Лицевой свод. рукопись книги

Владимир Калуцкий

ЛИЦЕВОЙ  СВОД

Заметки на полях антологий
г. Белгород, 2020

***
НАПУТНОЕ
Крылатая фраза Маяковского: «Поэзия –  вся! – езда в незнаемое»,  литературоведами объясняется, увы, достаточно прозаично: поэтическое творчество – это способ познания человеком самого себя и осмысления окружающего мира. Трудно поспорить с литературными критиками, пропускающими каждое слово через сито смыслового целеполагания, но, возможно, Владимир Владимирович этой фразой хотел сказать, что поэтическое да и любое, пожалуй,  творчество  сродни путешествию с завязанными глазами. Идешь в темноте и не знаешь, что предстанет перед глазами, когда повязка спадет: луг ли русской равнины с бисеринками рос, кавказские ли горы с остекленевшими водопадами или вовсе синие города Марокко. Не об этом ли говорил А.С. Пушкин, сравнивая поэзию, искусство с магическим кристаллом, через который до поры до времени трудно разглядеть желаемое?
Поэтический опыт сродни общему историческому, позволяет сравнить прошлое с настоящим, попытаться разглядеть пока непознаваемое будущее. Пример писательского труда является  таким же судьбообразующим для России, как и труд политика, но, к сожалению, не столь наглядным. А вот для автора «Лицевого свода» эта истина очевидна. Само название сборника ассоциируется с документом русской истории  XVI века, но при этом авторский акцент угадывается легко. «Лицевой свод», то есть свод, собрание лиц.
Но, кто, же они, люди, удостоенные такого высокого звания или нередко ироничного прозвища – поэт? Тридцать восемь новелл Владимира Калуцкого, собранные под общим названием «Лицевой свод» – это тридцать восемь литературных портретов.  Просто и лаконично автор проводит нить увлекательного повествования  о судьбах людей самых разных исторических эпох и событий, но объединенных одним, пожалуй, самым значимым – служением Литературе.
 Для Калуцкого  обращение к виршам инока Донского монастыря Евстратия  также органично, как и цитирование стихотворения В.Е. Молчанова. Разве, что очерки, посвященные поэтам и писателям «временных лет», окрашены особым теплым чувством и обаянием рассказа. Не потому ли, что автору «Лицевого свода» – нашему современнику – близка и понятна главная особенность их творчества,  почти утраченная в наше время. Смысл, содержание вышедшего из-под пера ли, снятого ли с клавиатуры компьютера произведения важней формального  жанра, не «КАК», а «ЧТО» сказать своему читателю. Может быть, поэтому Владимир Калуцкий не беспристрастен в своем повествовании и не скрывает своего зачастую очень разного личного отношения к героям новелл? Но, на мой взгляд, такая авторская вольность не только допустима в книге, не претендующей на научное изложение фактов, но и придает ей особую доверительность, эмоциональную открытость читателю.

Ольга Лофицкая

***

СЛОВО  О  ПЕРВОМ  ПОЭТЕ

"Выйду я на гай-гай-гай,
Ударю в Безелюль-Люль-Люль,
Потешу царя в Москве,
Короля в Литве,
Старца в келье, а дитя в колыбели"
...
Случилось это еще в те времена, когда на карте наших земель лежала не московская Слобожанщина, а киевская Северская земля. Царь Федор Иоаннович еще только успел оборудовать Тульскую засечную черту, а тут, южнее, на самой границе Дикого Поля, ютились поселения северян - как мы теперь сказали бы - автохтонного населения края. Это были потомки наследия Киевской Руси, разгромленной монголо-татарами. Цивилизация с мягким русским языком и особым телосложением - люди кряжистые,но гибкие, женщины с белой кожею, союзными черными бровьми, православные. А канонически край относился к Киевской митрополии - части Константинопольского патриахата.
Столетиями край лежал ничей, между Киевской,а вернее - Литовской и Московской державами, Юртами Донских казаков и Великой Степью, заявленной владениями Крымкого хана. Но это как бы государство севрюков имело негласные договоры с соседями о неприкосновенности.Татары не угоняли отсюда полонян - имели базы перевала на пути к Москве, донские казаки тут выгуливали табуны и имели то, что позже назвали бы учебными лагерями. А литовцы завели здесь магазины, и тихой сапой пытались присоединить земли севрюков к Речи Посполитой.
Начинался 17-й век - время коренных перемен, канун Смуты на Руси. И до того веками дремавшие селения по берегам Оскола, Тихой Сосны, Потудани, Ворсклы, Нежеголи стали отходить от спячки. Всё чаще тут появлялись чужие отряды, и всё чаще местным мужчинам приходилось браться за топоры и вилы, чтобы отбиться от непрошенных гостей.
И вот тогда на притоке Тихой Сосны, речке с названием из друх слов - У Сердец, бродячий польский разъезд основал факторию. Не мудрствуя, её так и назвали - Польша. Поставили внутри четыре строения - магазин, костёл, тюрьму и кузницу - обнесли высоким тыном из стоячих дубовых брёвен. Благо - прямо от берега начинался дремучий гай, что тянулся до Курска и даже далее. Не случайно поселение рядом с факторией именовалось - Боровая.
И жители Боровой - числом 45 душ мужского пола, стали помаленьку подрабатывать на фактории. Кто возчиком - развозить европейские ткани да запретное зелье по речным поселениям. Кто ковалем , а кто и в боевой строй записался. Время-то лихое. Никто здесь ещё не знал, что фактория эта - передовой пост новой рати Лжедмитрия Первого.
А жил тогда в Боровой отрок Автоном , по прозванию Люля. Удивительный был человек. Нынче мы смело назвали бы его поэтом. А по тому времени, и впрямь, такие сочинители были больше, чем поэты. Умение складно сочинять , да еще под звуки колесной лиры, казались людЯм колдовством. И колдовство это пережило века. Нынче многое, сочиненное тем же Атономом Люлей и подобным ему неведомым уже талантам, стало для нас тем, что мы называем теперь народными песнями,сказаниями, былинами. Ведь у каждого образа, у каждой кралатого выражения есть авторы.
Автоном жил со старухой матерью. Она оказалась для молодого поэта вроде Арины Родионовны для Пушкина. В молодости матушка Автонома побывала в турецком плену, потом её выкупил папа из Доростола. А из Болгарии выкрал и вернул в родные места донской есаул. Сам казак погиб в стычке с литовцами. И вырастила мать Автонома одна.Мать была в Боровом повитухой и общей нянькой. Вечно у них под потолком качалась люлька с чьим-нибудь малорпризорным младенцем.
Доходов сочинительство Автоному никаких не приносило, жил же он с того, что делал тыквенные балалайки. У избушки его на кольях всё время сушились вытянутые овечьи кишки - на струны. Каждую новую балалайку Автоном испытывал , сидя на пеньке у двери. Сбегались бабы и девки со всей Боровой:

-Летит птица, летит птица,
Летит сиза голубица,
Птица села на крыльцо,
Она брякнула в кольцо.
У девки дрогнуло сердцО:
-Что за птица
Колечком бренчит?.


Ну, и дальше в том же духе. По ходу песни девки начинали приплясывать, А потом и в хоровод завихрялись. Что ни балалайка - то сельский паздник. За что и любили Автонома. Хотя занятие его серьезным никто не считал, невесты, как говорится, в очередь не становились.
А поскольку считали молодого мужчину колдуном, то к их избушке постоянно приходили страждущие. И однажды у порога выросла фигура громадного польского улана из фактории. Жупан подавился рыбной костью, и надобно срочно его спасать.
Тут сделаю отсттупление. В те поры главной рыбой в окрестных реках считался язь. Он водился крупный, фунта по четыре. Служил он как бы валютой края. А ловили его татары. Ставили на берегах малые аулы, и в них жили рыбаками, как бы мы теперь сказали, вахтовым методом. Главной базой сбора язя был аул Аммановка на Айдаре. А у села Боровая, на пять верст книзу и кверху от него, речными точками лова стояли два селения - Люли и Безелюль.
Эти рыболовецкие артели имели не только торговые, а и политичекое значение. Пребывавшие на лове татары одновременно были и аманатами - заложниками Крымского хана в Северской земле. Залогом тому, что в Крыму не тронут русские поселения на очзёрах. Там заготавливалась соль для русского порубежья и самой Москвы.
Так вот в рыбацких Люле и Безелюле шёл вылов язя. Его тут сушили, и порожняком с проходящими на юг чумаками отправляли в Крым. А всю другую рыбу, как оплату за право ловли, бесплатно раздавали местым жителям. Для того на майданах на высоких столбах подвешены были чугунные бабы. В них били, когда накапливалась лишняя рыба. Низкие звуки расплывались далеко окрест, призывая страждущих.
И тут надо приоткрыть одну тайну. В Боровой поговаривали, что отец балалаешника Автонома никакой не казачий есаул, а полмурза с рыбной Безелюли. Потому и прозвище певцу дали Ляля. Или Люля. Тут кто как произнесет.
Уж не знаю, насколько искусен был в лекарстве Автоном Люля. Наверное - был, коли слава шла. Но тут испугался лечить жупана. Дескать - врачевать травами - это одно. А вторгаться в тело - тут надо знатока. Понимал, что не сносить головы, если свяжется с поляками, а не поможет.
Но разговор вышел короткий. Вошли еще двое поляков, подхватили Автонома под руки и почти понесли в Ляхов дом.
Ляховым домом боровчане называли теремок жупана в фактории .
Когда вошли за створные ворота, увидел Автоном настоящую крепость. Медные тюфяки лежали у закрытых стенных амбразур. Обзорная вышка с северной стороны. В загоне с полусотни откромленных строевых коней. Не торговая фактория, а укрепленный городок.
Я не буду долго расписывать, как да что происходило дальше. Попробую в несколько слов обойтись. У нас ведь не роман и не посесть, верно? Не будет ту ни любовной линии, ни описаний природы. Просто скажу - Автоном вылечил жупана. Велел поляку проглотить, не жуя, кусок ржаного хлеба. Тот икнул, чуть не подавился, но кость колось перестала. В награду жупан дал лекарю зеленую коробочку. В коробочке - зелье. Сказали - табак, чтобы нюхать. А потом чихать.
А еще жупан долго выспрашивал. И как-де тебя зовут. И сколько-де татар стоят на рыбных ловах. Да часто ли бывают в сих местах московские стрелецкое люди. Да еще спрашивал - знает ли Автоном грамоте? Отвечал, что зовут его Автоном. Имя крестное от попа. Потому что человек с именем - Иван, а без имени болван. Татаров тех не считал, но их много. А московские стрелецкие люди если и едзют, то не останавливаются. Они-де на речку Молочную, на Кальмиусс да на Ор-Капу скачут по посольским надобностям. Грамоты же Автоном не знает, но речь понимает и русскую, и татарскую, и польскую, и арабскую. Потому уже три раза ходил он толмачом с Путивльским князем Иваном Дмитриевичем в Истанбул и даже дальше - в самую Мекку. И даже чин ему князь пожаловал на прожитое. Потому что горячее едят подъячие, а холодное едят голодые.
Подивился жупан такой судьбе и начитанности и даже предложил Автоному службу в фактории. Но Автоном интереса к тому не высказал, и попросил отпустить его к матушке.
Как уж он там, в фактории понял - уловил ли случайную речь, или подготовку к походу заметил, но понял Автоном ясно: поляки готовят налет на Люль или Безелюль. Или даже и туда, и туда.
Вышел за ворота,выбросил чёртову коробочку. А тут гул по реке - чугунное било из Безелюля. Дома прихватил ивовую корзину, и побежал налегке к рыбакам.
В Безелюли уже людно. Прямо из лодки на берегу молодой широкоплечий татарин подавал щук и окуней. Татарин кряжист, ноги широко расставил. Не поймешь - то ли лодка его качает, то ли он посудину покачивает. Всё со смешком, узкие глазки режут с издёвкой. Дескать, налетай на дармовщину, голытьба.
Автонома узнал. Крикнул по татарски, чтоб подождал. Придержит для толмача парочку щук покрупнее. Но Автоном не задержался - пошел к шатру полмурзы Атабая.
Писал бы я повесть - рассказал бы вам об убранстве шатра. О самом полмурзе. О его шести русских наложницах, что создавали втутри шатра движение.Об их восточных нарядах. О гостеприимстве полмурзы. Но у меня задача другая. Поэтому о дальнейшем - тоже в нескольких словах.
Автоном рассказал полмурзе про намерение поляков. Потому что известно , не купи двора - купи соседа. А татары - соседи мирные. И трогать их нельзя. Если татар тронуть - беда придет русским на соляных варницах под Бахчисараем. Потому надо полмурзе Атабаю брать своих татар, шестерых наложниц и их пестрые наряды - и немедля бежать в Аммановку. Там крепость - кала, там и русские не дадут татар в обиду.
Тогда в одну ночь снялись Люль и Безелюль и ушли на Айдар. Когда польские уланы налетели на аулы - там оказалось пусто. Что можно - унесли уланы, что нельзя - пожгли.
А жупан велел привести Автонома. Понял старый лях, кто предупредил татар. А ведь набег тот был оговорен в самой Варшаве. Так королевский сейм решил поссорить Москву и Крым. Именно в Северской земле собирался теперь боевой кулак Лжедмитрия, а по лесным и речным селениям шли вербовщики Гришки Отрепьева.
Автонома привели и пытали. Слышно было по округе, что умер он с песней на устах.
Не знаю. Теперь не проверишь.
Еще говорили, что жупан Автонома не взял, а вроде ушел Автоном к Ивану Болотникову, в его крестьянскую рать, и будто бы там сочинил он много песен. И будто бы даже знаменитая и доныне песня "Из-за лесу,лесу копии мечей" придумана Автономом Люлей.
Того мы досконально не ведаем. Но точно скажу, что с тех пор в наших краях осталась память былинного времени. На месте татарских рыбных ловен остались названия - хутор Люлин и деревня Безгинка. А в селе Боровой и доныне один край зовется Польшей, а самое старое здание называют Ляховой школой.
И ещё в 19-м веке ходила по Москве байка, что драматург Николай Островский своего Леля из пьесы "Снегурочка" списал с туманного образа народного сказителя из Северской земли, шедшего на столицу в бунташном войске.
Да вот еще , пожалуй, осталась от Автонома Люли из большого мнжества одна пословица. Я её в голову этой легенды вынес. Потому что давно известно: где конец - там всему начало.
***
ПРЯ О СЛОВЕ

Язык, известно, до Киева доведет. Инока Донского монастыря Евстратия он довел до Иерусалима.
Нет, понятно, сначала и был Киев. Да оттуда инок и не помышлял идти дальше. Мнил - в Матери городов русских сыщет от знаний, каких не хватало.
Ан нет. Полтора года подвизался в Печерах, да скоро и понял, что у него самого знаний поболе , чем у тамошних молитвенников.
Гордыня, конечно. Вот, чтобы и присмирить её, и пошел Евстратий ко гробу Господню, где наверняка живут мужи многомудрые, перед которыми северный пилигрим будет выглядеть по уму младенцем.
Чего искал Евстратий?
Он родился одиннадцатым младенцем в семье рыбака с озера Неро. Прежде, чем ходить, научился он вязать узлы на сетях. Так и рос, вяжучи снасти , в тени храма Покрова, что подняли к небу неведомые мастера за триста нет до того. И вместе с памятью пальцев входила в мальчика и память былин и сказов, что приносили сюда извечные русские бродяги - калики перехожие. И как-то назаметно, вместе с ремеслом, начал юноша вязать и словесные узлы. А скоро понял, что и сам уже сочиняет песни...
А те калики сказывали, что живут на земле особые люди - сочинители виршей, сиречь пииты. И захотелось сыну рыбаря тех людей повидать и ума у них набраться.
Долго ли, кротко ли наше повествования, но пятнадцати лет оказался Евстратий в Донском монастыре. Да, там он встретил поэтов. И первым среди них выступал Иван Хворостинин - сочинитель громоздких, как архиерейские дроги, стихов. Уже там Евстафий понял, что у него самого стихи получаются лучше . но Хворостинин учил - дескать, в тебе, отрок, много от народа, да мало от науки.
Вот тогда и пошел Евстратий в Киев. И дальше - в Святую. землю.
Семь лет ходил. А когда вернулся в Донской - был он уже многомудрый муж, читавший по гречески и по латыни, знавший языки польский и малороссийский. И в заплечном мешке у него, помимо Кормчей, были тетрадки собственных стихов. Это были не былины, и не сказы. И не правильные вирши . на манер хворостининских. У Евстратия в тетрадках жила новая русская поэзия, замешанная на всеславянских веяниях. Это была та самая вязь узлов, но узлов словесных, собравших в одну сеть русский язык Москвы. Киева и Полесья.
Опять перепрыгнем через время и сюжет. Теперь мы видим Евстратия в кремлевских палатах, где он числится личным царским стихотворцем. Василий Иванович Шуйский приблизил поэта к себе и наделил властью определять языковые правила по всему государству. С легкой руки Евстратия каменный язык церкви начал меняться. Начинались вековые подвижки русской литературы.
И Смутное время.
Объявился новый царь - Дмитрий Иванович, Он заявил о своем праве на престол, и правом этим воспользовался. Дмитрия короновали, как и его жену Марину, и новый царь завел новый двор. А при дворе - и театр, и университет, и консерваторию. А главным стихотворцем при Димитрии Ивановиче подвизался наш старый знакомый - Иван Хворостинин.
А зачем при дворе два главных стихотворца? Вот Димитрий Иванович и устроил им на Сретенье испытание на пригодность.
Евстратий , по пленении Василия Шуйского, оставил Москву и тайно жил у матиушки на озере Неро. Да кто ж в России упрячется от соглядателей? Донесли, руки за спину завернули, поставили в Грановитой палате пред царские очи. Собрался на прю весь двор, "с архиереи и послы", с дамами в припудренных пышностях.
Жаль, никто не вел протокола. Но по глухим отголоскам в бумагах тех самых "архиеереи и послы" мы узнаЁм, что Хворостинин отставивал незыблемость старославянских форм в поэзии, а Евстратий убеждал в том, что поэзия - это не форма, а содержание. Хворостинин твердил о несовместимости "подлых" и высоких представлений в стихе, Евстратий же настаивал на обязательном замесе стиха на обиходной речи "всех славянских племен". За что Хворостинин обозвал спорщика "врагом народа".
Дмитрий Иванович слушал-слушал, да и говорит:
- Вместо чтоб лаяться, вы стихи почитайте. А мы тут сами решим, кто из вас первый русский стихотворец.
-Чур, я первый! - Хворостинин поднял руку. Скинув за плечи бобровый воротник, он стал на середину палаты и с чувством прочел :

-Полки обнищавшие, Иисусе, вопиют к тебе,
Речение сие милостивное приими, владыка, в слух себе.
Еже на нас вооружаются коварством сего света,
Всегда избави, Господи, нас от их злаго совета.

Иван читал, но "архиереи и послы" черех минуту начали позевывать. Царь поднял руку.:

-Ты прав, Иван Андреевич, - сказал царь. -И впрямь - стих твой соответствует всем нормам и даже европейского стихосложения. Его можно легко перевести на любой язык. Ты достоин славы первого русского поэта. Но давай теперь послушаем песнопевца царя Василия.
И вышел на средину зала Евстратий. Не снимая скуфейки, он полузапел, полузагнусавил:

- Богови - Бугу, свету от света,
В слоге ли, в слове - лету от лета.
Воспевание и слава, на честь поклонение,
Величальная держава на благодарение...

Странное дело - за благозвучанием стиха исчезла гнусавость чтеца, и никто не зевал. А когда Евстратий дочитал и склонил в почтении голову - в Грановитой палате, первый раз в её истории, раздались рукоплескания.
Русская публика аплодировала, на немецкий манер, русскому поэту.
Приговор был: первый поэт России - Евстратий. И посему быть ему царским стихотворцем .с жалованием и титлованием.
Но Евстратий еще раз низко поклонился царю:
- Сердце мое преисполнено благодарности. Но дозволь, государь, сходить мне ещё раз в Киев, ко святой Софии. Иначе это же сердце высохнет от бескровья, и ты оставишь Россию без первого поэта.
Засмеялся царь и подивился мудрости Евстратия. Он не стал держать поэта. Как отринул от себя и Хворостинина, уже через месяц замеченного в стане князя Пожарского. Иван Хворостинин и стал первым стихотворцем Русского ополчения.
А Евстратий как вышел из Грановитой палаты - и как в воду канул. Не появился он ни в Донском монастыре, ни в Киеве. Смутное время втянуло его в кровавый водоворот и убило. На Руси так повелось : в смутные времена первыми погибают поэты. Хотя...
...спустя много лет кравчий царя Михаила Федоровича Иван Андреевич Хворостинин приезжал в рыбацкую деревушку на озере Неро. Он привёз с собой большой дубовый крест, который и водрузил на безымянную сельскую могилу. Крест ещё двести лет назад видели там пленные наполеоновские солдаты и запомнили надпись на нем кириллицей и латиницей " Евстратий".
"Eustraty"

***
ОТЕЦ  РУССКОГО  БУКВАРЯ

Что бы там ни писали историки, а начало города Курск уходит в непознанную глубину веков. И уже ко времени "Слова о полку Игореве" город был крупным славянским центром, а его вои славились своей непобедимостью. Курск стал сакральным центром огромной части русской земли, что приписывалось мощи железного пласта под ним. Да и в самом названии - Курск, присутвует имя ведического бога молний Ру(д)ры, а слог "ур" и его обратное "ру" присутствуют в географических названиях всех железорудных мест - Урал, Рур, Кривой Ро(у)г...
Курск.
Вполне возможно, что земная мощь и породила на здешних землях многих знатных людей. И среди них встречаем писателей.
И первым из них надо признать Кариона Истомина.
...Нет, виноват. Вторым. Первым был Сильвестр Медведев.
Но о нём - в другой раз.
А пока поговорим о Карионе Истомине. Он родился в Курске , во времена Алексея Михайловича, у писаря съезжей избы. Матери не знал, да и сам папа-писарь толком не помнил - откуда при нем взялся белобрысый мальчонка? Но мальчонка оказался шустрым, грамоте обучился в четыре года, а в пять уже вполне замещал на должности болящего извечной русской болезнью отца.
Съезжая изба в те века была и гостиницей, и тюрьмой, и местной управой. От писаря зависели судьбы людей, и мальчишка старался, постигая письменную премудрость. Уже тогда он увидел, что отсутствие общей грамматики позволяет одни и те же слова толковать произвольно. Карион завел отдельную тетрадь, куда вписывал все языковые несуразности. А когда всерьез занялся Библией, то увидел, что и Святое Писание изложено довольно небрежно.
Когда Кариону исполнилось 15 лет и он уже был писарем градской канцелярии, курский воевода отправил его на Москву, за писчими материалами и списками новых правительственных постановлений .
И в Курск Карион уже не вернулся.
Дело в том, что поначалу он справился с воеводиным поручением. Но когда надо было получить экземпляр "Номоконона" для митрополичьего двора, оказался юноша на Печатном дворе.
И здесь он стал свидетелем того, как дьяки драли первые главы из книг только что отпечатанного "Номоканона". А руководил этим невысокий красивый монах с золотыми волосами, выпадавшими из под черной шапочки. Монах объяснил любопытному отроку, что "как де зачали ту книгу при Иоасафе патрирхе тиснуть, тако успели 33 главы отпечатать. И де те главы лукавы, поелику в них духовные помарки. А прочие главы составлены уже при Никоне, по справленным началам. И теперь Иоафсафовы страницы выдираются, а Никоновы остаются". И в таком усеченном виде "Номоканон" расписывался по митрополиям. Всего отпечатано 1200 экземпляров, и каждый из них отдельным соборам и храмам расписывался лично Никоном с согласия Алексея Михайловича.
Впрочем, разговор на этом не закончился, А когда золотоволосый справщик узнал, что Карион прибыл из Курска, сознался, что и сам - курянин, что именем он - Сильвестр Медведев, а служит он главным справщиком Печатного двора. . Совсем породнила их общность мысли о несовершенстве русской грамматики. Тут и пригодилась старая тетрадь Кариона.
Словом - устроил земляк юношу подмастерьем Печатного двора. Несколько лет поднимался Истомин по служебной лестнице, А однажды, когда набирал текст "Уложения", услышал за спиной тяжелое сопение.Оглянулся.
Батюшки-светы! Патриарх Адриян. Испугаться не успел, как Первосвятитель спросил :
-Почему наборщик? По сноровке тебе в справщиках быти!
-Так я не монах, твоё Святейшество.
-Уже монах! - веско бросил патриарх. И на другой день Карион был пострижен. И в тот же день переведен в справщики.
Справщик Печатного двора - это . по нынешнему, редактор. Высший чин по ремеслу. Выше только старший справщик.
Но тут в судьбе Кариона Истомина появились братья Лихуды.
Это были, как бы мы теперь сказали, европейские просветители в русской культуре. Они них мы здесь тоже не будем. Они нам нужны, чтобы показать, на какую верхотуру забрался курский мальчишка. Он оказался в центре книгопечатания и стал сам влиять на формирование русской грамматики. Карион стал личным секретарем патриарха. Он по образцу казненного к тому времени Сильвестра Медведева, сочинял первые русские стихи и писал первые русские пьесы. Карион сочинял отзывы на Азовские походы в Петра Он стал лучшим русским светским писателем . За ученость и человечность государь Пётр доверил Кариону Истомину воспитание сына Алексея и назначил Старшим справщиком печатного двора. Теперь никто не узнал бы в Истомине безродного курского писаря. К слову, он несколько раз бывал в Курске, собирая старые книги и летописи. Но там его совсем не помнили. Батюшка давно умер, несколько раз сменились воеводы и архиереи.
"Несть пророка в своём Отечестве".
...И вот умер патриарх Адриан. Местоблюстителем патриарха назначили малороссийского митрополита Стефана Яворского. Когда архиереи собрались за общим столом, для избрания нового Первосвятителя, император Петр бросил на середину столешницы свой кинжал:
-Вот вам булатный патриарх, бороды!
Кончилась в России эпоха патриаршества. Главной церкви стал император. Стафан Яворский начал освобождаться от верны бывшему патриарху людей.
Под эту гребенку первым попал престарелый Карион Истомин. Его отстапвили от Печатного двора и отправили в Великий Новгород учителем Духовной школы.
Но Карион Истомин не держал обид. Он понимал, что прожил с пользой для людей и для дела. Его давнишняя тетрадка стала основой составленного им , первого в России, "Букваря" А бессчетные книги, разошедшиеся по необъятной России, были очищены им от ошибок . А вирши, пиесы, победные реляции?
Сделано много. И в апреле 1717 года, с вершины жизни, писатель, старший справщик, схимонах, пешком вернулся в Курск. Напрасно рядом с ним всю дорогу бежала приданная ему настоятелем Чудова монастыря конная тележка. Монах шел босиком и пешком. В Курске ему дали содержание ключника Знаменского собора. Но обременял собой малую родину Истомин недолго. Через месяц умер.
И к нашему времени не осталось в Курске от знаменитого земляка ничего, никаких следов. Хотя...
...хотя я подхожу к книжной полке и снимаю книгу "Номоконон". Один из тех томов, при дрании которых присутствовал юный Карион Истомин. Во она - увесистая книжища в пару килограммов весом.Её точно держали в руках и Никон, и Алексей Михайлович, и, возможно, Карион Истомин. Церковнославянская вязь, еще нетронутая правкой курского справщика, без первых 33 глав.
Чувствуется железная мощь .
Значит, что-то осталось.
***

ДРУГАЯ  ВЕТВЬ
И доныне наследие Симеона слабо изучено. Но и из того, что доступно, ясно умение Симеона видеть себя и Россию "во многи обители суть" Другими словами - этот монах превосхитил представление современной науки о квантовой физике. И сам он явил собой чудо такого порядка, что  приоткрыл нам явь другой, возможной, вероятной России.
  Прежде всего не до конца  ясно его полное настоящее имя. Он был и Самуил, и Самусь, и  Сильвестр. и Сергий. И место рождения точно не определено.Он пришел сразу как будто из многих мест.  Условно его родиной считается,  Полоцк. Но и это вряд ли так, ибо начитанность и книжность Симеона была явно западной, католической. Оттуда же его познания в "потайных науках". Он и астролог, и алхимик, и каббалист, и волхв, и православный священник. .
  Возможно - это  первый русский космополит. А может - и нет .  Но оказался  Симеон личностью настолько значимой, что на нее за века, как снежные комья , налипли легенды и мифы.  Как не подлежит сомнению и его талант оратора, проповедника и поэта. Уже по тем работам из наследия Симеона Полоцкого, что сохранились, видно его общеславянское значение.
  Кстати - о квантовой физике. В одно время с Симеоном жили и творили многие знаковые люди его века. Сильвестр Медведев, Карион Истомин, Феофан Прокопович, Антиох Кантемир. Иван Фуников, Иван Хворостинин.... Но все эти авторы находились в единой реальности, они составляли одну историю, одну литературу, одну идеологию, одно время.
И совсем другое дело - наш герой. Таккое впечатление, что она работал сразу в "нескольких обителях". Причем - одна его реальность не исключала, а лишь дополняла остальные.
Симеон Полоцкий был полифоничем и сферичен. И, если бы, условно говоря, Россия развивалась согласно его учениям - мы жили бы сегодня в  условиях многогранного светского государства. Достаточно сказать, что вот с этими его общечеловеческими ценностями он был личным учителем детей Алексей Михайловича Фёдора, Софьи и Ивана.
   Но не наставником Петра.
   Может , поэтому Россия и ограничила себя одной колеей.Как говорится - кто на что учился...
   Но многое в ней осталось и от Симеона Полоцкого. Богословские работы, перевод Библии, стихи,драматургия. Именно Симеон спас от окончательного уничтожения скоморошество и народные инструменты, введя их действующими лицами своих пиес. На его стихах поднялись Тредиаковский и Ломоносов, ставшие, в свою очередь, ступеньками для Пушкина и всей нынешней нашей литературы. Именно Симеон положил начало "писати на Руси русским слогом", а не тяжеловесным церковнославянским языком. Что мы тут с вами сейчас и делаем.

