Здравствуйте, дорогие мои и незабвенные! Если вы это читаете – значит, меня уже нет в живых. Впрочем, мне неизвестно, доживёте ли вы – жизнь есть штука чрезвычайно непредсказуемая, и сколько я ещё протяну - неизвестно. Врачи дают… Но это неважно. Впереди у меня ещё целая жизнь. Как много можно успеть за один только день! Самый дурной вопрос – а что будешь делать, когда тебе останется жить … дней? Что до этого делал – то и будешь продолжать. Ничего принципиально нового. Всё нужно успеть до того, как врачи означат срок.
И тому надлежит радоваться, что боле не услышу ваших ответов и отповедей, родные мои и близкие… С вами беседовать невозможно. Это не просто испорченный телефон, это прямо-таки вордовский переводчик. Один человек, всем нам хорошо известный, на любые душевные излияния будет предполагать расстройство живота и предлагать сухари и чернику. И неважно, что речь о шла о предательстве или несчастной любви. Другой человек, и вы тоже хорошо его знаете, будет холмсовым методом додумывать – а что ты на самом деле сказать хотел. Выводы, ошарашивающие рассказчика, но это неважно – подтекст будет найден. Читайте Высоцкого – а что имел ввиду, то написал. Третий человек постоянно зеркалит. Если тебе не понравилось, что сосед вечно пьяный, то это значит одно из двух – либо ты сам собрался напиться, либо уже напивался. Возблагодарю Господа, что мне это больше слышать не придётся. Во всяком случае, осталось немного.
Смерть – штука загадочная. Не умерев, не воскреснешь. Разве не умираем мы, как дети, чтобы восстать в качестве взрослых? И обычная наша жизнь – череда маленьких смертей и оживлений. Разве не смерть, когда мой сосед по палате слышит вердикт врачей – ты сможешь жить нормальной жизнью, бегать, прыгать, детей растить, но картины рисовать больше не сможешь? А ведь это его жизнь. Вся. Мне несколько легче – я постоянно что-то оставляю, чтобы заняться чем-нибудь новым. Жизнь-перекати-поле. И не знаю, хорошо ли это. Может, что соседу по палате всё-таки лучше. Однако ж, не страшно ли вам это читать? Вы и самого слова «смерть» боитесь, и вслух не произносите. Боитесь накликать? Суеверие, не более того. Придёт в означенный час. Ни раньше, ни позже. Я уже многих встречу там. Боязнь – не очень полезно.
За окном палаты шумит листвой тополь, сова заглядывает к нам, щурит жёлтый глаз, чистит перья, иногда ухает. А чуть дальше – ель. Она будет зелёной, когда облетит листва с тополя, и голые ветви приоткроют высоту небес со сверкающим крестиком самолёта, оставляющим белый след. А высотный ветер относит другие следы в сторону, изгибает, разворачивает, рвёт на куски. Теперь ничто не мешает мне наслаждаться этой красотой, никто не подгоняет, ни секундная стрелка, ни часовая, ни листы календаря. Отныне я вне времени.
Смотрите ли вы хоть иногда в небо, или хотя бы в землю?
А я, тем временем, предаюсь воспоминаниям. О чём мечталось в далёкие восьмидесятые? Боже, как близко, и как далеко! Союз крепче камня, социализм построен, скоро всем дадут по квартире и ракеты в космос прямо из центра города полетят. Вам мечтается о машине. Их немного, стоят они дорого, а очередь в автомагазин немаленькая. Хотя бы «Запорожец». Впрочем, как-то без статуса… Да и распределяют их между ветеранами. А вот «Москвич», возможно «Иж»… А если набраться смелости, то можно мечтать и о «Жигулях». «Волга» - это уже совсем недостижимо. А иномарка – сродни космическому кораблю. Впрочем, поговаривают об «Оках», «Тавриях», «Алеко», - что вот-вот материализуются и у нас. Частная машина именуется в просторечии б*ядовозкой. Статус…
А мне мечтается о тяжёлом байке, в хроме и некрашеной стали. Вы воротите нос – только колхозники ездят на мотоциклах. «Минск», «Иж», «Восход», «Тула», Урал», «Днепр»… Не то. Рабочий объём не тот, посадка не та. И спортбайки не по мне. Но свистит по пустынной Сормовской вдоль Карасунов какой-то молодой субъект на «Яве», и распахнутая рубаха треплется по ветру. Среди счастливых обладателей машин модно лепить решётку на заднее стекло, от ослепления, да мощные брызговики спереди. Ещё жёлтые противотуманки. А самые передовые снимают глушитель, услаждая спящих ночным грохотом…
Помните ли? Комсомольский микрорайон, совсем недавно отстроенный на месте частного сектора станицы Пашковской, жил вместе со мной. Родился он до меня, и надеюсь, переживёт надолго. Ничто не вечно в этом мире, и стоит где-то заброшенная Припять, и скрытый под толщей земли Хоит… При мне срыли курган, на месте которого в котловане выросли сначала бетонные сваи фундамента, а потом и кинотеатр «Горизонт». Мы гуляли с отцом по будущей стройке. С бабушкой ходили на «Навигатора». На день города перед кинотеатром шла шоу-программа с участием администрации округа, а спортивная пилотажная группа крутила над микрорайоном лихие фигуры. В последний школьный праздник 23-го февраля классом ходили на праздничный концерт. А теперь на месте кинотеатра – булдырь, то есть, простите, торгово-развлекательный комплекс, которыми наполнился мой город. На месте старых заводов, парков, скверов. И что-то не видно борцунов, устраивающих митинги протеста, как только речь пойдёт о храме. Не хозяева ли булдырей скупили их? Скоро умирать. Я больше ничего не боюсь.
Часто ходили мы и в соседнюю Пашковку. В самом центре там был старый кинотеатр «Дружба», но кино было индийское. Теперь и на его месте – тоже торгово-развлекательный комплекс. Жёлтые «Икарусы»-гармошки, из ПАТП-2, на 26-м маршруте. Полчаса – и ты в центре, конечная – прямо напротив горсовета. Рядом – Сенной базар. Улицы Будённого и Калинина забиты ларьками. На Калинина над торгующими ещё висят провода троллейбусной линии. Зато можно в выходные бродить по Красной, когда перекрыто движение. Казаки катают желающих на конях, в седле и на линейках, до самой Постовой, тогда ещё Тельмана. У горсовета разворачивается ещё и двойка, до Гидростроя, но нам туда не надо. Старые «Икарусы» - со складными дверями, новые – с поворотными. У самых новых – белые двери. У некоторых на фарах – синие светофильтры от междугородних машин. Длинные, под четыре фары. Один из желтодверных – четырёхглазый, с зелёными светофильтрами. А самый украшенный – белодверный, с короткими красными светофильтрами под две фары, и с накладными дисками колёс. На задней площадке обычно лежит запасное колесо – на техничку надежды немного. У других запасное колесо на поворотной площадке, прислонено к поручням.
Троллейбус тоже идёт в центр, но он останавливается у Вечного огня. А вот до трамвая надо добираться – либо по дамбе через Карасун в Пашковку, где проходит пятёрка, либо в другую сторону, к железной дороге, мимо школ, мимо новостроек, мимо поликлиники и подстанции «скорой помощи», мимо торгового комплекса. Там конечная четвёрки, у перекрёстка Уральской и Тюляева. Квадратные кировские вагоны со сдвижными дверями, тесные «Татры» со складными, и доходят они до университета, и до парка 40-летия Октября, и до ТЭЦ, где городской пляж. Там можно взять напрокат лодку, или водный велосипед, а речной трамвайчик «Арго» выполняет короткие рейсы по старице Кубани. С моста заядлые рыбаки спускают лески, и у меня один раз чуть не получилось зацепить их водным велосипедом. С отцом крутим педали, а с матерью и тётей купаемся недалеко от водосбросов ТЭЦ. С бабушкой и дедушкой обыкновенно катаемся на «Арго».
С тех пор всё изменилось. Помните ли?
И до чего же не люблю диалоги! На любой вопрос, на любое высказывание, мне нужно очень долго обдумывать ответ. До некоторых отгадок пришлось додумываться больше десяти лет. И теперь, только перед лицом смерти, знаю точные ответы. Но кому они нужны теперь, кроме меня?..
Ночь. Старый фонарь светит лиловым светом, вытянутая округлая ртутная колба пока живёт. Потом будет мигать, пытаясь достичь былой яркости. Потом будет чуть гореть, обозначая ещё теплящуюся жизнь, но уже ничего не освещая. И её заменят на жёлтую натриевую, как на соседнем столбе. У другого корпуса – отражатели фонарей длинные, под люминесцентные лампы. Те тоже светят лиловым, но без зеленоватого оттенка. А на дороге – ярко-белые светодиоды. Фонари… Есть в них своя магия. Одно время могли и обычные домашние лампочки вкручивать. Не очень ярко, но лучше, чем ничего. И прожектора в парках, что светят вдоль дорожек. Ничего этого больше нет, останется только на старых фотографиях. Да в умерших городах, вроде Припяти, где время остановилось. Но нет, и там оно берёт своё. Что же есть память? Что расскажем мы сыновьям и внукам об отцах и дедах? Не напутаем ли при пересказе историй, пришедших из глубины веков, и не напутали ли до нас? У кого спросить?.. Да и поймём ли ответ, если он вдруг прозвучит? И поймут ли наш вопрос?
