяны и безрассудны. Вставшие стеною портовые биндюжники и грузчики-амбалы, все, как один ценители и фанаты его музыкального таланта: ведь он после больницы играл потом и мёртвой рукой, заслонили своего кумира от «манчжурцев». Те достали того уже ночью на выходе из трактира, расправившись в околотке на Садовой улице — самом страшном в Одессе и сегодня. Короче, обычные много позже «афганские» разборки. Всё могло повториться и теперь, три поколения спустя, и надо было брать как-то этот процесс в чистые руки хотя бы тем, кто всё это и заварил в своих холодных головах и горячих сердцах под щитом и мечом. А что касалось родины Смирнова: самого города Днепропетровска, то был он не таким уж украинским, тут никто не говорил на «мове» — на танцах это считалось приметой «рогов» с села и причиною зуботычин. Город фактически не имел старой исторической части: древний Екатеринослав подвергся в войну страшным разрушениям — ведь гаубицы били прямой наводкой с обоих берегов кровавого Днепра, и небо было черно от летящих бомб — так, что потом и восстанавливать было нечего. На костях выросли прямые проспекты с громоздкими «сталинскими» домами, конторами и заводоуправлениями, вокруг которых в девяностые годы разгорелись новые войны. К остальной Украине — советской, колхозной, где в таких городах, как Харьков, областная газета, висевшая в центре, даже на заре миллениума называлась «Коммунист», всё это имело мало отношения. Как и к предместьям Львова, где уже ставили в сельхозакадемиях бюсты их славному выпускнику Степану Бандере. Они, хлопцы с «Днипра», считались «чёрными», «з пид земли» — ближе к шахтёрам Донбасса, горнякам Криворожья.

2. — Да кому в Украине было легко? — произнёс Смирнов, затянувшись сигаретным дымом. — Одессу для них построили итальянцы, Херсон — греки, все большие мегаполисы — русские. А Львов всегда был польский город. Прежде — польско-еврейский с немецкой и венгеро-словацкой примесью. Плюс сто тысяч этнических русских в городе. И говорят там на улицах по старопольски, а вовсе не по-украински, и телевидение всегда вещало из Кракова — при Советской власти это разрешалось: власти боялись «незалежных» пригородов. Пусть лучше говорят по-польски. Ведь в тех пригородах чуть скажи что не так — нож в бок чужаку. Хотя в паспортах после войны все пане горожане, как и прочие записались «украинцами».
— Я тоже хотел — не вышло. — сказал бородатый.
— И вот случилось бы что, — не слушая его, продолжил Смирнов, — и что тогда делать тем «западенцам» с собственным Львовом? Они ж в своём «Ивано-Франкивске» себя считали самыми чистыми, самыми европейцами. А тут — «ляхи поганы»!
— Знал я тех чистоплотных. В Шемурше, где наш отдел из НИИ был десантом два выходных на прополке свёклы, — у нас даже одного парня запойного там убили, а наши его доставали из пруда…, — так вот, в нашей деревне одновременно с нами трудились шабашницы из Тернопольской области. Я говорил с ними «на мове» — думал затащить кого помоложе на овин. До одного случая. Как-то нас с ними везли на одной тракторной тележке, гружёной силосом, с поля на полевой стан, где была кухня, да не довезли — обед доставили прямо в борозды. Раздатчица баланды подавала нам полные «мыски» снизу в телегу. Сначала поели эти девахи, потом они же передали порции нам, а сами вздумали спускаться на землю за чаем. И так по-простецки встают, хлоп-хлоп себя по задницам, а штаны у них сзади все в навозе, не знаю уж, где они на нём успели посидеть. Ну и всё это с их «треников» — нам в тарелки. Они даже не заметили… Как я пинка своей «симпатии» не дал, удержался — сам не знаю. Извини уж, что за столом говорю, не к блинчикам будь сказано. Впрочем, после «миазмов», которые поют маразмы — и это рассказать можно. И ничего — съели ту баланду. Хотя бывало и круче — летит иной раз самолёт — распылитель протравы — прямо над полем — всё опять в тарелки, что уж на навоз грешить. Таким образом наши, «почти киевляне», в равной степени не принимали на дух как восточных кацапов из их шахт и рудников, так и опасных «рогулей-западенцев». «Чистая», культурная, европейская Украина — это были мы: «центровая» — от Черновцов до Полтавы, — полоска республики. Фу-ты, ну-ты, как все наши были надменны, в рубашечках, в штанцах, вышагивали по проспекту Кобзаря, лузгая подсолнухи, на прямых ногах, как журавли. «Динамо»-Киев — чемпион, «Шахтёр»-отстой! Мы — самые! Мы — столица. И — главное: рядом шикарный Киев с его центром, с площадью этой, с улицей Крещатиком. Украинская литература, украинская культура. А «украинский рок» против той поганой «попсы» — какие концерты устраивались прямо на майданах перед ратушами Облсовета! Великая река с могилой Кобзаря на высокой круче. «Не водитесь, громадяне, с ляхами, жидами. А москАли — люды злыйи, лихо зробять з вами!». Конечно, ведь у нас «не мочились в подъездах», а если хохол и валялся пьяный, то не в собственных экскрементах, а исключительно среди подсолнухов, в живописной позе. Под синим небом. Европа!
— У нас считали аналогично, — сказал Смирнов.
— Хотя в Европе пьяные вообще не валяются. А что до «мочиться в подъездах» — так просто у нас зимы тёплые, сугробов нет. Можно и на улице — за каким-нибудь вечнозелёным кустом. Зелень зимой — это что-то. А летом оранжевые абрикосы, которые здесь на рынке по бешеным ценам, растут прямо вдоль наших улиц — рви не хочу, дави ногами. И сливы, и вишня с черешней, груши, яблоки — фруктовые города! Красивые яркие краски.
— Не удивлюсь, что если там начнётся такая же заваруха, как в Городе на горе, то она будет «цветной», «красивой». Это ведь старая «левая» идея — в Европе она из-за неэффективности не прижилась, так их тунеядцы здесь, в бывших республиках, эксперименты скоро начнут ставить — увидишь. На президента «незалежной» давно уже бочку катят. «Кучму — геть!» — слышал лозунг? А «слоган» их красивый уж и на русский перевели. «Тю! Помаранчевый кольор — то найкращий наш прапОр», то есть: «Во! То — оранжевый окрас. Нет краше знамени для нас». Киевские «бунтарские» еженедельные газеты давно выходят под шапками: «До конца правления Кучмы осталось столько-то дней». И те дни каждую неделю — тают. А когда, прибыв зимою в Город на Волге, я взял в руки их «Любимый край» — то обалдел, увидев тот же лозунг. Только вместо «правления Кучмы» там стояли слова «Фомичёвский режим». «Осталось ему столько-то дней»: двести, восемьдесят, семь.
— То есть всё по шаблону? Никакой фантазии у товарища Залманова, и чему его в тех американских фондах учили? Нет, их Демократическая партия — отстой, — вздохнул бородатый.
— Ты за республиканцев? — засмеялся Смирнов. — Так ведь всё у товарища Залманова и его друзей получилось. Получится и на Украине. Вот поедем через «незалежную» устранять Юрчикова обидчика — изучим обстановку. Жаль страну. Но главное — не допустить такое тут. А, может, и там.
— Хорошие спасители «ридной батькивщины»: еврей и кацап, — засмеялся бородатый. — Впрочем, всё — по закону голливудских блокбастеров: героев-мстителей должно быть всегда двое: белый и чёрный — верные друзья. Политкорректность!
— Кто же белый? — спросил Смирнов.
— Конечно, ты.

