Волхвы

Добрый пастырь

Саньку выдернули на этап вроде бы неожиданно, хотя хмурый майор, начальник отряда на областной больничке, и вызывал его к себе в кабинет и в общем-то дал ему понять, что не позволит мутить воду. А он так и ничего не понял – вел себя как положено. Да что говорить теперь об этом...
Пересылка – камера в подвале тюрьмы – была пустой. Он был один.
Вечерело. Ужин уже прошел. Хотелось спать – напряжение понемногу уступало место усталости.
Пацан лег на тощий матрац и попытался забыться, уснуть.
Змеи во сне были небольшие, но их было много, эти клубки были на кустах, змеи лежали на песочке у ручья, грелись. А он стоял и боялся шелохнуться.
– Иди же и ничего не бойся! – подсказал ему кто-то невидимый. Только небесный ясный свет шел от того места, откуда послышался голос.
Он прошел к ручью, сел на корточки и умылся – вода в ручье была чистая-чистая...
Сон ушел быстро. Санька лежал на прежнем месте с открытыми глазами и припоминал сон.
«Может, это были ужи? Они безопасные», – пытался успокоить он себя.
В камере неярко светила лампочка над дверью под железным абажуром.
До утра, видимо, было время поспать. Но не хотелось таких снов...

Попутчик

Он важно гулял по локальным секторам. Мяукал от одиночества. Почему-то в зонах коты живут недолго. Котята, невесть как попавшие в колонии, быстро уходят – чаще из жизни. Иногда их загрызают сторожевые псы, когда кошачье любопытство приводит их в запретную полосу.
Но именно эти животные наиболее верны в неволе хозяину и наиболее почитаемы хозяином, приносящим из столовой котенку лакомство, кусочек мяса или косточки рыбы.
Коты живут в неволе, но не размножаются – они так и уходят одиночками из жизни, точно в них вселяются неуспокоенные души страдающих людей, так и не сумевших обрести покой, и вот котами в следующем воплощении они и дальше несут какую-то свою кару.
Своего котенка Витька-цирюльник нашел именно возле столовой. Это был комочек запуганной плоти. Витька выходил его, и вскоре этот маленький комочек превратился в важного кота черного цвета. Но крыс он не гонял, хотя они заглядывали в цирюльню – вероятно, кот был сытым.
Витька освобождался вместе с черным котом, и на вахте сотрудники даже шутили:
– Ну, теперь, Витек, вы банда!
– Нельзя в колонии ничего оставлять своего, чтобы не вернуться, – резонно заметил Витька, и это сыграло свою роль – кота выпустили.
После серого асфальта локального сектора, среди зелени травы черный кот даже забеспокоился. Непросто было ему понять это новое свое ощущение воли – как, впрочем, и человеку.
Витька некоторое время стоял возле колонии, а потом пошел по дороге, ведущей от нее, а сзади него, точно черная тень, шел его кот.
Иногда Витька останавливался, чтобы вдохнуть в полную грудь воздух свободы. Тогда останавливался и его верный спутник.
Это было так интересно – умное поведение кота.
И не было у вчерашнего зэка такого уже сильного чувства неуверенности перед волей, которое есть всегда, когда человек будто переходит в другой мир.
Кот платил за доброту человека в полной мере своим поведением, своим соседством и своим будущим, которое, как и прежде, впрочем, зависело от этого долговязого, худого хозяина.
На маленьком пыльном автовокзале Витька сидел с котом на руках. Ждал автобуса. Какая-то бабушка спросила:
– Откуда такого глазастого везешь?
– Из тюрьмы, – совершенно искренне сказал Витька, и старушка невольно отодвинулась от хмурого мужчины с черным котом на руках.

Случай на этапе

На перроне, у самого его края, в тупичке на корточках сидели несколько мужчин, одетых в одинаковые установленного образца серые робы. Рядом с ними стояли три прапорщика, как на подбор, высокие, с автоматами на изготовку. Подъехал автобус, и из него вывели рыжую, непричесанную женщину и девушку, красивую, голубоглазую, точно яркий цветок среди этого серого поля. Она недоверчиво покосилась на мужчин, сидящих на корточках. И Санька узнал Валентину. Судьба свела его с этой девушкой пару месяцев назад, когда он находился в КПЗ, ждал суда. Вместе они ехали, как и сейчас, на этап. И везли их в этом же автобусе. Мужчин, тогда попарно «закоцанных» в наручники, посадили назад, перед ними была сетка, она отгораживала их от остального автобуса. Девушка, а это была Валя, сидела рядом с этой сеткой, и Санька сказал:

– Ну что, красавица, давай поцелуемся. Когда нам еще доведется!

И они целовались, жадно, взасос. И помнилось Саньке, что на девичьем лице, когда они оторвались друг от друга, остались красноватые линии от железной сетки.

Валя тоже его узнала и просияла улыбкой.

– Саня, – сказала девушка и пошла к нему.

Оставалось дойти метра три, когда опомнившийся прапорщик, куривший до этого сигарету, на нее заорал:

– Куда пошла! Совсем с ума сошла, девка. Да они тебя растерзают. До этапа не доживешь.

Но Санька потемневшими глазами глянул на прапорщика, сказал:

– Это моя девушка. Сестра по несчастью. Понимаете?

И прапорщик, высокий, рыжий, встретившийся с этим взглядом, пронизывающим насквозь, вдруг сказал:

– Ну, раз твоя девушка... Попрощайтесь.

Александр привстал. Затекшие колени не давали ощущения крепкого тела. Валя к нему подошла сама и обняла, они поцеловались, страстно и долго.

– Ну ладно, иди, иди в сторону! – заторопил девушку охранник, уже видимо жалевший, что дал слабину.

В конце перрона раздался гудок тепловоза. И прапорщики сразу стали серьезными, взгляды их настороженно оглядывали арестованных, руки крепко держали оружие, один палец – на спусковом крючке.

В столыпинский вагон арестантов погрузили в течение нескольких минут. Один из прапорщиков отдал кипу «дел» начальнику конвоя, и состав двинулся дальше.

Столыпинский вагон – это обычный с виду вагон, только плацкартные отделения для пассажиров отгорожены железными решетками.

Валя ехала через два отделения от Саньки. И он стал писать ей записку. На этапе солдаты обычно благожелательно относятся к этому нехитрому общению. Арестованные скручивают газеты в длинную трубочку, прикрепляют к ней записку и просовывают руку через решетку. Так записка попадает в другое отделение.

Вечерело. За окном вагона пробегали картинки воли. Будто в кинематографе – перелески, рощи, уютные поселки. И как в кинозале зритель не может войти в происходящее на экране, так и Санька не мог сейчас почувствовать, что окружающая жизнь ему доступна. Было какое-то странное ощущение, что нет в этих картинках ни реальности, ни смысла. Пришла записка от Вали. Теплые, хорошие слова заставили Саньку с добрым чувством подумать об этой почти ему незнакомой девушке. Он ей уже передал свой домашний адрес с предложением ему написать, в ее ответной записке был ее домашний адрес.

Состав стал замедлять ход, и наконец вагоны остановились. С перрона послышался лай караульной собаки. Отделение, где находился Санька и другие зэки, ехавшие в колонию, открылось, солдат-конвойный с сосредоточенным лицом скомандовал:

– На выход! С вещами.

И помчался Санька, когда настала его очередь, по длинному вагону, без оглядки, не желая получить тумака от солдат, выскочил в тамбур, быстро спустился по железным порожкам, и побежал к серому автозаку. Все, впереди зона! Прощай, милая Валентина! Спасибо тебе за твой прекрасный поцелуй!

Ухабистая дорога

Серега не любил весну. И дело было даже не в распутице, не в тоске, которая наваливается в колонии, когда начинает пригревать солнышко… Причина была банальна. Серегу весной посадили. И вот уже третью весну он в погожие деньки переживал происшедшее с ним в мельчайших подробностях.
За территорию колонии бригаду, в которой работал Серега, выводили рано утром. В сопровождении конвоя – солдат внутренних войск – зэков в крытых грузовиках отвозили на территорию химкомбината. Здесь, вдали от цехов, на «пятачке», огороженном столбами с колючей проволокой и одинокой вышкой, где торчал как изваяние часовой, зэки разгружали приходящие по узкоколейке вагоны, перегоняемые в этот тупичок шумящим, стареньким паровозом.
На этот раз из вагона под навес перетаскивали бумажные мешки с колчеданом. Мешки были не очень тяжелые, и неторопливая вереница зэков шла и шла от вагона к навесу. Здесь укладывали мешки в ровные стопки.
Припекало уже вовсю жгучее южное солнышко. Из степи дул порывистый, душистый ветерок. Это свежее дыхание окружающего мира волновало Серегу до глубины души. Выезжая за территорию колонии, он мысленно как бы приобщался к воле.
Чифирнув, зэки ожидали обеда. Его привозили из колонии в солдатских больших бочках конвойные.
Глубоко дышал Серега, откашлявшись от пыли из мешков, проникающей, ядовитой. Поглядывал на чернеющие громады цехов – за колючей проволокой. Там иногда проходили по территории химкомбината люди, одетые в обычные спецовки.
Все это – и цеха, и рабочие химкомбината – радовало Серегу. Он радовался уже тому, что находится вдали от колонии.
Каждый раз в минуты отдыха он лелеял в себе это чувство полу-свободы. И каждый день ждал выхода из колонии, ждал, когда повезет его крытый грузовик по проселочной, ухабистой дороге.

У обрыва

Избитое тело не мешало думать. В каменном мешке транзитной камеры Тухану то мнился холодный ветер, и тогда он ежился на железных нарах, на которые он подложил под тело свою телогрейку, то начинали слышаться голоса из коридора, и тогда он открывал глаза и внимательно смотрел на лампочку над дверью под железным абажуром, точно она могла дать ему ответ на его судьбу. Потом пришел сон, он был спокойный. Кто-то Великий наклонился над ним, лежащим и во сне на жестких нарах, и очень пристально поглядел ему в глаза. И едва шевельнулись его губы, сказавшие: «Не бойся!» И столько было силы в этом примнившемся шепоте Всевышнего, что Тухан даже во сне почувствовал тепло покоя. Он проснулся. Он лежал с открытыми глазами. Он уже понимал, откуда пришла нежданная поддержка.

Тишина каменного мешка была настолько оглушительной, что хотелось кричать от бессилия.

Тухан лежал, как изваяние, чувствуя, что тепло сновидения уходит, а холод уже через телогрейку заползает вовнутрь тела.

До утра было много времени.

До конца срока времени была Стена.

2

Его везли через всю страну. Казалось, что это будет бесконечно, но на очередной пересылке очередной сотрудник с папкой его дела спрашивал его срок и статью.

3

Тупичок в конце перрона был оплетен по краям, как зона колючей проволокой, цветущей черемухой. Тухан с жадностью вдыхал этот аромат лета, этот ветерок, он, казалось, настолько привык к своему положению изгоя, что совсем уже не обращал внимания на охрану, и, лишь когда серая овчарка протяжно скулила, косился на серого зверя, и то без опаски, а почти равнодушно. Те месяцы следствия после бунта в колонии, после которого ему добавили срок, отучили его бояться, как привыкает к ветру дуб на косогоре, так и он привык уже к опасности, к тому же новый приговор давал даже какое-то успокоение, как завершение мытарств. То, что впереди годы в колонии строгого режима, уже не трогало воображение, только вот когда воля была рядом, иной мир, уже привычный тюремный мир, отходил в сторону, но это все ненадолго, до окрика конвойного, превращающего арестанта в клубок нервов.

4

Может быть, только река за окном столыпинского арестантского вагона как-то встряхнула чувства Тухана, вспомнилась река, возле которой он рос, тихая, добрая, задумчивая. Эти незваные воспоминания, как незваные гости, пришли и заставили стиснуть зубы. А чужая река ушла куда-то вбок от железнодорожного пути и пропала, сгинула с глаз долой, точно и не было этой полоски чужой воды за окном с решетками.

5

Человек привыкает к страданиям, как река к течению воды в своем русле. Так и человек в судьбе своей сродни широкой спокойной реке.

6

В этапной комнате сквозило от неплотно закрытого окна с решеткой. Казалось, что мир замер. Тухан лежал на кровати, закрыв глаза, он точно собирался с мыслями. Ему было о чем подумать – впереди жизнь на новом месте.

Потом, будто очнувшись, он встал с кровати, подошел к письменному столу, стоявшему у входа в помещение, рядом с дверью. Перед этим он вытащил из-под подушки школьную тетрадь и ручку. Надо было написать родным новый адрес колонии. Первое письмо было коротким и отчетливым – не хотелось теребить раны отца и матери. Всё по делу. Второе письмо было девушке, сестре по несчастью. Когда его вывозили для суда в недалекий от зоны поселок на КПЗ после бунта, то познакомился он с интересным человеком – Валя явно была не от мира сего в этом помещении потерянных судеб. Потом вместе они ехали на этапе – его везли после суда уже в колонию, а ее на суд. Что-то очень родное показалось в ней ему. Вот ей и писал он сейчас, знал ее домашний адрес – успела ему она сообщить в своей записке.

Дверь этапной комнаты тихонько открылась.

Вошел шнырь – длинный и худой, в полинявшем зоновском костюме.

– С тобой поговорить хочет смотрящий, – пояснил шнырь. – После отбоя я подойду.

Заклеивая оба конверта, Тухан попросил:

– Письма эти в почтовый ящик брось.

– Сделаю.

Колония в полночный час особенно напомнила Тухану зоопарк – перегороженная на железные сектора, щелкали открываемые замки, когда проходил Тухан и его сопровождающий в нужный сектор, как по мановению волшебной палочки.

В спящем жилом помещении было тихо.

Они прошли к крайнему проходняку.

– Я покурю, в умывальнике, – сказал, шнырь и ушел.

– Присаживайся, – добродушно сказал седой высокий мужчина.

– Хорошо, – зачем-то сказал и Тухан.

Принесли свежезаваренный чифир в закопченном чифирбаке.

В проходняке оказались еще два незнакомых Тухану зэка.

– Слышали мы о кипеше на вашей зоне, – сказал зэк, пригласивший Тухана. – Люди погибли. Это плохо. Для нас зона – дом. Надо так его обустраивать, чтобы жилось в нем нормально.

– Ситуация там вышла, прапора закосорезили, пришлось ответку давать, – немного помедлив, сказал Тухан.

– Малява пришла и по кипишу, и по тебе лично. Претензий никаких! – мягко пояснил смотрящий. – Просто хотел на тебя посмотреть, на того, кто смог мужиков вывести.

Тухан промолчал. Он старался сам забыть те минуты и потому тяжело перевел дыхание.

– Поможем обустроиться здесь, все по понятиям, – негромко сказал смотрящий, отпил два глотка чифира из стакана, и передал стакан Тухану, сидевшему рядом.

7

После заполярной длинной, черной, снежной зимы всякому солнцу будешь рад. И потому небесное тепло особенно радует зэка. Тухан улыбался вот этому свету над головой. Он стоял в локальном секторе. В руке его было письмо от Валентины – писала она, что уже дома. И так было хорошо Тухану от этого счастья, понятного ему до слез и такого недосягаемого, очень сказочного для него самого.

8

Над рабочей зоной, точно рев невиданного древнего животного, пронеслась сирена, извещающая о конце смены. Из серых цехов на центральный плац стали выходить зэки, топча недавно выпавший снежок. Переговариваясь, они становились по своим бригадам, ожидая съема с работы. Прапорщики выходили на плац, проверяли бригады – по количеству зэков, – и затем шли зэки к зданию санитарного пропускника, возвышающемуся в конце плаца, точно мавзолей, без окон. Внутри снимали зэки рабочую одежду в своих раздевалках, проходили мимо прапорщиков через «пищалки», оборудованные для выявления железных предметов, в ту часть санитарного пропускника, где находились душевые и раздевалки с чистой одеждой – в которой зэки были уже в жилой зоне. Эта монотонная процедура, впрочем наоборот, всегда радовала людей, знающих, что впереди отдых. Это правда, что человек всегда может приспособиться к быту и находить отраду и в глотке чифира после трудного дня.

У выхода с санитарного пропускника в локальном секторе зэки скапливались по группам и по команде сотрудников выходили уже в жилой зоне на центральный плац, оттуда шли по отрядам.

– Что торопишься! Шаг укороти! – приказал Тухану рыжий коротконогий прапорщик.

Тухан резко повернул в его сторону голову, точно его оглушила команда, и, видимо, взгляд у него был тяжелым. Прапорщик очень внимательно посмотрел на невысокого зэка, словно что-то припоминая для себя лично, и уже спокойным голосом сказал:

– Из строя не выходить!

В жилом помещении Тухан сел на свою кровать в угловом проходе, дальнем от входа в отряд, стараясь успокоиться, прийти в себя, а в памяти была другая колония, и оскорбительный выкрик в его адрес, и его удар головой в лицо сотруднику в ответ. А дальше все вставало в грозную картину – к нему кинулись другие сотрудники, а на помощь – зэки, и кто-то из них бросился в локальный сектор, и вторая смена, собирающаяся на развод морской волной, хлынула на контрольную вахту, не останавливаемая уже командами сотрудников. Потом горел клуб. Потом были ряды огромных омоновцев, подминающие под себя массу людей в телогрейках, сломанные ограды секторов, вертолет, нависший над зоной, чей-то плач, чей-то крик… Тухан обхватил руками голову, будто стараясь уйти от прошлого.

9

Весна на севере поздняя и обманчивая, как фортуна, с утра холод, к обеду пригреет низкое солнышко, точно подарит надежду, а к вечеру опять холод. В такие дни одиночество особенно владеет человеком за решеткой. Мучает его, как следователь своими вопросами арестованного. Покоя не несет. Именно теплое солнышко возвращает мысли к прошлому, к вольной жизни. Тухан как-то осунулся, крепко посаженная на его широких плечах голова все как-то тянулась к груди, точно невидимый магнит тянул и тянул мысли арестанта. В один из разводов на работу подошел к нему Деготь – из соседнего отряда, зорко поглядев на зэка, сказал:

– Не рановато стал думать, а?

– В смысле?

– О воле. Тут надо жить! Зайди ко мне в столярку после развода, чифирнем, с братвой пообщаемся.

– Что не зайти к уважаемому человеку, – спокойно ответил Тухан. – Зайду.

Деготь был из тех краев, где родился Тухан. Говорили о нем как о человеке рисковом, игровом. Как-то быстро нашел Тухан с ним общий язык. Стал играть в картишки, радовался удачам и ухмылялся, когда не везло, – и впрямь как-то стало жить интереснее Тухану.