Дом и дорога. Вот мои символы. Вечный путь и вечная цель. Поиск потерянного рая. А вам, мои любезные, ясно? Ночь. Ряды фонарей. Лиловые, белые, жёлтые. Соседи по палате спят. Ходи, пока есть возможность. Смотри, пока видишь. Слушай дыхание спящих. Думай, вспоминай. Запоминай. Во имя чего?? Кому это было нужно, кроме меня?!? Скажу вам, хотя уже всё сказано мною, ещё до медицинского приговора. И выслушано всё. И даже знаю, кто из вас, заболевши горлом, начинает всем твердить, что они сопливят, и надо срочно пить аспирин. Но сам утверждает, что абсолютно здоров.
Воспоминания комкаются, наползают одно на другое. Рвутся кусками, перемешиваются. Не то ли было и всегда? Всё выплакано пару десятков лет назад. Глаза давно сухие. Сожалеть не о чем. Письмо… О, в те годы писано их было много, моей рукою. И вами тоже. Шариковая ручка, конверт, марки. Ряды синих ящиков на первой площадке подъезда. Ключ от замка. Впрочем, вандалов это не останавливает. Газеты поджигаются, створки ящиков выламываются. А в фанерной посылке могут оказаться кирпичи. Или разбитая банка с вареньем, которую надо было бы упаковывать помягче, а то и совсем не высылать – месяц в пути не шутки. Открытки. Телеграммы. Ночные беседы на кухне по приезде. Звонок в прихожей, разглядывание в глазок, приоткрытая на цепочку дверь. Объятия. Прощания. Посидеть на дорожку. Поиск такси, чтобы ещё и не в парк. И снова – синий почтовый ящик на первой площадке.
Малая Родина… Сколько их было у меня? Много. У меня нет малой родины, есть большая. Вся моя, от полярных дней и ночей до жарких пустынь и зелёных пальм с короткими сумерками. Бескрайние степи, столь же бескрайние хвойные моря, моря пшеницы, уходящие за горизонт, высоченные горы в снежных шапках, дерзко тревожащие летучий ход облаков. Всё это моё. Я там и живу. Всё это мне знакомо. Серые квадраты микрорайонов столицы, высокие дымящие трубы, горы отвалов, морские берега и теряющиеся за горизонтом корабли.
Поезда, что идут неделю. Самолёты, что летят сутки. Из зимы в лето, и обратно. Соседи, со всех уголков великого и могучего Союза. Но большая часть из них росли так же.
Самая ранняя память. Север Одесского военного округа. Степь, перемешанная с лиственными лесами. Школа младших авиационных специалистов. Асфальтовая дорога, ведущая через гарнизон, упирается в площадку с учебной техникой. На фоне вечернего неба простёр свои лопасти гигант Ми-6. Есть и старик Ту-16, ради которого пришлось укатывать приличный участок поля. Единственный Ан-10, переоборудованный в транспортник. Они прилетели сюда, чтобы никогда больше не подняться в воздух; чтобы каждый день будущие авиамеханики возились в их внутренностях. Так чей-то скелет украшает учебную аудиторию мединститута, чтобы врачи потом спасали умирающих, продлевали жизнь. В юности о таких вещах не думаешь. Некоторые, впрочем, не думают и в старости.
Отцу досталась квартира в местном небоскрёбе. Небоскрёб этот в три этажа; две комната при общем коридоре. Есть и раковина с холодной водой. Но в туалет надо идти на улицу, и до него ещё надо дойти. Обычные двухэтажки сталинской постройки, облицованные жёлтой штукатуркой, имеют все удобства. Но это не для нас. Песочница во дворе, рядом с КПП. За забором идут машины. И мы переселяемся за забор. КПП, переход через трассу, мостик через кювет, и домики на четыре хозяина. В этой части есть детский сад, школа и солдатский клуб. И даже своя горка, с которой можно кататься зимой. Санки со складными полозьями – штука ненадёжная. Ломается один из стопоров, они постоянно валятся набок. В доме печь с плитой топится углём. Когда никого нет дома, можно засунуть газету в поддувало. Угольки падают, дырка с тлеющими краями ширится… Вспыхивает! В страхе запрыгиваешь на диван. Потом на казнь отправляется следующая газета. Вечером тянет дымком. В соседней комнате к стенке был привален узел с вещами. Покрывало начинает тлеть. Потом дару мать застрочила куском другой материи. А в конце гарнизона дорога упирается в туалет. За ним – вал, потом ров, должный прикрывать гарнизон от атаки из леса. Небольшая поляна, лесная дорога. По этой дороге мы с отцом регулярно ходим гулять на станцию. На опушке дорога уходит вдоль леса, сближаясь с узкоколейкой. Но наш путь лежит по степи, вдоль полотна. Иногда мимо проносится тепловоз, увлекая грузовой состав. В большой пруд кидаем камни. Камень медленно тонет в толстой мазутной плёнке, потом прорывает её и исчезает. Лёгкие камни остаются на месте, а тяжёлые пробивают слой сразу. Мы приходим на станцию широкой колеи, забираемся на пешеходный мост. Внизу проползает старичок ТЭ3, поднимая в нас столбы чёрного дыма. Ещё один грузовик… Станция. Ряды путей. Составы.
Кое-кто из вас, дорогие мои, некогда пугал меня на полянке за туалетом. Местные колхозники едут на тракторе «Беларусь».
- Вот едут бандиты, и сейчас они меня убьют. –
Я закатываю истерику.
Под Новый год ходим с отцом к солдатскому клубу, на ёлку посмотреть. К переезду, где узкоколейка идёт вдоль гарнизона. Летом седлаем велосипед, идём через лес к железной дороге, где уже протянули контактную сеть. Вагоны несутся мимо, почти бесконечной цепью. Но вот прошёл и последний.
С матерью уходим с утра за переезд узкоколейки. Круговой движение, развязка. Одна трасса уходит на станцию. Другая – в райцентр. Мать преподаёт русский язык в местном ПТУ. Утренний автобус идёт слишком поздно. Голосуем. Нас подвозят то тяжёлый КамАЗ с прицепом, то ГАЗ-топливозаправщик. На автобусе ездим в выходные на станцию, за краской.
Но каждый обитатель гарнизона раз в два года отправляется к месту проведения очередного отпуска. Как правило, к родителям, что, возможно, и сами осели после долгих лет служебных скитаний. Еду и я. Долгая дорога в местный аэропорт, стандартный областной, закрываемый на ночь. «КрАЗ»-самосвал тянет на тяжеловозном прицепе экскаватор мимо бокового крыла аэровокзала. Застревает. Экскаватор запущен, отталкивается ковшом – тягач выбрался на твёрдый грунт.
Можно и на станцию. Ночная пересадка, бег по переходам между платформами. Свет прожекторов над путями. Гудки. Головной фонарь обозначает прибывающий поезд. Три красных огня – хвостовой вагон. Ряд красных огней висит в воздухе – туда уезжать запрещено. И зелёные огни с противоположной стороны, и ряд синих – внизу. Запрет маневровым.
Два месяца. Потом обратно. Мать в слезах – ещё незнакомое слово «Чернобыль». Отец в госпитале. Но возвращается довольно быстро. Я не помню. Многого уже не помню. И то, что мы с матерью вышли на первомайскую демонстрацию, как раз когда до нас добралось радиоактивное облако. А лето выдалось тёплым. Во рву за туалетом играем с каким-то из местных мальчишек. Зелёный камень, обросший мхом, кажется питоном. Откуда это уже знаю? Аккурат чуть дальше, на дороге со станции, был зарублен топорами ветеран войны, который шёл на встречу в солдатский клуб. И этого я не помню. Может, тогда взрослые и не рассказывали. Сколько было по этой дороге хожено…
Отец строит во дворе сарай для угля на зиму. Кое-кто из вас, дорогие мои читатели, зимой залез на крышу этого сарая, да и провалился – толь не для того, чтобы люди по нему топтались. Из жёлтого пистолета с присосками можно пострелять в зеркало, хотя есть мишень. По вечерам играем на крыльце, где куры уже успели оставить помёт. Свадьба. Красная «пятёрка» с цветастыми лентами на крышке капота. А что интересно мне? Каравай для молодожёнов. Мне достался небольшой кусок. Основные события – либо на станции, либо в райцентре, и до них нужно добираться.
С отцом ходим в гарнизон. Я учусь лазить по деревьям. Слезаем в пустой бассейн, где в углу осталась вода на дне. Естественно, я в неё падаю. Ходим за переезд, на развилку дорог. Ходим вдоль узкоколейки в поле, где жжём костры.
Время подгоняет. Успею ли я закончить письмо? Не все ли человеческие жизни – неоконченные письма? Облака за окном больницы плывут низко, вроде бы руку протяни – и ухватишь. Дождь льётся, течёт по стеклу. Соседи по палате на процедурах. Фонари притаились, притихли, что совы днём. Пока что не их время.
Но приходит время уезжать. И в каждом гарнизоне стабильно обновляется состав. Армейские грузовики с контейнерами коричневого цвета подъезжают к подъезду, глава семейства с соседями, а иногда при помощи солдат грузит упакованные вещи. Иногда входит не всё… Полуторатонки, трёхтонки, пятитонки – в зависимости от звания. Ни разу не попадались полутонки. Пару раз бывали серебристые, либо зелёные контейнеры. Потом они устремятся со станции на грузовой платформе, в длинном составе.
И у нашего подъезда стоит прицеп с контейнером. В аэропорту ждёт Як, в который надо заходить с хвоста. И опять память подводит. Почти не помню общежитие в военной академии в Москве. Матери выписывают пропуск. Отец сидит за столиком, дежурным по этажу. В нашем номере прорвало канализацию, но я этого тоже не помню.
