Об отчуждении

Центральная категория всего умопостроения Маркса – отчуждение. А ведь всё очевидно. Жизнь существует в постоянной борьбе формализма и творчества. Но что такое сам формализм? Это и есть отчуждение жизни, которую способен познать в полном качестве только творческий разум человека. Формализм упрощает жизнь, пытаясь перевести некоторые познанные качества жизни в формальные правила науки. Но сами эти правила не самодостаточны! Они лишь схема реальной действительности. И возникает коллизия. Схема и жизнь расходятся. Они не тождественны по определению. А формализм их считает тождественным. Это расхождение описывается своим Формальным Законом, выраженным в неопределённости Гейзенберга. Либо импульс, либо координата. Выбирай. Что хочешь знать? Импульс? Энергию? Силу? – Тогда координата, извини «поплывёт». Если выберешь координату, то тогда импульс не будешь знать точно. Либо ограничишься знанием того и другого понемножку. Получишь погрешность измерения обоих величин. И это не приборы несовершенны? Как бы ты ни старался их усовершенствовать – Принцип Неопределённости всё равно отнимет у тебя информацию либо о той, либо о другой величине. Либо от обоих поровну. Выбирай!

Здесь скрыт глубочайший смысл! А мы его не понимаем. Что такое: Импульс? – Энергия! – это огонь, красный цвет страсти, неуправляемый символ Хаоса. А что такое координата? – это шахматная доска, это правила хода для фигур, это строгая очередность ходов, это буквы и цифры координат по горизонтали и вертикали шахматной доски, это дискретность действий, это строгие алгоритмы, это белые и чёрные клетки – так что координата, это символ Порядка. Белый цвет. Снова мы приходим к балансу между Порядком и Хаосом. На уровне фундаментальных Законов Природы. Мировой Истины. Бога.

А синий цвет – цвет ума. Символ думающего человека. Сомневающегося. Ошибающегося. Он и есть арена борьбы между силами Хаоса и Порядка.

.

«Мне осталась одна забава –
Пальцы в рот, да весёлый свист!
Прокатилась дурная слава,
Что похабник я и скандалист.

Ах, какая смешная потеря.
Много в жизни смешных потерь.
Стыдно мне, что я в Бога не верил. –
Горько мне, что не верю теперь».

Сергей Есенин


Серёжка! Солнце моё! Как можно не верить в Бога? Он же не картинка на иконе! Не милый старичок в ночнушке на облачке с нимбом над головой. Это всё враки! Бог – это Истина. Подкинь камень. Он упадёт на землю. Это проявление Закона Природы. А где этот закон? Он в чём? Мы его отдали Ньютону. Он открыл Закон тяготения. Но ведь это проявление не Ньютона, а мировой Истины (Бога). Как можно не верить в это? Это смешно!

То, что наша Церковь давно разошлась по разным углам с наукой, это совсем не означает, что Бог и Истина стоят на разных полюсах! Нет. Это означает, что человечество заблудилось. И в противоречиях своих запуталось настолько, что Источник Познания – Вера, оказалась отчуждённой от механизма познания – Науки!!!

Вот и всё.

Но непостижимым образом наука обращается в формализм, когда утрачивает веру в Истину. И точно также религия обращается в невероятную силу, когда вера в Истину подвигает человека к Творчеству. По самой своей природе и научные методы формальны. И религии формальны. Это свод правил. Это бюрократизм. Когда из процесса понимания уходит Дух, остаётся вот это. Хранилище Истин. Да. Они записаны. Но они мертвы! До тех пор, пока не будут поняты и загружены в мозги человека. Тогда они придут в движение и произведут ПОЛЬЗУ для рода человеческого. Продукт. Потребительскую стоимость.

А потом снова наступит отчуждение. Потому как производство продукта требует движения Истины и её понимания. А потребление продукта – этого не требует! Можно быть ослом, но употреблять морковку, не имея никакого понятия – откуда она берётся!

Это разделение труда. Уникальный метод экономии этого самого Труда. Мы достигли невиданных успехов в разделении физического труда. Теперь упёрлись в проблему разделения умственного труда. И вся потеря качества жизни, утопление её в формализме – это следствие неумения разделить умственный Труд. Смешные новости по радио, по телевидению, по ленте новостей в Интернете. Они полностью заполнены особенностями предписаний чиновников! Иной раз просто тошнит, от превращения жизни в циркуляр. Так поэтому и был изобретён Компьютер! Он должен аккумулировать все формальности и снять это противоречие. Вернуть человеку – человеческое. Вернуть ему качественное измерение жизни. А мысли количественные – они должны быть отданы Искусственному Интеллекту. Там они будут в лучшем применении, чем в мозгах у людей. Люди мыслят по-другому. У них качественное мышление. Поэтому мне так жалко чиновников, которые погрязли в своих циркулярах. Это просто ходячие трупы! Зомби. А их начальники – Упыри. Потому как они своими циркулярами изнасиловали всё общество. А их начальники – это вурдалаки. Супер Зомби. Они хотят всех людей лишить качественного мышления. Превратить всю жизнь человечества в Один Огромный Циркуляр. Эти тупые Агнцы Порядка с безумными глазами, карающие Ангелы, вот те самые, которых описал Олег Авраменко в своём Цикле об Источнике. Точь-в-точь.

Перестаньте заниматься ерундой. Наматывать на мозги человечества ваши циркуляры. Вы убиваете жизнь. Воруете её у живущих на Земле. Сами превратили себя в Зомби – лишили жизни. И нас всех тяните за собой. Отдайте это всё Компьютерам, Искусственному Интеллекту. Пусть суперкомпьютеры просчитают мат.модели и выведут свои резюме. Они способны лучше чиновников разработать алгоритмы. А за человеком должно остаться право определять для них Критерии Качества. Да! Чтобы ни кто не проник в мат.модель, и не стибрил ради личной выгоды вашу свободу. В первую очередь свободу Творчества. Потом уже свободу Слова. Свободу союзов во всех их ипостасях: от союза мужчины и женщины, с целью воспроизведения потомства, до движения волонтёров, спасающих человечество от очередного бедствия.
 
Вот так.



P.S.

– Что-то вы опять путаете, любезнейший.
– Что путаю? Почему?
– Ну, вы говорите, что вера – это источник познания.
– Да.
– Но ведь всё совсем наоборот!
– Как?
– Вера не требует доказательств. Она на то и вера. А знание не может быть получено без доказательства. Оно его требует. Так что источником получения знания является не вера, а неверие!
– А что есть доказательство?
– Как что? Получение ответа на свои вопросы? Разрешение сомнений.
– То есть?
– Не понимаю вашего вопроса.
– Вы сомневались. Мучились. Творили. Бились над неразрешимой загадкой. И, наконец, вас осенило! Вы вдохновились и совершили прорыв. Получили ответ. Доказательство. Что это такое? Доказательство. Откуда оно взялось?
– Как откуда? Доказательство – это доказательство. Цепь логических рассуждений. Множество поставленных опытов. Накопленный опыт. Это изучение Природы. И вывод зависимости, о которой ни кто ничего не подозревал. Это результат работы мозга.
– То есть, вы хотите сказать, что мозг выделил знание, как продукт своей деятельности?
– Да!
– Но ведь знание объективно. Оно же не в голове человека находится. А снаружи. Если вам не удалось открыть Закон тяготения. Вашему другу тоже не удалось. А повезло Ньютону. На него упало яблоко. И он задумался.
– Вот именно. Задумался! Засомневался. Не поверил! А захотел доказательств.
– И… ?
– Что «и»? И доказал!
– И… ?
– Что «и»? Я не понимаю вашего вопроса?
– Так откуда же взялось доказательство? Где оно лежало? Он об него споткнулся. Поднял этот кошелёк. Открыл его. А там лежит доказательство и улыбается!
– Да ни какого кошелька он не поднимал. И ни кто ему не улыбался. Он его сам сделал! Головой поработал и нашёл.
– Я расскажу вам притчу. Может быть она поможет. Однажды вельможа захотел заказать поэту хвалебные стихи к юбилею. И отправился к нему домой. Но когда он к нему пришёл, то увидел: он стоит перед окном и бреется. И тогда вельможа воскликнул. «Я шёл к знаменитому поэту! А что я вижу? Ты сбрил бороду. И стал похож на младенца. А разве младенец может сочинить хорошие стихи? Я приду в другой раз. Когда ты станешь больше похож на мужчину». А поэт, вытирая мыльную пену полотенцем с подбородка, ответил так: «Если ты думаешь, что стихи сочиняет борода? Тогда тебе нужно обратиться не ко мне, а к моему козлу, который стоит под моим окном».
– Да, смешно. И что?
– А то, что если бы доказательство было всего лишь продуктом мозга, то оно не существовало бы отдельно от него. И каждый мозг получал своё доказательство. А оно каждый раз у разных мозгов выходит одно и то же. Как так получается? Непонятно! Я тоже сомневаюсь в вашем утверждении, что доказательство существует в голове человека. Оно в него попадает, это несомненно. Но откуда?
– От верблюда. Ни кто не знает, откуда оно берётся. На этот вопрос наука пока не может ответить.
– А если я вам скажу, что доказательство было послано свыше? Человек задал вопрос. Причём вопрос, который его мучил долго. Не давал ему покоя. Он ночей не спал. Ставил эксперименты. Думал. И, наконец, его осенило! Снизошло озарение. Вдохновился. Все разрозненные части, которые были перемешаны в беспорядке между собой, вдруг сложились в единую стройную картину. И он увидел картинку, по которой и сложил свой пазл. И получилось доказательство. Часть мировой истины. Он зачерпнул ковшиком своего мозга из океана мировой истины. Ему удалось это. Почему?
– Да. Почему?
– Потому что он очень сильно хотел. И он ВЕРИЛ: и в этот океан, и в эту Истину! Верил. И сквозь мрак незнания поймал золотую рыбку своего доказательства. В сети своих умопостроений. С голыми руками сделать это было бы ой, как не просто! Нужно сплести сеть. Из научных постулатов своих предшественников. А сомнения – это поиски прорехи в этой сети. И когда он её залатал, и стал забрасывать свою отремонтированную сеть в океан мировой истины – ставить свои эксперименты, то ему повезло. Он своё доказательство поймал.
– Очень поэтично. Но что из этого следует?
– То, что вера помогла ему найти ответ. Если бы он не верил, что ответ существует, то он бы ничего и не нашёл! Значит, источником знания является вера. А неверие в Истину – знание хоронит. А та безусловная вера, которая не требует доказательств – это не вера. Это притворство. Или глупость. Настоящий думающий человек всегда сомневается. Но это не признак неверия. Это способ задать вопрос, сформулировать его. Настолько ясно, чтобы из Мировой Истины получить ответ именно на этот вопрос. И эксперименты нужны для уточнения постановки задачи. А правильно заданный вопрос, очень часто, уже содержит в себе ответ.
– Всё у вас как-то шиворот-навыворот. Что же это за вера у вас такая? Которая состоит сплошь из сомнений?
– Человеку свойственно не только ошибаться. Человеку свойственно ещё в большей степени – сомневаться. Не сомневаются только очень глупые люди. А для таких людей как раз и нужна глупая вера – безусловная, с догматами, с инквизицией, со сжиганием еретиков на кострах. – Это средневековье! – Это не вера. Это способ захвата и удержания власти над людьми. Людей превращают поголовно в дураков. А сами делают вид, что верят. Врут, конечно. Тот, кто верит, способен верой делиться. А тот, кто претворяется, ему поделиться нечем. Он только кнутом хлестать готов с криками: «Верь, а то засеку!» Именно поэтому наука и разошлась с церковью. Наука объединяет в себе умных людей, сомневающихся. А церковь для них слишком мала. Там негде применить свои мозги. Они там не нужны. Их оттуда выгнали давным-давно. Со времён египетских жрецов, которые первыми занимались астрономией и математикой, и копили Знания. А не претворялись, как последующие служители культов, что что-то знают. Впрочем, и сейчас в монастырях монахи живут своим трудом. Значит, ещё что-то умеют. Знают. Сохраняют. Другое дело, что этого для современной жизни оказывается совершенно недостаточно. И они вынуждены идти к науке, чтобы та поделилась с церковью своими достижениями. Смешно.
– Почему смешно?
– Потому что должно быть наоборот! Это люди должны идти в Храм за ответами, за Истиной, за советом! А иначе, какой это Храм? Это уже не Храм, а надувательство.
– Вы опасный человек.
– Я?!
– Вас бы непременно сожгли на костре во времена инквизиции.
– Ещё не всё потеряно.
– В смысле?
– Когда думающие люди переведутся, сомнения будут утрачены, а знания превратятся в церковные догматы новой религии, то вернутся и инквизиторы. По-другому не бывает.
– Я, пожалуй, зарезервирую своё мнение по данному вопросу. Вам-то терять нечего. А мне ещё пожить охота. И я, пожалуй, пойду. А то у вас тут слишком дует ветер. Можно простудиться.
– Да-да. Ветер тут дует! Ветер перемен. До свидания.