10

Из-за окна в жилое помещение отряда падал скудный свет от столба, ветер шевелил ветви дерева, одиноко стоявшего под окном, и тогда тень от дерева тоже шевелилась в проходняке, будто живая. Поначалу Тухану везло. Мопс покашливал, но только просил продолжать игру, потом решил увеличить ставку, и снова ему не везло. Подошел к играющим Деготь, подбодрил проигрывающего, приговаривая:

– Карту выбрал он туза, да не так подрезал! Мопс-то не сдается, молоток, бродяга!

Игра все набирала азарт. Потом Мопс предложил пойти ва-банк, на всю проигранную сумму, и выиграл. Тухан почувствовал, что в голове зашумело. Они продолжали игру, теперь уже проигрывал Тухан, а Мопс все так же просил увеличить ставку. Под утро Тухан здорово проиграл.

– До конца месяца окончательная проплата, братишка, – мягко сказал Мопс, и его лысая круглая голова покачалась, точно подтверждая правильность сказанных им слов.

Тухан вышел в ночной локальный сектор. Только теперь он реально начал понимать, сколько он проиграл и как мало времени осталось, чтобы отдать карточный долг.

11

Он катился на санках. Гора была обледенелой, а внизу замороженная река отсвечивала кристально чистым льдом, и мчались неумолимо санки вниз. Тухан проснулся, чувство страха, пришедшее во сне, было таким сильным, что это воспоминание то ли о детстве, то ли о чем-то ином помогло ему проснуться, сразу же сняло полночную дрему с его сознания. Он лежал на постели и прислушивался, как волк в засаде слушает холодную землю, чувствуя приближающуюся добычу. Из проходняка Дегтя слышался смех. И запашок браги разносился по спящему помещению, дух предательский и всепоглощающий. В последнее время Тухан стал сторониться Дегтя, что-то подсказывало ему, что надо было теперь быть подальше от этого человека.

– А здорово ты, Мопс, Тухана-то развел! – В тишине помещения эта фраза прозвучала для Тухана, как удар плетью.

– Да он совсем лох, прокладки не чует, в картишки с ним играть одна радость, – пробубнил громко пьяным голосом Мопс.

– Доиграешься, Мопс, – сказал кто-то в проходняке. – Мухлеж – дело темное.

А может, это сказал он сам – Тухан. Тухан в эти мгновения не чувствовал времени, не чувствовал ситуации, ушло чувство опасности, и стало легко. Он стоял возле проходняка Дегтя и зловеще улыбался.

– А, Тухан, проходи! – как-то даже устало сказал Деготь.

– Мне бы Мопса, на минуточку, – как-то загадочно произнес Тухан и чуть отодвинулся от кроватей, давая проход для человека.

Мопс, почуяв неладное, поглядел куда-то в глубь проходняка, точно ища спасения.

– Иди, иди, Мопс, побазарь, – покровительственно сказал Деготь.

Мопс вышел из проходняка и тут же завалился обратно, брызгая кровью из разбитого лбом Тухана лица.

– Беспредел! – крикнул вмиг осипшим голосом Деготь.

Полез куда-то под одеяло, точно ища что-то, но Тухан не пощадил и его, ударив сбоку наотмашь Дегтя в подбородок.

Утром в рабочей зоне по мягкому снежку, выпавшему как последнее напоминание о прошедшей зиме, ходили двое.

– Тухан, до конца месяца долг отдашь. С общака поможем. Потом деньги загонишь в зону, как пояснил, – негромко сказал смотрящий.

– Спасибо!

– Что Мопс играет краплеными картами, вся зона знает. Это его в свое время Деготь обучил. Они давно знакомы. Но раз тебя развели, это уже твой вопрос.

– Понятно.

Смотрящий ушел, сгорбатившись, покашливая, в свой цех. Тухан тяжело перевел дыхание, поглядел на низкое серое небо над головой – единственное, что сейчас как-то успокаивало.

12

В цеху монотонно били по железу огромные механические ножницы, ревели токарные станки, точно обиженные дети. Шумели пресса, превращающие в своих формах куски липкой массы в нужные детали для промышленных вентиляторов, выпускаемых на этом заводе в зоне. Отвлечь от этого монотонного гула работы могло только что-то необычное. Этим необычным стало появление Дегтя, понуро глядящего на железный пол цеха. Иногда он останавливался, словно что-то додумывая, потом снова делал шаг-другой, точно исполнял какой-то замысловатый танец, подготовленный в глубине его затуманенного раздражением сознания. Вслед за худым Дегтем в цех вошел коротконогий Мопс. За ним еще два зэка из бригады, в которой работали Деготь и Мопс. Они подошли к центру цеха и затем спрятались за высокой стопкой стальных листов, притаились. Один из их компании подошел к прессу, за которым работал Тухан. Что-то сказал ему. Тухан выключил пресс. Посмотрел на свежую форму, которую вытащил руками в рабочих рукавицах, потом бережно положил кругляк на пол и пошел вслед за зэком пружинистой походкой. Оказавшись возле стальных листов и увидев выскочившего Дегтя и других зэков, бросился в угол цеха, подумав, что оттуда сможет улизнуть к двери цеха. Но его уже окружили в углу. В руках зэков были арматуры. Первый удар пришелся Тухану в плечо, и он, охнув от боли, бросился на обидчиков, будто волк на заграждение из красных флажков, понимая, что врагов ему не осилить. И второй удар попал ему в голову.

– Стоять! – грозно окликнул свору смотрящий.

Он был один.

– Сергеич, это мой базар! – яростно прошептал Деготь.

– Ты получил с него сейчас!

– Я тоже хочу получить с него! – заорал Мопс, идя наперевес с арматурой к лежащему на полу Тухану.

– Тебе получать не за что.

Тухан медленно стал подниматься, крутя разбитой головой.

Зэки ушли. Последним из цеха вышел смотрящий, отчего-то закашлявшись, точно ему в горло попал дым.

13

Палата белая-белая, и еще спать хочется то ли от тепла помещения, то ли от усталости, то ли от того, что милая медсестра из санчасти прижала его разбитую голову к своей груди, пока хирург зашивал раны. Тухан даже попытался улыбнуться в ответ на вопрос медсестры, больно ли ему. Больно. Но так ведь привык он уже к боли. Что не больнее этот шов всего остального, что рядом с ним в его жизни.

– Как он? – это уже вопрос к хирургу.

– Вскользь удар пришелся. Повезло. За что его? – спросил хирург.

– Да кто их поймет. У них свои разборки, – другой голос.

К хирургическому столу подошел низкорослый румяный опер, блеснув золотыми зубами, хихикнул, потом спросил:

– Кто тебя саданул?

– Сам.

– Ага, и так два раза.

– Сказал, сам.

– В изолятор бы тебя! Ну ладно, поправляйся. Успеется.

14

В палату вошли два прапорщика, один из них назвал фамилию Тухана.

– Я, – вставая с кровати, сказал Тухан, предчувствуя что-то нехорошее. Он уже привык в людях в форме видеть причины своих несчаcтий.

– В отряде вещи есть?..

– Письма есть.

– Давай в отряд, через полчаса, чтобы был на вахте.

– А что случилось?

– Много знать хочешь! – сказал один из прапорщиков.

В жилом помещении шнырь сразу позвал его в кабинет начальника отряда. Низенький лейтенант негромко сказал:

– Бог помнит о тебе Тухан. Увозят тебя. Вовремя.

– На Север. Так я уже на Севере, – пробубнил Тухан.

– Указ вышел, отправляют зэков по месту совершения их преступлений. В родные края поедешь.

– Ну что же, возле дома сидеть легче.

– Тебе виднее.

15

Прошла ночь. Небо стало светать. Тухан лежал на верхней полке в отделении столыпинского вагона. Он был один. Уже давно позади колония. После грустных сопок заметно изменился пейзаж, пробегающий за окном вагона. Веселые перелески средней полосы радовали зэка. Перед отъездом он написал письмо Валентине и с тоской делился, как они далеки друг от друга. И вот теперь с радостью он думал, как обрадуется девушка – он будет в одной с нею области, правда, она дома, так как освободилась по амнистии, а он еще в колонии, но ведь можно уже приехать на краткосрочное свидание, да и родным поближе ездить. Эти монотонные мысли были понятны, и хотелось побыстрее доехать до колонии. И хотелось как-то изменить свою жизнь к лучшему.

У окна дремал солдатик конвойный, глядя на пробегающие дали.

Шло время, неумолимо неся свои перемены в людские судьбы.

16

Автозак въехал на территорию тюрьмы. Послышались голоса охранников, чей-то смех. Тухану показалось, что этот смех человека в той ситуации, в которой был он, измученный дорогой, напомнил о том, что иная жизнь совсем не связана с тем миром лишений, который окружает его, Тухана, и других арестантов. Открылась железная дверь автозака, привычная команда, и Тухан очутился на свежем воздухе. Тюрьма была старая. Огромные каменные корпуса угрюмо возвышались поодаль. В один из таких мрачных корпусов провели и Тухана. В камере, именуемой среди зэков отстойником, ибо здесь дожидались идущие по этапу очередного отрезка своего тяжелого пути, было полно людей. И эта знакомая кутерьма сразу же все отвлеченные мысли, кроме настороженности и усталости, отодвинула от Тухана, как отодвигает с дорожки лопата свежевыпавший снег.

– Нас на Север везут, – пояснил один из этапников, чернявый, высокий человек еще в вольной, помятой одежде. – На зону.

–А я оттуда еду, – улыбнулся Тухан. – Ничего! Все будет хорошо!

17

Было летнее утро. Ушла первая смена на работу, и в опустевшем жилом помещении стало непривычно тихо. Тухан вышел в умывальник, открыл кран с холодной водой и омыл ею лицо. Всю ночь он не спал. Чифирил с приятелями. Что-то обсуждал. Принимал просьбы, которые надо было исполнить на воле. И ждал утра.

Вызвали на контрольную вахту по селектору освобождающихся. Тухан вышел в локальный сектор, держа в руке пакет с письмами. Подождал возле железной двери. Вот звякнул открываемый с контрольной вахты замок на ней. Он пошел по центральному плацу, не чуя ног своих.

Дежурный по колонии седой майор прочитал документы, вручил Тухану справку об освобождении и негромко сказал:

– Не возвращайся!

– Хорошо.

За КПП колонии была длинная дорога, по которой пошел седой Тухан, не оглядываясь назад.

18

Берег реки был обрывистым. Тропинка петляла между высокими зарослями репейника, и идти было непросто, но Тухан, казалось, не замечал прилипающих к рубашке и штанам репейных клубочков, он не отрывал взгляда от реки, от той самой реки, берега которой никак не изменились за те годы, которые прошли. И вот именно это давало какой то ребяческий азарт Тухану, он совсем не чувствовал свои годы, был совсем мальчишкой. И вот дошел, добежал до берега. И разделся на зеленой бархатистой траве, нежно ласкающей ступни. И вошел в студеную воду, и окунулся с головой в ее встряхивающую свежесть, и поплыл к другому берегу, наперегонки с течением, сносящим человека куда-то вниз реки, и сил было так много у человека, столько было у него сил переплыть реку, что такие силы может дать только река, на которой вырос.

Ночной разговор

Кореневу порой казалось, что каждый день в колонии, каждый день срока, прогоняемый им, тянущийся, это как бы даже не его жизнь – а его жизнь осталась на воле, и здесь она замерла вот в этом однообразном томительном времени, погрузившем его в череду подъемов и отбоев. Попав в колонию по бытовой статье, в общем-то из-за своего характера, вспыльчивого, из-за спиртного – была драка, вот и сел, – он внутренне не принял законов того места, где находился. Он внутренне хотел быть свободным, и эта его раздвоенность сознания, когда надо было быть вместе со всеми зэками и в то же время быть наедине с собой иным, внутренне свободным, и превратило его в такого, всегда немного задумчивого, неразговорчивого человека. Не желающего влипать в истории, тянущего свою лямку срока, как тянет лошадь ненавистную повозку. Коренев начинал оживать только по вечерам, в своих мечтаниях, и вот тогда, находясь в одиночестве, насколько это возможно в условиях колонии, после отбоя в умывальнике он курил с наслаждением и думал. Ему не мешали – уже привыкли к этому мрачному человеку в отряде, впрочем, беззлобному, хотя сам внешний вид его был достаточно угрожающим – глаза навыкате всегда смотрели уверенно и спокойно. Ростом он был выше среднего. Достаточно крепкого телосложения для его сорока с небольшим лет. Он думал, вот так, в умывальнике, прислушиваясь к воде, падающей каплями из плохо закрытого крана, как обычно сидя на своем месте, о себе, о красоте мира. И с волнением переживал какие-то далекие истории из своей жизни, точно пытаясь себе доказать, что идет только черная ее полоса, но будет и светлая.

И тут услышал Коренев громкие голоса – кто-то достаточно громко спорил, потом послышалась возня, чей-то крик. Это было совсем рядом в коридоре, у самого умывальника. Стояла ночь. Вышел Коренев неторопливо: так и есть, около ночного дневального, рыженького низенького человека, стоял огромный зэк – его кличка была Тихий. Это был достаточно нервный человек, в отряде его побаивались, да и было почему – часто Тихий бывал в штрафном изоляторе.

– Ты рот свой закрой! – орал Тихий на ночного дневального – Кому сказал!

Видно было, что Тихий хочет скандала. Дневальный уже порывался дойти до комнаты, в которой, запершись, спал завхоз, – чтобы вызвать через него сотрудников с контрольной вахты. Это отчетливо понимал Коренев и, будучи посторонним свидетелем этой ссоры, единственным свидетелем, думал недолго.

– Тихий, здорово! – даже чересчур доброжелательно сказал Коренев.

Зэк очень внимательно, уж слишком внимательно поглядел на Коренева. Он точно пытался понять, откуда тот взялся. На Коренева пахнуло брагой – вчера Тихий только вышел из штрафного изолятора. На нем был новенький чисовский черный милюстиновый костюм, и весь он было какой-то «новенький», точно именинник – братва уважала Тихого и встретила, как полагается.

– Ты кто такой? – внимательно, все еще глядя на Коренева, стоявшего перед ним очень спокойно, спросил Тихий. И что-то угрожающее прозвучало в его голосе, точно он видел в этом мужике продолжение «концерта» – ночной шнырь его как бы уже не интересовал.

– Да вот поговорить с тобой хочу, бродяга, про жизнь, спросить что-то, научиться, – терпеливо стал говорить Коренев и глядел на Тихого исподлобья, но смело.

– Ты что гонишь? – как-то неуверенно буркнул Тихий. Но что-то в нем уже переломилось в сторону человеческого, и он, глядя на Коренева – его он видел не раз в отряде, но как-то не приходилось беседовать, – сказал:

– Ну, спрашивай? По уму только, по понятиям!

Они зашли в умывальник, где тихонько из крана лилась вода из плохо закрытого крана и никого не было, оставив испуганного ночного шныря в коридоре, и Коренев сказал и ему:

– Успокойся, читай книгу, ты вроде читал.

Тихий сел. На единственный стул у стены. Была включена электрическая печь – на ней зэки обычно «варили» блатную кашу – чифир. И, потому было тепло в умывальнике.

– Как выжить здесь, Тихий? Как найти волю и уверенность? – задал вопрос Коренев.

«Мужик явно обчифирился», – мелькнуло где то в глубине сознания Тихого, он зачем-то встал со стула, немного колыхнулся – явно было, что выпил многовато, – и зачем то закрыл кран, вода перестала литься, и в помещении стало очень тихо. Тихий сел на стул, посмотрел на Коренева, взгляд его неожиданно стал очень внимательным и цепким.

– А что ты не спишь? – спросил Тихий.

– Тоска заела, – негромко признался Коренев.

– Ну, ты дал, тоска, – удивился Тихий ответу. – Как зовут-то?

– Серегой.

– Тоска заела тебя, Серега. Оттого, что не живешь ты нашей жизнью – жизнью зоны, – попытался объяснить совершенно серьезно Тихий. И тут же сумбурно подытожил: – Про таких мужиков говорят: «Один на льдине». И вреда от них нет, и пользы нет.

– Интересно.

– А что тут интересного? – улыбнулся вдруг Тихий, показывая зубы в зоновском золоте – рандолевые, но похожие цветом на золото. – Ты к людям поближе будь, Серега, к братве, прислушивайся, помогай общему.

– Интересно.

– Тогда и выживешь. Хочешь чифирнем? – И, не дожидаясь ответа, позвал: – Шнырь!

В умывальник вошел хмурый, низенький ночной дневальный.

– Ты мне мозги больше не компостируй, ишь не понравилось ему, что не сплю, – как-то несвязно объяснил обоим Тихий, но по всему видно было, что желание ссоры у него прошло.