Поздним осенним вечером такси «Волга»-универсал везёт нас во двор высокой «сталинки», что тогда «сталинками» не назывались. Просто – старые дома. Лифт в сетчатой шахте, где видны его тросы, дверца с поворотной ручкой. Съёмная комната в коммуналке. Из окна видно трамвайные пути к близкому депо, старый трамвай с бугелем, спецтехнику. Вечером выхожу с родителями на Яузу. Несмотря на морозы, она не замерзает. Пешеходный мост со ступеньками. Буксир толкает баржу. Утки подбирают брошенный хлеб.
Но и здесь мы задерживаемся ненадолго. Снимаем дачу в «Мичуринце». Во дворе – старая «Волга». Бревенчатые стены. В подвале – водяная колонка. Надо время от времени спускаться в подвал, поджигать газ в горелке, прогревать батареи. Вода – в колонке за пару кварталов. В морозы идём к колодцу, жмёшь на кнопку – из шланга идёт струя. В сильные морозы перемерзает и он, - тогда надо идти к самому глубокому, и переливать из ведра на вороте. По местным дачам ездит ПАЗ. А в Москву надо добираться на электричке. Метрополитен, эскалаторы, старые поезда с двумя фарами, и новые с четырьмя. Красная площадь. Универмаги. По Москве-реке плывут льдины, но она не замерзает – то ли от горячих сбросов, то ли от грязных. Набережная. Снегоуборочная машина сгребает снежный отвал широким захватом, подаёт грязноватую кашу транспортёром наверх, сбрасывая в кузов самосвала. Около универмага, сверкающего разноцветными неоновыми трубками, стоят «Жигули» с красными номерами. Тягач «Вольво» с полуприцепом «Совтрансавто» сдаёт задним ходом к складу.
По вечерам бродим с родителями по дачному посёлку и его окрестностям. Высокие сосны. Ряды фонарей на улицах. Тёмные провалы – там, где лампочка вышла из строя. Только тусклое фиолетовое яйцо над головой чуть теплится. Иногда мигает, давая почти нормальный свет, но снова угасает. По киевскому направлению проносятся электровозы, с оранжевыми «усами» между буферных фонарей. Пассажирские мелькают окнами, а в хвосте – три красных фонаря, уходящие вдаль. Товарняки без огней. И снова головной прожектор прорезает темноту, перестук колёс звучит ближе. Три луча треугольником, и снова вагоны идут мимо.
Поздняя осень переходит в зиму. На смену поздней осени приходит зима, на смену листопаду – снег. На седьмое ноября мы так и не поехали на парад. Вечером доносятся залпы салюта. Но время летит неумолимо, приближается Новый год. Едем на такси во Внуково, вас встречать, дорогие мои и незабвенные. По дороге вечернее небо в одной из деревень украшается заревом – полыхает изба.
Теперь я гид, и вожу экскурсии по посёлку. Вечером тридцать первого декабря серебристый «дождик» клеится к потолку за ватки. Один из вас, верный своей традиции, берётся меня пугать. Показав на окно пальцем, выпучив глаза, прикрыв рот другой рукой, дожидается, пока я упаду лицом в подушку, с криками: «Не надо!!» А когда оторвусь от подушки, изображает мертвеца. Пока за волосы не дёрнешь. В общем, Новый год под Москвой проходит весело.
Как проходит, между прочим, и всё остальное. Мы с матерью на боковушке в плацкарте, и я смотрю в окно на раннюю утреннюю станцию, где по соседнему пути проходит зелёный электровоз. Штаб Прикарпатского военного округа. Размешаемся в городе, в новостройке на окраине. Хозяин квартиры убывает служить в Венгрию, в одной комнате заперты его вещи, а во второй живём мы.
Восьмой этаж. До прихода контейнера спим на полу. Новостройка расположилась за кольцевой дорогой. Из окна кухни видно тротуар вдоль дома, проезд во двор почти под нами, высокая теплотрасса, по которой обычно машины и ездят, сворачивая под окном. Чтобы не продавили случайно, поперёк съезда перекапывают яму. Мать рассказывает, как кто-то разбил машину и жутко ругался, но этого мне увидеть не довелось. А вот лихо перепрыгивающий УАЗ, и осторожно переползающие «Жигули», и с долгой пробуксовкой выбирающийся наверх коммунальный ГАЗ с будкой – это весьма интересное зрелище. За теплотрассой тянется улица. По ней проезжают строительные грузовики, а то и бульдозеры, и асфальтовые катки – возводят следующую за нами многоэтажку. Потом идёт полоса земли, на которой копается экскаватор «Татра», добирающийся до нужных коммуникаций. Ещё одна пешеходная дорожка. За ней пейзаж делится на две половины уходящей вдаль тропкой. Слева – ряды теплиц. Справа – трактор распахивает поле, видимо, под парк. И где-то очень далеко – трасса в сторону Польши, по которой ползут чуть заметные машины. А из окна комнаты можно наблюдать внутренний двор, соседние дома, маленький магазинчик, и большую песочницу, где иногда бываем летом. Но это не очень интересно.
Отец и мать, как два столпа мироздания, два извечных и неразделимых, но в чём-то совершенно противоположных начала, уводят меня в разные стороны. В рабочий день отправляемся с матерью в сторону города. Вот она, объездная. Вот автовокзал, откуда выбираются на трассу, на подъём, дальние автобусы. Вот и конечная троллейбуса. Старые чешские «Шкоды»-девятки, и новые – четырнадцатые, квадратные, с квадратными фарами и дверями; и местные «Киев-6», трёхдверные. На троллейбусе едем в центр. Здесь узкие мощёные улочки, по которым петляют трамваи-гармошки. Едем на старой «Готе», из ГДР. Можно посмотреть мультики в кинотеатре. На детскую железную дорогу попасть не удалось, только проехать мимо. А вот в парке на площадке вовсю катаюсь на веломобиле. Машины с педалями-качалками мне не по душе – ездить на них так и не получается. А вот с обычными велосипедными педалями – это хоть до посинения. В один прекрасный день мы отправляемся с автовокзала на красном «Икарусе» на мою родину. Но кроме смутных обрывков, в памяти так ничего и не осталось… А с отцом – дело совсем другое. В город мы ездили один или два раза. Были в воинской части, в старом кабинете. Ещё у сослуживца дома, где по телевизору «Статус-кво» исполняли свой свежий хит «Ин ами». На аэродроме обдуваемся выруливающим вертолётом. Если и ходим к автовокзалу, то только на объездную дорогу. Отец в резиновых сапогах идёт по дну кювета, ломая тонкий осенний ледок, а я сижу у него на шее. Уходим и по прямой тропинке, вдоль теплиц. За ними раскопаны котлованы под новую стройку, и на дне его вода, и в неё можно всласть накидаться камней. Но чаще всего с отцом уходим прочь от города. Вот стройка слева, сразу за нашим домом, и асфальтовый каток забуксовал в грязи. Теплицы справа заканчиваются. Асфальтовая улица переходит в грунт; теперь мы идём мимо огородов. За ними дорога переходит в обычный просёлок, и справа тянется роща, а слева – свалка. Ободранные и облезлые остовы машин. А за ними дорога выходит к мостику через речку, а потом круто поднимается по склону, выходя на испытательную трассу танкоремонтного завода. Завод слева, в низине. Иногда танки и танковые шасси с рокотом и клубами дыма устремляются наверх, проносятся мимо нас. А за танковой дорогой местные справляют свадьбу, с песнями проезжая на цветастых телегах. Из дома прекрасно слышно залпы из танковых пушек, из пристреливают за забором, на директриссе. Но с горки пристрелку видно прекрасно. Раз спускаемся вниз, перебираемся через лужи, и идём за забором, за большими валами, которые должны гасить улетающие снаряды. По просеке идёт бульдозер, сминая крапиву. Вот стоит один снаряд, прислоненный к пню. Наконечник смят, гнездо взрывателя забито землёй. А рядом лежит другой, ржавый. И взрыватель совершенно целый… Аккуратно ретируемся с опасного места. Ходим вдоль трассы и в обратную сторону. Исток речки – городской отстойник. В один прекрасный день неисправный вентиль перекрывают, иссякает и речка. А за отстойником – карьеры, заполненные водой, где, следуя давней традиции, можно поупражняться в метании камней. А ещё дальше – трасса на Польшу, и большие шлагбаумы на случай, если танки отправятся дальше. Лучше всего на танковой трассе весной, и можно устраивать ручьи, спуская воду из луж в кюветы. В земляных стенках пробиваются палкой дыры, и получается мостик. Впрочем, мостик быстро подмывается, падает, и всё это жутко интересно; и домой после таких приключений обычно приходят извазяканными. А дома днём - «Семнадцать мгновений весны», а вечером идёт передача «Спокойной ночи, малыши», но украинская. А потом – «Зимняя вишня». Я сплю на первом этаже двухэтажной кровати, и родители завешивают меня пледом, чтобы не было видно. По тем временам – суровая порнушка, по нынешним – наивная и безобидная. Да и любая порнушка весьма наивна. Плед снимают только один раз – поглядеть на погоню. Крутейшая по тем временам «семёрка» тягается с фантастическим «Мерседесом». Вот так и уходит время, и обернуться не поспеешь… А на кухне – пластиковая соковыжималка ждёт возвращения из магазина. Вилка в розетке, выключатель нажат, загудела… Вытаскиваешь пластиковый пестик из гнезда, на дне сверкает кусок диска с ножами. Яблоко, или морковка, уходят вниз, прижатые пестиком, к гулу добавляется визг, из воронки побежала струя сока в стакан. Есть в жизни счастье! Израсходовав фрукты, проворачиваешь лепесток на крышке, визг становится особенно противным – и жмых летит в кастрюльку. Я люблю и сок, и жмых. После отжима можно снять стальную рамку с крышки, снять и саму крышку с пестиком и лепестком. Полюбоваться на диск с лезвиями, прижатый гайкой, и большой сетчатый бачок. Свежо предание. Свежо.
