Сетка

               

          Я хотела забыть тебя, Сетка. Следы мои на серой бетонной дорожке двора давно стерлись, развеялись звуки голоса…  Нет той страны и того города, нет людей, с которыми я могла бы вспомнить об этом и которые могли бы меня понять. Только раскалённый воздух азиатского лета всё тот же, и может быть, он хранит твои очертания, Сетка. Может быть, ты прожгла его, оставив навеки свой отпечаток над этим глухим уголком Вселенной. Как тавро, заклеймившее происходившие здесь события. Забыть их не получается, хотя прошло много, очень много лет. И не понять, и не забыть, - вот и живи с этим, как хочешь.



          - Где вы стояли? – хищно оглядывая наш двор, спрашивал телевизионщик. – Давайте туда и пройдём, так сказать, воссоздадим картину того вечера…
  Он суетился, давал указания оператору, тот отмахивался, мол, не лезь в чужую работу, в которой ничего не понимаешь, твоё дело задавать вопросы, вот и задавай, а картинкой займусь я сам. Это были последние месяцы существования Советского Союза и, наверное, последний визит центрального советского телевидения в республику. Так сложилось, что визит этот был в наш двор, как ни странно это выглядело тогда и звучит сегодня. Кто бы мог подумать, что телефонный звонок  Раъно вызовет такой  нешуточный интерес, что приедет корреспондент из Москвы…  И вот теперь мы с Таней с максимально возможной точностью должны были занять свои места на боковой дорожке нашего двора (этакая скорбная композиция – смеялись мы) и рассказать обо всём, что довелось нам испытать и увидеть в тот апрельский вечер. Это было время, которое потом обозначат как «гибель империи». Но кто мог знать об этом тогда…  И наш случай был кусочком мозаики, без которого картина была бы неполной, не такой яркой и убедительной, какой  бывает только сама жизнь.
  Митя с Павликом бегали вокруг нас, визжали и хохотали, им нравился дядька с камерой и другой, который смешно отдавал распоряжения. Так они веселились, пока бабушки не разобрали их по домам ужинать и спать, потому что уже смеркалось. Можно было начинать съёмку.
  -  Вспоминайте, вспоминайте, как это было, откуда она летела?..



  Мы не желаем допускать в своё сознание то, что нарушает привычный ход вещей и заставляет задуматься… о чём?  О, этот страх неизведанного, непонятного, необъяснимого… Оказывается, оно существует! И в какой-то момент даёт о себе знать.

 
          Азия, апрель, воздушное, бело-розовое цветение деревьев, яркая свежая листва, буйная трава по краям арыков…Недолго ей красоваться, уже в конце мая может ударить под сорок, и тогда на улицах – горячий, вязкий, как тесто, асфальт, а во дворах по большей части – пыльная, сухая, голая земля. К городу подступают горы, синий простор, высокий и прозрачный. Краткая и жаркая азиатская весна. Весна, а ты уже жаждешь прохлады, чтобы вечером, закончив дела, бездумно, в блаженном бездействии резко погрузиться в звёздную тьму азиатской ночи.
Ночью царили поливалки. Это было наше бесплатное такси тех лет. Никто не боялся, засидевшись в гостях, выйти на пустынный проспект. Покуривая, дожидались, когда, рассеивая свежесть и редкую, на вес золота здесь влагу, подъедет грузовой  «экипаж», и водитель, истосковавшись в ночном одиночестве, приветливо распахнёт дверцу кабины:
          - Куда?
          - Друг, Дворец профсоюзов!
          - Э, залезай, только через Масложир поедем, там работу тоже сделаем… розы польём… кусты всякие, газоны-мазоны…
И с удовольствием, включив на полную мощность расходящиеся усами водяные фонтаны, неспешно крутя баранку, он расспрашивает и выслушивает, кто ты да что ты, а-а, стихи пишешь, мой брат тоже пишет, придёт к вам в газету, почитаешь, да? Вдруг напечатают? Такое ведь бывает, а, сестра?
           И только посмей предложить ему деньги «за проезд» – если только хочешь смертельно обидеть.
           Такое было спокойное время.



