Копье Судьбы. Книга Первая. глава 14

КАМЕРА № 547
Киев. Лукьяновское СИЗО.  10 часов 22 минуты. Температура воздуха 30 градусов.

Киевское СИЗО № 13 «Лукьяновское» берет свое начало от «тюремного замка», построенного в 1862 г.. Впоследствии к замку достраивались новые корпуса и здания, пока не образовался целый «город в городе». Наиболее известны корпуса «Столыпин», «Тройник», «Катька», «Второй женский блок» и «Блок для неполнолетних».


Ты попадаешь в «Столыпин».
В приемном блоке новичков раздевают догола и заставляют приседать. В следующем  помещении сидящий за столом фельдшер торопливо заводит медицинские карты. «Фамилия, имя, отчество, год, место рождения, адрес проживания, вменяемая статья». В третьей комнате принимает голых мужчин врач-венеролог: «Сифилисом, гонореей, желтухой, туберкулезом болел? ВИЧ-инфицирован? Жалобы есть?»


Если есть жалобы, к карточке крепится талончик на повторный осмотр в корпусе.
Затем тебя ведут в душевую, где машинкой стригут налысо, после чего гонят на склад, где выдают казенку – белье, матрас, миску, ложку, полотенце и кружку.
Штольни коридоров выкрашены синей эмалью, сводчатые потолки побелены. Слышен стук кованых каблуков и команды конвоира. «Стой. Направо. Налево. Лицом стене».


Подняв щиток над смотровой щелью и убедившись, что в камере все спокойно, надзиратель открывает двери: «Господа преступники, принимайте нового сидельца».
Нагнув голову под низкой притолокой, ты входишь в бетонный бункер и отшатываешься от ударившего в лицо горячего смрада, испарений толчка, табачного дыма, пота и клопомора. 
Дверь захлопывается, задвигается засов, клацают замки. 
Все, выхода нет.


СИЗО переполнено, «шестерка» забита двойной нормой заключенных. Трехъярусные шконки полны полуголыми зеками. Кому не досталось места, сидят на полу на корточках. Никто не обращает внимания на новичка, ты стоишь, не зная, к кому обратиться.


Подходит плечистый парень с лицом гопника.
- Как звать?
- Скворцов. Сергей.
- Кто тебе рожу расписал?


Ты независимо усмехаешься.
- Люди хорошие…
Ответ настораживает.
- Люди? За что тебя «люди» били?
Ты не знаешь, что «упорол» свой первый «косяк» в «крытой», «людьми» здесь называются заключенные воровской масти. И если «люди» кого-то бьют, это может означать, что в хату пришел изгой, отщепенец.


- Ты какой масти? – спрашивает абориген.
- Каурой, – с вызовом отвечаешь ты, еще помня свои геройские подвиги в
боях с егерями и погранцами.
Абориген дает тебе затрещину. Подавляет волю, понимаешь ты, унижает, проверяет на вшивость. Второй удар ты перехватываешь, примирительно улыбнувшись.
- Ты до меня дотронулся? – не верит своим глазам блатной. - Ты че лыбишься?! Смешно тебе?   


Булыжник кулака врезается в живот, ты роняешь матрас, сгибаешься с утробным стоном, не в силах… вз… вз…вздохнуть, огненные круги бегут перед глазами…
Ты ждешь, что адреналин вот-вот хлынет в кровь, ты вскочишь уже каратистом и черным поясом и отбуцкаешь обидчика. Ничего подобного не происходит. В душе – страх, срань и импотенция. С момента утери Копья и поступления в СИЗО ни «Чан», ни «Гуськов», ни другие духи не подают больше признаков жизни.


В центре камеры стоит стол из черного металла с вбетонированными в пол лавками. За ним играет в домино блаткомитет хаты. На теле «заиндевелого» (седого) пахана нет живого места: жилистые руки, плечи, грудь покрыты татуировками, под ключицами зияют два бездонных пристальных глаза.