Самое нехорошее качество любой мечты в том, что она изменчива. Иной раз ей достаточно воплотиться. Выйдешь замуж за любимого, а он вовсе и не таков, каким виделся за пределами каждодневного быта. Мечты стареют вместе с нами, да и сами по себе. Любимая одноклассница, после двух-трёх курсов вуза меняется до неузнаваемости. И речь не о внешности, и не о поведении и нравах – меняется внутренний мир; человек живёт и дышит уже совсем другими душевными порывами. Вот она, мечта твоя. Но обладать ей больше не хочется. А самое коварное – это когда меняешься ты. Любимая всё та же, но ты – другой. Много узнал, много пережил. Или немного, но и этого хватит с гаком. И касается это не только любовных коллизий.
Вот и пришла она, малая смерть. И вся твоя надежда – на малое воскресение, когда аккуратно поправляешь венок на могиле себя, из прошлого, со своими мечтами, надеждами, своей верой. Ты, в нынешнем времени, и не узнать – другие мечты, чаяния, и внутренний мир. Не слишком ли много смертей для одной жизни? Радуйся воскресениям.
В первый раз оказываюсь за швейной машинкой. Пробую прострочить шов под материнским надзором. Мать отлучается, и я забираюсь на стул самостоятельно. Сострачиваю, но наизнанку. Учусь писать буквы. Рисую в прописях всевозможные фигуры. Соединяю точки. Стопки ученических тетрадей, давно уже утраченные, с рисунками, простой шариковой ручкой. Первые литературные опыты – детские сказки. Свежо предание… Без вещдоков уже и не все верят. Да и я себе не верю – память шутит, или глумится. Свежо…
Осень проводим у бабушки – дальний переезд. Микрорайон укрывается мокрым снегом. Бабушкин проигрыватель – источник смеха и ужаса. Был такой ансамбль – «Зодиак». На пластинке изображены на фоне звёзд женщины в латексе – этакая легальная советская эротика, маскируемая под фантастику. А в сочетании с музыкой вызывают они у меня приступы самого священного страха. И между прочим, кое-кто из вас, дорогие мои адресаты, сам пересказывал мне сюжет фильмеца, откуда сей саундтрек. Но есть и положительный момент. Проигрыватель можно ставить под патефонные пластинки, на семьдесят восемь оборотов. И запускать обычную пластинку, на тридцать три. Эффект, словами не передаваемый, и я валяюсь от смеха на диване. И кое-кто другой постирал подушку-солнышко, рыжего такого колобка с лапками и чёлкой, и повесил сушиться в ванной. И сам же перепугался, когда зашёл. До меня донёсся истошный вопль, квартира встаёт на уши, бегом бежит бабушка. А как украшается ёлка? Правильно! Становись на диван, тут же рядом положи любимое украшение – стеклянную рыбку. Случайно на неё наступи, чтобы потом со слезами бежать на кухню. Наблюдаю эпичные картины. Я – брэдбериевский наблюдатель. Тот, что глядит с соседней планеты на Землю, сжигаемую в огне ядерной войны. И слишком мало пробывший мигрантом, чтобы не рвануть обратно. На площадке за домом развёртывается цирк. Мне читает инструкцию – скажи, что тебе пять лет. Я не соглашаюсь, упираюсь – мне почти шесть. Экономический резон мне пока неведом, равно как и лишние копейки за билет. В большом собранном шатре мотоциклист наяривает круги внутри деревянной бочки. А вот на пилотаж внутри сборного сетчатого шара мне поглядеть так и не довелось. Звери в клетках – зоопарк и цирк путешествуют вместе. Слон подбирает солому из кормушки.
С бабушкой едем в центральный цирк. Там всё серьёзнее – акробаты, клоуны, жонглёры. Укротителей то ли не было, то ли дожидаться не стали.
Нахожу старую покрышку от легковой машины, и гоняю на прогулке впереди себя. Все лужи – мои. Спускаю по лестнице со второго этажа. Она скачет по ступеням, потом врезается в стену. А на финальной стадии, при выходе из подъезда, ударяется в решётку для чистки обуви. Ночует в «кармане», откуда двери ведут в нашу и соседскую квартиры. Утром не нахожу.
Кое-чьи одноклассники успешно разводят костёр прямо во дворе. Ничего удивительного – и листья сжигают по осени прямо на месте. Мои подарки успешно исчезают в пламени – это же так интересно!.. Магия огня и разрушения, и я вкушаю её по полной. Старшеклассники при мне не ругаются, но кое-какие скользкие словечки запоминаю. И выдаю вечером за столом, матери и бабушке: «А у меня стучит моча в висках!» Ещё один лёгкий шок, и суровая отповедь. А ещё этот кто-то на Карасунах заложил камень за щёку, и сказал, что проглотил камень, и теперь умрёт. Возвращение происходит в лёгкой панике, но дед сурово заставил камень выплюнуть.
Закупаются бенгальские огни. Мы с родителями едем на центральную площадь, где стоят горки в форме слонов и крепостей. Катаюсь с горок под светом вечерних фонарей. УАЗ-буханка, без крыши и с тентом, и с таким же прицепом, ожидает экскурсию. На Новый Год на балкон прилетает самодельная ракета.
Уж чем хороши звёзды, так это тем, что они от нас далеко. Даже если разместить их на месте Солнца – спалят Землю без проблем. А так – маленькие огоньки, усеявшие ночное небо. Часть из них давно погасла, часть взорвалась, часть улетела прочь от старых мест. И уже зажглись новые. Но когда это переменится, может, что и Земли давно не будет, ни Солнца. А реальная картинка на небе опять будет совсем другой. Много чего нам кажется. Протяни руку, подставь лесенку, собирай эти маленькие огоньки в ладошку. Это же так здорово! Вот так и многие наши мечты хороши до тех пор, пока несоизмеримо далеко от нас. И даже Солнце, дающее жизнь, очень маленькая в сравнении с другими звезда, но затмевающая их по причине близости к нам, дающая жизнь и тепло – и даже она хороша на приличном расстоянии. Ни дальше, но и ни ближе. И одно, и другое – смерть. Врежься наша планета в Солнце – испарится за минуту, а Солнце ничего и не заметит. Грейся в лучах этой маленькой своей мечты, но не смей подходить ближе, если хочешь жить.
Два дня после Нового Года. Первое вполне запомнившееся путешествие. Хотя память ещё работает кусками. Поздний вечер, салон вездесущего Ту-154. А дальше – сон. Отец говорит, что садились в Оренбурге, но это было, видимо, очень рано утром. Не помню. А вот днём садимся в Красноярске. Пересадка. Три самолёта, застывших на постаментах у аэропорта – старички Ил-14 и Ил-18. Машины с отвалами, расчищающие снег на площадке. Гостиница рядом. Ночь. Дневной самолёт до Благовещенска. Попутный вахтовый ПАЗ в город, на вокзал. Мороз и солнце. Пригородный поезд, влекомый двойной «мухой» по однопутке. Поворот. Слева начинаются сопки, а справа – долина Зеи. Дачи вверх по склону, потом голый зимний лес. Поезд петляет у подножия сопок, и из окна общего вагона видны то хвост поезда, то голова, дымящая из труб на особенно тяжёлых подъёмах. Крутой правый поворот, сопки теперь с двух сторон – и вот мы на мосту, что видели в иллюминатор на посадке. Стальные арки, засыпанный снегом лёд, и параллельно мосту – ползут по ледовой переправе машины. Летом дорога затихнет, чтобы опять ожить с ледоставом. Теперь вокруг – только степь. Редкие холмы, редкие рощицы. Наша остановка у короткой платформы, поэтому хвост поезда замирает на переезде. Вместе с прочими пассажирами стремительно спрыгиваем с подножек со всем своим скарбом прямо на насыпь, ибо поезд стоит всего две минуты. Солнце заходит, украшая небо вечерней зарёй. Грузовик глохнет, штурмуя подъём перед переездом. Грузим в него вещи, а сами отправляемся в гарнизон пешим порядком. Бетонная стена вокруг, но центральный КПП пуст, в домике нет ни двери, ни окошек, и на территорию проходят все, кому не лень. Ворота заперты на обычный амбарный замок. Обычные серые панельные пятиэтажки, крытые шифером, украшены порослью телевизионных антенн. Средний подъезд. Четвёртый этаж. По четыре квартиры на площадке; наша – первая справа. Удивительно, когда приезжаешь в квартиру, где уже распакованы и расставлены вещи! Отвратительный звонок – сухой, резкий, трескучий. Через некоторое время отец его отключит – стук в дверь прекрасно слышно из любой точки.