           Откуда-то изнутри идёт понимание: там, высоко над нами что-то существует! Что-то есть, да… И когда после бунта, стрельбы, убийств и грабежей, после пожаров и взрывов, после первых потерь и бессильных, а потому особенно горьких слёз мы стали замечать, что в ночном чёрном небе над городом движутся светящиеся – нет, точками их не назовёшь, – шары! – мы даже не удивились. Настолько не до них нам было. Крупные и яркие, они по-хозяйски передвигались над нашими головами, отдаляясь и приближаясь вновь. Некоторые летали по перевёрнутой траектории маятника. Измученные страхом и неизвестностью люди могли думать только о насущном. Когда тут смотреть в небо? Что ты там увидишь? Нет, какие там звёзды…
 Говорят, испытания даются человеку по силе. Эти слова всегда оставались для меня загадкой. Кто определяет эту силу? Холодящая сердце догадка: неужели?.. Но ведь далеко не все выходят из этих испытаний живыми. Значит, это что – чистка?
Что-то происходит в далёких пространствах небес. Что-то шевелится в какой-нибудь серебристой капсуле, программируясь, впитывая задание, которое нужно будет выполнить. Поставить какой-то опыт. Вразумить кого-то. По каким нормам, а?  Что да как… Слишком много вопросов.


          Мы с Танькой стоим на дорожке. Курим. В этот час меня потихоньку отпускают дневные дела. Зато открывается простор для тревожных мыслей. Мы живём одним днём, не загадывая дальше. Вернее, не имея такой возможности и до сих пор не понимая, кто отобрал её у нас. Мы не знаем, что нас ждёт, и уклоняемся от разговоров об этом. Вчера невозможное сегодня оказалось нормой. Власть, которая установила вчерашние привычные правила – где она сегодня? Кто  вместо неё? Нет ответа.


          Вечер…  Вот на асфальтовом пятачке у магазина с визгом тормозит белая «Волга». Из неё выходит Барношка, соседка из четвертого подъезда. Парчовые штаны-изоры отливают лунным светом. Длинная мохеровая кофта с огромными фиолетово-оранжевыми цветами – особый местный шик – сидит на ней, как на корове седло. Яркий платок съехал набок, в пьяненькой Барношкиной улыбке блестит золотая фикса. Барно шумно прощается со своими солидными, в костюмах, спутниками. И так почти каждый вечер. Она зарабатывает на жизнь. Кормит немаленькую семью.
Ползёт домой и толстая приземистая Дилька с тяжёлыми сумками в обеих руках. Улыбается через силу: «И-здрасьте!».  А глаз завистливый, злобный. Мы холодно киваем. В каждом дворе есть такие - скандальные, вредные… Вы зачем кусты поливаете, кричит она вечером из окна, вода шумит, спать мешает! А время – солнце ещё не село. Или ходит по своей квартире, нарочно топая, как слон, над головой. Но чтобы драться в очереди и орать в магазине: «Русские тут у нас всё съели!» - нет, такого никто даже представить не мог.
Из открытых окон третьего этажа слышно, как сёстры тётя Песя и тётя Дина, переговариваясь, плачут в прямом смысле слова горькими слезами. Поливают ими вещи, которые собирают для отъезда в далёкий неведомый Израиль. В гробу я его видала, сквозь слёзы в сердцах говорит Песя, в русской транскрипции Полина Семёновна. Навсегда, вот так! Жили-жили, работали, жизнь почти прошла, и нате вам! Не нужны! А вчера были роднее родных! Не важно, какой национальности…
           Обе они в возрасте, тётя Песя и вовсе старуха, здесь никаких родственников, так что вариантов нет. Помочь, если что, некому. Нет, мы с соседями поможем, конечно, да что мы сами можем сделать? Мы с Диной ездим раз в неделю на толкучку, вдвоём веселее. В шесть утра в самом начале жары выходим из дома, район Гипрозем неблизко, да и транспорт давно ходит с перебоями. Я еду за детскими вещами, а Дина покупает какие-то махровые простыни, что-то пытается продать… Неизвестно ведь, говорит она, что там, на чужбине. Надо брать с собою всё. И торгуется за новый мусорный бачок. А вдруг там и мусор будет некуда выбросить. А старое ведро везти неудобно.
           Мама работает, и тётя Песя в качестве шефской помощи порой приходит понянчить Митю, говорит ему: «Митя, сделай косиньки!» И мой ребёнок крутит пухлыми ручками – научила-таки! Какие косиньки, Господи? Смешно, а почему-то хочется плакать. Песя часто вспоминает нашу бабушку, которую очень любила и со своей стороны пыталась с ней дружить. Неприступная красавица наша баба Лиза порой снисходила до разговоров с ней, царственным таким жестом отложив на диван роман с красивой закладкой. Не так ведь давно это было, совсем недавно! И вот уже ничего не вернёшь. Только глядя на себя в зеркало, вижу порой бабушкины черты, но быстро закрываю эту тему. Тяжело.
          - Мариночка, - говорит Песя, - мы вот поедем и сразу вам вызов пришлём! А то куда же вы с маленьким ребёнком! Никто ведь нигде не ждёт!
Собираются уезжать и наши соседи татары. Рыженький Мадинкин сын – ровесник нашему, вместе мы с ней с животами ходили. Папашу Маратика почти сразу же выгнали взашей, не пришёлся ко двору. Родня у Мадины серьёзная: мама Галина Мусаевна и старшие сёстры с мужьями и племянниками. Как нагрянут все на праздник – весело, сил нет! Бывало, думаешь: когда же этот чёртов праздник закончится?.. Но надо отдать должное, не только гуляли. Если ремонт или что другое, что женщины не потянут, - вся родня опять здесь. И за три дня в квартире такой блеск наведут, дверь открыта для просушки, а там, внутри сверкают свежими обоями  стены, на рыжей краске полов играют солнечные блики… Так и перед рождением Маратика было.
           По боковой дорожке подъезжает «Скорая помощь». Нет, ничего, слава Богу, не случилось. Это средняя сестра Раша в перерывах между вызовами, если по пути, ухитряется закинуть матери и Мадинке продукты. И не купишь нигде ни черта, и чтоб не таскали тяжёлое. Ведь что завтра будет, никто не знает.