Чёрный квадрат

1
На этапе ты немножечко не человек - ощущение, что тебе тянет по гнилой бесконечной реке, где ты только вода, где нет твоих мыслей, где ты не можешь выйти на берег, потому что этап, и ты в этом течении реки просто вода всегда угнетало Колесова, но в тоже время он радовался, что пространство принимает его, что квадрат зоны распахнулся, и его тело движется в другом измерении - а что такое другое измерение, это ощущения перемен - для зэка это главная религия - перемены. Мозг исстрадавшийся от неподвижности жизни жадно впитывает в себя всё новое.
Может быть, главное ощущение того, что ты живёшь, что мир не придуман тобой, а это всегда кажется за колючей проволокой, что остальной мир только твоя мечта, только твоя фантазия, и главное ощущение, что позволяет в столыпинском вагоне понимать, что время твой друг - оно ведёт тебя по этой дороге жизни к главному - свободе.
И эти пейзажи воли, проскакивающие мимо вагона за окном с решётками, они ведь тоже подтверждение того, что мир есть.
Это всегда радостно - найти подтверждение своей надежды.
Это было странным для Колесова - это понимание того, что мир есть.
Его перевозили поближе к дому - колония была в той области, где он когда то жил. И это сразу воскрешало в памяти прошлую жизнь. Это связывало прошлое и сегодняшнее невидимой нитью. Это было состояние преодоления барьера неведения мира, к новой его реальности - теперь он мог видеть родную землю - да, он будет по прежнему в зоне, но мозг упрямо говорил ему, что он как бы станет ближе к дому. Странно это как то: Колесов вспомнил, как когда то сидел в следственном изоляторе, и мог через окно камеры видеть с третьего яруса нар улицу - ту самую, по которой он когда ходил, совсем недавно. Это было странно - видеть то место, где ты был совсем недавно, и которое теперь находилось в недосягаемом мире - мире воли.
Этап давал чувствам окрылённость. Это было ново. Это придавало силы жить.
2
Наверное, умудрённый жизненным опытом человек понимает почему в его жизни происходит то или иное событие - Колесов таким не был. Едва побыв армии, загремел в тюрягу. Таких как он, немало было уже им видано - он понимал, что происходящее с ним должно как-то научить его не делать ошибок, но это не спасало от боли от порушенной жизни. Боль эта жила в нём ежесекундно, она тикала в нём, как тикают старые часы - громко и монотонно призывая не забывать о себе.
Автозак въехал на территорию зоны. Поёживаясь от раннего осеннего холодка зэки выходили из машины. Асфальт, серый и неприветливый, под ногами, окрасивший этот неприглядный мир неволи в свой мышиный цвет не мешал вниманию пытливо вглядываться в новые очертания пространства - той территории мира, в которой придётся жить несколько лет. Колесов тяжело перевёл дыхание, точно стараясь спасти себя от удушливой тоски, всегда приходящей к нему, когда грёзы уходят, и остаётся этот мышиной мир боли.
В комнате для прибывших в колонию людей было тихо - зэки привыкали к новому месту. Всегда жизнь в колонии после мытарств следственного изолятора, после ожидания приговора, как-то приводит сознание в планомерное восприятие действительности - приходит понимание, что ничего уже нельзя изменить.
Колесов был теперь наедине с этим миром ожидания - ожидания распределения в отряд.
Тикала боль внутри, монотонно и беспощадно, уходила жизнь.
Хотелось сразу же уснуть, но понимание, что даже сон не спасёт от боли - от этой тикающей боли - не давало успокоения.
Прошёл обед, ужин. Жизнь, монотонная и текущая по своему руслу, зэковская бескощадная жизнь упрямо шла своим чередом.
А ночью к Колесову пришёл сон - он принёс непривычный мир покоя - он увидел себя на берегу тихой реки. Вдали был туман, но он не закрывал глади воды, и приятно было видеть её бесконечное успокаивающее течение...
3
... Ты в этом мире для счастья! Колесов проснулся от этой звонко звучащей в нём фразы - она была то ли от спокойного сна, то ли она родилась уже в пробудившемся его сознании, понять было трудно. Он лежал на втором ярусе кровати, думал, вспоминал прошлое - эти яркие отрезки своей совсем небольшой жизни на воле. Он улыбнулся чему-то радостному, из сна, или из воспоминаний, он даже не хотел анализировать вот эту спокойную минуту, такую непривычную для него: истомлённое сознание улучило момент, и нашло себе передышку - и дало человеку возможность улыбнуться. Сознание всегда рядом, оно рядом, и оно может быть и врагом, и другом.
4
Сон этот пришёл под утро. Может быть сознание встревоженное близостью родных мест вот так откликнулось, вот так позвало человека за решёткой вспомнить о своей жизни - понять что-то в ней. Колесову приснился большой осенний сад, и в нём были высокие яблони, и казалось ветви их полные навешанных спелых яблок вот вот пригнуться к земле, и можно будет сорвать душистое яблочко. Но ветер не давал ветвях это сделать, и ветви с алыми яблоками метались в след ветру, точно живые. И эта картина живого сада делала мысли о яблоках совсем уж фантастическими - Колесов протягивал руки к спелых алым фруктам, и не мог взять в ладонь ни одно из яблок, они ускользали, они не давались в руку. И вдруг ветер затих. Небо стало сразу серым, беспощадным, и Колесов так остро почувствовал своё одиночество в этом красивом саду. Он стоял, точно завороженный непогодой, не в силах сделать и шагу, точно пригвождённый невидимой силой к земле.
Он проснулся. Лежал неподвижно, точно статуя во власти недавнего сна.
Потом тяжело перевёл дыхание, и подумал, что скорее бы пришёл новый день - пусть зона захватит сознание своими беспощадными щупальцами.
5
Зал зоновской столовой заполнялся людьми в телогрейках, серых однотонных спецовках, точно вода заполняет пространство прорвав шлюзы, преграждающие ей путь. Смена с рабочей зоны... Колесов, которого вместе с другими этапниками привели строем в столовую пытливо смотрел на лица людей - и действительно одно из лиц было очень знакомым. Человек на которого он смотрел, чутко уловив чужой взгляд, пытливо посмотрел на Колесова, и быстро через весь зал прошёл к нему. Присматриваясь ещё, подслеповато сощурившись, произнёс:
- Здорово!
- Здорово, - сказал Колесов, пожал крепко протянутую ему руку.
- Слышал, что ты пришёл. Всё некогда было сказать, что встретим по земляцки, - произнёс зэк, которого Колесов помнил ещё по воле - звали его Зелёным. Может от того, что носил на воле по осени он длинную куртку c зеленоватым оттенком. А может и ещё почему прилипла эта кличка к этому бывалому зэку.
Он был постарше Колесова. Высокий, как жердь. Худощавый. Глаза пытливые, внимательные, точно прощупывающие насквозь собеседника. Ушёл. Колесов прошёл к столу, за которым были другие этапники. Поел. Мысль о том, что на зоне он теперь не одинок как-то приободрила.
6
В этапной комнате было тихо. Отдельные реплики сидельцев, мнения об этой колонии, взятые из разговоров где-то на этапе от уже отбывших ранее наказание в этой колонии, всё это не мешало Колесову думать. Он сидел на деревянном стуле прислонившись к спинке двухъярусной кровати, и молчал. Встреча с Зелёным заставила понять какие-то свои мечты о будущем - этот человек раз за разом садился на зоны - преступления его были просты. Легки в раскрытии, как будто неприспособленный к вольной жизни человек хотел просто заявить о своём месте в жизни. В колонии Зелёный жил просто: не ввязывался ни в какие блатные заморочки, работал крановщиком - регулярный ларёк, не было никаких нарушений режима, но и с режимом он не сотрудничал, считая для себя это неприемлемым. Помнил Колесов его по воле - сам то он был ещё подростком, и когда на улице после отсидки появлялся Зелёный, с наколками по все руки, довольный вот этим счастьем воли, то вся улица затихала, и ждала новых выходок этого непоседливого человека. И вот они встретились, Колесов улыбнулся - да, неисповедимы пути людские.
7
Зэк живёт ожиданием. Он ждёт перемен в своей застывшей жизни, как благо. Колесов по своему опыту знал, что даже травма с переводом в больничку воспринимается, как благо, ибо даёт возможность уйти от набившей оскомину монотонности зоны. В этапной комнате зэк ожидает перевода в отряд, и это ожидание, нерациональное, ибо там в отряде будет рабочая зона, но ожидание живёт, ибо это ожидание замешало на желании хоть какой то перемены в жизни. Колесов понимал это. Он не спешил в отряд, но мысли его торопились туда, там ему казалось привольнее, чем в маленьком секторе, который окружал выход из помещения, где в карантине находились прибывшие c этапа люди.
В здании штаба этапируемые были распределены по отрядам - Колесова взял в отряд невысокого роста старший лейтенант Макаров. Внимательно поглядел на него, и сказал:
- Возьму к себе.
Уже к обеду следующего дня, после встречи с Зелёным в столовой, Колесов был в чистеньком жилом помещении заставленном кроватями в два яруса - было и ему показало завхозом место. Кровать. Тумбочка. Вот такой нехитрый набор жизненно-необходимых принадлежностей у зэка на зоне, но именно это его - и это даёт ему определённость в жизни.
8
В одном из проходняков после вечерней проверки, когда зэки принадлежат полностью своим заботам, шла беседа. Колесов с интересом приглядывался к землякам - их позвал Зелёный - встречали Колесова. Чифир. Нехитрые закуски: сало, хлебцы, искусно поджаренные на железной электрической печке в умывальной комнате - слышны были усмешки, впрочем беззлобные по отношению друг к другу. Колесов фактически, кроме Зелёного никого не знал, но многие лица вспоминал - городок, в котором он вырос был небольшой. И вот это незаметное родственное понимание общей малой Родины сближало, заставляло относиться друг к другу дружески. Но вот прошла команда отбой - по селектору с контрольной вахты. Пожали зэки друг другу руки, разошлись по своим отрядам - кто-то проскочил и в соседний сектор вместе с завхозами отрядов идущими на доклад на контрольную вахту. Взбодрённый чифиром Колесов, поблагодарив Зелёного пришёл к входу в свой отряд, остановился у двери, посмотрел на звёздное небо над головой. Дул откуда то с воли ветерок непоседа, и так хотелось верить в завтрашний удачный день. Завтра Колесову надо было уже выходить в рабочую зону - в цеху нашёл ему начальник отряда место.
9
В ученической тетради, на белом листе, выводил худой парень покаянные слова - писал матери. Переводил дыхание. Надо ведь мать успокоить.
Но вот всё. Закончено письмо. Вырван лист аккуратно из тетради, сложен вчетверо, положен в конверт - заклеено письмо. А на конверте написал домашний адрес, куда письмо отправить, и ещё один - колония.
- Колесо! - позвали из проходняка - Чифир стынет.
- Иду!
Горячий чай горечью своей привычен, как и горечь окружающего мира, но взбадривает, придаёт настроение перед сменой. Одно радует - утро приближает время освобождения.
В локальном секторе суета, движение, команды. Ритм жизни идёт своим чередом. Небо над головой серое. Хочется крикнуть ему - помоги!

Общение с душой

1
Дмитрий Павлович молча глядел на сокамерников, и в их судьбах чудилась ему какая-то отверженность, неестественность, и в этом своём переживании о других он как-бы представлял весь мир тяжким испытанием, в котором нет радости. Дмитрий Павлович и на воле был немного философом, и вот теперь в силу обстоятельств, тяжких и непреодолимых, очутившись под следствием, он пытался как-то утешить себя вот такими представлениями, вот такой игрой мысли, это как-то отвлекало, давала какие-то новые переживания, может быть даже немного успокаивало. Не весть какой он был преступник, спьяну на улице подрался, и вот теперь здесь, и даже сам себя он не считал преступником, да и у некоторых других людей, здесь находящихся по его мнению преступления были не такими уж сильными, чтобы испытывать эту погружающую в нескончаемую купель тоски камерную жизнь. И в этом своём мнении он всё больше и больше утверждался, с каждым днём…
«Вот, допустим Сергей – тоже драка – бывает ведь в молодости, энергии много» – так рассуждал сейчас Дмитрий Павлович, глядя на сокамерника, и опять подумал о своей душе – о ней думалось всегда Дмитрию Павловичу как-то легко, с какой-то необычной надеждой представлялся её нескончаемый путь, и в этом движении жизни души, представлял свою собственно жизнь Дмитрий Павлович только каким-то совсем маленьким эпизодом жизни души, и именно такое представление его как-то успокаивало, настраивало на какие-то добрые переживания, а именно их ему так не хватало сейчас.
2
Внешне Дмитрий Павлович выглядел внушительно, было в нём что-то аристократическое, впору было бы ему играть какого-нибудь белого генерала в фильме про гражданскую войну – высокий, с прямою походкой, с властным выражением лица, которое не потерялось даже здесь, в тюрьме, может поэтому даже охранники относились к нему с должным уважением, точно чувствовали и они скрытое какое-то в нём чувство собственного достоинства.
Дмитрий Павлович очень внимательно мог слушать, и давал дельные советы сокамерникам по их уголовным делам, чувствовалось, что образование у него получено было в молодости основательное, хотя и не юридическое вовсе. И было в нём всегда что-то сочувственное к другим, то ли в его близоруком взгляде, через очки, внимательном и даже успокаивающем, то ли в голосе, спокойном и доброжелательном… «За что вас таких сюда сажают!» - как-то даже вырвалось у кого-то из тех, кто был здесь явно не случайно, а и такие были, и воспринимали они мир тюрьмы как-то даже заискивающе и что-то в этом мире сразу же принимали, и сразу же подчинялись, оправдывая это подчинение «обстоятельствами». Такие обычно на воле гордые, да говорливые, а вот тут заискивающие перед охранниками, да что там говорить, даже робкие до слезливой покорности… Вот это то Дмитрий Павлович в людях и не любил, вот этой ханжеской раздвоенности, веди себя спокойно, но с человеческим достоинством, так примерно представлял этот мир и себя в нём пожилой человек – Дмитрий Павлович, которого в камере уже окрестили беззлобно «интеллигентом».
Тюрьма была старая, она несла в себе отпечаток времени огромный, коридоры длинные, гулкие, тусклые, точно давящие дневной свет, проникающий через одинокие окна в конце коридоров с решётками, но вместе с тем, жила в этой тюрьме та непокорность духа узников, что шла через столетие – сколько в этих коридорах разных людей перебывало, сколько страданий они впитали в себя, сколько боли, это и представить было бы немыслимо, если бы кто об этом серьёзно задумался бы, но охранники, одинаково сосредоточенные, и даже чем-то очень похожие друг на друга, несмотря на внешне разные лица, может вот этой мрачной сосредоточенностью в их глазах, вряд ли думали на месте своей работы об этом, а узники слишком были заняты, каждый своей болью – не до философских обобщений, да и не до мыслей о вечном так сказать, так что в этом смысле Дмитрий Павлович, со своими записями в своей толстой тетрадке об своих душевных переживаниях был этаким «мамонтом» в вечной мерзлоте здешней… А он старался, как губка воду, впитать в себя вот эту тоску вековую, понять её, чтобы не бояться её, это была такая немыслимая и в тоже время действенная тактика удушения страха перед тюрьмой – выписать вот так его в тетрадь, разобрать по полочкам так сказать, и победить. Именно победить, чтобы чувствовать себя человеком, чтобы верить в завтрашнюю жизнь, вот так примерно и размышлял Дмитрий Павлович, упорно размышлял, где то внутри себя, тая вот это размышление о себе и этом страшном мире, и было бы удивительно, если бы узнали об этом гордом размышлении этого храбрившегося старика другие люди, находящиеся в камере, даже бы многие из них не поняли вот этого переживания Дмитрия Павловича.
Сергей был в камере за коногона - именно он принимал малявы из других соседних по этажу камер – для незнающего человека немного опишу, как это происходило в этой старинной тюрьме. «Дорога» налаживалась с помощью длинной палки умело «созданной» из нескольких маленьких палок, вытягивалась такая палка арестантом из окна с решёткой и с «ресничками» - железными пластинами поверх решётки, и к концу этой палки была привязана верёвка, а из другой камеры, такой же палкой с крючком на конце, зацеплялась верёвка и протягивалась осторожно в сторону другой, соседней камеры, так и налаживалась «дорога», и к верёвочке этой провисающей между окнами камер, привязывались умело «малявы», и по условному сигналу в стену камеры, натягивалась верёвка в нужную сторону, и «малява» прибывала адресату, и было столько радости, а порой и нужных известий у получателя. «Дорогу» эту регулярно обрывала охрана, врываясь в камеру, и обычно больше всех доставалось тогда «коногону».
Вот и в этот раз неожиданно распахнулась дверь камеры, и ворвались охранники, вооружённые дубинками, и кому то уже досталось в суматохе, так как ходили перед дверью, закрывая глазок на ней люди, они то первые и пострадали, а «коногон», шустрый Серёга уже спрятал длинную палку с нар, только что недавно удалось ему наладить «дорогу», да и сам юркнул под тощее одеяло, на верхнем ярусе нар, а туда уже лез толстый прапорщик, громко дыша, и дубинка его угрожающе болталась в его руке… «Дорогу» уничтожили, построили в коридоре всех – арестованные были хмурыми, кто-то старался встать во-второй шеренге, умело спрятаться за других. Дмитрий Павлович стоял в первой шеренге, высокий и седой, рядом с ним стоял Серёга.
- Какой то шкет был на нарах, - пояснял про коногона рыжий охранник корпусному, тому самому толстому прапорщику с раскрасневшимся сейчас уже лицом, тяжело дышащему.
- А ну выходи, коногон! – как-то радостно проговорил вдруг корпусной, небрежно выслушав подчинённого, и точно уже задумав какую-то игру, может и впрямь это была для него какая то игра среди тоскливой службы – Выходи, по хорошему, - И корпусной даже улыбнулся, и эта улыбка на его толстом, мясистом лице, явно не добрая, не сулила ничего хорошего никому из камеры.
- Я что долго здесь комедию буду разводить! – даже как-то лениво проговорил корпусной, явно красуясь перед подчинёнными, стоявшими рядом с двумя шеренгами арестованных, одетых неряшливо и бедно.
И подчинённые тоже были как-бы уже готовы к продолжению «представления».
- Попались, надо отвечать, - уже совсем отдышавшись, совсем как-то отечески советовал им корпусной, даже уже внимательно рассматривая их лица – лица людей пробывших некоторое время в камере, бледных, без улыбок, с затравленными взглядами.
- Ты! – ткнул дубинкой в грудь, совсем несильно, корпусной парня, чернявого и уставшего, точно потерявшего счёт времени, у того срок выходил по всему очень большой. Тот даже не ответил, и корпусной сразу же потерял к нему интерес, ему нужно было «зрелище», но как-то всё сегодня весело не выходило… Он спросил второго, третьего арестованного из первой шеренги, и также дотрагивался до них своей дубиной, и те молчали, не отвечали даже, точно в рот набрали воды. Это уже стало надоедать корпусному, и он отчетливо, но негромко сказал:
- Под дубинал всех пущу, будете все отвечать.
Дмитрий Павлович почувствовал какое то движение рядом с собой, и не глядя в ту сторону, понял, Сергей хотел выйти, и не дав ему этой возможности, сделал шаг вперед, точно шагнул в преисподнюю.
- Ты?- удивился даже толстый корпусной, и стал внимательно глядеть на старика, что-то подсказывало ему, что тот врёт. – Ты? – терпеливо переспросил прапорщик – Ну что-же это ваше дело, старик за вас пойдёт в кандей, - как-то даже правонаучительно сказал вдруг корпусной, и поглядел с тупой злобой на молчаливых арестованных.
В карцере было сыро, Дмитрию Павловичу, когда вечером открыли маленькие нары, пришлось как-то калачиком умащиваться на них.
- Спишь? – этот вопрос вывел Дмитрия Павловича из тревожного то ли сна, то ли переживания, граничащего со сновидением. Он открыл глаза и торопливо вскочил с нар. Дверь камеры была открыта, и у двери стоял корпусной.
- Проснулся! – зачем то ответил старик.
- Ну какой из тебя коногон? Что вышел то? Проигрался что ли, должен что ли что коногону? – внимательно так стал выспрашивать толстый корпусной.
- Да всё у меня хорошо, - негромко ответил старик, невольно косясь на дубинку в руке корпусного.
- Ну ладно, отдыхай, - даже как-то покровительственно сказал корпусной, и захлопнул дверь. Дмитрий Павлович невольно перевёл дыхание, постоял пару минут на цементном полу, что-то пробурчал тихо-тихо, потом уже сам себе отчётливо прошептал: «Но вот ведь, расчёт то мой верен, не стали старика то трогать, а Серёге бы не поздоровилось, за молодость»…
И старик снова улёгся на своём тесном холодном месте для сна.
И тихо было в подвальном помещении, где находились карцеры, и можно было о себе спокойно даже подумать, никто Дмитрию Павловичу в этом не мешал, и можно было думать о своей душе с волнением и даже с добротой.
«А ведь смог я пересилить страх!» - с волнением понял Дмитрий Павлович, и это открытие даже обрадовало его, он лежал на маленьких, не по его росту, холодных нарах, и что удивительно, чувствовал себя даже немного свободным, будто его душа, смелая и чистая, выскользнула из этого тесного, сырого карцера, и пошла по тихому серому коридору тюрьмы, и в ней было столько силы! Дмитрий Павлович уже почти спал, и эти его интересные и необычные может в этом месте мысли уже перемешивались со сном, уже охватывающим сознание старика своими нежными щупальцами, и уже другой мир, мир сновидений был рядом с человеком, неожиданно так почувствовавшим свою усталость, что не было сил даже перевернуться на другой бок, чтобы не было так неудобно лежать – и точно изваяние, застыло тело узника, и только теплилась в нём одна его душа.