P.P.S.

Рекоммендую Аркадий и Борис Стругацкие «Град обречённый».
(поскольку произведения братьев Стругацких отданы в свободный доступ,
то я позволю себе процитировать большие куски не нарушая правила)


Андрей Воронин

ФИЛОСОФИЯ ВЛАСТИ

«
     ...
     Он сунул пистолет под подушку и повернулся на бок, спиной к Изе.
     - А хочешь, я тебе одно письмо почитаю? - вкрадчиво сказал Изя.  -  У
них тут, понимаешь, было что-то вроде полигамии...
     - Пошел вон, - спокойно сказал Андрей.
     Изя хихикнул. Андрей с закрытыми  глазами  слушал,  как  он  возится,
шуршит, скрипит рассохшимся  паркетом.  Потом  скрипнула  дверь,  и  когда
Андрей открыл глаза, было уже темно.
     Рябь какая-то... Н-да. Ну, тут уж как повезет. Сие от нас не зависит.
Думать надо только о том, что от нас зависит... Вот в  Ленинграде  никакой
ряби не было,  был  холод,  жуткий,  свирепый,  и  замерзающие  кричали  в
обледенелых подъездах - все тише и  тише,  долго,  по  многу  часов...  Он
засыпал, слушая, как кто-то кричит, просыпался все под этот же безнадежный
крик, и нельзя сказать, что это было страшно, скорее тошно, и когда утром,
закутанный до глаз, он спускался за водой по лестнице,  залитой  замерзшим
дерьмом, держа за руку мать, которая волочила санки с привязанным  ведром,
этот, который кричал, лежал внизу возле клетки лифта,  наверное,  там  же,
где упал вчера, наверняка там же - сам он встать не мог,  ползти  тоже,  а
выйти к нему так никто и не вышел... И никакой ряби  не  понадобилось.  Мы
выжили только потому, что мать имела обыкновение покупать дрова не  летом,
а ранней весной. Дрова нас спасли. И кошки. Двенадцать  взрослых  кошек  и
маленький котенок,  который  был  так  голоден,  что  когда  я  хотел  его
погладить, он бросился на мою руку и жадно грыз и кусал пальцы...  Вас  бы
туда, сволочей, подумал Андрей про солдат с неожиданной злобой. Это вам не
Эксперимент... И тот город был пострашнее  этого.  Я  бы  там  обязательно
сошел с ума. Меня спасло, что я был маленький. Маленькие просто умирали...
     А город, между прочим, так и не сдали, подумал он. Те,  кто  остался,
понемножку вымирали. Складывали их  штабелями  в  дровяных  сараях,  живых
пытались вывезти - власть все равно функционировала,  и  жизнь  шла  своим
чередом - страшная, бредовая жизнь.  Кто-то  просто  тихо  умирал;  кто-то
совершал героические поступки, потом тоже  умирал;  кто-то  до  последнего
вкалывал на заводе, а когда приходило время, тоже умирал... Кто-то на всем
этом жирел, за кусочки хлеба скупал драгоценности, золото, жемчуг, серьги,
потом тоже  умирал  -  сводили  его  вниз  к  Неве  и  стреляли,  а  потом
поднимались, ни на кого не глядя, закидывая винтовочки за плоские спины...
Кто-то охотился  с  топором  в  переулках,  ел  человечину,  пытался  даже
торговать человечиной, но тоже все равно умирал... Не было в  этом  городе
ничего более обыкновенного,  чем  смерть.  А  власть  оставалась,  и  пока
оставалась власть, город стоял.
     Интересно все-таки, было им нас  жалко?  Или  они  о  нас  просто  не
думали? Просто выполняли приказ, и в приказе было про город  и  ничего  не
было про нас. То есть, про нас, конечно, тоже было,  но  только  в  пункте
"ж"... На Финляндском вокзале под ясным,  белым  от  холода  небом  стояли
эшелоны дачных вагонов. В нашем вагоне было полно детишек, таких  же,  как
я, лет двенадцати - какой-то детский дом. Ничего  почти  не  помню.  Помню
солнце в окнах и пар дыхания, и детский  голос,  который  все  повторял  и
повторял одну и ту же фразу, с одной и той же бессильно-злобной  визгливой
интонацией: "Иди на х... отседова!" и снова: "Иди  на  х...  отседова!"  и
снова...
     Подожди, я не об этом. Приказ и жалость -  вот  я  о  чем.  Вот  мне,
например, солдат жалко. Я их  прекрасно  понимаю  и  даже  им  сочувствую.
Отбирали  ведь  добровольцев,  и  вызвались,  конечно,  в  первую   голову
авантюристы,  сарынь-на-кичку,  которым  в  благоустроенном  нашем  городе
скушно  и  томно,  которые  не  прочь  посмотреть  совсем   новые   места,
автоматиком поиграть при случае, пошарить по развалинам,  а  вернувшись  -
набить карманы наградными, нацепить  свеженькие  лычки,  гоголем  походить
среди девок...  И  вот  вместо  всего  этого  -  понос,  кровавые  мозоли,
чертовщина жуткая какая-то... Тут забунтуешь!
     А мне? Мне что - легче? Я что - тоже за поносом сюда  шел?  Мне  тоже
неохота дальше идти, я тоже впереди ничего хорошего уже не вижу,  у  меня,
черт вас побери,  тоже  были  кое-какие  надежды  -  свой,  понимаете  ли,
хрустальный дворец за горизонтом!  Я,  может  быть,  сейчас  рад-радехонек
скомандовать:  все,  ребята,  поворачивай   оглобли!..   Мне   ведь   тоже
осточертела эта грязь, я тоже разочарован, я тоже, черт  побери,  боюсь  -
какой-нибудь там ряби паршивой или людей с  железными  головами.  У  меня,
может быть, все внутри оборвалось, когда я  этих  безъязыких  увидел:  вот
оно, предупреждение тебе - не ходи, дурак, возвращайся... А волки? Когда я
один в арьергарде шел, потому что вы все со страху обгадились, думаете мне
сладко было? Выскочит из пыли,  отхватит  ползадницы,  и  нет  его...  Вот
так-то, голубчики, сволочи мои дорогие, не вам одним тяжело, у  меня  тоже
от жажды внутри все потрескалось...
     Ну, хорошо, сказал он себе. А на кой ляд ты тогда  идешь?  Вот  прямо
завтра и дай команду - птичкой полетим, через месяц  будем  дома,  бросишь
Гейгеру под ноги все свои высокие полномочия и скажешь: ну тебя, брат,  на
хер, сам иди, если тебе так приспичило экспансию разводить, если  у  тебя,
понимаешь,  в  одном  месте  свербежь...  Да   нет,   собственно,   почему
обязательно со скандалом? Как-никак, а прошли восемьсот километров,  карту
сделали, архивов раздобыли десять ящиков - мало, что ли? Ну нет там ничего
дальше! Сколько же можно еще ноги мозолить? Это ведь  не  Земля,  не  шар!
Антигорода никакого, конечно, нет, это  совершенно  теперь  ясно  -  никто
здесь о  нем  и  слыхом  не  слыхивал...  В  общем,  оправдания  найдутся.
Оправдания... То-то и оно, что оправдания!
     Тут ведь вопрос как стоит? Договорились идти до  конца,  и  приказано
было тебе идти до конца. Так?  Так.  Теперь:  дальше  идти  можешь?  Могу.
Жратва есть, горючее есть, оружие в порядке... Люди, конечно,  измотались,
но все целы-невредимы... Да и не так уж измотались, в конце  концов,  коли
Мымру по вечерам валяют... Нет, брат, не сходятся у тебя концы с  концами.
Дерьмовый ты начальник, скажет тебе Гейгер, ошибся я в тебе! А тут еще ему
Кехада - в одно ухо,  Пермяк  -  в  другое,  а  там  уже  и  Эллизауэр  на
подхвате...
     Эту последнюю мысль Андрей постарался поскорее отогнать, но было  уже
поздно.  С  ужасом  он  обнаружил,  что  для  него,  оказывается,   отнюдь
немаловажную роль играет его положение  господина  советника,  и  что  ему
крайне не нравится думать о том, что положение это может вдруг измениться.
     Ну и пусть изменится, думал он, защищаясь. Что я - с  голоду  подохну
без этого положения? Пожалуйста! Пусть  господин  Кехада  садится  на  мое
место, а я сяду - на его. Дело от этого  пострадает,  что  ли?..  Господи,
подумал он вдруг. Да какое, собственно, дело-то? Что ты несешь, милый?  Ты
ведь уже теперь не маленький - о судьбах мира заботиться...  Судьбы  мира,
знаешь ли, и без тебя обойдутся, и без  Гейгера...  Каждый  должен  делать
свое дело на своем посту? Пожалуйста, не возражаю. Готов делать свое  дело
на своем посту. На своем. На этом самом.  На  посту  власть  имущего.  Вот
так-то, господин советник!.. А какого черта?  Почему  бывший  унтер-офицер
битой армии имеет право властвовать над миллионным городом, а я - без пяти
минут кандидат наук, человек с высшим образованием, комсомолец -  не  имею
права властвовать над отделом науки? Что же это - у меня хуже выходит, чем
у него? В чем дело?..
     Ерунда все это - "имею право, не имею права"... Право на власть имеет
тот, кто имеет власть. А еще точнее, если угодно, - право на власть  имеет
тот, кто эту власть осуществляет.  Умеешь  подчинять  -  имеешь  право  на
власть. Не умеешь - извини!..
     И вы у меня пойдете, мерзавцы! -  сказал  он  спящей  экспедиции.  Не
потому вы у меня пойдете, что я сам рвусь, как этот  павиан  бородатый,  в
неизведанные дали, а потому вы у меня пойдете, что я вам прикажу  идти.  А
прикажу я вам идти, сукины вы дети, разгильдяи, ландскнехты дрисливые,  не
из чувства долга перед Городом или, упаси бог, перед Гейгером,  а  потому,
что у меня есть власть, и эту власть я должен постоянно подтверждать  -  и
перед вами, паскудниками, подтверждать, и перед собой. И перед Гейгером...
Перед вами - потому что иначе вы меня сожрете. Перед Гейгером - потому что
иначе он меня выгонит вон и будет прав. А перед собой... Это,  знаете  ли,
королям и всяким там монархам была в свое время лафа. Власть у них была от
бога, лично, без власти  ни  они  сами  себя  не  представляли,  ни  ихние
подданные. Да и  то,  между  прочим,  зевать  им  не  приходилось.  А  мы,
маленькие люди, в бога не верим. Нас на трон мирром не мазали.  Мы  должны
сами о себе позаботиться... У нас, знаете ли, так: кто смел, тот  и  съел.
Самозванцев нам не надо - командовать буду я. Не ты, не он, не  они  и  не
оне. Я. Армия меня поддержит...
     Во,  наколбасил,  подумал  он  с  некоторой  даже   неловкостью.   Он
перевернулся на другой бок, а руку для удобства засунул под  подушку,  где
было попрохладнее. Пальцы его наткнулись на пистолет.
     ...Это как же вы намереваетесь всю эту свою  программу  осуществлять,
господин советник? Это же - стрелять  придется!  Не  в  воображении  своем
стрелять ("Рядовой Хнойпек, выйти из строя!.."), не  онанизмом  умственным
заниматься, а вот так - взять и  выпалить  живому  человеку,  может  быть,
безоружному, может быть, даже ничего но подозревающему, может быть,  и  не
виноватому, в конце концов...  да  плевать  на  все  это!  -  _ж_и_в_о_м_у
человеку - в живот, в мягкое, в кишки... Нет, этого я  не  умею.  Этого  я
никогда не  делал  и,  ей-богу,  не  представляю...  На  триста  сороковом
километре я, конечно, тоже палил, как и все, со страху просто,  ничего  же
не понимал... Но там я никого не видел, и там в меня,  черт  побери,  тоже
стреляли!..
     Ладно, подумал он. Ну, хорошо -  гуманизм  там,  отсутствие  привычки
опять же... А если они все-таки  не  пойдут?  Я  им  прикажу,  а  они  мне
ответят: шел бы ты на хер, братец, сам иди, если  у  тебя  в  одном  месте
свербежь...
     А ведь это идея! - подумал он. Выдать разгильдяям немного воды, часть
жратвы выделить на обратную  дорогу,  поломанный  трактор  пусть  чинят...
Идите,  мол,  без  вас  обойдемся.  Как  бы  это  было  роскошно  -  разом
освободиться от дерьма!..  Впрочем,  он  сразу  же  представил  себе  лицо
полковника при таком предложении. М-да, полковник этого не поймет.  Не  та
порода. Он  как  раз  из  этих...  из  монархов.  Ему  мысль  о  возможном
неподчинении просто в голову не приходит. И уж во всяком случае,  мучиться
над  всеми  этими  проблемами  он  не  станет...  Военно-аристократическая
косточка. Ему хорошо - у него и отец был полковник, и дед был полковник, и
прадед был полковник - вон какую империю отгрохали, то-то, небось,  народу
перебили... Вот он пусть и расстреливает, в случае чего. В  конце  концов,
это его люди. Я в его дела вмешиваться но намерен... Ч-черт,  надоело  мне
это все! Интеллигентщина распротухлая, развел  гнидник  под  черепушкой!..
Должны идти, и все! Я выполняю приказ, и вы извольте  выполнять.  Меня  не
приласкают, если нарушу, и вам тоже, черт вас  дери,  не  поздоровится!  И
все. И к черту. Лучше о бабах думать, чем  об  этой  ерунде.  Тоже  мне  -
философия власти...
     ...
»