3. Тем временем у стойки бара громыхнули усилительные колонки. Какая-то рэкетирского вида компания ввалилась в кафе с улицы и тотчас начала плясать.
«Ты можешь спрятаться за морем и лесом, ты можешь даже лечь на дно…» — голос разбитной «проводницы Веры» заполнил собою зал под весёлые матюгальники расслабленных от собственного благодушия «пацанов»-плясунов.
— И надо поторопиться с возвращением из Бендер, — заявил стреляный нелегал. — Пока на фоне эйфории от победы в «Городе на горе» у всех «этих» там полугодовой запой и маразм. Знаешь, какой вопрос они задавали мне всюду? Что их волнует? Они озабочены поиском такой информации: еврей ли… Нет, не  КОзак. И не Путин. И не Кучма. Ни за что не догадаешься. Их интересует — еврей ли Верка-сердючка.
«Мчится поезд «Киев-Одесса», — продолжал надрываться динамик.
— Мчится поезд «Харьков-Одесса», — поправил текст песни бородатый.
— «Я найду тебя всё равно», — приговорил Смирнов «просто одетого парня», пока ещё живого где-то там, среди молдавских вин и зелёных кущ. Но, в сущности, уже — как бы мёртвого.
— То есть почему всемирные тунеядцы решили опробовать свою идею на «щирой» Украине, это абсолютно ясно. Но при чём тут оказался наш чудный городишко? «Мы ж не алкоголики — мы эстеты», — так у нас на бульваре говорили, разливая тайком з пид полы свекольный самогон. А у них с их «стрючком» и слов-то таких не знают, а ведь повелись! — вздохнул бородатый.
— Все хотят, чтоб им сделали красиво, быть «хорошими». Статуса хотят.
— А почему их цвет — «красивый» оранжевый? Они же — красные. Говорят, те самые еженедельные газетные «шапки» над первой страницей каждого выпуска «Любимого края» по поводу того, «скилько годын», часов то есть: ведь в последние дни перед выборами счёт у них пошёл на часы, осталось «куковать фомичёвскому режиму», выполнялись аршинными буквами оранжевого цвета: двадцать, десять, пять дней — словно капли, одна за одной, на макушки горожан, бац, бац! Нас много, мы сильны, нас не сокрушить! «Разом нас богато — нас не подолаты!» Мы придём!
— Да, — согласился Смирнов. — Надписи на заборах и стенах, посылающие Губернатора на три буквы, тоже хотели писать оранжевым. Но остановились на разноцветных. «Фомича — на…!»
— Вот бы они сами на этом «…» оказались — что бы тогда запели?!
— В этом исходе выборов был уверен в Городе, причём стопроцентно, только один человек — сам Фомич. Абсолютно уверен в своих силах и в здравом смысле людей. И — вышло, что он был прав.
— Не понял, — сказал бородатый.
— А они-таки сами оказались там, куда посылали его, хотя пока и победили. Знаешь, когда толпа утренних манифестантов собралась вскоре бескрайней ордой на главной площади перед зданием Областного Заксоба, требуя крови «семёрки непримиримых» депутатов, там-то им всё и объяснил некто Паньков — последний герой.
— Раньше нельзя было проявить активность? — спросил бородатый.
— Нет, — ответил Смирнов. — Народ сплошь был против сопротивления: властители дум в Городе постарались. «Оранжевый окрас» охватил всё. Преподаватели с вузовских кафедр перед студентами, вдохновенные журналисты в газетных статьях — все клеймили «фомичёвскую мафию» и «семью». Брат жены Губернатора торгует на рынке запчастями — страшная коррупция! Мнение интеллигенции, что ходила десять лет назад на митинги против путчей, а теперь побежала обратно, либо определила для себя, что страшнее кошки, то есть Прокурора, зверя нет, как всегда, решило всё. Они объединились! Эти два цвета. Олег Залманов — художник, и он знал, как смешивать краски. Красивый оранжевый цвет получается, если соединить Красное и Жёлтое. Ну, красный «колёр» — понятно, ведь Область была очень красная. Это — знамя всех левых социал-популистов, «антиглобалистов» в Европе.
— Недаром ещё тогда, в «культурном центре» профессора Левина, говорили о каких-то грантах Сороса, — вспомнил бородатый. И сулил их Залманов.
— Потом других, тех, кто повёлся на его провокации, и на кого он указал, за это сажали. А среди западных антиглобалистов было полно нашей агентуры: чтобы раскачивать левыми идеями их систему. Тот же Ральф Биттнер, «кумир меньшинств», например. — Смирнов закурил вновь.
— А жёлтый цвет? — спросил собеседник Смирнова.
— А жёлтый цвет — цвет измены. Предательство иными своих демократических идеалов ради спокойствия. Чтобы «досидеть за столом» до пенсии и там, помнишь?
— «Хорошо при свете лампы книжки умные читать…»
— «Пересматривать эстампы и по клавишам бренчать…»?
— Да. Хотя какая измена? Во главе всех партий и их «политсоветов» сидели сплошь бывшие осведомители и сексоты, такие, как Залманов. Кого ни ткни — давали «подписку о неразглашении». Это ж учтено в документах в центре. Осведомители — мелкие сошки, они не состояли ни в штате, ни «вне штата», и не писали документальных отчётов, а встречались с «кураторами» в нейтральных местах для устных доносов. В Городе таким местом встреч, которое изменить нельзя, была, в основном, «прогулочная тропа», что спускалась с горы, где был парк, через ботанический сад. Также они выполняли «разовые задания». Устроить провокацию. Кого-то напоить. Кого-то напугать. Соблазнить барышню. И тогда осведомителю мог быть повышен статус. До «сотрудника».
— То есть это не одно и то же? — уточнил бородатый. — Были «стукачи», осведомители, и они давали «Подписку о неразглашении». А сексоты?
— Секретные сотрудники, то есть внештатники органов. Они давали, соответственно, «Подписку о сотрудничестве». Эти — писали плановые месячные отчёты и встречались с нашими кураторами не на свежем воздухе, а уже на съёмных конспиративных квартирах. Имели удостоверения для бесплатного проезда в автобусах. А в сущности — разница невелика: «барабанщики», «почётные радисты» — был такой значок. «Стучали азбукой Морзе». Помнишь диссидентскую песню про барабанщика из духового оркестра, который настучал последовательно : на тромбона, гобоя и уже подбирался к дирижёру: «Средь нас был юный барабанщик». Последние её строчки такие — «Теперь не то, что было раньше. Но и сегодня всем в пример средь нас есть юный барабанщик…»
— «…Зато исчез капельдинЕр», — закончил за Смирнова строфу его приятель.
— Они были во всех институтах, отделах. В общественных объединениях. Сидели едва не в каждой комнате — хотя бы один…
— У нас, я догадывался, это был Гужлов, старший инженер. Его фамилия всплыла на том закрытом совещании актива отдела, что вёл товарищ Муравьин. «Гуж… Гужлов! «Наш человек в Гаване».
— И там решилась твоя судьба: «Этого — чтоб духу тут не было!». А параллельно была история с доносом Залманова:
— Обложили, — засмеялся бородатый.
— «Барабашек» тех отличали два обязательных признака. Во-первых, невозмутимы, к месту и не к месту травили простецкие байки. Но главное — общем пьющие, они никогда не пили в компаниях на междусобойчиках коллег. Это им было запрещено — дабы не проболтались. Хотя грамотному человеку, как и тёртому жизнью, раскусить их было плёвое дело даже по внешности. Аккуратисты, подтянутость, выправка, при этом — внешне простаки. Дежурная улыбка, радушны, но говорят — лозунгами. Как тот координатор отделения «Демпартии», мобилизованный из тюрьмы, что действовал в Городе на горе: голова круглая стриженая, уши торчат, даже сзади с порога видно — особист. Но интеллигенция, всё видя, таки за ними пошла! И вот результат.
— «Демократическая партия» и у нас, выходит, ничуть не лучше американской, — засмеялся собеседник Смирнова.
— Она просто конструировалась под выборы, — пожал плечами тот. — Вот и получилось, что решать вопрос приходится совсем другими, жёсткими методами. И другим людям: нам.
— Гэбэшникам, — расслабленный от еды и питья, не преминул подтрунить опять над Смирновым его собеседник, но тот не обиделся. — «Придут честолюбивые дублёры»? «Дай Бог им лучше нашего сыграть». Как там в песне про «команду»? Молодости нашей.
— Ну, если ваши «умники» всё профукали? Нельзя же допускать таких трагедий, как судьба Собчака, — Смирнов погасил окурок.
— Сейчас я часто вспоминаю своих однокашников, оставленных мною в тот год там, в Городе, — бородатый также, в свою очередь, закурил. — Кто бы мог подумать, что среди этих чудных ребят уже тогда были те, кто писал доносы. А ведь были — и много.
— И ладно бы предлагали за услуги что-то невероятное: квартиру обитателю «общаги», например. Так нет — работай за интерес. И только единицы, я это знаю, отказывались. Посылали наших подальше. Ты в их числе, — сообщил Смирнов. — Было как бы два мира тех, кого в народе зовут «грамотными»: интеллигенции то есть. Хитрые и глупые. Глупые — это такие, как ты, а с хитрыми мы с тобой ситуацию выяснили…
— Причём даже тех мелочей, которые им всё-таки обещали, они, насколько я выяснял, не получали никогда: ни продвижения по службе, ничего, — перебил его сообщение приятель. — Их презирали и «кидали» сами кураторы — знали: снова приползут. И — приползали. Даже после того, как были «сданы» шефами тем, на кого этим шефам они «стучали» и осмеяны своими жертвами. И вот теперь, все в дерьме, они хотят устраивать «красивые революции»? Если такое случится в Украине — будет очень жаль. Может, обойдётся?
«Реве тай стОгне Днипр широкий» — эта мелодия из радиодинамиков вот уже несколько лет, добрых десять, будила в шесть утра сотни командированных в Украину россиян в номерах гостиниц красивых городов по ту сторону новой границы двух стран, кого-то пугая, а иных — завораживая. Другая страна?
— Я и подумать тогда не мог о таком до встречи с вашим подполковником, — вздохнул бородатый собеседник Смирнова.

4. Доев, допив, докурив, они, незамеченные ни для кого, направились к выходу. Там, забыв обо всём, продолжала отплясывать под вопящую Сердючку лихая «братва».
Будут деньги, будут вина, будет жирный бешбармак… Выпитое после бессонной ночи слегка кружило голову…

«Ще не вмэрла Украина…»
Бородатый человек усмехнулся. Эти запретные тогда слова почти буквально сказал ему подполковник особого отдела Госбезопасности Данильчук, что «вёл его дело» и спасал от «контрашки»: а именно — от засевших в том памятном кабинете у журчащего за стеной туалета самозванцев из Подотдела контрпропаганды, созданного с высокого позволения при возглавляемом лично замом Первого секретаря по идеологии товарищем Егоровым Идеологическом отделе Обкома… Краснолицый подполковник, разочаровавшийся в Андропове, и в жизни вообще, старый пьяница, зачарованный, словно в бреду, ностальгией по их общей «батькивщине» и «жовто-блакитной» идеей. «Земляк», страшно перепугавший тогда нашего героя, ещё безбородого, но уже растоптанного, когда , «хлопнув» из шкафа добрый стакан, протянул ему, как змей-искуситель южное яблоко, предложив, словно тост: «Грызи, земеля: чтоб не вмерла Украина!».

Опасные слова старого «бандеровского» гимна, за который не сносить было в те годы головы — они напугали узника комнаты у сортира. Туда наш герой попал после залмановского на него доноса по другому, дурному поводу: потому, что милиционер изъял у него удостоверение члена комсомольского оперотряда «за пьяный дебош в кемпинге» и «нанесение менее тяжких телесных повреждений». Шутка подполковника с багровым от коньяка и натуги лицом напугала его, и так во всём виноватого, то есть почти уже подследственного, больше, чем испугал его страшный громила — помощник дознавателя из того «Подотдела контрпропаганды». Ведь он-то, не украинский вовсе паренёк, он лично, какое отношение имел к тому гимну? Он, чьих бородатых предков в ермолках щирые «запорожьски козаки» рубили шашками, подозревая в них агентуру «клятых кацапов», ляхов ли, турок… Тогда он понял для себя одно: то, что и прежде знал из детективов — с ним просто ведут «игру в доброго и злого следователя», когда «добрый» приходит на смену костолому, заступается — и «клиент потёк». Потому, не веря ни единому слову, он раз за разом отвечал, как заведённый одно: «Я не знаю никакого Левина».

— «Будэ життя Украина, если мы гуляем ТАК»! — продолжался у выхода пляс и ор.

— Слышишь? — сказал вдруг Смирнов. Не сочти за маразм и паранойю, но слово «ТАК», то есть по-русски «Да!» — ключевое в политической рекламе. Действует на интимное подсознание: «Нет или да?» Мне кажется, что кодирование слушателей уже началось даже через «попсу». «Фонды» и «Центры» политических тунеядцев не блещут изобретательностью : шарики, музыка, сердечки, тюльпаны-розы. Яркие флаги разных цветов радуги, нарисованные на плакатах забавные «народные» рожицы: нас много! «Мы — добрые, чистые, светлые. За народ». Против хищных воров, грязных жлобов, вылезших, как черти, из-под земли. Благо, грязи и в самом деле, навалом — городок-то тот дикий. На том безрыбье, где и рак - рыба, там и ты был, помнишь, диковинкой дальних морей. Рыбой мечты!
Собеседник Смирнова вздохнул, представив себе опять давнее жаркое лето, и — Тому:
— Я ведь если и привлёк к себе её симпатию, будучи совсем не плейбой клёвый такой, так тем лишь только, что в её глазах предстал как этакий вот «гарный хлопчик», я ведь помню.
— Люди стремятся от грязи и запаха пота к чему-то красивому, новому и необычному. Не надо быть Соросом, чтобы понять это, — сказал Смирнов.— Их нормальное желание используют те, кто так вот хитро ловит забавы ли, выгоды ради свой звёздный час.
В то время, как настоящие «западэнские дивчины з Львива», — я знаю, что говорю, — с радостью хватают в мужья российских командированных. Они для тех дивчин — «принцы из-за моря»: знают, как тех уважают на местных предприятиях. Специалисты, мол, экстра-класса, носители цивилизации. Не европейцы, конечно, но — будто американцы какие. Тайная, тёмная зависть! — промолвил Смирнов.
— Я знаю, — подтвердил бородатый.
Тогда, как во время той утренней прогулки по улице Красной в роли чудного принца из-за моря предстал он сам: наивный притворщик и беглец от судьбы.

            5. А обо всех ярких событиях минувшей весны, что стали революционными для забытого Богом на кромке жарких степей и черных лесов у великой реки региона, собеседнику Смирнова было известно также и от гостившего недавно в родных краях его однокашника Лёнчика Воздвиженского: приятеля детских лет того самого сочинителя рекламных стишков, Мотьки.
— Когда-то Лёня, несмотря на разницу в возрасте, посещал с тем сочинителем слоганов: Димоном Матвеевым, один шахматный клуб. А брат Ленчика, тот самый, из нашего отдела, как лучший городской программист, обслуживал этой весной информационный банк выборной компании. Он-то и прознал все про взлом сервера главного редактора партийной газеты местными «яблочниками» досконально, — сообщил Смирнову его спутник.

— Кстати, «яблочники» оказались единственными из союзников блока «За нашу Родину», кого, невзирая на их неоценимые услуги по части проникновения в ту самую базу данных, что чуть было не погубила юного редактора партийной газеты победителей,  данные победители «кинули» напрочь.