           Вечер… Но между белым днём и чёрной ночью есть сумерки, небольшой отрезок времени, неясный и тревожный, когда картина дня смазана, а  картина ночи ещё не проступила.   Что происходит в этой части суток после заката, когда Солнце находится за горизонтом и невидимо, но видны признаки заката – или рассвета? Что это за время такое, когда неизвестно почему начинает щемить сердце, когда уже не слышно птиц, и люди тоже затихают в своих гнёздах, и непонятная, необъяснимая печаль приходит в гости ко многим из нас. Резко пахнут ночные цветы…облако их чужого аромата зависает над серебристо-серой дорожкой, где остановились мы с Таней  напротив друг друга … остановились на миг или навсегда? Безотчетная мысль, или чей-то шёпот, или неизвестно чьи и неизвестно к кому обращённые слова: «Всякое может случиться…»



           Прошлое иногда тормозит. А уже наступило будущее. Новое, чуждое племя шагает, подминая, даже попирая ногами нашу жизнь. А как же вечное и незыблемое? Стоит ли цепляться за что-то? Ведь всё конечно. Когда поймёшь это, очень трудно выжить. Ставишь перед собой задачу и тут же понимаешь:  бессмысленно. Никто не придумал, как отгородиться от прошлого и как закрыться от страшного настоящего, какую такую цель поставить перед собой, куда и на каком самолёте улететь? 
Один из способов – уснуть посреди дня за рабочим столом. Эта привычка "отдыхать" у меня от отца. Поспит, бывало, пятнадцать минут за столом в канцелярии пограничной заставы и служит дальше. После нескольких бессонных ночей тревоги. Прошло время, и  я после командировки иногда засыпаю в редакции. А Раъно всех гоняет из кабинета:
           - Тихо, Машка спит, уйди… подождёт твоё дело… дверью не хлопай…
Дорогая моя Раношка…  И тебя уже нет на этом свете. Я сплю за  столом, жаркой щекой на исписанных листках, и таким образом как будто спасаюсь от разлук и потерь, от осени, столь рано наступившей, от вопросов, на которые нет ответа... Пришло время грусти. А наше время неизбежно  идёт на убыль…