Андрей Воронин

РЕЧЬ О ВЕЛИЧИИ

сказанная им в пантеоне железноголовым, экспромтом,
без подготовки, без тезисов, на исходе из Эксперимента

«
     ...
     Потом они вышли на площадь.
     Таких площадей они еще не встречали. Она была похожа  на  вырубленный
диковинный лес. Как пни были  понатыканы  на  ней  постаменты  -  круглые,
кубические, шестигранные,  звездообразные,  в  виде  каких-то  абстрактных
ежей, артиллерийских башен, мифических зверей  -  каменные,  чугунные,  из
песчаника, из мрамора, из нержавеющей стали, даже, кажется, из золота... И
все эти постаменты были пусты, только в полусотне  метров  впереди  голову
крылатого льва попирала обломанная выше колена голая нога  в  человеческий
рост, босая, с необычайно мускулистой икрой.
     Площадь была огромная, противоположного конца ее  видно  не  было  за
мутным маревом, а справа, под самой Желтой  Стеной,  виднелись  искаженные
потоками горячего  воздуха  очертания  длинного  приземистого  строения  с
фасадом из тесно поставленных колонн.
     - Ну и ну! - непроизвольно вырвалось у Андрея.
     А Изя проговорил непонятно:
     - То он в бронзе, а то он в мраморе,  то  он  с  трубкой,  а  то  без
трубки... - и спросил: - А куда они, собственно, все подевались?
     Никто ему не ответил. Все смотрели и  не  могли  насмотреться,  даже,
кажется, Немой. Потом Пак сказал:
     - Нам, по-видимому, надо вон туда...
     - Это и есть ваш Пантеон? - спросил Андрей, чтобы что-нибудь сказать,
а Изя произнес с каким-то возмущением:
     - Я не понимаю! Что же это они - все по городу шляются? Почему же  мы
их тогда почти не видели? Их же здесь должны быть тысячи, тысячи!..
     - Город Тысячи Статуй, - сказал Пак.
     Изя живо повернулся к нему.
     - Что, и такая легенда существует?
     - Нет. Но я так бы его назвал.
     - Трам-тарарам! - сказал Андрей, которого осенила неожиданная  мысль.
- Как же мы здесь пойдем с нашими тягачами? Тут же никакой  взрывчатки  не
хватит - эти надолбы подрывать...
     - Я думаю, должна быть дорога вокруг площади, -  сказал  Пак.  -  Над
обрывом.
     - Пошли? - сказал Изя. Ему уже не терпелось.
     И они двинулись напрямик к пантеону,  шагая  между  постаментами,  по
булыжнику, который был здесь разбит и искрошен в мелкий  щебень,  в  белую
пыль, ярко мерцавшую на солнце. Время от времени они приостанавливались  и
то пригибались, то становились  на  цыпочки,  чтобы  прочесть  надписи  на
постаментах, и надписи эти были  странными  до  того,  что  от  них  брала
оторопь.
     "На девятый день от улыбки,  благословение  мускулюс  глотеус  твоего
спасло малых сих. Взвилося солнце, и  погасла  заря  любви,  но."  И  даже
просто: "когда!". Изя хохотал и гукал, бил кулаком в ладонь, Пак улыбался,
качая головой, а Андрею было неловко,  он  чувствовал  неуместность  этого
веселья, даже неприличие какое-то, но ощущения его были  неуловимы,  и  он
только нетерпеливо торопил: "Ну хватит, хватит, - повторял  он.  -  Пошли.
Ну, какого черта? Опаздываем же, неудобно..."
     Зло брало глядеть на этих идиотов - нашли, понимаете, место  и  время
развлекаться. А они все задерживались  и  задерживались,  водили  грязными
своими пальцами по выбитым строчкам, зубоскалили, ерничали, и он махнул на
них рукой и почувствовал большое облегчение, когда обнаружил,  что  голоса
их остались далеко позади и слов разобрать нельзя.
     Так оно и лучше, подумал он с удовольствием. Без этой дурацкой свиты.
В конце концов, я что-то не помню, а приглашали ли  их?  Что-то  там  было
сказано про них, но что именно? То ли просили быть в парадной форме, то ли
просили наоборот не быть вообще... Ах, какое это  теперь  имеет  значение?
Ну, в крайнем случае, посидят внизу. Пак еще туда-сюда, а Изя вдруг начнет
придираться к слогу, не дай бог, еще сам полезет говорить... Нет-нет,  без
них лучше, правда, Немой? Ты держись у меня за спиной, вот здесь,  справа,
да поглядывай хорошенько! Тут,  брат,  хлопать  ушами  не  приходится.  Не
забывай: мы здесь в стане настоящих оппонентов, это тебе не  Кехада  и  не
Хнойпек, на вот, возьми автомат, мне  нужна  свобода  движений,  и  вообще
лезть с автоматом на кафедру - я ведь, слава богу, не Гейгер... Позволь, а
где же мои тезисы? Вот тебе и на! Как же я без тезисов?..
     Пантеон высился перед ним и над ним всеми своими колоннами, разбитыми
выщербленными ступенями,  оскалившимися  ржавой  арматурой,  из-за  колонн
несло ледяным холодом, там было темно, оттуда пахло ожиданием и тленом,  а
гигантские золоченые створки были уже отворены, и оставалось только войти.
Он зашагал со ступеньки на ступеньку, внимательно следя за собой, чтобы  -
упаси бог! - не споткнуться, не растянуться здесь, на глазах  у  всех,  он
все ощупывал свои карманы, но тезисов  нигде  не  было,  потому  что  они,
конечно, остались в железном ящике... нет, в новом костюме, я  ведь  хотел
надеть новый костюм, а потом решил, что так будет эффектнее...
     ...Черт побери, как же я буду без тезисов? - подумал  он,  вступая  в
темный вестибюль. Что же там у меня было, в  моих  тезисах?  -  думал  он,
осторожно ступая по скользкому полу черного мрамора.  Кажется,  во-первых,
про величие, весь напрягаясь вспоминал он,  чувствуя,  как  ледяной  холод
заползает ему под рубашку. Здесь было очень  холодно,  в  этом  вестибюле,
могли бы предупредить, все-таки лето на  дворе,  песком  могли  бы,  между
прочим, посыпать, руки бы не отвалились, а то того и гляди затылком  здесь
навернешься...
     ...Ну, куда у вас тут? Вправо, влево? Ах да, пардон...  Значит,  так.
Во-первых, о величии, думал он, устремляясь в совсем уже  темный  коридор.
Вот это другое дело - ковер. Догадались! А факельщиков, конечно, поставить
не сообразили. Всегда у них здесь так: либо поставят факельщиков или  даже
юпитера, либо - вот как сейчас... Таким образом: величие.
     ...Говоря о величии, мы  вспоминаем  так  называемые  великие  имена.
Архимед. Очень хорошо! Сиракузы, эврика, бани... в смысле,  ванны.  Голый.
Дальше. Атилла! Дож венецианский. То есть я прошу прощения: это  Отелло  -
дож венецианский. Атилла - гуннов царь. Едет. Нем и мрачен, как  могила...
Да чего там далеко ходить  за  примерами?  Петр!  Величие.  Великий.  Петр
Великий. Первый. Петр Второй и Петр Третий не были великими.  Очень  может
быть потому, что не были  первыми.  Великий  и  первый  чрезвычайно  часто
выступают как синонимы. Хотя-а-а... Екатерина Вторая, Великая. Вторая, но,
тем не менее, великая. Это исключение важно отметить. Мы часто будем иметь
дело с исключениями такого рода, которые, так сказать, только подтверждают
правило...
     Он крепко сцепил руки за спиной, упер подбородок в  грудь  и,  втянув
нижнюю губу, несколько раз прошелся  взад  и  вперед,  каждый  раз  изящно
огибая свой табурет. Потом он отодвинул табурет ногой, уперся напряженными
пальцами в стол и, сдвинув брови, поглядел поверх слушателей.
     Стол был совершенно пустой, обитый серым цинком и тянулся  перед  ним
как шоссе. Дальнего конца его не было видно, в  желтоватом  тумане  мигали
там колеблемые сквозняком огоньки свечей, и Андрей  с  мимолетной  досадой
подумал, что это, черт возьми, непорядочно, что уж кто-кто, а он-то должен
был бы иметь возможность видеть, кто там - на том конце стола. Видеть  его
гораздо более важно, чем этих... Впрочем, это не моя забота...
     Рассеянно и снисходительно он оглядел ряды этих. Они смирно восседали
по обе стороны стола,  повернув  к  нему  внимательные  лица  -  каменные,
чугунные, медные, золотые, бронзовые, гипсовые, яшмовые... и какие там еще
бывают у них лица. Например,  серебряные.  Или,  скажем,  -  нефритовые...
Слепые глаза их были неприятны, да и вообще, что там могло быть  приятного
в этих громоздких тушах, колени которых торчали на метр, а  то  и  на  два
выше поверхности  стола.  Хорошо  было  уже  то,  что  они  молчали  и  не
шевелились.  Всякое  движение  сейчас  было  бы  невыносимым.   Андрей   с
наслаждением, даже с каким-то сладострастием прислушивался,  как  истекают
последние капли превосходно задуманной паузы.
     - Но каково правило? В чем оно состоит? В чем  его  субстанциональная
сущность, имманентная только ему и никакому другому предикату?..  И  здесь
мне, боюсь, придется говорить  вещи,  не  совсем  привычные  и  далеко  не
приятные для вашего  слуха...  Величие!  Ах,  как  много  о  нем  сказано,
нарисовано, сплясано и спето! Что был бы человеческий  род  без  категории
величия? Банда голых обезьян, по сравнению с которыми даже рядовой Хнойпек
показался бы нам венцом высокой цивилизации. Не правда ли?..  Ведь  каждый
отдельный Хнойпек не  имеет  меры  вещей.  От  природы  он  научен  только
пищеварить и размножаться. Всякое иное действие  упомянутого  Хнойпека  не
может быть оценено им самостоятельно ни как хорошее, ни как плохое, ни как
полезное, ни как напрасное или вредное, - и именно вследствие  такого  вот
положения вещей каждый отдельный Хнойпек при прочих равных  условиях  рано
или поздно, но с неизбежностью попадает под  военно-полевой  суд,  каковой
суд уже и решает, как с ним поступить... Таким  образом,  отсутствие  суда
внутреннего закономерно и, я бы  сказал,  фатально  восполняется  наличием
суда внешнего,  например,  военно-полевого...  Однако  господа,  общество,
состоящее из Хнойпеков  и,  без  всякого  сомнения,  из  Мымр,  просто  не
способно было уделять такого огромного внимания суду внешнему  -  неважно,
военно ли это полевой суд или суд присяжных, тайный суд инквизиции или суд
Линча, суд  Фемы  или  суд  так  называемой  чести.  Я  не  говорю  уже  о
товарищеских и прочих судах... Надлежало  найти  такую  форму  организации
хаоса, состоящего из половых и пищеварительных органов как Хнойпеков,  так
и Мымр, такую форму этого вселенского кабака,  чтобы  хоть  часть  функций
упомянутых внешних судов была бы передана суду внутреннему. Вот, вот когда
понадобилась и пригодилась категория величия! А дело в том, господа, что в
огромной и совершенно аморфной толпе Хнойпеков, в  огромной  и  еще  более
аморфной толпе Мымр время от  времени  появляются  личности,  для  которых
смысл жизни отнюдь не сводится к пищеварительным и половым отправлениям по
преимуществу. Если угодно  -  третья  потребность!  Ему,  понимаете,  мало
чего-нибудь там переварить и попользоваться чьими-нибудь  прелестями.  Ему
понимаете, хочется еще сотворить что-нибудь такое-этакое, чего раньше,  до
него,  не  было.  Например  инстанционную   или,   скажем,   иерархическую
структуру, Козерога какого-нибудь на стене. С яйцами. Или сочинить миф про
Афродиту... На кой хрен ему это все сдалось - он и сам толком не знает.  И
на самом деле, ну зачем Хнойпеку Афродита Пеннорожденная или тот же  самый
козерог. С яйцами. Есть, конечно, гипотезы, есть, и не одна! Козерог ведь,
как-никак, - это очень много мяса.  Об  Афродите  я  уже  и  не  говорю...
Впрочем, если говорить честно и  откровенно,  происхождение  этой  третьей