- Я смотрящий по хате, - сипит пахан простуженным голосом. – У меня хата
правильная. Прописку ты себе сам нафоршмачил. Качан получил с тебя за борзоту. Ты понял? (ты киваешь). Пока твое место вон там, возле тряпки. Садись на свой тюфяк и рассказывай, за что тебя закрыли.


«Молчи, – сказал на сборке пожилой зек, - не давай никаких показаний, пусть сами доказывают, ни в чем не признавайся. Из всех моих знакомых уцелели только те, кто ничего про себя не говорил ни следаку, ни в хате. Все против тебя обернут, от гандона до батона, молчи и все».
Но как тут промолчишь, если на тебя угрожающе смотрят криминальные хари?


Ты просишь воды. Напившись, садишься на скатку и кратко отчитываешься.
- Лютует украинская таможня, а, Мытник? – пахан кидает взгляд на черноусого
парубка, сидящего на втором этаже нар. Тот кивает.
- Правыльно його повъязалы. Контрабанда.


Железные зубы пахана отливают тусклым никелем.
- Спать будешь в очередь с Менялой (кивок на худого зека, сидящего на третьем ярусе. А теперь запомни первую заповедь. Порядочный зек должен уделить внимание в общак. Что у тебя в сидоре?


Ты расшнуровываешь рюкзак. Дистрофичный пацан запускает в рюкзак руки, густо исколотые по «дорожкам» (по венам). Вытаскивает свитер.
- Свитер это хорошо, - говорит пахан, - Кухарь, распустишь его на нитки. Новую «дорогу» будем строить заместь старой. Пошамать, небось, хочешь? (Сергей сглатывает слюну) Меняла, выдай Скворцу из общака жратвы.
Так ты получаешь погоняло и плацкартное место в столыпинском вагоне, едущем в никуда.


ПЕРВАЯ НОЧЬ В ТЮРЬМЕ
Киев. Лукьяновское СИЗО.  22 часа 13 минут. Температура воздуха 30 градусов.

- Вставай, вторая смена.
Комкастая подушка промокла от пота, в камере стоит удушающая духота. Стены СИЗО вобрали за день весь жар, так щедро источаемый августовским солнцем, и теперь отдают тепло вовнутрь. Зеки истекают потом. Воду на ночь отключили. Воду вообще включают в тюрьме по часам, а то и по личному усмотрению ДПНК.


Ты сворачиваешь тюфяк, сползаешь на продол.
- С тебя полпачки чая, - шепотом говорит Меняла, разворачивая свою скатку на освободившейся шконке.
- За что?
- Я же тебе очередь спать уступил? Уступил. Тут все свою цену имеет.
- Нет у меня чая.
- Будешь должен. В тюрьме долг – дело святое, учти. Погоняло тебе надо сменить.
- Почему?
- Пернатые кликухи тут не в почете, - парень зевнул. - С тебя пачка сигарет за совет.
Да-а, недаром его Менялой прозвали.


Ты не знаешь, куда приткнуться, садишься на скатку в продоле. 
- Эй, Скворец, давай к нам, чифирнем, - зовет дистрофический пацан, который
забрал у него свитер. Это «Кухарь», наркоман со стажем - «централки» у него на руках все в «дорожках» (вены проколоты на всю длину).
За столом потеснились, дали место.


По маленькому телевизору идет ток-шоу Савика Шустера.
С верхних нар слышится хриплый кашель. У Мишани, молодого парня, совершившего убийство жены в состоянии аффекта (застукал с любовником и зарубил топором), в тюрьме открылось кровохаркание. «Он же нас всех тут заразит, думает Скворцов.