Вот и время в очередной раз подвести черту под прошлым. Прощай, старый резиновый гномик с фонарём, с седой бородой, но без чёлки (каюсь, моя работа); зелёный конь, который стоял на подоконнике, а ещё и сидел на брюхе с вывернутыми вверх ногами… И часы-коробка, у которых на циферблате написано «С Новым годом!», а внутрь полагается положить конфеты. Теперь моя жизнь измеряется числом шпал, зелёными и красными огоньками семафоров, синими и белыми – карликовых маневровых, жёлтыми огнями стрелочных переводов; бетонными полосами аэропортов, синим почтовым ящиком в подъезде, и другим, на стенке местного отделения; а также фанерными ящиками посылок и большими матерчатыми мешками багажа, за которым надо ходить на станцию. Ибо у нас – полустанок. Детская поликлиника – в селе через переезд, бывшей некогда станице. Санки. Походы к реке, и второй мост на ветке, правда, всего в один пролёт. Старый мост, с прямоугольной фермой. Двойные «мухи», которые здесь работают и пассажирскими, и грузовыми. И только самые тяжёлые поезда водят «тройники». Тёмно-зелёные, и довольно редкие фиолетовые. С гудением проходят мост, сбрасывая скорость, а потом добавляют мощности, выдавая в небо столбы чёрного дыма. Из нашей квартиры, поскольку дом крайний, виден другой участок железной дороги – в сторону станции. Слышно гул дизелей, перестук колёс, видно треугольник буферных фонарей и головного прожектора. Но это ночью. Днём поезда выползают из-за деревьев лесополосы, или наоборот, скрываются в ней. Можно разглядеть и семафоры. Окно заходящего солнца, украшенное зелёными комнатными растениями, названий которых я не помню. Вертолёты заходят на посадку перпендикулярно железной дороге, а вдалеке, где чуть заметны невысокие сопки за Зеей, во время работы по полигону, видно гирлянды осветительных бомб, что медленно спускаются вниз, а потом гаснут. Гул винтов, трек пушек и пулемётов, глухие взрывы.
Нет, гномик и сейчас дожидается меня дома, и никогда ему не дождаться. Просто время перелистнуло страницу. Из игрушки он стал немым свидетелем прошлого. Или напротив – говорящим. Всё та же улыбка, всё тот же фонарик в руках, всё та же лысина на лбу.
Моё же окно развёрнуто во двор. И на закате я вижу, как сверкают горящие уголья в окнах дома напротив. Двор укрыт укатанным снегом. Высокие тополя, и – чудо! – две берёзы прямо у меня под окнами. Детская площадка с избушкой, внутри которой – практически общественная уборная. От карусели осталась одна колонка. Шины, вкопанные в землю, обозначают границы площадки. И где-то за пределами видимости – песочница. Есть и газгольдер, но он запитывает дом сбоку от нас. А наша плита обретает жизнь от баллона, что отец возит на станцию заправлять. Моё окно – окно восходящего солнца. И восход я люблю больше всего. И ночь, и закат – есть в них своя магия. Но глядя на них, всегда думаю о рассвете. За умиранием и смертью неизбежно следует воскресенье. Для этого нужно только проснуться пораньше.
Здесь есть четыре военторговских магазина: продуктовый, овощной, промтоварный и «Военная книга». Последний базируется на первом этаже сталинской ещё двухэтажки. Остальные магазины – в отдельных домиках, как и почта. Письма. Сколько их мною написано? Кто считал… Телеграммы. Поздравительные телеграммы, вкленные в открытки. Вырезки из газет.
Окна промерзают, украшаясь морозным узором. Шторы приклеиваются к стеклу. Иногда бурчит батарея, вечно холодная. Отопление вроде бы есть, но настолько, чтоб не было гидроудара. Горячей воды тоже нет. При открывании красного крана в ванной вода сначала заполняет титан на кухне, и только потом – идёт в кран. Топка титана, равно как и распил досок на топку – магия магий. Люблю раскочегарить так, чтобы в ванной из крана пар шёл! По субботам – баня. Масляные радиаторы, мигая красной лампочкой, дают немного тепла. Крепко жарит калорифер, сверкая раскалённой спиралью в отражателе. Гудит, поскрипывая, вентилятор, в котором спирали не успевают раскалится докрасна, обдуваемые воздушной струёй. Впрочем, режим экономии электричества никто не отменял, да и выключают регулярно. С отцом бродим по окрестным полям, устраивая костры. Особенно радуют покрышки от грузовиков и тракторов. Чёрные клубы дыма, жар, подпаленная на лбу шапка. И следы от мотонарт… Они подобны единорогу. Много раз попадались их следы, но ни разу – они сами.
Отец достаёт гитару, поёт авиационные песни. Мать заказала на заводе проигрыватель – теперь у нас есть свой набор пластинок. Отец покупает в Благовещенске последние выпуски винила – Высоцкий, афганский цикл, первые альбомы Розенбаума – казачьи, балтийские. Бит-квартет «Секрет». Гиганты в двенадцать дюймов, миньоны на семь – по четыре песни всего. Гранды – не помню. А вот самые мелкие – в три дюйма, и всего одна песня, только на одной стороне – фронтовые. Открытки с нарезанной звуковой дорожкой. Гибкие пластинки, вшитые в журнал «Кругозор», что нужно вырезать ножницами. Тоже миньоны, но рок уже успели утащить, как и Жванецкого. А вот и заказанный магнитофон «Волна». Он всегда играет чуть быстрее, чем надо. Толстая пластмасса, с острыми углами, кожаный ремень для переноски на плече. Только от шпаны отбиваться – тяжёлый, простой, не сломаешь. Не магнитофон, а кастет. Кассетник открывается пальцами, рукояток две – громкость, и вторая – «Пуск – стоп – вперёд – назад». Но кассета у нас одна – Игорь Тальков, записанная самопально и непонятно кем, да и её кое-кто из вас, дорогие мои адресаты, порвал.
Внизу в подъезде стоит большой оцинкованный бачок для пищевых отходов. Солдат-срочник в гимнастёрке водит по дворам лошадь, запряжённую в двухколёсную тележку с шинами от трактора, и вытряхивает содержимое бачков в большой чан в тележке. Подсобное хозяйство гарнизона находится за гаражами. Приходим с группой детей и туда. В свинарнике можно покормить свинью соломой. Свинью похрюкивают, иногда дерутся за лакомый кусок.
Весной наша речка разливается. Мелкая речка, мне и тогда не достававшая до плеч, промёрзшая до дна, заливает всю пойму. Около дома офицеров – памятник вертолётчикам, погибшим в Афгане. Вечный огонь – столовая ложка керосина, и горит минут пятнадцать. Построение полка на День Победы. Оркестр части пытается играть марши. Салют, возложение венков. Отец проходит в строю.
Лето. Бродим по песчаным карьерам в поле. Речка облеплена купающимися и загорающими. С отцом ходим в штаб, на аэродром, в лётную столовую. В казарму. Отец сажает меня в кабину вертолёта. На стоянке один из сослуживцев запускает мотоцикл, я решаю, что это запускается вертолёт, и устраиваю небольшую панику.
В сторону речки – гаражи, и иногда – прямо во дворах. Обычные пятитонные контейнеры, а то и трёхтонки, и полуторки. Будки, снятые с грузовиков. В гарнизоне появляются первые «Москвичи» сорок первой модели. Есть и сороковой-«Люкс». Классические «Жигули», пара «Запорожцев», и ЛуАЗы. Очень много мотоциклов, с колясками и без – «Уралы», «Ижи», «Восходы», «Мински». Вездеходная «Тула». Много велосипедов. Мимо моего окна в обед идёт череда пилотов и инженеров, накручивающих педали – сначала домой, а потом обратно на службу. В сторону продовольственного магазина, на сколоченных столиках, разместился рынок для местных жителей. Кто-то сам приходит, кто-то приезжает на грузовом мотороллере, кто-то на ЛуАЗе. Везут молоко, яйца, овощи. КПП со шлагбаумом на въезде со стороны речки когда работает, а когда не работает. В доме офицеров идут фильмы, и грузовик ГАЗ с надписью «Госкино» подъезжает к основным воротам. Водитель отпирает амбарный замок, подгоняет машину к парадному входу, и вытаскивает из кузова коробки с бобинами. Ходим в дом офицеров на фильмы, и на концерты, а то и на театральные представления. Один раз даже цирковая труппа пожаловала. Самодеятельные коллективы. Танцоры. А в поле у аэродрома комбайны убирают пшеницу. Почти Кубань – жёлтые волнующиеся нивы, сверкает недалеко от станции своими полукруглыми серебристыми куполами элеватор. А на грунтовой дороге у переезда, на хорошей выбоине, рассыпано зерно. Вот только комбайны все – гусеничные. И в то лето первый и последний раз попался мне обычный, колёсный… Лето здесь – время муссонов, и грозные тучи ходят стеной фронта, и очагами. Шквалы сдирают старый шифер с домов, скидывают железные листы, роняют антенны и старые тополя. Озерца переполняются, а велосипед в поле мгновенно садится в грязь по самые оси.
Но вот и первые заморозки. Снег выпадает быстро, немного грязи, и почти бесснежная зима до самого марта. В окне на юг – кипит жизнь. Цементный завод перестал дымить – последний дом в гарнизоне достроен. Но за дощатым забором гусеничный тягач протаскивает по бетонному плацу треугольный грейдер, расчищая плиты от снега. Строится артиллерийский полк. Жилая часть гарнизона, обнесённая некогда кирпичным забором, теперь окружена бетонными плитами, и только вокруг военной части остаётся старая ограда. Между частями же внутри гарнизона – дощатый забор на бетонных столбах. В нескольких местах доски уже отодраны, чтобы быстрее добираться до штаба.
Нам провели радиодинамик, - поднимать части по тревоге, но вместо этого вечером звучат рекламные объявления. То приглашение на хоккейный матч, где гарнизонная команда принимает гражданских гостей; то объявление о продаже привезённых мотоциклов. Вот они, красные «Ижы» и коляски к ним, в деревянных рамах, выгружаются из армейского КамАЗа напротив промтоварного магазина. Поэтому отец динамик отключает – в любом случае рассыльный из части поспеет быстрее.