           Файзабад, далёкий таджикский райцентр, райкомовская машина. Дело к вечеру, жара спадает, хотя мы никогда не страдаем от неё. Но так принято говорить: ах, жара, наконец, спадает. Тени длиннее и гуще, ярче пахнет разогретая за день пыль. На клумбах раскрывает свои малиновые цветки «зорька». Она предшествует звёздам. Командировочные дела окончены. И тут сопровождающий инструктор, смуглый усталый худышка в обязательной белой рубашке и чёрных брюках, говорит робко:
           - А вот у нас в Гамбулаке есть одна старушка…апа… Глиняные кувшины лепит всю жизнь.
           Раъно аж подпрыгивает. Кишлак Гамбулак! Женская керамика! Считается, что секреты её давно утрачены, а следы последней мастерицы затерялись во времени. Но Розия-апа жива.
           Прозрачный персиковый сад. Узкие листья-лодочки никогда не дают густой тени, пересыхают, кружатся и падают на звонкую землю. Другие, изогнув края, корабликами плывут по арыкам. А наверху, среди листвы – желто-багряные солнца персиков. У нас на заставе был такой сад. Отец прикрепил к длинному шесту матерчатый сачок, и каждый царь-персик снимался с дерева отдельно, бережно, сохраняя свою бархатистую шкурку, которая слезала  от малейшего прикосновения. И начинался пир!
           Нас встречает невысокая старушка – платок, платье с длинными, закрывающими пальцы  широкими рукавами. Всё, как положено. Рядом смущённо здороваются, подавая ладонь лодочкой,  две молодые женщины - её взрослые внучки. А за их спиной, я уже вижу, у глинобитной стены дома притулились кособокие красавцы – кувшины, кувшинчики…блюда и миски… Те самые, которые в Душанбе, в Республиканском музее –  гамбулакская женская керамика. Тёплая розовато-коричневая глина, которую, наверно, так приятно мять в руках, придавать ей, послушной, форму, потом «доводить» её до известного одной мастерице абсолюта… Форма никогда не повторяется. Каждый кувшин, каждый сосуд – единственный. И рисунок на его толстых круглых боках – коричневый завиток или два, или несколько – тоже больше никогда не повторится.
           Дочки, внучки не выучились этому ремеслу – то ли не захотели, то ли времена уже были другие: пошел в магазин да купил пластмассовый кувшин, и тазик, и миску. Многое  забылось... А тот летний день  стоит перед глазами, как будто вчера это было. В саду, под персиковыми деревьями девочка стирает в глиняном тазу, сделанном руками её бабушки. Старуха не знает по-русски, выходит  её дочь – переводить наши вопросы и её ответы:
           - В газете о тебе напишут, апа.
           Я спрашиваю, можно ли купить кувшины. Дочь ей говорит:
           - Подари журналистам!
           А она:
           - Нет! Это труд, работа! Продать - продам по три рубля.
           Так и поступили. Всё по справедливости. Я была счастлива. Уж нет того Таджикистана... мастерицы... а кувшины со мной в Москве. Живут. Греют душу.



 
           Сумерки над южным городом, над зелёным двором, еще не успевшим пропылиться, над четырёхэтажным домом, где уже спят в этот час наши маленькие дети и видят во сне зайца Агуку и пушистого мишку с атласным бантом. В один из походов с Диной с трудом я отыскала их и купила на диком базаре-толкучке на краю опасного и уже враждебного города.
           Сумерки над серо-серебристой бетонной дорожкой, где остановились мы с Таней, не ожидая ничего непредвиденного и странного от этого вечера. Сумерки… синий на грани чёрного, бархатного, с золотыми, крупными, чрезмерно близкими звёздами, среди которых так мало знакомых, разве что Большая Медведица с детским атласным бантом… Вселенная видит нас. Она видит и всех остальных, населяющих нашу сине-зелёную планету, но мы в этот вечер – я и Таня – как-то и зачем-то виднее, я понимаю это, но сказать, то есть произнести, равно как и двинуться уже не могу. Где-то там, в глубине, в черноте, за границей сознания пробивает чёрно-синий бархат неба  сверкающая точка и выбрасывает – прямо ко мне, к нам! – пучок мерцающих серебристых нитей. Их много, огромное количество, они раскрываются, как огромный хищный цветок, и я вижу, я понимаю – это летящая на нас ловушка, сетка…Сетка!