***
Симеон ПОЛОЦКИЙ

ГЛАС НАРОДА

Что наипаче от правды далеко бывает,
гласу народа мудрый муж то причитает.
Яко что-либо народ обыче хвалити,
то конечно достойно есть хулимо быти.
И что мыслить — суетно, а что поведает,
то никоея правды в себе заключает.
Еже гаждает — дело то весма благое,
а еже ублажает — то бохма есть злое.
В кратце, что-либо хвалит — то неправо в чести.
Мир сей непостоянный весь лежит в прелести.
Не веруй убо гласу общему народа
ищи в деле правды человеча рода.
Слово ветр развевает, а кто тому верит,
безразсудно срамоты мзду себе возмерит.
***
КРЕМЕНЬ

...
У патриарха Иоакима зуб разнылся. Уж и чеснок грыз, и сало прикладывал – брушает, проклятый, прямо челюсть раскалывает. Старший из братьев Лихудов, Аника, вытянул из верблюжьего своего пояса длинный волос, пошептал на его, велел завязать округ зуба.
Зубы у патриарха источеные, как столбушки. В оловянное зеркальце глядится, норовит петельку вололсяную на костяной осташек накинуть. Путается верблюжий волос с сивой бородой.
-У-у-у, проклятущий..! Осподи, прости на дурном слове!
А у самого слеза из того глаза, что над зубом.
Сидят они трое на широком крыльце патриаршего трема. Лебедь с гнутой шеей на длинном поставце, в глине запечённый. Натертый хреном и чесноком молочный поросенок тут же. Щука с пером зеленого лука опять же. Фряжское вино в стеклянных пузырях, меды в ковшах. Ешь-пей - не хочу.
Да куды там!
День мартовский погож, уже снег ноздрями взялся, потемнел и осел. Тепло против солнышка…
Греки Лихуды налегают. Они из своей турчины как приехали – всё не наедятся. Монахи ученые – а поди ты! – поросятинкой в Велик пост не гребуют. Но всё простительно грекам за учёность их, за подсказку в книжном исправлении…
У-у-у, зуб проклятый. А тут ещё этот, на коленках у собачьей конуры, на чепи плачется…
-Чё, Сильвестка – не поумнел?
На широком дворе, в трех саженях от крыльца с пиршеством, на пятне из вытертой золотой соломы, на снегу, рядом с пёсьей будкой, он – главный справщик Московского печатного двора Сильвестр Медведев. Под коленками в полосатых штанах лёд подтаял, кафтан синего сукна разорван на груди. Борода с проседью слева в подпалине, справа клок выдран. Руки за спиной связаны, над воротником железный ошейник, по морщинистым щекам слёзы.
Сафрон Лихуд разломил со смехом поросенка надвое, окорочек задний обглодал, костью в Сильвестра нацелился:
- Окажи честь Патриарху, отведай с ним скоромного! И делов – то с тебя надо – едино слово в книге заменить! Смирись, справщик!
Размахнулся, кинул – как раз в лицо попал. Сильвестр головой тряхлул, кость запуталась в бороде. Закричал дерзко, с вызовом:
- А вот дулю тебе, грек! Ежели до нас написано «тать» - так и нам того не справлять.
-Ну и дурак. – Сафрон применился и кость передней ноги метнул в непослушного.
Патриарх ниточку на зубе потянул посильней. Зуб шатнулся и чуть приглох. Иоаким глазами указал на пузырь, старший Лихуд нацедил ему вина в оловянный стакан. Подносит патриарх посудинку ко рту и зрит вязь поверху стаканчика «Его же и монаси потребляют».
Потребил. Вроде стало ещё легче. Глянул сурово на справщика:
-Ну! Я ж тебя Христом-Богом просил – справь запись так, как велит Государь! Тебя ж не убудет. И ученый монахи тебе в помощь, и я в заступники. Едино предложение всего : заместо «Убо тать умом детеск и пред началникы пыль» тебя просят записать «Убо смерд умом детеск и пред началникы пыль». Одно слово замени – и вот тебе место по правую руку от патриарха. Вином фряжским угощу, усы в медах обмочишь…
Сильвестр поерзал коленями по снегу и соломе, скривил лицо:
-Не, прелукавый владыка! В том старокняжеском приговоре, что велено мне справить на новый лад, сказано про неверного татя Юшку Камызина, что умом неразумен, как дитя и потому перед князем никто. А ты велишь этого живого Юшку заменить на неведомого смерда. Тебе надо, чтобы я навека записал, что всякий смерд перед начальником пыль? От же тебе, не дождёшься, - и далеко плюнул кровавой слюной, за соломенный круг.
Зуб опять дернул за скулу, патриарх ойкнул и откинулся на высокую резную спинку:
-Вот и ладно, – он опять потянул за концы верблюжьего волоса во рту и чуть не выдрал зуб. Боль прошибла в затылок, в мозг. Иоаким заревел, указуя пальцем в перстнях на Медведева:
-В батожьё его!
Сбежали с крыльца два дюжих Иоакимовых дядьки, в четыре кулака принялись мутузить справщика. Братья Лихуды на крыльце пританцовывали в азарте:
-Так его, негодника, под лУну его, в стомаху упрямца!
Сильвестр мотался меж кулаками, как мешок с отрубями. Патриарх вяло махнул рукой, дядьки вернулись на крыльцо. Стали по обе стороны двери. Иоаким ещё раз прочёл тисненую надпись на оловянном стакане, отер усы и бороду, чуть коснулся щеки с зубом. Зуб замолчал:
-Ну! Теперь справишь книжку по сказанному великим князем, смерд! Ведь вторую неделю мутузим мы тебя тут! Мы ж тоже люди, сколько над нами измываться будешь?
Сильвестр дышал тяжело, борода стогом двигалась над избитой грудью.
-А хошь год буду стоять, а останусь при своём. Помнишь протопопа Аввакума, что вы с Пустозерске сожгли? Так и я его слова скажу : «Умрём за единый аз!». Не дам кривить старые книги, не дам грекам и фрязям русскую старину на поругание.
-Дурак ты! – Иоаким огладил бороду, - еретик. Сказано у апостола Павла– властям подчиняйся, ибо всякая власть от Бога.
- А ещё в Писании записано, - голос Сильвестра всё так же озорён и звонок: - не лжесвидетельствуй! Ты зачем меня на грех толкаешь, Иоаким? Ты не монах – сатано. Разве слуге Божьему пристало быть богаче и сытнее самого Христа?
-Убью! – рука Первостятителя потянулась к посоху, и только зубной выстрел вернул её назад к щеке: - Убью, прыщ презлобный, прельститель лукавый! Не ты ли с Карионом Истоминым потайно в новый Номоканон целых двенадцать отреченных книг вписал? Тебе ли говорить о Божьем мериле, прелюбодею мерзостному, прижившему чадо с черницей Лизаветой? Ты и свою, и её душу сгубил, и чадо обрек на жизнь греховную. У-у-у, проклятый..! – Это уже было непонятно – к зубу ли, к Сильвестру ли.
Из конуры неспешно вышел громадный дымчатый пес. Потянулся, широко зевнул и , щелкнув пастью, снял с бороды Сильвестра кость.
-Ату его, Каин! - крикнул было Иоаким, но пёс словно не услышал. Это ещё в первую неделю он остервенело рвал Сильвестра. Теперь попривык.
На Иване Великом дрогнул колокол и весь воздух студнем пришел в движение. Софрон Лихуд пытался что-то сказать, но гул медных великанов заглушил все звуки. Патриарх нечаянно увидел в своей лопатистой ладони
жёлтый столбушок зуба в узелке из верблюжьго волоса. Как выскочил – не заметил. Поднялся и начал широко креститься на купол Ивана Великого. «Убью собаку. – подумал он под шёпот собственной молитвы. – "Возлюбите правду, создавший землю: мудрствуйте о Господе в благости и в простоте сердца взыщите Его"… Убью шельму, причиной кого остуда на Патриарха от Алексея Михайловича…"Строптивая бо помышлением отлучаются от Бога"…Вот нынче ночью и придушит Сильвестра дядька… "Искушаемая сила отличается безумством».
Патриарх дочитал по памяти из Плалтыри, а тут как раз и Иван Великий замолчал. Софрон Лихуд наконец сказал, что хотел:
-Голову ему отрубить – и вся недолга. Такого не уговоришь, бесноватого. А на печатном дворе подложно скажем его волею книгу исправить – и всё сладится. А царя попросим нового старшего справщика над прочими спаравщиками утвердить. Да хошь бы из из греков. Вон меня или брата Анику.
В ворота патриаршего подворья снаружи гулко задубасили. Это чёрный народ пришёл под его руку за благословением. Патриарх поманил обоих дядек:
-Нут-ка, скоренько смечите яства со стола – Велик пост– что люди подумают! Да затолкайте Силвестра в конуру от чужого глазу. И ворота – нараспашку! Пастырь будет пасти своих великопостных овечек.

***

МНОГОМЯТЕЖНОЕ РЕМЕСЛО

А взяли его по навету. Сосед-хряк, Афанасей Полупуд, донес бунташному воеводе Болотникову, быдто он, дворянин Иван, сын Васильев, Фуников, пшено де в клуне прячет. Ночами рушит, ночами де и прячет." А твои людишки, батюшка Иван Исаевич, в голоде обретаются, а тот преступный дворянин тать. И ты де, Иван Исаевич, того Фуниковай имай, и сусеки его имай, а мне за тот донос дай дворовую девку, его татя Фуникова, Олгу. Аще оный дворянин Фуников грамоте де шибко, и поносныи слова всякие совокупляет и кует хулу на державу и началникы".
Представьте картину. Смутное время на Руси. Войско Ивана Болотникова заняло Тулу. И здесь восставших осадил с московским войском царь Василий Шуйский. У восставших кончился порох, на исходе провиант. И тут сообщают, что какой-то дворянин Фуников прячет хлеб. Вот вы, Иван Болотников - что бы вы сделали?
Правильно. И Болотников призвал к себе Фуникова. Сначала добром просил : отдай хлеб.
Фуников удивляется:
-Кто тебе, атаман, наврал про меня? Год был мокрый, хлеба закисли еще в поле. А что собрали - то царские фуражиры вымели.Сам гол-как сокол остался. А что навет подан - так это, видать, сосед-хряк. Афанасей Полупуд. Он давно глаз положил на мою девку крепостную Ольгу. Просил продать блуда ради, али поменять на немецкое ружо..
Болотников видит - юлит Фуников, добром с ним не получается, Заламывают Фуникову руки, бросают в темницу :
- Отдай хлеб, сука.
Тот бы и рад, да хлеба, и вправду, у него нету. Пока бьют его смертным боем - севрюки с соседом-хряком весь дом перевернули. Клуни пожгли, святые образа покололи серебряные оклады сняли. Сосед-хряк девку Ольгу увел. Намотал косу на руку - и увел.
ПозрИли дворянскую усадьбу Фуникова, домашних вон выгнали. Может, так и убили Ивана. Да тут царь Василий Иванович прислал к вору Болотникову переговорщика, Лиозна Тютчева. Вспомнили, что затворник Фуников "грамоте шибко" - кровь с него смыли, сермягу стиранную с мертвеца на плечи накинули - втокнули в переговорную избу.
Сидят там Болотников и Тютчев - лоб в лоб. Вор-атаман брит, борода Тютчева вору чуть не в глаза лезет.Сопят, злобствуют. Казачий сотник за шиворот посадил Фуникова на лавку по другую сторону стола, подвинул оловянную чернильницу, сунул в руки птичье перо:
-Пиши, суко. Шо батька скаже, то и пыши.
А те по делу не говорят, около топчутся. Обидами делятся.
А Иван пишет.
Скоро перед ним плошку масляную сменили. Перо новое подали.
Иван пишет .
Иван давно писать научился. Не соврал сосед-хряк. Такого шибкого грамотея, как Футиков, по всей России не сыскать. Как научил Ивана грамоте ведун Шишка еще в далеком детстве - так с тех пор она в мальчонке только множилась. Уже в десятниках, в стрелецком войске, охранял он Патриаршую книжницу. Так там его латинскому языку сам царский справшик Нил Горемыка обучил.
Да что там грамота! На Туле у всякого веселого человека фуниковы прибаутки на языке.
"Хряк полюбый выше сил
Соловьем де засвистИл,
И тоскуя об любви,
Все хрюкАют соловьи".
Весть о знатном раешнике до митрополита дошла. "Многомятежно ремесло твое. Прокляну!" - стращал поп. Уже ломали ему за вирши руки.
...А эти всё переговоры переговаривают. Все громче да злее. Вот уж атаман Тютчева за бороду схватил.
А Иван пишет.
Но тут в палаты внесли поросенка на блюде. "Вот тебе и голод, царица небесная." Казацкий сотник сгреб все исписанные листы, Ивана опять вздернул за ворот, и потащил прочь.
Кинули Фуникова в пыточную. Да там и замучили досмерти.
А с листами вот как вышло.
Как доели поросенка атаман и посланник, то Болотников отдал листы Тютчеву:
- У меня против царя Василея Ивановича умыслу нету. Вот тут вся наша беседа записана. Нехай читае.
И Лиозн Тютчев уехал из Тулы. Уже в скрипучей карете начал перебирать листы. Да тут же и велел остановить лошадей. Чтоб на ходу не качало. Скоро его стража услышала небывалый смех. Никто не мог понять - от чего так хохочет царский посланник.
А тот читал, вытирал слезы и в восхищении крутил головой:
-Ну, Иван. Ну, грамотей! Чистый соловей, шельма!
И брал новый лист. А там :
"Седел 19 недель,
А вон ис тюрмы глядел.
А мужики, что ляхи,
Дважды приводили к плахе.
За старые шашни.
Хотели скинуть з башни.
А на пытках пытают,
А правды не знают.
Правду-де скажи,
А ничего не солжи.
А яз ин божился,
И с ног свалился,
И на бок ложился:
Не много у меня ржи,
Нет во мне лжи...."
Оказалось - пока атаман и посланник вели переговоры - Иван Фуников, вместо протокола, написал Послание своему соседу-хряку, Афанасею Полупуду. Да как написал!
Это нынче мы можем говорить, что Иван Фуников был первым поэтом в России, соединившим раёк и публицистику, что в его "Послании" заложены основы русского классического стихосложения. Что Иван Фуников этим произведением на двести лет раньше Ломоносова и Державина дерзнул " в забавном русском слоге" показать жизнь целой страны.
А тогда Лиозн Тютчев привез эти листы в Москву и передал в Патриаршую библиотеку. И лежало в ней "Послание" многие годы. Через сто лет его для себя открыл поэт Антиох Кантемир. Он же воскресил к жизни имя Ивана Фуникова. С тех пор поэты и литературоведы принялись по крохам собирать труды Фуникова. И хоть к сегодняшнему дню собрали не очень много, но и того, что есть, оказалось вмеру для того, чтобы наш современник Евгений Евтушенко включил Ивана Васильевича Фуникова в литературную энциклопедию "10 веков русской поэзии".
Вспомним его сегодня и мы...

***

КАНДАЛЬНОЕ ПРАВО

А повязали его случайно. Шёл по Сенной площади сменный дворцовый караул в казарму - капрал и увидел Ивана на бочке. Стоял Иван простоволосый, размахивал руками - в правой тетрадь, - увещевал зевак:
-Дурни вы, от того и живете скотами! Нет в вас любви, акромя как к деньгам. А вот у меня написано в столбцы, как из скудости обернуться в богатство! Налетай - кому книгу задарма ?
Зыркнул капрал на мужика - сабельный рубец на щеке побагровел:
- Росту невелик, соломоволос, да голосом тонок... Братцы, бери его - се госуларственный преступник Ванька Посошков ! От матушки Катерины нам за радение на водку будет.
И взяли. Повязали Ваньке руки за спиной солдатской лямкой, список ему за отворот шубейки засунули. Да и сдали под запись в гауптвахту.
А уж в гауптвахте Ивана по ногам заковали в кандалы. Так положено, поскольку есть на него государев розыск, как на самого тяжкого душегуба.
А тетрадку, тоже под запись, изъяли. Да с отдельным егерем отправили в Правительствующий Синод. На предмет колдовства - есть ли таковое ?
Сидел Иван неделю. Не били, и почти не кормили. Там всё вокруг повинные военные. Тот ружьё пропил, у третьего почтения к чинам мало. Иван Тихонович помнил, как и сам ходил под Воинским Артикулом. Уже тому почти тридцать лет, как взяли его, вьюношу, на Ольшанском посаде, по первому рекрутскому набору. Тогда петровские комиссары мелкой сетью прошли по России, много выбрали из народа, которые в самой силе были.
Был Иван с царём Петром и под Нарвой, и под Полтавой. Когда смурной турок занес саблю над Меншиковым - Иван свою грудь подставил.
Под Страшенами было, в Бессарабии. Меншиков сам выправил раненому подорожную,двух солдат приставил в путь. Опустил Пётр раненого героя, денег дал в награду.
Почти год в своем Ольшане отходил Иван Тихонович от раны. На царевы деньги батюшка, Тихон Калистратович, хозяйство завел, быстро в слободские богатеи выбился. Сын Иван полегоньку оклемался, ходил по подворью с терадкой. Всё подсчитывал, вычислял столбцы. И скоро сложилась у него в голове, как весь Ольшан обогатить. Просто ведь - работать и тоговать честно - и будет всем благо. Вот же вычисления!
И когда сочинил он "Повесть о том, как Ольшан осщасливить " - пошёл с тетрадкой к городничему. Тот, сам бывший военный, выслушал Ивана, перелистал его тетардку, да и ... бросил в печку. Сказал в назидание :
-Не дури. Пётр Алексеевич запретил иметь бумагу и чернила мещанам и подлому званию. Я тебя за эту запись обязан на правеж поставить. Но как есть ты герой, то отпускаю тебя. Уходи из города прочь - Россия большая.
Россия-то большая, да без пачпорта в ней хожденния нету.Всякого в ней бродячего люда, а особенно монахов, грамотеев, домрачеев велено ловить, да приставлять на работы. Ивану пачпорт выправил городничий бессрочный, безместный. Ходи - не хочу.
Поначалу становился под Тулой, в Дедилове. Тут родни много - сто лет назад отсюда выселками переезжали в Ольшан, и на всю Белгородскую черту. У дядьки Афанасия Посошкова хомутное дело. Пристроился к ремеслу.
И тут чёрт под рукой. Через месяц сочинил Иван поучение : "Како хомуты шить вдесятеро к достатку". Показал дядьке Афанасию. Тот почитал, прикинул на костяшках.
-Племяшка, - говорит. - Голова у тебя умная. А у нас , в магистрате, есть от царя гумага. Вроде загадки. Как из рубля зделать червонец. И того отгадчика царь наградить велит. Ты б сходил с тетрадкой в магистрат.
Сходил. Там понравились его хомуты. Тетрадку запечатали, отправили в столицу. Аж через полгода, к Сретенью, прибыл в Дедидов офицер. Потребовал сочинителя.
И так Посошков опять оказался в Санкт-Петерурге. Сначала поставли его в академии Наук перед учеными мужами в париках. А потом и перед Петром представили. Там его Мешьшиков угадал.
-Пётр Алексеевич, - кричит, - глянь,сердце моё, это ж мой спаситель!
Словом, дал Петр Алексеевич Ивану Тихоновичу личный наказ. Где хошь броди, с кем хошь живи, но напиши мне труд , как доходно обустроить государственное хозяйство. И документ дал, чтоб Ивану Тихоновичу всякий служилый и начальствующий человек оказывал всякое содействие.
...Двадцать лет старался Иван Тихонович. И на Урале побывал, в рудницах, и Украину пешком обошел, житницу. И в канцеляриях сидел, и пивное дело изведал. А посля вернулся в Ольшан и написал без поспеха "Книгу о скудости и богатстве".Ту книгу в магистрате двенадцать раз перебелили, отправили в столицу, губернетору,в Сенат и Синод,в Академию.
Уже ни батюшки, ни матушки в живых не было , заправлял подзахиревшим хозяйством старший брат Клим. В науку иванову Клим не верил, к семейному делу не допускал. Томился Иван, ждал вызов от Петра.
Но замест того пришла от губернатора депеша взять "злокозненного сочинителя под стражу и немедля сопроводить в Белгород для расправы". Иван успел выскользнуть раньше, тайно побежал в Петербург. Но уже по всем городам , на ямах и постоялых дворах имелись его приметы, где именовался Иван "живых истин злодеем, бедою християнскому миропорядку".
Ничего не понимая,Иван обходил стороной ямы и гауптвахты. А на площадях и майданах пробовал кричать людям из своей книги.
Это же так просто: - жить по любви, счёт вести по чести.
Иван верил, что ни царь, ни Меншиков о его бедах не знают. Вот, доберется он до дворца, узнает его Светлейший князь - и расточатся врази его...
Уже на подходе к столице услышал о смерти Петра. Но надеждыне терял - есть ещё Меншиков.
...И когда морозным утром посадили кандальника в тюремные крытые дроги с решётками и верховой стражей - понадеялся, что едут во дворец. Глядел Иван на петербургские здания в клеточку, и думал, что сейчас выпорхнет на волю.
И расскажет он Светлейшему Князю, как обустроить Россию. Покажет рассчёты, объяснит выгоды.А князь посвятит в Иванову науку государыню Екатерину Алексеевну. Что-де, надо придать всему ходу жизни любовь и честность - и тогда расцветет Государство Российское пуще всех европий и америк.
Но привезли Ивана Тихоновича Посошкова в Петропавловскую крепость. Посадили в сырой каземат на тёртую солому. К стене приковали, как зверя.
Ни приговора, ни объяснений. Смурной стражник в засаленном комзоле сунул в окошко плошку распаренным пшеном:
-Жри.
    Уж тому скоро триста лет, как сизым  февральским утром плошка на откидной полке двери осталась нетронутой. Кликнули начальника караула, крепостного лекаря. Вошли. Поднял лекарь тощую руку узника, послушал. Усоп, дескать, списывайте с довольствия.

...
А книга осталась. Удивительный труд Ивана Тихоновича Посошкова и нынче представляет  практическое значение. Если следовать науке Посошкова, то и теперь можно так обустроить Россию, что она будет богаче и счастливее европий и америк.
Дело за малым.
За любовью и честностью.
***
ПРЕДТЕЧА
 
Даже не знаю, с чем это сравнить...
Представьте, что вы с друзьями в закрытой комнате ищете в темноте выход. И тут находится один, кто проламывает брешь, через которую все вы выходите на простор. Но при этом браните этого одного за то, что и брешь маловата, и края остры...
Вот так и Василий Тредиаковский. Он был первый поэт, кто вывел русскую литературу из тесной комнаты средневековья на простор эпохи Просвещения. Да, в стихах он был неуклюж, но его исторической задачей и не было входить в число корифеев. Его задачей было подать новые способы самовыражения в возможностях нового русского языка. Очень точно значение Тредиаковского для русской поэзии означил Вадим Шефнер:
 
Поэтом нулевого цикла
Я б Тредьяковского назвал.
 
Всей своей судьбой Василий Кириллович наперед оплачивал судьбы идущих за ним поэтов. Он первым взял на себя карму ещё не родившихся в веках стихотворцев и первым заплатил за талант по главному счёту.
 