Игрок

Из барака вышел знакомый молодого зэка, которого все звали Помидор – это было из-за того, что на щеках его всегда горел какой-то лихорадочный румянец.
- Что не спиться?
- Дела мои плохи, Миха.
- Когда в руки стиры брал, не понимал разве, что Сан-Саныч таких как ты, пачками заглатывает?
- Азарт.
- Да не азарт, хотел козырным фраером выглядеть, с приличным арестантом пошпилить.
- Есть такое.
- Ты же знаешь, что такое карточный долг?
- Знаю.
Родные бы помогли…
- Вот и пиши домой. Постараюсь помочь.
Про таких как Миха зэков, говорят «прикрылся бушлатиком», значит это, что никуда не лезет человек, но живёт «по понятиям», и «косяков» за ним нет, и в тоже время как то отдалён он от братвы – одиночка. Это был третий срок Михи. Всё он уже понял в этой зоновской карусели – на мякине такого человека уже не проведёшь. Помидор был земляком Михи, тот не останавливал Помидора, не учил уму-разуму, видя, что хочется тому уголовной романтики – «ну-ну» - думал про него Миха, и только теперь когда прошёл слушок, что проигрался Помидор – и доконца месяца должен он отдать Сан-Санычу долг, Миха как-то вдруг проникся сочувствием к Помидору – и вот решил как-то помочь ему…
«Загнать деньжат» в колонию – дело хлопотное, но к просьбе Михи отнеслись приятели нормально – обещали подсобить, дали адрес куда надо завести деньги родственникам Помидора. Да только не сложилось как-то… А время всё шло – приближался конец месяца – крайний срок отдачи долга.
И прав был Миха насчёт серьёзности карточного долга – ведь когда садиться играть человек, то новорит выиграть, а значит и за проигрыш надо платить справно, вовремя платить «по счетам».
Миха тоже как-то осунулся, и в один из вечеров, уже после отбоя пришёл в проходняк Сан-Саныча.
- Здорово, братан! Чайку? – доброжелательно сказал брюзлый Сан-Саныч, пожал крепко руку Михе.
- Да я по делу…
- Говори, братан.
- Поиграть с тобой хочу.
- Неожиданно…
- Есть такая возможность?
- Когда?
- Этой ночью.
- Годиться.
Игрок Сан-Саныч был опытный, поговаривали, что и может под шумок смухлевать, но это всё больше с молодняком, типа Помидора, а с такими, как Миха, играл Сан-Саныч всегда честно, не рисковал.
Вначале выигрывал Сан-Саныч, и попросил увеличить ставки, потом, под утро фортуна от него отвернулась – он проиграл… Миха встал с кровати, давая понять, что он игру завершил.
- Не по арестански как-то, - давил на чувства Сан-Саныч, - Дай отыграться!
- Моё право игру завершить, - негромко пояснил Миха.
Утром он отдал деньги Помидору, сказал:
- Иди, расплатись с ним. Мне отдашь через месяц, как загонишь деньжат…
Помидор стоял, точно окаменевший.
- И не играй больше, понял?
- Понял.
Миха вышел из жилого помещения в локальный сектор. С завхозом он уже договорился, что в этот день на работу не пойдёт – тот тут же подсуетился у нарядчиков, и вопрос решил. Утро было холодным, но спать как-то Михе не хотелось, несмотря на бессонную ночь – сказался азарт карточной игры – и сейчас он был где-то внутри. Давно не играл Миха, зарёкся ведь когда то не играть – а вот пришлось. И всё таки на душе Михи было как-то спокойно, как всегда бывает, когда сделаешь что-то доброе в жизни.

Сказки на ночь

По вечерам больничная палата затихала и наступало время Ерша. Так звали худого, высокого, как высохшая жердь, с носатым лицом зэка. Он с мельчайшими деталями пересказывал прочитанные книги. Голос у него был монотонно уверенный, будто говорит по радио диктор. Под его истории и засыпали зэки.

Больничка располагалась на территории колонии. Отгорожена она была от нее только высоким каменным забором. Впрочем, на зону из тех, кто находился на излечении, никто не хотел – свои зоны надоели. На областную больничку свозили из разных колоний, с разных режимов. Здесь были и сложные заболевания, и травмы, и те, кто сам себя повредил, чтобы побыть на «больничке» – отдохнуть от изоляторов… Разный люд собирался в этом месте, напоминающем о вольной больнице. Чистые были палаты. Врачи, медсестры, лекарства – все как положено.

Степанова привезли сюда с травмой глаза. Он помнил, что когда осколок стекла выпал из форточки, которую он закрывал в жилом помещении отряда, то он поначалу даже не понял, что с ним произошло. Слишком все было неожиданно. Острая боль. Он прислонил ладонь к пораненному глазу, да так и пришел в санчасть – не отрывая ладони, и только там, быстро сообразив, резкий в движениях чернявый Колька-санитар сказал: «Проникающее ранение, повезут на областную больничку!» А дальше был автозак. Торопливые команды конвойных. И он, ошеломленный таким неожиданным поворотом судьбы. Операция. Жгучая, томительная боль. Успели спасти ему глаз хирурги. И только теперь, когда прошла неделя и со здорового глаза сняли повязку, смог Степанов осмотреться. До этого только слушал он увлекательные пересказы книг по вечерам…

Надо сказать о том, что человек видящий не вполне осознает своего счастья. Так не осознавал его и Степанов. До тех пор это было, пока неделю не пролежал в палате, не видя земного света. Может, поэтому сейчас, притихший, худой, лежал он на своей постели и вглядывался здоровым глазом в тусклые очертания больничной палаты, и вслушивался в удивительный рассказ Ерша.

Он уже знал, что Ерш болел раком горла. Постоянно носил «романист» повязку на шее. Что-то в его судьбе было еще более страшным, чем у других зэков. И они это чувствовали. Относились к Ершу с каким-то почтением.

Затихшую палату встряхнул ввалившийся в дверь Мотыль. Человек этот был огромного роста, с рыхлым, бледным лицом, искаженным ухмылкой. Он пришел вместе с тощим, юрким приятелем с первого этажа – там, в палате попроще, находились те, кто сам себя повредил. Что-то бурча, Мотыль быстро прошел к кровати Ерша и попытался ударить того. Приятель Мотыля, быстрый в движениях, остановил его. Послышалась какая-то возня. Затих «романист».

– А что он здесь байки загибает? Я вот больной по-настоящему, а меня завтра на зону, – с тоскливой пьяной грустью бурчал Мотыль.

Но вот он успокоился. Послышалось его оседание на кровати, будто мешок картошки бросили на нее. Осталось от Мотыля только его дыхание: перегарное, наполнившее палату смрадом, тухлятиной. Приятель Мотыля как-то успокоил Ерша и быстро ушел.

До утра Степанов не спал. Происшедшее его взволновало. Он не мог ничем помочь Ершу в трудную минуту. И от этой робости было неловко…

Утром Мотыль, молча собравшись, ушел – его вызвали на этап. Прошел день. А вечером в палате было непривычно тихо. Ерш замолчал. Ему просто не хотелось рассказывать больше книги… Что-то остановилось в этом нарочито бодром человеке.

Купчиха

На небе почти ровной полосой обозначилась линия - она разделяла суровую чёрную тучу и светлое сплошное небо. Осенняя стужа неумолимо побеждала последнее тепло. В саду было тихо. Костёр мирно поедал свою пищу - сухие ветки яблонь, сыроватую траву. Казалось, что уходящий мир тепла сосредоточился вот в этой своей последней крепости костре и давал тепло, требуя внимания к себе. Но рядом с костром уже была сырость подходящего вечера, и чувствовалось её немилосердное дыхание. И вдруг у ближайшей яблони шевельнулась ветка, пригляделся, так и есть птичка - совсем необычная - розовая грудка, короткий клювик, и вся взъерошенная, точно маленькая купчиха в своей добротной шубке. И задор этот чувствовался в каждом движении птички, и ещё чувствовалась какая то уверенность, даже сила в этом создании природы. Эта птичка не боялась приближающихся холодов, да что там, она своей птичьей силой бросала вызов этой стуже!

Дорогой поцелуй

Девушка была в сером скромном платье, похожая на студентку, c огромными карими глазами, глядящими на этот мир КПЗ как на что-то из другой жизни. Она была спокойна, и в этой уверенности тоже всё было необычно, такой покой присущ обычно опытным арестантам, но откуда такой опыт может быть у неё. Колесов с любопытством глядел на девушку – их вместе этапировали в следственный изолятор.
- Как зовут тебя?
- Валя, Валентина.
- Валя – Валентинка, голубые глазки, - нараспев продекламировал мужик в потрёпанной одежде, тоже этапируемый в тюрьму.
Колесов очень внимательно поглядел на него, и тот замолчал.
В коридоре КПЗ появился прапорщик, за ним другой – конвой.
- Поедите, как господа, автозак сломался, в автобусе, - произнёс один из конвойных, обращаясь к женщине средних лет, зябко ёжившейся в коридоре, хотя не было и холодно в нём.
Этапируемых вывели во внуренний двор отделения милиции. Было раннее утро. Пели птицы. Было лето…
И впрямь подьехал автобус, и арестованные люди зашли в него – мужчин поместили позади автобуса, на лавке. Она была отгорожена от остального автобуса железной перегородкой, на которую тут же как только мужчины разместились на своём месте, конвойный навесил замок, и замкнул замок ключом, что-то при этом припевая. Женщины уселись на обычные места.
Колесов повеселел – приятно было вот так отдохнуть, без тесного воронка, сразу же напоминающего о тюрьме. И впрямь что-то необычное было в это утро…
Валентина сидела на предпоследнем сидении, позади её было только одно сидение, а уже дальше расстояние было для отделения где находились мужчины отгороженные от остального автобуса.
Их взгляды встретились – Колесова и девушки. Что было в этом перегляде? Порушенная молодость!
Конвойные разместились на передних сиденьях, о чём-то переговаривались, изредко только глядели на этапируемых – всё было как-то почти по домашнему, только автоматы у конвоя говорили о другом.
Автобус тронулся по просыпающемуся городку.
Эта мысль пришла Колесову как-то неожиданно, и он сказал:
- Валюш, иди поближе!
Девушка настороженно поглядела вначале на него, потом на конвойных, и пересела на последнее сидение, рядом положила свой дорожный мешок. Воодушевлённый Колесов тихо произнёс:
- Давай поцелуемся, когда ещё доведётся!
Колесов был в наручниках, причём наручник у него был на одной руке, а второй наручник был пристёгнут к руке того самого человека в потрёпанной одежде, который в коридоре КПЗ пытался подтрунивать над Валентиной. Сейчас он молчал, и точно завороженный глядел на происходящее. Колесов невольно потянул и его к перегородке, когда приблизил своё лицо к ней, и Валентина даже закрыв глаза тоже коснулась холодной перегородки своим лицом – и они жадно поцеловались. Они целовались раз за разом, и казалось ничто не могло их остановить – поцелуи были жадные, страстные…
Доехали до железнодорожного вокзала. Этапируемых высадили в укромном уголке - ждали состав. Наконец вдали показался приближающийся состав пассажирского поезда – промелькнули мимо вагоны, и вот последний – столыпинский – для арестованных…
И поглядел Колесов на Валентину – уже передала она ему свой домашний адрес написанный на клочке бумаги химическим карандашом ею – ещё в автобусе.
Она тоже смотрела на него пристально, серьёзно , точно запоминая его на всю жизнь. И на её бледных щеках остались красноватые отметины от перегородки, к которой она приближала своё лицо при поцелуях…
- Не унывай! – горячо прошептал Колесов.
Валентина улыбнулась, она тоже поддерживала его этой улыбкой.
Состав остановился. Этапируемые вошли в вагон, точно в преисподнюю – солдаты из конвоя отдавали команды. Начальник конвоя бравыйлейтенант взял кипу документов сопроводительных от прапорщика – из конвоя – который препроводил арестованных из отделения милиции. Прошло несколько минут, и состав тронулся, дальше , по своему длинному пути, уходя от этого сонного полустанка.
Колесов был уже в отделении плацкарта отгороженном от центрального прохода решётками, и мог видеть только кусочек летнего неба через внешнее окно вагона. Небо было безоблачным, и чистым, как поцелуй искренний девушки. Колесов всё не мог настроиться на тюремный лад – всё вспоминал лицо приблизившееся к нему девушки, жаркие её губы, улыбку… Он так благодарен был ей в эти минуты за ту смелость, за те поцелуи её… Она была в этом же вагоне, но была как-бы в другой вселенной, до него недосягаемой, и только в мечте он мог радоваться, думать о их будущей встрече – только в мечте, которая так поддерживает человека, когда рядом иного ничего нет, когда рядом полумрак столыпинского вагога, везущего тебя точно в ад…

Волхвы

А там, где чайки чёрные
Над морем мчатся, точно тени
Нет никогда покоя

Заглянуть в глаза чёрту

По дороге, одна за другой, мчались выхоленные машины, и лиц водителей почти не было видно, точно за рулём каждой из этих разноцветных машин сидели манекены. Клавдий Цезарь, так он себя звал наедине с собой, в бесконечной дуэли со своими навязчивыми мыслями, не зная зачем, провожал взглядом из под очков машину за машиной - они его злили. Много уже лет злили. Непонятно и ему самому было, почему – может от того, что этот проезжающий мимо него мир – равнодушный и непонятный ему – вселял в него ощущение бесконечности движения, над которым он был не властен. А Клавдий Цезарь был властен над судьбами людей – или так ему казалось, или нет. Он точно не мог ответить, может ли он владеть судьбами людей, как и любой колдун, не понимающий, откуда в нём сила – сила, превращающая его в руку невидимого возмездия, и та же сила, делающая его усталым и несчастливым человеком. Клавдий Цезарь – этот тихий человек, стоявший сейчас в одиночество посредине улицы, на тротуаре, не слишком радовался утреннему ветерку, не слишком наблюдал за окружающим миром, поглощённый каким- то своим хороводом мыслей…
В небольшом неуютном кабинете на стуле сидел невысокий чернявый человек и исподлобья глядел на Цезаря, на его угрюмое, напряжённое, худое лицо, на внимательные его глаза, потом тихо сказал:
- Вы же понимаете, что у вас такая судьба.
- Я меняю чужие судьбы, - ответил негромко, и прокашлялся, вдруг, Клавдий Цезарь.
Он, украдкой, оглядел человека, напротив него, на стуле. На таком же стуле сидел и он сам. На невзрачном стуле, и даже неудобном немного.
- Я знаю, - как совсем об обычном деле, подтвердил собеседник Клавдия Цезаря – Я знаю, что это тяжело. Я и сам не думал, что доживу до того времени, что готов лечь в могилу, если только это не больно. Тяжёлое для нас время – много работы.
Что-то человеческое, и даже участливое почувствовал в интонации голоса собеседника Клавдий Цезарь, и даже с какой-то жалостью он поглядел на собеседника, вдруг, а тот, точно очнувшись, сказал:
- Такая наша работа, такая наша судьба.
В кабинете в большом здании, было тихо. Они молчали, каждый думая видимо о своём. Клавдий Цезарь отвёл взгляд от белеющего старого компьютера, и вдруг увидел зрачки собеседника, суженные, как у дикого зверя – он подумал об этом, как об обычном деле – и не удивился, только прислушался к тишине, точно ища какой-то ответ. Но тишина молчала, как и положено тишине.

Куратор

Клавдию Цезарю вдруг показалось, что в кабинете они не вдвоём, будто чья-то тень нависла над ним самим, и над молчаливым его собеседником.
- Чья я воля? – спросил Цезарь.
Чёрт очень внимательно поглядел на него своим холодным взглядом привыкших, видимо, к любым вопросам глаз.
- Ты не уверен в смысле происходящего?
- Я не уверен в том, что происходящее естественно.
- Ты хотел быть защищённым. Твои обиды…, - собеседник не стал смотреть на Клавдия – Ты был в прошлой своей жизни Цезарем.
- Я знаю.
- Ты мучаешься?
- Я хочу понять своё предназначение!
- Оно в изменении мира в угоду замыслу...
- Замыслу!
- Да.
- Чья я воля!
- Ты устал.
- Я устал …
В кабинет с улицы не проникал не единый звук. Это было точно запечатанное во времени пространство.
- В той жизни ты повелевал. В этой жизни ты претерпел много несправедливостей, и понял, что такое боль, что такое бессилие, и вот тебе дано право исправлять людские судьбы негодяев, - чёрт говорил эти слова монотонным голосом преподавателя математики, привычно излагающего давно известные ему правила.
- Почему я?
- Пути людские неисповедимы.
- Это не Божий промысел!
- Людям неведом промысел небесный, - мягко произнёс чёрт.
И закашлялся.
- Экология в этом городе ни к чёрту! – прокашлявшись, произнёс собеседник Цезаря.
Он явно давал понять, что их встреча подходит к концу.