Как бы в ответ на то, что «яблочный» изначально депутат в Госдуме от губернии Грушевский, бывший комсомольский деятель, пострадавший когда-то из-за внебрачной любовной связи, до выборов перекинулся в Москве к «медведям».  Мало того, затем начал помогать оттуда «семерке» бунтовщиков в Гордуме, став в столице их думской опорой. А главный «яблочник» в городе теперь - тот самый ваш «инженер» Михаил Иванчиков: тоже, как и Гужлов, «наш человек в Гаване», — рассказал Смирнов.
— Да, он был штатным стукачом у нас в комнате, - подтвердил бородатый человек. — Мне об этом сказала Кира: ведь у нее папа!
— Железнодорожный начальник, — добавил Смирнов, усмехнувшись.
— Скромные советские служащие…
— Что поделаешь! Кстати, хочешь знать последний из написанных Гришаном Хедеровским бардовских его текстов? Он исполнил это сочинение под гитару лично для своего бывшего «друга по клубу авторской песни» Вити Кузнецова: «героя» 70-й Кандагарской бригады. Там, в Автограде, как раз в день закладывания им своей души собственным «старейшим акционерам».
           В день, когда все для Гришана было уже ясно.
 
    «Не поможет слово. Бесполезны драки.
                В жизни так случается, ну что ж?!
                Уступи дорогу бешеной собаке:
                Ты ее, дружище, не проймешь», — вот что спел он другу Вите, сломавшему его.

Прокричал тому в лицо, с вызовом, — и Витя ничуть не обиделся: ведь он был герой, — а даже обрадовался, закрепив дальнейший союз Гришана со «старейшими акционерами» заявлением:
— Ну вот и хорошо. Я рад, что мы поняли друг друга и обо всем договорились!
— И больше он песен не пел.
— Собаки — это те самые эти мечущиеся по свету проданные души, которые вечно бегут куда-то в поисках оставленных ими на земле своих телесных оболочек: новых живых мертвецов — зомби. И от одиночества воют, лают. Они — смертельно опасны. Поэтому есть правило: «Уступи дорогу», — пояснил Смирнов.
— Этим можно оправдать любую трусость, — возразил бородатый.
— Лучше с такой тварью сцепиться?! — не согласился Смирнов. — Как это сделал ты, например, в свое время. В результате потерял имя свое, жизнь и судьбу, пострадал твой друг Митька, покалеченный, — это случилось уже тогда, когда ты смылся в Татарию, — до гиблой инвалидности лысым громилой Пильгеватовым, а уже в наши дни нарвался на пулю-дуру — ни в чем не повинный Юрчик. Или лучше поступить так, как повел себя Серега Фролов с Шемуршанского сахзавода, который теперь вынужден прятать свою семью в Саратове? Это как раз тот парень, у которого наша команда планирует обустроить для себя конспиративную загородную базу перед вторжением в областной центр.

— Что же надо было делать? «Пришла пора — и он тоже пошел на войну». Была такая старая еврейская песня у женщин из местечек Черты оседлости. Ее пела «аф идиш», на идише то есть, мне, Юрчику с его братом, мне и Залманову одна самодеятельная артистка там, возле Ивановской бани, где прогулочная тропа из верхнего парка выходит к улице Красной и есть ступени.
 
             — Что делать? Дождаться «группы ликвидации», - сказал Смирнов.

— Сидя на дереве? — с сарказмом заметил его бородатый собеседник. — В этом случае куча жертв, а не мы одни, «команда молодости нашей», что потерпела сегодня в Городе сокрушительное поражение, была бы уже тогда. Кто-то должен первым был послать их, куда они заслуживают.
— «Но был один, который не стучал», — засмеялся Смирнов и продолжил:
— Но ты же понимаешь, что любой успех «этих» не может не быть временным. Они обречены всегда. Иначе бы не было прогресса. Это неизбежно: «придут честолюбивые дублеры, бай бог им лучше вашего сыграть…»

— Кто ж знал… И я уже вижу, как у вас получилось «лучше». Девчонка – в «зиндане»…

— Наших ребят в Городе пока семеро — тех, кто на виду, — пояснил Смирнов. — И посмотри сам. Не ты один упёрся. Пославших «их» куда подальше в те годы живёт в  Городе на горе немало и в наши дни.  Грушевский ваш тоже пошел на подвиг: пожертвовал всем, но не бросил свою любовь. Так же, как и ты, отправив их по известному адресу. Даже Витя оценил это в нем и очень зауважал, так как сам не смог совершить подобного когда-то, оставшись с жуткой своей женой, что, стремительно жирея и зверея, держала его за горло мёртвой хваткой волчицы.

Это была его личная драма, и она-то и довела его до страсти к малолеткам. 

Московским газетчикам было известно, что данный ужасающий компромат задолго до выборов «слил» редактору Даянову на всякий случай Жорик Верховенцев,старинный, ещё по "Бочонку", знакомец Лёнчика: этот пропахший могильной тухлятиной Идеолог «революции красивого окраса», хитрый словно лиса. И сделал он подобный ход своей гениальной интриги не где-то, а в Автограде, вотчине «Вити–афганца». Там будущего редактора как раз «вербовал» в те дни на конспиративной «хазе», куда прибыл из столицы инкогнито и в беспросветном запое , другой «старейший акционер»: Муравьин, который прежде служил в заграничной резидентуре и даже заставлял там мелких сошек писать донесения Страшно Сказать на Кого, — потому и ходил теперь в черной мафиозной шляпе набекрень на почти лишившейся растительности голове, в огромном пальто, при зонте-трости и щегольских усиках, наводя на Жору суеверный страх.
Для нейтрализации такой важной фигуры интриган Жора, считавший себя единоличным Бонапартом «красивой революции», как раз и «продал» через ещё не контуженного редактора его новому шефу Гене компромат на Витю: мол, мы с тобой союзники, сдав «героя «Афгана» с потрохами. Придет время — конкурирующие «акционеры» передерутся, и оба: герой Витя и лысый резидент Муравьин укокошат друг друга. Тогда-то и взойдет звезда Жоры. И хотя это были — лишь планы на будущее, они сразу дали плоды.

За компромат про соратника-акционера куратор Муравьин оказался благодарен Даянову безмерно, и вскоре помог ему во всем, чем мог.

— Информации у вас для дальнейших действий хоть отбавляй, — похвалил Смирнова приятель.
— Стараемся.
— Вот, сам видишь: кто-то полез в драку и был бит, а кто-то не смог. Гришан — не смог.
И я не мог, пока не прижали. Я и подполковника-то живого видел до этого вблизи только на военной кафедре. Думал всё — ещё мгновенье, и буду я смыт в трубу, как окурок в унитазе струёй из того бачка, что пел за стенкой по мне мою поминальную молитву, — усмехнулся собеседник Смирнова.
Он помнил поминутно тот ясный день, когда у него не имелось ещё бороды, и уже — имени и судьбы, и будущего, и всей жизни. День последнего допроса в чудной и смешной «контрашке», где обитали те, кого и быть-то на земле не должно — но они как были, так и есть.
А не было теперь - его самого.

Глава 5.

Вспомни имя своё.

1. Подобные невеселые мысли вертелись в глупой Иоськиной голове в давний год под журчание близкой воды за стеной и при виде тех бесцветных, с застывшими точками-островками зрачков посередине, озер глаз, что были напротив: чужих и словно угасающих перед ним в душно-солнечном мареве.
Они оставались в кабинете вдвоем. И подполковник был Иоське сейчас совершенно неинтересен, как неинтересен был более этот рухнувший вдруг мир. Не задевая сознания и чувств, долетали откуда-то не очень понятные слова. Краснолицый седой и старый человек за столом переворачивал лист за листом оставленного на толстом стекле Иоськиного "досье" в красной папке с тесемками, вглядываясь в текст, будто полуслепой или не слишком грамотный.
— Сколько лет ты прожил в своем городе? — спросил он, наконец, словно споткнувшись.
— Пока не приехал сюда, — пожал плечами Иоська.
Хозяин кабинета молча посмотрел на него, затем снова опустил тяжелый мутный взгляд в исписанные страницы и проговорил:
— Но ведь ты родился даже не там. Так?
— Так, — сказал Иоська безразлично. — Я родился в области.
Он произнес название забытого "поселка городского типа". Хозяин поднял на него, блеснув очками, глаза, в которых слабо мелькнула искра интереса:
— Там рядом узловая. Ты должен помнить узловую.
Конечно же — как Иоська мог не помнить тот небольшой городок и огромную железнодорожную станцию, где бывал десятки раз. Пара-другая новых девятиэтажек, столько же капитальных сталинских домов в центре и безбрежное море мазанок во все стороны. Вишни на зеленых улицах, оглашаемые криками петухов яблоневые сады… А от костёла, что у самой железнодорожной колеи, уходит по холму "вулыця генерала Москаленко", в конце которой — бескрайнее еврейское кладбище, старое и новое. Когда в местечке, где началось Иоськино детство, бульдозер под марш про Малую Землю сносил, расчищая место для военного мемориала и парка, старые могильные камни у трех полян, где в войну были массовые расстрелы, а после вновь назначенный в городок Первый секретарь оказался рыцарем несметной днепропетровской Лёниной когорты и большим антисемитом и веле убрать захоронение, — тогда последние оставшиеся евреи за отсутствием кладбища в местечке начали возить своих умерших стариков закапывать на узловую. Когда-то отсюда, с этой станции, отправился вредить и пакостить советскому народу тот самый зловредный Пиня, что "ел русское сало", из памятного фельетона Василия Ардаматского в "Правде", с которого и начались гонения после войны. "Пиня из Жмеринки". Давно уж не стало Пини, не стало Черты и той жизни и, казалось, не стало евреев в тени тех садов, да и нигде, но свежие холмики новой части огромного кладбища все появлялись на сырой земле, уходя за лесопосадки, за петушиные огороды вдаль, как мираж.
И Иоська кивнул в ответ.
— Тогда, наверное, ты бывал на рынке? — сказал седой начальник. — Там по осени робыли ярмарку…, — он замолчал на мгновение. — Лет двадцать назад. Хотя… Ты ж був зовсим малОй…
— Так что же? — ответил Иоська — Я и маленький там бывал с матерью…
— По субботам… З ранку, посередине листопаду…
— По субботам…
Когда начинали бабы с хуторов продавать молодую цибулю, дядя Беня садился в свой допотопный мотоцикл с прицепом, чихал мотор… А порой, когда опять летело сцепление, отец, еще не бывший тогда столяром первого разряда, а слесарничавший в "Сельхозтехнике" на отшибе за оврагом и ладивший порой хомуты и сбруи, выпрашивал у бригадира гнедого мерина, лично запрягал его в большую, усыпанную соломой и укрытую рогожами, телегу, и они отправлялись в свой дальний путь, беря с собой и Иоську, потому что того в выходной не с кем было оставить — бабушка Двойре-Рейзл молилась, дед болел, а в окрестных лужах ребенку немудрено было и утонуть. Отправлялись, потому что маму Иоськи ни на день, ни на час не оставляла одна, но пламенная мечта: накопив денег, купить-таки хороший дом в большом городе и, вырвавшись из "этой дыры", зажить, наконец, по-людски. Это уже потом появились другие планы, как аппетит за обедом: чтобы ребенок выучился хоть где-то и вышел в люди — стал не завскладом, не начальником гаража или парикмахером, а врачом, инженером! Но это потом, а тогда… Огромный город, увитый виноградом, с его машинами и шумом, со старинным собором-монастырем Босых Кармелитов у реки, с отелем, с громадными домами и уймой хороших рабочих мест, лишь манил, как радуга в сырых лугах. И они втроем ли, вчетвером, тряслись по кочкам, вэй з мир, на ту ярмарку в святой день, а шейне шабат, в чудесную субботу, и покупали мешками у хуторян лук — две штуки или три, этих мешков… И щелкал хлыст.
А по вечерам, на жарком закате, когда вечерняя звезда ослепительной искрой загоралась в малиновом компоте зари, над путевыми семафорами на другой, совсем крошечной станции рядом с их полугородком, где скорые поезда совсем не останавливались, а одесский пассажирский задерживался всего на миг, на этой станции с непроизносимым названием лихие крикливые торговки-хохлушки из каких-нибудь Ярмолиниц и Капустян, которым они и «сдавали» с наценкой свой лук, распределившись вдоль рельсов с точным расчетом попасть с поклажею именно в свой вагон, за минуту-другую с воплями и воем грузили те мешки в пыльный тамбур, чтобы, проспав на них ночь, спозаранку гордо занять с ними свое законное место на Привозе. Сколько съел того лука в свое время Гольцман — бог весть, то-то он такой здоровый. В Жмеринке беспутных «коммерсантов» гоняла милиция, а с той Вапнярки тоже шла прямая ветка на юг, и станция эта была известна ещё и тем, что именно тут дал свой единственный бой Петлюре примкнувший к красным легендарный налётчик Мишка Япончик, убитый затем «котовцами». Босяки с Молдаванки взяли станцию поутру, повязав сонных хуторян с их «винтарями», а затем, теряя портупеи и сапоги, драпали бегом от конных гайдамаков по степи в сторону Одессы.
И худо ли бедно, но удачей и везением закончился их маленький еврейский бизнес. А как же могло быть иначе, когда глава семейства получал в кассе свои сто двадцать и десятку от бригадира за то, что, в отличие от иных был трезвый, но ни рубля больше, а только болячки, да и то добре, потому что те бабы, что брали у них недорого лук, не имели в своих хуторах и того. Все, что было у местечковых работяг в карманах, шло с Привоза, оттуда, да со своей ярмарки, с огородов и от собственных золотых рук. И вскоре они, а вернее вездесущий дядя, купили в областном центре у отъезжающего в Израиль к объявившейся вдруг сестре, врача, прекрасный, на четыре окна, дом — громадный, из белых известняковых кирпичей и под розовой черепичной крышей, с большим садом, почти в центре, в хорошем еврейском квартале. Какое счастье, что хотя бы на Украине дозволялось горожанам строить самим себе дома. Это было большой поблажкой — в Москве, очевидно, опасались, как бы Украина куда не убежала. Здесь, в России, лишь после войны бездомным фронтовикам дали право срубить себе по-быстрому бревенчатые избы вместо бараков и землянок, а позже без недосягаемого разрешения в городах не дозволялось выстроить и туалета. Вот для кого была не "життя", а ясна холера. А им привалило желанное счастье — и кто же знал, что дом их уже к юбилею Победы снесут, не спросив их, не предупредив, всем на смех, будто и не было всего ликвидированного наспех угла их улицы никогда, как и не было их денег, их прав и их самих. И зажгли Вечный Огонь. И уплыли, ушли из памяти телега с соломой и рынок на узловой.