И чем черней его работа,
Чем больше он претерпит бед –
Тем выше слава ждёт кого-то,
Кто не рождён ещё на светэ
Вадим Шефнер
 
Тредиаковский родился в Астрахани, среди бесчисленных рукавов дельты Волги. И, кажется, – в притоках судьбы он мог выбрать тот путь, который сделал бы его скромным чиновником на окладе. Или священником, как повелось в его фамилии. Но он, словно в наказание самому себе, пошёл по главному руслу. Хотя в самом начале пути ещё Петр Первый, увидев упрямого мальца в Астрахани, обрёк его одной фразой: "Вечный труженик. А мастером никогда не станет".
Сегодня мы даже представить себе не можем, что до Тредиаковского в русской литературе не было деления на жанры. Не было отдельно прозы и отдельно поэзии.
По сути, и литературы-то, в нынешнем понимании слова, не было. Было монастырское риторическое письмо в подбор – остатки, ошмётки утраченной грандиозной языческой культуры, с её великим "Словом", былинами и сказами. Это и была та самая запертая комната, в которой к XVIII веку уже не вмещалась народившаяся новая русская словесность.
И как Пётр прорубил для России окно в Европу, так Тредиаковский для русских поэтов прорубил ход в новую культурную реальность.
А что сам Василий Кириллович?
А сам он не торопился выйти из запертой комнаты. Он, оставшись в рамках того самого риторического письма, пытался использовать в нём открытые им приёмы и способы. Получалось тяжеловесно. И скоро его ученики обошли учителя. Тот же Александр Сумароков, став на тот самый "нулевой цикл" Тредиаковского, скоро построил собственный поэтический особняк. И это была уже современная поэзия, в которой заблистал великан Ломоносов, куда пришла вся предпушкинская Плеяда.
А Тредиаковский уже при жизни оказался забытым и забитым. Его били в прямом смысле. Над ним издевались цари, заставлявшие дворню, в наказание, читать его "Телемахиду".
Василий Кириллович покорно нёс свой крест. Когда его добивали критики – он уходил в переводы. Надо помнить, что он был просвещеннейшим человеком. А, как скажет много позже Антон Павлович Чехов, в России человек – "чем культурнее – тем несчастней". И Тредиаковский без ропота нёс клеймо плохого поэта.
Но это очень хороший поэт. Просто надо читать его, зная особенности силлабического стиха, привнесённого в русскую литературу им же, уметь пользоваться его гекзаметром. И тогда стих его заиграет. Как вот здесь:
 
Видеть все женски лицы
Без любви беспристрастно;
Спознать нову с девицы
Учинять повсечасно;
Казать всем то ж учтивство,
Всё искать свою радость.
Такову то любимство
Даёт в жизни всем сладость!
 
...Тщетно искал я нынче в программах эфира упоминаний о Тредиаковском. Великий и могучий русский язык не помнит о своём родителе. И я, в меру скромных возможностей, восполняю потерю:
– Василий Кириллович! Через века Поздравляю с днём рождения. Отсюда видно, как, вопреки пророчеству Петра, Вы стали великим мастером!
 ***
БАБОЧКА
Молва о её приезде явилась в воронежский городок Анна раньше самой Евдокии Растопчиной. И молва злая. Дескать, бежала госпожа от мужа и всех своих любовников разом. И де будет теперь в Анне что-то вроде вертепа.
Но воронежскому губернатору Дмитрию Бегичеву было не до сплетен. По жандармской линии получил он приказ установить над Растопчиной гласный надзор и ограничить её общение с местной публикой, "поедику в сочинениях ея есть противныя государственному устроениею мысли"
Губернатор велел запросить из столицы казенные бумаги на анненскую гостью. Оттуда узнал, что родилась Евдокия в богатой генеральской семье Сушковых, и стала супругой графа Андрея Растопчина. Что в столице она содержит литературный салон, водит дружбу с Пушкиным, Лермонтовым и Жуковским, что нрава Евдокия Петровна легкого, от чего семейная жизнь не складывается, и потому выслал её муж в свое имение в наказание.
Но главное, что вычитал Бегичев, так это то, что Евдокия - известная в обоих столицах поэтесса и переводчица, что "стихи ея не глубоки, но не лишены изящества", что её комедии ставятся на сценах губернских городов, и что она владеет восемью (!) языками!
К этому надо добавить, что сам губернатор Бегичев не чурался сочинительства. Если честно - он считал себя прежде писателем, а потом уж государственным мужем. Поэтому встретить госпожу Растопчину в Анну он поехал лично.
Между поэтами сразу и надолго завязалась большая дружба. Не сказать, что она отразилась в их творчестве. Но то, что годы общения для обоих стали особо плодотворными - надо. Годы так называемой мужней опалы Евдокия всегда вспоминала. как лучшие в жизни.
В Анне у Евдокии родились двое детей.
Но для творческой подпитки ей стало не хватать общения, воздуха. Грозный муж согласился на её отъезд из имения, но не в столицу, а за границу.
И это было тем, о чем говорится - выпустить щуку в реку. Анна жила по несколько месяцев в разных странах, и писала стихи и прозу на языках пребывания. Скоро она стала звездой светских салонов, она сорила деньгами и стихами, и постепенно стала забывать о запретных на Родине темах. В Германии она написала поэму "Насильный брак".
Евдокия еще только собиралась возвращаться на Родину, когда её посоветовали этого не делать. Император Николай Павлович в гневе обещал посадить поэтессу в Петропавловскую крепость и арестовать, как только она окажется на первой же почтовой станции России. Гнев венценосца вызвала, как раз, поэма "Неравный брак". Ибо это было не о семейной драме, а об отношения России и Польши.

"И дал державною рукою
Ей покровительство своё,
Одел её парчой и златом,
Несметной стражей окружил.
И, враг её чтоб не сманил,
Он сам над ней стоит с булатом.
Но недовольна и грустна
Неблагодарная жена"

Ничего не напоминает в сегодняшнем дне?

И это прозвучало как раз после Польского восстания, принявшего привилей об интронизации Николая.
И ещё пара лет ушла на то, чтобы видные русские литераторы, некогда члены салона Растопчиной Жуковский, Вяземский, Гоголь, Мятлев, Плетнев, В. Ф. Одоевский и другие умилостивили царя. Разрешение ей на возвращение на Родину было выписано. Но жить ей разрешалось только в усадьбе свекрови, без права передвижения по России.
Отношения с матерью мужа не ладились и раньше, а теперь они стали откровенно враждебные. Евдокию лишили денег и общения с друзьями. Графиня Растопчина умерла 3 декабря 1858 года. Похоронена на старом Пятницком кладбище в Москве. Её бывший поклонник, генерал П. Дурново записал в своем дневнике: « Графиня Растопчина, молодая, умерла в Москве от рака желудка: она прославилась своими поэтическими произведениями и своей легкомысленной жизнью".
Ну, что ж. Судьба. давайте сегодня вспомним русскую. поэтессу Евдокию Растопчину, хотя бы прочитав её стихотворение.

...
"ОТРИНУТОМУ ПОЭТУ

Она не поняла поэта!..
Но он зачем ее избрал?
Зачем, безумец, в вихре света
Подруги по сердцу искал?

Зачем он так неосторожно
Был красотою соблазнен?
Зачем надеждою тревожной
Он упивался, ослеплен?

И как не знать ему зараней,
Что все кокетки холодны,
Что их могущество в обмане,
Что им поклонники нужны?..

И как с душою, полной чувства,
Ответа в суетных искать?
В них все наука, все искусство,
Любви прямой им не понять!

Он сравнивал ее с картиной:
Он прав! Бездушно-весела,
Кумир всех мотыльков гостиной,
Она лишь слепок божества!..

В ней огнь возвышенный, небесный
Красу земную не живит…
И вряд ли мрамор сей прелестный
Пигмалион одушевит!..

Она кружится и пленяет,
Довольна роком и собой;
Она чужой тоской играет,
В ней мысли полны суетой.

В ней спит душа и не проснется,
Покуда молода она,
Покуда жизнь ее несется,
Резва, блестяща и шумна!..

Когда же юность с красотою
Начнут несчастной изменять,
Когда поклонники толпою
Уйдут других оков искать,—

Тогда, покинув сцену света,
И одинока и грустна,
Воспомнит верного поэта
С слезой раскаянья она!..
***


ПОВЕЛИТЕЛЬ ВОКАБУЛ

 
Он слыл ходячей скрупулёзностью, и даже ореховая трость его была искусной резьбой дотошно доведена до самого гуттаперчевого копытца. Вились по трости змейки, скользили ладьи, читались буквицы и исходили лучами звёзды. Знакомые старались уклоняться от встреч, дабы не увязнуть в тонкостях любого затронутого им вопроса. Но ещё больше людей искали его, ибо не было той темы, которую умело не развил бы Александр Христофорович Востоков. При том он с рождения заикался. Но когда Востоков говорил – люди не замечали его изъяна.
Немец.
Но немец русский, из остзейских баронов. С пелёнок он слышал два языка и вырос в них знатоком и русского, и немецкого. Но жизнь посвятил именно русскому, и во всех документах представлялся Востоковым, а не Остен-Сакеном. Что, впрочем, почти одно и то же.
Но, очевидно, именно немецкость дала ему редкую усидчивость и ту самую скрупулёзность, что трудно найти в русском человеке. Ведь в одно время с Востоковым в словесность вошли многие знаковые русские поэты. Напомним, что на дворе стояла эпоха Просвещения. Но русские стихотворцы работали по наитию, для многих поэзия была забавой, а не смыслом жизни. Им не до законов стихосложения. У них душа просила слова – и получала его.
А Александр Христофорович Востоков к литературному труду подошёл деловито. Он первым в русской поэзии понял, что существуют ещё неведомые в нашей словесности законы, что развивается она не стихийно, а по установкам самого русского языка.
И Востоков посвятил жизнь изучению и преподаванию этих законов.
Надо ли говорить, что он вовремя получил блестящее образование по лучшим немецким и русским образцам? И то, что для погружения в тему он сам много и полезно писал. Он вошёл в тонический размер, как в родную стихию, и создал здесь немало удачных произведений. Это позволило ему написать первый научный труд "Опыт о русском стихосложении". Книга издана в 1812 году. Именно тогда, когда свои первые строки написал юный Пушкин.
Книга стала учебником даже не поэзии – современного русского языка. А Востоков лишь разворачивался. Он первым рассказал о достигательном наклонении в древнерусском языке, расшифровал изначальное звучание знаков "ъ" и "ь", как кратких гласных. Востоков разъяснил применение носовых гласных – "юсов". Он заложил основы русского синтаксиса. Это Востоков окончательно закрепил в русской азбуке заучиваение по словам. Помните знаменитое "Азъ, буки, веди..."?
Как он всё успевал? Ведь, по сути, только для перевода "Остромирова Евангелия" впоследствии привлекался целый институт. А он справился один, и превосходно справился. А ещё сделал "Описание русских и славянских рукописей Румянцевского музеума», описав 473 памятника!
Словом, до Востокова поэзия была любительством, от него стала профессией. И потому при встрече графоманы бежали от него, а таланты искали с ним встречи. Востоков был не просто поэтом. Он был поэтом для поэтов – учителем.
На похоронах Востокова остзейские земляки говорили о нем, как о крупном немецком учёном. А русские последователи называли его первым настоящим поэтом. И положили в гроб, рядом с телом, в вечную жизнь, ореховую трость. С искусно вырезанными по ней образцами на темы славянского эпоса.
 
Александр Востоков
Восторг желаний
В 1802 году
 
Предметы сердца моего,
Спокойствие, досуг бесценный!
Когда-то обыму я вас?
Когда дадут мне люди время
Душе моей сказаться дома
И отдохнуть от всех забот?
Когда опять я, не с чужими,
Найду себя – златую лиру,
Венчанну розами, настрою
И воспою природу, Бога,
И мир, и дружбу, и любовь?
 
Ах, долго я служил тщете,
Пустым обязанностям в жертву
Младые годы приносил!
 
Нет, нет! – теперь уж иго свергну.
Надмеру долго угнетало
Оно мой дух, который алчет
Свободы! О, восстану я!
Направлю бег мой к истой цели
И презрю низких тварей цель.
 
Так, презрю всё! Но кто меня
Обуздывает? Кто дерзает
Восторгу отсекать крыле?..
Не ты ль, судьба неумолима?
Не ты ли?.. Ах, итак мне снова
Тщеты несносной быть рабом?!
 
Спокойствие, досуг бесценный!
Когда-то обыму я вас?
Когда дадут мне люди время
Душе моей сказаться дома
И отдохнуть от всех забот?
 
 
***

СЛЫХАЛИ МЫ ЭТИ БАСНИ

 
Если зримо представить жанр, то басня окажется очень похожей на дедушку Крылова. А Крылов – на басню. Округл, ершист, с моралью...
Обратите внимание, кого народ признаёт за общего дедушку?
Дедушка Мазай.
Дедушка Хо Ши Мин.
Дедушка Мороз.
Но первым в этом ряду утверждён именно дедушка Крылов. Он как-то сумел войти не только в русскую литературу, но и в каждую семью. И басни его – это как добрые поучения к жизни. "Волк и ягнёнок". "Мартышка и очки". "Слон и моська". Это ведь не отвлечённые образы, это образы самих читателей, это не басня живёт в нас, а мы в басне!
А ведь и был-то Иван Андреевич всю жизнь – библиотекарем! Хотя сам себя он называл обжорой. Ходил огромный, как Гаргантюа. Вместе с ним ходили байки о нём. "Вот идёт пузатый дедушка Крылов, а навстречу два студента. Один другому говорит: "Гляди – туча надвигается". На что дедушка Крылов заметил студентам: "То-то я слышу – лягушки расквакались".
Мальчиком Крылов пережил пугачёвщину, голод; юношей, без должности, долго не мог пристроиться к месту. Дворянин по происхождению, он хватил общенародной нищеты. Может, поэтому, прикоснувшись к достатку, стал отъедаться за голодные годы.
А при чём здесь басни – спросите вы?
Да вряд ли на это вопрос ответил бы и сам Иван Андреевич. Он задолго до басен пристрастился к писательству. Даже журнал выпускал. С самой Екатериной Алексеевной спорил!..
А пот;м словно окно открылось. Взял греческую книжку басен Эзопа – да и переложил кое-что на русский язык.
"Лиса и виноград".
И ведь как рвануло!
Оказалось, что эзопов язык недомолвок и скрытых понятий в России становится самым понятным и востребованным.
И из Ивана Андреевича посыпались басни. Он их начал выпекать, как блины. И были они нарасхват. И уже никто не различал, где в баснях Эзоп, где француз Лафонтен, а где наш дедушка Крылов.
Пошли тиражи, появились деньги, получил должность.
Крылов стал сибаритом. Он жил один, откровенно дурил. Рабочий кабинет его был выстлан огромным персидским ковром, по которому ходили куры и огненный петух.
Да, о петухе.
Любимым занятием, даже б;льшим, чем сочинение басен, было для дедушки Крылова удовольствие смотреть на пожары. В Петербурге ходила байка, что на всякий пожар Крылов прибывает за двадцать минут до возгорания. Всякий пожар вызывал у поэта приступ обжорства.
И после всякого пожара он помогал погорельцам деньгами.
Дедушка Крылов и умер от заворота кишок. Вернулся с пожара и приналёг на блины с мёдом. И перестарался.
Хоронил его весь Петербург. Даже со слоном на улице. Как собственного дедушку. И как дедушку всея России. Того, кто о себе и о нас с вами сказал столь точно, что слово это мы чтим и сегодня. Крылов переиздаётся и читается ещё и потому, что в баснях его сокрыт смысл, который мы все ловим – и не можем поймать. Как те Лебедь, Рак и Щука.
...Да, совсем забыл!
Есть ещё один дедушка.
Дедушка Ленин.
Но тут уж не до басен...
***

СВЕТ И ЦВЕТ
 
С детства у него было особе восприятие цвета. Мамки, вытиравшие карапузу нос батистовыми платками, утверждали, что "барчук ночью видит, как днём". Выросший дворянский сын, баловень судьбы, богач и щеголь, Иван Козлов стал первым женихом в Москве. Богат, красив, образован. А он не спешил, он наслаждался жизнью, он впитывал в себя то, что люди называют счастьем. Иван Козлов одинаково легко постигал науки и при этом оставался знатоком народной жизни и ценителем богатого духовного мира Родины. Если говорить об элите его времени, то Ивана Козлова и надо признать среди лучших представителей Отчизны. Не случайно после службы в гвардии его определили по Геральдической канцелярии, ведь лучшего знатока древних род;в было не сыскать. Удачно женился, родил замечательных сыновей. После нашествия Наполеона перебрался в Санкт-Петербург и определился на высокую должность в Департаменте имуществ. Козлову шёл всего пятый десяток лет, а он уже достиг жизненных вершин. Казалось – судьба благоволила ему во всём.
И вдруг всё рухнуло.
Паралич ног, стремительное угасание зрения. Семейные неурядицы, безденежье.
Тьма...
Тьма?
И вот тут, словно дар из детства, Ивану Козлову вернулся целый мир особого цвета. Для него засияло слово, ожил простор, невидимый зрячим, и эти краски он выплеснул на бумагу. В один год Иван Козлов стал поэтом и вошёл в обойму лучших русских стихотворцев. Восхищённый Пушкин писал:
 
"Певец, когда перед тобой
Во мгле сомкнулся мир земной,
Мгновенно твой проснулся гений".
 
Гений оказался многоплановый. Стихи, переводы, пересказы. Я вот лучшего "Плача Ярославны", чем в подаче Ивана Козлова, не читал пока. А уж о переводах и говорить нечего. Всем русским людям известен его "Вечерний звон". А ведь это переложение Томаса Мура. Но кто у нас помнит того Томаса? А баллада "Не бил барабан перед смутным полком" стала гимном русских скаутов на многие годы.
Явление Козлова на русском небосклоне было сродни вспышке сверхновой. К слепому поэту потянулись лучшие стихотворцы страны. С ним общались Пушкин, Вяземский, братья Тургеневы. Жуковский писал: " Несчастье сделало его поэтом". И восхищался его романтической поэмой "Чернец". Можно сказать, что в последние годы жизни Козлова сердцевина русской литературы переместилась в его скромный покой.
Успел он немного. Но всё, написанное Иваном Козловым, освещено неким неземным светом. Поэт сумел передать краски виденного только им мира так, что мы и поныне ими восхищаемся.
Похоронили поэта в Александро-Невской лавре, недалеко от могилы Карамзина. Как будто Ивану Ивановичу Козлову не хватило земной жизни, чтобы высказаться, и он навсегда поселился под тенью русской истории...
 
 
Иван Козлов
Бессонница
 
В часы отрадной тишины
Не знают сна печальны очи;
И призрак милой старины
Теснится в грудь со мраком ночи;
 
И живы в памяти моей
Веселье, слёзы юных дней,
Вся прелесть, ложь любовных снов,
И тайных встреч, и нежных слов,
И те красы, которых цвет
Убит грозой – и здесь уж нет!
И сколько радостных сердец
Блаженству видели конец!
 
Так прежнее ночной порою
Мою волнует грудь,
И думы, сжатые тоскою,
Мешают мне уснуть.
Смотрю ли вдаль – одни печали;
Смотрю ль кругом – моих друзей,
Как жёлтый лист осенних дней,
Метели бурные умчали.
 
Мне мнится: с пасмурным челом
Хожу в покое я пустом,
В котором прежде я бывал,
Где я весёлый пировал;
Но уж огни погашены,
Гирлянды сняты со стены,
Давно разъехались друзья,
И в нём один остался я.
 
И прежнее ночной порою
Мою волнует грудь,
И думы, сжатые тоскою,
Мешают мне уснуть!
***
 
ВИДИМОСТЬ


Уже самое рождение его было нерешительным. До того матушка отметилась несколькими ложными беременностями. И когда батюшку, Фёдора Александровича, на псовой охоте поздравили рождением сына, он не поверил:
– Опять одна видимость, небось.
Но он родился. Назвали Александр. Победитель. Но в жизни он не победил ни разу.
Судьба изначально поставила поэта в позицию обороняющегося. Или, вернее сказать, – в стан обиженных. И всю жизнь ему пришлось доказывать собственную состоятельность. И оружием доказательств он выбрал сарказм. И потом всюду – в Благородном пансионате, на службе и в жизни – он находил поводов насолить ближнему. Но было это не от вредности, а как способ защиты от ожидаемой обиды.
Это был человек. притягивающий к себе несчастья.
Друг по пансионату, пиит Василий Вердеревский, лучше других поймал характер Воейкова:
 
Околеченный пигмей,
Этот новый Асмодей
С сардонической улыбкой
родился на свет ошибкой
По подобию людей!
Сзади, спереди и в профиль
Выразился в нём
С злонамеренным умом
Совершенный Мефистофель.
 
По сути – Воейков был не столько поэт, сколько нерв эпохи. И всякое неосторожное прикосновение к нему отзывалось болью. А боль выливалась на бумагу стихами. Все беды Отечества он воспринимал, как личную обиду и был мерилом чести своего времени.
В нынешней поэзии, увы, вакансия Воейкова пуста.
Хотя и как поэт он был мастер. Образованнейший человек, он переводил для русского читателя Вольтера и был соавтором серии "Собрания образцовых русских сочинений и переводов".
И надо ли говорить, что и в жизни наш герой оказался неустроенным? Нет, с карьерной лестницей всё было в порядке. Александр Фёдорович от преподавателя Артиллерийского училища дослужился до звания профессора Дерптского университета. Но в метаниях своих оказался он замешанным в заговоре декабристов. Однако, когда Государю подали уличающие документы, Николай Павлович, помятую о скверном характере бунтовщика, велел оставить обвинение " без внимания".
Нынче имя поэта Александра Воейкова напрочь забыто. Как будто время окончательно победило того, кто старался сделать людскую жизнь чище и честнее.
Ну, не получилось.
А у кого получилось?
 
Александр Воейков
ОТЕЧЕСТВО
 
О, русская земля, благословенна небом!
Мать бранных скифов, мать воинственных славян!
 
Юг, запад и восток питающая хлебом, –
Коль выспренний удел тебе судьбою дан!
 
Твой климат, хлад и мраз, для всех других столь грозный,
Иноплеменников изнеженных мертвит,
 
Но крепку росса грудь питает и крепит.
Твои растения не мирты – дубы, сосны;
 
Не злато, не сребро – железо твой металл,
Из коего куём мы плуги искривлённы
 
И то оружие, с которым сын твой стал
Освободителем Европы и вселенны.
 
Не производишь ты алмазов, жемчугов:
Седой гранит, кремень – твой драгоценный камень,
 
В которых заключён струей текущий пламень,
Как пламень мужества в сердцах твоих сынов.
***
 
К  ЗАБЫТЫМ  СТРАНИЦАМ

 
В помещичьем саду установили бронзовую группу: журавль, извлекающий из горла волка кость. Крепостной дядька Ерофеич объяснял барчуку:
– Сие значит – береги башку смолоду. Иначе сожрут. Мир такой злой, Саша, что лучше и не родиться.
А Саша родился на Рязанщине, дворянский последыш. Фамилия Измайловых уже на излёте роскоши, с потёртой позолотой отцовского виц-мундира. И скоро семья, в побеге от нищеты, перебралась в своё именьице побогаче, на Владимирщине. Тут как-то всё пошло получше, и барчуку наняли учителей. Недоросль хватал науки на лету, и уже двенадцати лет легко поступил в столичный Горный кадетский корпус. Дядька Ерофеич видел, что воспитанник его – малый не промах, и нахваливал его при всяком случае. Особенно Ерофеичу нравилось, как Саша ловко вплетает в речь народные словечки. И даже солёные.
А Саша открыл в себе, что ему нравится сочинение собственных баек на народные темы. А тут он как раз вышел на басни Дмитриева и Крылова. И понял, что тут и его собственное творческое поле.
В жизни тоже наладилось. Блестяще закончивший корпус, он сразу получил должность при Тверском губернском правлении. Через пару лет стал уже вице-губернатором, а затем чиновника со стажем и энциклопедическими знаниями перевели учителем в Пажеский корпус. А Пажеский корпус – это державообразующее учебное заведение, там преподавали только лучшие учёные. Знак качества!
Но когда всё очень хорошо – это не очень хорошо. Скоро до начальства дошло, что автор бродячих в списках сатир – Александр Измайлов.
И его притянули в Цензурный комитет, в Китайский проезд. И там открылось, что сочинительствует Измайлов давно, что он имеет свои мнения на государство и службу, и всё это можно рассматривать, как вольнодумство и даже крамолу. А это несовместимо со службой.
Измайлов вышел в отставку. Ещё сравнительно молодой человек, при хорошем пенсионе, вернулся в отеческий дом, на Владимирщину.
И тут у него словно сорвало плотину. Почти сразу он издал свои басни. Басни были с тем душком, что привнёс в воспитание барчука Ерофеич, а потому по всей России дворовые люди читали их, прыская в кулак. И слава о Измайлове пошла по Руси. Лучшие литераторы того времени искали дружбы с Измайловым, его привлекли в Вольное Общество любителей словесности. Измайлов стал издавать журнал "Цветник".
Александр Ефимович становился центром общественной жизни. На него обращает внимание Белинский: "Измайлов создал особый род басен, герои которых отставные квартальные, пьяные мужики и бабы, ерофеич, сивуха, пиво, паюсная икра, солёная севрюжатина; место действия – изба, кабак или харчевня. Хотя многие его басни возмущают эстетические чувства своей тривиальностью, зато некоторые отличаются истинным талантом и пленяют какою-то мужиковатою оригинальностью".
Этого Измайлову казалось мало. Он начал сочинительствовать в вольтерианском духе.
Роман «Евгений, или Пагубные последствия дурного воспитания и сообщества» навлёк на него внимание уже не только цензоров, но и жандармов.
Давление на писателей бывает разным. Могут запретить, убить, разорить. К Измайлову применили третье. Неожиданно и разом встрепенулись его кредиторы, издатели задрали цены, а магазины отказались продавать его книги. Стараясь устоять, Александр Ефимович пытался писать ещё больше и злее. Но это лишь затягивало петлю.
Пятидесяти лет от роду он продал владимирское имение и вернулся в почти заброшенное своё сельцо, на Рязанщину. Уже к тому времени писатель оказался забытым в России, никто из крепостных не узнал барина и на родине. Он прошёл в старый сад, где бронзовый журавль тянул кость из горда бронзового волка. Сел на каменный обвод основания скульптуры и долго глядел на муки волка. А потом грустно сказал журавлю:
– Оставь волку кость, брат. Иначе всем хуже будет, по себе знаю...