            Мягкий, пушистый, безветренный азиатский снег. И откуда он только взялся? Такой чужой здесь, такой ненужный. Будто был задуман как фон страшного дня. Фон для чёрных чапанов, чёрных халатов.
            Убивать и грабить начали сразу же, как только выкатились с площади.  Жадный сброд, называемый народом, как лава, растекался по городу. О, горе тем, кто оказался на их пути, не забился куда-нибудь, не затаил дыхание. Дзынь! Осыпалась ювелирная витрина. Хрясь! Проломлен череп. А-а-а! Кричит женщина… Обрушился мир. Ты виноват, что не такой! Не подходишь  под  стандарты  проплаченной «свободы».
           Ты приносишь домой кусок отпиленной стальной трубы. Он  перекрывает поперёк  входную дверь  с заходом на стенки. Сверлишь бетон, ставишь две стальные скобы по обе стороны дверной коробки. Это – засов. Вы видели такие засовы? Хорошая, необходимая штука, особенно когда живёшь на первом этаже. Конечно, очень красиво, когда розы вьются по решётке лоджии, цветут чуть ли не полгода, деревья хранят густую тень, и даже в самую жуткую жару здесь прохладно. Сколько плова тут съедено в дружеской компании, сколько холодного сухого вина выпито… а тосты какие были! На столе широкое глиняное блюдо с синим узором, который как нельзя более выгодно оттеняет румяные персики и прозрачный желто-зелёный виноград…
Юра разворачивает свёрток. В нём бывшее охотничье ружьё. Теперь оно называется обрез. Коротко и ясно. Если ломятся в дверь, говорит он, а дома только вы с Митей, берёшь обрез и стреляешь. Сквозь дверь? Да, сквозь дверь. Не открывать же её.
           Вот тебе и виноград.
           А ты что, забыла уже? Вот на этом дереве во дворе висел кусок рельса! Ночью – дон-н, дон-н… это значит, близко смерть.
           А на этом подоконнике в подъезде шесть бутылок стояли с коктейлем Молотова. На площадке между первым и вторым этажом. Женщины, если что – бросайте! Цельтесь в самую гущу!
           Дон-н, дон-н, зовёт мужчин февральская азиатская ночь. Топор, обрез, охотничье ружьё, молоток…  А вот как удачно – сапёрная лопатка! Это просто клад. Первая волна отбита. Кровавые лужи заносит чистый белый снег. Вместе со снегом десантники опускаются на город.
   


          …Тёплые длинные волны Индийского океана легко и далеко захватывают берег. Они набегают  полого, и совсем не страшно войти в воду и брести далеко вперёд, пусть даже тебя тянет от берега в глубину мягкая, но непреодолимая сила. Идти нельзя, но человек почему-то идёт, чувствуя, что не вернётся…  По бесконечному белому пляжу мчатся темнокожие спасатели. Я застываю у пенистой кромки воды. Волны вынесли на песок и катают, играя, огромный зелёный кокос. Слева, близко  –  маленький круглый остров в шапке кудрявой зелени. Туда можно попасть хоть сейчас, наняв лодочку аборигена. По волнам вверх-вниз. Там, пожалуй, нет ничего особенного – кроме того, что это остров. Но ощущая себя почти на краю света, хочется понять: а каково это – ещё чуть дальше? Несколько таких мыслей и возврат к крикам на пляже: немец уже скрылся под водой, великой водой океана. Неужели всё? Неужели вот так?.. Маленькая «торпеда» с моторчиком, а на ней, как Ихтиандр на дельфине, несётся спасатель и в секунды достигает места катастрофы, успевая ухватить пловца-неудачника. И так же быстро волочёт его к берегу, где причитает толстая белая подруга…данке шен, мерси, сенк ю…Искусственное дыхание… Уходит  в бесконечность белый слепящий песок в обнимку с синим океаном, они сливаются с небом и с вечностью. Говорят, на Цейлоне был рай земной.
           Крабы  мельтешат под ногами, шурша, бегают даже в траве. Будда повсюду, огромный и маленький, его изображений много, миллион штук, не меньше, чем кокосов. Кокосы и ананасы лежат на земле грудами, как картошка. Невысокие джунгли, густые, влажные, их рисунок сбивчив, нервные линии лиан, беспорядочный наклон пальм, зелёная пена всякой растительной мелочи… Тропические ливни... Мы бежим по берегу океана, спасаясь от надвигающейся бури. Ветер срывает парео, я задыхаюсь, не в силах противостоять этой гибельной, дикой стихии…  От горизонта идёт лавина черных туч, нет, несётся с огромной скоростью, и вздымается шторм, и гигантские волны шипят, доставая нас, а сверху – сплошная лавина дождя... И память извлекает из своей глубины страшное слово цунами. Они тоже посещали этот райский берег. И получается: нет рая на Земле. Зато есть край…



           …Мы стоим на дорожке, скованные непонятной силой, лишившей нас возможности двигаться и говорить. Возможности жить, как мы привыкли. Видения прошлого, призраки будущего быстро несутся в мыслях, как облака над равниной в ветреный день, и я уже не понимаю – прошлое это или оно только предстоит? А если будущее – то чьё? Мы не можем ничего сказать друг другу и не знаем, сколько проходит времени: мгновения или годы? Или целая жизнь? Мы цепенеем в этих сумерках. Я слышу змеиный свист струящейся мимо сетки. Я вижу её хищный, живой, мерцающий серебряный свет. Последний? Крайний?