2.Так вот, поди ж ты! Иоська внутренне подобрался: он не любил, когда ему заговаривают зубы. Он посмотрел на своего собеседника. Совсем пьяный? Не поймешь…
— Могли и встретиться, — сказал тот, — вот ведь как свело в жизни…
— Там большая станция, — сказал Иоська, — кого только не бывает.
— Что станция! — заметил его странный партнер по беседе и спросил вдруг, как старого знакомого:
— От вас — там, от поворота на Ямполь, не знаешь — грунтовку забетонировали уже?
— Да, — ответил Иоська. — Лет пять назад еще, он как раз приезжал летом на каникулы, рабочие-молдаване, то ли гагаузы, клали на щебенчатой насыпи асфальт. — Там твердое покрытие. Шабашники работали.
— А мы по тому шляху тонули всегда, — вздохнул "хозяин" кабинета. — Я отцу бульбу помогал возить, без руки он у меня був, там, пид холмами…

А бес его знает, может и впрямь из его мест. Сослали вот за упущения сюда, в глушь, "в Саратов". И Иоська представил нестарого еще, потного, в милицейской рубашке, расстегнутой до волосатого пуза, быть может, участкового в начале карьеры на их базаре — толкающего с руганью из грязи воз с картошкой. Все бывает на свете. Так что ж? Кто был там он, а кто — эти селяне? Разве они видели в нем своего? И теперь помнил Иоська те издевательские дразнилки, которыми награждали, провожали его на рынке в местечке, и не только его: "Жид, жид, потеряв черевик, а я шов, та й нашов, та й спидняв, та й пийшов…". Дети таких вот, и они сами тоже, и сочиняли. Друзья нашлись! Это здесь его не узнавали, потому что не слыхали никогда ни о чем таком, не видели в жизни ни единого еврея и различать не могли. А там — любой парубок с детских лет знал от матери и тятьки, те ему, молоко еще не обсохло, уже пальцем показывали на том же рынке, без злобы, а так, для знакомства — вон, вон они, побачь.
— Хутор наш, — завершил Иоськин собеседник, — близко совсем.
И, поглядев на Иоську, он вдруг кривовато усмехнулся:

— Землячок…

Но тот уже для себя все, все понял. Поздно — его не проведешь! Из детективов он знал этот обычный, на простачков рассчитанный полицейский прием: сначала с допрашиваемым "работает" "злой", грубый опер — он кричит, ругается, запугивает жертву, лишает ее воли , а затем вдруг приходит "добрый" следователь, "входит в положение" — и всё, доверившись спасителю, допрашиваемый потек! Не выйдет. Ничего они от него не добьются. И упрямо, не слушая, что еще там говорит ему хозяин кабинета, и глядя в пространство перед собой, — туда, где было солнечное зарешеченное окно, Иоська повторил, как заведенный:

— Я не знаю никакого Левина.

Вслед за чем, словно пожалев этого неулыбчивого нездорового старика — бог знает, вдруг и в самом деле земляк оказался — добавил, почти уже извиняясь и сочувствуя:
— Нет, правда: я его ни разу не видел.
И он, как бы оправдываясь, неотрывно поглядел в упор на подполковника. Взгляд его, наверное, в этот миг был печален.
— Это так, — вроде про себя и разговаривая сам с собой подтвердил тот. — Ну, не видел… Эх, — он сделал тяжелый выдох, и по комнате вновь распространился дешевый азербайджанский букет неперебродившего коньяка. Потом, так же нелегко опершись ладонями, большими и пухлыми, в край стола и всей тяжестью грузного тела надавив на заскрипевший казенный стул, медленно поднялся со своего места и, сделав шаг куда-то в сторону, произнес:

— Вот, земляк… Не вовремя ты заглянул немного…

Он коснулся рукой Иоськиного плеча, вновь возвратился к столу, покопавшись в карманах, стоя отпер и выдвинул ящик, кинул туда папку и сказал:
— В общем, тебя правильно послали. Ну, забирай, — протянул он Иоське его паспорт в черных кожаных корочках. — Но видишь… За удостоверением своим еще придется прийти. У меня и ключей-то нет…
"Да, черт с ним", — подумал Иоська, но "хозяин" добавил:
— А то вызовут. Это серьезно. Не мог ты попозже сегодня заглянуть, ближе к вечеру?
Что еще за загадки? Иоське это уже начинало надоедать. Между тем подполковник все так же криво, невесело, но почти дружески улыбнулся ему, прошел мимо стоявшего в простенке массивного армейского сейфа, выкрашенного в защитный цвет, к простому канцелярскому шкафу, открыл бесшумно створку, чем-то звякнул и затем достал из темных недр большое и румяное, летнего сорта и явно нездешнее по происхождению яблоко, потом — другое такое же, которое протянул Иоське, произнеся:
— Ну, чтоб нэ вмерла Украина! Грызи.

Этого еще не хватало, у Иоськи даже ноги похолодели. Если это провокация, то уж слишком топорная. Слова запретного "петлюровско-бендеровского" гимна, слегка переиначенные, были немыслимы для высказывания вслух, где бы то ни было, как и любое упоминание о самостийности. С этим не шутили и не цацкались, карали без жалости строго, за случайное сочетание синего и желтого цветов на облицовке фронтона архитектор мог остаток дней своих провести с волчьим билетом в истопниках. За одно упоминание слОва "незалежность" где угодно, даже в передаче из мира животных, о крокодилах, диктор с треском вылетал с радио на всю оставшуюся жизнь. Словно бедный обком, его идеологический отдел, спал и видел, что поутру, под потно раскинутой грудою дебелых телес жены, их будит вдруг не родное "…Сплотила навеки… какая-то там Русь", а некое, вроде "Ревэ та й стогнэ Днипр широкий": «Ще перши пивни не спивали, нихто нигде не гомонив». Бред сивой кобылы, а боялись. Но он-то, Иоська, не «гарный хлопец», он уж точно здесь ни при чем…

Тем временем хозяин комнаты что-то там закусил, и Иоська, собравшийся было отказаться от неожиданного угощения, тоже машинально впился зубами в мякоть яблока. Брызнул сок.
— Ешь, ешь, — услышал он рядом с собой. — Влип ты куда не надо, бывает… Опять явишься, будет разговор, но…
Тут его собеседник вновь сел за свой стол и, неподвижно, уставившись Иоське в глаза, проговорил негромко и хмуро то, что должен был сказать с самого начала:
— Мое звание — подполковник. Я — подполковник Данильчук.
Очень приятно.
— Что это за организация, ты понимаешь, — продолжил тот. — И с тобой еще будут беседовать. Так вот — ничего не бойся и помни одно: твое "дело" веду я! Зразумив? Только я. Так, хлопец.
— "Понял", — хотел было сказать Иоська, но его собеседник, извлекши откуда-то и выложив на стол "пропуск на выход", уже, отвернувшись, встал и вновь шагнул к шкафу, и Иоська с комом, возникшим в горле, проговорил — спросил вдруг другое:
— А «они» — кто?
— Они? — хрипло повторил за ним подполковник и, не оборачиваясь, сказал, словно самому себе:
— Те, кто идут.

"Русские идут". Неужели, правда? Они шли уже перед войной, когда Сталин, с готовностью уличной девки, счастлив был броситься в объятия того, кого боготворил и боялся, да промахнулся, угодив в сеть коварства и измены более ушлого прохвоста: своего неудавшегося союзника-«нибелунга». Затем, вторично — в пятидесятых. И вот теперь — опять. тесня стареющих андроповцев, что, казалось, победили было их безвозвратно год назад, загнав в сырые овраги, где те — воют, лают. Но вот — вылезли. И прав компетентный Валерка в том, что «всё собираются заменить», потому как «что-то там у них с нефтью», всё кончилось, не сошелся дебет-кредит, и хозяйство на издыхании. И опять идут "меченосцы", уже слышен их тяжкий шаг? Кто же остановит? О какой Уральский хребет споткнутся они, кто владеет той силой, что сломит?...

3. С такими сумбурными мыслями в голове, оглушенный и смятый неслыханным, доверенным ему откровением, однако живой-здоровый и со своим паспортом в кармане штанов, стоял Иоська посреди солнечно-жаркой улицы и поражался про себя, как долго длился его допрос. Уже полыхал закат, был вечер, от вокзала спешили воскресные дачники с электрички, волоча корзинки с ранней вишней, гуляли праздные горожане и их собаки с детьми. А он всё стоял, как вкопанный. Что же делать? Говорить ли Гольцману? Идти ли на работу? Хотя куда же было еще ему идти. Александру он ничего не сказал.
Прошло две недели.