потребности для нашей материалистической науки остается пока загадкой.  Но
в настоящий момент это и не должно нас интересовать.  В  настоящий  момент
нам важно, друзья мои, что? Что  в  общей  серой  толпе  вдруг  появляется
личность, которая не удовлетворяется, пакость  такая,  овсяной  кашей  или
грязной Мымрой, каковая имеет  все  ноги  в  цыпках,  не  удовлетворяется,
значит,   широко   доступным   реализмом,   а   начинает   идеализировать,
абстрагироваться, зараза, начинает -  мысленно  обращает  овсяную  кашу  в
сочного козерога под чесночным соусом, а  Мымру  -  в  роскошную  особу  с
бедрами и хорошо помытую - из океана она у него. Из воды...  Да  мать  моя
мамочка! Да ведь такому человеку цены нет! Такого человека надо  поставить
на высокое место и водить к нему  Хнойпеков  и  Мымр  побатальонно,  чтобы
учились они, паразиты, понимать свое место. Вот вы, задрипы,  умеете  так,
как он? Вот ты, ты, рыжий, вшивый, умеешь котлету  нарисовать,  да  такую,
чтобы сразу же жрать  захотелось?  Или  анекдотец  хотя  бы  сочинить?  Не
умеешь? Так куда же ты, говно, лезешь с ним равняться? Пахать иди, пахать!
Рыбу удить, ракушки промышлять!..
     Андрей оттолкнулся  от  стола  и,  восторженно  потирая  руки,  снова
прошелся взад и вперед. Очень здорово все получалось. Великолепно!  И  без
никаких там тезисов. И все эти долдоны слушали, затаив  дыхание.  Хоть  бы
один пошевелился... Да уж, я - такой. Я, разумеется, не Кацман,  я  больше
помалкиваю, но уж если меня доведут, если меня,  черт  побери,  спросят...
Правда, на том, невидимом  конце  стола  тоже,  кажется,  принялся  кто-то
говорить. Еврей какой-то. Может быть, Кацман пробрался?  Ну,  это  мы  еще
посмотрим - кто кого.
     - Итак, величие, как категория, возникла  из  творчества,  ибо  велик
лишь тот, кто творит, то бишь создает новое, небывалое. Но  спросим  себя,
государи мои, кто же тогда будет их мордой в дерьмо тыкать? Кто им скажет:
куда, тварюга, лезешь, куда прешь?  Кто  сделается,  так  сказать,  жрецом
творца - я не боюсь этого слова? А сделается им  тот,  сударики  мои,  кто
рисовать упомянутую котлету или, скажем, Афродиту не умеет, но  и  ракушки
промышлять   тоже   ни   в   какую   не   хочет   -    творец-организатор,
творец-выстраиватель-в-колонны,  творец,  дары  вымогающий  и  оные  же  и
распределяющий!.. И вот тут мы вплотную подходим к вопросу о роли  бога  и
дьявола в истории. К вопросу, прямо скажем, запутанному,  архисложному,  к
вопросу, в котором, на наш взгляд, все заврались... Ведь даже  неверующему
младенцу ясно, что бог - это хороший человек, а дьявол, наоборот,  плохой.
Но ведь это же, господа, козлиный бред! Что  мы  про  них  на  самом  деле
знаем? Что бог взял хаос в свои руки и организовал его,  в  то  время  как
дьявол, наоборот,  ежедневно  и  ежечасно  норовит  эту  организацию,  эту
структуру разрушить, вернуть к хаосу. Верно ведь? Но,  с  другой  стороны,
вся история учит нас,  что  человек,  как  отдельная  личность,  стремится
именно к хаосу. Он хочет быть сам по себе. Он хочет делать только то,  что
ему делать хочется. Он постоянно галдит, что от природы свободен. Что  там
далеко за примерами ходить - возьмите все того же пресловутого Хнойпека!..
Вы понимаете, надеюсь, к чему я клоню? Ведь чем, спрошу я вас,  занимались
на протяжении всей истории самые лютые тираны? Они же как  раз  стремились
указанный  хаос,  присущий  человеку,  эту  самую   хаотическую   аморфную
хнойпекомымренность   надлежащим   образом   упорядочить,    организовать,
оформить, выстроить - желательно, в одну колонну, - нацелить в одну  точку
и вообще уконтрапупить. Или, говоря проще, упупить. И, между  прочим,  это
им, как правило, удавалось! Хотя, правда, лишь на небольшое время  и  лишь
ценой большой крови... Так теперь я вас спрашиваю: кто же  на  самом  деле
хороший человек? Тот, кто стремится реализовать  хаос  -  он  же  свобода,
равенство и братство - или  тот,  кто  стремится  эту  хнойпекомымренность
(читай: социальную энтропию!) понизить до минимума? Кто? Вот то-то и оно!
     Прекрасный получился период. Сухой, точный  и,  в  то  же  время,  не
лишенный страстности... Ну что это он там бубнит - на том конце? Надо  же,
хамло какое! И работать мешает, и вообще...
     С очень неприятным чувством Андрей вдруг  обнаружил  в  ровных  рядах
внимательных  слушателей  несколько  повернутых  к   нему   затылков.   Он
присмотрелся. Сомнений не было - затылки. Раз, два... шесть  затылков!  Он
изо  всех  сил  откашлялся  и  строго  постучал  костяшками   пальцев   по
оцинкованной поверхности. Это не  помогло.  Ну,  погодите,  подумал  он  с
угрозой. Я вас сейчас! Как это будет по-латыни?..
     - Куос эго! - рявкнул он. - Вы, кажется, вообразили  себе,  будто  вы
что-то там значите? Мы, мол, большие, а вы-де все  копошитесь  там  внизу?
Мы, мол, каменные, а вы - плоть гниющая? Мы, дескать, во веки веков, а  вы
- прах, однодневки? Вот вам! - он показал им дулю. - Да кто вас помнит-то?
Понавозводили вас каким-то давно забытым охломонам... Архимед - подумаешь!
Ну, был такой, знаю, голый по улицам бегал безо всякого стыда... Ну и что?
При надлежащем уровне цивилизации ему бы яйца за это дело оторвали.  Чтобы
не бегал. Эврика ему, понимаешь... Или тот же Петр Великий. Ну ладно, царь
там, император всей Руси... Видали мы таких. А вот как была  его  фамилия?
А?  Не  знаете?  А  памятников-то  понаставили!  Сочинений  понаписали!  А
студента на экзамене спроси - дай бог,  если  один  из  десяти  сообразит,
какая у него была фамилия. Вот тебе и великий!.. И ведь со  всеми  с  вами
так! Либо никто вас вообще не помнит, только глаза  лупят,  либо,  скажем,
имя помнят, а фамилию - нет. И наоборот; фамилию помнят - например, премия
Каллинги, - а имя... да что там имя! Кто он такой был-то? То  ли  писатель
он был, то ли вообще спекулянт шерстью... Да и  кому  это  надо,  сами  вы
посудите? Ведь если всех  вас  запоминать,  так  забудешь,  сколько  водка
стоит.
     Теперь он видел перед собой больше десяти затылков. Это было  обидно.
А Кацман на том конце стола бубнил все громче, все напористей, но все  так
же неразборчиво.
     - Приманка! - заорал Андрей изо  всех  сил.  -  Вот  что  такое  ваше
хваленое величие! Приманка! Глядит на вас Хнойпек и думает: это  надо  же,
какие люди бывали! Вот я теперь пить брошу, курить брошу,  Мымру  свою  по
кустам валять перестану, в библиотеку пойду запишусь и  тоже  всего  этого
достигну... То есть это предполагается,  что  он  так  должен  думать!  Но
думает-то он, на вас глядючи, совсем не то. И ежели караула вокруг вас  не
выставить, в загородку вас  не  взять,  так  он  понавалит  вокруг,  мелом
напишет да и пойдет обратно к своей Мымре,  очень  довольный.  Вот  вам  и
воспитательная функция! Вот вам и память человечества!.. Да на кой хрен, в
самом деле, Хнойпеку память? На кой хрен ему вас помнить, скажите  вы  мне
на милость? То есть, конечно, были такие времена, когда помнить  вас  всех
считалось хорошим тоном. Деваться было некуда, запоминали. Александр, мол,
Македонский,  родился  тогда-то,  помер  тогда-то.  Завоеватель.  Буцефал.
"Графиня, ваш Буцефал притомился, а  кстати,  не  хотите  ли  вы  со  мной
переспать?" Культурно, образно, по-светски... Теперь,  конечно,  в  школах
тоже приходится зубрить. Родился тогда-то,  помер  тогда-то  представитель
олигархической верхушки. Эксплуататор. Здесь уж совсем непонятно, кому это
нужно. Экзамены, бывало, сдашь - и с плеч  долой.  "Александр  Македонский
тоже был великий полководец, но зачем  же  табуретки  ломать?"  Фильм  был
такой, "Чапаев". Смотрели? "Брат умирает - Митька, ухи  просит..."  Вот  и
все применения вашему Александру Македонскому...
     Андрей замолчал. Все эти разговоры были  ни  к  чему.  Никто  его  не
слушал. Перед ним были только  затылки  -  чугунные,  каменные,  железные,
нефритовые... бритые, лысые, курчавые, с косицей, с выщерблинами, а  то  и
вовсе скрытые за кольчугами, шлемами, треуголками... Не  нравится,  горько
подумал он. Правда глаза колет. К песнопениям  привыкли,  к  одам.  Егзиге
монументум... А что я такого вам сказал? Ну, не врал, конечно, не подличал
перед вами - что думал, то и сказал. Я ведь  не  против  величия.  Пушкин,
Ленин, Эйнштейн... Я идолопоклонства не люблю. Делам надо  поклоняться,  а
не статуям. А может быть, даже и делам поклоняться  не  надо.  Потому  что
каждый делает, что в его силах. Один - революцию, другой -  свистульку.  У
меня, может, сил только на одну свистульку и хватает, так что же я - говно
теперь?..
     А голос за желтым  туманом  знай  бубнил  свое,  и  уже  были  слышны
отдельные слова:  "...невиданное  и  необычайное...  из  катастрофического
положения...  только  вы...  заслужило  вечной  благодарности   и   вечной
славы..." Вот этого я особенно  не  терплю,  подумал  Андрей.  Особенно  я
ненавижу, когда вечностями швыряются. Братья навек. Вечная дружба.  Навеки
вместе. Вечная слава... Откуда они все это берут? Что они видят вечного?
     - Хватит врать! - крикнул он через стол. - Совесть надо иметь!
     Никто не обратил на него внимания, он повернулся  и  побрел  обратно,
чувствуя,  как  сквозняк  пробирает  его  до  костей,  вонючий   сквозняк,
пропитанный испарениями склепа, ржавчины, окислившейся меди... А ведь  это
не Изя там болтал, вяло подумал он. Изя таких слов  сроду  не  произносил.
Зря я на него... Зря я сюда пришел. Зачем меня, собственно, сюда принесло?
Наверное, мне показалось, будто  я  что-то  понял.  Все-таки  мне  уже  за
тридцать, пора разбираться, что к чему.  Что  за  дикая  идея  -  убеждать
памятники, что они никому не нужны? Это же все равно, что убеждать  людей,
что они никому не нужны... Оно, может быть, так  и  есть,  да  кто  в  это
поверит?..
     Что-то со мной сделалось за последние  годы,  подумал  он.  Что-то  я
утратил... Цель я утратил, вот что. Каких-нибудь пять лет  назад  я  точно
знал, зачем нужны те или иные мои действия. А теперь вот - не знаю.  Знаю,
что Хнойпека следует поставить к стенке. А зачем это - непонятно. То есть,
понятно, что тогда мне станет гораздо легче работать, но зачем это нужно -
чтобы мне было легче работать? Это ведь только мне  одному  и  нужно.  Для
себя. Сколько лет я уже живу для себя... Это, наверное, правильно: за меня
для меня никто жать не станет, самому  приходится  позаботиться.  Но  ведь
скучно это, тоскливо, сил нет... И выбора  нет,  подумал  он.  Вот  что  я
понял. Ничего человек не может и не умеет. Одно он может и  умеет  -  жить
для себя. Он даже зубами скрипнул от безнадежной ясности и  определенности
этой мысли.
     Он вышел из склепа в тень колонн  и  зажмурился.  Желтая  раскаленная
площадь, утыканная пустыми постаментами, лежала перед ним. Оттуда  волнами
накатывал жар, как из печи.  Жар,  жажда,  изнурение...  Это  был  мир,  в
котором надлежало жить и, следовательно, действовать.
     ...
»