В южном окне вечером горит старая казарма… Благодаря стараниям пожарных газоны и дорожки вокруг неё превратились в каток. По весне танк под пристальными взорами собравшихся мальчишек рушит каркас здания. В итоге порвано несколько гусениц, тросов, которые заводили вокруг стен, вырваны буксирные крюки, а под конец и погнуло ствол особо крупным обломком. Остаётся стоять только один из подъездов с лестницей. На кочегарку артиллерийского полка падает переломившаяся пополам труба. Из авиационной части надо проходить мимо, и мы с отцом смотрим на дымящий на фоне ночного неба обрубок, напоминающий букву «л». Пока мать уходит на почту можно залезть в кабину от «Урала», брошенную рядом, и ездить до посинения. Залезаем и в кабины машин, стоящих с контейнерами у подъездов. Река освобождается ото льда медленно. Промёрзшая до дна, вставшая горбом, со змеящейся трещиной посередине, теперь в полыньях. Льдины откалываются, плывут по течению. На День Победы снег ещё не стаял. Но скоро установится жара и влажность, почти как в тропиках. Вода заполнит местные озерца, будет переливаться через уложенную бетонными плитами дорогу от штаба до аэродрома.
На самокате еду отвозить отцу обед – варёную кукурузу. На аэродроме, на командно-диспетчерском пункте нет, возвращаюсь обратно – и в штабе тоже нет. Отец уже дома. Самокат – гордость. Единственная штука на весь промтоварный магазин. Производства ГДР. С надувными разноцветными шинами, крыльями, фальшивым спидометром, подставкой, ручным и ножным тормозами на переднее и заднее колёса. С пластиковым багажником и фальшивым стоп-сигналом. Но выглядит почти как космический корабль. Первое, что отвалилось – это багажник. Потом пришёл черёд заднего крыла. На велосипеде я пока держаться не умею. Где-то у бабушки есть детский, но с боковыми колёсами. На нём я и умею пока ездить.
Утро. Врач просит не писать много, и не напрягаться. Удивляюсь – зачем?! Лишние пару дней? Будь они у меня – займу ровно тем же. Врач разводит руками. Он и сам особо ничего не хотел сказать. Письмо ещё не окончено, и не знаю, будет ли окончено, дорогие мои адресаты. Не обо всём напишу, кое о каких вещах вам знать не следует, а кое о чём и помалкивать, хотя кто же в состоянии вас остановить?? Я знаю. Не буду пугать. А мне и так давно не страшно. И даже не печально. В сердце остаются облака, небо, вьющаяся змеёй речка, что мне по пояс, песчаный пляж в излучине, обрыв на противоположном берегу, потом – коридор из деревьев, и изгиб в другую сторону. Купающийся летом народ, шашлыки. Запашок древесного дыма и жареного мяса. Машины и мотоциклы, забуксовавшие в глубокой грязи по дороге к реке. Пешие посмеиваются, равно и велосипедисты. Зимой – тоже шашлыки. Утоптанный скользкий снег. Наезженная по руслу дорога. Курящиеся майны с ключами, что не управит и самый сильный мороз. И плавно растекающиеся по льду лужи. Тающий по весне каток. Теперь здесь большая лужа. Снег становится грязным, ноздреватым, темнеет от влаги. На Новый Год в небо пускают сигнальные ракеты. Красные, зелёные, белые, жёлтые. Рвут взрывпакеты. На гражданке таких радостей нет. Там – почти один самопал. Библиотека на столе растёт. Пишу письма. Но приходящие читает обычно мать. Конверт. Клей. Индекс в рамках. Город, улица, дом, квартира. Обратный адрес. Область, район, станция.
Весенние ветры поднимают пыль. В подвале дома у нас был свой чулан, пока подвал окончательно не затопило. Теперь там обитают только коты, шастающие по трубам у потолка. Учусь топить титан. В Северном море затонул «Комсомолец». Газетные описания пожара в машинном отделении. Труба у нас развалилась, и ветер, дующий с неудачного направления, выгоняет дым и огонь обратно в кухню. Устраиваю лёгкую панику. Впрочем, отец отправляется на чердак, и приваливает к лопнувшей бетонной плите железный лист – всё легче. Отец же активно использует керосин для растопки. Местное телевидение показывает агитационные ролики об опасности пожара. Взрыв печки, охваченный огнём дом, горящие люди, выскакивающие на улицу и катающиеся по земле. И я опять устраиваю авралы. Впрочем, и без керосина растопка идёт нормально. Ёлка после Нового Года исчезает в топке. Есть своя магия у огня. Надо только к ней привыкнуть. А местное телевидение продолжает назидать – вот пьяные утонули в Зее, и трупы в морге надо показать крупным планом. Особенно лица. Вот авария, битые в хлам машины. Ходим на развалины старой казармы. Соседняя заколочена – на консервации. Из станицы ездит небольшой мусоровоз ГАЗ, а гарнизонная мусорка – аккурат у нашего дома. И там приходиться регулярно бывать с мусорным ведром. Мусорка горит. Кто-то из соседских мальчишек гасит бак из найденной стеклянной банки. Подключаюсь к тушению. Наконец, раздаётся шипение и вверх уходит фонтан пара. Это лопнул мяч. Но огонь потух. Возвращаюсь домой, и рассказываю матери, как удалось спасти дом от гибели в огне. Мать хохочет до слёз. Я в недоумении – как же так, всех спасли, пожар погасили… Не дали на дом перекинуться. Переговариваюсь с соседскими девчонками через стену. Под слоем обоев выявлена неровность, и в ней некогда была розетка. Через неё переговариваться вполне сносно. Налаживаю связь с соседскими девочками – болтаем довольно часто. Стенки в комнате нет – две фанерки, оклеенные обоями. Делюсь мыслью с соседом, а он рассказывает, как они отодрали фанерку, а из-за неё крысиные яйца посыпались. Потом подходит к подвалу, показывает и изрекает: «А там г…о!» Дружно ржём. И опять повторяет. Зимой кидаем снежки по нижнему стеклу в подъезде, пока оно не треснуло; и дружно разбегаемся. Впрочем, и без нас очень много треснувших стёкол, залепленных полиэтиленом. Двойные двери в подъезде обиты тканью и ватой, и с пружинами, но всё равно холодно. На площадках – снарядные ящики, иногда тоже обитые утеплителем. В них хранятся лук и картошка. Протискиваться мимо по лестнице довольно сложно, равно и в квартиры. Отцовский сослуживец рассказывает, как пришёл на обед, через полчаса выходит – а четырёхсоткилограммового ящика уже нет! Унесли… На соседней станции – места лишения свободы. Когда кто-нибудь сбегает – гарнизон приводится в состоянии тревоги: охраны-то никакой нет, а все офицеры на службе. Освободившиеся не всегда едут домой, а оседают здесь, остаются работать. Во время хоккейного матча местные заводские свистнули часы – пришлось аккуратно напомнить. Велосипеды угоняют регулярно. Исчезает и отцовский, на котором мы ещё по Одесскому военному округу колесили. Потом возвращается, но уже без переднего тормоза. Чтобы опять исчезнуть. И было их в те годы несколько, покупаемых, и исчезавших. Местный оперативник, отслуживший в десанте, часто брал офицеров с собой. Облава на местных танцах, половина велосипедов – краденая. Знал всех. Его тоже знали… У соседа снизу угнали в обед мотоцикл с коляской – старый чёрный «Иж». Сосед сразу направился на речку с двустволкой, мелкой дробью зарядил. Раз полянку прошёл, вторую, третью… Вот и мотоцикл, и подросток на запчасти разбирает. Как в классике жанра, заряд лёг пониже спины. А как незадачливый угонщик надумал прийти в поликлинику – его уже оперативник дожидается. Один из счастливых эпизодов…
Впрочем, и мы, что те велосипеды, исчезаем в недрах больниц. Иногда врачи возвращают нас, без ручного тормоза, без фонарей. Но ездить ещё можно. Но и это ненадолго.
Первый отпуск. Раз в два года. Проездные на самолёт, и шестьдесят два дня, либо на поезд, и семьдесят два дня. Выезжаем на вечернем пригородном. Успеваем закинуть багаж в тамбур, гудок – и ещё один этап жизни остаётся позади. Мимо тянутся станции, перроны, проходят грузовые, встречные пассажирские. Степь. Пустая асфальтированная дорога – к ледовой переправе. Мост. Речные волны. Переезд – и лиственные леса, уходящие вверх по склонам. Листва усыпана серым – рядом работает комбинат. И петли вдоль сопок, а где-то дальше, за деревьями – Зея. Бетонные горбы поперёк полотна – на случай паводка. Благовещенск. Такси до аэропорта. Летний рейс с Владивостока на Сочи должен уходить вечером, но из-за грозы отправляется только утром. Сидим в салоне и ждём. В иллюминаторе ливень и вспышки молний. Взлёт благополучно просыпаю. Улан-Удэ. Челябинск. Спуск по трапу, погрузка в прицеп к ЗИЛу. Поездка до здания аэропорта. А там – опять в зал ожидания. Чёрные флажки с белыми буквами и цифрами перекидываются с шелестом, складываясь в название рейса. Диктор повторяет.
Вечер. На посадку заходим над морем. На снижении жутко щекочет в животе. Навстречу пролетает другой борт – взлетающий. Береговая черта. Пляж. Деревья. Бетонка. Касание. Начинает мотылять. Торможение. Уходим с ВПП. Останавливаемся на перроне. Нас ждёт длинный прицеп, с двумя осями. Один на всю страну. В него влезает весь Ту-154, а обычные прицепы приходится подавать по два. Садимся в такси, классическую жёлтую «Волгу». На передних крыльях написано – «радиофицированный». На левом крыле – два лючка. На верхнем – череп с костями. Машина газовая. Газозаправка в Лазаревском. Едем через большой Сочи, под канатными дорогами. Потом начинаются петли. Слева море. Справа горы. Вверх, на отрог. Вправо, вниз, в распадок. И опять. Начинает укачивать. Очередь из машин. Оползень. Бульдозер расчищает завал. Потянулись, пошли понемногу. Под колёсами грозно шумит галька. Горная дорога – не шутки. Реприза на тему – «приехали к бабушке». Обнимашки до синевы, сытнейший стол. Волны неподдельной любви… Клятвы и уверения в том, что здесь нам всегда рады.