Александр Измайлов
Золотая струна
На лире порвалась струна;
Обыкновенная была она.
Вот навязали вмиг другую,
Однако не простую,
А золотую!
И лира начала блистать.
Но стали как на ней играть,
Не та уже была гармония, что прежде.
Коль именитому невежде
Стул в Академии дадут –
Чего ждать тут?
 


***


ДЕЛО БЫЛО ПОД ПОЛТАВОЙ
Полтавщина дала русской литературе не меньше, чем Орловщина. Просто Полтавщину на сто лет раньше разбудил гул петровских орудий. .Богданович и Рубан. Херасков и Гоголь...
Николев
Что вы знаете о Николае Николеве? А ведь слава его в 18-м веке затмевала известность Сумарокова и самого Державина. Столичные и провинциальные театры ставили пьесы Николева , и видный критик века, поэт Дмитрий Горчаков так отзывался о Николеве : "«Лучший наш трагик, оставивший далеко за собою в сем роде г-на Сумарокова и прочих и почти равняющийся с г-ном Ломоносовым».
Словом, Николев был из тех сочинителей, чьи творения обещали пережить века.
А не случилось.
И дело тут не в размерах таланта. Просто писателя, как говорится, затерли, зашипели, доконали ябедами . И умер он забытым, и теперь даже могилы не сыскать.
А как блестяще начинал!
Княгиня Дашкова, чьи земли находились рядом с землями генерала Николева, заметила в пятилетнем мальчике Коленьке большие таланты. Она поймала его на том, что мальчик разговаривал с цветком. Как Президент Академии наук, княгиня своей волей увезла мальчика в столицу, на отдельное обучение.
Мальчик надежды оправдал. Его стих был хрустален, его проза - основательной. В его 12 лет академия наук уже издала сборник стихов юного дарования.
О Коленьке заговорили литераторы.
Но странными были эти отзывы. Многим творения Николева казались непонятными. В век силлабических вирш он уже писал ритмические стихи, он уже умело использовал ударения и цезуры. Это было ново, это пугало и вызывало отторжение.
И о Николеве заговорили, как о разрушителе слова. Николева стало хорошим тоном ругать. Терпение Николева лопнуло, когда пародию на него сочинил сам Державин. Получив к тому времени чин, Коленька уехал в деревню.
На малороссийских харчах он целиком отдался творчеству. Вот еще отзыв современника о той поре : "Произведения Николева . наполнены прославлением российской действительности. В комических операх Н. встречаются выпады против городской жизни; наряду с этим идиллически изображается «счастливая» жизнь крестьян под властью «доброго» помещика, вплоть до готовности их «помереть за него».
И однажды, собрав рукописи в большой дорожный саквояж, Николев отправился в Белгород, к жившему там в летние месяцы литературному светилу, придворному поэту Василию Рубану.
Рубан приветил молодого автора и отобрал для издания несколько работ. Они легли в основу 10-томного собрания сочинений Николева, которые Рубан и запустил в печать по возвращении ко Двору.
А Николева неожиданно призвали в армию. Тут не будем говорить о его ратных делах. Нам достаточно того, что в Армии Николев жестоко простудился, и начал слепнуть. Он вернулся в столицу, женился, и целиком отдался литературному творчеству.
А в это время уже вышли первые тома его Сочинений.
И были жестоко разбиты, разгромлены критиками. И хоть критика дала обратный результат - интерес к трудам Николева вырос, но она же и повлияла на издателя. Печатать Собрания прекратили на 6-ом томе.
Это был удар. И по глазам Николева тоже. Он ослеп. И хоть немногочисленные уже читатели называли его «русским Мильтоном», по аналогии с английским поэтом, также слепцом, но слава Николева закатилась раньше, чем его же жизнь. Уже не было его защитников Дашковой и Рубана, а сам он не умел за себя постоять. Да и взгляды его мало соответствовали павловской эпохе : " Русское государство, - писал он, - «есть монархическое, а не деспотическое (так, как иностранные писатели ложно о том думали) паче при владении Екатерины II, запретившей верноподданым своим называться рабами; паче после премудрого Наказа, сочинённого сердцем богачеловека» (Николев Н. П. Творения. М., 1796. Т. 3. С. 296)".
Он полностью сломался, когда однажды ни в одном столичном магазине не нашел ни одной своей книги.
И русский Мильтон уехал на Полтавщину. На родине его окончательно добило то,что никто не посчитал его за писателя. "Слепой барин вернулся" - вот и вся новость, что прошла по округе.
Обидевшись, Николев уехал в свое подмосковное имение. Здесь он и умер. На похоронах поэт М. . Дмитриев, назвал его сочинения «слабыми и вялыми», самого поэта назвал «человеком ума тонкого и остроумного».
Да что нам Дмитриев? Дадим слово самому Николеву:
"
«Ну, что ж хоть и побьют!..»
Ну, что ж хоть и побьют!
Хоть до смерти убьют!
Веселья жить не многа,
Туды мне и дорога.
Умру я не один,
Мне смерть алтын...
Готов с тобой на нож...
Ух! ух! пронимает дрожь...

***

АННА  ПЕРВАЯ

Императрица Екатерина Вторая получила дипломатическую почту. Среди прочего было засургученное письмо от короля Франции Людовика. А в письме - благодарность за книгу стихов Анны Буниной, которую Его Высочеству прислал из Петербурга королевский посол. При письме - золотая лира, в размер подковы. Его величество желает наградить сей безделицей русскую стихотворшу.
Екатерина удивилась, вызвала канцлера:
-Александр Андреевич! Виданое ли дело: у меня в империи живет сочинительница, известная Европе, а я с ней незнакома . Изволь сейчас же найти эту Анну и устроить нам свидание. Да не забудь книжку её принести!
Канцлер Безбородко удалился, но вернулся тотчас. В руках у него был томик карманного размера.Екатерина раскрыла, которко пробежала по строкам:
-А почему на французском? Мне подавай оригинал.
И государственная машина заскрипела. Скоро в деревню Урусово, Рязанской губернии, прибыл фельдегерь с меховой полостью. В полость завернули хрупную девушку - дочь местного помещика Петра Бунина - и повезли к царице.
То была удивительнвя встреча! Сама не чуждая сочинительства, редактировавшая журналы императрица уже с первых слов увидела в Анне Буниной родственную душу. Девушку обласкали, положили правительственную стипендию и Екатерина пообещала всячески помогать поэтессе. Надо признать, что слово свое она держала. И хотя Анна в столице не прижилась - вернулась к родителям - опека исператрицы помогла её утверждению, как поэта.
А Россия переживала период, который в истории остался под именем Просвещения. Страна уже знала имена Чулкова, Майкова, Баркова, Каппниста, гремела слава Ломоносова и Сумарокова, ярко восходила звезда Державина. Хрупкой женщине не затеряться среди сих великих было очень непросто. Но собратья по перу её приняли, ибо видели, что укреплён её талант не на высоком расположении, а Божьим поцелуем. Виднейший литератор того времени Николай Греч говорил: "Бунина занимает отличное место в числе современных писателей и первое между писательницами России". А после того, как Карамзин написал в журнале "Северная пчела", что :"Ни одна женщина у нас не писала так сильно, как Бунина", Екатерина переслала в Урусово знакомую нам золотую лиру короля Франции, но уже усыпанную бриллиантами.Этим жестом Екатерина признавала не только значение Буниной для русской литературы, но и явное превосходство в сочинительстве над ней, Екатериной Великой.
Первая Анна русской поэзии так и прожила в деревне. Личная жизнь у неё не сложилась - ранняя болезнь груди не позволила ей насладиться счастьем семейной жизни. Но зато год от года крепло её перо, твердело слово. Анна Петровна много переводила из античных авторов, охотно и много трудилась в русле народного творчества. В конце жизни, которой выпало ей 55 лет, она была бесспорным великаном поэтического цеха. По кончине родителей, а особенно после смерти Екатерины, Анна оказалась в бедственном положении. Стихи никогда не кормили настоящих поэтов при их жизни, поэтому друзья-литераторы помогали ей, как могли. В начале 19-го века кружковцы "Беседы русского слова" Шишков и будущий победитель Наполеона Кутузов даже выхлопотали у Александра Первого пенсион в две тысячи рублей для Анны Петровны.Но и это мало помогло: болезнь и нужда заставили её продать екатеринискую лиру, усыпанную бриллиантами.
После Анны осталось небольшое, но крепкое наследие. В 1820 стараниями Пушкина и Кюхельбекера вышел трехтомник её стихов, потом они иногда переиздавались.
Наследием Анны Петровны можно считать и то, что в её родовом древе скоро появились две сильные и сочные ветки. В автобиографии Иван Алексеевич Бунин писал : "Я происхожу из старинного дворянского рода, давшего России немало видных людей.Особенно известны два поээта начала прошлого века: Анна Бунина и Василий Жуковский".
Добавлю, что и Анна Ахматова называла Анну Бунину прабабкой. Бунина и впрямь приходилась тёткой деду Ахматовой по материнской линиию.
Всё это было раньше хорошо известно. К беде нашей, в советские годы стихи Анны Буниной не издавались. Её имя не упоминалось в хрестоматиях и осталось лишь в старых энциклопедиях. Иначе нынче, 7 января,в день её рождения,Россия обязательно вспомнила бы о своей замечательной дочери хотя бы одной телевизионной передачей.
Чтобы хоть как-то восполнить эту зияющую пустоту, я привожу здесь одно стихотворение Анны Буниной.

 ...
ПЕСНЬ СМЕРТИ

Хвала тебе, сон мертвых крепкий!
Лобзанью уст хвала твоих!
Ты прочный мир несешь на них,
Путь жизни изглаждаешь терпкий,
Сушишь горячих токи слез;
Ты пристань бурею носимых,
Предел мятущих душу грез;
Ты врач от язв неисцелимых;
Сынов ты счастья ложный страх:
Зло, в их рожденное умах.

Хвала твоей всемощной длани!
Она связует месть врагов,
Ведет гонимого под кров,
Вселяет тишину средь брани;
Коснется слабого очей, -
И зев не страшен крокодила,
Ни остро лезвее мечей,
Ни мощна власти грозной сила;
Ни скудость, ни враги, ни труд
В могиле спящих не гнетут.

Хвала в тебе целебну хладу!
Он гасит пламень, жгущий кровь,
Берет из сердца вон любовь,
Кладет конец ее злу яду!
Втечет - и жалость отбежит;
Не нужны чада, братья, други;
Ни их жестокость не крушит,
Ни их напасти, ни недуги:
Заботы ль им, иль дальний путь -
Не ляжет камнем скорбь на грудь

Пусть к мертвым мещут взор угрюмый,
Пусть гордо их проходят прах,
Неся презренье на устах;
Пусть память их сотрут из думы,
Киченьем нежность воздадут,
Скрепят сердца неблагодарны,
В суровстве - тигров превзойдут,
В бесчувствии - металлы хладны, -
Не нанесут удара им:
Их крепок сон, неколебим.

Тебя ль, о скорбных друг! со славой,
Со властию, с богатств красой,
Тебя ль со звуком слов, с мечтой
Поставит в ряд рассудок здравый?
Нет, нет! не слава мой кумир!
Я к ней не припаду с обетом.
Не плески рук - твой прочный мир
Мольбы я избрала предметом.
Как ветры развевают дым,
Так зло полетом ты своим.
***

ЧЁРНЫЙ  ПЕРСТЕНЬ  ГЕРКУЛАНУМА
Где-то в глубинах картины Брюллова «Последний день Помпеи» должны скрываться очертания столь же обреченного города Геркуланума. И в том городе засыпало пеплом улицу, дом и самого высокого имперского вельможу с чёрным перстнем на пальце. . А когда через столетия город раскопали, то перстень этот через многие руки достался русской княгине Зинаиде Волконской. И когда молодая женщина обрела своего кумира, она передала ему перстень с наказом надеть только в день свадьбы.
Кумиром этим был молодой повеса и поэт Дмитрий Веневитинов. Хотя я неправ – сначала он был поэт, а потом всё остальное. Живший в одно время Пушкиным, он был столь же гениален и прозорлив. Но если Пушкину судьба отмерила тридцать семь лет жизни, то Веневитинова смерть взяла к себе двадцати одного года от роду.
Это был гений, осиротивший русскую поэзию. Его стихи являли верх совершенства и были, на мой взгляд, мощнее и одухотвореннее пушкинских. Проживи Веневитинов ещё хоть пару лет, и ещё неизвестно, кого бы мы величали солнцем русской поэзии.
Нынче Россия забыла витию. Но есть повод вспомнить о нем почитателям словесности нашего края, потому что Дмитрий Веневитинов узами кровного родства связан и с Бирюченским уездом.
Дело в том, что столбовые дворяне Веневитиновы были внесены в шестую часть Родословной книги российского дворянства по Воронежской губернии. А имения их были разбросаны по Дону и Тихой Сосне, и целая слобода Фаддеевка принадлежала Веневитиновым на правах вотчины Фаддея Антоновича Веневитинова – деда нашего поэта.
В детстве и юности Дмитрий часто приезжал из столиц на целое лето в наши края. Остались воспоминания от восхищения Доном, притоками его и окрестными поселениями. Впоследствии от посещения Фаддеевки появилось стихотворение «Деревня» - пронзительный крик уязвленного сердца:

«Грязь, копоть, вонь и тараканы,
И надо всем господский кнут.
И это многие болваны
Святою родиной зовут».

Но наши же благословенные места взрастили в юном поэте философа , критика, основателя философской этики. Отсюда и преисполненные глубокого смысла:

« Я чувствую, во мне горит
Святое пламя вдохновения,
Но к тёмной цели дух парит…
Кто мне укажет путь спасения?»

Он жил чувствуя, как короток его век. Дружил с Пушкиным, и именно в доме Дмитрия Веневитинова состоялось первое слушание «Бориса Годунова». Мотался в Москву, к другу- философу Фёдору Хомякову, много писал и ещё больше читал.
И лёгкая простуда даже не насторожила его. Но болезнь грянула из всех орудий, уложив поэта в постель. Федор Хомяков примчался к его смертному одру в Петерербург. Он снял с брелока на поясе Дмитрия чёрный перстень Геркуланума и начал надевать его на палец друга. Тот очнулся, увидел это, и спросил:
-Я женюсь?
С тем и отошел в мир праотцов.
…Время такое было . Едва став на ноги, умрёт товарищ и земляк Дмитрия Николай Станкевич. Через несколько лет последует за Дмитрием в мир теней и Фёдор Хомяков. Всего на десять лет переживет Веневитинова Пушкин… "Тёмен жребий русского поэта" - скажет через сто лет Максимилиан Волошин. Он словно продолжит мысль самого Дмитрия Веневитинова :

"В России самое земля
Считает высоту за дерзость".


Ныне чёрный перстень Геркуланума хранится в Москве, в Литературном музее. Его изъяли из гроба при перезахоронении Дмитрия Веневитинова на Новодевичье кладбище в 1930 году. Наверняка сегодня, в день рождения поэта, к нему придут немногочисленные почитатели.
А мы забыли поэта.Вот Воронежской области, в родовом Животинном, чтут и помнят Венгеитинова . А мы, из мест, бывших его колыбелью, потеряли память. Нет веневитиновских чтений, не найти в библиотеках выставок его книг и рукописей…
Жаль. Но я думаю, что вот эту мою статью сам Дмитрий Веневитинов мог бы принять за посещение места его упокоения. И потому воспринимаю на свой счет его последние сроки:

«Сбылось пророчество поэта,
И друг в слезах в начале лета,
Его могилу посетил.
Как знал он жизнь! Как мало жил!

…Да, чтоб не забыть. Родовая вотчина Веневитиновых Фаддеевка – это нынешний город Алексеевка.
***
СТЕПНАЯ  ЛИРА

В тени тусклого лермантовского юбилея, в России совсем уж незамеченной прошла ещё одна памятная дата. В тот же день, 15 октября, исполнилось 205 лет со дня рождения Алексея Васильевича Кольцова.Виноват ли в этом проклятый царизм - я не знаю, но только общеизвестая биография поэта написана в советское время. И она насквозь предвзята.
Не стану повторять основные вехи жизни поэта. Они известны, но, если вкратце, то получается, что Алексей Кольцов родился в семье зажиточного воронежского мещанина.С детства мальчику ждала судьба продолжателя фамильного дела торговли скотом, но в нём рано проявилась Божья искра сочинительства.Искру эту заметил и раздул молодой философ Николай Станкевич, взявший крестьянского поэта под свое крыло. Он же свел Кольцова с Пушкиным, и Пушкин помог юному дарованию издать первый сбоник стихов. Однако гнетущая атмосфера самодержавия не дала Кольцову раскрыться в полнцую мощь,и он умер в расцвете сил, не дожив даже до роковой черты русских поэтов - тридцати семи лет.
Всё так, если идти по датам. И всё иначе, если попробовать поработать хотя бы с теми бумагами, которые использовал писатель Кораблинов, сочинивший книгу о Кольцове. В Воронежском Госархиве я поднимал документы, где в списке уже работавших с ними исследователей значится и фамилия биографа Кольцова.
Сразу предупреждаю, что здесь у меня - не исследовательская статья, и ссылаться на неё,как на документ, не надо. Просто я прочел старые бумаги так, как прочел, не подгоняя их толкование под условия соцреализма.
И понял, что убил Кольцова никакой не самодержавный режим. Убил человеческий снобизм, кастовость, хамство обычных людей. Тех, которые при любых режимах гнобят всякого непохожего на них человека.
Всего один пример.
В деревню Удереву, в свое имение, часто наезжал из уездного Бирюча сын владельца, студент из Москвы Коленька Станкевич. Приезжал обычно летом, с компанией. Часто с Коленькой появлялся высокий сутулый дядька в широкополой шляпе , с длинными волосами - историк Тимофей Грановский. (Маленькая деталь: когда в Бирюче каникуляр Коленька объявлял родителям, что желает поехать в имение на охоту - отец барчука незаметно отправлял в Удеревку дворового человека с наказом попрятать в деревне всех девок)
Ну это мелочь. Коленька и компания были людьми начитанными, поклонниками новой немецкой философии. На всё русское они глядели, как на недоразвитое, недодостойное их высоких устремлений. И однажды Коленька заглянул на хозяйственный двор собственного винокуренного завода. Там у корыт с бардой кормились перегонные быки воронежского прасола. А сам молодой прасол читал стихи окружившим его сезонным работным людям. Барчук заинтересовался, познакомился с прасолом.Прасол потарался произвести на барина впечатление, зачитал свои "умыные" стихи. Стихи, как показалось московскому эстету, были плохие, подражательные, "под Сумарокова". Потехи ради, студент пригласил молодого прасола к себе, когда у того будет время.
А дома Станкевич со смехом рассказал друзьям, как встретил на природе "степного Аполлона с лирой без струн". И так получилось, что спустя несколько дней Кольцов появился в барском доме.
Изначально предвзятое отношение к поэту настроило господ на насмешливый и игривый лад. Дошло до того, что, подпоив мещанского поэта, они заставили его прилюдно делать непристойности. Как образчик провинциальной графомании, Станкевич взял у благодарного Кольцова тетрадку со стихами.
Точно так же, почти ерничая, со смешками, осенью в Москве Станкевич передал эту тетрадку Белинскому. Но неистовый Виссарион, лишь заглянув под переплёт, понял, что тут нет места насмешкам. Он сразу оценил, какой клад у него в руках. С первой же оказией Белинский показал стихи Кольцова Пушкину. Надо ли говорить, что Поэт сразу узнал Поэта. Стараниями Александра Сергееевича скоро был издан сборник стихов Кольцова.
Но сборник не укрепил положения Кольцова в обществе, а лишь сдела его еще неусточивее. Это в столицах быть поэтом было уже не стыдно, а в Воронеже всё еще было позорно. Со времен скоморошества сочинительство считалось забавой, да еще и опасной. Кольцова откровенно боялись, городской свет отшатнулся от него. В это время спас поэта от петли губернатор - замечательный человек, литератор Дмитрий Бегичев. О Бегичеве - отдельный разговор. Именно этот царский сатрап на деле выкупил Кольцова у его собственного отца, помог самостоятельно стать на ноги. Но навсегда покончить со скототорговлей Кольцов так и не смог - она составляла его доход. Он просто откололся от бизнеса, как мы теперь говорим, собственного отца, хотя и остался жить с ним вместе.
В это время Кольцов уже собрал множество народных песен и духовных стихов. Он сам выкристоваллся в первого крестьянского поэта России, и уже народ многое из его сочинений воспринимал как собственное, народное творчество. Так случилось со стихотворением "Хуторок", ставшем песней, что и поныне еще часто звучит на сельских застольях. А записал Кольцов историю в Коротоякском уезде, от дворовых людей помещика и конезаводчика Белошапкина. Как-то вместе с загонщиками отправился в сторону села Ураково,на большой столбовой дороге Воронеж-Харьков.И здесь натолкнулись на недавнее пепелище. Здесь же была свежая могилка с большим дубовым крестом-голубцом . На кресте о дереву было вырезано "Раба Божья Прасковья, погорелица". И помещичий псарь Дорофей рассказал поэту историю печальной любви беспутной вдовы. Этот холмик и сейчас еще не сравнялся с землей. Я был недавно - вокруг разросся густой рясный тёрн...
...Сейчас пишу, и ловлю себя на мысли: а ведь в описываемое время жили одновременно Пушкин, Лермонтов, Никитин. И все умерли молодыми!
Если это рок, то он имеет имена и фамилии. Дантес, Мартынов, неокантинианцы, дурные доктора... Нет, режим тут ни при чем. Спустя сто лет будет совсем другой режим,но свои дантесы и мартыновы найдутся для Гумилева. Высоцкого, Рубцова, Талькова. Как точно заметил умерший в 22 года поэт пушкинского накала Дмитрий Веневитинов,

"В России самое земля
Ситает высоту за дерзость".

Искать причину гибели поэтов надо не в поэтах. Причина в нас, читателях...
***

ПЕРЕВЕДИ МЕНЯ ЧЕРЕЗ МАЙДАН
В этом году мы отметили 310-летия Полтавской битвы. Наследники ратной славы - ни русские, ни украинцы почти не обратили на юбилей внимания. Нынче мы в ссоре, и взаимно отвергаем и развенчиваем то, что нас объединяло и делало одним народом ещё совсем недавно. Но всё-же те два-три десятка лет, что длится раздрай, так и не смогли уничтожить ни общего языка, ни общей истории, ни векового родства. И я верю, что возвращение в единству обязательно произойдёт, и залог тому - имена и наследие наших писателей и поэтов.
И первый из них, пожалуй, даже не Гоголь. А первый русско-украинский - или украинско-русский , как вам будет угодно, литератор - Евгений Павлович Гребёнкин.
Или Гребiнка ( Гребёнка) - по украински. Он одинаково легко писал на обоих языках, хоть сам себя называл малороссиянином.
И вот ведь докука! Отец его был русский офицер, владелец поместья на Полтавщине. Мать происходила из шляхтецкого рода Чайковских, давшего впоследствии миру великого композитора.
А сам Евгений записывался украинцем!
Вот и раздели тут кровь.
Да он и не делил. Окончил он на Украине тот же Нежинский лицей, что и Гоголь, только тремя годами позже. И представляете - при проклятом царизме, в тюрьме народов, долгие годы преподавал русскую словесность в Петербурге, в военных учебных заведениях. При этом много и плодотворно печатался на украинском языке. Большинство его книг в столице издано именно ткким образом. И эти книги составили Гребёнке славу поэта и философа на всей Украине. Именно Евгений Павлович перевел для читателей своей малой Родины почти всего Пушкина. А переклад "Полтавы" на мову до самого ХХ века пели на майданах кобзари. Да и мы, в России, нычне очень часто слышим песни на стихи Гребёнки: "Помню я ещё молодушкой была", "Очи чёрные"...
Евгений Петрович прожил страшно мало. Он родился в год нашествия "двунадесяти язЫков" - в 1812, а умер в 1848-м, на 37-м году жизни. Как и Пушкин. Благодарная Украина похоронила поэта на его родном хуторе Убежище, и на могиле установила бюст. К нему не зарастала народная тропа. Пока в революционные годы прошлого века вырвавшися из-под спуда национализм руками не помнящих родства иванов не снес бюст вместе с фамильным склепом.
И долгие годы тут не оставалось следов .
Я не знаю точно, как там сейчас? Но есть у меня весть о том, что могила Евгения Петровича Гребенкина-Гребенки нынче приведена в порядок и на ней установлен уже не бюст, а настоящий памятник поэту.
Вот я и говорю. Мазепы приходят и уходят, а народ остается. 
...
Эвген ГРЕБIНКА
ПОЛТАВА
переклад з россiйского
Багатий дуже Кочубей:
Його ланам кінця немає,
Його отара скрізь гуляє
В зеленім лузі без людей;
А луг аж стогне під волами,
Під кіньми гарними й вівцями.
Багацько у його добра,
Атласу, хутра і срібла,
На видноті і під замками.
Та пишний Кочубей не тим,
Не довгогривими конями,
Не батьківськими хуторами,
Не злотом, бачите, яким
Його щогод дарує Крим –
Дочкою гарною своєю
Ти забагатів, Кочубею!
***

КАПНИСТ ПИЕСУ НАПИСАЛ ОГРОМНОГО РАЗМЕРУ
Удивительный этот человек доживал свои бурные годы на полтавских хуторах, среди золотых подсолнухов. Казалось - он прятался здесь от оглушительной славы, что гремела ещё совсем недавно по столице и многим губернским городам, где шли его пьесы. На деле же - он прятался от сыскарей государя императора. И однажды лишь допустил в себе почитателей таланта - учеников Нежинского лицея имени графа Безбородко, в числе которых был и юный Коля Яновский. Тогда, раскрывшись, Василий Васильевич позволил себе пуститься в воспоминания.
А уж вспомнить было о чем! Ему повезло родиться не крепостным, а служилым. Отец - казацкий полковник Слободского полка - видел в мальчике будущего генерала, и поставил его на тропу войны - определил в столичную школу при лейб-гвардии Измайловском полку. Но то ли родная полтавская земля требовала от мальчика поэтического служения, то ли рано давшая в нём пламя Божья искра - только начал мальчик сочинять стихи.
Представьте. 18-й век. Лейб-Гвардия. Стихи.
Это так же несовместимо, как 21-й век. Росгвария, Стихи.
Ну - на первых же словесных опытах карьера будущего генерала и оборвалась. А тут еще познакомился он с юношей, которого звали Гавриил Державин.
Чтобы понять, каким был этот творческий союз, забегу вперед и приведу стихи Капниста на смерть друга :

"-Державин умер! - слух идет,
И все молве сей доверяют,
Но здесь и тени правды нет -
Бессмертные не умирают".