Изя Кацман

рассуждения о Храме
(в контексте Исхода)

«
     ...
                ЧАСТЬ ШЕСТАЯ. ИСХОД


     Солнце было в зените. Медный от пыли диск висел  в  центре  белесого,
нечистого  неба,  ублюдочная  тень  корчилась  и  топорщилась  под  самыми
подошвами, то серая и размытая,  то  вдруг  словно  оживающая,  обретающая
резкость очертаний, наливающаяся  чернотой  и  тогда  особенно  уродливая.
Никакой дороги здесь и в помине не было - была бугристая серо-желтая сухая
глина, растрескавшаяся, убитая, твердая, как камень, и до того голая,  что
совершенно не понятно было, откуда здесь берется такая масса пыли.
     Ветер, слава богу, дул в спину. Где-то далеко позади он  засасывал  в
себя неисчислимые тонны гнусной раскаленной пороши  и  с  тупым  упорством
волочил ее вдоль выжженного солнцем выступа, зажатого  между  пропастью  и
Желтой стеной, то выбрасывая ее крутящимся протуберанцем до  самого  неба,
то скручивая туго в гибкие, почти кокетливые, лебединые  шеи  смерчей,  то
просто катил клубящимся валом, а потом, вдруг остервенев,  швырял  колючую
муку в спины, в волосы, хлестал,  зверея,  по  мокрому  от  пота  затылку,
стегал по рукам, по ушам, набивал карманы, сыпал за шиворот...
     Ничего здесь не было, давно уже ничего  не  было.  А  может  быть,  и
никогда.  Солнце,  глина,  ветер.  Только  иногда  пронесется,  крутясь  и
подпрыгивая кривляющимся скоморохом, колючий скелет  куста,  выдранного  с
корнем бог знает где позади. Ни капли воды,  никаких  признаков  жизни.  И
только пыль, пыль, пыль, пыль...
     Время от времени глина под ногами  куда-то  пропадала,  и  начиналось
сплошное каменное крошево. Здесь все было раскалено, как в аду. То справа,
то слева начинали выглядывать из клубов несущейся пыли гигантские  обломки
скал - седые, словно мукой припорошенные. Ветер и жара придавали им  самые
странные и неожиданные очертания, и было страшно, что они  вот  так  -  то
появляются, то вновь исчезают, как призраки, словно играют в свои каменные
прятки. А щебень под  ногами  становился  все  крупнее,  и  вдруг  россыпь
кончалась, и снова под ногами звенела глина.
     Камни вели себя очень плохо.  Они  выворачивались  из-под  ноги,  они
норовили поглубже вонзиться в подошву, проткнуть ее, добраться  до  живого
тела. Глина вела себя поприличнее, но и она делала  все,  что  могла.  Она
вдруг вспучивалась плешивыми холмами, она устраивала ни с того ни  с  сего
дурацкие косогоры, она расступалась в глубокие крутые овраги, где  на  дне
невозможно было дышать  от  застоявшейся  тысячелетней  жары...  Она  тоже
играла в свою игру, в свое глиняное "замри-отомри", учиняла метаморфозы  в
меру своей скудной глиняной фантазии. Все здесь играло в свои игры. И  все
- в одни ворота...
     - Эй, Андрей! - сипло позвал Изя. - Андрюха-а!..
     - Чего тебе? - через плечо спросил Андрей и остановился.
     Тележка, вихляясь на разболтанных колесиках, по инерции  накатила  на
него и ударила под коленки.
     - Смотри!..
     Изя стоял шагах в десяти позади и показывал что-то в протянутой руке.
     - Что это? - спросил Андрей без особого интереса.
     Изя налег на постромки и, не опуская руки, подкатил  свою  тележку  к
Андрею. Андрей смотрел, как он идет, - страшный, в  бороде  по  грудь,  со
вставшей дыбом, серой от  пыли  шевелюрой,  в  неимоверно  драной  куртке,
сквозь дыры которой проглядывало волосатое мокрое тело. Бахрома его порток
едва прикрывала колени, а правый башмак вопиял о каше, выставляя  на  свет
грязные пальцы со сломанными  черными  ногтями...  Корифей  духа.  Жрец  и
апостол вечного храма культуры...
     - Расческа! - торжественно провозгласил Изя, приблизившись.
     Расческа  была  из  самых  дешевых  -  пластмассовая,  со  сломанными
зубьями, - не расческа даже, а обломок расчески, и у  места  облома  можно
было еще разобрать какой-то ГОСТ,  но  пластмасса  была  выбелена  многими
десятилетиями солнечного жара и жестоко изъедена пылевой коростой.
     - Ну вот, - сказал Андрей. - А ты все галдишь: никто до нас, никто до
нас.
     - И совсем я не так галдю, - сказал Изя миролюбиво. - Давай  посидим,
а?
     - Ну, посидим, - согласился Андрей без всякого энтузиазма, и Изя  тут
же, не снимая  постромок,  плюхнулся  задом  прямо  на  землю  и  принялся
засовывать обломок расчески в нагрудный карман.
     Андрей поставил свою  тележку  поперек  ветра,  сбросил  постромки  и
уселся, прислонившись спиной и затылком к горячим канистрам.  Ветра  сразу
же стало заметно меньше, но зато  теперь  голая  глина  немилосердно  жгла
ягодицы сквозь ветхую ткань.
     - Где же твой резервуар? - сказал он с презрением. - Трепло.
     - Иш-щи, иш-щи! - откликнулся Изя. - Должон быть!
     - Это еще что такое?
     - А это такой анекдот, про купца, - объяснил Изя с  охотой.  -  Пошел
один купец в публичный дом...
     - Ну, поехали! - сказал Андрей. - Все об ей?  Угомона  на  тебя  нет,
Кацман, ей-богу!..
     - Я угомона себе позволить не могу, - объявил Изя. -  Я  должен  быть
готов при первой же возможности.
     - Сдохнем мы тут с тобой, - сказал Андрей.
     - Ни боже мой! И не думай, и не мысли!
     - Да я и не думаю, - сказал Андрей.
     Это была правда. Мысль о  неизбежной,  конечно,  смерти  очень  редко
теперь приходила ему в голову. Черт его знает, в чем тут было дело. То  ли
острота этого ощущения обреченности уже совсем притупилась,  то  ли  плоть
уже настолько высохла и изнемогла, что перестала орать и вопить  и  только
еле-еле сипела где-то на пороге слышимости...  А  может  быть,  количество
перешло, наконец, в качество, и начало действовать постоянное  присутствие
Изи с его почти неестественным равнодушием к смерти,  которая  все  ходила
около них кругами, то приближаясь почти вплотную, то вдруг снова удаляясь,
но никогда не упуская их из виду... Так или иначе, но вот уже  много  дней
Андрей если и заговаривал о неизбежном конце, то только  для  того,  чтобы
снова и снова убедиться в своем растущем равнодушии к нему.
     - Что ты говоришь? - переспросил он.
     - Я говорю: ты, главное, не бойся здесь подохнуть...
     - Да ты мне это уже сто раз говорил. Я уже давным-давно не  боюсь,  а
ты все знай долдонишь свое...
     - Ну и хорошо, - мирно сказал Изя. Он вытянул ноги. - Чем бы это  мне
подошву подвязать? - осведомился он глубокомысленно. -  Отвалится  ведь  в
ближайший же кол времени...
     - А вон конец от постромок отрежь и подвяжи... Дать тебе ножик?
     Некоторое время Изя молча созерцал торчащие пальцы.
     - Ладно, - сказал он наконец. - Совсем отвалится  -  тогда...  Может,
хлебнем по глотку?
     - Ручки зябнуть, ножки зябнуть? - сказал Андрей и сразу вспомнил дядю
Юру. Дядя Юра вспоминался теперь с трудом. Он был из другой жизни.
     - Не пора ли нам дерябнуть? - с живостью  подхватил  Изя,  искательно
заглядывая Андрею в глаза.
     - Фигу тебе! - сказал Андрей с удовольствием. - Знаешь, какой  водицы
хлебни? Которую ты где-то там вычитал. Наврал ведь мне про резервуар, да?
     Как он и ожидал, Изя немедленно взбеленился.
     - Иди ты на хер! Что я тебе - гувернантка?
     - Ну, значит, рукопись твоя наврала...
     - Дурак, - сказал Изя с презрением. - Рукописи не врут. Это  тебе  не
книги. Надо только уметь их читать...
     - Ну, значит, читать ты не умеешь...
     Изя только посмотрел на него и сейчас же завозился, поднимаясь.
     - Всякое говно  здесь  будет...  -  бормотал  он.  -  А  ну  вставай!
Резервуар хочешь? Тогда нечего рассиживаться... Вставай, говорю!
     Ветер, ликуя, хлестнул колючками по ушам и радостно, как веселый пес,
запылил кругами над плешивой глиной, а глина с натугой двинулась навстречу
и некоторое время вела себя смирно, словно собиралась с  силами,  а  потом
начала опрокидываться косогором...
     Понять бы все-таки до конца, куда меня несет  черт,  подумал  Андрей.
Всю жизнь меня куда-то несет - не сидится мне на месте, дураку... Главное,
ведь смысла никакого уже нет. Раньше все-таки всегда бывал какой-то смысл.
Ну, пусть даже самый мизерный, пусть даже завиральный, но все-таки,  когда
меня били, скажем, по морде, я всегда мог сказать себе: это ничего, это  -
во имя, это - борьба...
     ...Всему на свете цена - дерьмо, сказал Изя. (Это было в  Хрустальном
Дворце, они только что поели курятины, жаренной под  давлением,  и  теперь
лежали на ярких синтетических матрасиках на  краю  бассейна  с  прозрачной
подсвеченной водой.) Всему на свете цена - дерьмо, сказал Изя,  ковыряя  в
зубах хорошо отмытым пальцем. Всем этим вашим пахарям, всем этим  токарям,
всем вашим блюмингам, крекингам, ветвистым пшеницам,  лазерам  и  мазерам.
Все это - дерьмо, удобрения. Все это проходит. Либо  просто  проходит  без
следа и навсегда, либо проходит потому, что превращается. Все это  кажется
важным только потому, что большинство считает это  важным.  А  большинство
считает это важным потому, что стремится  набить  брюхо  и  усладить  свою
плоть ценой наименьших усилий.  Но  если  подумать,  кому  какое  дело  до
большинства? Я лично против него ничего не имею, я сам в известном  смысле
большинство. Но меня большинство не интересует. История большинства  имеет
начало и конец. Вначале большинство жрет то, что ему дают. А в  конце  оно
всю свою жизнь занимается проблемой выбора, что бы такое  выбрать  пожрать
этакое? Еще не жратое?.. Ну, до этого пока еще далековато, сказал  Андрей.
Не так далеко, как ты воображаешь, возразил Изя. А если даже и далеко,  то
не в этом дело. Важно, что есть начало и  есть  конец...  Все,  что  имеет
начало, имеет и конец, сказал Андрей.  Правильно,  правильно,  сказал  Изя
нетерпеливо. Но я ведь говорю  о  масштабах  истории,  а  не  о  масштабах
Вселенной. История большинства имеет  конец,  а  вот  история  меньшинства
закончится только вместе со Вселенной...  Элитарист  ты  паршивый,  лениво
сказал ему Андрей, поднялся со своего коврика и  бухнулся  в  бассейн.  Он
долго плавал, фыркал в прохладной воде и, ныряя на  самое  дно,  где  вода
была ледяная, жадно глотал ее там, как рыба...
     ...Нет, конечно, не глотал. Это я бы сейчас глотал. Господи, как бы я
глотал! Я бы весь бассейн выглотал, Изе бы не оставил  -  пусть  резервуар
ищет...
     Справа,  из-за  серо-желтых  клубов,  выглянули  какие-то   руины   -
полуобвалившаяся глухая стена, щетинистая  от  пыльных  растений,  остатки
неуклюжей четвероугольной башни.
     - Ну вот,  пожалуйста,  -  сказал  Андрей,  останавливаясь.  -  А  ты
говоришь: никто до нас...
     - Да не говорил я этого никогда, балда стоеросовая! - просипел Изя. -
Я говорил...
     - Слушай, а может, резервуар - здесь?
     - Очень может быть, - сказал Изя.
     - Пойдем посмотрим.
     Они сбросили постромки и побрели к развалинам.
     - Хо! - сказал Изя. - Норманнская крепость! Девятый век...
     - Воду, воду ищи, - сказал Андрей.
     - Иди  ты  со  своей  водой!  -  сказал  Изя  с  сердцем.  Глаза  его
округлились, выкатились, давно забытым жестом он полез под  бороду  искать
свою бородавку. - Норманны... - бормотал он. - Надо же...  Интересно,  чем
их сюда заманили?
     Цепляясь лохмотьями за колючки,  они  преодолели  пролом  в  стене  и
оказались в затишье. На четырехугольной гладкой площади возвышалось низкое
строение с рухнувшей крышей.
     - Союз меча и  гнева...  -  бормотал  Изя,  торопливо  устремляясь  к
дверному проему. - То-то же я ни хрена не  понимал,  что  это  за  союз...
откуда здесь меч какой-то... Так разве сообразишь такое?..
     В  доме  было  полное  запустение,   полное   и   древнее.   Вековое.
Провалившиеся стропила перемещались с обломками сгнивших досок -  остатков
длинного,  во  всю  длину  дома,  стола.  Все  было  пыльное,   трухлявое,
истлевшее, а вдоль стены слева тянулись такие же пыльные трухлявые скамьи.
Не переставая бормотать, Изя полез копаться в этой груде тлена,  а  Андрей
выбрался наружу и пошел вокруг дома.
     Очень скоро он наткнулся на  то,  что  было  когда-то  резервуаром  -
огромная круглая яма, выложенная каменными плитами. Сейчас камни эти  были
сухие, как сама пустыня, но когда-то вода здесь, без сомнения, была: глина
на краю ямы, твердая как цемент, сохранила глубокие отпечатки обутых ног и
собачьих лап. Худо дело, подумал Андрей. Былой ужас взял его за  сердце  и