 На серийном заводе его пока что никто не ждал. Бедняги-системотехники, к которым он был послан на укрепление, ошивались в полном составе где-то на опытной станции за городом и что там делали — непонятно. Начальник их был также с ними, временный допуск без него подписать никто не мог, и на серийный завод Иоську попросту не пропускали. Зато в родной отдел он, на удивление самому себе, проходил беспрепятственно, как беззаботный отпускник, в любое время, но всякий раз — с замиранием сердца, уверенный: уж сегодня-то на него что-то ПРИШЛО, и его схватят и линчуют прямо на задворках парткома. Худощавый капитан с усиками, ставший за последние две недели прямо-таки лучшим его другом, обещал это ему со всей определенностью. Но Иоська, пораженный собственным упрямством, отвечал на все вопросы все той же неизменной и нудной фразой, которой измотал более всего лысого сподручного дознавателя, доведя того до белого каления, — о том, что он не знает "никакого этого". Особенно ярко и памятно прошла последняя встреча. Обитателям обжитого Иоськой кабинета, наконец-то, реально выделили транспорт, потому что лысый — и это было видно в оконную щель — подкатил к управлению на стареньком, но добром "УАЗике". И через минуту уже был в комнате — еще более загорелый, но определенно помятый с похмелья. В руках за спиной он держал длинную резиновую палку. Иоська знал, что подобными — хотя это предложение только муссировалось в верхах — лишь собирались в неблизком будущем, оснастить милицейские патрули. Хорошая штука — синяков и прочих следов не оставляет, но ребра переломать может вполне. Странное дело — сколько ни разорялся перед Иоськой Иван-капитан, сколько ни брызгал слюной, но ни разу не доходило здесь дело с ним до прямых оскорблений, и уж, тем более, никто пока не тронул его и пальцем. Мало того — после любой, даже самой горячей беседы он вновь и вновь целый и невредимый оказывался на улице, словно некая высшая сила опекала его и защищала. В этот раз, однако, капитан был особенно неистов. Его выводило из себя это спокойствие и упрямство подопечного, то необъяснимо глупое упорство, с которым тот не желает хотя бы придумать чего-нибудь путного, хоть попросить за себя по-людски. Вроде, как и не видит в нем не только опасности, а вообще — человека, с которым стоит разговаривать. Чувствует деревенскую растерянность его — лоха, как сказали бы в столицах. Что было недалеко от истины.
Но почему-то, помимо прочего, во время последней встречи ему еще и мерещилось, будто Иоська, не скрывая, насмехается над ним, хотя тому, вправду сказать, и впрямь становилось весело.

—…Спрячь зубы! Чего скалишься…

Он разговаривал с Иоськой уже, как со сверстником во дворе, по-простому, и это лишало происходящее последнего налета серьезности. Костер затухал.

— Ты долго еще будешь тут издеваться, сучок? — кричал капитан, выхаживая по комнате в их последнюю встречу как раз тогда, когда появился, шагнув из коридора в кабинет, руки за спиной, его верный помощник.

Иоська не сразу заметил там, под крепкой задницей загорелого лысого громилы это, восхищавшее его самого когда-то в кабинете шефа их оперотряда капитана Караева "спецсредство", еще не поступившее в распоряжение оперативникам и постовым, но уже имевшееся на столе у Мартемьянова. А увидев, решил, что, наверное, тоже — опытный экземпляр. Сейчас на нем и опробуют!

И в самом деле, не успел он даже втянуть голову в плечи, как что-то свистнуло, рассекая воздух, у его левого уха, и словно бронебойный заряд в мгновение ока врезался вдруг — но не в Иоську , раскроив его череп, как следовало по логике вещей, а в находящийся в пяти сантиметрах от него дубовый стол, укрытый поверх деловых бумажек листом оргстекла, на котором стояли телефоны и письменный прибор, — да так удачно, что по прозрачному органическому стеклу вдоль края листа пошла трещина, чего ни по каким физическим законам возможно быть не должно.

Тоже ещё шуточки!

И фразу капитана, обращенную им к лысому другу насчет того, что, мол, "у них нет нервов — они их из нас тянут", Иоська пропустил мимо ушей — ведь всё его видимое абсолютное спокойствие объяснялось лишь тем, что он просто не успел испугаться или проявить иные эмоции. Чего нельзя было сказать о лысом: красный, потный, хотя и трезвый на этот раз, тот стоял, едва не дрожа, и говорил булькающим хрипом, вперив огромный и длинный, с аккуратно опиленным грязным ногтем, указательный палец в трещину на покрытии стола:

— За мебель из своего кармана заплатишь!

 4. Они словно знали, ежедневно и ежечасно, обо всех текущих финансовых делах на Иоськиной работе. И в самом деле теперь платить — за "мебель" ли, за побиваемую ли ресторанную посуду — сотрудникам было с чего. С официальным, через два министерства, утверждением Заказа и изменением статуса закрытости, на их «шарашку» пролился настоящий золотой дождь. И не только денег, — что деньги, что на них купишь! — но и всевозможных благ, льгот. Многие "старшие" и "ведущие" уже к осени собирались купить долгожданные "Жигули" — открыли льготную очередь. Десятки к окладам добавляли, не глядя. В буфете продавали немыслимый дефицит, даже апельсины и шоколад, частенько также и — исчезнувшее вдруг всюду сливочное масло "крестьянское", по две пачки в руки, и очереди вились весь день, а уж "бутербродное" — и вовсе было всегда, его и не брали даже. Появился невиданный в Городе ширпотреб, например, белорусский трикотаж. Брали охапками — и все знали, что тащили на базар, но начальство закрывало глаза. Прямо в промтоварных киосках на территории висели новые датские джинсы за дикие сто рублей, но все равно все девицы, а не одна только Жигуляева, уже щеголяли в них. Какие-то колготки — повсюду, в укромных, как им казалось, местах, старые и молодые сотрудницы примеряли их, сверкая трусами. Короче, если кто-то еще и пел по радио по утрам, что "в победе бессмертных идей коммунизма мы видим грядущее нашей страны", то здесь, на отдельно взятом клочке ее, этой страны, вожделенный, как колбаса, коммунистический рай, казалось, уже наступил, и это вселяло в Иоську надежды. Вместе с другими нужды в деньгах он не испытывал никакой. Хотя другие-то работали, а он даже почти не появлялся в отделе. Начальника своего славного подразделения он не видел вовсе, Буйнов же, лишь завидев Иоську, сразу скрывался в глубинах полутемных коридоров, пылая ушами, словно ощущал за собой некую вину. Зато на отделы обещали сыпаться теперь премии, причем выдавали их авансом, и не только квартальные, как прежде, но и ежемесячные.

Да ещё различные: "за внедрение новой техники", "за отгрузку на экспорт", "за качество", от заказчиков, ведь и заказчики кормились на этих деньгах. Хотя ни на какой экспорт в отделах ничего не грузили, и техника по сравнению с нормальной была стара, как социализм в своей завершающей, "развитОй", стадии. Иоська тоже успел, пусть лишь однажды и напоследок, но получить эти премии, причём все сразу: словно кто-то таким образом оправдывался перед ним, замаливая грехи, откупаясь от самого себя и своего стыда. А потому деньги не радовали его, одна загадка жгла и жгла сознание в промежутках между странными допросами: кто же всё-таки "накапал" на него — ведь на работе никто ни о чём не знал! Перед мысленным взором в такие моменты вновь и вновь возникал тот листок, что показывал ему капитан в начале их знакомства: испещрённый ровно-каллиграфическими художественными завитушками. Все же друзья Иоськи по службе писали вкривь и вкось. Кто же этот «художник»? Худо ли бедно, но раз ему платили премиальные — значит, несмотря на ежеразово-клятвенные обещания-угрозы обитателя мрачного кабинета, никаких "телег" на Иоську в их "шарашку" пока не поступало. И Иоська почти судорожно день за днём ждал.
Между тем близилась пора осенних свадеб. В сквере у памятника на протяжении весёлых и шумных обеденных перерывов только и было разговоров, что о них. Зиночка ходила походкою "от бедра", загадочная и непроницаемая, недоступная для досужих разговоров. Но все знали заранее даже и то, во что будут облачены счастливые молодые на будущих праздничных фотографиях: сама Зиночка — в белой шляпе с лентами, а Шурик — с букетом цветов. Всё это — под синим, уже без ласточек, августовским пустым небом. Уже был заказан на всю несметную окрестную ораву друзей шикарный зал столовой возле велосипедного секретного завода. И за какие-то несчастные последние пару месяцев на щедрых аккордных заказах по регулировке субблоков для кочкарёвского "Циркуля" Шурик заработал и на зал, и на стол с оркестром, и на автомобили — ясно, что не менее тысячи, а то и полутора, рублей. Вот он — рост благосостояния советских людей. Иоська знал эти подробности, потому что фотографом на торжество подвизался не кто-то, а дядя Изя, а он выгодные заказы чуял за версту. Вовсю готовилась к бракосочетанию и Натулька. От счастья она также облачилась в датские джинсы, те самые, меньшие на размер, чем ей было надо. А потому — узкие до того, что поскрипывали на ходу во время её торжественных проходов с графином по коридору очень явственно, из-за чего толпа молодых специалистов, срочно набранных в созданную под началом Володьки Гужлова новую группу при сидоренковском отделе сразу после недавнего дипломного выпуска в политехе, ошарашено оборачивалась и глядела вслед уплывавшей Натульке, разинув рты. Новоиспечённый коллектив этих молодых заселил освободившуюся комнату и уже вполне освоился там, а курировал группу сам парторг отдела Федулаев. Он, лично поздравлявший на собрании нового руководителя Гужлова, один только из всех и не обращал, похоже, внимания на Натулькины штаны, которые явно тормозили производственный процесс. Но поздно! Хороша Маша, да уже не наша.
"А я про всё на свете с тобою забываю", — мурлыкала Натулька на ходу.
Ага. И все твои богатства под тёмною водой. Шемуршанского пруда. «Есть в графском парке чёрный пруд — там лилии растут».
И даже у Жигуляевой наклёвывалось что-то такое. Готовился к близкой свадьбе и Вовчик Антипов. Он вот уж месяц под присмотром Кирочки, утолившей, наконец, свои печали, не пил, но не далее, как через неделю приглашал абсолютно всех на праздничный мальчишник, который собирался устроить прямо в общаге. Причём, совместно с Андрюхой.
Последний по случаю революционного изменения в своей жизни даже купил шляпу, галстук, и его лицо-луна стало загадочно и строго.
В столовой давали люля-кебаб и лагман по-киргизски с обилием мяса — женихам надо, — а над внутренним двором в душные минуты "производственных гимнастик" плыли, врываясь через распахнутые настежь окна коридоров всех этажей в здание, торжественные гимны счастья и изобилия в великой стране:

— «Будут на тебя звёзды удивлённо смотреть, будут над тобою долгие рассветы гореть. Будут о тебе птицы в небе радостно петь. И будут песни звенеть над тобой в облаках... На крылатых твоих языках...».
 «Над тобою выгнет спину радуга-дуга! Никогда тебя не кину, а не то — тайга…».

Триумф всего цвёл и гремел.

И только балбес Колян не мог пока похвастаться подобными грядущими переменами в своей жизни, что его несказанно огорчало.