А пока эта дружба повела Капниста по скользкой дорожке сочинительства. Как юный Вертер, Валилий Каптист начал искать справедливости и порицать пороки общества. И скоро в кругах столичных мыслителей он прослыл за вольнодумца. Он даже своего друга Державина упрекал за поползновения позолотить действительность. Реакционный царский режим, в лице собственного отца-полковника, пытался вразумить бунтаря. Полковник вызвал блудного сына домой и повез по своим хуторам, широко поводя рукой :
-Видишь, Вася - всё это наше богатство. И досталось оно нам исключительно благодаря царям-сатрапам. И те деньги, на которые ты бражничаешь в столице - тоже отсюда. И если ты, сукин сын, не завяжешь со своим вольтерьянством, я посажу тебя на хлеб и воду, клянусь полковничьей булавой.
И ведь помогло! Пораскинул Василий Васильевич мозгами, и понял, что оставаться со всеми друзьями-поэтами - да и прочими друзьями - это не столько бороться с режимом, сколько неизбежно скатываться к творческому и жизненному унынию.
Оно ему надо?
Не надо.
Но куда талант денешь? Его ведь, известно, в окошко не выбросишь, не пропьешь. Давит, проклятый, требует воплощения.
И вот уже Василий Васильевич пишет "Оду на истребление в России звания раба Екатериною Второю". Это был отзыв на царский указ, предписывающий впредь в обращении к Государывне именоваться просителям не рабами, а верноподданными.
И что вы думаете!
Уже к следующей Пасхальной службе был Василий Васильевич зван в дворцовую церковь с припиской на приглашении "Его превосходительству Василью Васильевичу Капнисту".
Признали-таки в Капнисте генерала, хоть и штатского. Надо прибавить, что после него в России писательский чин был официально признан равным генеральскому. Просто надо было знать, что писать, и у кого печатать.
И посыпались заказы на пьесы. И пошли спектакли по театрам. И загремела слава Капниста - первейшего драматурга империи.
А как же мечты юности?
А никак. Это глупый Вертер застрелился из-за крушения надежд. А Капнист просто надежды связал с другими ценностями.
Но, как известно, лукавый не дремлет. Позволил себе драматург распустить поясок на турецком халате , да и дал таланту посвоевольничать. А талант продиктовал ему пьесу "Ябеда".
Когда б при Екатерине, ну - может, пожурили бы. Может - попросили бы что-то изменить. А тут взошел на престол Павел.
А пьеса уже одним представлением прошла на подмостках. И загудела столица потревоженным ульем. Дошло до императора. "Шляпу мне, - кричит, и шпагу, пойду сам посмотрю на это безобразие".
Василий Васильевич сочиняет дома, беды не чует, как приносят ему письмо от Державина. А там всего два слова : "Беги, Вася!"
Мы теперь не знаем, так ли, прямо в турецком халате с кистями на поясе, или успев переодеться в дорожное платье, но только Капнист , не дожидаясь, как говорится, занавеса, вырвался в лёгких санках за городскую заставу.
Он вернулся на Полтавщину, на свои хутора, оставшиеся ему от отца. Он ушел в хозяйство и через несколько лет отары Капниста превосходили отары Кочубея. Растил подсолнух, и холодный отжим от него продавал военному ведомству. Там этим маслом заливали орудийные стволы на хранении. Он продолжал писать, но написанного никому не читал. Никого не принимал, и лишь однажды раскрыл ворота перед учениками Нежинского лицея...
...впрочем, отсюда начинается новая русская литература.

...

Бренность красоты

Увы! что в мире красота?—
Воздушный огнь, в ночи светящий,
Приятна сердцу сна мечта,
Луч солнечный, в росе блестящий.

Мгновенье — нет Авроры слез,
Мгновенье — льстить мечта престала,
Мгновенье — метеор исчез,
Мгновенье — и краса увяла!

Эльвира! в легких сих чертах
Твою я повесть представляю:
Давно ли прелесть?— ныне прах,
И вид твой лишь в душе встречаю.

Но где ты днесь? О сердца друг!
Останок твой здесь персть покрыла,
Но персти не причастен дух
И не пожрет его могила.

Ты там, где вечен цвет красы,
Которая в тебе мелькнула,
Отрадой меря где часы,
От зол доброта отдохнула.

Небесную отверзла дверь
Тебе над смертию победа
И радость ангелов теперь
Твоя сладчайшая беседа.

Моя ж беседа — грусть; и нет,
Нет сил прогнать тоску унылу;
Она всяк день меня ведет
На хладную твою могилу.

Сойди ж и ты, о друг мой, к ней,
Зри скорбью грудь мою раздранну;
Пролив в нее отрад елей,
Ты облегчи сердечну рану.

Дай сил ждать смертного часа,
Что съединит меня с тобою,
А здесь пусть дряхлость и краса
Покроются одной доскою.

17 сентября 1817
***

СРЕДИ  ДОЛИНЫ  РОВНЫЯ

  У иного человека судьба спит до глубокой старости, не неся ему ни горя, ни радости, а иного сызмальства берет за воротник - и тянет по жизни, то низвергая в пропасти, то вознося до небес. Вот с такого подъема и началась жизнь купеческого сына из Оренбургских степей Алексея Мерзлякова. Сидел он себе на уроке в пансионате, в перми, и не знал, что в эти самые минуты Начальник всех народных училищ Империи Завадовский передает Екатерине Второй рукопись "Оды на заключение мира со шведами". А автором оды и значился Алексей Мерзляков...
...нет, конечно, внимание такое на него не сразу упало. Он и в пансионат-то попал с легкой руки судьбы - его стихи случайно прочитал известнейший русский литератор. Иван Иванович Панаев...
...вот тоже - бывает же? 18-й век, окраинная глухомань, где неведомый мальчик в семье заурядного купца пишет стихи - и на него случайно выходит главный литератор России, писатель и издатель Панаев. На каких небесах предопределили эту встречу? Вот, скажем, вы, сегодняшний. Пишете стихи, у вас Интренет, вы их там размещаете. Но вероятность того, что их увидит главный нынешний писатель страны Иванов, да еще и сделает так, что они дойдут до Путина - нулевая. И это в 21-м веке.
А в 18-м - пожалуйста. Вот как оно было в прежние годы, когда не было свободы. И Екатерина напечатала "Оду Мерзлякова" в Академическом журнале.
Так вот всем миром и помогли таланту.
Ну, естественно, императрица выписала Мерзлякова в Москву, и передала его под крыло куратору Московского университета поэту Хераскову.
А дальше Мерзляков оказался молодцом. Мало того, что за несколько лет он поднялся по научной лестнице, от бакалавра, через кандидата, в магистратуру, так он еще и стихи умудрялся писать, и книги издавать, и еще с завидной живостью участвовал в заседания "Общества любителей русской словесности", возглавил "Общество истории и древностей российских".
И скоро судьба подняла его к вершине общественной карьеры. Профессор Мерзляков стал цензором в Московском цензурном комитете. Выше него оставался только сам Никитенко.
Должность цензора разными членами комитета использовалась по разному. Поэт Мерзляков менял её на тесное общение с поэтами. Именно он помог юному Михаилу Лермонтову издать первые стихи, когда параллельно преподавал словесность в Благородном пансионе. Здесь же Мерзляков вдохновил на творчество и студента Федора Тютчева.
А сам Мерзляков?
А сам Мерзляков писал много замечательно. Он беспрепятственно печатался еще и потому, возможно, что не трогал ни общественной, ни политической тематики.
Но можно ли назвать не гражданской песню "Среди долины ровныя" , которую еще при жизни автора подхватила вся Россия - и до сих пор еще поет?
Я не знаю.
Поэзию - вообще штука тонкая. Во времена Мерзлякова жили замечательные стихотворцы, прошедшие тюрьмы и каторгу. Страдания сделали им имена.
А имя Мерзлякову сделал кто?
Стихи ему сделали имя. Они вообще на общественное положение поэта не глядят.
Главное , чтоб человек был хороший.

...
Алексей Мерзляков

К МОНУМЕНТУ ПЕТРА ВЕЛИКОГО

На пламенном коне, как некий бог, летит:
Объемлют взоры всё, и длань повелевает;
Вражды, коварства змей, растоптан, умирает;
Бездушная скала приемлет жизнь и вид,
И росс бы совершен был новых дней в начале,
Но смерть рекла Петру: «Стой! ты не бог, - не дале!»

1815
***
ЛЬВИНАЯ ДОЛЯ
У него было всё – богатство, порода, здоровье, власть и слава. Редко кому Господь дает такие превосходные начальные возможности, но он сполна воспользовался ими. И сегодня, спустя 184 года со дня его рождения, достаточно лишь произнести имя – Лев, и все поймут, что речь идет о Льве Николаевиче Толстом.
Кто это был и что это было?
В истории человечества вряд ли есть ещё люди, по мере взросления всё больше испытывавшие жизнь. Чем старше он становился, тем меньше был уверен в собственных знаниях и правоте. К закату лет он вообще превратился в ходячее сомнение.
Вчера я долго сидел на могиле Толстого в Ясной поляне. Ни креста, ни погоста… Маленький холмик – и никаких материальных мегалитов . Но что так притягивает сюда и поныне тысячи паломников, какой ответ ищут они у Толстого на вопросы дня?
Я думаю, что у Льва Николаевича вообще никогда не было ответов ни на что. У него были только вопросы. Но он умел так их поставить, что воспрошающими заодно с ним становились потоки единомышленников и паломников к его дому.
А он встречал и выпытывал сам. Белоголовый Лев беседовал с мужиками о смысле жизни, он распрашивал монахов о Боге, спорил с интеллигентами о путях России.
По мере жизни для него земные блага теряли смысл. Граф, представитель богатейшего рода, он не занимался увеличением имения, он мечтал по-мужицки пахать землю и по крестьянски ходил босиком. Он чурался света, не ходил во власть, а здоровье тратил на то, что вместо коня в зимнюю бурю вытаскивал из сугробов сани с едой для голодающей деревни.
Постепенно совесть его стала кровоточить от несправеливостей жизни. А как только он заговорил о ржавчине православия – его тут же отлучили от церкви. А ведь он, всего-то, пересказал жизнь Христа так, как прочёл его в Евангелиях. С Христом Лев общался на равных.
К концу жизни все его представления о жизни и мире порушились окончательно. Он разуверился во всем – в государстве, семье, церкви, друзьях и жене. Иван Алексеевич Бунин написал об этом великолепную статью «Освобождение Толстого». Только думается мне, что в статье этой верно лишь название, потому что Толстой не освободился от мира, а , как он сам, видимо, полагал - освободил мир от себя.
«Нет такого смертного греха, который я бы не совершил», - признавался Толстой. И я так думаю, что где-то со времени написания «Войны и мира» он начал понимать, что это не мир несовершенен, что это просто он – Лев Толстой – человек из другого мира. И вот это несоответствие грызло душу и точило сознание мыслителя.
Наверное, поэтому, как мне кажется, и книги его выглядят несколько оторванными от основного мировоззрения писателя. Книги его – рисунок жизни лучше той, как она есть на самом деле. Благородный Кавказ, совестливый Вронский, восхитительная Наташа Ростова… Наверное – в книгах находил Толстой примирение с миром , и потому так он метался и страдал, когда не писал.
Но и тут остается место для загадки. Х!Х век, да и другие времена, давали нам множество людей ищущих и пишущих, но так и не ставших толстыми. В чём тут дело?
Не знаю. Но на той же могиле в Ясной Поляне хорошо чувствуется некий свет, что я считаю Божьей благодатью. Видимо, ещё при рождении Господь выбрал Толстого, как носителя идеальной совести. А потом вёл его по жизни от изначального фамильного богатства через всё большие и большие потери, и, наконец, освободил его от всякого бремени на маленькой железнодорожной станции Астапово.
Господь как бы сказал нам примером Толстого : у каждого из вас свое Астапово, и приходить к нему надо с сомнением в сердце и с пустыми руками…
В последние годы в России имя Льва Николаевича Толстого особо не в чести. Совсем незаметно прошла дата столетия его смерти, никак не отмечаются общественностью дни его рождения. Официоз государства и церкви несовместим и образом жизни и мысли Толстого, и любой власти он всегда будет почти враг. Но годы только добавляют число гостей Ясной Поляны. Чем жестче жизнь, кондовее власть, тем нужнее нам Толстой. Этот русский Христос оправдывает перед Богом каждого из нас.

***
У ВХОДА В KAFE DURAND
Если бы Виктор Буренин жил в наше время - он был бы очень известным блогером. А въ 19-м веке он казался вездесущим уже потому, что успевал одновременно печататься сразу и в "Колоколе" Герцена, и в глухих провинциальных изданиях. Имя Буренина тогда было так же знаменито, как нынче, скажем, имя Алексея Навального. Не было того порока, которого не бичевало бы перо Буренина.
Эта его кипучесть породила ему множество врагов и завистников. Поборников чистого искусства бесило его прикладное дело - архитектура. Борцов за счастие народное злила слава Буренина, а живые классики чурались его из-за завидной работоспособности последнего и наличия у него своих агентовъ во всех слоях общества.
И все дружно обвиняли Буренина в верхоглядстве и безответвенности. Его завистник Минаев сочинилъ тогда злую эпиграмму :
"По Невскому бежитъ собака,
За ней Буренин, тих и мил…
Городовой, смотри, однако,
Чтоб он её не укусил!"
Кто же он былъ на деле - Виктор Буренин?
А былъ он изъ тех замечательныхъ русскихъ людей, кому до всего есть дело. Онъ был предтечей Гиляровского и Высоцкого. Он успевалъ публиковать и очерки быта, и стихи, легко становившиеся песнями у бродяг и бурлаков.
Можно даже сказать, что Буренин былъ последним вагантом уходящей Европы.
Но у него ведь и всякое дело в руках спорилось! Буренин успелъ стать зодчим, он создал и воплотил в камне десятки русских дворянских усадеб. К примеру, после разгрома кружка Петрашевцев, где Буренинъ умудрился руководить группой по подготовке уличных акцiй, его спрятал у себя столичный вельможа, давъ место инженер-архитектора при клинике барона Виллие с тем условитем,что Буренин оставит публичную деятельность.
И Буренин замолчал.
Представьте, что сегодня исчез Навальный.
Поднимется шум.
Шум поднялся и по причине изчезновенiя Буренина. За молчание в этот период Буренина в Россiи наркли Выборгским пустынником.
Но терпенiя у Виктора Петровича хватило всего на несколько лет. Скоро он забросил клинику и архитектуру и "разпечаталъ уста", как сказал о нём Николай Успенский.А тот же революцiонный поэтъ Минаев такъ откликнулся на возвращение Буренина в большую жизнь :
"Песенник наш и плясун Монументов,
Виктор Петрович известный,
В шапке фригийской канкан для студентов
Пляшет у нас онъ прелестно".
А Буренин без труда и сразу вернулъ себе положение главного российскаго блогер..., - простите - публициста. И тут же ожили все его хулители.
Ну, загляните, для примера, в блогъ того же Навального. Увидите приблизительно то же самое, что получал Буренин в ответ на свои выступления. Причём, брань его только распаляла. В те времена, когда прочие боялись даже касаться злобы дня, Буренин писал и печатал такое, за что Навальный получил дело "Кировлеса". Вот вам пример из времени Варшавского восстания. Общественный деятель Курочкин так восхищался гражданским подвигом Буренина: " "Очень Вам благодарен за "Патриотические заметки". К сожалению, они не могут пройти, как и сами Вы пишете. Бешенство цензурной реакци дошло до времен Мусина-Пушкина. Вы бы очень обязали меня, если бы на это, как говорят, переходное время присылали статейки и стихотворения невинного содержания. Нечего и говорить, каково теперь наше положение. Нужно изобретать совершенно новые формы, под которыми
проводились бы мысли, в которых еще так недавно цензура не находила ничего
предосудительного". {"Поэты "Искры"".М.1947. С. 406.}
И Буренин тут же изобрёл новые формы. Он стал поэтомъ. Блистательнымъ, едким, точным:
"Ах, куда мы идем? до чего мы дойдем? -
Часто слышатся эти вопросы
В нашем обществе мудром, и часто от них
Сильно духом смущаются россы.
Отвечают одни: мы идем всё вперед;
Но другие, исполнясь тревоги,
Возражают: да что же нас ждетъ впереди?
И не лучше ль присесть на дороге?"
У Буренина не было определенных политических взглядов. Он был просто талантливый русский человек, кому досталось жить въ бесталанной среде.
А случались ли у нас иные времена?
И я даже поправлю сам себя.
Нынче Буренин читался бы не как блогер Навальный, а как блогер Невзоров. Циничный, точный, умный. Из тех, кого не можетъ сломать ни время, ни режим, ни люди. Буренин даже собственный склеп себе спроектировалъ. С памятником в виде разорванной книги. Но шёл уже 1926 год, и всехъ буржуёв принято было хоронить въ общих ямахъ...
...Господи, какъ же мы ещё не помним своей истории!
...
Виктор Бурениъ
НАКАНУНЕ
Я любил за чашкой кофе
Восседать в cafe Durand.
Там февральской революцьи
Начался плохой роман.
Тамъ фразерствовал когда-то
Благородный гражданин,
Автор разных медитаций
И виконт де Lamartine.
Там в дни оны «депутаты»
Проживали годы в час,
Революцью создавая
И волнуясь из-за масс!
А теперь сидят тамъ чинно
Буржуа и пьют лафитъ,
И пред входом полицейский
Ходит мрачен и сердит…
1917
***
ОРБИТАЛЬНЫЙ  ПОЛЕТ
...
Уже современники понимали, что имеют дело с небожителем. Александр Блок не умел ничего. Это был трагически не приспособленный к жизни человек.
Он только пел.
Это был живой стих, волшебный и нескончаемый. Убери Александра Блока из русской поэзии - не будет её серебряного века. Он вобрал в свою орбиту всю русскую литературу первой половины ХХ века. Кого ни возьми - все внутри неё. Брюсов, Гумилев, Мережковский, Северянин, Ахматова...- имеют значение только при наличии рядом имени Блока.
Будет верно сказать, что в лице его мы видим воплощенную поэзию. Здесь Блок совершенен.
Но угораздил его Господь " с талантом родиться в России". Да еще в эпоху перемен. К своим сорока годам он стал непререкаемым литературным авторитетом, и вконец больным человеком. А России, светочем и гордостью которой он стал ещё при жизни, было не до поэта.Россия была занята войной сама с собой. Дома лечить Блока было некому, а за границу уехать он мог, потому что в силу бытовой беспомощности не смог собрать нужные бумаги.

"Ни тоски, ни любви, ни обиды,
Всё померкло, прошло, отошло".

Больного, с тяжелым кашлем, поэта-"буржуя" выгоняли с обывателями дежурить у дома. Время было разбойное, и против разбойников разбойники-комиссары выставляли поэта. За месяц до смерти Блок писал Корнею Чуковскому : "На ваше необыкновенно милое и доброе письмо хотел бы ответить, как следует. но сейчас у меня ни души, ни тела нет, я болен, как не был никогда ещё...Итак, "здравствуем посейчас" сказать уже нельзя: слопала таки поганая, гугнивая, родимая матушка Россия, как чушка - своего поросенка...Ваш А. Блок" .
Он умер, но Россия этого не заметила.
Может быть - это и хорошо. Потому что спустя годы о Блоке начали писать и говорить, как о живом поэте. Как Пушкин - солнце русской поэзии, так и Блок - её светило на весь ХХ век. Да и на 21-й век, судя по его первой четверти.  Блок уже заполняет собою, и рядом с ним нынче поставить некого. И потому так провидчески  читаются его мистические строки :

"Путь твой грядущий во мраке,
Что тебя ждёт впереди?
Ставь же свой парус косматый,
Меть свои крепкие латы
Знаком креста на груди",

***
РУССКИЙ  ПРОРОК  ДАНИИЛ

Поговорим о  Данииле Хармсе.
Трудно в истории отечества найти более нелепую, более несчастную, трагическую, воплотившуюся и талантлтвую фигуру.
Собственно, к имени этого человека можно приставлять любые определня и - всё сработает. Такое впечатление, что Господь создал этого человока ради того, чтобы показать на его примере Свои Господни возможности. Даниил умел и знал всё.
Но в доставшиеся ему годы это оказалось не благом, а проклятьем. "В России самое земля Считает высоту за дерзость " - сказал за сто лет до Даниила Хармса его предтеча - поэт 19-го века Дмитрий Веневитинов. И впрямь - советская действительность стригла всех под одну гребенку. И тем, кто созвышался над толпой, просто срезала головы.
Убила советская власть и Даниила Хармса. Потому что - непонятен. А непонятное может таить вредное. А вредное подлежит уничтожению .
В советские годы - да и нынче - имя Даниила Хармса известно очень узкому кругу знатоков. А ведь он - поэт мирового уровня. Можно сказать, что имя его сохранилось для нас как раз благодаря известности Хармса на Западе. У нас же пока жизнь и творчество Хармса запрятаны в закрытые папки следсвенных дел ВЧК-НКВД-ФСБ. А то, что нам известно - лишь малая часть талантливого и мистического наследия Хармса.
Собственно, он и не Хармс вовсе. Вполне себе нормальную фамилию имел - Ювачев.Что заставило отличника столичной гимназии "Петершуле" обозвать себя Хармсом - так и осталось неизвестно. Однако первые его, на начальный взгляд нелепые стихотворения, появились именно тогда. И тогда же юный Даниил Ювачев обозначил свое жизненнгое кредо: "Меня интересует только чушь. Только жизнь в её нелепом проявлении. Но я вполне принимаю восторг и восхищение, вдохновение и отчаяние".
"Чушь" революции заразила и Хармса. С бомбой в сумке его арестовала столичная полиция.  И хоть Даниил утверждал, что взорвать собирался  всего лишь затор на Неве, и не его вина, что подо льдом в этом месте оказалась подводная лодка "Краб" - юношу приговорили к смертной казни.Но Государь помиловал дурачка - Хармс отделался ссылкой на Дальний Восток. А после революции  вернулся в столицу.
К тому времени он уже много писал. Перые стихи напечатал в 1922 году. Стихи были столь нелепы для обывателя, что остались почти незамеченными. Хотя их сразу оценил поэт Введенский - отец русского абсурда. Хармса приняли с братство обериутов - так называла себя группа поэтов, кредо которых состояло в том, чтобы писать стихи без рифм. Это были представители творческого абсурда.
Но если асбурд для прочих - нечто непонятное, то для самих авторов в абсурде скрывается глубинный смысл . И чем талантливее абсурдист - тем большее количество читателей привлекает его абсурд. Люди чувствуют, что за нелепостями самовыражения крывается нечто притягательное и значимое.
Это хорошо чувствовалось и в Хармсе. В тридцатыет годы прошлого века имя его уже стало почти нарицательным.Словом "хармс" в определенных кругах так и обозначали абсурд. Это и стало причиной ссылки поэта в провинцию, в Курск.
Тогда так было принято. Мандельштама - в Воронеж. Введенского и Хармса - в Курск. Как писала о ссыльных Анна Ахматова:

А в комнате опального поэта
Дежурят страх и муза, в свой черед,
И ночь идёт, которая не ведает рассвета".

Но ни Дальний Восток, ни Курск не изменили отношения Хармса к бытию. Его всё так же интересовала чушь.
Собственно, он стал основателем философии чуши. Как громадной сотавляющей бытия, той части состояния, в которой человек пребывает большую часть жизни. Его поэзия стала гирей, что тянула вниз аэростат натружного энтузиазма Эдуарда Багрицкого и Михаила Светлова.

"Это есть Это.
То есть То.
Всё либо то, либо не то.
Что не то и не это, не то это и не то.
Что То, то и Это, то и себе Само..." -

...ну, как сопрячь такую чушь с чеканными строками той же "Смерти пионерки"?

"Я всегда готова! -
Слышится окрест.
На плетёный коврик
Упадает крест"?

Гирю, которая тянет вниз, принято засовывать под кровать. Хармса уже после Курска арестовали. Арествали вместе со всеми рукописями, черновиками и письмами. Они до сих пор ждут своего часа в сейфах спецхрана.
А уже началась война. Тут нужна была поэзия героизма. Поэтам соцреализма присвилои офицерские звания и отправили спецкорреспондентами по фронтам.
Даниилу Хармсу в тюрьме сократили паек, и от истощения он оказался в тюремной больнице. Скоро кормить его перестали совсем, и пророк умер .
И когда мы сегодня видим, что чушь стала основным содержанием нашей жизни - время достать гирю из-под кровати. Вполне возможно, что в стране обесцененной нефти именно гиря может стать национальным движителем . И пора открыть, наконец, папки с наследием пропока Даниила. Там как раз и содердится руководство по использованию этой гири.
...
И - образчик чуши Даниила Хармса.

ФИЗИК

Маша моделями вселенной
Выходит физик из ворот.
И вдруг упал, сломав коленный
Сустав. К нему бежит народ,
Маша уставами движенья
К нему подходит постовой
Твердя таблицу умноженья,
Студент подходит молодой
Девица с сумочкой подходит
Старушка с палочкой спешит
А физик всё лежит, не ходит,
Не ходит физик и лежит.
***
ЦАРЬ  ОБЕЗЬЯН
"Горькую обновушку
Шила другу я.
Любит, любит кровушку
Русская земля"
Анна АХМАТОВА
...

Вот за что его убили?
Я понимаю. У революции есть свои цели. Она "лишь тогда чего нибудь стоит, когда умеет защищаться (В.И.Ленин)".
Но я не понимаю - ради чего высокого надо расстреливать поэтов? Чем Гумилёв угрожал большевикам?
И кто доказал, чёрт возьми, что большевики для России нужнее, чем Гумилёв? Доказали большевики? Или прав Великий Кормчий, утверждавший, что "Винтовка рождает власть"?
Много вопросов. На них и нынче нет ответов. Но за сто последних лет в народе размножился вирус , мягко говоря, нелюбви к поэтам. Чем крупнее мастер - тем труднее у него жизнь. Прикиньте навскидку. Есенин, Клюев, Корнилов, Маяковский, Васильев, Пастернак, Дмиитрий Кедрин, Солженицын, Некрасов, Ахматова, Галич...
...а нынче Макаревич, Шевчук, Светлана Алексиевич.
Чем их судьбы отличаются от участи Гумилёва? Да ничем. Они разом отнесены в разряд врагов государства. "Чем культурнее человек - тем несчастнее" - заметил классик, и это подтверждают страницы календаря ХХ века. Чуть не под каждой датой: расстрелян, замучен, умер от голода.
А в ответ - "Вернем истукана Дзержинского на Лубянскую площадь! ".
Но, на поверку истории, всегда оказывалось, что в столкновении "власть - художник" - в итоге непременно оказывается прав художник. Художник видит Родину в вечности, а политик - как кормушку. Они по-разному воспринимаю ход времени.