сейчас же отпустил: на противоположном конце ямы звездой распластались  по
глине широкие лохматые листья "женьшеня". Андрей  трусцой  побежал  к  ним
вокруг ямы, на бегу нашаривая в кармане нож.
     Несколько минут, пыхтя, обливаясь потом, он неистово ковырял ножом  и
ногтями окаменелую глину,  отгребал  крошки  и  снова  ковырял,  а  потом,
ухватившись обеими руками за толстое основание корня  -  холодное,  сырое,
мощное, -  потянул  сильно,  но  осторожно,  так,  чтобы,  упаси  бог,  не
обломилось бы где-нибудь посередине.
     Корень был из больших - сантиметров семьдесят длиной,  а  толщиной  в
кулак - белый, чистый, лоснящийся. Прижав его к щеке обоими руками, Андрей
пошел к Изе, но по дороге не удержался - вгрызся в сочную хрусткую  плоть,
с  наслаждением  принялся  жевать,  стараясь   не   торопиться,   стараясь
разжевывать как можно тщательнее, чтобы не потерять зря  ни  единой  капли
этой восхитительной мятной горечи, от  которой  во  рту  и  во  всем  теле
становится свежо и прохладно, как  в  утреннем  лесу,  а  голова  делается
ясной, и больше ничего не страшно, и можно сдвинуть горы...
     Потом они сидели на пороге дома и радостно вгрызались, и хрустели,  и
чавкали,  весело  подмигивая  друг  другу  с  набитыми  ртами,   а   ветер
разочарованно выл у них над головами и не мог достать до  них.  Снова  они
его обманули - не дали поиграть костями на плешивой  глине.  Теперь  снова
можно было помериться силами.
     Они выпили по два  глотка  из  горячей  канистры,  впряглись  в  свои
тележки и зашагали дальше. И идти  теперь  было  легко,  Изя  не  отставал
больше, а вышагивал рядом, - шлепая полуоторванной подметкой.
     - Я там, между прочим, еще один кустик приметил, - сказал  Андрей.  -
Маленький. На обратном пути...
     - Зря, - сказал Изя. - Надо было сожрать.
     - Мало тебе?
     - А чего добру пропадать?
     - Не пропадет, - сказал Андрей. - На обратном пути пригодится.
     - Да не будет никакого обратного пути!
     - Этого, брат, никто не знает, - сказал Андрей. - Ты  мне  лучше  вот
что скажи: вода еще будет?
     Изя задрал голову и посмотрел на солнце.
     - В зените, - сообщил он. - Или почти в  зените.  Ты  как  полагаешь,
господин астроном?
     - Похоже.
     - Скоро начнется самое интересное, - сказал Изя.
     - Да что тут такого интересного может быть? Ну,  перевалим  мы  через
нулевую точку. Ну, пойдем к Антигороду...
     - Откуда ты знаешь?
     - Об Антигороде?
     - Нет. Почему ты думаешь, что мы вот так просто перевалим и пойдем?
     - Да ни хрена я об этом не думаю, - сказал Андрей. - Я о воде думаю.
     - Господи, твоя воля! В нулевой точке - начало мира, ты понимаешь?  А
он - о воде!..
     Андрей не ответил. Начался подъем  на  очередной  бугор,  идти  стало
трудно, постромки врезались в плечи.  Хорошая  штука  "женьшень",  подумал
Андрей. Откуда мы о нем знаем?.. Пак рассказывал? Кажется... А, нет! Мымра
как-то притащила в лагерь несколько корней и принялась поедать, а  солдаты
отобрали у нее и сами попробовали. Да. Все они  потом  ходили  гоголем,  а
Мымру валяли всю ночь до утра... А Пак уже  потом  рассказывал,  что  этот
"женьшень", как и настоящий женьшень, попадается очень редко. Он растет  в
тех местах, где когда-то была вода, и очень хорош при упадке  сил.  Только
вот хранить его нельзя, есть надо немедленно, потому  что  через  час  или
даже меньше корень  вянет  и  становится  чуть  ли  не  ядовитым...  Около
Павильона было много этого "женьшеня", целый  огород...  Вот  там  мы  его
наелись от пуза, и все язвы у Изи прошли  за  одну  ночь.  Хорошо  было  у
Павильона. А Изя все разглагольствовал там насчет здания культуры...
     ...Все прочее - это только строительные леса у  стен  храма,  говорил
он. Все лучшее, что придумало человечество за сто тысяч лет, все  главное,
что оно поняло и до чего додумалось, идет на этот храм. Через  тысячелетия
своей истории,  воюя,  голодая,  впадая  в  рабство  и  восставая,  жря  и
совокупляясь, несет человечество, само об этом по подозревая, этот храм на
мутном гребне своей волны. Случается, оно  вдруг  замечает  на  себе  этот
храм, спохватывается и тогда  либо  принимается  разносить  этот  храм  по
кирпичикам, либо судорожно поклоняться ему, либо строить другой  храм,  по
соседству и в поношение, но никогда оно толком не понимает,  с  чем  имеет
дело, и, отчаявшись как-то применить храм  тем  или  иным  манером,  очень
скоро  отвлекается  на  свои,  так  называемые  насущные  нужды:  начинает
что-нибудь уже тридцать  три  раза  деленное  делить  заново,  кого-нибудь
распинать, кого-нибудь превозносить - а храм знай себе все растет и растет
из века в век, из тысячелетия  в  тысячелетие,  и  ни  разрушить  его,  ни
окончательно унизить невозможно... Самое забавное, говорил Изя, что каждый
кирпичик этого храма, каждая вечная книга, каждая вечная  мелодия,  каждый
неповторимый архитектурный силуэт несут в себе  спрессованный  опыт  этого
самого человечества, мысли его и мысли о нем, идеи о целях и противоречиях
его  существования;  что  каким  бы  он  ни  казался  отдельным  от   всех
сиюминутных интересов этого стада самоедных свиней, он, в то  же  время  и
всегда, неотделим от этого стада и немыслим без  него...  И  еще  забавно,
говорил Изя, что храм этот никто, собственно, не строит  сознательно.  Его
нельзя спланировать заранее на бумаге или в некоем  гениальном  мозгу,  он
растет сам собою, безошибочно вбирая в  себя  все  лучшее,  что  порождает
человеческая история... Ты, может быть, думаешь, спрашивал Изя язвительно,
что сами непосредственные строители этого храма - не свиньи?  Господи,  да
еще какие свиньи иногда! Вор  и  подлец  Бенвенуто  Челлини,  беспробудный
пьяница  Хемингуэй,  педераст  Чайковский,   шизофреник   и   черносотенец
Достоевский, домушник и висельник Франсуа Вийон... Господи, да  порядочные
люди среди них скорее редкость! Но они, как коралловые полипы, не  ведают,
что творят. И все человечество - так же.  Поколение  за  поколением  жрут,
наслаждаются, хищничают, убивают, дохнут - ан, глядишь, - целый коралловый
атолл вырос, да какой прекрасный! Да какой прочный!.. Ну ладно, сказал ему
Андрей. Ну - храм. Единственная непреходящая ценность.  Ладно.  А  мы  все
тогда при чем? Я-то тогда здесь при чем?..
     - Стой! - Изя схватил его за постромку. - Подожди. Камни.
     Действительно, камни здесь были удобные - округлые,  плоские,  словно
затвердевшие коровьи лепешки.
     - Очередной храм возводить? - проговорил Андрей, ухмыляясь.
     Он отбросил постромки, шагнул в сторону и подхватил ближайший камень.
Камень  был  именно  такой,  какой  требовался  для  фундамента,  -  снизу
буграстый, колючий, сверху - гладкий, обточенный пылью  и  ветром.  Андрей
уложил его на сравнительно ровную россыпь мелкого щебня, втер его,  двигая
плечами, поглубже и попрочнее и пошел за следующим.
     Выкладывая  фундамент,  он  испытывал  что-то  вроде  удовлетворения:
как-никак, это была все-таки работа, не бессмысленные движения  ногами,  а
дело, совершаемое с определенной целью. Можно было  оспаривать  эту  цель,
можно было объявить Изю психопатом и  маньяком  (каковым  он,  конечно,  и
был)... А можно было вот так, камень за камнем, выкладывать по возможности
ровную площадку для фундамента.
     Изя рядом пыхтел и кряхтел, ворочая самые большие камни,  спотыкался,
совсем отодрал подошву, а когда фундамент  был  готов,  поскакал  к  своей
тележке и извлек очередной экземпляр своего "Путеводителя".
     Когда в Хрустальном Дворце они окончательно поняли и почти  поверили,
что больше никогда и никого не встретят по пути на  север,  Изя  засел  за
пишмашинку и со  сверхъестественной  быстротой  написал  "Путеводитель  по
бредовому миру". Потом он сам размножил этот "Путеводитель" на  диковинном
копировальном  автомате  (в  Хрустальном  Дворце  было  до   черта   самых
разнообразных  и  удивительных  автоматов),  сам  запаял   все   пятьдесят
экземпляров в конверты из странного прозрачного и очень прочного материала
под названием "полиэтиленовая пленка" и  доверху  загрузил  свою  тележку,
едва оставив место для мешка с сухарями... А  теперь  вот  этих  конвертов
осталось у него всего штук десять, а может быть, и меньше.
     - Сколько их у тебя еще осталось? - спросил Андрей.
     Изя, пристраивая конверт в центре фундамента, рассеянно ответил:
     - А хрен его знает... Мало. Давай камни.
     И они снова принялись таскать камни, и скоро  над  конвертом  выросла
пирамида метра в полтора высотой. Выглядела она в этой  безлюдной  пустыне
довольно странно, но чтобы она выглядела  еще  более  странно,  Изя  полил
камни ядовито-красной краской из огромного тюбика, который нашел на складе
под Башней. Потом он отошел  к  тележке,  уселся  и  принялся  приматывать
оторвавшуюся подошву обрывком веревки. При этом он то и дело поглядывал на
свою пирамиду, и на лице его сомнение и неуверенность сменялись постепенно
удовлетворением и все нарастающей гордостью.
     - А?! - сказал он Андрею, совершенно уже  раздувшись  и  напыжась.  -
Даже полный дурак мимо не пройдет - сообразит, что это не зря...
     - Ага, - сказал Андрей, присаживаясь рядом на корточки. - То-то  тебе
будет много пользы, что дурак эту пирамиду раскопает.
     - Ничего, ничего, - проворчал Изя. - Дурак - тоже существо  разумное.
Сам не поймет -  другим  расскажет...  -  Он  вдруг  оживился.  -  Возьми,
например, мифы! Как известно, дураков -  подавляющее  большинство,  а  это
значит, что всякому  интересному  событию  свидетелем  был,  как  правило,
именно дурак. Зрю: миф есть описание действительного события в  восприятии
дурака и в обработке поэта. А?!
     Андрей не ответил. Он смотрел на пирамиду. Ветер осторожно подбирался
к ней, неуверенно пылил вокруг, слабо посвистывал в щелях между камнями, и
Андрей вдруг очень ясно представил себе бесконечные километры,  оставшиеся
позади, и протянувшийся по этим километрам  реденький  пунктир  таких  вот
пирамид, отданных ветру и времени... И еще он представил себе, как к  этой
вот пирамиде подползает на  карачках  иссушенный,  словно  мумия,  путник,
подыхающий от голода и жажды... как он неистово, обламывая ногти, ворочает
и расталкивает эти камни, а воспаленное воображение уже  рисует  ему  там,
под камнями, тайник с едой  и  водой...  У  Андрея  вырвался  истерический
смешок.  Вот  уж  тут  бы  я  обязательно  застрелился.  Невозможно  такое
перенести...
     - Ты чего? - подозрительно спросил Изя.
     - Ничего, ничего, все в порядке, - сказал Андрей и поднялся.
     Изя тоже встал и некоторое время критически смотрел на пирамиду.
     - Ничего  смешного  здесь  нет!  -  объявил  он.  Он  потопал  ногой,
обмотанной лохматой веревкой. - На первое время сойдет, -  сообщил  он.  -
Пошли?
     - Пошли.
     Андрей впрягся в тележку, а Изя  все-таки  не  удержался  и  еще  раз
обошел вокруг своей пирамиды. Он явно тоже что-то представлял себе сейчас,
какие-то картины, и картины эти льстили его натуре, он украдкой  улыбался,
потирал руки и шумно пыхтел в усы.
     - Ну и вид у тебя! - сказал Андрей, не удержавшись. - Ну прямо, как у
жабы. Навалил икры и теперь от гордости опомниться не можешь.  Или  как  у
кеты.
     - Но-но! - сказал Изя, продевая руки в постромки. - Кета после  этого
дела подыхает...
     - Вот именно, - сказал Андрей.
     - Но-но! - грозно сказал Изя, и они двинулись дальше.
     Потом Изя вдруг спросил:
     - А ты кету едал?
     - Навалом, - сказал Андрей.  -  Под  водку,  знаешь,  как  идет?  Или
бутерброды к чаю... А что?
     - Так... - сказал Изя. - А вот мои дочки ее уже не пробовали.
     - Дочки? - удивился Андрей. - У тебя есть дочки?
     - Целых три, - сказал Изя. - И ни одна не знает, что такое кета. Я им
объяснил, что кета  и  осетрина  -  это  такие  вымершие  рыбы.  Наподобие
ихтиозавров. А  они  будут  то  же  самое  рассказывать  своим  детям  про
селедку...
     Он говорил еще что-то, но Андрей, пораженный, его не слушал. Вот тебе
и на! Три дочки! У Изи! Шесть лет я его знаю,  и  мне  даже  в  голову  не
приходило ничего подобного. Как же он тогда решился - сюда? Ай  да  Изя...
Черт знает, какие люди на свете бывают... Нет,  ребята,  подумал  он.  Все