           Я была на краю света. И у меня даже есть тому письменное свидетельство. На мысе Кабо да Рока, в Синтре, в Португалии мне выдали сертификат. Он удостоверяет тот факт, что я побывала  в самой западной точке европейского континента, на самом краю света, где кончается земля и начинается океан. Отсюда португальские каравеллы отправлялись в путь в поисках нового мира. Чтобы обобрать его до нитки. Выжать до капли. И оставить свои каменные бастионы. А на родине заслужить памятник Первооткрывателям. У каждой страны свои герои.
Необычное, странное, тревожное  место этот мыс. Здесь никогда не стихает ветер. Упругая, толстая, короткая трава растёт под углом к ненадёжной земле. В траве вдруг вспыхивают фиолетовые и малиновые низкие мощные цветы. Всё не так безнадёжно. Ветер ведь дует куда-то. Не упусти свой шарф! Не упусти свой шанс…
   Лиссабон, вымощенный светлой плиткой, как и вся маленькая, спокойная, никогда не воевавшая страна. Лиссабон  на холмах, качели улиц вверх-вниз, а внизу шепелявая река Тежу и рядом океан. Между ними идёт вечная борьба, и океан побеждает и шлёт свои волны навстречу течению Тежу, и тогда у реки перехватывает дыхание. Но она бессильна…  С террасы Санта-Лузия  открывается вид на часть средневековой Алфамы и Тежу, сверкающую в солнечный день. Но нередко несутся к океану мрачные тучи, дождит, тоска охватывает город…  И вот тогда простые и печальные, как сама жизнь, надрывные, мелодичные песни фаду, с которыми провожали португальского моряка в далёкое, часто невозвратное плавание – эти песни несутся из окна старого дома в Алфаме или из двери маленького кабачка, куда ты зайдешь непременно, где столом служит старая бочка, и ты присядешь, очарованный, и выпьешь красного тягучего вина, а песня переходит в другую, они разные, похожа лишь тоска, лишь самая пронзительная нота разлуки, видение далёкого берега, родного, ни с чем несравнимого… 
   И тебя охватит тоска. Так вдруг захочется домой! Лиссабоны там всякие, Касабланки… Нам нет равных!



           Командировка в колхоз "Ленинград" возле таджикско-афганской границы. Сорокаградусная жара. В дорогих замшевых босоножках я иду по хлопковому полю, увязая по щиколотку в горячей пыли. Работа есть работа. Девчонки в разноцветном атласе  - передовые сборщицы хлопка. По-русски ни бе, ни ме. Секретарь горкома вздыхает и начинает говорить вместо них. Задача у него не из лёгких: ну-ка запомни биографию каждой «героини труда» да не перепутай! Белая рубашка взмокла. Топчется неловко в пересохшей земле уходящих в бесконечность хлопковых грядок. Я проваливаюсь в пыль чуть ли не по колено. "Жалко ваши босоножки!" Но тут уже наступает момент, когда всё равно. Раскалённая чёрная "Волга" поглощает нас, и мы едем в следующую бригаду.  Жара звереет. Обычное дело, никакого нытья. Никаких шляп или кепок от солнца, никогда и никаких. И солнечного удара ни у кого и никогда. А к вечеру слегка остывшего дня - кулябский базар... я очень его любила… такие самодельные деревянные ложки там покупала... и шёлк таджикский, потом сама себе платья шила...



           Время опять смещается. Мы бредём под жарким солнцем по знаменитому лиссабонскому Фейра да Ладра, воровскому базару. Как бы чего не пропустить! А есть всё… сувениры, антиквариат, старинное чугунное литье и какие-то пожелтевшие кружева, надтреснутые тарелки, изящнейшая рюмка на тонкой ножке, шелковая юбка и фляга бедуина... Вот это то, что нам надо! Ради неё, наверно, мы пришли сюда. По каким пустыням возили её, кто был спасён оставшимся в ней глотком воды? Сто тридцать лет ничего не меняется в Лиссабоне на улице Rua de Santa Clara возле Пантеона. Если хочешь найти что-то необычное, немыслимое, если не боишься толпы, путаницы, крика, не боишься пропасть, потеряться, если умеешь торговаться и разговаривать с человеком, который не знает твоего языка - тебе туда.