"Маятник старательный и грубый,
Времени непризнанный жених,
Заговорщицам секундам рубит
Головы хорошенькие их"

И политики потому убивают поэтов, что поэты острее и раньше других осознают цену их политики. И открывают истину людям. Настоящих художников уничтожают, как явную и реальную угрозу существующей власти. Особенно в России.
Особенно в ХХ веке.
Который слезами и кровью прямо сейчас перетёкает в век ХХI.

***
ЖЕЛЕЗНЫЙ  ДРОВОСЕК
Что-то мне в Маяковском не нравилось с детства. Уже сама фамилия не человеческая, а каменная. А уж стихи и стихами назвать нельзя. Как крутая лестница на верхнюю площадку маяка, к прожектору.И что оттуда увидишь, включив лампу - и представить невозможно...
В первом классе мне подарили две книжки - "Родные просторы" со стихами русских поэтов и "Детство и юность Владимира Маяковского". Вот с тех пор они и вошли в мою жизнь на равных - русские поэты и Маяковский. Но только как два противостоящих лагеря.

"Поговорим, как держава с державой".

И по мере собственного взросления я всё больше проникался любовь. к русским поэтам, и всё осознаннее отторгал Маяковского, как поэта.
Да и как человека тоже. С годами все очевиднее становилось, что Маяковский почти на все сто процентов - фигура сделанная пропагандой. У нас ведь так: начнут хвалить - захвалят до смерти. Начнут браньть - вгонят в могилу.
Кстати, о могилах. Я как-то в санатории Инжавино, на Тамбовщине, познакомился с отставным физиком-ядерщиком. А вы, наверное,знаете, что физики - лучшие знатоки поэзии. Они её поверяют алгеброй, Так вот этот тогда девяностолетний человек рассказал много такого, чего пропаганда не расскажет никогда. Физик слышал живого Маяковского и утверждал, что его публичные выступления всегда подкреплялись присутствием по периметру залов чекистов револьверами. Для усиления эффекта общего транса.
И о пистолете.
Он всегда был при Маяковском. Еще с дореволюции, еще когда он носил жёлтую кофту. Но проклятый царский режим не позволял пускать в ход оружие против творческих оппонентов.
То ли дело Октябрьская революция, которую Маяковский приинял с воодушевлением!
Ещё бы! Первым делом он записался в ЧК. И так, с Мандатом от Дзержинского пошёл устанавливать революционную диктатуру в поэзию. Для начала он арестовал своего непримиримого оппонента, поэта, Великого князя, Владимира Палея. И строго проследил, чтобы несчастного не стало. Палея живьем сбросили в шахту.
Это героический творческий акт Маяковского еще отмечен на скрижалях истории. А прочие его чекистские похождения накрепко погребены в завалах советских архивов.
Но ни ствол, ни Мандат Маяковский так и не сдал в контору. Он щеголял ими, как талантом. И горе было тем, кто не принимал его поэзию.
Как, например, не принял её Александр Тиняков. "Топор, топор, и еще раз топор", - отплёвывался он всякий раз при упоминании имени пролетарского поэта. "Великий холуй" - отзывались о Маяковском в кругах остатков русской поэзии Серебряного века.
Мне кажется - беда талантливого Маяковского в том, что он рвался на поэтический олимп не путем очарования публики, а путем её силового покорения.
Вот и нарвался.
Я не вижу его достигающим даже среднего уровня поэзии того времени. Не способность владения общепринятыми языковыми нормами вытолкнула его на костоломный путь. Многим, и ему самому в первую очередь, это казалось новаторством.

"Нигде кроме, как в "Моссельпроме".

Вот в этом, размером в одну шестую часть суши,
Моссельпроме, и приказано было считать Маяковского великим пролетарским поэтом . Ибо поэзия в Советском Союзе являлась частью казенного имущества.
.
Маяковский - окончательно искалеченная судьба в искалеченное время. Причем - это то случай, когда сама жертва явилась и автором казнившего его времени. И потому Маяковский никогда не будет вписан в книжку "Родные поэты"

***
ОБРАЗЕЦ
В третьем классе он выпускал рукописный журнал "Утро". Записывал в него события малой Родины, под Казанью, сочинял стихи. Впервые здесь упомянул имя северского князя Игоря Святославича.
А скоро с отцом-агрономом и матерью-учительницей переехал к новому месту жительства. Но уже никогда не оставлял сочинительства, и с возрастом стих его только креп.
Время становления Николая Заболоцкого пришлось на серебряный век русской поэзии. И как раз он, как никто другой, сумел вобрать в себя все веяния и течения нового времени. Имажинисты, акмеисты, футуристы. реалисты – все уживались и в его круге общения, и в его творчестве.
Заболоцкий переписывался с Циолковским!
Сама судьба прислала русской литературе этого человека. Словно губка, он вбирал в себя всякое новое слово и веяние, и при первой возможности возвращал это людям. Заболоцкий был из тех, кто мирил непримиримое и совмещал несовмещаемое. Он любил повторять слова Николая Лескова о том, что: "льзя и то, чего не можно". Просвещённейший человек эпохи, в пролетарской среде он стал мостиком между великим и низменным. И всегда поднимал собеседника и читателя, и никогда не опускался ниже собственного таланта.
Но время ему досталось такое, что жатва на Божьей ниве приносила жуткий урожай, несмотря на доброе семя. Получил свою часть общенародной беды и Заболоцкий. Но даже лагерный опыт он сумел обратить на пользу своему таланту. И в подневольной поэме "Горийская баллада" он вышел далеко за рамки песни о Сталине. Он воспел гордый кавказский народ, у которого
 
"...основания каменные хижин
Из первобытных сложены булыжин".
 
И попробуйте в двух строках показать многовековую историю Грузии лучше. А у Заболоцкого получилось. Как получился и перевод "Витязя в Тигровой шкуре" Шота Руставели, который сами горцы считают непревзойдённым.
После лагерей уже немолодой, уже знаменитый, уже почти слепой он побывал в своей первой школе. Оказалось, что здесь существует музей Заболоцкого. И здесь старый учитель передал ему уже забытый самим поэтом рукописный журнал "Утро". Тот самый, с упоминанием северского князя Игоря Святославича.
Это стало искрой, воспалившей самые глубины поэтической души. Николай Константинович приступил к переводу "Слова о полку Игореве". И сделал его таким, что поставил в один ряд с классическими переводами Гнедича и Жуковского.
Прожил Заболоцкий мало – всего 55 лет. Но талант его расплескался на столетия. И когда мы говорим о величии русского народа, то всегда помним, что величием своим мы обязаны и Николаю Заболоцкому.
 
Николай Заболоцкий
 
Где-то в поле возле Магадана
 
Где-то в поле возле Магадана,
Посреди опасностей и бед,
В испареньях мёрзлого тумана
Шли они за розвальнями вслед.
 
От солдат, от их лужёных глоток,
От бандитов шайки воровской
Здесь спасали только околодок
Да наряды в город за мукой.
 
Вот они и шли в своих бушлатах –
Два несчастных русских старика,
Вспоминая о родимых хатах
И томясь о них издалека.
 
Вся душа у них перегорела
Вдалеке от близких и родных,
И усталость, сгорбившая тело,
В эту ночь снедала души их.
 
Жизнь над ними в образах природы
Чередою двигалась своей.
Только звёзды, символы свободы,
Не смотрели больше на людей.
 
Дивная мистерия вселенной
Шла в театре северных светил,
Но огонь её проникновенный
До людей уже не доходил.
 
Вкруг людей посвистывала вьюга,
Заметая мёрзлые пеньки.
И на них, не глядя друг на друга,
Замерзая, сели старики.
 
Стали кони, кончилась работа,
Смертные доделались дела…
Обняла их сладкая дремота,
В дальний край, рыдая, повела.
 
Не нагонит больше их охрана,
Не настигнет лагерный конвой,
Лишь одни созвездья Магадана
Засверкают, став над головой.
1956
 
 ***
РЖАНОЕ  СОЛНЦЕ

Есть вещи, объяснения которым нет. Например, зачем государство убивает поэтов? Смысл в этом какой? Счастье народа? Но ведь даже если погубить всех соловьёв – весна всё равно наступит.
Вот Пётр Орешин. Ну – соловей же, волгарь, деревенщина. Как птичка Божья, с детства пробивался сам, счастье своё наклёвывая по зёрнышку. Родился за 13 лет до нового века. Но, бедняк, сумел с отличием закончить начальную школу, а городскую среднюю прошёл до срока, как отмечено в аттестате – "с первой наградой". И успел поучиться в бухгалтерской школе. Так до революции в конторе и работал, но в столице. Здесь же впервые и напечатался в 1911 году. Служба не мешала Петру писать стихи. Это был духовный собрат Есенина. Воспевал сельский мир. горнюю Россию. До революции успел издать две книги. Накоротке знался с Есениным, Клюевым, Городецким. Когда на Родину пришла военная беда – оказался в Армии. Воевал, заслужил два Георгиевских креста. На революцию, казалось, Орешин не обратил внимания. Какая разница, кто правит страной? Поэты никому не враги.
 
Ах, Нью-Йорк наш – на пороге,
Но нам Америкой не быть.
Своя задумана дорога,
Ржаная ленинская сыть.
 
Орешин пишет. Пишет много, словно торопясь. И становится именем. Тот же Есенин почти с завистью отзывается на поэму Орешина "Зарево": «где отражаются и месяц, и церковь, и хаты».
У Орешина стремительно выходят книги. Он становится общенациональным поэтом. С его подачи при Московском Пролеткульте создана секция крестьянских писателей. Выходит сборник «Творчество народов СССР», где Орешин был составителем и автором многих переводов. Успех, читатели, слава.
Вместе с товарищами по цеху он становится идеологом новой деревни. Той, которой была обещана земля и свобода предпринимательства.
Но получила деревня уравниловку и колхозы. Партия находит покоренной деревне новых идеологов. Партии не нужны весенние соловьи. Ей на службу слетелись в;роны.
Уже убиты Есенин и Клюев, уже уничтожены Ганин и Клычков. 20 октября страшного 1937 года пришли за Орешиным. И в марте убили на задворках суда сразу после оглашения приговора.
А весна всё равно пришла, даже в тот год.
Соловьиные песни – они бессмертны...
 
Пётр Орешин
РЖАНОЕ СЕРДЦЕ
 
Буду вечно тосковать по дому,
Каждый куст мне памятен и мил.
Белый свет рассыпанных черёмух
Навсегда я сердцем полюбил.
 
Белый цвет невырубленных яблонь
Сыплет снегом мне через плетень.
Много лет душа тряслась и зябла
И хмелела хмелем деревень.
 
Ты сыграй мне, память, на двухрядке,
Все мы бредим и в бреду идём.
Знойный ветер в хижинном порядке
Сыплет с крыш соломенным дождём.
 
Каждый лик суров, как на иконе,
Странник скоро выпросил ночлег.
Но в ржаном далёком перезвоне
Утром сгинет пришлый человек.
 
Дедов сад плывёт за переулок,
Ветви ловят каждую избу.
Много снов черёмуха стряхнула
На мою суровую судьбу.
 
Кровли изб – сугорбость пошехонца,
В этих избах, Русь, заполовей!
Не ржаное ль дедовское солнце
Поднялось над просинью полей?
 
Солнце – сноп, а под снопом горячим –
Звон черёмух, странник вдалеке,
И гармонь в весёлых пальцах плачет
О простом, о тёмном мужике.
1922

***
ДЕТИ КРАПИВЫ
У стихов нет возраста. Годы считают только поэты. Сегодня у Иосифа Бродского их насчиталось бы ровно семьдесят два.
 Получилось так, что сам я жил одновременно, но в некой иной плоскости с поэтом. Лет до трицати я даже  не слышал его имени. Рождественский, Ахмадуллина, Евтушенко были на слуху, уже открыли заново Ахматову и даже произнесли имя - Николай Гумилёв. А Бродского не было.
 Рядом жили и я даже слышал их - наши белгородские и воронежские поэты Чернухин, Алейникова, Прасолов. Я за руку здоровался с живой легендой - Анатолием Жигулиным.

 -Холодный сентябрь сорок пятого год,
Победа гремит по великой Руси!
Завяла ботва на пустых огородах,
Увяз студебеккер в дорожной грязи...

 В Харькове я видел его вживую и слышал - Бориса Чичибабина! Он стоял на сцене худой, как похоронные дроги, и не читал, а укорял  зал :

 -Я так устал, как раб или собака,
Сними с меня усталость, матерь смерть.

  Рядом со мной, на соседней улице, жил однокурсник Николая Рубцова и сам великолепный поэт Владимир Кобяков.
  Поэзия окружала меня. Я жил и дышал стихами.
  А Иосифа Броского не было.
  Нет, где-то что-то такое слышал, в смысле  - есть такой гад, вроде Солженицына. Анисоветчик и уголовник. А я привык верить сказанному. Ну - гад и гад.
 А потом внезапное озарение, как молния. Сначала прочёл стихотворение, а потом глянул на автора. Он - Бродский...
  Но позвольте - разве гад может написать такие стихи? Я ведь всем верил, а пуще прочих - Пушкину. А Пушкин сказал, что гений и злодейсто - вещи несовместные. Значит - Броский никакой не гад, а самый настоящий гений.
 Стихи был в журнале "Звезда" и назывались "Сретенье".

 ...А было предсказано старцу тому,
О том, что увидит он смертную тьму,
Не прежде, чем сына увидит Господня.
Свершилось!
И старец воскликнул :
 -Сегодня
Реченное некогда слово храня
ты с миром, Гоподь, отпускаешь меня,
Затем, что глаза мои видедели это
Дитя.Он Твое продолжение и света...

 Не знаю, наверное - упало стихотворение на подготовленную почву. На Сретение у меня - день рождения, и я очень ревностно отношусь к этому дню.
 И Бродский сразу же стал мне близким и почти родным. И я начал искать его стихи и все о нём. С тех пор Бродский на моей книжной полке стоит недалеко от  Библии.
 Но если думаете, что это мой любимый поэт - я  бы не подтвердил. Один из любимых, вернее. Хотя бы потому, что я не считаю Бродского русским поэтом.
 Он - поэт, пишущий на русском языке. Он зародился и развивался вне колыбели русской литературы. Бродский - не национальный, а наднациональный поэт.
 Ему достался сложный путь. Но это совсем не та дорога, что прошли русские поэты-мученики. Бродский родился и взрослел в пеленах сообщества людей, чувствующих себя всюду дома и отовсюду гонимых. Там умеют с младых ногтей заметить и поддержать гения. И у Бродского всегда был надёжный тыл, и каждое его личное падение непременно оборачивалось общей победой этого тыла. А мученическое продвижение творчества выдавалось почти за мессионерство в среде дикого и непросвещенного народа.
 Бродского первой поры "сделала" среда, окружение поэтов пледы Кушнера и Рейна. Без них он ни за что не смог бы добиться стречи с Ахматовой, а после этой встречи уже то же окружение ставило их имена рядом.
 Так делался Бродский, а окончательно   вылепили из него литературного кумира, переселив за океан.
 Я уже упоминал, что люди окружения Бродского отовсюду гонимы - и всюду свои. За океаном нас с вами никто не ждёт, будь мы хоть семи пядей во лбу. Бродского ждали, и сразу сделали центром окололитературных скандалов и событий. И каждую строку, написанную и с завыванием прочитанную им, отныне преподносили, как гениальную.
 Околобродское окружение сумело доказать миру, что центр настоящей русской литературной жизни отныне не в России, а в Америке.
 Люди этого окружения стали живой рекламой Бродского. Он   сделали его поэтом мировой величины. И не стихи, а окружение возвело  Бродского в разряд Нобелевских лауреатов.
 Думаю ли я, что Бродский не достоин Нобелевской премии? Нет,не думаю. Полагаю, что он её честно заслужил. Да, стихи его выходят за рамки традиционной русской поэзии. Он создал свой стих, свою школу:

...Спи.
У истории русской страницы
Хватит для тех, кто в пехотном строю
Смело входил в чужие стоицы,
Но возвращался в страхе в свою
                (Жуков)

 И в этом его заслуга и величие. Он утвердил российскую поэзию на мировом пьедестале.
 Но это,повторюсь, не русская поэзия. К несчастью , русские поэты  рождаются не в пеленах общих забот, а в деревенской крапиве. И чем талантливее поэт,тем меньше надежд на то, что ему устроят встречу с Анной Ахматовой. В тюрьму его посаждят запросто, а вот за границу выпустить - шалишь!
И неважно, что ты современник Бродского и даже талантивее его. Важно, что рядом с тобой нет ни Кушнера, ни Рейна. А есть Софронов и Прокофьев, которые скорее утопят тебя, чем позволят доплыть до берега. И по мне, написавший вот эти строки поэт :

 -Господь с тобой! Мы денег не берем!
-Что ж, говорю, - жалаю вам здоровья!
 За всё добро расплатимся добром,
 За всю любовь расплатимся любовью...

 достоин двух Нобелевских премий.
  Его запретное   имя я тоже услышал поздно. Только, в отличие от Бродского, наш поэт в опале и нынче.
 А это значит, что в отношении Нобелеских премий у нас огромные возможности!
 

 ***
ГОСТЬЯ  В  СОБСТВЕННОМ ДОМЕ

Иногда поэту сотней томов приходится доказывать, что он - поэт.И подчас жизни не хватает, и все тома забываются вместе с автором на второй день по смерти.
Иногда достаточно одной стоки, чтобы понять, что здесь - поэт. А кто ещё может сказать так точно, зримо, очарованно:

"Лежало озеро с отбитыми краями".

Увидеть так картину может только поэт. И точно передать её нам.И потому имя поэта навсегда остается в поэзии.
Имя это - Ксения Некрасова. Она родилась сто лет назад, в январе 1912 года, и прожила немногим больше сорока. Но за эти годы она написала удивительно чистые, светлые,богооткровенные стихи.

"Я полоскала небо в речке,
И на новой лыковой веревке
Развесила небо сушиться..."

И от стихов Ксении жить хочется. Господь нечасто посылает на Землю таких просветлённых певцов, он посылает их, как камертон, как чистый звук для настройки людских душ.
И непонятно, как удалось это Ксении, прошедшей мор, голод, изгнание, смерть ребенка , сумасшествие мужа... Как будто каленое железо ХХ века только укрепило её, и в ответ на всякую невзгоду рождались у неё дети-стихи:

"Давай присядем здесь -
В тени листвы,
И будем лица прохоящих
Читать, как лучшие стихи"

В войну, непризнанная и одинокая, она пришла из уральского городка в Ташкент к Анне Ахматовой. С тех пор великая Анна утверждала, что знает лишь двух поэтесс - Марину Цветаеву и Ксению Некрасову. Но и это не помогло Ксении в жизни - её даже в Союз совестких писателей не приняли.
Она ходила на поденку, была приживалкой в московских квартирах - и сочиняла, сочиняла. Изредка её печатали, и однажды на стихи Ксении случайно натолкнулся худоржник Фальк. Он встретил поэтессу и написал несколько её портретов.
А потом ей дали маленькую квартиру и она умерла. Её так и нашли на пороге собственной комнатки, куда она никогда не закрывала дверь.
И тогда её начали печатать! И тогда только до всех дошло, что Родина потеряла ещё одну из ряда Ахматова-Цветаева-Некрасова.
И Ксения двинулась по Руси в новой ипостаси:

"А колеса на оси,
Как петушьи очи, вертелись,
Ну, а я посреди телеги,
Как в деревянной сказке, сидела".

... А вы говорите - у поэта должно быть сто томов! Иногда ему довольно тряской деревянной телеги.
***
А земля наша прекрасна.
И, может быть, одинока
среди пламенных солнц
и каменно-голых планет.
И вероятней всего,
что сами мы –
ещё не выросшие боги,
живущие под воздухом целебным
на нашей зелёной
и сочной земле.

***


МЕСТЬ  ПСЕВДОНИМА

 
Когда государство доходит до расстрела своих поэтов – оно становиться преступником. Грош цена той социальной формации, за которую надо убивать людей.
Собственно, этого мнения придерживался и Николай Олейников. Да, он был за новый строй, за власть рабочих и крестьян. Причём – "за" настолько, что в борьбе "за это" он выбрал себе псевдоним "Свирепый". Ну, вы помните – тогда поветрие такое было в литературной среде – называть себя самыми убогими, самыми зловещими именами. "Голодный". "Безыменский". "Скиталец". "Горький"…
И "Свирепому" казалось, что уже именем своим он утвердит в пролетарской литературе незыблемые нормы социалистического реализма.
А может – всё было не так. Может – донской казак станицы Каменской Николай Олейников просто подкрашивался под новые времена. Может – он понимал, что в советской литературе зажиточному станичнику просто не выжить.
Но, как бы там ни было, поэт он был превосходный. С чистым, родниковым стихом, преисполненным веры в человека. И очень известным, поскольку стихи Свирепого охотно печатали советские газеты и журналы.
Однако стихи его всё время как бы норовили выскользнуть из колеи соцреализма. Не даром за ним тянулся грешок участия в группе "Обериутов" – этих литературных подонков, вовремя обезвреженных доблестными внутренними органами. И потому из каждого четверостишия Свирепого выглядывало его кулацкое лицо:
 
«Когда ему выдали сахар и мыло,
Он стал домогаться селёдок с крупой.
Типичная пошлость царила
В его голове небольшой».
 
Это ж почти саморазоблачение! Кто смеет печатать фигляра? "Ёж"? Выгнать редактора за классовую близорукость.
А самого поэта изолировать. За что конкретно? Да вот полюбуйтесь: вчера он подписывался как Николай Свирепый, а сегодня уже – как Пётр Близорукий. Это что за метания, похожие на заметание следов?
Судили Олейникова-Свирепого-Технократова-Близорукого особым судом. Даже не знаменитой Тройкой, а Двойкой. Это более суровый уровень судилища – всего из офицера НКВД и прокурора. Тут достаточно одному проголосовать за смерть – и распишитесь в получении.
Шёл тот самый 1937 год. Ты поэт? Поэт. Стопроцентное основание для расстрела. Кто за? Оба.
Тогда стреляли сразу после приговора. Выводили на задворки суда и хлопали. Но тут что-то не сработало. Приговорённого поэта упрятали в тюрьму и забыли.
А в мире разразилась война. Людей в Европе уже массово убивали без всяких судов. Просто за то, что они люди. Пожалуй – тюрьма тогда оказалась самым безопасным местом. Может быть – Свирепому так и удалось бы отсидеться, кабы в 1942 году не пришёл час тюрьму эвакуировать.
И что бы выпустить поэта? Кому он вреда сделал? В мире, наполненном горем, зачем множить смерти, зачем убивать ещё и в тылу?
А убили.
А через пятнадцать лет реабилитировали.
Олейников не виноват. Судьи его не виноваты. Палачи его не виноваты.
И вот пока такое будет можно – поэтов убивать не перестанут. Даже Свирепых.
Даже Горьких.
 
Николай Олейников
 
* * *
Неуловимы, глухи, неприметны
Слова, плывущие во мне, –
Проходят стороной – печальны, бледные, –
Не наяву, а будто бы во сне.
Простой предмет – перо, чернильница, –
Сверкая, свет прольют иной.
И день шипит, как мыло в мыльнице,
Пленяя тусклой суетой.
Чужой рукой моя рука водила:
Я слышал то, о чём писать хотел,
Что издавало звук шипенья мыла, –
Цветок засохший чистотел.
 
 ***
СТРЕЛЯЮЩАЯ ТЬМА

    Для начала – слово, как эпиграф: «Оживление, расцвет советской культуры, гармонически сочетающей в себе национальное  и  интернациональное, является выражением жизни новых, социалистических наций и путём к созданию грядущей общечеловеческой культуры коммунизма (Д.Д.Благой. Национальные особенности русской литературы в свете трудов В.И.Ленина и И.В. Сталина. Москва, изд. «Знание», 1952 г.)»
   Обращаю внимание на дату: труд этот издан  почти семьдесят  лет назад, в апреле.
   А в августе, 12 числа того же , 1952 года, в Лубянской тюрьме, провели последний массовый расстрел поэтов и других деятелей искусства. Это – если говорить о деле.
  Дата эта никак не отмечается. Потому что убийство поэтов в России – обычное дело. Вот, скажем, патриарха Иоакима наши святцы помнят, а об убиенном его попущением поэте Сильвестре Медведеве история России помалкивает.
   Мой друг, умерший в нищете, не издавший ни одной книги по причине отсутствия  всякого практицизма поэт Владимир Кобяков вывел истину: даровитость в России  умирает под забором, талан давят в тюрьме, гениев по-просту убивают.
  Заметьте – не в переносном, а в прямом смысле. На словах у нас , напротив, вечная забота о творческих людях. Екатерин !! сама журнал издавала, спорила в нём с журналом самого Ивана Андреевича Крылова!
  …Правда, потом Крылову приходилось прятаться от материнской опеки государыни в захолустье, но ведь заботилась же, хоть и не бе6з помощи полицмейстера.
  А Пушкина вспомните. Не понравился ему, как цензор, «щенок Никитенко», так тут же сам Государь стал литературным шефом поэта.
   Правда, потом Пушкина убили. Ну – так гений же. А вы чего хотели?
   Так и шестьдесят лет назад, в последний год царствования Сталина, заключительным залпом государственной любви к поэтам прозвучали выстрелы в Лубянском подземелье. Хотя, если честно разобраться, то расстрел этот вполне вписывался в схему доктора философских наук Д.Д. Благого о расцвете социалистической культуры. Их ведь за что, извините за прозаим, грохнули ? А за космополитизьм, за  низкопоклонство перед Западом. Вы думаете – вот эти строки расстрелянного Переца Маркиша безобидны?

Я сердце свое наколол на крючок.
О дальних, о зрелых ночей холодок!
Чтоб птицы ко мне прилетали смелей,
Я крошки рассыпал у самых дверей.