Почему его не кладут в больницу, почему не посадят в отдельную палату?»
Когда он высказывает эти мысли, сидящий справа пожилой еврей экспансивно восклицает: «Кто ж его отсюда переселит, шо вы такое говорите! Вы знаете, сколько тут стоит хорошая камерка? Она Мишане не по карману. У него из родственников только отец-инвалид. Вы посмотрите на эти стены! Ви знаете, шо это за грибок? «Аспериллиус черный», серийный убийца. С таким грибком скоро нам всем тут слабают Шопена. Даже после короткой отсидки можно выйти отсюдова импотентом с астмой, раком легких, менингитом и энцефалитом. Как вас по имени-отчеству?
- Сергей Геннадьевич. Можно просто Сергей.

- Иловайский Юрий Соломонович, будьте ви мне здоровы, – сокамерник
протягивает через стол руку, Сергей ее пожимает. - Тюрьма – хороший гешефт, вы знаете? Тут все зарабатывают на заключенных. Начальник тюрьмы распоряжается номерным фондом, надзиратели устраивают заключенным свидания, проносят запрещенные вещи, водку и даже наркотики, женщин проводят, передают с воли мобильные телефоны, перед шмоном забирают телефоны себе, потом возвращают – все за деньги. И я их понимаю. Скажите мне, кто будет за копеечную зарплату работать в нечеловеческих условиях с опасным контингентом?


В хате есть своя «кухонька», на выступе стены рядом с оплавленной розеткой. Вместо плитки используется изогнутая пружина, к которой присоединен шнур от кипятильника. Благодаря высокому сопротивлению пружина нагревается до багрового свечения. Кухарь варит на ней овощной супчик, а до ареста он варил ханку из маковой соломки, на чем и погорел.


Аромат мивины расползается по прокуренной хате. У Сергея сосет в желудке. Ему вспоминается лес и то, как они с Дашей запаривали мивину на костре. Горечь ее предательства отравляет душу.


Кухарь будит Качана, Рубленного, Зиру и Гуся.
Все встают, когда за «общаком» едят четверо «хлебников». Кухарь при блатных  работает шнырем, готовит для них еду и обслуживает за столом. Он также отвечает за варку тюремного самогона – зимбуры, которую разливает по кружкам из стеклянного трехлитрового бутыля. Жидкость имеет мутный, красноватый цвет и пахнет денатуратом.
Зеки чокаются, выпивают и приступают к трапезе.


Как потом узнал Скворцов, рецепт зимбуры прост: в миску натирают яблоки, образовавшееся пюре вместе с кожурой вываливают в кастрюлю, где плавает бутылка с кипятком, она греет брагу, чтобы та забродила, там изюм, хлебные дрожжи и сахар, чем больше яблок, тем выше градус. Перебродившую брагу процеживают и перегоняют, водка получается красного цвета и достигает 70 градусов крепости.


- Че ты тут задвигал насчет грибка, Соломон, - Качан шумно сербает горячий суп. - Тебе «кабан» вчера пришел, а ты даже не поделился. А ну, тащи сюда свою дачку!


У Соломоновича черный пух на лысине завивается в самумы. Он лезет под нары, вытаскивает картонный ящичек, ставит его перед блатными, которых он боится, как огня. «Это маца, уважаемые, это горькие травы марор, это крутое яйцо – бейца. Попробуйте зроа, обжаренный кусочек мяса на косточке. Закусите сладким харосет, смесью перетертых фруктов и орехов. Они долго не пропадают, могут простоять в тепле хоть целый год».


Гусь, Зира и Рубленый выбирают деликатесы, доедают и уходят спать. Качан же, насытившись, любит поразглагольствовать.
- Соломон, вот вы же сало не жрете, почему ты сало – мон?
- Я Соло-мон.
- А, ты соло выступаешь, в одиночку дрочишь? Херовая у вас хавка. То ли дело наш русский супчик. Знаешь, Мытник, как москали называют борщ? (Качан блеет) Пе-е-е-рвое! Или - жи-и-идкое. У вас вся еда жидкая, а, Соломон?