Теперь мы базируемся в гостиной. Звонок здесь мягкий, мелодичный. Кресло-кровать готово тебя приютить на лето. Утром первые лучи солнца красят в серый небо за шторами, потом и в синий. Но это окно выходит на закат, и во двор. Перезвон колотушки призывает сдавать бутылки – это мотороллер аж с двумя осями, что собирает стеклотару в микрорайоне. Вот затрещал двигатель, и сборщик потянулся под окнами. Второй этаж. Балкон. И широкий, крытый рубероидом навес над подъездом и мусорными баками. За стенкой слышно, как с грохотом летит мусор вниз; как шагает кто-то по лестнице, как гудит лифт; а потом останавливается, и раскрывает створки. На навес стабильно падают окурки. А ещё – вещи, сушившиеся на балконах верхних этажей. К нам стабильно кто-нибудь приходит за вещами.
С бабушкой кормим голубей. Достаточно высыпать пшена – и вот они уже шумят крыльями, слетаясь откуда-то сверху. Вроде бы и живут на чердаке, и в доме напротив хорошо видны вентиляционные отверстия, откуда голуби выглядывают. Дом напротив ярко освещён утренними лучами, а мы пока в тени. Рокот дизеля подсказывает, что приближается мусорная машина. Помощник водителя уже прошёл вдоль дома, открывая запертые мусорные баки, и выкатывая их к дороге. Грохот переворачиваемых баков. Вот КамАЗ, или МАЗ, подъезжает, останавливается под балконом. Водитель вышел, поворачивает ручки под кузовом. Четырёхзубый манипулятор отходит от борта, чуть доворачивается, выдвигается, прихватывает край мусорного бака. Потом сжимает жертву зубьями, отрывает от тележки, тянет вверх, чуть отгибаясь, чтобы не высыпать содержимое раньше. Прижимается к борту, переворачивает бак в кузов. Опять откидывает обратно, опускается, прицеливаясь обратно на тележку. Рука рыхлителя проворачивается, выравнивая груду, а передняя стенка уходит назад, заталкивая мусор подальше. Мусоровоз трогается, помощник закатывает тележку с баком на место, и запирает створки. Иногда проезжают легковые машины. На высокой ноте ноют хлебовозки. А гул машин, идущих по улице, доносится приглушённо, будто издалека.
Можно выйти и на другую сторону, на лоджию. Оттуда светит утреннее солнце, и машины идут потоком в обе стороны. Почти на одной высоте с лоджией протянуты троллейбусные провода. Вот они заколебались, закачались, вот долетает вой электродвигателя, и троллейбус сбрасывает ход, подходя к остановке. Её не видно, а вот остановку напротив видно хорошо. С урчанием проезжают «Икарусы»-гармошки.
Из окна кухни видно подъезд, и всех, кто заходит в дом и выходит. На скамейке восседают местные бабушки. А с заходом солнца зажгутся фонари, пробиваясь сквозь густую листву деревьев. Из-за этого перед домом довольно темно. На детской площадке во дворе высится горка в виде ракеты с клоунской рожей, турник, да высокая лесенка. И здесь – вкопанные по границам покрышки, правда, ещё и раскрашенные. Доводилось мне падать с этого турника… На виске у левого глаза до сих пор шрам. А ещё говорят, как зимой один сосед съезжал с горки на санках, да и порвал щёку полозьями.
Утром идём с бабушкой мимо школ, мимо новостроек, к торговому комплексу. Здесь есть свежее молоко в бутылках, и на разлив. Взрослею – сладкое меня больше не прельщает, пью обычное. Выпиваю одну бутылку из горлышка. Могу и две. Настенные часы в кухне идут от гири, и мне нравится вытягивать цепочку, поднимая гирю обратно. В спальне часы идут от батарейки, тихо тикая секундной стрелкой. А вот часы в гостиной заводятся ключом, и дедушка заводит их только сам. Раз в полчаса раздаётся тихое шипение, а потом бой. В половину удар всегда один, а в полный час – по числу часов. Впрочем, при нас бой отключают, дабы спалось крепче. Муравьи живут в горшках с кактусами, шастают деловито по подоконнику. А когда тазы с вареньем размещаются под диваном, то тут же вытягивается народная муравьиная тропа по ковру, по линолеуму, к вожделенным тазам. Муравьи влезают в варенье, тонут, барахтаются, и застывают навечно в сладости. Ничего, мы не привередливые – съедим без чиха. Особенно я…
Но часто ходим и на Карасун. Надо пройти вдоль дома, нырнуть в арку, выйти на поперечную улицу, и пересечь перекрёсток. По пешеходному переходу надо перебегать – никто и не думает притормаживать. Вдоль берега – камыши, и только в нескольких местах можно спуститься прямо к воде. Там ещё купаются, но чаще сидят рыбаки. У дальней дамбы, у пропускной трубы, мальчики ловят мелких раков, и пугают меня. Рак шевелит лапами и пытается дотянуться клешнями до пальцев, перехвативших спину. Недалеко от дамбы – тоже детская площадка, с каруселью и качелями. А за дамбой – сказочный городок, высокая горка из кирпича, с закрытыми переходами и железными навесами. Доходим и до конца микрорайона, до конечной автобуса. Здесь «Икарусы» разворачиваются с открытыми дверями, стоят на площадке, ожидая рейса. За сетчатым забором гаражей стоит старый ЗиЛ в окраске «Аэрофлота». С матерью ходим на Пашковку. Вот она, за Карасунами – только дамбу перейти. Частные дома, где из-за калиток на прохожих старательно гавкают собаки. Вот и трамвайная линия. А вот и центральный парк, где фонари стоят на уровне пояса, освещая памятные таблички; здесь и древние деревья. А вот и кинотеатр «Дружба», куда пару раз ходили вечером на индийское кино. Но с отцом ходим в противоположном направлении – за торговый комплекс, за трамвайную линию, выходим к железной дороге, к платформе. Вот пассажирский «тапок» ТЭП-60 потащил шесть вагонов к платформе, остановился, подал голос, и направился дальше. И никаких табличек – куда и откуда идёт. «Червонец» тащит грузовой состав. У него квадратные буферные фонари, лобовой фонарь ниже ветрового стекла, а само стекло завалено вперёд. По тропинкам идут люди с дач, а мы идём в поле. Ездим на велосипеде и за конечную остановку автобусов, вдоль трассы на выезд, к развязке на восточном объезде. Это трасса из Москвы на море. Недалеко от начала Карасунов тяжёлый экскаватор-драглайн выкапывает траншею. В траншее уложены бетонные плиты и трубы.
Иногда выбираемся и в центр. Обыкновенно с бабушкой обходим дом, ожидаем автобус. Здесь почти все автобусы – 26-го маршрута, на Центральный колхозный рынок. Семнадцатый почти не ходит, а десятый ходит редко. Остановки украшены большими железными ящиками для продажи билетов. Зелёная кнопка показывает исправность аппарата. Кидаешь монетку, жмёшь на кнопку – и заветный билетик высовывается из щели. Но частенько монетка падает вниз, в лоток для сдачи – билетов нет. Автобусы – не то. Здесь надо подойти к кассовому аппарату за правой передней дверью, кинуть монетку туда, и открутить нужное число билетов. Кондукторов нет, контролёров не видно. Совесть – лучший контролёр. Это правда, но в только в том случае, если она есть. «Икарус» рокочет, шипит сцеплением, разгоняясь от остановки. Гармошка качается, перегибаясь. Со скрипом поворачивается, изгибаясь на кривых. ХБК. Отсюда можно пройти к Восточному рынку. Затем автобус перебирается через два моста, идёт по Северной. Конечная – прямо перед горсоветом. Отсюда можно отправится в поход по Красной, особенно в выходные, когда автомобильное движение перекрывается. Местные казаки выводят коней и линейки; катают от горсовета до библиотеки Пушкина. Над лотками на Калинина ещё висят провода; но сквозные проезда отданы мелким торговцам. Сбылись мечты мелких лавочников!.. Впрочем, они ещё не знают, что за любую мечту надо платить втридорога.
Ехать можно и трамваем. И билетик купить в киоске, загодя. Можно идти на Пашковку, можно и на торговый комплекс. КТМ с зудением закрывает массивную сдвижную дверь на цепи, «Татра» - с шипением ширмовую, но на Пашковке «Татр» нет. Билетик вставляется в компостер, прижимается ручка – и вот на билете пробит штырями рисунок. Перестук колёс, гул и дрожь по всему салону на перекрёстках – здесь трамваи часто тормозят, а рельсошлифовальщики работают редко. Сначала – ТЭЦ. Здесь есть пляж на старице Кубани, где когда-то купались с матерью. Потом – парк 40-летия Октября, где можно покататься на водном велосипеде или на речном трамвайчике «Арго». А ещё – магазин «Океан», куда ездим за рыбой; и за магазином – тоже старый Карасун. Потом будет университет, вокзал, за которым над насыпью торчат чёрные морды паровозов в тупиках, ожидающих распила, или войны, когда удастся ещё послужить. И кооперативный рынок, откуда тоже можно выйти на Красную. Там, если пройти через пригородную автостанцию, с которой выруливают красные ЛАЗы, урча дизельными движками, напротив филармонии будет фонтан-ёжик.