   За безобидные строки у нас не расстреливают! Если расстреляли , значит – антисоветчина.
   Вообще задавать государю вопросы, за что он убивал Васильева, Корнилова, Клюева, Ганина, Мандельштама, за что морозил на колымском ветру Жигулина, Забороцкого, Ярослава Смелякова у нас не принято. Царь знает, что делает.
  Это у них, на поганом Западе, день 12 августа отмечается, как День расстрелянных поэтов. У советских же и поныне – собственная гордость. Тут только начни отмечать – конца и краю не будет. День расстрелянных военных. День расстрелянных  техников леса. День расстрелянных колхозников. День расстрелянных палачей. День расстрелянных краеведов…
  Если все эти дни собрать – года не хватит. И правильно, что страна забыла о расстрелянных поэтах. И верно сказал ученый Благой в известной рукописи : «Передовая национальная литература отражает  лучшие черты  национального психического склада». Такой у нас психический склад – лучших людей уничтожать.
   А лауреат Сталинской премии второй степени ошибиться не мог.
***

УРОКИ  РУССКОГО
 Валентин Распутин был, пожалуй, последний из русских прозаиков, при произношении фамилии которого не требовалось приставки "писатель". Валентин Распутин - это Имя. Такое же, как Лев Толстой, Александр Солженицын.
Я его хорошо знал - писатель часто бывал у нас в Белгороде. Всегда чуть застенчивый, словно неуверенный в себе. Разговаривал почти невнятно, на грани заикания. Речь тихая, но когда начинал говорить он - замолкали самые горячие крикуны. Однажды в Прохоровке, на днях литературы, Валентин Распутин буквально сбил меня с жизненной орбиты, неожиданно и вроде бы не к месту прочтя "Россию" Георгия Иванова. Это случилось не на митинге, и не в застолье. На улице, у музея, при нелепой с кульптуре слипшихся танков. Слышу и сейчас этот голос, на грани срыва:

"Хорошо , что нет России.
Хорошо, что нет царя,
Хорошо, что Бога нет.
Только жёлтая заря,
Только звезды ледяные,
Только миллионы лет.
Хорошо, что никого,
Хорошо, что ничего.
Так черно и таек мерво,
Что чернее быть не может,
И мервее ен не бывать.
И никто нам не поможет.
И не надо помогать".

Эти стихи были столь неуместы здесь, на помпезном мероприятии, где всё было пропитано кондовым казенным духом, что я отчетливо ощутил боль Распутина за Родину. А ведь ему-то, казалось бы, чего горевать? Успешный, известный, Герой социалистического труда...
Валентин Григорьевич, в силу возраста, успел на подножку того поезда, что именовался соцреализмом в литературе. Их, в вагоне "деревенской прозы" оказалось много, но сразу выделились Василий Белов, Фёдор Абрамов, он - Валентин Распутин. А наш партиный агитпроп с его звериным чутьем только помог становлению сих самородных талантов. Миллионные тиражи, льготы, ордена.
Это была последняя плеяда советских писателей, которым всенародную славу обеспечила коммунистическая власть. Она же тонко провела их по грани между критикой режима и его полным принятием. Там, где за куда меньшие идеологические прегрешения режим безжалостно ломал писателям кости (как он обошелся с Астафьевым,Рубцовым), прижизненным классикам позволялось многое. Как, например, распутинское "Прощание с Матерой". Как абрамовские "Пряслины". По сути, это книги-обвинения. Пожалуй, более безжалостные и правдивые, чем тот же Солженицын. Но им это сходило с рук. Единственно за то, что знали своё место.
И еще наличие таких легальных критиков придавало легитимности самой власти. Её уже как бы нельзя было упрекнуть в том, что она не терпит иного мнения.
Но если советский период в творчестве "деревенщиков" был временем борьбы и творчества, то в ХХ1 веке они оказались на обочине. Поезд соцреализма ушел, а эти спрыгнули на ходу и очутились в чистом поле. Ни литературы, ни законов, ни общества. Их книги никто не читает, тиражи упали до мизерных. Оказалось, что вся их слава, и весь их творческий багаж был сложен именно методом соцреализма , почти в приказном порядке. Родись Валентин Григорьевич не в 1937 году, а хотя бы двадцатью годами позже - и никто бы его не узнал за пределами областной писательской организации. И даже волшебный его рассказ "Уроки французского" без спонсора не попал бы и в лонг-лист какого-нибудь "Букера". И это говорит не о том, что Распутин слабый пистель, а о том, что сильному писателю нынче, будь он хоть семи пядей во лбу, стать общенациональным символом просто невозможно. Россия теперь такова, что культурное поле разбито здесь, как зеркало. И любой великан отражается в нем не целиком, а лишь в осколках.
И мы будем помнить и чтить Валентина Распутина именно за то, что он был объединяющим национальным началом, одинаково чтимым на Украине, в Белоруссии, в Рязани, Омске и на Дальнем Востоке.Впредь такого уже не будет, и Валентин Григорьевич это знал.
Я сегодня перечитал "Прощание с Матерой" и вдруг увидел, что это и есть "Россия" Георгия Иванова в прозе.


***
Я НЕ ВЕРЮ ВЕЧНОСТИ ПОКОЯ

В ночь на Крещение исполнилось сорок шесть лет, как не стало Николая Рубцова. Воплотившийся гений, он стал образом пушкинской поэзии для ХХ века. И все годы после смерти поэта чёрный дух зла пытается затоптать его память, вытравить из сердец читающей публики. Нынешний мой рассказ о другом замечательном стихотворце из рубцовской плеяды — Владимире Кузьмиче Кобякове. Озаглавил я его строкой из рубцовского провидения: «...Я не верю вечности покоя».

Время ли наше, часто недоброе, сами ли мы в силу равнодушия — но нередко при нашем попустительстве гибнут те, кого принято называть личностями. И в этом плане кажется совсем уж благополучной судьба Владимира Кобякова, скончавшего свои дни в скромной квартирке-конуре на улице Тургенева в посёлке Красногвардейском (ныне город Бирюч). Хотя нелёгкая судьба досталась Кобякову только потому, что он был настоящим поэтом. И если бы он жил в иное время, то мы по зависти и от угодничества перед властью и отдали бы его запросто на растерзание опричникам.

А он умер в своей постели. Чего ему ещё надо? Не посадили, не расстреляли. Ну подумаешь — работы не давали! Ну, ни одной книжки не позволили напечатать — и что из того? Да мало ли таких неудачников вокруг нас — и всех велите холить и лелеять?..

Да, таких, как Владимир Кобяков, — мало. Вернее, теперь не осталось ни одного. Вместе с ним словно растаяла тень тридцать седьмого года, со дня рождения словно висевшая над поэтом. От этого, как мне кажется, все его стихи имеют некую надрывность. Они — словно сосуд со щербинкой, с трещинкой: тронешь его — и слышится нежный болезненный звук.

А началась эта жизнь в Сибири, в городе Артёмовске, где в семье рабочего-металлурга и учительницы родился сын Володя. От тех лет осталось одно яркое воспоминание кануна жизненной бездны:

Состоятельным карапузом
С полосатым шагаю арбузом.
Я несу его так осторожно,
Что разбиться ему невозможно.

А потом отец оставил семью, на всю жизнь отравив сына оскоминой сиротства. Так и отбегал он своё детство в ранге «безотцовщины», хотя в душе потом все годы жили строки:

Я так хотел отца иметь.
Моё желанье мама знала.
Ни про какой она ремень
Отцовский не напоминала.

Маленькая жизнь Володи прокатилась через все годы войны и перекатилась через порог ремесленного училища. Отец, хоть и почти чужой, звал идти по своим стопам. Звала романтика расплавленного металла, и принадлежность к рабочему классу Урала — кузницы страны — поначалу манила и пьянила. И здесь, словно продиктованная небом, зародилась его негромкая поэзия.

На деревне гуси белы,
Гуси белы, как снега,
Козыряют грузным телом.
Осаждая берега,
Разбегутся, крылья вскинут,
Шеи вытянут в простор
И растерянно застынут
В страхе перед высотой.

Но какой выбор у ремесленника-безотцовщины? Повестка, воинская часть, обмундирование, автомат. Там, в окружной газете Ленинградского военного округа, появились первые стихи Кобякова:

Зарядившись теплом и светом,
Излучаемым из-под земли,
Продолжаем жить по заветам
Тех, кто в эту землю легли.

Солдатская газета и первые гонорары выплатила, и выправила гвардии рядовому Кобякову направление на учёбу в Литинститут имени Горького. Туда и поступил в солдатской гимнастёрке, лишь сняв погоны.

В свой семинар начинающего поэта принял Владимир Соколов. К тому времени известное всей читающей России имя. По коридорам Литинститута втихомолку читали запрещённого Соколова:

Я устал от XX века,
От его окровавленных рек.
И не нужно мне прав человека —
Я давно уже не человек.

Учёба давалась сибирскому пареньку легко, но он всё чаще ловил себя на том, что институт не даёт ему ничего в творческом плане. Чтобы быть «на плаву» или того паче — попасть в коллективный сборник, надо попросту быть, как все: писать о пятилетках и партии, надо восхищаться интернационализмом советского народа, то есть надо делать не то, на что способен, а то, что требует от тебя строгий метод соцреализма.

Немножко замкнутого, «себе на уме» студента взял в обработку комсомольский комитет. И тут Владимир увидел, что не один он такой шерстистый; среди нескольких «обрабатываемых» был и худенький однокурсник с шарфиком вокруг тоненькой шеи — вологжанин Коля Рубцов. После «проработки» с горя выпили с Колей, потом ещё. И ещё... И пошло-поехало. Ходить на занятия к преподавателям-приспособленцам стало тошно, слонялись по общежитию, горланили свои стихи. Особенно полюбили творчество неприкаянного Николая Глазкова, чей такой же пьяный голос ещё помнили стены института:

Оставить должен был учение,
Хотя и так его оставил.
Я исключён как исключение
Во имя их дурацких правил!

Ну никак невозможно было втиснуть этих ребят в рамки дисциплины и дозволенного творчества! И их исключили.

***
РАЗБИТЬ ВИТРИНУ
Евтушенко прошёл по эпохе по касательной. Его судьба похожа на камешек, брошенный параллельно водной поверхности и сделавший множество подскоков.
Начну с того, что , как поэт, Евтушенко - не очень. Помните - их называли "Великая четверка". Вознесенский, Рождественский, Ахмадулина, Евтушенко. Но Евтушенко здесь выглядит, как человек, искусственно приставленный к этой четверке.
Правильно сказано: тёмен жребий русского поэта. При всём уважении к Евтушенко, невозможно понять - за что его, юношу из Сибири, судьба сразу вознесла на немыслимый пьедестал. Если мне скажут, что это его за стихи власть сразу сделала баловнем судьбы - я рассмеюсь вам в глаза. В одно время с ним жили и творили поэты куда более мощного масштаба, но их не издавали, их травили.
А Евтушенко сразу попал в обойму неприкасаемых. Вспомните - сколько лет ему было в 1962 году? Ему было 29 лет. Но никого другого - при наличии мощной прослойки проверенных советских маститых поэтов- не послали на Кубу, где вызревал Карибский кризис. А этот , по советским меркам, собственно, никто - был вхож и в походную палатку Кастро, и в Кабинет Кеннеди.
Если вы мне скажете, что это Евтушенко доверили за его стихи - я опять рассмеюсь вам в глаза.
Теперь смотрите.
Я не верю, что это гонорары со стихов позволяли Евтушенко на широкую ногу жить, где заблагорассудится. Вот и умер он в Америке. И если вы скажете, что это Союз писателей организовал перевозку его тела в Россию и устроил государственные похороны - придётся ещё раз горько рассмеяться вам в глаза. Этот Союз по нищете сопоставим с Обществом спасения на водах.
И ещё.
Я удивляюсь наивности американского студенчества. Вот кто ни поехал из России в Америку - так сразу преподает там в университете. Но, если честно, я не представляю - чему мог учить тамошнее юношество наш Евтушенко?
И, в конце концов, повторюсь еще раз. Я бы не задавал вопросов , если при всех странностях в его судьбе, Евтушенко, на самом деле, был великим поэтом.
Ну - нету этого. Ни стоя стиха, ни содержания. Часто работая на созвучьях вместо рифм, натягивая образы на ходульные словесные конструкции, он скорее манерничает, чем выражает мысль.
Конечно, пожил Евтушенко яркую жизнь. Но эта жизнь, как мне кажется, проходила не столько в поэзии, сколько в иной бытийности.
Какой?
Не знаю

***
ПОЗДНИЙ ОЖЁГ
"Мы тоже дети страшных лет России,
Безвременье вливало водку в нас".
Владимир Высоцкий.
...

Жизнь, даже разбитая вдребеги, иногда сама складывает из разноцветных стекляшек такое мозаичное полотно, что впору ахнуть. Вот, например, совершенно ничтожный для того далекого дня случай с годами стал едва ли не самым ярким полотном жизни.
Судите сами.
В начале семидесятых годов прошлого века работал я заведующим хуторским клубом. Стихи писал, но поэзия была для меня не столько творчеством, сколько возможностью общения с живыми поэтами. Как на крыльтях, летал по семинарам, и уже знаком был лично с Игорем Андреевичем Чернухиным. Наверное - скорее за эти знакомства, за пребываение в стихотворной струе, меня часто печатали в районой газете "Вперед". Тогдашний редактор Леонид Григорьевич Сероклин меня привечал, платил гонорары, и , наконец, пригласил на штатную работу.
В серый ноябрьский день, помню,то ли семидесятого, то ли семьдесет первого года пришел я офоромляться . Зашёл в зал, бывший одновременно и кабинетом ответственного секретаря, а там в театральном кресле, дремлет человек. Какой-то потертый, облезлый, и глазки соловые . Словно спит. Ответственный секретарь, фронтовик, Александр Григорьевич Горбатовский кивнул в его сторону:
-Не обращай внимания. Какой-то Прасолов из Воронежской области. На работу просится. Но мы ж тебе обещали!
Облезлый очнулся, обвел нездоровыми глазами зал, нас двоих, и мешковато вышел. Когда за ним закорылась дверь, Горбатовский добавил :
-Его там от редакционной работы отлучили. Пьёт, образования нету. Ну, и стихи пишет. Говорят - хорошие.
-А вы читали? - спрашиваю.
-Да где там! У него, наверное, и книжки ни одной нету.
...Собственно, как оказалось, волчий билет Прасолову выписали тогда не только по Воронежской области. Оттуда позвонили в Белгород. И наш Сектор печати обкома дал редакторам команду гнать Прасолова в шею. Под любым предлогом.
Увы, в Новом Осколе таким предлогом оказался я. Правда , и меня не взяли. Пришло время идти в Армию.
И я сразу забыл о той встрече.
И много лет вообще имени такого не слышал - Прасолов. А однажды в гостинице, в Курске, нашёл забытый прежним постояльцем сборник "Во имя твоё", глянул на портрет поэта - и стеклышки былой мозаики запрыгали в глазах, становясь на свои места.
Он! Потёртый мужичонка и кабинета отвсекретаря районки.
Но стихи...
Стихи стали откровением. Трудно обозначить , какие они. Легкие? Так нет, неповоротливые они, глыбистые. Простые? Вот уж кабы...

"Забудь про Светлова с Багрицким.
Уверовав в силу креста,
Романтику боя и риска
В себе задуши навсегда".

Терзания в его стихах, боль , поиск. Они многослойны, как стихи Библии. Сколько раз читаешь - столько раз открываешоь иные смыслы. Я с этой книжечкой прошел в соседний номер, где жил Игорь Андреевич Чернухин. И он меня оглоушил:
- Убил себя Алешка Прасолов. Ещё в феврале семьдесят второго года. Водка, волчий билет,безкнижье... Брежневская безнадёга.
С тех пор я собрал все публикации и книги Прасолова. Их совсем немного. В 1964 году стихи поэта опубликованы в «Новом мире».Через два года в Воронеже вышла книга «День и ночь», а в Москве, в «Молодой гвардии», — небольшой сборник «Лирика». Затем в Воронеже изданы еще две книги — «Земля и зенит» (1968) и «Во имя твое» (1971).
Книги у меня стоят на самой верхней полке. Между стихами Аркадия Кутилова и Николая Рубцова.

Алексей Прасолов

Я хочу, чтобы ты увидала:
За горой, вдалеке, на краю
Солнце сплющилось, как от удара
О вечернюю землю мою.

И как будто не в силах проститься,
Будто солнцу возврата уж нет,
Надо мной безымянная птица
Ловит крыльями тающий свет.

Отзвенит — и в траву на излете,
Там, где гнезда от давних копыт.
Сердца птичьего в тонкой дремоте
День, пропетый насквозь, не томит.

И роднит нас одна ненасытность —
Та двойная знакомая страсть,
Что отчаянно кинет в зенит нас
И вернет — чтоб к травинкам припасть

***
ПЕТУШИНОЕ  СЛОВО
Владимир Высоцкий - замечательный поэт. И это хорошо, что дважды в год - в дни рождения и смерти - наше телевидение широко подает его творчество. И я бы это только приветствовал, если бы и другим , сопоставимым по значимости, поэтам, воздавалась такая же честь.
Создается впечатление, что интерес к Высоцкому искусственно подогреватеся десятлетиями. Но что-то молчат наши глашатаи в дни рождений и упокоения Бориса Чичибабина, Адия Кутилова, Николая Рубцова...
Вот Рубцов. Из года в год жду о нем поминальных фильмов, и - ничего. Боюсь, что и в следующем году судьбу нашего гениального современника опять обойдут вниманием. А ведь 14 января ему исполнилось бы 80 лет, а на Крещение - 45 лет со дня убиения. События , настолько значимые для русской культуры, что уже сегодня подготовка к ним должна бы вестись на всех телеканалах, в вузах, в творческих организациях.
Ничего подобного.
Почему?
Почему имя Высоцкого усиленно навязывается, а имя Рубцова замалчивается? Кто стоит за этими "почему", ибо очевидно, что общественным мнением у нас руководят определенные люди? И если кто-то скажет мне, что Высоцкий для отечественной культуры значимее Рубцова - я рассмеюсь ему в лицо. Надо просто понимать, что Высоцкий - это русскоязычный поэт, это ментальная готика, хоть и самого высокого звучания.
А Рубцов - поэт русский. От красной строки до последнего слова чувствоваший самую жгучую, самую смертную связь с Россией.
Спорить со мной не надо. Я не сталкиваю сих великих лбами, ибо они не противостоят, а взаимодополняют наш литератуный - да и человеческий, мир.
Я просто спрашиваю: почему одному непрестанно поют осанну, а другого в упор не видят? Откуда у Родины такое неравновесное отношение к двум своим великим сынам при их жизни и после смерти?
Высоцкий - это оплачиваемая работа, привилегированное положение в цехе, поездки по стране и за границу. О каких гонениях на него вы говорите? Катался, как сыр в масле, с приставленнымии к нему врачами и няньками. И боль его - это боль от расцарапанной раны. Она не настоящая, а театральная. Артист он тоже был великий.
...И Рубцов.
Ни кола, ни двора. Работы нет, денег нет. Никуда не поедешь, какие там залы со слушателями? Загораница, жена-иностранка?
Это из другой жизни.
И главное. Если Высоцкий получил свое благополучие именно за стихи и песни из расцарапанной раны, то Рубцов именно за стихи и песни был убит.
Потому что его стихи и песни шли от настоящей боли сердца . Он уже при жизни был настолько велик и страшен власти, что ему с готовностью дали бы "Мерседес", с условием, что он замолчит.
А он не молчит и поныне. Больше того - значимость Рубцова лишь возрастает. Вместе с ним оживает и русская культура, великое русское слово.По большому счету - следующий год в Росии надо обязательно объявит  Годом Рубцова.
Но это кому-то очень не нравится. Вот и замалчивают Николая Михайловича. Как там у Адия Кутилова ?

Петух спокойно лёг на плаху,
Допев своё "ку-ка-ре-ку!",
И капли крови на рубаху
Брезгливо брызнул мужику...
***
РАСЦАРАПАННАЯ  РАНА

Рискую быть побитым поклонниками Владимира Высоцкого, но промолчать не могу. Именно сейчас, когда по всем каналам грубо рекламируется фильм «Высоцкий. Спасибо, что живой». Но речь у меня теперь – не о фильме, которого я не видел. Возможно – это достойная художественная вещь.
Я – о Высоцком. О том, что его стихи – высокая поэзия, совершенная поэзия. В лучших своих балладах он достигает мировых вершин и стоит в ряду с Шиллером и Байроном.
Но это – не русская национальная поэзия. Высоцкий – космополит в самом беспривязном смысле слова. Ему одинаково всё-равно, на какие горы тянуть друга ради испытания смертью – на Кавказские, или на Кордильеры. Ему всё-равно, где быть обложенным, как волк, флажками – под Рязанью или в Патагонии.Россия для него - "...дом притих , погружён во мрак, На семи лихих продувных ветрах".
У Высоцкого родина – весь мир. И не случайно, в самые жёсткие годы всяческой цензуры и запретов на выезды за кордон Высоцкому все границы были открыты. Он лично жил в особых условиях – при деньгах, при славе, при бабах, извините.
Его хриплые песни ( в отличие от стихов – песни Высоцкого – это не песни) выдавали в нём человека с искусственной болью. Такое впечатление, что он расковыривал рану, а потом наслаждался добытыми страданиями. Талантливо наслаждался, иначе не стал бы кумиром поколения.
Но вот что ещё настораживает. До Высоцкого русское национальное искусство отличалось особым целомудрием. Никто и подумать не мог признать мат проявлением культуры – все относили его к антикультуре. Не сам Высоцкий, но его последователи ввели мат в литературу и на подмостки театров. До Высоцкого в русской литературе, в быту не было откровенной уголовщины. «А потом кончил пить, потому что устал, Начал о пол крошить благородный хрусталь…». После Высоцкого уголовщина захлестнула всю нашу жизнь, блатняк стал нормой.
И вот я думаю. В одно время с Высоцким жил великий русский поэт Николай Рубцов. Русский до глубины сердца, до последней строки. Человек с настоящими ранами души, нанесенными ему безвременьем, он пел с чистого голоса и чистым голосом «За всё добро расплатимся добром. За всю любовь расплатимся любовью…» Гонимый, нищий, не то что «Мерседеса» - на автобусный билет у него денег не хватало. И ведь все беды Рубцова – именно от его таланта. В самом воспаленном мозгу нельзя себе представить, чтобы Николая Рубцова пустили за границу. Чтобы он часами даже не по междугороднему – по международному телефону мог себе позволить поговорить. Чтобы ему в Москве дали квартиру, чтобы организовали ему залы для встреч с читателями.И при этом он никогда не обижался на Родину, никогда не опускался до блатного наречия:

Спасибо, скромный русский огонёк,
За то, что ты в предчувствии тревожном
Горишь для тех, кто в поле бездорожном
От всех друзей отчаянно далек.

Ровно за то, за что Высоцкий пользовался всеми благами от зажимающей его советской власти, Рубцов оказался гоним и убит, в конце-концов. Рубцова доконал режим, которому самодостаточный русский человек - нож в горле.
Власть действовала избирательно. Одному гению – пряник, другому кнут.
И не преподнесен ли этот пряник Высоцкому как раз за снижение культурной планки в России? За размывание плотины уголовщины, за всю ту гадость, что заполонила теперь экраны телевизоров, книжные развалы, интернет? Высоцкого вскормил, всхолил режим, которому самодостаточный русский человек - нож в горле. Долгоиграющая пластинка «про Канатчикову дачу» продолжает вертеться на всех носителях.
Мне видится, что именно за это имя Высоцкого постоянно поддерживается на слуху, за это снят и расхвален ещё до показа фильм «Высоцкий. Спасибо, что живой». А ведь никто и не заикается о съёмках фильма про Николая Рубцова. Незамеченными проходят дни его рождения и ухода. И когда нынешние витии, в угоду моде и раздателю грантов дядюшке Соресу, сравнивают Высоцкого с Пушкиным – меня коробит. Пушкин был созидетелем и создателем, Высоцкий – разрушителем, ниспровергателем.
С Пушкиным в ХХ веке сравнимы Блок и Рубцов. И когда я гляжу на натужные, до рваных жил потуги последователей благополучного мученика Высоцкого выхрипеть его песни, мне вспоминается рубцовское:

Россия, Русь, храни себя, храни,
Гляди, опять в леса твои и долы
Со всех сторон нагрянули они –
Иных времен татары и монголы…
***
ОТКРОВЕНИЕ НЕСОВЕРШЕНСТВА
Есть нечто удручающее в картине телевизионных программ об Игоре Талькове
Надо помнить накал и страсть Талькова, чтобы ощущать досаду от этих программ. Публика, напрочь оторванная от русских корней, равнодушные ведущие и слабые певцы-копиисты, пытающиеся повторить Талькова. Пожалуй, в созвучье самому Игорю прозвучала лишь песня «Россия», что спел Александр Маршал.
А дальше – чистая самодеятельность. Безголосые певички пытаются петь за Игоря, Александр Буйнов, как бульдозер, проехался по его балладе.
И ведущие, как-то по накатанной стёжке, рассуждают о том, какой Тальков был великий поэт и гражданин.
А взяли бы лучше – да повторили концерт самого Талькова. Тем более, что распорядитель вечера, Игорь Николаев, сам же и возмущается, что Талькова на телевидении почти нет.
Вот и исправил бы положение. Ты ж рулишь программой.
И напоследок. Если уж говорить о наследии Талькова, то надо признать, что поэтом и композитором он был слабым. Но сила его была не в совершенстве, а вот в этой рваности звуков и музыки. Он возносился над сценой и залом, еще даже не взяв первого аккорда. Его мощь и страсть хлестали горлом, как лава из Везувия. Его голосом и звуками говорило время, кричала эпоха, взрывался космос.
Такие люди являются миру в его минуты роковые. Приходит пора, и через тальковых хлещет в мир тихая скорбь Рубцова и филигранной отделки сарказм Высоцкого. И сделать такое, не порвав собственного сердца, невозможно.
Не случайно нынче нет ни одного певца, поэта, художника с неукротимой гражданской позицией. Глупо ведь надеяться, что киркоровы или кикие-нибудь биланы запоют о несчастной Родине. Да и есть ли Родина у нынешних ?
Еще десять лет назад честное слово звучало в русском роке. Но давно уже гребенщиковы и макаревичи перевели свой талант на пластиковые карточки. Укатали сивку крутые горки.
Потому и фальшивы перепевы Талькова фальшивыми певцами. «Наступает момент, когда каждый из нас, У последней черты вспоминает о Боге» - это откровение. Тальков, сей миннезингер нашего времени, его сделал.
Я хочу напомнить, что за настоящее творчество в России убивают.
Вы готовы, господа нынешние "звёзды"?
***
ТАКСИ  В  ОРДУ

Я избалован хорошими стихами. Гоняюсь за каждым новым сборником, запоминаю имена новых поэтов. И как-то, со времени, я привык к тому, что за хорошими стихами обязательной находятся лучшие. Это как гонка по плоскости за убегающим гори зонтом.
 Но однажды я налетел, буквально напоролся на строки, что никак не укладывались в привычную канву. Это были стихи, шедшие в перпендикуляр.

