Четыре портрета

1. Резчик по дереву Лёша Бакштейн
Леша Бакштейн был подвижный сухонький мужчина невысокого роста; он аккуратно зачесывал жидкие светлые волосы, чтобы закрыть свою рано образовавшуюся плешь. Держался он всегда уверенно, даже нагловато, буравя встречавшихся ему сослуживцев взглядом маленьких острых глазок сквозь очки в тонкой металлической оправе, водруженные  на узком, бледном, длинноносом лице. Он ходил на работу в черном, тщательно отутюженном костюме-тройке, меняя его летом – на светлый, в белых рубашках, и при галстуке.
Бакштейн работал в лаборатории Витюнчика, занимая в ней видное положение. В то время Витюнчик разрабатывал электронный прибор под шифром «Скутер», изюминкой которого являлось размещение в его вакуумном объеме ферромагнитного материала. Это была сложнейшая технологическая задача, и к ней был подключен Бакштейн. В конечном итоге он ее взял на себя целиком, и знал о проблеме решительно все, став незаменимым специалистом.
В нашем коллективе Леша отличался большим своеобразием; он сам для себя выработал нормы поведения на работе и правила общения с коллегами, во всем подражая своему кумиру – бравому солдату Швейку из романов Ярослава Гашека. Ему были свойственны неприятные привычки: например, прервав характерное для него угрюмое молчание, вдруг встрянуть в общий разговор каким-нибудь язвительным комментарием, или спорным суждением, произнесенным резко, безапелляционным тоном – с явной целью эпатажа. Лёшины самоуверенность и пофигизм не могли не вызывать раздражения, но, в конечном итоге, его все приняли таким, каков он был. Нужно отметить, что при всем своем гипертрофированном самомнении, он скрупулезно соблюдал дисциплину и послушно нес трудовую повинность, не пытаясь уклониться ни от поездок в колхоз, ни от походов на овощную базу.
Лёшиным хобби была рыбалка: на выходные он уезжал далеко от Москвы, и возвращался, как говорили, с богатым уловом. Когда по случаю праздника устраивалась общая трапеза, он выкладывал на стол сушеную воблу собственного изготовления – она имела успех, так как была отменного  качества. Другим хобби Бакштейна была резьба по дереву, и в этом ремесле он был едва ли не виртуозом.
Деловые качества Леши, и его талант могли снискать ему высокое реноме, если бы не неудача, постигшая идею Витюнчика о введении ферромагнитных материалов в сверхмощные электронные приборы; усилитель «Скутер», в котором она была опробована, получился громоздким, не технологичным, дорогим, и ненадежным. Витюнчик держался до последнего, так как на реализации своей идеи надеялся защитить докторскую диссертацию, однако после очередной неудаче на «Скутере» начальник отделения Мезенцев принял давно назревшее решение: вместо Витюнчика он назначил главным конструктором «Скутера» начальника испытательной лаборатории – даже не специалиста по разработке электронных приборов; его роль сводилась лишь к одному – убрать ферромагнитный материал из вакуумного объема. Заодно Мезенцев ликвидировал лабораторию Витюнчика и передал его сотрудников в мою лабораторию. Так Бакштейн, оставшийся без тематики и без дела, оказался под моим началом.
В первый же день я провел с Лёшей беседу, предложив ему на выбор несколько занятий. «Наведите справки, посмотрите литературу, поговорите с людьми. Когда примете решение – сообщите мне; я Вас не тороплю» - так завершил я разговор, в котором Лёша не вымолвил ни слова.
После нашего разговора каждый рабочий день Бакштейна протекал однообразно: он пунктуально приходил к его началу, садился на свое рабочее место, и демонстративно ничего не делал: - лишь неотрывно смотрел куда то вдаль.
Так продолжалось и месяц, и два, а на третий пришла разнарядка по проведению сокращения штатов: от моей лаборатории требовалась одна кандидатура. Как правило, сокращение – это кошмар для каждого начальника: кого выгнать, когда каждый – при деле, и в коллективе все друг к другу привыкли? В этот же раз сокращение не создавало проблемы; наоборот - оно проблему решало, и, не сказав Бакштейну ни слова, я передал секретарше бумажку с его фамилией. Через положенное по трудовому законодательству время Лёша исчез, не сказав мне ни слова.

Прошло лет десять, в стране успела смениться система, и однажды, посещая художественную выставку в Манеже, в ряду, отведенном под художественные промыслы, я увидел Бакштейна: он стоял за прилавком в окружении обильной продукции: изделий из дерева. Чего тут только не было: Баба-Яга, лешие с бородами из оптоволокна, ведьмы с метлами, и прочее – все в человеческий рост.
Стоя поодаль, я размышлял: подойти мне к Лёше, или не подходить, учитывая роль, которую я сыграл в его мрачном расставании с нашим институтом. Все-таки я решил подойти.