Цезарь

Туманное утро над пустыней с её желтоватыми барханами, с её навязчивым ветром, заставляющим кутаться в плащ, казалось, не давало секунды для размышления.
- Вперёд! – выхватывая жезл легиона из колесницы, воскликнул Цезарь, и тут же дрогнули цепи одинаковых солдат, подтянутых, усталых солдат, повинуясь приказу.
- Вперёд! – вновь повторил призыв Цезарь, и жезл его бросился, казалось вместе с его словом туда, где высились белые стены осаждённой крепости.…
Конница римского войска уже мчалась вдоль длинной стены, из-за которой, точно туча навстречу людям бросилась стая стрел…
- Вперёд! – в третий раз крикнул пересохшими от знойного ветра губами Цезарь.
И строй пехоты лавиной пошёл на приступ…
Уже солнце было в зените, когда пылающий город стал как будто его земным отражением. И в огне метались защитники, метались нападающие, особенно жаркая битва, была возле проломов стен крепости – сделанных римскими стенобитными машинами. Конница добивала выскочивших из-за стен защитников крепости.
Цезарь, молча, глядел на происходящее. Гнев сделал его истуканом, он, молча, выслушивал доклады старших колонн, пробившихся в город. Он, молча, кивал седой головой без шлема, только мысленно отмечая про себя, кто из его близких военначальников уже не в этом мире. Цезарь привык к боли и победам.
- Не щадить никого! – приказал Цезарь, и может впервые поглядел на солнце, сощурился от нестерпимого его огня, и как-то внутренне затих, затих только на миг, как затихает птица просыпаясь под утро, перед тем, как начать славить мир своими трелями, потом бледный седой Цезарь приказал:
- Сжечь город!

Град обречённый

Солнце лениво скрылось за барханы, точно не в силах уже смотреть, как умирают люди в обречённом городе. На стенах среди оставшихся мужчин чернели одежды женщин, крутились вьюнами подростки, ошалевшие от крови и страха прижимались к холодным мертвецки стенам крепости дети. Раз за разом легион шёл на штурм, и раз за разом огонь со стен, тучи стрел делали этот путь легионеров усыпанный трупами. Горел город. Но стены оставались неприступными.
- Ночью они уйдут в пустыню! - сказал негромко друг по походам Цезаря низенький полководец.
- А разве они не заслужили жизнь! - резко ответил Цезарь, и прихрамывая ушёл в стоявший неподалёку шатёр.
Утром крепость опустела. Пленных её защитников распяли вдоль дороги на больших крестах - визитной карточки Цезаря. Мимо этого скорбного страшного хоровода распятий уходил легион, скрипели нагруженные добычей телеги, ржали боевые арабские скакуны, не знающие усталости. Шли колонны измотанных боем легионеров.
К ехавшему на низкорослом белом скакуне накрытом красной шёлковой тканью Цезарю подскочил разведчик, спешившись за десяток метров от военачальника, упал ниц.
- Говори! - приказал Цезарь.
- На дороге поймали странных людей, - отрапортовал разведчик - с виду пастухи, но говорят, как знахари.
- Приведите их! - приказал Цезарь, и остановив коня, слез с него - тут же был поставлен стол с яствами для Цезаря.
Привели троих уставших путников, с котомками.
- Куда шли? - вопрошал Цезарь.
- Зажглась Звезда, возвещающая, что в мир пришёл Сын Божий! - с трепетом в голосе произнёс седой в лохмотьях путник - один из троих - Мы несём ему дары...
Цезарь молча слушал, понимая, что от одного движения его руки зависит жизнь этих оборванцев.
- Пусть идут! Это не воины, - произнёс Цезарь.
Волхвы шли по обочине дороги, не таясь солдат, шли мимо распятий с умирающими людьми, шли мимо распятого уничтоженного догорающего города - по известному им святому пути.

Задорный танец

На улице была прекрасная осень, без сомнения, эти деньки были шикарными, с тёплым, по летнему солнцем, с перекличкой воробьёв под крышей здания тюремной областной туберкулёзной больницы, и для Косого это был рай, после колонии строгого режима, откуда его недавно привезли – нашли туберкулёз, в местной колонисткой санчасти делали проверку зэков, вот и нашли затемнение у него в лёгких, и привезли сюда, для проверки, для постановки окончательного диагноза. Косой как-бы о болезни то и не думал вообще. Тут режим содержания благостный, работать не нужно. Люди рядом нормальные, не злые, только кашляют порой по ночам, но то разве беда, после сурового режима содержания. Косой поглядел на небо над головой, шло время прогулки, отведённое по режиму содержания "больнички", и можно было выйти во двор, подышать свежим воздухом. Косой, был зэком опытным, и давно уже научился ценить отдых, а для зэка – больничка, всегда отдых.
Кто-то тоже прогуливался по локальному сектору больнички, переговаривались, Косому ни до кого не было дела – угрюмый внешне, худой, и покашливающий, он мысленно перебирал свою жизнь, в воспоминаниях, как перебирает чётки опытный бродяга, и что-то в нём таилось сейчас сильное и красивое, вольное… И Косой, тщедушный, с бледным лицом – недавно был в изоляторе в «своей» зоне, оставшись мысленно как-бы наедине стал приплясывать «чечётку» - внешне почти даже незаметно, как-бы для себя даже, он радовался вот этому погожему деньку, как ребёнок выходному дню, когда не надо идти в школу, и вот тут то он поймал себя на мысли, Косой, что всёравно вся его внутренняя бравада, в общем то минутное заблуждение, и вероятно на самом то деле, всё не так уж и хорошо, и срока впереди ещё несколько лет, и вот ведь лёгкие подкачали, что-то в них не в порядке… И может быть это оживление его жизни, вызванное «больничкой» - лишь химера, и здесь умирают зэки, больные туберкулёзом, и они рядом, и их судьбы наглядны и страшат, а вот ведь солнышко, погожий денёк, и растаяло сознание от этой свежести осенней, так захотелось хорошего в жизни… Косой не хотел идти обратно в здание «больнички», там было как-то грустно, а вот здесь, «на воздухе», можно было вспомнить давнюю любимую «чечётку», эти «па», как-то успокаивали, давали какое-то преодоление собственной внутренней немощи.
Долго ещё стоял в одиночестве пожилой зэк, пока не подул холодный неприветливый ветер, пришедший откуда-то издалека, и только тогда Косой, запахнув потуже свою телогрейку, вернулся в помещение, и только тогда снова, точно маска, на лице его появилась какая-то зловещая, непроходящая ухмылочка, точно он смеялся и над окружающей его жизнью, и может над самим собой в ней.

Волки над пропастью

Коридор

Его провели по тусклому коридору, куда-то в подвальные помещения, и в старинном здании тюрьмы, казалось, что ведут его в преисподнюю, это чувство в нём усилилось, когда в камере, сырой и большой, с большими шеренгами железных нар, он никого не увидел – он был один, как у ворот ада. Положив тощий мешок на нары, перевёл дыхание, точно пытаясь осмыслить своё положение. Из областной туберкулёзной больницы находящейся на территории колонии строгого режима его вывезли неожиданно, и, по всей видимости, везли обратно в ту колонию, где он отбывал до этого наказание. И та поспешность и неожиданность этого этапа его настораживала, он начинал думать, что его, куда-то отправят на Север, вывезут из здешних мест, в другое Управление, никто ведь не говорит зэку на этапе, куда его везут. Неопределённость эта напоминала жизнь маленького самодельного кораблика, подобный он пускал по ручью мальчишкой по весне, не зная, куда он поплывёт, куда его занесут воды ручейка, впадающего в местную речку, а та вероятно впадает в Волгу, а Волга в море. Так, наверное, он тогда размышлял о судьбе своего детища, и вероятно он и тогда понимал, что кораблик бессилен выбрать себе путь – он предначертан струёй течения воды. В этом каземате было холодно и сыро, на нарах ни матрасов, ни одеял, и Колесову даже почудилось в какой-то миг, что о нём забыли, и это было нехорошо, что вот так, в этом каменном мешке его судьба вдруг заперта, и будто застыла. Он прислушался к тишине коридора, она была точно могильная, и весь мир точно не существовал, только он и эта камера… Время тянулось тяжело. Казалось, что оно превратилось в какую-то нескончаемую тоску. Но вот по коридору пронеслась какая-то команда, и вмиг напрягся Колесов, прислушался, он даже сел на холодных нарах, на которых лежал, свернувшись калачиком, прямо в телогрейке, стараясь как-то согреться, открылась кормушка, и женский голос приказал кому-то в коридоре: - Давай сюда, баланду! Тут есть человек! И впрямь показалась миска протянутая рукой в зоновском костюме, Колесов, быстро сообразив, стряхивая с себя оцепенение, бросился к кормушке, и повеселевшим голосом сказал: - Принимаю! Взял тёплую миску с едой, а второй рукой торопливо взял хлеб – он был чёрствым, и в руке не чувствовалось его мякоти, но еда как-то успокоила зэка, он примостился на нарах. И ел с удовольствием, с удовольствием думая, что о нём помнят, и значит и мир существует, и эта сотрудница с сильным нервным голосом, командующая в коридоре, и этот шнырь, отдавший ему еду. Мир существует. И его жизнь в этом каменном мешке, точно его Колесова замуровавшем в свою непреодолимую глубину, как ни странно ему самому Колесову, существует, и он может радоваться еде, представлять красавицу-сотрудницу из коридора, да и сам длинный серый коридор теперь после ужина не казался ему уже таким серым. И как бы можно было теперь привычно прилечь на нарах, и отдохнуть, забыться, и помечтать о человеческой жизни, о той, что вне этого каземата. Только опять наступившая тишина не давала покоя, почему то именно тишина мешала отдыху. Именно она… А в коридоре была жизнь… И Колесов с томительным вниманием прислушивался к звукам коридора, казавшимся ему сейчас чем-то важным, приятным даже… « Хорошо, что не забыли покормить, может завтра и на этап», - подумал Колесов, и тепло тела согревающее его, давало какие-то смутные надежды на перемены. Как мало нужно человеку, чтобы поверить в своё будущее! Как мало, порой может и коридор тюрьмы, напоминающий о том, что жизнь есть, помогающий разуму, может стать тем другом, который в одиночестве, протянет сознанию незримую руку помощи. Колесов улыбнулся от этих своих размышлений – впервые за эти часы пребывания в этом сыром каменном узилище.

Один на льдине

Кореневу порой казалось, что каждый день в колонии, каждый день срока, прогоняемый им, тянущийся, это как бы даже не его жизнь – а его жизнь осталась на воле, и здесь она замерла вот в этом однообразном томительном времени, погрузившем его в череду подъёмов и отбоев. Попав в колонию по бытовой статье, в общем то из-за своего характера, вспыльчивого, из-за спиртного, была драка, вот и сел, он внутренне не принял законов того места где находился. Он внутренне хотел быть свободным, и эта его раздвоенность сознания, когда надо было быть вместе со всеми зэками, и в тоже время быть наедине с собой иным, внутренне свободным, и превратило его в такого всегда немного задумчивого, неразговорчивого человека. Не желающего влипать в истории, тянущего свою лямку срока, как тянет лошадь ненавистную повозку. Коренев начинал оживать только по вечерам, в своих мечтаниях, и вот тогда, находясь в одиночестве, насколько это возможно в условиях колонии, после отбоя в умывальнике, он курил с наслаждением, и думал. Ему не мешали – уже привыкли к этому мрачному человеку в отряде, впрочем, беззлобному, хотя сам внешний вид его был достаточно угрожающим – глаза навыкате всегда смотрели уверенно и спокойно. Ростом он был выше среднего. Достаточно крепкого телосложения для его сорока с небольшим лет. Он думал, вот так в умывальнике прислушиваясь к воде падающей каплями из плохо закрытого крана как-то вечером, обычно сидя на своём месте о себе, о красоте мира. И с волнением переживал какие то далёкие истории из своей жизни, точно себе пытаясь доказать, что идёт только чёрная её полоса, но будет и светлая. И, тут услышал Коренев громкие голоса – кто-то достаточно громко спорил – потом послышалась возня – чей-то крик – это было совсем рядом в коридоре, достаточно было выйти из умывальника. Шла ночь. Вышел Коренев неторопливо, так и есть, около ночного дневального рыженького низенького человека стоял огромный зэк – его кличка была Тихий – это был достаточно нервный человек, в отряде его побаивались, да и было за что – часто Тихий бывал в штрафном изоляторе. - Ты рот свой закрой! – орал Тихий на ночного дневального – Кому сказал! Видно было, что Тихий хочет скандала. Дневальный уже порывался дойти до комнаты, в которой, запершись, спал завхоз – чтобы вызвать через него сотрудников с контрольной вахты. Это отчётливо понимал Коренев, и, будучи посторонним свидетелем этой ссоры – единственным свидетелем думал недолго. – Тихий, здорово! – даже чересчур доброжелательно сказал Коренев. Зэк очень внимательно, даже чересчур внимательно поглядел на Коренева. Он точно пытался понять, откуда тот взялся. На Коренева пахнуло брагой – вчера Тихий только вышел из штрафного изолятора. На нём был новенький чисовский чёрный милюстиновый костюм, и весь он было какой-то «новенький», точно именинник – братва уважала Тихого, и встретила, как полагается. – Ты, кто, такой-то? – очень внимательно, всё ещё глядя на Коренева, стоявшего перед ним, очень спокойно, спросил Тихий. И что- то угрожающее прозвучало в его голосе, точно он видел в этом мужике продолжение « концерта» - ночной шнырь его, как бы уже не интересовал. – Да вот поговорить с тобой хочу, бродяга про жизнь, спросить что то, научиться, - терпеливо стал говорить Коренев, и глядел на Тихого исподлобья, смело. – Ты, что гонишь, что-то? – как-то неуверенно буркнул Тихий. Но что-то в нём уже переломилось в сторону человеческого, и он, глядя на Коренева – его он видел не раз в отряде, но как-то не приходилось беседовать, сказал: – Ну, спрашивай? По уму только, по понятиям! Они зашли в умывальник, где тихонько в кране лилась вода – из плохо закрытого крана, и никого не было, оставив испуганного ночного шныря в коридоре – Коренев сказал и ему : - Успокойся, читай книгу, ты вроде читал. Тихий сел. На единственный стул у стены. Была включена электрическая печь – на ней зэки обычно «варили» блатную кашу – чифир. И, потому было тепло в умывальнике. - Как выжить здесь Тихий? Как найти волю и уверенность? – задал вопрос Коренев. «Мужик явно обчифирился», - мелькнуло, где то в глубине сознания Тихого, он зачем то встал со стула, немного колыхнулся – явно было, что выпил многовато, и зачем то закрыл кран – вода перестала литься, и в помещении стало очень тихо. Тихий сел на стул, посмотрел на Коренева, взгляд его неожиданно стал очень внимательным и цепким. - А что ты не спишь? - спросил Тихий. - Тоска заела, - негромко признался Коренев. - Ну, ты дал, тоска, - удивился Тихий ответу: - Как зовут то? - Серёгой. - Тоска, заела тебя, Серёга. От того, что не живёшь ты нашей жизнью - жизнью зоны, - попытался объяснить, совершенно серьёзно, Тихий. Хотя и достаточно сумбурно подытоживая: - Про таких мужиков говорят «один на льдине». И вреда от них нет, и пользы нет. - Интересно. - А что тут интересного? – улыбнулся вдруг Тихий, показывая зубы в зоновском золоте – рандолевые, но похожие цветом на золото: – Ты к людям поближе будь Серёга, к братве, прислушивайся, помогай общему. - Интересно. - Тогда и выживешь. Хочешь чифирнём? – и, не дожидаясь ответа, позвал: - Шнырь! В умывальник вошёл хмурый, низенький ночной дневальный. - Ты мне мозги больше не компостируй, ишь не понравилось ему, что не сплю, - как-то несвязно объяснил обоим Тихий, но по всему видно было, что желание ссоры у него прошло: - Ты иди в мой проходняк, у Васька Бродяги попроси от моего имени заварку, и чифирбак принеси, чифирнуть охота. Ночной дневальный, молча, исчез. После чифира разговаривали. Оказалось даже, что Тихий был в местах, когда то где жил Коренев, как-то даже интересно было обоим вспоминать о том городке, где вырос Коренев, говорили о воле с довольными лицами. Было тепло в умывальнике, была ночь. В коридоре сидя на маленьком стуле маленький ростом ночной дневальный читал книгу – иногда он отрывался от чтения, прислушивался, из умывальника доносились негромкие голоса, тогда ночной дневальный перевёртывал страницу книги и продолжал читать, углубляясь в сюжет рассказа о какой-то далёкой жизни – ночной дневальный читал о воле. А Тихий и Коренев разговаривали, стараясь отвлечься от тоски, которая с людьми в зоне всегда, как тень у человека. Странная жизнь Прошёл отбой. «Может уже с полчаса, а может и с час», - так думал Коренев, лёжа на своей постели на втором ярусе. Можно было перелечь и на первый ярус, временно, пока Тухан в изоляторе, в его проходняке, как ему и посоветовал завхоз, Дмитрич, худой мужчина, с каким-то нервным голосом, да только Коренев упрямо махнув головой тогда, отказался. И думалось Кореневу о том, что мир вообще людей странный – и только в моменты каких-то перемен люди по-настоящему проявляются, а так вроде бы все к тебе одинаково хорошо относятся. Сам Сергей Коренев много раз видел, как меняются люди – предательство видел. И потому был недоверчив, хотя мог и выслушать, и даже поддакнуть, но всегда думал. Вот, допустим, недавно разговаривал он с Тихим, человек опытный, прошёл «крытую», и понравилось Кореневу, что умеет рассуждать, а гнёт свою линию. И других мнений не признаёт, всё о «понятиях» ему, Кореневу растолковывал вчера – в умывальнике после отбоя уже, чифирили, долго разговаривали, и этот разговор у Коренева остался в памяти, точно прилип к ней. А всё таки не было доверия у Коренева к Тихому. Что-то почувствовал в нём сильно заинтересованное к нему он, и может и не был прав. Размышления потихоньку затихали, как музыка с танцплощадки городской, после того, как закончились танцы. Коренев засыпал уже сделав себе этакую зарубку – в памяти – держаться и от этого человека подальше, и получалось, что и этот человек ему как бы был далёк, и хорошо отметил про него тот же Тихий – «один на льдине» я – подумал сквозь сон Сергей Коренев, и отчего –то тяжело перевёл дыхание. Так и уснул в плохом настроении. Да и снов не пришло в спасение – не помогали даже сны в эту ночь ему, Кореневу, точно зашёл он в какой-то тупик размышлений своих, и вдруг утром уже что-то понял для себя, по-простому понял для себя: «Бог». Именно Бог и простит ошибки, и поддержит. И эта неожиданная простая вроде бы мысль так его поразила, столько дала внутренней уверенности, что он даже приосанился, и вспомнил уже в цехе, про бабушку Арину. Она часто бывала у них, когда Коренев рос – родители работали, а бабушка приглядывала за ним, была она бабушкой по матери – её матушкой. Вспоминал её Коренев сейчас, бабушку Арину, с какой-то внутренней внимательностью, помнил, что были в её комнатке, куда водила его мать, иконы, и бабушка Арина запомнилась какой-то тихой добротой к нему. И именно память о ней сейчас помогала зэку что-то почувствовать в себе. Какие-то нащупать надежды, он с этим образом бабушки своей, как то почувствовал себя вернее, честнее, и это было необычайно интересно для Коренева, и он как-то стал спокойнее. И не пошёл чифирить, когда его позвал Тихий. И тот только внимательно на него посмотрел, но ничего не сказал, ушёл, огромный и уверенный в себе внешне, но заметил Коренев, что взгляд его был какой-то грустный, и чувствовалось даже в усталой походке этого зэка, что неспокойно ему живётся и что устал он очень от этой неспокойной жизни своей. После съёма с работы в своём проходняке сидел Сергей и штопал себе душегрейку из старой телогрейки – сидел на пустой кровати Тухана, и думал, что скоро тот выйдет, станет повеселее. Тухан был его земляк – и всегда интереснее что-то вспоминать о родных местах, когда есть рядом человек, которому эти места знакомые. Земляк Вышел из изолятора Тухан. После отбоя, как и положено, встречали его – еда, чифир, разговоры, приглушённый смех. Коренев во всём этом участвовал. Искренне был рад земляку. Помнил, что именно он поддержал его, когда пришёл он на зону, в первые дни. И советом, и каким-то уважительным даже отношением, хотя друзьями они не были, у Тухана была своя жизнь здесь, он был ближе видимо по «понятиям» к Тихому, и Тихий всегда в разговорах подчёркивал, что Тухан стойкий, умеющий стоять за свои убеждения. Заглянул Тихий и «на встречу», пожал крепко руку Тухану: - Здорово, братан! - Здорово, братан! – ответил негромко и Тухан. Но долго Тихий в их проходняке – Тухана и Коренева не задержался, чифирнул и ушёл. Ночь. Ушли и другие зэки – завтра на работу. - Тихий разговаривал со мной пару раз, объяснял, как жить, - чувствую какую-то подсознательную работу мозга, не удержавшись, сказал Коренев. Тухан быстро поглядел на земляка. Его бледное худое лицо после изолятора ещё уставшее от невзгод было точно маска подсвеченное от лампочки желтоватым светом, идущим от входа в жилое помещение. - Вот что я скажу тебе, Корень. А ты прислушайся, я зла тебе не желаю, как и другим бедолагам, очутившимся здесь, - неторопливо стал излагать Тухан, фразы были отточенными и чёткими – Ты сам знаешь, я по зонам с малолетки, и за мной косяков нет, держусь, как могу, не подличаю, так что верь тому, что говорю. Тухан отпил чай купеческий из граненого стакана. Поглядел на стакан, точно о чём-то думая, и продолжил: - Ты случайный здесь человек, Корень, точно не от этого мира, и это и хорошо, и плохо для тебя. Хорошо, что можешь выкарабкаться из этой жизни, и для воли сохраниться, а это сам понимаешь совсем другое, а плохо то, что можешь и не сохраниться для воли – сомнёшь себя. И я, и Тихий, здесь не зря – мы этот мир понимаем, и поддерживаем, и мы жители этого мира, ты другой – ты можешь на воле своё ещё найти счастье. Тухан ещё отпил купеческого чая. Улыбнулся, но улыбка у него была какая-то грустная, тяжёлая улыбка, вымученная. - Давай-ка лучше Серёга о воле поговорим, что там новенького? Пишут ли тебе? - Пишут. - Ну, вот и хорошо, Серёга, дружище. Ну, вот и хорошо. Тухан вдруг закашлялся, протяжно и хрипло. Затих. Они молчали. Ночной шнырь мыл пол, и шум от швабры из коридора доносился приглушённый и надоедливый, как будто муха скреблась о стекло окна. Со стороны контрольной вахты резко послышался, какой-то окрик, и снова всё затихло. Коренев перевёл дыхание, он точно сейчас что-то для себя запоминал, очень важное, запоминал надолго. Он посмотрел на Тухана – а ведь он младше его, Коренева, на несколько лет, а столько уже пережил… - Отдыхаем, - сказал Тухан – Спасибо, Сергей за встречу. Дорогое воспоминание Коренев долго не мог уснуть – сказался чифир, и мысли колобродили, и не давали сознанию покоя, и то и дело они касались самого дорогого – дома. Вот такие минуты Коренев не любил от того, что они были, как приговор – жестокими. И он, отчего- то вспомнил лес – он отчётливо представил этот осенний лес. Может быть, в памяти он таким и сохранился - отчётливо ясным для того, чтобы сейчас вот так вспомнить о нём. Об осеннем лесе. И идёт он, Коренев, как ни в чём не бывало, по этому лесу. А под ногами ковёр из опавшей листвы. И ноги приятно утопают в этом мягком добром настиле. И радостно – и верится, что в мире есть вот такая блаженная тишина кругом, и мир совсем не жесток… Коренев лежал на кровати с открытыми глазами и смотрел в чёрный потолок - и не видел ничего собственно в этом ночном помещении, только воображение его видело лес – осенний тихий лес. И нестерпимое желание свободы, как хочет усталый путник глоток воды в пустыне, охватило Сергея Коренева, и это было сейчас главным в его сегодняшнем мире боли и страданий. Он тяжело перевёл дыхание и даже попросил своё сознание дать ему уснуть, чтобы забыться, уснуть, чтобы уйти от этого своего ночного переживания. Но сознание упорно мотало какие-то картинки его прошлого, такого прекрасного сейчас в его усталом мире дум. Завтра будет день. Будет рабочая зона, и она отвлечёт этого человека своей монотонностью и необходимостью выполнять норму, а сейчас он был наедине со своим миром переживаний, и некому ему было помочь, и Коренев усмехнулся – помочь может себе только сам человек. Сон всё не шёл и не шёл, и только картинка осеннего леса, иногда немного приглушала тяжёлые мысли. Немного приглушала своим покоем.