5.Производственный процесс также кипел вовсю. Федюха, прикомандированный в отделе к вновь набранной группе молодых специалистов для срочного обучения последних, сидел в соседней комнате безвылазно день и ночь, в три смены — как истинный истовый радиолюбитель, вовсю воняя канифолью, ляпая «соплями» оловянный припой и не отлепляя безумного взора от осциллографа. Пришлось поработать и Иоське. Ввиду того, что Кирочка была отпущена в бессрочный отгул перед свадьбой, он оказался вынужден, хотя официально и не числился уже в секторе, выполнять свои прямые обязанности при машине и перфораторе — благо, на территорию Конторы, в отличие от завода, его пока не пускали. Но всякий раз, выходя за проходную, он не мог себе не представить, что этот выход его — последний. А там, на тротуаре, его ожидали родные, почти домашние запахи и натюрморты. Прознав, где и у кого в городе водятся несметные деньги в карманах и кошельках, прямо у проходной Конторы, несмотря на все запреты конспираторов-секретчиков, начали в изобилии торговать появившимся виноградом. Причём не только магазинным государственным: раздавленным и прокисшим, который никто не брал — разве что ломились нищие домохозяйки из утлых окрестных халуп, среди которых была однажды замечена даже Екатерина Ивановна. Но уже и частники с рынка тащили сюда тайком свой сладкий и крупный чёрный виноград. И уставшие от праведных трудов инженеры и их помощницы объедались им — сахарный сок тёк по девичьим мордашкам, капая на пирожные и асфальт. Благо, всё перепуталось с обеденными перерывами для разных подразделений — на проходной срочно меняли пропуска, и входить-выходить временно можно было беспрепятственно с полудня до двух всем, чем многие и пользовались. В бюро пропусков вечно толпился многочисленный люд из профкома и комитета комсомола, ходил неприступно-деловитый Грушевский с красной папкой документов, и рядом с ним всё чаще верным ординарцем мелькал Колян Белоносов — он и тут, как и в институте, небыстро, но точно прибился к всё тем же "общественным" кабинетам. Однако, вид его был неожиданно озабочен. И как-то раз, столкнувшись у вахты нос к носу с Иоськой, Колька резво утащил того в тёмный проход, что вёл к отделу кадров, где обычно толкались командированные, но теперь стало пусто. Он был совершенно напуган. Оказалось, Коляна ВЫЗЫВАЛИ.
— Не бойся, — сказал ему Иоська. — Ты же здесь абсолютно ни при чём.
— На тебя должна прийти бумага, — сказал тот.
— Так что ж?
Колька старался твёрдо держать язык за зубами. В отделе ещё ни о чём не знали. Но информация всё-таки просочилась вовне, дойдя до ушей Иоськи. И откуда!

 Хотя о том, что это, в принципе, случится, он был информирован. Во время его последнего визита к обитателям комнаты у туалета худощавый Иоськин мучитель Иван выглядел почти торжествующе.
— Хорошо, Бирнбаум, — весело заявил он, едва Иоська привычно перешагнул порог кабинета. И, перейдя на "Вы", заговорил вежливо и официально:
— Не хотите доложить о своих новых знакомых — побеседуем о старых.
С такими словами он, выдвинув ящик, выложил на стол с треснутым стеклом незнакомую Иоське папку и начал медленно и с удовольствием развязывать рыжие тесёмки — ботиночные шнурки.
Иоська послушно ждал, между тем в коридоре за дверью слышался шум, голоса и чьи-то тяжёлые шаги. Пару раз в кабинет заглядывали незнакомые ему озабоченные физиономии.

— По Вашу душу из центра приезжают. Деньги народные тратят, — с этими словами капитан, словно бы ждавший кого-то, но не дождавшийся, вышвырнул из папки перед Иоськой белый лист с двумя наклеенными на него фотографиями и убористым текстом.
— Когда виделись в последний раз? Получали письма? Быстро отвечать!
На стекле у самого Иоськиного носа лежал лист из чьего-то "личного дела". Иоська глядел на него — и не верил своим глазам.
С фотографии — левой, выполненной "анфас", устремлял взор почти чёрный лицом, в рубахе с расстёгнутым воротом, абсолютно худой стриженный наголо человек с большим лбом и впалыми щеками, и взгляд этот, уходя мимо Иоськи куда-то в пустоту, был холоден и тосклив. Исчезнувший, пропавший, потерянный уж лет пять даже для матери — разве что призраком способен был явиться этот лик. Но сомнений не оставалось — это был он: знакомые до боли, привычные Иоське с детства широко распахнутые огромные тёмные глаза под чёрными бровями, большой упрямый рот, горбоносый орлиный профиль застывшего под четырёхзначным арестантским номером на стене лица. Только буйной смоляной шевелюры не было и в помине: стриженный под машинку затылок переходил в чёрное гладкое поле темени и висков, и линия округлостей большой головы напоминала горизонт.
Словно заворожённый читал Иоська сливающиеся перед его глазами строчки текста. Он не хотел верить, но видел напечатанное на машинке чёрным по белому — там, под фотографиями: Хаймович... Даниель Константинович, год... тысяча девятьсот... Статья... Пропаганды... Распространение сведений... порочащих... Строй."
Данька — диссидент?!
Это казалось немыслимым.
Этого не могло быть.

Данька, дружок детства, чьей настольной книгой ещё в школе была "Как закалялась сталь", к постижению которой тот тщетно пытался приобщить в своё время Иоську. Вообще, читавший то, что никто не читал, оставшийся для всех парнем не от мира сего. Что не глядел ещё даже на баб, когда другие вовсю таскали уже тех на крышу, которую он облюбовал для размышлений и созерцания ночных небес. И — читал всякое непонятное, когда все занимались реальными делами, и даже Иоська постигал первые премудрости любви за гаражами с Риткой: давно, ещё до этих колхозов и "подушек для лица". Премудрости, столь пригодившиеся ему — и в результате не пригодившиеся вовсе... Какие такие тайны можно было почерпнуть из сочинённых всякими импотентами книг? А он, Данька, интересовался всем, что происходило на свете, но ведь никогда Иоська не слышал от своего дружка ничего «такого», зато на стене в Данькиной комнате над большим столом всегда улыбался с фотографии бородатый, в чёрном берете со звездой, пламенный революционер Че Гевара. И вдруг теперь Данька — с этими критиканами, с Сахаровым-Цукерманом? Это казалось немыслимым.
Корочки чёрной кожи, облегающие красный Иоськин паспорт с треклятой графой, снова лежали на столе дознавателя из "контрашки" — тот велел сегодня принести, пригрозив явиться с участковым. И теперь капитан, только что вертевший их в руках, оторвал от паспорта взгляд и поднял его на Иоську, довольный произведённым эффектом.
— Ну, что скажете? — подчёркнуто вежливо произнёс он, неотрывно и весело смотря на Иоську широко раскрытыми голубыми глазами.
Похоже, сегодня у "Ивана" было отличное настроение.
— Я не видел его сто лет, — ответил Иоська. — И понятия не имею, где он находится и чем занимается.
— В таком случае поступим так, — всё столь же весело вымолвил хозяин кабинета, с этими словами, быстро отперев, выдвинул ящик своего стола. И — теперь уже вторично — смахнул документ, удостоверяющий Иоськину личность, туда, вслед за чем вновь, громыхнув связкой каких-то отмычек, ящик запер. Всё это было проделано им столь демонстративно, что Иоська едва успел проследить взглядом за его манипуляциями. Но едва он разинул рот, чтобы высказать очередную, не родившуюся ещё мысль, как распахнулась со стуком входная дверь, и "Иван", не успев убрать связку ключей в карман серого пиджака, мгновенно вытянулся в струну. Веселье и беззаботность с его лица слетели в мгновение ока.
В кабинет то ли ворвался, то ли вкатился отутюженный и трезвый, так хорошо знакомый Иоське лысый мордвин, но задержался у порога, кого-то подобострастно пропуская вперёд себя. А уже через миг сюда же тяжело шагнул застёгнутый на все пуговицы человек в мышиного цвета костюме с хмурым и серьёзным рисунком бровей под тёмной «бандитской» чёлкой. Он был крепко, как морячок или портовый грузчик сбит, не стар, даже скорее — молод, и имел правильные черты чистого лица, разве что чуть тяжеловатого в скулах и желваках. Лицо это вполне можно было назвать мужественным, если бы не презрительно кривой излом линии рта, образованный плотно сжатыми, бледными и сухими, как это бывает у стариков, губами. С подобным выражением некоторой брезгливости он мельком посмотрел на Иоську и тотчас повернулся к нему затылком, потом — что-то неслышно и быстро сказав замершему в стойке капитану.
— Так точно, товарищ Финюхин! — громким шёпотом воскликнул хозяин кабинета.
Сразу после чего вошедший строгий начальник, как потом оказалось, московский прокурор, начинавший свою карьеру здесь, в Городе, мимолётно расписался на какой-то бумажке, — ни на кого более не глядя и ни с кем не говоря, — и столь же стремительно покинул кабинет в сопровождении прикреплённого к нему новоявленного лысого ординарца, оставив после себя стойкий дух, напоминающий запах прелого сена, словно только что кормил лошадей. Хозяин же кабинета Иван, чуть расслабившийся было, снова выпрямился и проговорил, обращаясь к Иоське вполне миролюбиво, почти дружески:
— Ну вот, Бирнбаум... Раз Вы так себя ставите... Нет, по форме я не беру у Вас подписку. Но настоятельно советую никуда из города не выезжать. Санкция из Прокуратуры на Вас получена.
И добавил:
— Теперь Вы — бомж. Без прав.
Иоська не совсем понял, что это значит. Нигде, ни под каким протоколом, он свой автограф не ставил, никаких претензий ему не предъявлялось. И смутная надежда, что всё это — ерунда собачья, где-то даже чья-то глупая самодеятельность: и кабинет у сортира, и "прокурор" — конюх, и параша во дворе, и что всё обойдётся, на худой конец его защитят, не покидала Иоськину душу. Надежда — "атиква", есть такой гимн.
Но никто толком не мог его даже выслушать и понять. Куда-то запропастился Мартемьянов, Васька Петров только шутил, строя дурика — да неужели он побежит ради него к своему папашке–кагебешнику, больше генералу заняться нечем. Маргарита Михайловна едва не шарахалась от Иоськи, как от чумного, и ей было не до него: над Генеральным директором над самим сгущались тучи, под него и под комитет комсомола — и лично Грушевского — усиленно вели подкоп, директора вместе с его протеже Сидоренковым уже куда-то таскали. И говорили, что их бледный вторую неделю завотделом схватил микроинфаркт, но всё ходил, как герой. Интриги, интриги кипели — очевидно, кто-то жадный, с рожденья безнадёжно и на всю жизнь хронически голодный, проклятьем заклеймённый: ведь «нет ничего хуже нужды», не желал делить с прочими в обретённом им вожделенном нужнике сладких жирных пенок с Заказа.
И друг Валерка, зашедший к Гольцману за своим полученным папой по подписке Бальзаком, очередным томом, но не заставший Сашку дома, тоже не обнадёжил, лишь успокоив Иоську заверением: "Не те времена. За друзей никто ответ нести не может". И всё.
Сам Александр уже знал об Иоськиных неприятностях. Скрывать их далее не имело смысла, да и в Иоськино отсутствие кто-то из паспортного стола успел заглянуть по поводу непродлённой прописки. И буквально вот вчера, когда Иоська недвижно сидел за столом, уткнувшись в газетёнку "Молодой ленинец" и гудела под потолком одинокая муха, Гольцман снова вымерял шагами диагонали их с Иоськой утлого жилого пространства, громогласно возмущаясь порядками, которыми возмущался всегда.
— Мне, наверное, надо съехать отсюда, — прервал его патетические излияния Иоська. — Иначе и у тебя в аспирантуре могут быть неприятности.., — он чуть помедлил, — из-за меня...
Куда, где спрятаться? На время — о, это-то он уже знал. Был единственный человек, который схоронит его — если этот малой придурок не растрезвонит. Не далее, как за пару дней до разговора с Александром Аркаша, сынок давно осевшего в Городе дяди Изи: брата Иоськиной мамы, приносил с причалившей астраханской баржи арбузы им — Иоське и Эдику — к их утлой дыре. Дыра располагалась в склоне прибрежного кургана, занавешенная ворованной военной маскировочной сеткой от шершней, и вела в настоящий блиндаж под землёй. Там горела свеча, стоял на керогазе армейский котелок, а на пол вместо матрацев были брошены искусно сплетённые из камыша циновки для спанья без одеял и подушек. И там-то, как раз, рядышком со своим рабочим местом на спасательной лодочной станции, проживал Эдик — беспутный другой, внебрачный, некогда беглый сынок мятежного дяди Изи. Эдик, сдававший свой отдельный каменный в посёлке за Волгой дом на всё лето и за хорошие деньги целому цыганскому табору, в отшельничестве своём занимался внутренним самосозерцанием и медитацией. Которую понимал своеобразно, благо дикая конопля росла прямо на ближних островах и уже зацвела — и если бы респектабельные Аркашкины родители узнали о подобном, то буря на Волге не сравнилась бы с реакцией его мамы тёти Фаи. И хотя Иоська твёрдо обещал намылить тому шею и надрать щенку уши, он не думал, что в отместку взрослый двоюродный братик вздумает его заложить тёте.
И буквально два дня назад, отослав пацана за арбузами к баржам, Эдуард и Иоська сидели на травянистом склоне своего блиндажа, вперив взоры в сверкающую даль. Иоська, ещё на Украине зарёкшийся после первого своего знакомства с вонючей травой повторять подобные опыты, в тот вечер единственный, наверное, раз за всё время нарушил этот запрет. Впереди, недалеко от берега и спиною к ним — лицом к островам, стоял по колено в воде, загоревший с ног до головы и волосатый, как обезьяна, ассириец Бит-Давид, который задумчиво сворачивал свою браконьерскую мелкоячеистую сеть цвета водорослей. И, глядя на него, Иоська принимал из рук Эдика свёрнутый из газеты "косяк", глотал дым, не ощущая ничего и не понимая, что его ждёт. Над водохранилищем-морем и над ними троими полыхал обычный здесь невыразимый словами огромный и красный, горячий, как ад, волжский закат, острова были окутаны золотистой дымкой, что сливалась с далёкими чёрными лесами вдали, и Эдик разъяснял Иоськино положение вслух, не спеша и сугубо философски.
В отличие от него, Александру теперь было не до спокойных рассуждений. Он был страстен и яростен. Но, рвавший и метавший только что, в ответ на Иоськино предложение смотать подобру-поздорову удочки от Екатерины Ивановны в дыру к Эдьке, Гольцман лишь положил ему на плечо свою, ставшую вдруг тяжёлой, ладонь.
— Не надо, — проговорил он, отвергнув дружескую заботу о себе. — Что ж! Такова наша доля.
Жизнь и судьба. Пожалуй, Александр оказался единственным, кто поддержал Иоську в трудную минуту. Он — да вот ещё Колян.
Белоносов хранил тайну — но сведенья из общественных комитетов всё же проникали к соседям, дойдя до ушей Иоськи, откуда он и не ждал. 