И что же? Узнав меня, Лёша обрадовался, и держался со мною сердечно - с интересом расспрашивал о нашем житье-бытье (а было оно – неважнецкое). Рассказал о себе: небрежно махнув рукой на ведьм, пояснил: «Эту халтуру я делаю для заработка, ее покупают для прикола, - для свадеб, там, а вот это – для души» - и он показал на полки, на которых стояли виртуозно вырезанные деревянные фигурки, изображавшие его alter ego - бравого солдата Швейка...
Снабдив меня на прощанье своим рекламным буклетом, Лёша с горячностью просил передать привет бывшим сослуживцам. Больше мы с ним никогда не встречались.

Иногда я задумываюсь об этой встрече, пытаясь понять Бакштейна: его положительное ко мне отношение, казавшееся на удивление искренним, никак не согласовывалось с его вызывающим поведением в то короткое время, когда он числился сотрудником моей лаборатории. То ли он тогда давал понять, что его судьбу на предприятии буду решать не я, а руководитель более высокого уровня, и ждал этого момента, считая свое положение твердым; увольнение же, свалившееся на него неожиданно, поневоле заставило его сменить занятие, на что он сам не решался; получилось, что благодаря мне он нашел себя на новом поприще, на котором преуспел. То ли его демонстративный отказ от работы был провокацией, и я лишь сделал то, к чему Лёша и сам стремился – уйти с работы, получив полагающийся при сокращении трехмесячный оклад, и заняться любимым делом. (Первая из этих версий  кажется более правдоподобной). Но могло быть и так, что тогда, в Манеже, он заметил мое приближение заранее, и успел внутренне подготовиться, решив скрыть, что был уязвлен, и, наоборот, показать, что в конечном итоге он – achiever  ( Успешный человек (англ.)), а я – лузер. Лёша был всегда человеком закрытым, поэтому я не могу окончательно решить в пользу одного из этих трех предположений.

2. Мудрец Дима Шорин
С Димой Шориным мы познакомились еще в позднее советское время: он был слушателем кружка комсомольской политической учебы, я же – пропагандистом.
Дима был стройный красавец высокого роста, в большой головой, обросшей густыми длинными темными волосами, беспорядочно торчавшими в разные стороны. Крупные черты его лица выражали ум, склонный к иронии, несокрушимую уверенность в себе и какое-то величавое спокойствие, даже безмятежность. Всякий раз, когда Дима присутствовал на моем семинаре, последний превращался в дискуссию между нами: любой высказанный мною тезис он подвергал сомнению, сопровождая свою безупречную речь тонкой ироничной полуулыбкой. Так как Дима был умен и эрудирован, чтобы одерживать над ним верх, - а иного мое положение не допускало – мне приходилось изрядно потрудиться. В итоге я был Шорину благодарен – он помогал сделать мои семинары интересными.
Как-то я поделился своими впечатлениями о Диме с начальником отделения Мезенцевым. «Шорин – один из трех главных ловеласов нашего института; двое других – Кулагин (Главный технолог завода) и Крусанов (начальник метрологической лаборатории)» - сказан он мне, и этому можно было верить: в вопросах личной жизни сотрудников «Цикламена» Мезенцев был компетентен, как никто.
Вскоре и мне представился случай получить тому подтверждение. Однажды, когда я шел по тротуару вблизи от станции метро «Парк культуры», мне встретился Дима, одетый в модную майку, обнажавшую его мощные грудь и плечи. Рядом с ним, повиснув на его руке, шла совершенно невероятная красавица-блондинка, смотревшая на него такими глазами, какими никто никогда на меня не смотрел…
Прошло лет десять; исчез комсомол, приказала долго жить политическая учеба, и мы пересеклись с Димой на поприще научном. Он работал в подразделении, непосредственно руководимом Зам. директора по науке Афонареевым, и считался экспертом по вопросам электрической прочности в вакууме. Диме передали на отзыв одно из научных положений моей кандидатской диссертации, касавшееся электрической прочности сверхмощных электронных приборов, и он его раскритиковал с позиций «чистой науки». Я – в амбицию: «К рассматриваемым нами объектам, разнящимся тем, что электроёмкости подключенных к их электродам конденсаторов отличаются в миллион раз, одни и те же критерии неприменимы!» - с пеной у рта доказывал я. Но Шорину, кабинетному ученому, было – хоть кол на голове теши! Мы остались каждый на своих позициях, я обошелся без его рецензии, а ему стало не до моей диссертации.
Дело в том, что Дима был несколько раз женат, и столь же часто разводился. Жил он в углу у родителей своей последней бывшей жены, так как был там прописан. Им это надоело, и они его выперли; Дима оказался на улице, так как в Москву он прибыл из какого-то местечка на западном краю СССР. Кончилось тем, что его временно поселили на территории института. Нужно отдать ему должное: все эти перипетии Шорин вынес стоически, не моргнув глазом.
