Много дней дует знойный сирокко

Эта история началась на американском тральщике периода Второй Мировой, полученным тогда в СССР по ленд-лизу. Шёл, слава Богу, год 68-ой. И тральщик честно дослуживал свою долгую службу на Северном флоте в городе Полярном.
Командиром кормового МО (Машинное Отделение) числился Грицко. Весь экипаж тральщика так его и называл, а фамилия его забылась под завалами времени и многих обстоятельств. Ходил он по четвёртому, последнему году своей службы в звании старшины первой статьи. Такие старослужащие зовутся на военном флоте «годками» и в основном именно они держат порядок на кораблях. Практически весь рядовой состав находится под негласным оком этих самых «годков». Они правят бал и блюдут флотскую дисциплину иногда до мордобития. Как в славные ещё царские времена. Попасть под кулак годка равносильно удостоится чести быть замеченным и отмеченным. Второй раз попадаться не будешь, уроки усваиваются быстро.
Грицко никогда рук не распускал, и его годковство выливалось лишь в нравоучительных, иногда жёстких, беседах на темы, далёкие от философии, но касающиеся повседневной службы и быта, правила которых вольно или невольно нарушались матросами особенно первого года службы. И он выводил их на путь истинный. Однако, кулак всё равно был действенней. Но в силу его мягкой деревенской природы ни разу им не употреблялся. Здесь ещё примешивался его боксёрский этикет: не трогай слабого и беззащитного.
Ещё на гражданке он занимался в боксёрской секции у себя в большом украинском селе и там же получил первый юношеский разряд по боксу. А на службе не пропускал ни одного соревнования и всегда занимал вторые и третьи места. Жаловался, что находится на нижней ступеньке своего полусреднего веса, а против него выходят боксёры под семьдесят килограмм весом и давят его своей массой. Сначала он хотел набрать 5 - 6 килограммов массы, чтоб перейти в следующую категорию, но понял, что на флотских порционных харчах не разжиреешь, да и опять переход сулил только нижнюю шкалу среднего веса, а выйдет против него бугай под 75 кило и опять будет давить своим весовым авторитетом. Хотя в боксе важнее мастерство, но и вес тоже играет роль.
Поэтому, взвесив все за и против, решил наш Грицко, сбрасывать вес, чтобы перейти в первый полусредний - от 60 до 64 кг.
– Пару-тройку кило сброшу, – говаривал он, как бы, рассуждая с самим собой, – и будет всё абге махт. В полусреднем я буду лучше выглядеть.
И он активно стал готовиться к очередному выступлению на ринге за кубок Северного флота. Это был его последний шанс проявить себя в боксёрском искусстве и завоевать долгожданный кубок, а также доказать своей невесте из большого села Большие Борщи, Шурочке-Александре-Сашечке, что он не последний парень на деревне и может ещё ого-го чего…
С Шурочкой он познакомился на сельских танцах, когда приезжал в положенный тогда 45-суточный отпуск. Грудь его была в медалях, ленты в якорях. Шурочка, красивая, полнокровная, в теле и при всех своих немалых прелестях, сразу же околдовала моряка Северного флота Грицая. Так она его любовно называла – Грицай мой, Грицацай разлюбезный, Гриня… Влюбилась, наверное. А уж Грицай был от неё без ума. Когда заканчивалась его побывка, договорились они после службы его не короткой пожениться. Посчитали, до свадьбы ещё два года, но такая тяга у них была друг к другу, такой дуэт душ, что казалось ничто не может отвести их друг от друга.
Грицко оставшиеся два года ходил, как в тумане под сильным и неизгладимым впечатлением от своей подруги. Всё делал с именем и образом её в душе. Это было видно по романтическому выражению его лица. Таких лиц среди служащих в Военно-морском флоте СССР было тогда мало, если не сказать – не было вовсе. Наивная рефлекторная улыбка также не сходила с губ его. Все два года он жил приближающимся дембелем*, тщательнее других драил асидолом бляху на своём ремне и пуговицы на бушлате, расклёшил уставные брюки, купил чёрные неуставные ботинки, причёсывался чаще обычного, поглядывал на себя в рундучное зеркало, подправлял усы и выдёргивал из ноздрей особенно длинные волосы. При этом чихал и говорил:
– Во, бляха-муха, как щекочет в носу, словно табаку нанюхался.
И – улыбался. Хорошей, доброй улыбкой влюблённого моряка.
А накануне боксёрского чемпионата, когда до окончания службы оставалось-то всего полгода, к нему пришла посылка от его Шурочки-Сашечки, где были неуставные тёплые носки и тонкая из голубого пластика пластинка. С соседнего тральщика из дивизиона ОВРа (Охрана Водных Рубежей) Грицко принёс старый чемодан-проигрыватель «Юбилейный», аккуратно наложил на диск пластинку-подарок, и из проигрывателя полилась песня:

Возвращайся!
Я без тебя столько дней.
Возвращайся!
Трудно мне без любви твоей…

После первых слов песни у Грицко увлажнились глаза и улыбающийся рот превратился не то в гримасу, не то в зев пещеры, из которой должен вылететь птеродактиль.
Далее в песне были такие слова, которые пела девушка из пластинки уже на повышенной модуляции и дрожащим, почти завывающим голосом:

Много дней дует знойный сирокко,
Но он слёзы мои не осушит.
Караван твой в пустыне далёкой,
Нет с тобой моих рук,
Нет с тобой моих глаз!
Если смерч тебя встретит жестокий,
Знаю я, ты пред ним не отступишь…
Чем труднее к любимой дороги,
Тем прекрасней, тем радостней встречи час…

Пластинка шуршала иглой, извивалась своим тонким пластмассовым началом, Грицко зарывал голову в руки и молчал от избытка чувств и любви к своей богоизбранной Шурочке.
– Тем прекрасней, тем радостней встречи час, – повторял он шёпотом, а потом, нравоучительно глядя на нас и сделав укоризненно-жалостливое лицо, произносил с горечью, наклонив в бок голову: Много дней дует знойный сирокко…
– Любит тебя, – подтверждали оказавшиеся рядом слушатели из экипажа нашего тральщика, – караван твой в пустыне далёкой скоро уж войдёт в село Большие Борщи, слезешь ты с верблюда и скажешь: «Здравствуй, Шурочка, здравствуй милая, а вот и я, старшина первой статьи Грицко с американского тральщика ВТР-21, принимай жениха в свои прелестные ручки.
– Отстань! – отмахивался жених, – сам знаю, что любит… А как я её!
Он шёл в своё подведомственное ему кормовое машинное отделение, надевал на себя тёплый с начёсом тельник, бушлат, а сверху ещё и ватник, и начинал измождать себя физическими упражнениями, основным из которых было приседание. Приседал он в общей сложности до тысячи раз, выгоняя из себя пот и килограммы. Держась за латунное колесо управления дизельным гребным двигателем, он делал наклоны, полуразвороты, приседания, повторяя с каждым присидом, как молитву: «Много дней дует знойный сирокко, но он слёзы мои не осушит». На словах «сирокко» и «не осушит», он делал резкий глубокий выдох, потом поднимался и на вдохе начинал повторять куплет. Иногда он проговаривал так всю песню, выучив её наизусть с первого же проигрывания. Даже на переходе из Полярного в Росту или Мурманск, куда мы заходили в среднем два-три раза в месяц, он не прекращал приседать, стоя у работающего главного двигателя. Романтическая улыбка не сходила с его лица, глаза блестели и светились ожиданием скорого боксёрского турнира, приближающегося дембеля и встречи со своей невестой – любимой Шурочкой из села Большие Борщи.
В итоге он сбросил намеченные четыре килограмма и был готов выступить на турнире в первом полусреднем весе. Все тренировки он проводил на боксёрской  груше, похожей на большую свиную сардельку, которая висела у нас для снятия стресса у экипажа в кормовом трюме, предназначенном раньше для торпед. Он нещадно колотил по груше, отрабатывая серию коронных ударов от хука слева до прямого джеба и апперкота снизу.
Флотские соревнования он выиграл, послав в нокаут своего соперника из ОВРы, у которого он одалживал проигрыватель для проигрывания заветной пластинки. В полусреднем весе нокауты случаются крайне редко, но здесь чистый выигрыш и впервые в его боксёрской карьере первое место. Когда овровец очухался и они обнялись в знак признания честного боя и отсутствия претензий друг к другу, он шепнул ему на ухо: «Гони проигрыватель обратно…». Пришлось отдать дефицитную технику, но песня так сидела в его голове, что не нужна была ни пластинка, ни проигрыватель:

…Возвращайся,
Кто бы ни встретился на пути,
Мимо счастья
Так легко пройти!