Видя, что еврей не ведется на его приколы, Качан начинает задирать Мытника. Спор у  них застарелый - можно ли считать таможенника мусором?
- Я нэ мусор, – стоит на своем Мытник. - Я охвицер мытныци.
- Что мусарня, что таможня, все одно! Псы вы сторожевые сучьего государства. Скажешь, взятки не брал на своей таможне?
- Хабарив не брав! Я виконував закон, стежив, щоб заповнявся бюджет держави.


- Ну, и дурак! Иди, в тряпки ложись, не корчи из себя умного. Или может ты тоже обрезанец? Вумный? Как вутка?
- Краще нэ замай мэнэ!
- А то что будет, хохляцкая рожа? Кончился ваш Майдан, Донбасс рулит на Украине!
- Даунбас… – под нос бурчит Мытник. Коренастый и крепкий, он не боится наглого блатаря.
- Ты че там вякнул, сволота? – Качан встает. – А ну, повтори, что ты про Донбасс сказал! Че молчишь? Нэнька ваша Западная Украина пиндосам жопу лижет, на братство славянское положила с прибором!


- Яке братство? – взрывается Мытник. - З кым? С кацапами? От вам! – он бьет себя в сгиб руки, показывая поднятый кверху кулак. – Слава Украине! Слава героям!
Качан хватает со стола миску.
- Ща сделаем хохлу обрезание. Будет у нас еврохохол в одном флаконе.
Мытник принимает боевую стойку. Качан кружит вокруг него.


В критический момент в ссору вмешивается Юрий Соломонович.
- Ой, вы таки правы насчет обрезания, уважаемый Качан, и сейчас я вам расскажу за случай, шо заставил меня сильно усомниться в правильности этой древней процедуры. Ви послушайте старого еврея. Была у в Одессе девушка. Ну, как, девушка? Путана. Вера Ротенберг. Клиенты звали ее «Вротенберг», учитывая специфику ее профессии. (упоминание о путане заинтересовало Качана, дальнейшее повествование он слушал, как мальчик, с полуоткрытым ртом).


Ее еще звали «Итальянка», потому что начинала она переводчицей в «Интуристе», спуталась там с каким-то макаронником и даже сходила за него замуж, но шой-то у них не сложилось на Аппенинах, и она повернулася к своей маме Софье Францевне в Одессу. Так вот, менты замели Веру при облаве в притоне Кепельмана на Большом Фонтане и привезли на Еврейскую, 6, в кабинет № 35 к Семену Лифшицу, оперуполномоченному по проституткам.


Этот Сема был такая сволочь, шо терпеть его могла только родная мама Изя Яковлевна, царство ей небесное. А жена Семена не любила и поэтому часто уезжала к маме в Винницу. Оголодавший Семен как раз искал, кого бы потрахать, кроме своей постоянной любовницы Дуньки Кулаковой. И тут к нему в кабинет заводят Верку Итальянку. Во такие груди, во такие бедра.


И это чудо красоты сидит в дешевом кабинете с пластилиновой печатью на хлипких дверях, где из мебели есть только стол, шкаф, сейф и дуболом Лифшиц. И разит от «Итальянки» духами «Мадам Роша» по триста баксов за флакон, а «сумашеччую» прическу ей сделал прилетевший по случаю в Одессу московский стилист Лисовец. Прикинута дама в бутиках Гуччи, Пуччи и Сваровски, маникюр и макияж у ей по высшему пилотажу, бо она регулярно посещает всякие там финтесы и спа-салоны, и телосложение у ней такое, шо лучше проглотить язык, чем захлебнуться слюной.


Словом, менту было очень не по карману трахать такую роскошную женщину, один час которой обходился особо похотливым поцам в 500 долларов США. Но в тот день Семену таки подфартило, Вере корячилось СИЗО и штраф на сумму стоимости ее услуг, и Сеня решил использовать закон в своих корыстных интересах. И как часто бывает, в его сейфе в нужную минуту не нашлось презерватива, а нашлась только полупустая бутылка молдавского коньяка «Черный аист». «Вера, у вас есть презерватив?» - спросил Сеня.