Перемена места

Эта даль, где полоса неба плотно прилегает к полосе моря у горизонта. Эта прелестная даль, когда глазам просторно и кажется, что мир необозримо милостив примнилась то ли на миг сна. То ли на миг забытья. Которое приходит на помощь уставшему сознанию, чтобы оно могло перевести дух. Колесов открыл глаза, приходя опять к реальности от открывшейся со скрипом двери «отстойника», полностью уже набитого пришедшими с предыдущего этапа людьми. Но в открывшуюся дверь входили новые люди, и казалось, что невозможно вместить их в эту душную камеру, полную чада от дыма курящих, полную вони, но «отстойник» принял новую порцию людей, и дверь закрылась, как дверь преисподней. В такие минуты человек забывает о прошлом, человек не думает о будущем, потому что сами минуты настолько физически тяжки, что даже такое тяжёлое будущее, как пребывание в камере кажется чудом – побыстрее бы в камеру, на этаж тюрьмы, где можно спокойно отдышаться от этой невообразимо тяжкой кутерьмы перемещения людских судеб. Колесов сидел на краю холодных железных нар, и рядом вплотную были другие люди, и эти их места были не самыми худшими, ибо остальным пришедшим с этапа этих мест на нарах не хватило, и они были вынуждены, кто стоять, кто сидеть прямо на полу, на своих дорожных мешках. В этой человеческой кутерьме бытия не было выхода, только ожидание. И казалось, что эти люди забыты. Но прошло какое то время, никто, наверное, не смог бы определить его – уточнить, и дверь снова в «отстойнике» распахнулась, и из коридора проник какой то тяжёлый желтоватый свет освещения, и те, кто стоял возле двери камеры невольно ахнули, ожидая нового этапа, но послышался голос сотрудника, называющий чьи то фамилии, и весь «отстойник» затих, ожидая избавления от этой тесноты, и кто-то торопливо со своим дорожным мешком на весу уже покинул камеру, но людей не убавилось, по-прежнему было тесно и тоскливо. Но кто-то узнавал знакомых, кто-то здоровался. Какой-то даже сдавленный смех. В этой паутине мыслей, в этой паутине усталости… Колесов глядел прямо перед собой, и старался ни о чем не думать, тяжело дыша, точно выброшенная на берег рыба. Но вот снова дверь распахнулась, стали называть новые фамилии, и назвали его фамилию. И Колесов, стремительно поднялся с нар, даже ещё не веря в своё избавление, и неожиданно в этот миг, увидел кем-то оставленный на стене самодельный календарь, и на нём было начерчено красным фломастером идущее число – тринадцатое. И Колесов протискивался ближе к двери, и кто-то шёл рядом тоже к двери, кто-то чертыхнулся, и уже у двери Колесов на мгновение замешкался, оглянулся, точно припоминая, не забыл ли он что на этом зловещем месте. И нырнул мгновение позже в коридор, где встал в строй таких же счастливчиков, которых сейчас разведут по их камерам. А остальные люди, по прежнему, будут ждать своей очереди в «отстойнике» человеческих страданий с самодельным календарём на стене, со зловещим числом сегодняшнего дня на нём отмеченном.

Ночь

Надрывно выла собака, откуда то со стороны запретной полосы – выла то, затихая, то снова протяжно и беспощадно, точно делилась с миром какой-то своей неизбывной тоской. В тёплом умывальнике было впрочем, спокойно. Начифирившись с вечера с друзьями Колесов сидел на стуле задумавшийся и даже с каким-то вниманием прислушивался к этому вою, доносившемуся издалека, потом внимательно глядел на кран, из него лилась тоненькая струйка воды, и почему то даже захотелось закрыть кран получше. «Пустое» - подумал о воде Колесов. Сон ушёл, как вода из крана в умывальник. Сна не было в эту последнюю ночь в колонии – завтра воля. И от этой мысли было неспокойно, как неспокойно студенту накануне государственного экзамена. «Всё! Последняя ночь!» - как-то торопливо убеждал себя Колесов – «А там пить не буду, семья будет!» Эти слова были у него, как Тантра, как священное заклинание. Он видел не раз тех, кто, освободившись, побыв совсем немного на воле, возвращались сюда снова. И не мог понять их, их судьбы были для него такими непонятными, и он даже с сожалением думал о них, об этих людях, и верил, что следующее их освобождение будет последним, и они найдут свою радость в том мире, без пьянок, без грязи житейской. Тот мир представлялся ему именно таким – светлым и добрым. И немудрено, сел он в двадцать с небольшим. И самые золотые годы молодости провёл в колонии. А так как замечено, что точно замирает сознание в колонии у зэка. И выходит он на волю как бы внутренне в том же возрасте, что и сел. То и у Колесова, в его двадцать шесть лет, было представление о воле, вот того - двадцатилетнего, с небольшим, парня. И весело было вспоминать молодость, ту, на воле, и ценил он каждый миг этих своих воспоминаний, как ценит человек самое важное. И каждая встреча с девушкой, отложенная в памяти, была свежей в воспоминаниях, и каждая радость житейская и сейчас волновала – из той жизни, будто была она вчера, и годы в колонии, как чёрная масса отошли куда-то, и казалось теперь, что были они совсем уж небольшие – эти годы, раз прошли. И, только вот этот умывальник, как склеп ещё связывал его сознание, с колонией, а сам он в мыслях своих был уже далеко от неё. И шла вода из крана, неостановимо, как шли и мысли человека. Утро было морозным. И зэки выходили на работу чертыхаясь, ругали мороз… Колесов кому-то жал руку, из знакомых. И мысленно с каждым из них как бы прощался. Он ещё не знал, что память о колонии – о тех годах, которые прошли в ней. О тех годах его молодости, что потонули в этих невольных стенах, что эта память будет с ним всегда рядом, в каждый миг его жизни, и как ржавчина на железе, которое стоит на улице, всегда будет напоминать о себе. Напоминать жестоко и беспощадно. Снова завыла из запретки собака, неся миру свою какую-то неизбывную тревожную боль. От контрольной вахты не доносилось ни звука. Колесов ждал. И никаких других мыслей уже не было в нём. Он уже мысленно был за воротами колонии. Но с контрольной вахты не было ни звука – ещё не вызывали освобождающихся зэков в этот день. И вдруг с неба пошёл снег. Мороз как бы ослаб. Снег был пушистым и чистым, и он ложился на серый холодный плац, точно пытаясь его согреть своим свежим чистым покрывалом. Колесов с наслаждением смотрел на этого небесного гостя, и радовался свежему воздуху, и не хотелось уже заходить в жилое помещение, он так и стоял в локальном секторе, одинокий и счастливый человек, ожидающий свою волю с радостью. Стоял, точно истукан, чувствуя, как примерзают ноги в зоновских ботинках. И не уходил из сектора, точно кому-то назло, а снег всё шёл и шёл, и мочил губы человека, и радовал его, и замолкла овчарка, неслышно было больше её надсадного воя, точно и она успокоилась, и её порадовал этот первый зимний гость – чистый белый снежок. Наконец-то объявили фамилии освобождающихся. «Всё! Домой!» - с облегчением подумал Колесов, и поспешил в жилое помещение, чтобы взять с собой письма от родных и друзей, которых собралось за эти годы, которые он пробыл в колонии целая драгоценная связка. Было воскресенье Уходить по широкой снежной дороге от колонии было приятно. Морозный воздух свежил лицо, и казалось, что весь мир приветствует его, Колесова, на этой просёлочной дороге, ведущей от колонии к недалёкому посёлку. Родные едва поспевали за ним, он шёл скоренько, довольный, и будто в нём зрело веское желание, он хотел смеяться, и едва себя сдерживал. Некая мечта исполнилась, может быть самая вечная и красивая мечта человека – мечта о свободе, может быть самая красивая. И впереди была дорога. Несколько машин обогнали идущего по обочине человека в новенькой «гражданской» одежде. А из одной машины даже раздался сигнал – Колесова точно приветствовали, или просто предупреждали об опасности человека, идущего как-то торопливо, куда-то спешащего, точно слепого идущего по какому-то наитию… Разум фиксировал этот путь, а между тем, огромная радость парила где-то далеко от этого места, радость эта была о будущем. Потом был автобус. Родные места, они проскальзывали перед глазами, точно нарисованные… Дом. И тишина знакомой комнаты, от которой он так отвык. Он уже начинал с удивлением понимать, что ему придётся, как бы заново осваивать этот мир, привычный другим, этот мир для него был необычным, и как маленький ребёнок, входящий в жизнь, так и он Колесов, чувствовал себя неуверенным. И чтобы как-то преодолеть себя, решил сходить в «кино». Короткий зимний вечер уже крался бесшумной кошкой, которая крадётся за своей игрушкой – мышью. И сумерки даже были на руку Колесову, ему казалось, что они скрывают вот этот его взгляд на окружающих людей, очень внимательный взгляд, или ему это так казалось… Он с каким-то детским любопытством, смотрел на людей занятых своими разговорами. На молодые парочки, на красивый холл кинотеатра, и может быть, уже чувствовал себя причастным к этому миру. Был выходной день, было воскресенье, и может потому было много желающих посмотреть этот кинофильм, он не знал, не знал о чём ещё думать, и желал уже побыстрее, чтобы началось «кино». И даже не сам кинофильм. А то, что он находится в обычном кинозале, его начинало успокаивать, и он смотрел на события кинофильма, на чью-то любовь, чьи-то переживания и трагедии, и уже не думал о себе, было какое-то неожиданное безразличие, какое бывает у человека, после того, как очередной путь его завершён, и он уже приехал домой. А потом он пришёл в свой дом. И слушая восторженные слова родных, старался и к ним привыкнуть, и всё же чувствовал своё непонятное даже ему самому одиночество, он всегда говорил сам с собой мысленно правдиво, так он привык, ибо это помогало выжить там. И это там жило сейчас. Колесов потихоньку ушёл в свою комнату, сказал, что устал. Прилёг на кровать – это там живёт. И это «там» ещё не отпустило его из своих чёрных щупалец, он это чувствовал. И усталость от дороги, от переживаний, тянула его ко сну, и он боялся уснуть, чтобы не исчез этот сегодняшний реальный мир, и не очутился он снова, хотя бы во сне, «там»… Странное это чувство - бояться сна, лёжа на своей постели. Лёжа на своей постели дома. И бояться сна. И он уснул. И снились ему радостные сны, и все они были, слава Богу, о том мире, в котором он и находился, о мире воли. Тикали часы на столе в тихой комнате, не мешая спать уставшему счастливому человеку.