Дальше его жилищная проблема решилась сама собою: он неизлечимо заболел раком простаты, и его пристроили в хоспис. Последней, самой верной подругой Димы стала конструктор нашего КБ - Наташа, правоверная православная христианка – она даже неизменно носила на голове платочек. Под ее влиянием произошло Димино обращение: он был крещен, и воцерковлен.
Как-то, незадолго перед смертью, Шорин посетил наше предприятие. На него было страшно смотреть: он еле-еле передвигался. Мы с ним побеседовали; его бледное с зеленоватым оттенком, осунувшееся лицо было спокойным и лучилось верой. «Видите ли», - сказал он, подняв очи горе – «Бог меня наказал, поразив то, чем я грешил, но Бог милостив, и я надеюсь на прощение, так как искренне раскаялся».
Для меня Дима Шорин до сих пор остается предметом восхищения, но уж никак не примером для подражания; где мне до его силы характера и жизненной мудрости!

3. Инженер Женя Поляков
Едва поступив на работу на «Цикламен», еще молодым специалистом, я рьяно ввязался в изучение паразитной генерации, приводившей к сплошному браку при изготовлении главной продукции отделения – сверхмощного электронного прибора «Суперсимвол». Вскоре у меня возникла гипотеза о дестабилизирующей роли излучения, проникающего из прибора наружу через изолятор ввода питающего напряжения – «катодную ножку». Когда я поделился этой идеей со своим начальником Кворусом, он к ней отнесся скептически, но сказал небрежно: «Поговорите с Поляковым, он уже давно занимается этим излучением».
Так я познакомился с Женей Поляковым. Это был коренастый мужик лет тридцати пяти солидного облика - его тяжелый взгляд отливал свинцом, а глубокие морщины, избороздившие лоб, придавали лицу старообразное выражение. В испытательном отделе, где работал Поляков, он отвечал за измерительные приборы – за их наличность, сроки поверки, своевременный ремонт. Излучения через «катодную ножку» в его обязанности не входили: он ими занимался для души.
Мой интерес к его хобби вызвал у Жени вспышку необыкновенного энтузиазма: он мне предложил присоединиться к его исследованиям, и я согласился.
Целых полтора месяца мы просидели у генераторных отсеков, регистрируя спектры исследуемого излучения. Должен сказать, что меня приятно удивила безупречность применяемых Женей методик и его высокая требовательность к себе: он представал в популярном в то время (после успеха фильма Михаила Ромма «Девять дней одного года») образе одержимого ученого; ему только недоставало чувства юмора – он был убийственно серьезен.
А когда полтора месяца миновали, я выявил методическую ошибку в электродинамических измерениях, приводившую к неправильной идентификации «паразитного» вида в «Суперсимволе»; моя гипотеза о  роли излучения через «катодную ножку» оказалась несостоятельной, и я к нему потерял интерес.
Не то Поляков: построив по результатам наших измерений сотни графиков, и вынеся их на множество плакатов, он сделал доклад на НТС отделения, который, однако, интереса не вызвал: эти данные было негде применить.
Женя был разочарован, конечно, но горевал не долго; вскоре он занялся проблемой… происхождения жизни на Земле. Основательно проштудировав имеющуюся по теме литературу (труды академиков Лепешинской и Цицина), Женя приступил к экспериментам. В несколько стеклянных банок он налил воды из-под крана, добавил в них по горсти земли, и поставил на балконе под солнечные лучи. Выдержав банки несколько месяцев, он обследовал воду под микроскопом, в ней, естественно, обнаружил микроорганизмы и счел это признаком зарождения жизни. Все свои мысли и результаты исследований Женя изложил в пухлом трактате, и начал думать о его публикации. Он обратился к Байсарову, бывшему сотруднику нашего отделения, а в то время первому секретарю парткома, и он через партийные круги организовал Полякову встречу с учеными-биологами. Чем она закончилась, Женя не рассказывал, но вскоре предложил сделать о своих открытиях доклад на нашем НТС. Ему было отказано из-за несоответствия профиля, и он тогда организовал семинар, пригласив на него всех, кого знал. Пришли человек десять, и я в том числе. Женя сделал обширный, но сумбурный доклад, касавшийся не только вопросов происхождения жизни, но и о жизни вообще.
По окончании доклада Поляков предложил задавать вопросы. Первый вопрос задал я.
- Так в чем же, по-твоему, смысл жизни?
- В минерализации органических веществ  – ответствовал Женя с апломбом (то есть в том, чтобы кушать и какать – прим. автора).
Больше у меня вопросов не было, но их задавали другие слушатели, не скрывая насмешки. Особенно изгалялся Сережа Кошелев.