У Веры в тот вечер не нашлось в сумочке презерватива, Сеню ждал совсем иной гармидер, бо Сеня был шлимазл. Вы спросите мине, кто такой шлимазл, так я вам отвечу словами Ибн-Эзры: “Если шлимазл начнет заниматься изготовлением гробов, то люди перестанут умирать ныне, и присно, и во веки веков». Но похотливый Сеня придумал-таки выход. Он решил обезопасить себя от трихомонад и бледных трепонем особым способом любви. Он сказал:


«Вера, я имею трахнуть вас в «терку», шоб я так жил, и тогда вам выйдет от меня послабление». Вера покашляла для приличия и без лишних слов сняла со своего бюста лифчик фирмы «Милавица». В конце концов, от ее сисек не сильно убудет, если между ними поерзает «колбаска по-ментовски». Описать Вериных грудей не хватает слов даже у меня, профессионального чтеца-декламатора… короче! Оперуполномоченный Сеня Лифшиц достает своего обрезанца, вставляет его даме в «терку» и начинает делать бедрами возвратно-поступательные движения.


Но не прошло и полминуты, как этот поц выдергивает свое «хозяйство» из Вериных персей и начинает орать, как мартовский кот. Он не узнает свой «пегчик». Он вкладывал вполне себе приличный половой пенис, обрезанный на заре его младенчества шойхетом синагоги с улицы Ольгиевской, той, шо недавно сгорела, а винул какой-то перец чили – красный и глянцевый, как журнал «Бурда» в целлофане. И пекло этот перец так, как может печь только настоящий чили, если съесть его утром натощак. С той разницей, шо у Семы горело не у роте, а у в половом члене. 


Кто-то на верхней шконке расталкивает сокамерника. «Вставай, Соломонович байки травит…»


«Ты шо со мной сделала, падла, закричал Семен и начал бегать вприсядку по кабинету. На ту беду мимо его кабинета проходил по коридору начальник отдела майор Курков. Он слышит этих звуков, похожих на тех, шо издает подследственный, когда ему заправляют в анус бутылку с-под шампанского, и стучит кулаком в дверь. Там наступает молчание. Тогда майор взывает зычным басом, отчего Сеня чуть не наделал в штаны, и спасло его только то, шо на нем их не было.


Этот шлимазл не придумал ничего лучшего, как затаиться под столом. При этом стонать он не переставал, потому шо ему было «невтрепеж». Менты, конечно, переполошились за своего коллегу и по приказу майора Куркова выломали двери. И шо ж они там увидели? Они увидели картину маслом художника Ренуара, который любил писать женщин в жанре «ну?». На стуле сидела модель порножурнала  с грудями пятого размера в обох жменях, а по кабинету гусиным шагом ходил оперуполномоченный Лифшиц с этим своим писимизмом, зажатым между ног. При этом глаза у Сени вылезли на лоб и начали потихоньку перебираться на затылок.


«Сеня, Сеня, за шо ты держишься? – загомонили мусора. - Шо ты там прячешь? Неужели эта прошмандовка стукнула тебя по бейцам?»
- У мене горит пиписка, - стонет Сеня. - Эта сука меня чем-то заразила.
- И давно она начала тебя заражать, Семен? – спрашивает майор Курков.
- Тока шо, - отвечает Сеня.
- Мадам, шо это за болезнь, которая передается за «тока шо»? – спрашивает майор у путаны. – Может, у вас особо скорая нигерийская чесотка?
- Зачем вы такое говорите, - обижается Вера, - я девушка чистая, вот справка.


- Семен, - говорит майор, - а ну покажи, шо там тебе обожгли.
Семен разжимает руки, и отделение видит, шо его пиписка алеет цветом закатного неба, когда завтра будет ветер.
«Шо вы сделали с нашим товарищем, грозно спрашивает майор Курков путану».
«Вы меня вынуждаете говорить правду, отвечает Вера. Ваш товарищ принудил меня к извращенной форме любви, по-английски «титифак», а по-русски «в терку». В случае отказа он угрожал поместить меня в СИЗО, а я уже была один раз в вашем СИЗЕ, и мне туда больше не надо. Поэтому я согласилась, чтобы ваш товарищ на мне немного поерзал, и теперь он стонет от удовольствия оргазма».