Письмо из дома

Зимняя стужа буквально затягивала сознание в себя, заставляла тяжело чувствовать каждую минуту жизни, так, наверное, тянет тоска после воли в следственном изоляторе в месяц следствия, когда краски мира тускнеют, вот и теперь зима буквально оглушила Пикарина, буквально притянула все его мысли к себе. Морозы заставили вспомнить о самом в жизни насущном, об одежде, и вот тут практичность для зэка стала основной поддержкой для выживания. Пикарин был далеко непрактичный человек, и на воле то никогда не обращал внимание на одежду, ум его жил в постоянном поиске вариантов заработка. И вот теперь в новой этой жизни, привычки надо было менять. На зоне надо было самому о себе думать. Усталость после работы буквально сваливала Пикарина с ног. Был он в возрасте немалом – за пятьдесят, в таком возрасте всё тяжелее чувствовать физический труд, тело уже не такое сильное, как в молодости, сил не хватает. В такие вот минуты отдыха после смены, в отряде на своей кровати, почифирив и закрыв глаза, Пикарин, почему то совсем уж сникал, и не было уже сил у него сопротивляться тоске, точно змея она подползала к душе, и жалила немилосердно, ничего не помогало, не давало покоя, не давало радости. Мир превратился в тяжкое ощущение сплошной чёрной жизни. А тут ещё этот холод! Пикарин забылся, этот полусон его смял, точно котёнок сминает игрушку, легко и беззаботно, и в этом смятённом сознании, пришли какие то картинки воли. были они сладостными, как карамелька для школьника младших классов, и кто-то звал его, Пикарина к себе – кто-то из его друзей по воле, он что-то обсуждал с ним с Пикариным, и вот тот ритм жизни, вольной жизни в этом, полусне, полубреду, вдруг застиг его, и заставил как-то сосредоточиться, и он вдруг неожиданно просто подумал о себе: «Но я ведь жив!» И эта простая такая мысль вдруг ободрила его необычайно сильно, он открыл глаза, и поглядел в потолок, белый потолок, и тихонько, тихонько совсем перевёл дыхание, ему хотелось заплакать от своего бессилия. - Письма! – кто-то радостно из зэков сказал, и этот голос абсолютно отчётливый, как луч света среди тьмы, как луч фонаря среди ночи, окончательно вытолкнул Пикарина из его дум. И он, поднявшись на кровати, осторожно слез со второго яруса, большой и неловкий, седой мужчина, одел сапоги. И пошёл, ковыляя, как медведь, к гладильной доске у входа в жилое помещение – там обычно оставляли письма. И его взгляд, взгляд усталого, почти отчаявшегося человека, стал выискивать среди конвертов знакомый почерк – письмо было! Письмо из дома – письмо от жены. Пикарин схватил белый тоненький конверт, схватил толстыми пальцами, и пошёл к своему проходняку, точно боялся сейчас, что кто-то помешает ему думать о жизни с надеждой – взгляд Пикарина вдруг затуманился, и он быстро отёр глаза рукой, не желая, чтобы кто-то из зэков заметил его слабость. Быстро отёр невольную свою слабость. И подумал просто: «Выживу!» И в этой простой мысли, так его радующей, проснулась вся его натура, сильного, когда то целеустремлённого человека. Вечер В колонии только молодёжь после чифира любит загинать про прошлое, рассказывать об историях своей жизни с этакой бравадой, кто постарше, чаще всего помалкивают, внутренне переживая своё прошлое, мучительно вспоминая ошибки, анализируя, и Пикарин был из таких людей. Этот вечер, в общем-то, был похожий на все другие вечера в колонии, но только успокаивало Пикарина, что завтра выходной день, и можно будет сходить в клуб, посмотреть кинофильм, отдохнуть. Вот это то и успокаивало Пикарина, и настраивало, вдруг, и на размышления. И именно вот такая незанятость, всегда и тревожила его – и он, прислушиваясь к историям молодых, к их смеху и бахвальству, невольно и сам начинал вспоминать свою жизнь. А ему было что вспомнить – и даже трудно было представить иным, что именно его то, жизнь в их понимании была, как сказка – именно сказкой бы многим сейчас в жилом помещении отряда показалась бы жизнь прошлая вот этого осунувшегося зэка. А он имел, когда то всё – по пониманию этого молодняка. Была и яхта и дом за границей, и как то пошло прахом, понемногу, сначала выпивать начал, потом как бы остановился, пить не стал, занялся бизнесом, и все усилия свои направил на деньги, но и о себе не забывал – менял любовниц, жил всегда с размахом. И когда вдруг очутился под следствием, то даже и это казалось ему неожиданным, казалось несчастным случаем, как авария на дороге – не верилось, что всё пришло закономерно к своему итогу, как приходит поезд на свой конечный пункт маршрута в установленное время. И только здесь в колонии Пикарин вот в такие вечера анализируя свою жизнь, понимал, что было в его жизни настоящее, а что нет – и среди этого ненастоящего было столько мишуры, бравады и глупостей, что он вообще диву давался, почему так жил. Колония остудила его мозг, заставила внимательно приглядеться к себе – как бы немного со стороны, и увидеть главное, и второстепенное в своей жизни, и вероятно он многое понял теперь… Вечер шёл своей чередой. Кто-то писал письма, кто-то читал, кто-то чифирил, а кто-то думал о себе, о своей жизни, как теперь пожилой зэк Пикарин. А за окнами жилого помещения выл ветер, как одинокий волк на снежном просторе где-нибудь в холодном поле.

Деловые люди

1

В тот осенний вечер Кроту казалось, что время остановилось. Остановилось, впрочем, оно вероятно не сразу, а стало, как будто замедляться. И вот остановилось. Плохо было то, что вчерашнее посещение казино, вероятно, уже давно обсуждается его знакомыми. С одной стороны ему где-то было лестно, что о нём говорят, но с другой стороны он понимал, что причина весьма для него тяжела. Он слишком много вчера проиграл. И теперь что-то надо будет продавать из коллекции икон, чтобы вернуться опять в нормальное русло жизни. То ли его опыт, - был он человеком пожилым-то ли ещё что-то на подсознательном уровне, говорило ему: «Крот ты всё ближе к своей печали. Каждая вещь, проданная тобой, опустошает тебя - и так будет продолжаться, пока коллекция не закончится. А вместе с коллекцией исчезнет всё то, что и помогает тебе двигаться по жизни».
Крот не был человеком щепетильным и часто не жалел себя, но с годами силы неукоснительно убывали.
Откуда взялась эта тяга к казино? Он уже понаблюдал, что там оказывались самые алчные дельцы, и казалось самые хитрые. Среди них оказался и он. Никакая другая страсть в жизни теперь не давала ему такой живительной надежды на интересное впечатление. Но это интересное понемногу заменялось тоской-с каждым проигрышем эта тоска - скорее всего это была уже неуверенность в себя, поглощала его - он становился всё меньше среди этого моря тоски.
Крот вышел во двор. Непогода только усиливала его уверенность в правильности его мыслей. Низкие облака нависали над головой. Они точно придавливали его к матушке-земле.
А хотелось радости. Крот старался отвлечься, но мысль о возможности что-то изменить, исправить-отыграться. Она главенствовала. Ему вдруг показалось, что всё происходящее с ним странный сон. Что он не такой - он сильный.
Со стороны этот низенький, седой мужчина, стоящий посреди двора под лёгким дождичком напоминал заблудившегося путника. Такой растерянный был у него вид.
Телефонный звонок по сотовому телефону вывел его из томительного оцепенения и как охотник почуявший добычу Крот даже приосанился. Звонил Кутузов - тоже колекционер икон. Пустые слова не о чём. Они оба понимали, о чём может идти сейчас речь Они были ягоды одного поля. Крот тоже не помог бы Кутузову.
Встретились через полчаса. Такси отъехало от дома Крота. Открылась автоматически калитка железная во двор. Кутузов стремительно прошёл во внутрь двора и калитка мягко закрылась. Как западня. Кутузов, улыбнувшись, подошёл к Кроту. Они были одинакового роста. Но Кутузов моложе и потому беспощаднее. Вошли в дом. Крот собственноручно заварил кофе. Поболтали. Потом прошли в другую комнату. Домашние Крота им не мешали - такой порядок был в доме у Крота. Иконы висели на стенах - древние образа были молчаливы и прекрасны. Прикидывая цену, Кутузов показывал то на одну икону, то на другую - приценивался. Торг шёл тягучим, как мёд потоком слов. Кутузов знал, что именно Крот сейчас в западне. Ему нужны деньги. Весть о проигрыше вчерашнем Крота уже долетела до него, как надёжный воробушек. Он охал и ломал цену на половину, пока вконец раскрасневшийся Крот не согласился. Расплатился быстро Кутузов, тая торжество. Стал собираться. Крот вызвался его проводить до центра. Довёз на машине, а затем машина Крота сорвалась с места. Кутузов проводил её долгим изучающим взглядом - он уже точно знал, что не ошибается- Крот поехал в сторону казино.
Быстро пройдя к автовокзалу с увесистой сумкой на весу, Кутузов вышел через другую дверь, ведущую к площадке посадочной автобусов и быстрым шагом, не замечая луж, прошёл мимо автобусов к одиноко стоявшему возле территории автовокзала такси - его ждали.

...Такси ехало по трассе с монотонно-стабильной скоростью. Это как-то располагало к размышлениям. Кутузов почти физически чувствовал, как мысли его лениво перескакивают с одной темы на другую. То, что рядом лежала увесистая сумма с иконами и что впереди будет нормальный куш, понемногу уходило в сторону. Как охотник догнавший добычу остывает к своей забаве на время, так и Кутузов понимал, что его оживление уступает место холодным размышлениям. Судьба Крота, как наглядное пособие для курсанта первого курса по тактике из военного училища была в воображение его коллеги. В общем-то, Крот даже чем-то напоминал по характеру Кутузова. Но был ещё более дерзок и ещё более спокоен. Позади у Крота немалый срок. Был на зоне и Кутузов, но совсем немного. По статье весьма простой-хулиганство. Как-то по молодости попал он в грустную историю. Пошёл разбираться за свою знакомую - так и сел. Зона отучила его пить. Он понял, что всякое затуманивание мозга ослабляет и делает беззащитным. Выйдя на волю не пил. Пытался работать. Потом пошла эта волна перестройки. Стал коммерсантом. И несколько лет у него получалось достаточно успешно. Иконы покупал на заработанное, будто понимал, что это его всегда выручит. С каждым годом всё больше становилось всяких тётушек из слабо понятных организаций - и аппетиты их только росли. И он ушёл. Он стал один Вот тут и пригодился его интерес к старине. Понемногу это стало образом жизни. В родном городке он ничего не покупал. Старался, чтобы его семья была в безопасности - к тому времени у него была жена и маленькая дочурка. Ездил по соседним областям - мотался в столицу-общение с такими же людьми, давало ощущение независимости и успешности. Вот почему наблюдая сейчас за судьбой Крота, понимал подсознательно Кутузов, что не так всё просто в мире. Есть, какие- то законы небесные, и их человеку преодолеть не удаётся никогда.
Эта ещё не до конца понятая истина мешала хорошим размышлениям, как заноза.
Кутузов открыл глаза и пристально посмотрел на полотно дороги убегающее вдаль.
Дорога была пустынная, и казалось бесконечная.

...Был ли он философом, Кутузов, об этом не задумывался всерьёз, но рассуждал он явно старше своих лет. Размышляя вот в такие минуты дороги, когда жизнь приобретала мифическую ширь, он радовался своей личной свободе, как радуется ребёнок новогоднему подарку.
Задремал Кутузов-дорога, убаюкивала. И сон пришёл неожиданный и свежий. Будто бы он - из детства мальчишка лет пяти-шести русоволосый и курносый сидит на лавочке во дворе, а над лавочкой белоснежная цветущая яблоня навешала своих ветвей ожерелий. А рядом с ним бабушка Арина-мать его матушки - и что-то говорит ему такое доброе, что он - маленький улыбается. И весь мир вокруг светел и чист. Уютно так. И хочется верить в хорошее и будто это хорошее будет вечным и не налетит вихрь неудач, приходящий вместе с возрастом. И он даже позвал бабушку, и проснулся.
- Говорил я что-нибудь?- тревожно спросил Кутузов.
- Да нет, будто плакал. Всхлипывал во сне,- тихо сказал таксист, не отрывая своего взгляда от дороги.

...Летела дорога перед глазами Кутузова, не давая опомниться, не давая понять сущность идущего времени-времени его судьбы.
И только сон - сон, вернувший его в детство – подсказывал, что есть у него что-то иное, кроме мыслей о заработке - есть у него его душа!
- Расчувствовался что-то я сегодня,- сказал Кутузов, желая выговориться, обращаясь к таксисту.
- Бывает,- очень спокойно ответил тот, кивнув седой головой, будто понимая, о чём ведёт речь этот не по возрасту усталый человек, не отпускающий от сумки свою руку даже во сне.

2

Кутузов жил на отшибе. Дом этот он купил у старухи несколько лет назад, когда ещё возил продукты в свой родной городок - был предпринимателем. Приятель его - высокий, как жердь Вовка Мухин взялся за ремонт дома и со своим напарником всего за пару месяцев привёл его в надлежащий вид. Сюда и перевёз вскоре Кутузов жену и дочку.
Дом был на взгорье. Из окна второго этажа открывался прекрасный вид на реку. Приречные луга, куда, будучи школьником, ездил Кутузов собирать свёклу - были тогда ещё колхозы - расстилались перед глазами, как на ладони. Прилегал к дому участок земли, где жена Кутузова Светлана выращивала цветы. Во дворе было привольно паре здоровых овчарок, которые без привязи бегали вдоль высокого забора.

Это место как-то успокаивало Кутузова. Давало ощущение сложившейся жизни, того уголка личного счастья, который должен быть у каждого человека. Здесь он отходил душой. Любил по вечерам ложиться возле печки-с обратной стороны на матрац, прикрывшись одеялом лежать так и прислушиваться, как дрова пожирает огонь. Иногда щёлкали веточки берёзовые, как выстрелы. И тогда приоткрывал глаза Кутузов и думал о завтрашнем дне.

3

Крот ворочался на поскрипывающей кровати и никак не мог уснуть. Вот эта пустынная, маленькая его комната, где он спал один, чем-то напоминала ему камеру. Но, как ни странно, именно здесь он чувствовал, как легко ему думается. И он вспоминал отца и мать, уже ушедших в иной мир. Думал о том, как мало он смог найти в себе душевного тепла, чтобы дать его им. Образ матери нависал в его воображении, как дамоклов меч, и мучил его – она-то молилась за него при жизни, а ему недосуг было приехать к ней лишний раз в деревню, и стыд сейчас заполонял его, как заполоняет вода при разливе весеннем поля. Он лежал со сжатыми крепко губами и молча смотрел в потолок, стараясь не завыть, как неприкаянный волк, потерявший стаю.
Что-то в нем надломилось в последнее время, как ломается хрупкая веточка после первого заморозка. Он все чаще вспоминал зону, холодные бараки и тянулся мысленно к светлой памяти, но те воспоминания в нем жили своей, будто автономной жизнью. А ведь больше двадцати лет прошло! А не отпускало Крота прошлое, как не отпускает сердобольная мать маленького сына в школу, все норовя его проводить.
Игра в казино, все эти светящиеся азартом залы отгоняли эту тяжесть прошлого. Может, и ходил он туда, чтобы ожить.
Но и остановиться он уже не мог. Как будто уже не было иного мира для него.
Крот часто думал о том, как складывается судьба человека. Лежа вот как сейчас в своей комнате, он пытался как-то изменить мысленно свои поступки и думал о том, что тогда бы из него получилось. Но выходило все как-то скучно, совсем не так, как он жил сейчас. И как ни странно, это Крота успокаивало. Так он и засыпал, думая о себе с надеждой. Ведь человеку свойственно верить в будущее, даже такому уставшему от жизни, как мучающийся по ночам Крот.
Сны не приходили к нему в эту долгую ночь.

Аптекарь

###

Ангел чёрный всегда рядом с ангелом белым - он его тень.

###

Легионеры с вожделением смотрели на манящие огни свеч на вершине холма. Усталым воинам мнился и отдых, и наслаждение. Ещё немного и их путь будет вознаграждён. Не зря они сошли с проезженной телегами странников дороги, и пошли напрямик на эти манящие огни. Что там? Затерянный в полях легион римлян уже брёл, изломав свои цепи напрямик, точно завороженный. Казалось, что даже огромная жёлтая луна приветливо освещала им путь. Под копытами коней всадников пошла сминаемая высокая зелёная трава, бархатистая и податливая она ласкала ноги лошадей, и они мягко ложились на податливый зовущий покров земли, подминая под собой воинов, те вскакивали, и тоже садились как по команде на землю, точно на ходу засыпая и кланяясь траве. Сон приходил к людям стремительно и неумолимо.
С холма за происходящим наблюдали несколько человек, одетые в добротную вытканную одежду с непонятными узорами на груди. Среди них выделялся ростом и сединой длинных волос по плечи старик с узловатой деревянной тростью в руке.
- Они не пройдут к нам! – вскрикнула девушка, прижав руки к груди, она смотрела на поле впереди у холма, на котором освещаемые полнолунием двигались тёмные тени.
- Нет, трава одолень остановит их, - сказал старик – Она защищает скоробеев…
Под утро туман накрыл своей белесой пеленой поле с людьми и конями.

###

Мужчина в чёрном костюме вошёл в фито аптеку. Замяукал противно чёрный кот, сидящий на прилавке. Седой высокий продавец улыбнулся вошедшему, как старому знакомому.
Вошедший подошёл вплотную к прилавку и положил на серое дерево амулет – скоробея с изумрудными глазами.
Аптекарь очень внимательно поглядел в глаза вошедшему.
- Что ты хочешь?
- Покоя, - ответил мужчина, тоже глядя аптекарю в глаза.
- Что так тебе мешает?
- Мне хочется обычного человеческого счастья. Как раньше!
- Твоей девушки нет в этом воплощении.
- Я знаю, но мне она мнится в девушках, некоторые так похожи на неё!
- Это тоска.
- Как мне жить!
- У тебя другие задачи в этом мире.
- Я скучаю по ней.
- Вы встретитесь, в следующей твоей жизни.
- Это правда?
- Да.
В аптеку кто-то вошёл, и они замолчали.

###

В комнате было трое. Он очень внимательно смотрел на двух братьев, один из них очень напоминал портрет одного великого полководца – те же русые волосы с высокой залысиной, те же жёсткие черты лица, спокойный взгляд.
- Ты понимаешь, кто перед тобой? – спросил его брат, брат человека так похожего на полководца.
- Вылитая копия!
- Покажи ему свою ладонь, - с усмешкой попросил брат.
Второй человек сделал два шага к нему, и открыл ладонь. Скоробей внимательно оглядел линии на ладони, едва сдержал ужас.
- Князь тьмы!
- Ты догадлив, - сказал человек похожий на полководца – Грядут тяжёлые испытания. Та страна, где я буду, не погибнет. Мы пришли позвать тебя с собой. Мы уезжаем.
- Почему я?
- Так решили, что ты хороший помощник.
- Я решил по-другому!
- Твоё право.

###

Это была странная минута в этой пустой комнате. Скоробей глядел на белые стены, белый потолок. Слова, сказанные совсем недавно, этим необычным людям не мешали ему вспоминать о человеке, покинуть которого он не мог. Это была женщина. Может она была именно той, которая очень нуждалась в его помощи, но она не просила его никогда ни о чём. Она была такой же одиночкой внутри, как и он сам. И может быть их души и общались между собой во снах, но встречаясь, они держали дистанцию, не желая, или боясь, потерять свою независимость друг от друга. Он не мог уехать от неё. Не мог покинуть её. Он мог идти с нею рядом до конца. Идти не думая об ином, точно привязанный к ней невидимой цепью. И все иные цепи были бессильны разорвать эту цепь, связывающую его с этой женщиной. Это была не любовь, это была именно привязанность к иному человеку, родственному по душе, и именно эта привязанность была крепче, может и любви.

###

В кафе было уютно. За его окнами был пешеходный тротуар, и по брусчатке проходили нарядные люди, какими они всегда бывают по летним вечерам в центре столицы.
- Нам не удастся быть вместе, - мягко сказала женщина.
Она напоминала огромную бабочку своим ярким цветастым платьем, и вся она была яркая, напряжённая, и только глаза выдавали усталость.
- Мне важно, чтобы ты поняла свою неповторимость, чтобы начала верить в себя.
- Это так непросто, - ответила женщина – Мне надо идти. Он увозит меня.
- Когда ты приедешь?
- Я не знаю. Я ничего не знаю. Но я всегда буду помнить о тебе!
Она встала, подала ему руку, он вцепился в длинные пальцы, понимая, что она уходит, понимая, что больше не увидит её. И отпустил эти родные пальцы.
- Скажешь мне что-нибудь?
- Ты вернёшься ко мне!
- Это невозможно!
- Возможно всё!
Она ушла. Он тяжело перевёл дыхание. Вытащил из кармана заветного скоробея, улыбнулся ритуальному другу, потом положил бережно скоробея в карман на груди.