– Как это можно пройти мимо такого счастья? – рассуждал Грицко, – да ещё легко… Она встретилась у меня на пути? – встретилась. А я – у неё. Вот вам и счастье.
И он опять растягивал рот в легковерной улыбке, и, не моргая, смотрел на горящую у него над головой электрическую лампочку. И взгляд его проникал дальше сквозь железный американский подволок, через всю толщу атмосферы, в Космос, где витал дух Шурочки, чтобы соединится с его духом. И они соединялись и парили во Вселенной, не касаясь той невообразимой сутолоки, что вершилась на Земле.
…Шло время. За месяц до дембеля Грицко понял, что письма от Шурочки прекратились. Пресёкся поток искренних слов, ожиданий и надежд. Она просто не писала, не отвечала на его письма, молчала, как опущенная в воду, и в эту же воду погружала своего Грицая-Грицацая. Всего-то месяц до встречи! И такая неожиданная метаморфоза.
Грицко перестал подкручивать свой ус, бриолинить  волосы, выдёргивать из ноздрей волосы. Пуговицы на его бушлате поблекли, глаза стали оловянными, безжизненными, бляха на ремне постепенно покрывалась патиной. Он больше лежал на своей, подвешенной на цепях, койке в кубрике рядового состава. Безучастный взгляд упирался в подволок и больше никуда дальше не шёл. Вселенная схлопнулась для него, как диафрагма фотоаппарата, сквозь которую ничего не видно. Он ещё пытался дотянуться до Шурочки своими мольбами написать ему хотя бы две-три сточки. Но его мольбы не доходили ни до Шурочки, ни до Господа Бога.
В один из пасмурных дней пришло письмо ему письмо из Больших Борщей от его друга детства. Он писал:
«Гриша, Шуре больше не пиши! Она стала моей женой. Будешь донимать, ряху начищу. Хоть ты, это самое, и боксёр, но на мой тяжёлый вес у табе пороху не хватит. Уложу за милую душу. Понял? Так что мотай на ус, друган». И подпись: Сеня
После этого письма Грицко ещё больше согнулся, пожелтел, четырёхразовое корабельное питание стал игнорировать. Изредка придёт на ужин, разворошит ложкой второе, поклюёт, как больная птица, и – опять в кубрик на койку.
Все на тральщике понимали его горе. Кто сочувствовал, а кто и слегка поругивал: нельзя же из-за бабы себя в могилу загонять! Баб – вона сколько! Больше мужиков. Пущай они сохнут по морякам Северного флота. Пускай они на красавцев в морской форме поглядывают, да причапуриваются, да знают, что не каждой он достанется.
Но никакие доводы, увещевания и советы своих же друзей моряков на него не возымели действия. Он постепенно усыхал, без всяких на то усилий перешёл из полусреднего веса в наилегчайший. Морская роба, которую он почти не снимал, висела на нём, как на пугале.
– Вот тебе и знойный сирокко! – говаривал его же напарник по машинному отделению. Дул-дул и перестал. И не нужны теперь этой стерве ни глаза его, ни руки… Зачем она вообще ему эту пластинку посылала? Чего-то не пойму. Сначала любовь-любовь, а потом кувалдой в бровь? А друган из этих самых Борщей тоже хорош. Сеня – полезай в сени. Знал же, что она к Грицко невестилась. Так нет – надо перехватить! Завалить. В ЗАГС затащить… Геро-о-ой! Третьей Мировой. Да и баб этих тоже не поймёшь…
Комсостав нашего тральщика в лице командира, его помощника и трёх мичманов тоже прослышали про эту историю. Командир поручил своему помощнику младшему лейтенанту Синёву поговорить с командиром кормового Машинного отделения Грицко на предмет его фактического самоустранения от полноценной флотской службы. Синёв был новоиспечённым молодым офицером, любил наш тральщик, готов был хоть завтра в бой.
– Ну и что? – начал он с самого порога. Хочешь в наилегчайшем весе выступить? Пайку свою молодым отдаёшь? Посмотри на себя. На кого похож? До приказа об увольнении осталось всего ничего. С каким видом ты в Борщи свои возвратишься? Баба к другому ушла? – Плюнь! У тебя ещё сотня таких будет. И даже лучше. А так вести себя, это саботаж! Понял? Если все мы здесь сопли распустим, кто Родину защищать будет?! У меня таких тёток было, пока я учился на лейтенанта, не сосчитать. Это здесь, в Полярном, их мало. А на гражданке – пруд пруди. И учти – все замуж хотят. Так что давай, собирайся с духом, выбрось дурь из головы и – вперёд. С песнями. А для затравки на тебе книгу Пушкина. Стихи. Царь Никита и сорок его дочерей. Обхохочешься. Пушкин, кстати, с бабами не церемонился.