              5. Яркие от неутомимого солнца дни, полные относительной свободы — ведь работать Иоську теперь никто особенно не заставлял — сочились сладостью винограда, арбузов и дынь, которые дарило перезревшее в своей спелости сухое лето. Волга и небо сверкали всюду, ничто не спасало от ужасной жары, но она не пугала и не печалила Иоську. "Сладкая жизнь" — кажется, так назывался какой-то не наш фильм с трагическим финалом. Так вот, именно она, «ла дольче вита», началась теперь у Иоськи. Последние мгновения исчезающего для него мира! Он прощался с тем миром, одетый в чистое, искупавшись в Волге, навек. Тому он видел ежедневно. В жаркие от солнца и кипения чувств обеденные перерывы они подолгу гуляли, захватывая и неположенное время обедов других отделов, — благо, для Тамары, своей в профкоме, это было позволительно. Никакая охрана на вахте, эта стража у ворот рая, не препятствовала им, никто не отбирал пропусков. Мимо мелькали ангелами автомобили, понурый Винтюшкин и завлаб Петров, но они с Тамарой не глядели ни на кого. Он отделял от роскошной виноградной грозди спелые ягоды и на ходу, как снайпер, закидывал их ей в рот, а иногда — осторожно клал в приоткрытые губки. Она же млела от сладости и покоя. Природа, частью которой становились они, истекала соком. Они углублялись в кущи сквера, предаваясь объятиям и изнывая в поту страстей и неги. Там-то, возле скамеек, где радиальная аллея выходила точно к бюсту на постаменте, который в этот миг созерцала какая-то праздная экскурсия, Тамара и призналась с испугом, что сделавшийся с недавних пор едва ли не ординарцем Грушевского Колян Белоносов напугал её тайным известием.
— Не надо было тебе там, в кемпинге, отдавать дежурному в милиции своё оперотрядовское удостоверенье, — сказала она.
— Там дело серьёзнее, — ответил Иоська.
— Я знаю, — вздохнула Тамара, явно расстроенная, и добавила:
— Как жаль. Все сообщения из милиции, вытрезвителей на имя начальства с почтой поступают сначала к нам. Тут было бы возможно помочь и пресечь...
— Ну! — поглядел на неё Иоська.
— Но "та" почта идёт не через канцелярию, к ней у нас нет доступа, — пояснила она.
— Ничего, — сказал он. — Как-нибудь!
Но "как-нибудь" не получалось.
В то решающее, и едва не последнее их с Иоськой свидание, старый подполковник выглядел смертельно усталым и отяжелевшим. Он был словно даже не пьян, хотя лицо его пламенело, как ранний уже закат за окном, а глаза за стёклами очков были ясны, но наполнены болезненной влагой. Было понятно, что сегодня он перебрал выше нормы, но говорил чётко, хотя и тихо, лишь казался неожиданно постаревшим, и руки его слегка дрожали. Вечернее Управление уже опустело, новоявленные «помощники» подполковника отбыли куда-то "на стрельбы", и коридоры окутали тишина и покой. Лишь звучал в отблесках зари хрипловатый голос.
— Так-то, хлопец, — говорил хозяин кабинета. — Устал ты от меня. Остаёшься... сам... Сам собою...
— Что так? Спрашивал Иоська.
— Отбываю в отпуск. Не хотел, да послали. Отпустили. А затем — "на укрепление" в Сердобецк. Перевод с повышением, — горько усмехнулся тот.
— Так то ж гарно, — сказал Иоська.
— Чого ж гарного?
— Ну, — вздохнул Иоська, — съездите к себе до хаты... Не знаю. ПосмОтрите новую трассу. Там, через дол...
— «Ще перши пивни не спивалы», — как бы внутрь самого себя промолвил подполковник.
«Нихто ниде не гомонив»...
— Да... — вздохнул хозяин кабинета и поглядел на своего собеседника долгим ясным взглядом утонувших во влаге глаз. — Ты, ведь, помнишь? А какая там природа?! И леса вдоль дороги, под холмом... Не те, что здесь! Мелколиственные. То ли дело...
— На Украине? — поддержал его Иоська и, вздохнув, утвердительно кивнул:
— Да! И природа... И воздух.
— Вот, — подтвердил его собеседник. — Но ты — один остаёшься.
— Ладно, — сказал Иоська. — Как-нибудь.
Но хозяин кабинета, быть может, совсем захмелев из-за жары, уже словно не видел его и глядел сквозь, уперев большие кулаки в свой мясистый нос и слегка покачиваясь на стуле. Унылое, как молитва местечкового шойхета, пение, хриплое и на одной ноте, вдруг вырвалось из его груди, из-под стиснутых на багровом лице кулаков, и поплыло по комнате:
— Нэсэ Галя, воду... Давай, пидсоби, — кивнул он Иоське.
— Коромысло гнэся, — поддержал его тот.
Они допели куплет, и следующий, и замолчали, глядя друг на друга.
— Ничего не могу для тебя сделать, — сказал тихо подполковник и пояснил:
— Тут приезжал чин из московской прокуратуры, дал "добро". Кстати, их земляк — местный уроженец...
И он вновь замолчал.
Ну, что ж! Значит они, те, "кто идёт", — пришли.
За мутным окном, выходящим во двор управления, среди красной зари зажглась ослепительная белая искра вечерней звезды. Она взошла после солнца, и "эти", верно, думали, что она — их звезда, но не видели, что это — закат.
И, словно угадав сумбурные Иоськины мысли, хозяин кабинета попробовал подбодрить его:
— Крепись, хлопчик. Может, всё обойдётся. Я не знаю, что произойдёт… Кто придёт следующий и откуда… — сказал он, открывая створку дверцы в тумбе стола.
И что случится... Но — быть может... Всё в этой жизни — изменится.
Уже не таясь, он достал из недр своего стола более, чем наполовину початую бутылку коньяка, долил себе остатки — добрые полстакана, залпом, сморщившись, выпил и закусил ссохшейся долькой лимона.
—...Галя, моя Галя, дай воды напыть-ся...
Они допели песню и замолчали, как перед долгой разлукой. И эта их встреча была предпоследней в кабинете управления. Уже через день им лишь один миг дали побыть наедине. В тот душный послеобеденный час улыбающийся и корректный Иван вполне официально взял у Иоськи подписку о невыезде. Тот уже полагал, что более его вовсе не выпустят из кабинета, но вдруг примчавшийся лысый помощник капитана вызвал своего командира и ещё каких-то, торчавших в кабинете, с крутыми стриженными затылками, быстро во двор.
— Ладно, — крикнул он Ивану на ходу. — Там милиция, без нас...
Так, благодаря последней улыбке Фортуны, на какие-то пару секунд ещё раз Иоська оказался один на один с седым краснолицым подполковником, которого никто здесь уже вроде не замечал.
"И сховайся пока где-нибудь, не красуйся! Есть у тебя место? Две недели спокойной жизни тебе есть: у них — "полевые сборы". А там, дай бог, что-то измыслим", — то были его прощальные услышанные Иоськой слова.
Но в памяти остались произнесённые ранее: «Я не знаю, что произойдёт. Кто придёт следом и откуда». В час, «когда произносимое шёпотом будет провозглашено с крыш».
Эту фразу из вечной книги проговорил он теперь про себя, но вслух произнёс:
— Главное — не поддаться.
Смирнов всё понял.
— И у тебя обязательно появится несокрушимо сильный союзник. В моём случае пришёл ты, — добавил его собеседник.
— «Но был один, который не стучал»? — засмеялся Смирнов и продолжил:
— Не ты один уперся. Грушевский, откреплённый комсомольский секретарь вашей «шарашки», кандидат в члены Обкома партии, был уже рекомендован тогда, давно, в Москву: в ЦК комсомола.
— Ну вот он и в Москве! — поддержал шутливый тон бородатый человек. — Его союзники пришли с севера.
— Ага! — подтвердил Смирнов и добавил:
— Не такой ли судьбы желали себе те, кого называли «умниками хреновыми» наши «кураторы», опекавшие со своими «сексотами» их «клубы авторской песни»? «Дай Бог быть тёртым калачом, не сожратым ни чьею шайкой — ни жертвою, ни палачом, ни барином, ни попрошайкой». Так вот, именно эти слова произносили они вчера, а не «Слава Путину!».
— А как же: «Дай Бог не вляпаться во власть»? — возразил, озвучив снова строки известного гимна, бородатый.
— А следующая строка: «И не геройствовать подложно»? — нанёс ответный укол Смирнов.
— «А быть богатым и не красть», как видно, вовсе невозможно…
— Идеологический спор вы с ними скоро смогли бы продолжить на лесоповале, держась за две ручки одной пилы, — сказал Смирнов. — Кстати, дубы в Ботаническом саду и у Липовой горы «эти» уже начали вырубать: гнать «кругляк» за рубеж.
— Деревья — жалко.
— «Порубили все дубы на гробы». А уж в тайге будет самое место и «медведям», и нашему другу Толику. Но спокойно! Такого, конечно, не произойдёт: ведь я возвращаюсь!
— Ну, тогда всё в порядке, — засмеялся бородатый приятель Смирнова, и продолжил:
— Когда Муравьин устроил нашим разнос на партсобрании, я как раз ждал еще и надеялся, что придет кто-то «хороший». И верил им всем.
— Да, но ты-то, в отличие от некоторых, пошел за истиной в обеденный перерыв к Богу, а не к хвостатым, — заявил Смирнов.
— И обругал Его там, в сквере с бюстом на постаменте, последними словами. Даже — усомнился в существовании. Но он не обиделся, хотя, наверное, внял мысленным воплям: прислал воробья. Тот сел прямо на бронзовую голову Поэта.
— В христианстве для таких целей служит голубь.
— То в христианстве. А мы — мелкие. Знаешь, как в московских дворах в довоенные и послевоенные годы называли стайки воробьев?
— Знаю, — ответил Смирнов.
— Вот. Наших всегда считали хорошими политиками, но никакими солдатами…
— Ты решил доказать дословно противоположное — что ты рыцарь без головы?
— Разве я один? Целая страна, несколько миллионов тех, кто вчера «были никто, и звать — никак» , кличка одна, показали, какие они «драчуны». Никто и не ожидал. Хотя все ведь и раньше знали, что жил-был на свете такой Давид, победивший Голиафа простым камнем из пращи?
— Но ты не Давид, а Иосиф. Давид из предводителя летучей «бригады» доисторических пустынных «братков» стал царем, объединив все племена своего народа. Он воздвиг на месте языческого селения Иерусалим с Первым храмом. Ты же — потерял все, даже имя, — возразил Смирнов.
— Так что ж? Приходит время — и каждый из наших должен взять в руку свою пращу. Но, к сожалению, не берут. Вместо пращи — одни прыщи, — ответил его собеседник.
— Это тебе стоило рассказать «Ивану» на допросе в «контрашке», — засмеялся Смирнов. — Впрочем, там ты без этого достаточно наговорил: про «национально–освободительное движение еврейского народа». Кстати, именно из-за этой фразы они не решились закрыть тебя в камере.
— Что ты хочешь: ведь я был пацан!
— А они посчитали, что ты — птица слишком высокого для их самодеятельности полета. Ведь эти подотделы контрпропаганды при идеологических отделах обкомов и их силовые группы при «органах» не были официально утверждены: андроповцы не хотели конкурентов.
—А был я на самом деле лишь тем самым «прыщом».
— Слушая тебя, можно поверить, что в каждом еврее живет антисемит.
— Ну, в ту пору я не был не только антисемитом, но даже толком семитом: не даром мне не пришелся по вкусу кружок питомцев профессора Левина. Я вообще мечтал со школьных лет только о том, как бы поменять в паспорте проклятую графу неважно на какую: хоть на «украинца», хоть на «грузина».
— Помнишь, была пьеса про облавы в оккупированной немцами Франции. — «Случай в Виши», — произнес, на миг задумавшись, Смирнов.
— И там герой Михаила Казакова сказал фразу: «У всех народов есть свои евреи. И у евреев есть свои евреи». То есть — изгои. Пока ты — изгой, твое имя — кличка. «Но придет время, когда на месте жалкого и убогого, презираемого и гонимого всеми еврейчика-жида из огня, крови, боли и пепла восстанет, родившись вновь и на удивление всем народам, невиданная доселе и неизвестная миру общность. Раса евреев-борцов». Чья это цитата — об этом знали питомцы профессора Левина из того кружка. Ее автор — Владимир, или «Зеев» на иврите, Жаботинский, одесский журналист и литератор начала прошлого века, вдохновитель отрядов вооруженной самообороны во время погромов «Бейтар». У них были только охотничьи ружья и купленные на Молдаванке наганы.
— Но могли также и вынуть прямо из гроба, плывущего над похоронной процессией, пулемет, — заметил Смирнов.
Он знал, что говорил — на политзанятиях в советских «органах» изучали исторический опыт — ведь там, наверху, более всего боялись того, что их подданные, отнюдь не только некоторые, «мелкие», но и большие, забудут вдруг свои клички и, тогда, как говорится «из крови и пепла…» родится опасное. Как были для них опасны когда-то вернувшиеся фронтовики после войны.
Как рабочие Новочеркасска. Как те, кто вышел на площадь в дни Праги… И придет день — у этих мелких найдется вдруг сильный союзник. Прямо тут. Которому будет с ними по пути. Что тогда?
— Такое пробуждение души у людей называется «алия», — словно угадал смирновские мысли его друг. — Возвращение в землю «Обетованную»!
Это — образно говоря. А если сказать иначе — «путь к храму». «Алия» — это «восхождение», чтобы «вспомнить имя свое».
— Речь здесь не только о таких, как я, — продолжил, глядя на Садовое кольцо, куда вырулил уже их джип неутомимый бородатый собеседник человека в кожаной куртке. — Есть и другие клички: русский простак, хохол–волопас со своим салом, лукавый татарин, дикий мордвин, злой чечен, который ползет на берег, точит свой кинжал… Они не должны «выйти на площадь», зато обязаны уступить дорогу бешеной собаке и обязаны забыть про сгинувшую во мраке веков и утраченную собственную свою землю обетованную, будь то «сказочная Финляндия», или «город Булгар», или вольная Новгородская республика — страна гусляра Садко, ведь забыв про корни свои, они не победят врага, потому что враг их — интернационален, тонтон–макут, зомби–оборотень из гнилого оврага.
— Или иначе — манкурт, вот ему имя. Такой: без роду и племени, без отца и матери, он не имеет их, даже своих, песьих. Ведь он — это проданная душа, разлученная с телом. Они бродят отдельно.
— Вот как пафосно ты заговорил! — засмеялся Смирнов. — Вижу, случившееся с Юрчиком и «гжелка» с утра тебя подкосили. Расслабься!
Веселье и легкость в душе захватили его, придав сил. Что ж, во многом его бородатый приятель был прав. Ведь и сам он, уроженец Украины, считался дома нацменьшинством. Хотя родной его Днепропетровск был всегда русскоязычный город, и «на мове» там почти никто не говорил: это считалось среди местных хлопцев признаком «деревенскости» и служило на танцах причиной зуботычин, но все равно он именовался «кацапом», а не потомком «щирых вильных козаков» с днепропетровских порогов. Зато там, на берегу своей бескрайней реки, чУдной при тихой погоде, сполна познал истоки «красивой идеи» насчет того, что «мы — умы, а вы — увы»: «Тю, помаранчевый кольор! То — найкращий наш прапор», что значило в переводе «Во, то — оранжевый окрас! Нет краше знамени для нас».
Идеи, что самым непостижимым образом в могучей и буйной красе своего разноцветья взошла, благоухая и сияя алой зарей в совершенно неожиданном месте. В другом государстве, над другой великой рекой, занесенная из-за океана сумасбродным художником-провокатором, погубившим в свое время жизнь и судьбу неудавшегося «Давида» с двугорбой горы, а также усилиями неутомимых былых «кураторов» и вождей. Но в отличие от небритого друга, человек в кожаной куртке был в мыслях своих и словах чужд пафоса, а в душе — унынья.
Ведь он знал точно, что будущие его враги — никакая не всесильная нечисть, а обычные аферисты, каких хватало во все времена. Только эти не жаловали свою природную жульническую суть, а мечтали слыть уважаемыми и важными людьми. Одна беда — для этого надо было устранить многих иных: «умных», «деловых», «боевых» и трудяг. Чтобы одни стали теми, кем и родились — шутами и скоморохами с ярмарки и плясами перед ними на сцене ли на столе. Другие — охраняли. А третьи — служили, как золотая рыбка, и были б у них, новых хозяев, ставших от разбитого корыта своего столбовыми дворянами, а не какими-то буржуями-торгашами, на посылках.
Они, эти славные победители региональной битвы на Волге были сильны и умны, мудры и хитры, хотя и не читали газет и книг, как всякие сочинители и писюки. Зато верили в себя. Но не знали главного — того, что уже брезжило над горбатой зеленой горой новое летнее утро, скоро в его жарких лучах, бьющих с востока из-за реки и сосновых лесов, снова поднимется над Волгой туман. Он осядет на сочную зелень росой, когда в Город на горе прибудет «группа ликвидации».
Спозаранку, у городского Универмага, раскинет, как скатерть–самобранку, лотки с яркими фруктами шумная ватага вьетнамцев во главе с пожилой узкоглазой «мамашей» , разложит товар свой прямо под рекламной, через весь тротуар. Растяжкой, зовущей модников на выставку моделей известного «кутурье». Ральфа Биттнера, также прибывающего в Город со дня на день. И в это же самое время с другой стороны горизонта, а именно — с юго-запада, где устремляется от Саратова из жарких степей к столице Федерального округа прямая, как стрела, междугородная автотрасса, а слева и справа зеленеют раскинувшиеся вширь и вдаль бескрайние свекловичные поля , точно по белой центральной разделительной полосе, прочерченной на влажном темном асфальте, сверкнув с бетонки, войдет в город, шагая мимо подпирающих зелеными сверчками купол неба пирамидальных тополей, оборванец в хороших кроссовках.