- Какой-то странный оргазм… - чешет в затылке Курков.
- Это особый, пролонгированный оргазм с отложенным концом, - поясняет ему Вера.
- То-то, я и вижу, шо он отложил свой конец куда-то на сторону, - замечает майор. – А ну-ка, мадам, покажите, шо у вас в «терке».
- Да шо тут у мене может быть, кроме ассигнаций, - Вера разводит в стороны свои животрепещущие перси, увенчанные сосками цвета того коньяка, шо стоял у Сени в сейфе. При этом майор Курков замечает воспаленные пятна на ее беломраморной коже.


- И шо это у вас такое? – спрашивает он, видя, что межгрудная пятнистость Веры не уступает окрасу собак далматинской породы.
Тогда честная путана переходит в наступление.
- Вы спросите за это у своего подчиненного, это же не человек, а конь! Он растер мне всю грудь своим огромным cazzo! И это еще хорошо, что он не нашел презерватива, шобы использовать меня по прямому назначению, бо он разорвал бы меня напополам. Сочувствую его жене, так ей и передайте! Нет, лучше я сама лично передам ей свое сочувствие!


Тут Вера начинает ругаться по-итальянски, плакать по-еврейски и сморкаться по-русски. Она угрожает написать заявление прокурору и требует снять отпечатки Сениного cazzo с ее измусоленных грудей. Как будто на залупе есть дактилоскопические линии! Если б их там было, ментам пришлось бы прокатывать не «пальчики», а «перчики», шоб им при этом икалось от смеха! 


Обитатели хаты «5-4-7» смеются, свесившись со шконок. Даже Гусь выглянул из-за занавески своей «каюты» и с интересом прислушивается.


«Меж тем весть о воспламенении ментовской ментулы (по латыни это мужской половой орган, если кто не знает) от трения об грудных желез прокатился по всему областному Управлению МВД. А то ж были одесские мусора, которых хлебом не корми, дай только постебаться над товарищем. Вскоре возле кабинета № 35 образовался целая мусорская свалка. Менты норовили заглянуть вовнутрь, шоб поглазеть на сиськи Верки Итальянки и на пылающий от страсти хер оперуполномоченного Лифшица. И двери закрыть было никак нельзя, потому шо их как бы уже выломали до того.


- Он він дэ, мій жезл, - сказал капитан ГАИ Колесниченко, пробившись сквозь
толпу, - його, виявляється, Лифшиц запозичив для плотських втіх.
- Нет, Георгий, ты ошибся, - отвечал ему старлей убойного отдела Леша Кузьмин, тот, которого пырнул мессаром на Привозе Витя «Чебурек», - то не гаишный жезл. То елда лейтенанта Лифшица.


- Бути того не може, - не поверил своим глазам Колесниченко, - цэ мiй жезл, бо він в темряві світиться! (он светится в темноте)
- Тащи огнетушитель, Прокопенко, – сквозь душащий его смех скомандовал Кузьмин. – Надо затушить Семену елду, пока она не истлела окончательно.
- Хорош издеваться, – воет Сеня, - вызывайте «скорую», у мене все опухло и пылает, как огненная гиена.


- И шо я скажу «Скорой»? – спрашивает его Курков. – Шо у моего сотрудника во время допроса задержанной воспалился детородный орган? Завтра за это будет трепаться вся  Одесса. Ты нас опозоришь, Сэмэн. Терпи! Давайте лучше позовем Погосяна.
Судмедэксперт Погосян осмотрел очаг поражения и сказал.
- Товарищ майор, нужно срочно провести следственный эксперимент, пока не
стерлись следы.
- Согласен, – говорит Курков.