Грицко взял книгу. Спросил: «Разрешите идти?» И опять поплёлся на свою койку долёживать не то в ожидании смерти, не то в ожидании новой жизни. Но новая жизнь к нему так и не приходила. Куда-то вышел весь его жизненный запал и уверенность в своих силах. Изредка вставал он на утреннюю птюху – четверть серого хлебного кирпича с маслом и желудёвым кофе – чтобы ещё как-то держаться на ногах, но больше времени проводил в отрешённом состоянии, смотрел на мир тускло, с какой-то щемящее-виноватой полуулыбкой. На лице часто читалось удивление, будто он только-только явился в этот мир.
– Во, как баба может обесточить, – возмущался его напарник. Теперь мой командир отделения еле ворочает колесом управления при манёврах, особенно при швартовках, когда надо по десять раз давать реверсы и форсировать работу главного. Приходиться его подменять, хотя по уставу нельзя. Не могу на него смотреть без слёз, такое впечатление – ещё один реверс и он свалится с катушек. И, вообще, как бы ему в психушку не загреметь. Вы посмотрите на его лицо! От Грицко ничего уже не осталось. Я его бывшей бабе все волосы повыдергал бы за него. Ведь, зараза, обещала! Пластинку прислала. Подула в его сторону знойным сирокко. А в итоге – пшик, а не сирокко…
Когда началась демобилизация, Грицко уволили первым приказом. Боялись, не дотянет до конца службы. А отбарабанил он немало – почти четыре года на тральщике. По негласной морской традиции при списании с корабля и увольнении старослужащего в запас, весь экипаж выстраивается во фрунт и заводится по корабельной трансляции марш «Прощание Славянки». Так флот прощается со своими моряками, отдавшими часть своей жизни священному долгу защиты Родины. Грицко попросил, чтобы марш не играли и экипаж не выстраивали.
– Уйду по-тихому, – объяснил он, – не нужно лишней суеты.
Он сложил кое-какую одежонку в свой дембельный чемодан, надел на себя бушлат с потемневшими пуговицами, голубую пластмассовую пластинку со знойным сирокко засунул глубоко под тельняшку, поближе к сердцу, и с давно потускневшим и посеревшим лицом направился по трапу на долгожданный берег к ближайшему рейсовому катеру в губе Кислой, который должен отвезти его в Мурманск, а там на перекладных будет добираться он до свой деревни Большие Борщи, где его уже совсем не ждёт и уже совсем не его Шурочка-Александра-Сашечка. На своей койке он почему-то оставил свой флотский ремень с латунной бляхой, на которой рельефно был выдавлен адмиралтейский якорь с пятиконечной звездой в середине. Бляха от его горя вся позеленела.
– Плохая примета, – сказал кто-то из экипажа.
– Жаль парня..., – подтвердил наш мичман, командир БЧ-5, – так он может и до своих Борщей не доехать.
До Больших Борщей Грицко доехал. Пришёл в свою хату. Мать ахнула, поначалу не узнала сына, так похудел и изменился. Говорить почти ничего не говорил.
– По Шурке убиваешься? – догадалась мать, – так она уже опять к родителям ушла. Сенька сильно выпивал да бил её смертным боем. Бог видит, кого наказать…
Грицко оставался безучастным к словам матери. Всё также глядел в одну точку, иногда кротко улыбался и не к месту поднимал белёсые брови от какого-то внутреннего удивление, которое прокатывало по душе его. На работу его пока нигде не брали. В деревне нужны здоровые мужики. Пусть даже пьющие, но – здоровые. А он был не в меру тощ и субтилен, огня не было, чтобы работу выполнять. Никто его в деревне не узнавал. Помнили здорового, розовощёкого Грицко. А здесь какой-то призрак. Тень, а не человек.
Шурочка пришла к нему в дом, когда мать вышла куда-то по делам. Он смотрел на неё, спрятав своё удивление куда-то далеко в закрома, и беззвучно выл, замерев, как манекен.
– Ты прости меня, Гриша, – произнесла она почти шёпотом. Я виновата… Убей меня лучше, но не молчи.
Грицко вынул из-за пазухи гибкий голубой диск пластинки, протянул его Шурочке и сухим надтреснутым голосом произнёс:
– Много дней дует знойный сирокко…
Шурочка бухнулась ему в ноги и проголосила с отчаянием:
– Прости, Грицай мой! Грицацай… Только прости!
Грицацай умиротворённо смотрел на стоящую на коленях Шурочку, сглатывал слюну и делал какие-то нечёткие движения правой рукой, напоминающие отдалённо крестное знамение. Лицо его почти ничего не выражало, взгляд  проникал куда-то за Шурочку, сквозь неё, в какие-то незримые простому смертному дали.
Умер он скоро и легко. Мать долго плакала у могилы. Шурочка почти безучастно стояла в стороне. А когда все разошлись, легла плашмя на могилу, укрытую цветами, и надрывно, трясясь плечами и всем телом, зарыдала безудержно, безостановочно и с каким-то вселенским нечеловеческим надрывом.