У ног его будет мести белая метель мягкого пуха, под подошвами упруго лопаться липкие почки, в лицо светить солнце, а вокруг просыпаться на синем побережье веселый городок.

Будет играть музыка, начнут открывать ставни и поднимать жалюзи на витринах магазины и офисы без туй, но с другими хвойными деревцами в кадках, расставленных у крылечек. Что сможет означать: город готов, чтобы здесь появился он — кого звали и ждали. То, о чем говорили шепотом, будет провозглашено с крыш.

И ранним сияющим утром второго жаркого лета нового века в красивый город, попавший в сети Старейших Акционеров и их банды: того самого дракона — трехглавого, с рогом во лбу и горящими очами, появление которого тут накликал-таки своими кладбищенскими завываниями: «приди, приди!» бедовый Жорик. Придет человек, имеющий цель дракона убить.

И как когда-то давно нежданным другом он спас от погибели одного, брошенного в беде почти всеми, незнакомого ему паренька, так и теперь он вскоре прибудет на выручку — уже многим людям, но на те же холмы над вечной рекой, долго текущей издалека.

А как может быть иначе? Вот он уже идет, тот, над кем «луч солнца золотой», и завтра пронзит стремительным шагом напрямик, как нож масло квадраты жилых кварталов, улицы и дворы, пройдет закоулками сквозь детские сады и промзоны, не замеченный никем и не знающий на пути преград, неуловимый и всесокрушающий нелегал, подполковник Службы Внешней Разведки Ярослав Смирнов: герой нашего времени.

                Конец Тома 2  Романа 1  «Уступи дорогу…»