И вот Погосян приносит фотоаппарат со вспышкой и вспыхивает им Сене в пах, а затем делает то же самое с бюстом Верки Итальянки в разных ракурсах. Он ей сделал настоящее портфолио, этот Погосян.
- Что это у вас за покраснение? – спрашивает он у Веры.
Вера смотрит на свою грудь, принюхивается и краснеет.
- Ой, я таки вспомнила. Я вчера простудилась бронхитом и, чтобы согреться,
натерла себе грудь финалгоном.


- Теперь мне все понятно, - говорит Погосян. - Семен, ты же обрезанный, как и положено еврею, финалгон попал тебе на залупу, к тому же ты его глубоко втер страстными фрикциями. Это все равно, что намазать гланды казацкой горчицей, которая по силе жжения не уступает напалму. Беги в туалет и срочно мой свое хозяйство  хозяйственным мылом. 


А надо вам сказать, что коридор Управления МВД по Одесской области весь такой  продолговатый и состоит из десятков дверей, и вот эти двери пооткрывалися и оттуда «повисунулися» менты. Они торчали, как головы двенадцатиголового Змея Горыныча из каждого кабинета, и все эти головы ржали. В тот исторический момент по радио передавали оперу любимого мусорского  композитора Мусоргского «Хованщина», как бы намекая, шобы Сеня кое-шо сховал.


И под эту торжественную ораторию одесские мусора проводили в последний путь своего боевого товарища, со слезами невыносимого смеха глядя, как поц Сеня с дымящимся наперевес телепуцкается до туалета. И хрен бы с ним, с Сеней, - под общий хохот хаты «5-4-7» закончил свою байку Юрий Соломонович, - но больше всего пострадала моя психика правоверного «евгея», потому шо после этой истории в меня закрались смутные сомнения насчет полезности обрезания. Азохем вей!


Смеются все, даже угрюмый Гусь, даже отупевший от горя женоубивец Миша - и тот слабо улыбается.
- Укатайка!
- Молоток, Соломонович, повеселил…
- Хазанов! 
- Ты правильный еврей, Соломонович! – рокочет Рубленный. - Когда в Одессе будет погром, приезжай ко мне в Харцызск, я тебя спрячу в подвале, ха-ха...


- Чем закончилась делюга с ментом?   
- Поца Сеню уволили по статье за злоупотребление служебным положением. А кто б из нас не злоупотребил ту Веру во с такими грудями и бедрами? Но за Сеней таки осталось погоняло, угадайте, какое!
- Финалгон!
- Какой ви догадостный, Качанчик! Ви просто Вольф Мессинг! 

ОЧНАЯ СТАВКА
Киев. Лукьяновское СИЗО.  Август

Спутница жары - дизентерия. Заболели все тринадцать сидельцев. Позывы следовали каждые 15-20 минут, у толчка выстраивалась очередь, кто-то не успевал дождаться спасительной «посадки», и плавно перестраивался в очередь к раковине на постирушку. Туалетная бумага закончились, камера перешла на вату из матрасов, затем стали рвать обвинительные заключения. Запах в камере стоял соответствующий.
С потом и поносом уходили остатки жировых запасов. «Скворец» похудел, брюки спадали, он поддерживал их руками, потому что ремень у него отобрали еще в КПЗ. Поэтому первыми словами Даши, когда их свели в комнате для допросов на очной  ставке, были.
- Ой, как ты похудел, Сережа!


- Дарья Денисовна, - следователь Фоминых открывает ее дело, - сообщаю вам, что суд продлил ваше пребывание под стражей еще на три месяца. Скажите спасибо вашему подельнику. Он утверждает, что именно вы ударили Дмитрия Капранова лопатой по голове и положили лицом в горящие угли.