- Вот я тебе сейчас съезжу по морде, и мне за это ничего не будет – резко произнес Поляков, угрожающе надвигаясь на Сережу. В комнате повисла напряженная тишина; оказалось, что все присутствовавшие, кроме меня, знали, что Женя состоит на учете в психиатрическом диспансере.
Все, однако, обошлось; после того памятного семинара Поляков отсутствовал месяца два, после чего появился снова, и его жизнь продолжалась, как прежде, или мне так казалось, ибо наши пути больше не пересекались. 
Много лет спустя Женя снова попал в зону моего внимания, когда решил попробовать себя на ниве разработки электронных приборов. Он обратился к разработчику генераторных магнетронов Дронову с предложением смоделировать один из его приборов на другую частоту. Дронов согласился. Женя не только провел все расчеты, но и, не отходя от кульмана, сам за полгода изготовил комплект чертежей на прибор. Затем Женя отследил весь процесс его изготовления, провел все необходимые настройки, и, наконец, сам свой прибор испытал, получив расчетные параметры на первом же образце, что явилось очень хорошим результатом, - особенно, если учесть, что раньше он такой работой никогда не занимался.
В этой истории меня удивила зыбкость границы между людьми «здоровыми» и «психически больными»; имея психиатрический диагноз, Поляков выглядел «нормальнее» многих из моих «здоровых» сослуживцев, если, конечно, не учитывать этот его трактат по биологии.

4. Начальник испытательного отдела «моряк» Евланов
В самые трудные годы моей работы в «Цикламене» над сверхмощным электронным прибором «Сколопендра» я всегда мог рассчитывать на испытательный отдел, как на надежные тылы. Мало того, что его начальник Евланов в пределах своих полномочий удовлетворял потребности моей разработки в приоритетном порядке, он еще неизменно оказывал мне дружескую психологическую поддержку, в которой я тогда испытывал большую нужду.
Евланов был стройный худощавый мужчина выше среднего роста, с узким выразительным  лицом, на котором выделялись крупный орлиный нос и тяжелый подбородок. У него была густая шевелюра из вьющихся черных с проседью волос; говорил он приятным баритоном, и отличался большой живостью манер, сохраняя при этом начальственную солидность. На первый взгляд его можно было принять за еврея, но при общении с ним выявлялся его чисто русский характер.
Евланов был интереснейшим собеседником. В свои  молодые годы он служил на Северном флоте, и, какой бы вопрос ни обсуждался, Евланов оживлял разговор, вставляя в него  по случаю красочные эпизоды из морской жизни, сопровождая речь выразительными мимикой и жестикуляцией. Более того, Евланов в совершенстве владел моряцким диалектом, в котором речь неотделима от изысканнейшего мата, лишенного, впрочем,  каких-либо сексуальных коннотаций или оскорбительного смысла, и выполняющего чисто орнаментальную роль. Слушая, как  Евланов, никогда не повторяясь, виртуозно,  плетет свои матерные арабески, я получал истинное эстетическое удовольствие.
Морское прошлое, как я понял, играло большую роль в жизни Евланова. Он был женат на дочери адмирала, (хотя и был простым матросом). Из флота он пришел и в нашу профессию; наш директор Лебедев, в послевоенное время внедрявший свою аппаратуру на кораблях Северного флота, приметил бойкого толкового радиста, и принял в свою команду – так Евланов к нашему времени – 70-м годам – стал начальником испытательного отдела, сделав его одним из лучших подразделений «Цикламена».
Я же его ценил не только за это, но и за его неунывающий характер, за его оптимизм, за его хорошее отношение ко мне; впав в уныние от очередной неудачи, я мог всегда заглянуть в его кабинет с тем, чтоб покинуть его минут через сорок с улучшившимся настроением, и с новыми силами – таким был эффект его личности. За это я храню благодарную память о Евланове, тем более, что случай однажды раскрыл предо мною один важный аспект его индивидуальности.
У нас был массированный выезд на овощную базу, который было никак нельзя проигнорировать; я тоже явился, и в ожидании начала смены бродил по проходной; вдруг в группе рабочих, стоявших у стенки, я узнал Евланова; я даже не сразу поверил, что это действительно он, - настолько он был не похож на того человека, каким я привык его видеть; на его лице застыло то же безлично-усредненное выражение, что и у окружавших его работяг: им велели, и они явились, чтобы сделать, что прикажут; работа была одинаковой для всех; - здесь Евланов уже не был начальником, и разница между его здешним обликом, и тем, как он выглядел в своем кабинете, равнялась уровню его профессионализма, и теперь стало видно, насколько он был высок; в исполнении взятой на себя  роли Евланов достиг высшего артистизма, причем это был немалый труд, от которого здесь, на овощной базе, он мог отдохнуть.
                Январь 2020 г.