правильно и все верно: никакой нормальный  человек  до  этой  пирамиды  не
доберется. Нормальный человек, как до Хрустального Дворца дойдет, так  там
на всю жизнь и останется. Видел я их там -  нормальных  людей...  Хари  от
задницы не отличишь... Нет, ребята, если сюда кто и доберется, так  только
какой-нибудь  Изя-номер-два...  И  как  он  раскопает  эту  пирамиду,  как
разорвет конверт, так сразу про  все  и  забудет  -  так  и  умрет  здесь,
читаючи... Хотя, с другой стороны, меня ведь сюда занесло?.. Чего для?  На
Башне было хорошо. В  Павильоне  -  и  того  лучше.  А  уж  в  Хрустальном
Дворце... Как в Хрустальном Дворце, я никогда еще не жил и жить больше  не
буду... Ну хорошо - Изя. У него  шило  в  ж...,  ему  на  одном  месте  не
сидится. А если бы не было со мной Изи - ушел бы  я  оттуда  или  остался?
Вопрос!..
     ...Почему мы должны идти вперед? -  спрашивал  Изя  на  Плантации,  а
черномазые девчонки, гладкие, титястые, сидели рядом и смирно слушали нас.
Почему  мы  все-таки  и  несмотря  ни  на  что  должны   идти   вперед?  -
разглагольствовал Изя, рассеянно поглаживая ближайшую по атласному колену.
А потому, что позади у нас - либо смерть, либо скука,  которая  тоже  есть
смерть. Неужели тебе мало этого простого рассуждения? Ведь мы  же  первые,
понимаешь ты это? Ведь ни один человек еще не прошел этого мира из конца в
конец: от джунглей и болот - до самого нуля... А может  быть,  вообще  вся
эта затея только для того и затеяна, чтобы нашелся такой человек?..  Чтобы
прошел он от и до?.. Зачем? - угрюмо спрашивал Андрей.  Откуда  я  знаю  -
зачем? - возмущался Изя. А зачем строится  храм?  Ясно,  что  храм  -  это
единственная видимая цель, а зачем - это некорректный вопрос.  У  человека
должна быть цель, он без цели не умеет, на то ему и разум дан. Если цели у
него  нет,  он  ее  придумывает...  Вот  и  ты  придумал,  сказал  Андрей,
непременно тебе нужно пройти  от  и  до.  Подумаешь  -  цель!..  Я  ее  не
придумывал, сказал Изя, она у меня одна-единственная. Мне выбирать  не  из
чего. Либо цель, либо бесцельность - вот как у нас с тобой дела обстоят...
А чего же ты мне голову забиваешь своим  храмом,  сказал  Андрей,  храм-то
твой здесь при чем?.. Очень даже при чем, с удовольствием,  словно  только
того и ждал, парировал Изя, храм, дорогой ты мой Андрюшечка, это не только
вечные книги, не только вечная музыка. Этак  у  нас  получится,  что  храм
начали строить только после Гуттенберга или, как вас  учили,  после  Ивана
Федорова. Нет, голубчик, храм строится еще и из  поступков.  Если  угодно,
храм поступками цементируется, держится ими, стоит на них. С поступков все
началось. Сначала поступок, потом - легенда, а  уже  только  потом  -  все
остальное. Натурально, имеется в виду поступок необыкновенный, не  лезущий
в рамки, необъяснимый, если угодно. Вот ведь с чего храм-то начинался -  с
нетривиального поступка!.. С героического, короче говоря, заметил  Андрей,
презрительно   усмехаясь.   Ну,   пусть   так,   пусть   с   героического,
снисходительно согласился Изя. То есть ты у нас получаешься герой,  сказал
Андрей, в герои, значит, рвешься. Синдбад-Мореход и могучий Улисс... А  ты
дурачок, сказал Изя. Ласково  сказал,  без  всякого  намерения  оскорбить.
Уверяю тебя, дружок, что Улисс не рвался в герои. Он просто был  героем  -
натура у него была такая, не мог он иначе. Ты вот не можешь говно  есть  -
тошнит, а ему тошно было сидеть царьком в занюханной своей Итаке.  Я  ведь
вижу, ты меня жалеешь - маньяк, мол, психованный...  Вижу,  вижу.  А  тебе
жалеть меня  не  надо.  Тебе  завидовать  мне  надо.  Потому  что  я  знаю
совершенно точно: что храм строится, что ничего серьезного, кроме этого, в
истории не происходит, что в жизни у меня только одна задача -  храм  этот
оберегать и богатства его приумножать. Я, конечно, не Гомер и не Пушкин  -
кирпич в стену мне не заложить. Но я - Кацман! И храм этот  -  во  мне,  а
значит, и я - часть храма, значит, с моим осознанием себя храм  увеличился
еще на одну человеческую душу. И это уже прекрасно. Пусть я даже ни крошки
не вложу в стену... Хотя я, конечно, постараюсь вложить, уж  будь  уверен.
Это будет наверняка очень маленькая крупинка, хуже того - крупинка эта  со
временем, может быть, просто отвалится, не  пригодится  для  храма,  но  в
любом случае я знаю: храм во мне был и был крепок и мною тоже... Ничего  я
этого не понимаю, сказал  Андрей.  Путанно  излагаешь.  Религия  какая-то:
храм, дух... Ну еще бы,  сказал  Изя,  раз  это  не  бутылка  водки  и  не
полуторный матрас, значит, это обязательно религия. Что ты ерепенишься? Ты
же сам мне все уши прогундел, что потерял вот почву под ногами, что висишь
в безвоздушном пространстве... Правильно, висишь.  Так  и  должно  было  с
тобой случиться. Со всяким мало-мальски мыслящим  человеком  это  в  конце
концов, случается... Так вот я и даю  тебе  почву.  Самую  твердую,  какая
только может быть. Хочешь - становись обеими ногами, не  хочешь  -  иди  к
херам! Но уж тогда не  гунди!..  Ты  мне  не  почву  подсовываешь,  сказал
Андрей, ты мне облако какое-то бесформенное подсовываешь!  Ну  ладно.  Ну,
пусть я все понял про твой храм. Только мне-то что от этого?  В  строители
твоего храма я не гожусь - тоже, прямо скажем, не Гомер...  Но  у  тебя-то
храм хоть в душе есть, ты без него не можешь - я же вижу, как ты  по  миру
бегаешь, что твой молодой щенок, ко всему  жадно  принюхиваешься,  что  ни
попадется - облизываешь или пробуешь на зуб! Я вот вижу, как  ты  читаешь.
Ты можешь двадцать четыре часа в сутки читать... и, между прочим, все  при
этом запоминаешь... А я ничего этого не могу. Читать - люблю,  но  в  меру
все-таки. Музыку слушать - пожалуйста. Очень люблю слушать музыку. Но тоже
не двадцать же четыре часа! И память у меня самая обыкновенная - не могу я
ее обогатить всеми сокровищами, которые накопило человечество... Даже если
бы я только этим и занимался - все равно  не  могу.  В  одно  ухо  у  меня
залетает, из другого выскакивает. Так что мне теперь от твоего храма?.. Ну
правильно, ну верно, сказал Изя. Я же не спорю. Храм - это же  не  всякому
дано... Я  же  не  спорю,  что  это  достояние  меньшинства,  дело  натуры
человеческой... Но ты послушай.  Я  тебе  сейчас  расскажу,  как  мне  это
представляется. У храма есть, Изя принялся загибать пальцы, строители. Это
те, кто его  возводит.  Затем,  скажем,  м-м-м...  тьфу,  черт,  слово  не
подберу, лезет все религиозная терминология... Ну ладно, пускай  -  жрецы.
Это те, кто носит его в себе. Те, через души которых он растет и  в  душах
которых существует... И есть потребители - те, кто, так  сказать,  вкушает
от него... Так вот  Пушкин  -  это  строитель.  Я  -  это  жрец.  А  ты  -
потребитель... И не кривись, дурак! Это же очень здорово!  Ведь  храм  без
потребителя был бы вообще лишен человеческого смысла. Ты, балда,  подумай,
как тебе повезло! Ведь это же нужны годы  и  годы  специальной  обработки,
промывания мозгов, хитроумнейшие системы обмана,  чтобы  подвигнуть  тебя,
потребителя, на разрушение храма... А уж такого, каким ты стал  теперь,  и
вообще нельзя на такое дело толкнуть, разве что под угрозой  смерти!..  Ты
подумай, сундук ты с клопами, ведь такие, как ты, - это же  тоже  малейшее
меньшинство! Большинству ведь только  мигни,  разреши  только  -  с  гиком
пойдут  крушить  ломами,  факелами  пойдут   жечь...   было   уже   такое,
неоднократно было! И будет, наверное, еще не раз!..  А  ты  жалуешься!  Да
ведь если вообще можно поставить вопрос: для  чего  храм?  -  ответ  будет
один-единственный: для тебя!..
     - Андрюх! - позвал Изя знакомым противным тоном. - А может, хватанем?
     Они были на самой верхушке здоровенного бугра. Слева, где обрыв,  все
было затянуто сплошной мутной пеленой  бешено  несущейся  пыли,  а  справа
почему-то прояснело, и видна была Желтая Стена - не ровная и гладкая,  как
в пределах Города, а вся  в  могучих  складках  и  морщинах,  словно  кора
чудовищного дерева. Внизу  впереди  начиналось  ровное,  как  стол,  белое
каменное поле - не  щебенка,  а  цельный  камень,  сплошной  монолит  -  и
тянулось это поле,  насколько  хватал  глаз,  и  покачивались  над  ним  в
полукилометре от бугра два тощих смерча - один желтый, другой черный...
     - Это что-то новенькое, - сказал Андрей, прищурившись. - Смотри-ка  -
сплошной камень...
     - А? Да, пожалуй... Слушай, давай по стаканчику - четыре часа уже...
     - Давай, - согласился Андрей. - Только спустимся сначала.
     Они спустились с бугра, освободились от постромок, и  Андрей  потащил
из своей коляски  раскаленную  канистру.  Канистра  зацепилась  за  ремень
автомата, потом за мешок с остатками сухарной крошки, но  Андрей  все-таки
выволок ее и, зажав между колен, откупорил. Изя приплясывал  рядом,  держа
наготове две пластмассовые кружки.
     - Соль достань, - сказал Андрей.
     Изя сразу перестал плясать.
     - Да брось ты... - заныл он. - Зачем? Давай так дернем...
     - Без соли не получишь, - сказал Андрей утомленно.
     - Тогда давай так, - сказал  Изя,  осененный  новой  мыслью.  Он  уже
поставил кружки на камень и рылся в своей коляске. - Тогда  давай  я  свою
соль просто так съем, а потом водой запью...
     - Господи, - сказал пораженный Андрей. - Ну, ладно, давай так.
     Он разлил по половине кружки горячей, пахнущей железом воды, принял у
Изи пакетик с солью и сказал:
     - Давай язык.
     Он высыпал щепотку соли на толстый обложенный Изин  язык  и  смотрел,
как Изя морщится,  давится,  жадно  протягивая  руку  к  кружке,  а  потом
подсолил свою  воду  и  стал  ее  пить  маленькими  скупыми  глотками,  не
испытывая никакого удовольствия, как лекарство.
     - Хорошо! - сказал Изя, крякнув. - Только мало. А?
     Андрей кивнул. Выпитая вода  сразу  же  выступила  потом,  и  во  рту
осталось все, как было, без малейшего облегчения. Он  приподнял  канистру,
прикидывая. На пару дней, наверное, еще хватит, а  потом...  А  потом  еще
что-нибудь  найдется,  сказал  он  себе  со  злостью.   Эксперимент   есть
Эксперимент. Жить не дадут, но и подохнуть - тоже... Он бросил  взгляд  на
белое, пышущее жаром плато, расстилавшееся впереди, покусал сухую  губу  и
принялся устанавливать канистру обратно в  коляску.  Изя  снова  присел  и
опять перебинтовывал свою подошву.
     - А ты знаешь, - пропыхтел он, - и в  самом  дело  какое-то  странное
место... Что-то я такого даже и не припомню... - Он  поглядел  на  солнце,
прикрывшись ладонью. - В зените, - сказал он. - Ей-богу, в зените.  Что-то
будет... Да выброси ты к черту эту железяку, что ты с ней возишься?!
     Андрей аккуратно пристраивал автомат около канистры.
     - Без этой железяки мы бы за Павильоном костей бы с тобой но собрали,
- напомнил он.
     - Так то - за Павильоном! - возразил Изя. - С тех пор мы с тобой  уже
пятую неделю идем, и даже мух но видно...
     - Ладно, - сказал Андрей. - Не тебе тащить... Пошли.
     Каменное плато оказалось на удивление гладким.  Коляски  катились  по
нему как по асфальту - только колесики  повизгивали.  Но  жара  стала  еще
страшнее. Белый камень швырял солнце обратно,  и  глазам  теперь  не  было
никакого спасения. Пятки жгло, будто башмаков не было вовсе, а  вот  пыли,
как это ни  странно,  нисколько  не  уменьшилось.  Если  уж  мы  здесь  не
загнемся,  думал  Андрей,  тогда  -  жить  нам  вечно...  Он  шел   сильно
сощурившись, а потом закрыл глаза совсем. Стало немного легче. Так вот я и
пойду, подумал он. А глаза буду открывать через каждые,  скажем,  двадцать
шагов. Или через тридцать... Гляну - и дальше...
     Из очень похожего белого камня был выложен подвал Башни.  Только  там
было прохладно и  полутемно,  а  вдоль  стен  стояли  во  множестве  ящики
толстого картона, набитые почему-то разным скобяным  товаром.  Здесь  были
гвозди, шурупы, болты любых размеров, банки с клеями и красками, бутыли  с
разноцветными лаками,  столярный  и  слесарный  инструмент,  завернутые  в
промасленную бумагу шарикоподшипники... Съестного не нашлось ничего, но  в
углу из обрезка ржавой трубы, торчащего в стене, текла и уходила под землю
тонкая струйка холодной и невероятно вкусной воды...
     ...
»