- Сережа, ты вправду так говорил? – не верит своим ушам Даша.
- Я повторил ее слова, гражданин следователь. - Скворцов изучает пол под ногами, на предательницу смотреть брезгует. - Сам я этого не видел, был без сознания…


- Зачем вы бросили Капранова лицом в костер, Жукова? – повышает голос следак. - Вам фотографию его показать? Вот, смотрите, он остался фактически без лица.
- Фу, уберите это! Говорю вам: я его в костер лицом не ложила!!!
- Тогда кто? Скворцов?
- Как я мог его тащить? – возмущается подследственный. – Я был без сознания!


Следователь стукает кулаком по столу.
- Хватит мне лапшу на уши вешать! Как мог человек в оглушенном состоянии
пройти восемь метров и упасть лицом точно в мангал?!
- А ведь верно! – осеняет Сергея, и он впервые за встречу смотрит Даше прямо в лицо. – Там же никого не осталось в живых и при памяти, кроме тебя. Получается, что это ты его туда оттащила.


Даша в СИЗО пообтесалась, стала жесткой, решительной.
- Ты че несешь, Скворцов? Думай, что говоришь!


Следователь направляет раструб настольной лампы ей в лицо, оно не освещается, а наоборот - смуглеет, как тогда, при прохождении через Горелый лог, когда поднималась гарь с земли и липла к потному телу. Мягкий носик становится точеным, губы окрашиваются «драконьей кровью», глаза очерчиваются по контуру сурьмой из смеси бараньего жира, усмы, басмы и сажи.


- Узнал меня? – брызжут лучами межзубные стыки, – да, это я, жрица Хазва!
Ликующий лик моавитянской колдуньи проступает сквозь облик московской девчонки. Она запрокидывает голову, хохоча, ибо радость великая для жрицы Ваала Фегоры узреть заклятого врага, ввергнутого хитросплетением интриг ее и чар в унижение и узилище. 


- Так это ты все делала, с самого начала! – Скворцов потрясен открывшейся ему картиной. – Заманила меня в лес, прикинулась слабой и беззащитной, заставила защищать себя и убивать, а после, в поезде, спрятала копье и сдала меня ментам! Тысячи лет назад я убил тебя, и ты до сих пор мне мстишь? 


- Кого вы там убили, Скворцов? – настораживается следователь.
- Да он опять «психа» включил, гражданин следователь!  - Хазва подло подставляет вместо себя ничего не понимающую москвичку. - Я же вас предупреждала, он неадекват. Кем он только не воображал себя в лесу - то партизаном-людоедом, то «черным поясом» карате, то собакой, то егерем.


- Даша, умоляю, поверь, тобой владеет дух злой колдуньи!  Когда ты била и тащила Капранова, тобой руководила Хазва, но ты этого не помнишь, потому что она отключает твою память!
- Да ты что несешь, быдло симферопольское? Посадить меня хочешь?!
- Жукова, сядьте!
- Да он же все на меня решил повесить! Меня девки в камере предупреждали. Ну, тогда и я расскажу все, как было! Записывайте, гражданин следователь. Лопатой - он ударил. А потом взял парня за ноги, оттащил к костру и положил лицом на угли! Еще и ногой на затылок наступил, чтоб лицо поглубже погрузилось в угли. И засмеялся: «Так будет со всеми, кто станет на моем пути!»


Так хрипят псы в последний момент перед схваткой, когда шерсть уже дыбом и клыки оскалены до десен.
- Сидеть, Скворцов! – следователь бросается поверх стола, но не успевает –
арестант вцепляется подельнице в горло.
- Будь проклята, ведьма! Умри!


Сигнал экстренного вызова охраны проблесковым маячком мигает над дверью комнаты для допросов. Гудит зуммер тревоги.
«Зу-у-у-у-у!!!»
«Зу-у-у-у-у-!!!»
«Зу-у-у-у-у!!!»


Дожевывая какой-то перекус, в комнату врывается долговязый рыжий надзиратель, скручивает буяна, тащит в коридор.
- В «стакан» его закройте, урода! – кричит следователь. – На сутки!