           Районный центр в Таджикистане на границе с Афганом носил название Московский. Посёлок  вольготно раскинулся возле сопки Ходжа-Мумин. Мы, русские, звали её Солёная сопка. Там действительно добывали соль. К посёлку примыкал погранотряд. Нет, на расстоянии, конечно, находился. На расстоянии… Это расстояние надо было во всём выдерживать и соблюдать. И пока действовало это правило – всё было хорошо.  Помню смутно школу в Московском - такой глинобитный барак. Мама там работала, успешных учеников выпускала. Будущих лётчиков, инженеров, учителей. Чудесное образование и воспитание давали вот в таких «бараках»! Пушкин, Толстой от зубов отскакивали, хоть ночью разбуди. А главное – там растили людей, понимаешь? Опять прошлое. Но... Если ты выстрелишь в прошлое из пистолета, будущее выстрелит в тебя из пушки.
 


           …Сетка шуршит и серебрится, струясь и загребая воздух сбоку, в нескольких сантиметрах от нас. Интересно, медленно текут мысли, что будет, если прикоснётся, заденет?.. Или накроет?..  Мы кожей чувствуем, насколько она живая, эта субстанция, она охотится, но вот слегка промахнулась…
            Если захватит всё-таки – пожрёт нас? Или доставит куда-то для каких-то целей? Для работы над ошибками? Ведь человек так несовершенен. Так забывчив. Придётся повторять уроки. Но мы учимся лишь на своих собственных ошибках.
Ведь по-настоящему ты счастлив лишь тогда, когда ещё ничего не знаешь о жизни. Ты смел и уверен в себе. Но самое главное – это когда все на своих местах, по своим адресам и телефонам. Почта исправно доставляет письма в почтовые ящики. Ещё нет потерь! Ещё нет обманов и разочарований. Только тревожная молодость.




   Сетка шуршит мимо нас, уходит куда-то в землю, что ли. Холостой выстрел, пустая трата времени. Оказывается, промахнуться может не только человек? Или нет, наоборот: не очень-то мы и отличаемся?
   Господи, что я несу… С кем хочу быть почти на равных?
   Серебристая сетчатая материя, шелестя, свивается в длинный хвост. Промахнувшись, пустая, она корчится, касается земли и, как будто обжегшись, с невероятной скоростью возвращается в небо и мгновенно втягивается в исходную яркую точку. Она горит ещё мгновение и – исчезает… На этот раз она проиграла. Ни доказательств, ни свидетелей, лишь пустынный двор погружается в сумерки вместе с израненным, усталым городом.
   Ты видела, с трудом разлепив онемевшие губы, спрашиваю я у Таньки, и понимаю, что видела. Значит, и у меня такой же остановившийся взгляд. Сигарета ещё тлеет в судорожно сведённых пальцах. «Скорая» ещё стоит у магазина. Рашида идёт с пакетами к подъезду.
   Ты видела Сетку? Мы называем одно и то же слово, одновременно делая робкий шаг, как будто недоверчиво пробуем, пойдут ли ноги? Мы рисуем образ Небесной Сетки, но земных красок, наверное, не хватает. Мы повествуем друг другу о бездвижной немоте, о серебряном шуршании, о живых шевелящихся ячейках, которые только что пытались дотянуться до нас.  Могли изменить нашу жизнь, а может быть не только нашу? Им чуть-чуть не хватило расчёта или сил. Оно ещё только наступало, время Сетки… Когда в ней будут жить, практически не выходя за её пределы. Они придумали экономичный, очень удобный вариант, когда все и всё под колпаком, и никого никуда тащить уже не надо. Жизнь в Сети.
  А если ты не в Сети… считай,  что ты уже не существуешь для мира.
  Я не вижу тебя в Сети! Где ты?..




          Есть такая молитва, я узнала о ней спустя годы:
          - … Он избавит тебя от сети ловца... Крыльями своими осенит тебя. И под крыльями Его будешь ты безопасен…
         Тогда кто – Ловец?