"Когда всё на свете тебе надоест,
 Неведомый гул вырастает окрест -
 То сила земная".

Начав читать, я еще не понял, что нанизываюсь на новое имя, как бабочка на булавку. Это было что-то незнаемое, звучащее не в ушах, а где-то внутри, от позвоночника:

"Деревья трясутся, и гаснет луна,
 И раму выносит крестом из окна,
 Поля осеняя".

После этих строк я окончательно понял, что такое эпос. Это были стихи былинного склада. Они, словно голос гуслей, подняли из глубины души что-то такое русское, о чем я и сам не подозревал.

Это была подборка стихов Юрия Кузнецова в замечательном сборнике "Страницы современной лирики", изданном в 1983 году. Я обрёл эту книгу ради стихов Рубцова,а тут - такое..!

С первых же прочитанных строк Юрий Кузнецов для меня стал в особицу от великих русских поэтов. Они - горизонталь. Он - перпендикуляр.
 И они равновелики.
 С тех пор много лет прошло. Мне посчастливилось встречаться с Юрием Кузнецовым, он часто бывал в Белгороде, в нашей писательской организации. Но и бывал он тоже как-то... перпендикулярно. Если бы у него спросили, кто такой Калуцкий - он вряд ли вспомнил бы. Да мне кажется, он бы и председателя Молчанова не вспомнил.
 На встречах с читателями он читал стихи рвано, с провалами в памяти. Мог запросто оборвать себя на полуслове, потом выскочить из здания и потребовать у таксиста отвести его на Ярославский вокзал. Он вряд и понимал разницу между городами вообще, не говоря уже о прочем. И вот это его пребывание в разных плоскостях бытия одновременно и делало его стих стереофоническим, многозвучным, ошеломляющим.

"Вы не стойте над ним. Вы не стойте над ним, ради Бога!
 Вы оставьте его с недопитым стаканом своим.
 Он допьет и уйдет. Топнет оземь: - Ты кто? - Я дорога,
 Тут монголы промчались - никто не вернулся живым"

Это его четверостишье тут же прострелило мне мозг, когда я услышал о кончине Юрия Кузнецова. Смерть случилось внезапно, вроде бы без видимых причин, на хорошей должности заведующего отделом поэзии журнала "Наш современник". И хотя эти строки из стихотворения "Отец космонавта" - они точно попадают в биографию самого поэта.
 А родился он ровно 75 лет назад - 11 февраля 1941 года, на Кубани. Дитя войны, муж поэзии.
 А страна , как и в недавнем случае с Николаем Рубцовым, опять равнодушно проходит мимо юбилея своего великого сына.

Давайте хотя бы мы помянем Юрия Поликарповича Кузнецова прочтением вот этого его стихотворения.

...

 ВОЗВРАЩЕНИЕ

Шёл отец, шёл отец невредим
 Через минное поле.
 Превратился в клубящийся дым -
 Ни могилы, ни боли.

Мама, мама, война не вернёт...
 Не гляди на дорогу.
 Столб крутящейся пыли идёт
 Через поле к порогу.

Словно машет из пыли рука,
 Светят очи живые.
 Шевелятся открытки на дне сундука -
 Фронтовые.

Всякий раз, когда мать его ждёт, -
 Через поле и пашню
 Столб клубящейся пыли бредёт,
 Одинокий и страшный.


***
БОЖЬЕ  ПЕРО
В наследии белгородских поэтов имя Никиты Пашнева поблескивает, как золотые монеты из клада развороченного плугом чернозема. Я впервые узнал о Пашневе из газеты, где описывались будни строителей. Фамилия уж больно цепляющая. Запомнил. А потом, под Шебекино, на каком-то семинаре, где я был на птичьих правах начинающего поэта, помню некую сумятицу. Мы, такие же птенцы, стояли вокруг корифеев, какими были тогда для нас Олег Кириллов, Игорь Чернухин, Наталья Овчарова. Шёл горячий разговор, кой вдруг начал стихать, и совсем перешёл на шепот, когда мимо нас осторожно, как мне показалось, чуть касаясь пола, переместился невзрачный мужичонка . И Наталья Глебовна Овчарова, то ли с восхищением, то ли со страхом, то ли с ненавистью, выдохнула:
-Никита Пашнев...
И разговор возобновился, лишь когда странный человечек скрылся за углом коридора. И о том семинаре у меня только эта картинка в памяти осталась. Да еще то, что на занятиях в пример упоминались имена очень многих поэтов. Но только не Пашнева.
И фамилия эта опять для меня надолго пребывала в нетях. Пока, в начале семидесятых годов, я не получил в подарок от поэта Владимира Кобякова сборник "Начало. Стихи молодых поэтов Черноземья". И там, среди других фамилий, значился и Никита Пашнев.
И я сборничек прочёл. Проглотил.
Знаете - однажды у Василия Андреевича Жуковского спросили : как распознать настоящую поэзию? И он ответил так. Всё уже создано и написано, и что бы мы теперь ни сочиняли - все это будет перепевом уже сочиненного и написанного.
Творить новое может только Бог.
И вот если литератор умеет записывать за Богом , он становится сотворцом , поэтом. И дано это очень немногим. Я вспомнил эти слова Жуковского, когда читал "Начало". И там ясно было видно, что за Богом точнее и лучше других описал новый Божий день именно Никита Пашнев:

"Покинул поезд я.
Безлюдно на перроне.
Кругом стоит
Такая тишина,
Что кажется -
Её рукою тронешь -
И, как хрусталь
Расколется она..."

Я плакал над его стихами.
Но что я знал о самом поэте? Да ничего, кроме нескольких слов в сборнике, предваряющем его стихи. "Родился на Белгородчине. После семилетки уехал работать на стройку. В 1940 году призван в армию . На фронтах Великой Отечественной войны прошёл путь от Москвы до Берлина. Имеет правительственные награды. Живёт в Белгороде. По профессии - рабочий лепщик".
Так вот откуда его фамилия в давнишней газете!
И я начал интересоваться судьбой Никиты Пашнева. Не может такой мощный поэт не быть на вершине белгородского Олимпа!
Но все тогдашние семеро(!) членов Союза писателей уходили от всякого разговора о Пашневе. Кривили лица, отмахивались и вообще давали понять, что Пашнев плохой человек и потому никто из семи(!) членов регионального отделения Союза писателей не даст ему рекомендации для вступления в Союз. "Да ты сам можешь съездить в Корочу, пораспросить. Он там живёт, кажется..."
Я поехал в Корочу. В редакции районной газеты тоже скривили лица:
-Мы его стихи не печатаем, так Никита жаловаться в обком ездил. И в "Белгородскую правду". Но его и там не печатают.
-Но почему? . - спрашиваю. - Стихи ведь замечательные!
-Да не в стихах дело! - ответили мне. - Человек тяжелый. Считает, что его всюду зажимают. Такому дай послабление - на голову сядет, еще и книгу потребует напечатать.
-Так это же замечательно!. - говорю, - У вас рядом живёт замечательный русский поэт. А вместо чтобы поддержать его, книгу помочь издать, вы сами его топите.
Редактор глянул на меня, как неразумное дитя, и подвел итог разговору:
-Допустим, я тоже пишу стихи. Но даже я не требую себе книги...
"Даже я..."
Позже в литературных кругах Белгорода ходила притча, будто от невысказанности Никита Пашнев собрал свои стихи, вложил в бутылку и замуровал в стену новостройки. В надежде, что потомки оценят их и издадут книгу.
И несколько лет я стихов Пашнева нигде не встречал. И однажды там же, в Белгороде, на каком-то семинаре, мельком кто-то упомянул, что Никита Пашнев застрелился. Очевидно, я внешне показал, что это для меня горькая новость. И меня успокоили:
-Ну,это случилось еще в прошлом году!
...Так воды Стикса сомкнулись над головой Никиты Пашнева.
У моего очерка нет морали. Как её нет и у людей, доведших поэта до самоубийства. Может - мораль выскажут те, кто лет через двести достанут из стены капсулу памяти, оставленную для них поэтом. И издадут книгу, которая станет достоянием русской словесности. А мы давайте просто прочтем стихотворение Никиты Пашнева, оставленное им на нашем берегу реки забвения.
...
Никита ПАШНЕВ

ЗВЕЗДА УПАЛА

Звезда упала - Умер человек.
Или родился, может, человек.
Звезда упала - Что ты загадала,
Мой дорогой,
Любимый человек?
Звезда упала-
Яблоко упало,
И над землёю
Это прозвучало...
Любимая,
Все сбудутся желания,
И яблоки,
Что встретились с землей,
Деревьями очнутся
Утром ранним,
И снова буйно
Расцветут весной!
Звезда упала.
Яблоко упало.
И над землёю
Песня прозвучала...

***
ПЕРЕД  ВОСХОДОМ

Мне кажется, если о поэте говорят много - он и не очень-то поэт.
За поэта говорят стихи.
Поэтому об Адии Кутилове скажу всего пару слов. Человек с говорящим именем. Как будто ад опалил его от рождения и поглотил -таки в конце пути. Но при этом поэт горел таким мощным огнём, что до самых темных уголков осветил эпоху.
Время Адия Кутилова еще не пришло. Его имя еще вызревает в чреве великой поэзии . И однажды он родится уже с тем, чтобы подарить нам райское наслаждение великолепным русским стихом.

***
Петух покорно лёг на плаху,
Допев свое ку-ка-ре-ку,
И капли крови на рубаху
Брезгливо кинул мужику.

***
Варвар

Идёт полями и лесами,
идёт ромашковым ковром –
мужик с невинными глазами,
с фамильным тонким топором.

Душа в лирической истоме,
в мазутной неге сапоги…
Под ним земля тихонько стонет,
пред ним дрожат березняки.

Он понимает птичьи вопли,
он любит беличью возню...
Он колья, жерди и оглобли
считает прямо на корню.

Легко живёт топорным счастьем,
листает весело рубли.
Трудолюбив, хороший мастер, –
и тем опасней для земли!

***
Если

Если бабы недружно запели,
значит, труп повезут со двора...
Если морда опухла с похмелья,
значит, весело было вчера.

Если мысль выше крыш не взлетает,
значит, кончился в сердце огонь...
Если снег на ладони не тает,
значит, мёртвая это ладонь.

Если умер, но ходишь, как прежде,
если сдался, врагов возлюбя, –
значит, слава Последней Надежде,
что воскреснуть заставит тебя!

***
Эй, поэты, не скрипите перьями!
Топайте за мной по росе!
Умирает старое дерево –
дань позавчерашней грозе...

Умирает дерево... Зарево
ослепило весь окоём...
Дятлы в барабаны ударили,
взмыли журавли над жнивьём...

Проплывают уточки парами
в сумрачных кругах камыша...
Умирает дерево старое,
трудно,
через листья
дыша...

***

НЕБО  ПОД  НОГАМИ

Мне от Николая Грищенко книга досталась. Особая. Когда он раздавал её на литературном вечере, подписывая читателям на память – я опоздал. Он немного стушевался, и сказал:
-Кончились… Остался вот один экземпляр. Но мне его вручать не с руки – ещё обидишься.
А я глянул и возликовал. Да такой книжки ни у одного поклонника Грищенко нет. Представляете – великолепный томик, с изумительным заглавием. «Дождь на плацу». Но – типографский брак: блок вклеен обложками наоборот. То есть, открываешь – а набор там до горы гопками, как говорят. «Подписывай, - кричу, - это же единственное в своем роде е издание»!
Он так мною теперь и воспринимается – Николай Грищенко – как человек не из общего ряда. Наособица в нем редкая. Он и по внешнему виду – глыба. И в поэзии – тот ещё камешек, с золотыми прожилками.
А тут читаю в «Белгородских известиях»: у Грищенко – новая книга, «Сентябрь покинутых полей» . И сразу червячок во мне ожил: ах, как бы поскорее почитать!
Я скажу, что считаю себя гениальным читателем. Хорошие стихи различаю с одной строки. А у Грищенко плохих строк нет – это изучил я опытным путем. В том же «Дожде на плацу» сразило меня наповал стихотворение « АТОСЫВ»…, простите – «ВЫСОТА».

«Бежим в дыму, в пыли, в огне,
Невыносимо ноют ноги,
А лейтенант кричит : «Ко мне!»,
И – по проселочной дороге,
И дальше, дальше, прямиком,
На высоту, где дым и копоть,
И поднимаемся рывком –
 И падаем на дно окопа»…

Не знаю, каким солдатом или офицером был Грищенко. Но если таким же, каким стал поэтом – я завидую его сослуживцам. Я сам не чужд сочинительства, и знаю, что такое цеховое братство. У нас, если тебе не подставили ножку в самый неподходящий момент, значит – ты уже списан, как творческая единица. Так вот – Грищенко прошёл через дюжину подножек. Но сам чист и честен, и никто вам не скажет, что Николая Николаевича опасно оставлять за спиной.
Да больше того – Грищенко за спиной – это опора, стена. Он и по жизни отдельный – за долгие годы работы в органах государственной власти составил по себе славу сердечного и отзывчивого человека. Чиновников таких не бывает. Такой был один, и то лишь потому, что – поэт!
И вот – новая книга.
И знаете , чем поэт отличается от прочих людей?
Тем, что жизненный запал у него и в шестьдесят тот же, что и в двадцать. Он способен хоть вниз головой ходить. Всё еще впереди у поэта. И любовь, и радость, и новые книги.

***
ЖИЗНЬ, ЗАПИСАННАЯ  КИРИЛЛИЦЕЙ

 
У каждого есть круг из книг, ставших учебниками жизни. Это, почти всегда, мерила нравственности и , почти всегда – недосягаемая высота. Всю жизнь тянемся за их героями, и никогда не достигаем манящих высот. У меня среди любимых книг едва не первая – «Жизнь Арсеньева» Ивана Алексеевича Бунина. И потому, что это образец писательской жизни, и потому, что там есть персонаж, почти списанный с меня. К «Жизни Арсеньева» я отношусь даже с ревностью, и всегда с болью воспринимаю всякую её критику. Как будто задевают и меня лично.
И казалось мне, что больше уже не сыщу я книгу, которую смогу принять в свой избранный круг. Казалось до тех пор, пока Игорь Андреевич Чернухин не подарил мне, с авторской подписью, свою трилогию «Между прошлым и будущим…».
Книгу мне привезли вечером, и читал я всю ночь. Такой радости от чтения у меня не было давно. Лет пятнадцать назад подобным откровением воспринял повесть удивительного прозаика Николая Рыжих «Федины лапоточки». Тогда я страдал от того, что книга быстро кончилась.
То же самое случилось и теперь. И когда закрыл последнюю страницу, мне стало несколько не по себе. С Игорем Андреевичем я знаком лет двадцать пять. Вернее – столько он меня знает. Я же со школьных лет очаровывался стихами Чернухина.

«Ой, ты поле, поле, поле –
Поле Дикое…
Ищешь славы, ищешь доли,
А беды накликаешь». –

читал я, пятиклассник, в тоненькой книжке «Горизонт». И было это до боли близко мальчишке, что жил в ковыльном хуторе на краю того самого Дикого Поля. ..
В том далеком году я напечатал в районке первое стихотворение. И за него попал на областной литературный семинар, где стихи читал молодой и грустный поэт Игорь Чернухин. Конечно, он тогда меня не запомнил, но я стал школьной знаменитостью. На меня прибегали глядеть из других классов , потому что «он видел Чернухина!» .
И казалось мне, что имею какое-то право на внимание поэта, а – может быть, даже право говорить с ним с оттенком фамильярности…
Боже мой! Человек, на которого в казахстанском лагере шли танки – это уже не просто поэт. Это мастер, слово которого испытано броней. Я читал «Между прошлым и будущим…» и погружался в величественный и трагический мир . Мир, циклопические створки ворот которого захлопнулись буквально в год моего рождения -1953. А Игорь Андреевич успел в том мире стать Человеком и Поэтом. И рифмованное его слово, закаленное военным детством и лагерной юностью, не просто звучит. Оно пульсирует :

«В ту ночь зимы, восьмого дня,
Когда февральские метели,
Как белы лебеди слетелись
На свет оконного огня,
Почуял я, как рвется нить
С моею белою темницей,
Как ангел белую десницу
Мне протянул :
-Ты будешь жить!»

… И вот эта жизнь, вписанная в три тома воспоминаний. Немного есть на Руси поэтов, чьи слова высечены в камне . А Игорь Андреевич навеки оставил в граните Курского мемориала строки :

"Это поле победы суровой
Для потомков по праву равно
Полю грозному Куликову,
Ратным доблестям Бородино".

И такой поэт оставляет нам воспоминания. Если я просто скажу, что книга а – явление общерусского значения – те, кто могли бы обеспечить известность трилогии, вряд ли это сделают.
Тогда я скажу так.
«Между прошлым и будущим…» Игоря Андреевича Чернухина уже заняла место в одном ряду с той же «Жизнью Арсеньева» Ивана Алексеевича Бунина. Она так же есть не только превосходная художественная вещь, но ещё и документ эпохи. Конечно, как свидетель ГУЛАГа, Игорь Андреевич не взял высот Шаламова и Солженицына. Да и задачи у него такой не было, ибо поэт не разоблачает или изобличает кого-то. Он просто вспоминает, по-русски всепрощенчески и мудро. Тем более, что основная часть книги рассказывает о его своременниках с совершенно разными судьбами. Здесь целый пласт исследований по народному творчеству и десятки удивительных характеров и судеб. Многих героев Чернухина я знал. Оказалось – знал мало. Совсем с неожиданной стороны раскрылись здесь «отец садов» Кирилл Иванович Чернявских и последний жалеечник России Марк Васильевич Сычёв. А третий том трилогии – «Город надежды» - посвящен Белгороду и его людям. Для меня опять неожиданность – Игорь Андреевич был строителем послевоенного областного центра. Здесь же он пишет о своём поэтическом становлении и рассказывает о литературной жизни белгородчины.
Я думаю, что вы трилогии в магазинах не найдете. Тираж её на всю Россию – всего тысяча экземпляров. А жаль. Если и можно учить патриотизму по нынешним книгам, то первая из них сегодня – «Между прошлым и будущим…». Тем более, что она преисполнена и высокого философского смысла. Такое впечатляющее описание Судного Дня, что сделано на 243 странице первого тома, можно встретить только в Апокалипсисе у Иоанна Богослова.
…В «Жизни Арсеньева» обитает персонаж, почти списанный с меня. Это некто Баскаков, неприкаянный учитель молодого барина. В трилогии Чернухина есть и моя фамилия. Книги эти мне одинаково близки и дороги. Счастливые писатели, написавшие их, поделились счастьем и с нами.
Остается просить Бога, чтобы он дОльше протянул миг Игоря Андреевича Чернухина между прошлым и будущим
...
Игорь Чернухин
НАД ТИХОЙ СОСНОЙ СОЛОВЬИ


Над Тихой Сосной – соловьи
И сад с голубою порошей.
Здесь луг ещё сочный не скошен
И горькие травы ничьи.

Ничья ещё в дымке сирень,
Ещё не примят подорожник,
И даже пчела осторожно
Несёт над цветком свою тень.

Не тронута свежесть весны,
Свежи ещё ветер и солнце,
И голос кукушки несётся
Среди молодой тишины.

Светло от кукушкиных слёз,
От сада, где сыплет пороша,
От рощи, где белая лошадь
Застыла одна средь берёз.

1982

***
НЕ МОГУ НЕ СКАЗАТЬ
В белгородском издательстве "Константа" вышла новая книга стихов белгородского поэта Владимира Молчанова "Пришла пора..."
нет, не так.
Поэты не бывают местные, белгородские, столичные.
Поэты или бывают - или не бывают.
Владимир Молчанов есть.
Я знаком с Ефимовичем лет около сорока. Я был курчав, и он носил смоляную бороду. Помню, издали мне его показал знакомый "Вон редактор журнала "Подъем" по Белгородской области Владимир Молчанов".
Тогда я прочел и его стихи . Тогда каждая новая книга в области - было событие, и только что в Воронеже вышел его сборничек "Родство". Представляете, цена книжки была 20 копеек - а она была на устах у всей читающей публики. И я не мог пройти мимо строк :

"Вот она, та отчая земля,
Тихая. как в первый день творения.
Вот они - седые тополя -
Монументы верности деревне".

Мне было обидно. Потому что так сказать должен был я сам. И вот я увидел поэта, который выразил меня за меня же.
Я Молчанова страшно зауважал издали.
Потом познакомились. Потом даже подружились, как мне казалось. И когда Ефимовичу предложили возглавить областную писательскую организацию - он сомневался. Сомнения его я развеял:
-Принимаю мономахову шапку, Ефимович. Даже если гор не своротишь - хотя бы сам себя сможешь издавать повольготнее.
Стоял - страшно сказать! - 1992 год. Мои кудри уже посеклись, да и в бороде у Молчанова появились белые помарки.
А дальше случилось то, что случилось. Владимир Ефимович стал большим начальником, секретарем Союза, лауреатом и членом чего-то там общественного.
Он стал свадебным генералом и сбрил бороду. Я совсем облысел, и , среди детей ничтожных мира, ничтожней всех остался я. Понятно, общих интересов у генерала и гражданского шпака быть не может. Утешает меня то лишь, что Ефимович воплотил мой совет: он издал много своих книг.
Вот и ещё одна.
Сразу скажу - талант не только не пропьешь, но и не завесишь лауреатской медалью. Владимир Ефимович был и остается превосходным поэтом.
Слышите - не белгородским , а общерусским поэтом. Из тех, кого причисляют к национальному достоянию.
Не знаю - возможно, председательство в союзе и все гуртовые заморочки отнимают у него силы. Но и тех, что остаются, хватает на высокие стихи.
Могу догадываться, что новую книгу Владимира Молчанова область выпустила к его юбилею - 9 февраля Ему исполнится 70 лет. Я даже думаю, что по этому случаю ему вручат и какую-нибудь большую литературную премию. И это как раз тот случай, когда награда справедливо находит своего героя.
Но при этом сожалею, что председательство в региональном отделении Союза писателей отобрало у Ефимовича много человечного, что ли.... Я даже думаю, что в лице Молчанова за время его генеральства русская литература скорее потеряла, чем нашла. И новая книга - восполнение потери. Я искренне поздравляю Владимира Ефимовича и хочу подтвердить:
-Владимир Ефимович! Когда ты сбросишь административные вериги - возвращайся на мою веранду. Помнишь, как мы тут пели под балалайку Харыбина и пили под пироги моей жены? Возвращайся с теми нашими друзьями, кто еще остался. Мы тут все опять будем гражданские шпаки.
Кто ещё остался поэтом...
***
Новой книги я пока не видел. Но надеюсь, что там есть и вот эти стихи Молчанова

...
ТО НЕ РОЩА ТЕРЯЕТ НАРЯД...

То не роща наряд свой роняет –
Это детство меня догоняет.
Говорит: «Наплевать на усталость,
Посмотри, сколько листьев осталось!..»


То не дождь над землёю осенней –
Это юность пришла, как спасенье.
Говорит: «Набирайся отваги,
Как земля набирается влаги…»

То не иней упал на дорогу –
Это зрелость спешит на подмогу.
Говорит, как всегда, о насущном:
«Ты не прошлым живи, а грядущим».


То не землю укрыли сугробы –
Это старость, подруга до гроба,
Говорит, будто листья роняет:
«Это детство тебя догоняет…»
***
ТАТЬЯНИН ДЕНЬ
Слово "поэзия" у меня неотделимо от имени Татьяны Олейниковой. Потому, наверное, что стихи я полюбил именно через неё.
Еще в восьмом классе, на дополнительных занятиях,учительница Александра Ивановна Иваненко поручила мне подготовить выступление по любому из поэтов из сборничка стихов "Начало".
И дала мне этот сборничек. "Начало. Центрально-Черноземное книжное издательства. 1967 год. 190 страниц, 10 тысяч экземпляров"
И я листал его механически, словно по принуждению.
Пока не дошёл до имени - Татьяна Олейникова.
Это был - как ожог.

"Деревья оторвались от земли,
Как вежливые лебеди - поплыли,
Качнуло небо медленными крыльями,
И замерло, как лодка на мели"...

Это должен был написать я!
А она опередила.
Я перелистал странички назад и прочел об авторе :
" Татьяне Олейниковой - 18 лет. Родилась в посёлке Томаровка, Белгородской области, в семье учителей. Учится в 11 классе. Печататься начала св 1964 году. Стихи её публиковались в областных газетах, в "Литературной России".
Надо ли говорить, что доклад я подготовил по стихам Татьяны Олейниковой?
А дальше поступил не очень хорошо. Всеми неправдами я присвоил сборник "Начало". С тех пор он всегда со мной, среди тех книг, что стали спутниками жизни.
А через время я познакомился с Татьяной . С её мужем, поэтом Александром Машкара, я даже одно время работал в новооскольской районной газете "Вперёд". Тогда нас и породнили стихи. И с тех пор Татьяна Олейникова для меня - в числе лучших друзей и лучших поэтов. Нынче слава её известна всей России. Но для меня по-прежнему золотыми строками о поэтессе остаются слова из того давнишнего сборника - "учится в одиннадцатом классе". Потому, что стихи её всегда свежи, что она неповторима и живет не во времени, а в поэзии.
***

СОДЕРЖАНИЕ
Напутное.......................
Пря о слове........................
Отец русского букваря.............
Другая ветвь.....................
Кремень...............
Многомятежное ремесло...............
Кандальное право....................
Предтеча..........................
Бабочка.............................
Повелитель  вокабул....................
Слыхали мы эти басни...............
Свет и цвет........................
Видимость.............................
К забытым страницам....................
Дело было под Полтавой.....................
Чёрный перстень Геркуланума............
Анна Первая......................
Степная лира.............................
Переведи меня через Майдан...............
Капнист пиесу написал огромногоразмеру........
Среди долины ровныя....................
Львиная доля................................
У входа в kafe Durand.............
Орбитальный полет..............
Русский пророк Даниил................
Царь обезьян.........................
Железный дровосек..................
Образец....................................
Ржаное солнце...........................
Дети крапивы.............................
Гостья в собственном доме
Месть псевдонима
Стреляющая тьма .....................
Уроки русского.........................
Я не верю вечности покоя...............
Разбить витрину.....................
Петушиное слово.............
Расцарапанная рана........................
Откровение несоврешенства..............
Такси в Орду..............................
Божье перо.................................
Перед Восходом............................
Небо под ногами...............................
Жизнь, записанаая кириллицей.................
Не могу не сказать..............................
Татьянин день...........................