###

Море ласкалось к его ногам, точно домашняя кошка, и казалось, что волна старается помочь ему понять какую-то земную тайну. Он шёл по набережной, точно заколдованный, какой-то неведомой ему силой воображения. Вот он остановился, приходя в себя. В той, иной, далёкой жизни он любил с любимой бродить вдоль линии морского прибоя, особенно им нравилось это делать в полнолуние, тогда в штиль, лунная дорожка, уходящая по морю к горизонту представлялась дорогой любви, вечной и святой. Он очнулся от этой навязанной ему памятью дорожки счастья, и снова увидел себя на тротуаре, посредине шумного города. Со стороны прохожим казалось, что этот немолодой мужчина счастлив.

###

Невозможность соединиться с любимым человеком, несмотря на все преимущества своего существования скоробей в эти минуты осознавал с особой ясностью. И ему даже показалось, что обычные люди, не знающие о прошлых своих воплощениях, не имеющих ярких воспоминаний о них, счастливее его. Имеющего в своей памяти образ человека, любимого, им, и помнящего вот это море… Желание в этом мире, существующем рядом найти свою любовь, было очень сильным. Это желание было подобно самой любви, жившей в памяти, но он уже понимал, что невозможно обмануть себя, невозможно в этой его жизни вклиниться в иные судьбы. И всякое желание счастья с человеком, уже связавшим свою судьбу с другим человеком, есть только мираж, и никогда – никогда не будет того счастья, о котором он грезил. Душа его металась в этом раздвоении. Он шёл, точно подстёгиваемый ветром, который мчался по только ему известному пути.

###

Был летний вечер. Он только что проводил женщину до дома, и ещё во власти недавнего радостного настроения шёл по тихой немноголюдной улице. Навстречу попадались гуляющие парочки, иногда проходили стайки молодёжи, оживлённо что-то обсуждающие. И неожиданно он поймал себя на мысли, что он вглядывается в лица женщин, идущих навстречу, точно хочет увидеть её черты, чтобы увидеть её, ту, единственную, которая вдали, и весь этот вечер, стал похож на скомканный букет роз у обочины – он понял, что думает о ней, одной. И это ощущение своего бессилия победить эту внутреннюю тягу в женщине, удивило его, и он даже остановился, точно прислушиваясь к себе. До этой минуты он думал с полной определённостью, что прошлая его неизгладимая ничем, даже временем, любовь будет всегда главным чувством в его жизни. Эта любовь осталась в его памяти как напоминание о блаженстве прошлой жизни. И вот теперь иное захлестнуло его. Это было страдание. И он уже понимал, что по своей силе, оно совсем не слабее его любви – далёкой любви в его предыдущем воплощении. Он снова пошёл по тенистой улице оглушённый самим фактом разлуки с человеком, который был ему дорог. Не с тем любимым человеком из прошлой жизни, а с женщиной, которая всего несколько дней назад ещё была рядом, улыбалась, злилась. Её образ вставал перед глазами идущего мужчины, и он вздыхал, то ли от разлуки, то ли от переполнившей его нежности к женщине.

###

Образы двоились, и мужчина то представлял картины иной жизни, и тогда невольная улыбка счастливого человека озаряла его лицо, то уже он вспоминал о последней встрече c уехавшей с мужем родной ему женщиной, и тогда иные ощущения проносились в его мозгу. «Ты сильный, ты сможешь забыть меня» - вспомнились ему слова, сказанные на прощание - и хотелось ему верить в это, и он понимал, что надо быть сильным и свою любовь забыть, но мозг не соглашался с этим волевым решением, и оставлял только страдания. И всё же ему удалось собрать свою волю в кулак, и он тихо прошептал:
- Я забуду тебя, если тебе это надо!
Что-то изменилось в нём самом, потемнел свет вокруг, и уже от этой окружающей тьмы он встал, точно вкопанный. Пальцы его сжали спасительный талисман в кармане, он вытащил его из кармана, и протянул руку с талисманом куда-то во тьму. И тьма стала совсем родной в эту минуту, ибо принесла покой. Была уже ночь. Фонари на улице были выключены.

###

Вода под душем была точно спасительная добрая помощница, тепло её успокаивало. В кровати он закутался в одеяло, и лежал неподвижно, точно изваяние. Он ждал, когда иной мир возьмёт его сознание. Он привык к этим переходам от одной реальности в другую. И его ожидания не были обмануты. Он увидел себя возле чистой горной реки рядом с любимой женщиной, она улыбалась ему, и что-то укоризненно говорила. Он молчал, весь во власти чего-то сладостного, может быть это была любовь к женщине, которая жила в нём, невзирая на время.

###

Когда умирает любовь, жизнь становится нерадостной. Это равносильно осени в жизни человека.

###

Всё та же аптека с её дивными запахами полевых трав, всё тот же седой, точно высохший, худой аптекарь, и всё та же удивительно-добрая улыбка всё понимающего человека на его лице.
- Как на вас действует весна? - мягко спросил аптекарь у вошедшего.
- Мне становится грустно, - негромко ответил тот, поправил сползающий на живот длинный яркий шарф, и пробубнил: - На улице слякоть, учитель.
- Это пробуждение природы.
Аптекарь очень спокойно положил руку на плечо вошедшего, и сказал:
- В другом измерении я часто мечтал о весне.
- Как там чувствует человек?
- Вы можете уйти туда.
- Земля меня тянет своей неуспокоенностью, своей трагичностью, здесь любят.
- Часто здесь мучения принимают за любовь. Любовь имеет белый цвет. Она безмятежна.
- Я привык к страданиям. Они для меня, как воздух. Этот мир мне нравится! Он мне нравится своей неустроенностью, своей болью.
- Вы необычны для скоробея.
- Это так, наверное.
- Хотите чаю?
- Пожалуй.
Травяной чай был душист, и поднимал настроение.
-Вы же хотите спросить меня о ней? - поинтересовался аптекарь.
- Да, учитель.
- Она обычная несчастная женщина. Где то жадная, где то добрая. Жизнь у неё не сахар.
- Я могу ей помочь?
- Вы итак ей помогаете.
- Это ведь не любовь?
- Это Любовь, только не в земном понимании. Это в Божьем понимании Любовь.
- Мы ведь не можем быть вместе!
- Ваш удел одиночество.
Они замолчали. Такое молчание было им привычным. Они знали ответы на все вопросы идущего странного земного бытия, эти люди четвёртого измерения, оставшиеся в земном третьем измерении, по каким то своим причинам, таким непонятным для обычным людей.

###

В аптеку вошёл согнувшись, точно во дворе был дождь, или если бы дверь была маленькая, невысокий человек. На вид лет пятидесяти, даже какой-то болезненный телом, то ли горбыль, то ли привычка ходить вот так, наклоняясь чуть вперёд худым телом. Он как-то быстро посмотрел на двух людей у прилавка, пьющих чай, а затем добротно, звучно сказал:
- Чаёк вам к здоровью!
Мяукнул чёрный кот сидевший с краю прилавка, и юркнул куда-то в глубину тёмного помещения, и уже оттуда из угла жалобно замяукал, точно желая показать своё почтение вошедшему.
Аптекарь торопливо вышел из-за прилавка, прокашлялся, наклонился вперёд тощим телом, взял бережно худую руку вошедшего в свою бледную ладонь, и поцеловал её - метнулись седые кудри вслед за его головой к силуэту горбатого человека. Тот по-доброму, если только можно почувствовать добро в хриплом голоске говорившего, произнёс:
- Полноте милорд! От чайку не откажусь. Зябко на улице.
Скоробей молча, без страха рассматривал Члена Инквизиции. Он был наслышан о его затейливых историях, о его жестокости ходили легенды.
- Люди часто не понимают зачем мы здесь. - тихо сказал Горбатый - Они пеняют на судьбу. Молятся, снова грешат, думая, что мир молчалив и спокоен. Что мир безмолвен.
Член Инквизиции отпил пару глотков душистого чая на травах принесённого Милордом, мягко сказал:
- Скоробеи тоже были часто неразумны, в прошлые времена.
Горбатый снисходительно посмотрел на молодого мужчину - скоробей наклонил голову показывая свою покорность, и внимание к словам старшего.
- Не надо так близко принимать дела людей.
Скоробей кивнул головой.
- Не надо любить людей, в вашем случае женщин, - пожурил Горбатый молодого мужчину. - Это их жизнь. Мы лишь их попутчики.
Аптекарь поглядел в чёрный угол, откуда блестели глаза спрятавшегося кота, и тяжело перевёл дыхание, точно вспоминая что-то своё, что-то очень родное.

###

Пахло травой, может от сквериков, затерявшихся среди многоэтажных домов большого города. Скоробей чувствовал этот весенний запах просыпающейся природы, как чувствует волк приближение добычи, запах пробуждения мира всегда давал скоробею вот это ощущение чего-то далёкого и родного. В предыдущей его жизни, где была любовь и счастье, мир был вот такой - свободный и тихий... Скоробей невольно остановился, точно пытаясь прислушаться к своей памяти о прошлом, но те обрывки об иной жизни, не скрытые перевоплощением только давали томительную боль утерянного... Он снова пошёл по лунной дорожке - луна освещала пустынный сквер, и давала дорожке какую-то неземную красоту... Потом вспомнился горбатый Член Инквизиции. Часто о них говорили, что они не испытывают чувств, не испытывают сострадания, что они в этом мире, только для наказания грешников. Они проводники чужих судеб. Они не могут иначе. И они не могут любить. Он может любить. Но и он не может в этом мире жить, как люди. Это понимание простых истин, известных ему ещё с детства теперь поразили скоробея своей красивой безыскусной силой - он изгой в этом мире! Он, как холодная луна для этой планеты. Он засмеялся, и смех его был похож на зловещий вой волка в этой ночной тишине земного сквера.

###

Дом стоял чуть в отдалении от других, и немного на взгорье. Из окна была видна река. Член Инквизиции любил стоять у окна. Он глядел на широкую ленту реки, и думал. В этот вечер, неожиданно пасмурный, после встречи со скоробеем и Милордом, Члену Инквизиции нездоровилось, ему казалось, что скоробей - этот мечтательный мужчина, многое не понимает в этом мире - это его воплощение было бы большей удачей для него, большим опытом, если бы рядом оказался такой наставник, как он. Но не было ни сил, и желаний. Однако сумрак вечера только подогревал воспоминания. В прошлой жизни было тоже много непонятного, но сам, он - монах Монастыря святых Рыцарей Креста, чувствовал свою значимость. Потом эта женщина, явившаяся к нему на исповедь. Он сразу тогда почувствовал опасность, но что-то вело его, заставляло любоваться ею, конечно, грешницей. И мир готовил ей костёр Инквизиции, а его разочарования навсегда сделали его желчным, сварливым, жестоким Членом Инквизиции. Даже следующее воплощение не дало ему свободы от этой ноши, как не дало и свободы от непрошеной любви. И та, прошлая любовь монаха, мучила, приносила страдания, и делала жестоким.
Член Инквизиции смотрел на полотно свинцовой далёкой реки из своего окна, и старался успокоиться, занять свою голову какими-то делами, но воспоминание о женщине, горькое, как полынь-трава, не давали возможности быть сильным.

###

Та горная речка среди скал, та прохлада ущелья, та красота иного мира, помогающая в снах как-то обрести покой, и в этот раз была с ним - скоробей старался тянуть эти мгновения счастья, он ожидал встречи с любимой, но вместо неё пришла буря, с гор посыпался колючий снег, он и ласкал лицо скоробея, и бил по нему наотмашь, стараясь причинить боль, и чувство одиночества, такое знакомое ему в реальном мире, теперь и во сне настигло его. Скоробей открыл глаза, он хотел этого чувства ибо оно давало ему силу. Любовь - зачем она в мире боли? Он старался свыкнуться с этой мыслью, и, вдруг, с ужасом понял, что это созвучно тому взгляду на этот мир, который проповедует Член Инквизиции. Вспомнились его холодные, почти бесцветные, точно рыбьи глаза. Скоробей понял, что он подчиняется воле. Эта воля передавалась ему невидимым путём, и эта воля была выбором Члена Инквизиции, он поверил в него, и предложил свою силу, своё могущество. Скоробей понимал, что отказ может вернуть его совсем в иные миры - для исправления. Это было в силах Члена Инквизиции, и в тех мирах о любви никто и не ведал... Он это понимал, и лежал неподвижно, точно статуя. В окно проникал свет Луны. И от того комната не казалась скоробею такой уж мрачной. Он думал о себе, о прошлых своих воплощениях, как вспоминает обычный человек прочитанные книги... "Я согласен!" - сказал он.
В другой комнате, далеко-далеко, у окна прокричала ранняя птица, и затихла, точно удивившись своей смелости. Член Инквизиции отошёл от ритуального стола, на котором стояли полукругом горящие свечи в старинных подсвечниках. Он был доволен. Он нашёл себе достойную смену в этом мире.

###

Лесная тропинка была в пролежнях лужиц, осторожно обходя их, Скоробей старался сосредоточить своё внимание именно на своих движениях, уйти от внутреннего напряжения, которое давило на него, заставляло постоянно обращаться к своим воспоминаниям, заставляло постоянно преодолевать внутреннее состояние боли. Это пришло к нему недавно. Он, вдруг, почувствовал, что потерял способность просто радоваться жизни. На него как бы навалилась стена безразличия. Он, вдруг, внутренне сосредоточился, и начал понимать и свою жизнь, и жизнь окружающих – для него не стало секретов. Жизнь обнажилась, как обнажается земля после зимнего покрывала снега. Он, вдруг, понял, что становится иным. Ушло то прежнее томление. Ушло желание любви. Он понимал, что это непременное условие сговора с Членом Инквизиции. Его влияние он чувствовал каждый миг. Это влияние вторгалось в его мысли ежесекундно. Член Инквизиции как бы заново делал его мир. И это было страшно. Это вносило сумятицу в сознание. И может быть только весенний лес был способен как-то успокоить. Попадались одинокие прохожие. Потом по тропинке снова были лужицы, которые надо было обходить. Сила предков, не преклонявшихся ни перед кем, противилась Скоробеевому решению стать одним из тех, кто правит этой планетой. Стать, Членом Инквизиции, потеряв волю. Потеряв самостоятельность. Только теперь Скоробей стал осознавать насколько это тяжело – потерять самостоятельность.
Это что потерять собственный мир.

Добрый человек

###

Нарезанный хлебушек, колбаска. Все аккуратненько и вкусно. Серый, напившись до этого уже чаю с конфетами, повеселев, сидел на кровати.
Свидание с матерью у него было на двое суток.
Можно было неторопливо поговорить. Узнать все новости из дома.
Мать, постаревшая, аккуратная, была внешне спокойной.
Выплакались все слезы.
Ведь недаром говорят, слезами делу не поможешь.

Глядел на мать Серый, коротко стриженный, худой, и дивился ее спокойствию.
Припомнилось ему, как из окна камеры на третьем этаже следственного изолятора в его родном городке видел он когда-то мать, стоявшую у дороги. Потом, подав ему знак рукой, ушла она тяжелой походкой усталого человека.

Сколько же мук вынесло материнское сердце!

Серый невольно вздохнул, стараясь ни словом, ни движением не показать своего волнения.

Они таили друг от друга боль.
Они понимали, что нельзя приносить боль друг другу, особенно сейчас, когда они рядом.

Сидел Серый, как истукан на кровати, стараясь разговаривать, давать матери что-то обнадёживающее своими словами.

Мать верила его словам.
Сидела напротив на кровати взволнованная, тихая, доверчивая, веря ему - своему сыночку.

Плакать не могла и когда уходила из комнаты свиданий мать.
Выплаканы были слезы.
Только болело сердце.
Боль эта, уже знакомая, отошла только на длинной дороге от колонии до поселка - успокоил боль холодный степной ветер.

Надо было дойти по этой пустынной степной дороге.
И шла мать не плача.
Ей нельзя было плакать!
Ей надо было жить, пока сын в колонии.
Шла мать и думала только об этом.
Надо было во что бы то ни стало жить.
Кто же поможет ее сыночку, как не она - она ему сможет помочь!

Ночной гость

###

В эту ночь плотная мгла была не кромешной, как обычно, благодаря полной луне. Волк бежал по насту дороги, проложенной к деревне и иногда принюхивался к ней, будто стараясь почувствовать, почему его так тянет к человеческому жилью.

В этом захолустье гостили двое, они приехали на машине еще засветло. Не были они охотниками, желающими побить зайца по первому снегу. А просто два уставших от городской беготни человека, мужчина и женщина. Их связывала многолетняя дружба. Те искорки любви, которые вспыхивали при первых встречах, давно угасли. Но что-то их связывало. Она искала в нем надежную опору в жизни. А ему было просто легко делиться с ней своими проблемами. Может, это и называется дружбой.

Печка была уже растоплена в доме приготовленными с осени дровишками. Холод отступил, и только его тени изредка копошились по углам небольшого двухкомнатного дома.

Сюда хозяин обычно приезжал по осени с семьей. Отдохнуть. Походить по грибы в ближайший лес. Зимой он сюда не приезжал. А вот так получилось сейчас.

Волк приблизился к ограде, за которой в окне призывно мерцал свет.

Присел на снег, прислушиваясь к окружающему миру. Но в опустевшей давно деревеньке не было даже собак.

Волк лежал и старался понять, что же скрывает этот дом – угрозу или покой.

Ему непонятна была логика людей, скрывавшихся таким образом от других людей.

Может, поэтому его так тянуло к этому месту – из волчьего любопытства. Дикость его давно уже пересилилась вот этим странным желанием – побыть поближе к людям. Может, потому что волк был одиночкой? В этих местах не осталось волков. Кого убили люди. Кто ушел в другие места. А этот старый волк остался – как охранник этого леса.

Им было хорошо вдвоем. Окружающий мир напоминал о себе только потрескиванием поленьев в каменной печке. Жар от печи помогал им найти уют в объятиях друг друга. Наступившая ночь все не приносила сна. Может, полнолуние так действовало на людей?

Волк ушел уже под утро. Остались лишь его следы. Он так и не нарушил покой непонятного ему людского счастья.

Поутру они с интересом смотрели на крупные следы, уходящие от окна в сторону темнеющего зимнего леса.

– Гляди-ка, собака к нам приходила, – улыбнувшись и запахнув шубку, сказала она.
Он промолчал, думая о чём-то ином.