Рассуждения Андрея Воронина
об элите
и Д_о_х_с_и

«
     ...
     ...Все в твоей системе хорошо,  -  сказал  Андрей,  в  двадцатый  раз
подставляя кружку под струю. - Одно мне не нравится.  Не  люблю  я,  когда
людей делят на важных и неважных. Неправильно это. Гнусно. Стоит  храм,  а
вокруг него быдло бессмысленное кишит. "Человек есть душонка, обремененная
трупом!" Пусть  даже  оно  на  самом  деле  так  и  есть.  Все  равно  это
неправильно. Менять это надо к чертовой матери...
     ...А я разве говорю, что не надо? - вскинулся Изя. - Конечно,  хорошо
бы было этот порядочек переменить. Только как? До сих же пор  все  попытки
изменить это положение, сделать человеческое поле ровным,  всех  поставить
на один уровень, чтобы было все правильно и справедливо, все  эти  попытки
кончались уничтожением храма, чтобы не возвышался, да отрубанием  торчащих
над общим уровнем голов. И все. И над выровненным полем быстро-быстро, как
раковая опухоль, начинала  расти  зловонная  пирамида  новой  политической
элиты, еще более омерзительной, чем старая... А других путей,  знаешь  ли,
пока не придумано. Конечно, все эти эксцессы  хода  истории  не  меняли  и
храма полностью уничтожить не  могли,  но  светлых  голов  было  порублено
предостаточно.
     ...Знаю, - сказал Андрей. - Все равно. Все равно мерзко. Всякая элита
- это гнусно...
     ...Ну, извини! - возразил Изя. - Вот если бы ты сказал: всякая элита,
владеющая судьбами и жизнями других людей, - это гнусно, - вот тут я бы  с
тобой согласился. А элита в себе, элита для себя самой - кому она  мешает?
Она раздражает - до бешенства, до неистовства! - это другое дело, но  ведь
раздражать - это одна из ее функций... А полное равенство - это же болото,
застой. Спасибо надо сказать матушке-природе, что такого быть не  может  -
полного равенства... Ты меня пойми, Андрей, я ведь  не  предлагаю  систему
переустройства мира! Я такой системы не  знаю,  да  и  не  верю,  что  она
существует. Слишком много всяких систем было перепробовано, а все осталось
в общем по-прежнему... Я  предлагаю  всего  только  цель  существования...
тьфу, да и не предлагаю даже, запутал ты меня. Я открыл в себе и для  себя
эту цель - цель моего существования, понимаешь? Моего и мне подобных...  Я
ведь и говорю-то об этом только с тобой и только теперь,  потому  что  мне
жалко стало тебя - вижу, что созрел человек, сжег все, чему поклонялся,  а
чему теперь поклоняться - не знает. А ты ведь без поклонения не можешь, ты
это с молоком матери всосал -  необходимость  поклонения  чему-нибудь  или
кому-нибудь. Тебе же навсегда вдолбили в голову, что ежели  нет  идеи,  за
которую стоит умереть, то тогда и жить не стоит вовсе. А ведь  такие,  как
ты, добравшись до окончательного понимания,  на  страшные  вещи  способны.
Либо он пустит себе пулю в лоб, либо подлецом сверхъестественным сделается
- убежденным подлецом, принципиальным, бескорыстным подлецом, понимаешь?..
Либо и того хуже: начнет мстить миру за то, что мир таков, каков он есть в
действительности, а не  согласуется  с  каким-нибудь  там  предначертанным
идеалом... А идея храма, между прочим, хороша еще и тем,  что  умирать  за
нее просто-таки противопоказано. За нее жить надо. Каждый день  жить,  изо
всех сил и на всю катушку...
     ...Да, наверное, - сказал Андрей. - Наверное, все это так и  есть.  И
все-таки эта идея еще не моя!..
     Андрей остановился и крепко взял Изю за рукав. Изя тотчас  же  открыл
глаза и спросил испуганно:
     - Что? Что такое?
     - Помолчи, - сказал Андрей сквозь зубы.
     Что-то там было впереди. Что-то двигалось - не крутилось столбом,  не
стелилось над самым камнем, а двигалось сквозь все это. Навстречу.
     ...
»



8:27:25 25.02.2020          A2662556A80



P.P.P.S.

Ну что? Откапали текст Романа? Гёрлы и Бойзы. Прочли?

А теперь вопрос на засыпку, про «Антигород». Где он в Романе? Или так ничего и не поняли? Вы и про «голову Берлиоза» нихрена не поняли, наверное. А ведь с момента написания того Романа, прошло лет 80, если не больше! Неужели надобно по сто лет каждый раз ждать, когда потомки поймут подтекст? Даю подсказку. – Название романа ещё раз внимательно прочтите. Прямо по буквам! Может быть тогда чего-то поймёте про «Антигород» в романе Стругацких «Град обречённый». Всё же 30 лет прошло! А может уже и все 33. – Пора своей головой думать. Пора чего-то соображать! А не ссылаться каждый раз на американских учёных. Ждать, что кто-то тебе в рот положит готовый Ответ.

Вот так-то!



16:31:17 29.02.2020          12636BDB4300



P.P.P.P.S.

Он долго сидел над пустым листом Ворда, долго молчал. Передумал кучу всего. И, наконец, начал писать.

– Эх, да что там! Мудman – последний сводный брат Антигороду. Когда-то давным-давно этот Град обречённый носил имя Ленина. Ленина отрезали. Превратили в Голову Берлиоза. Нарисовали на кумаче, на барельефах, на значках комсомольских. На членских красных книжечках. На орденах. На рублях железных. А вместо Ленинграда получился просто Град. Обречённый. А его побратим времён СССР, которого звали Шевченко, остался тоже с другим именем жить. И не стало СССР, и нас всех «умные обиженные люди» назвали оптом «азиатским подбрюшьем». И порвали всякое родство, именуемое «Интернационалом». Плюнули смачно на своё недалёкое прошлое. Прокатились по нему своим «Колесом». Отомстили. Возгордились. Зазнались. Решили, что Санкт-Петербург не может быть родственником для «Азиатского Анти-Антигорода». И вся эта вакханалия с рыночной экономикой, и все ваши бандитские разборки лихих 90-х, и высокородная спесь – затопила ваши мозги.

«Красное здание» вам надо! Красный дурдом на колёсиках. На красных колёсиках! Потому как думать своей головой вы так и не научились. Мозги вам Горбачёв включил… А вышло всё по Жванецкому. «А включаешь – не работает. И не надо включать. Не для того это, чтобы включали, а для того чтобы делали».

Привет от Актаутянина.

Мудman



Солнечный круг, небо вокруг,
Это рисунок мальчишки.
Нарисовал он на песке
И подписал в уголке:

Пусть всегда будет Солнце,
Пусть всегда будет Небо,
Пусть всегда будет Мама,
Пусть всегда буду Я!

У меня над настенной лампой на ковре висит пришпиленная обёртка от шоколадки. В цвет флага Анти-Антигорода. На ней золотой диск Солнца. На голобом фоне неба. Это явно нарисовал тот самый мальчиш Кибальчиш. Вон его мордуленция на календаре за стеклом. И надпись – это мой Президент. Я подобрал календарь в помятом виде на улице. Разгладил. И принёс Маме. Сказал, держи. Это твой президент. Ты же теперь казашка у нас. Только какая-то недоделанная. Ни читать, ни писать не умеешь. И ни слова сказать на государственном языке не можешь. Немая. Всю жизнь прожила. Отдала все силы. Троих детей выростила. Была большой начальницей. Заработала медаль Ветеран Труда. А теперь у тебя нищинская пенсия за твои 40 лет стажа. За потерянное здоровье. И немая. Неграмотная. Радуйтесь братья пацаки! Она так посмотрела на меня... Я этих глаз никогда... не забуду.



8:37:59 01.03.2020          1F85340BEE0