Но бабушка везёт меня к сёстрам. Это второй вокзал, и трамвай туда идёт или с Пашковки, или с ХБК. ЛАЗ из районного ПАТП идёт по Ростовскому шоссе на Динскую. Дом почти в центре станицы, кролики в клетке. Нутриям можно засунуть грушу; они берут подношение передними лапами и аккуратно затачивают длинными верхними клыками. А вот ЛиАЗ на Нововеличковку – городской, правда, из первого ПАТП. С Ростовского шоссе он сворачивает на переезд, мимо витаминкомбината, где на проезжающих с укором смотрят головы Маркса и Энгельса. За что вы сделали нас сиамскими близнецами? За что оставляете нам только головы, и никогда – туловища?.. Нет ответа. Автобус проезжает Новотитаровку, лихо вписываясь в крутые повороты на перекрёстках узеньких станичных улочек, окружённых зеленью деревьев и низкими деревянными заборами, и только потом прибывает к месту назначения. Здесь дом на окраине, и слезать надо, не доезжая до конечной. Здесь из живности – куры да гуси.
А когда на кухне идёт готовка, то ванная в доме превращается в бассейн. Здесь плавают живые рыбы, ожидая своей участи. А то и раки медленно ползают, щёлкая клешнями. Лакомство – красный варёный рак… Хвост и клешни.
Встречаем ночью одного из вас, возвращающегося из братской Польши. И меня взяли встречать, несмотря на возраст. Вдоль вокзала стоят красные междугородные «Икарусы», мордами под навесом, сверкая четырьмя фарами, прикрытыми синими, зелёными и красными светофильтрами. Яркий огонь лобового прожектора, из дальнего конца станции. Чешский электровоз, за характерную форму крыши прозванный «гробик», слепя квадратными буферными фонарями, подтягивает к платформе состав. Ищем нужный вагон, потом ждём, когда проводник распахнёт дверь и откинет наверх площадку. Встреча…
Много чего происходит в первый раз. Учусь зажигать газовую плиту. Потом выкладываю спички между конфорок и смотрю, как они вспыхивают. Дедушка прекращает это занятие, сгребая картофелечисткой уцелевшие. Учусь играть в морской бой и танковое сражение под Прохоровкой. В танковом сражении главное – нарисовать факел подлиннее.
Учусь ездить на велосипеде. «Кама» передаётся мне по наследству. Наяриваю круги вдоль школьного стадиона. На меня выскакивает собака, и я благополучно падаю, разбивая коленки. Вторично у соседней школы врезаюсь в женщину с сумками, и опять разбиваю коленки. Хожу с бинтами и пластырями на ногах, а ноги почти не сгибаются. Под пластырем рана нагнаивается. Теперь – только зелёнка и простой бинт.
Улица за домом, на которой автобусные остановки, и за которой рынок, уставлена старыми «Волгами» и «Победами», сверкающими хромом. Попадаются и чёрные ЗиМы, ночью сверкающие красным огоньком на капоте. Мечта советского человека, живая, воплощённая в реальность. Внешний блеск, надёжность, возможность привести в порядок своими руками, не надеясь на дядю из авторемонта, на эвакуатор, хотя слова такого ещё в природе не существует, равно как и самих эвакуаторов.
Играем во внутреннем дворе школы, окружившей нас со всех сторон, и только с одной оставившей колоннаду вместо первого этажа. Скоро эта колоннада тоже будет застроена, и здесь будет малый спортзал, а во внутренний двор будут вести узкие запираемы ворота, да путь через фойе, с главного крыльца на внутреннее. В школу можно пройти без проблем, особенно летом. Вот на подоконниках красуются поделки летнего лагеря. Выгрызенная арбузная кожура с прорезанными глазами и ртом, этакая страшная рожа. Настоящий кубанский хеллоуин. Особенно летом… Впрочем, и этого слова пока никто не знает.
Мимо школы, по внутренним проездам, проезжает жёлтый «Икарус»-гармошка. Что он тут делает? Тогда не возникало подобного вопроса – едет, и едет себе. Многие вопросы возникают уже сейчас, когда поздно пытаться ответить… А вот и чёрная военная «эмка», живая и вполне здоровая, тоже проезжает мимо школы, и не один раз. За трамвайной линией, на дороге от развязки до промзоны, несутся тяжёлые грузовики, седельные тягачи, легковушки. Старинная машина, которую отец назвал «Опелем».
Время отправляться домой… А что есть дом? Что есть дом для нас, странников в этом мире? Могила ли? А если сжечь без остатка, и развеять прах? Если отдать на съедение зверю? Снят номер в гостинице на ночь – вот тебе и дом. Живи. А утром собирай монатки и сваливай поскорее. Мне-то ответ известен, известен и вам, дорогие мои и незабвенные. Но ваше неверие пробить сложно. Тяжело туземцу объяснять устройство электрического фонарика. Вдвойне тяжелее, когда тебя собираются съесть. И втройне, когда туземца собираются пристрелить. Чтобы объяснить одно знание, надо зачитывать курс наук, начиная с первого класса. То есть, не менее пятнадцати лет. Чудес не бывает, на всё нужно время. И я оставляю за плечами пройденный курс. Успеете ли пройти и вы? Надеюсь, что успеете.
Вечерние сборы. Маленькая корка хлеба с солью, завёрнутая в фольгу – верная дорожная примета. Уложена на дно чемодана. И кое-кто, дорогие мои адресаты, жарит сахар на сковородке. Потом распиливает тянучку на куски, и протыкает вилкой. Можно сосать вместо карамелек. Проблема в том, что я – сама торопливость; все карамельки старательно разгрызаю, не дожидаясь таяния. Сахар завёртывается в фольгу. Утренний подъём. Посидеть на дорожку. Приметы соблюдены, жёлтая «Волга» с чёрными шашками и оранжевым фонарём на крыше подъезжает к подъезду. Все вещи в багажник не влезают – мешает газовый баллон. Впрочем, машины с открытыми багажниками ездят довольно часто. Карасун, дамба, Пашковка. Впереди нас идёт чёрная «Волга» с белыми шашками, и чёрным же фонарём… Аэропорт. Провожающие машут руками за стеклянной витриной. ЗиЛ подтягивает жёлтый полуприцеп на самолётных «дутиках» к дверям. Сиденья вдоль бортов. Двигатель урчит, указатели поворотов и стоп-сигналы на задней стенке кабины мигают прямо в салон. Нас ждёт Ан-24 до Адлера. Трап маленький, вручную приставлен к задней двери. Там же, в хвосте, надо самостоятельно уложить багаж. Потом пройти на свои места. Здесь всего по четыре ряда сидений, и стойку шасси видно целиком, и винты. Запуск. Лопасти сливаются в один сплошной диск. Трогание. Стойка проседает на амортизаторах, попадая в стыки плит. На взлёте открываются створки, колёса ушли вперёд и исчезли внутри гондолы. Полёт недолгий, здесь не дают еды, зато можно поиграть в электронные игры. Небольшой пульт, по центру стоит Микки-Маус с лукошком, и пытается ловить яйца кур, рассевшихся по бокам. Четыре кнопки – влево вверх, вправо вверх, влево вниз, вправо вниз. Есть ещё водолаз, которому надо успеть утащить подводные сокровища, пока его не схватил спрут. Но вот и посадка. Стойка снова выходит из отсека, становясь на замок. Опять море под нами, и встречные самолёты. Касание, дымок из-под колёс. Пересадка на Ту-154 до Благовещенска. И тот самый полуприцеп в две оси, единственный на весь СССР.
Ту-154 – здесь всё по-другому. Из иллюминатора бетонку видно значительно ниже. Сверкает белым крыло. Стойки не видно. Гудит ВСУ на высоких нотах, слабенько. Трап – либо УАЗ, либо электрокар на «дутиках», с открытой кабиной. Сиденья в три ряда. Вот трап отходит назад, покатился на исходную позицию. Запускается, раскручивается первый двигатель, гулом раскатываясь по салону. Потом второй, третий… Приподнимается элерон синхронно со щитком, потом опускается – экипаж проверил рули. Выходит, опускается из задней поверхности крыла закрылок, сквозь щели показывая бетон. Трогание. Крыло чуть подрагивает на стыках плит. Уши закладывает – падает давление. Мимо проносится севший самолёт, выдавая дымок из решёток боковых двигателей – реверс сработал. Ожидают своего часа Аны с высоким крылом, прямым килём и неподвижными винтами; 134-е со стеклянным носом и узким фюзеляжем; Яки со скошенным воздухозаборником среднего двигателя и трапом под хвостом. Все мы ждём своего часа. В очередной полёт? В распил? Кто знает… Предварительный старт. Исполнительный. Двигатели выходят на максимальные обороты, самолёт присаживается на нос, сдерживаемый тормозами. Толчок, пошли! Трясёт салон на стыках, внутри всё трещит, шторки раскачиваются. Крыло трясётся, распушённое механизацией. Нос приподнялся. Толчки прекратились. И вот уже поползла вниз земля, постепенно замедляя бег. Шторка в тамбур отклонилась назад. Пошли элероны, самолёт ложится на крыло, разворачиваясь на новый курс. Уползают обратно, втягиваются закрылки. Скоро нырнём в белые облака, и исчезнет земля. Только белые комья ваты внизу. Обед. Время тянется нестерпимо медленно. И это тогда, когда не нужно. Сейчас оно летит, когда так много нужно успеть вспомнить, успеть рассказать… Вот если б было у меня умение уместить всё в одну фразу, в один афоризм, всё своё знание о жизни! Но нет его. И комкаю дальше воспоминания, комкаю фразы, пытаясь перегнать неперегоняемое.
Самолёт идёт на промежуточную посадку в Челябинске. Опять закладывает уши. Опять пристёгнуты ремни, и жутко щекочет в животе на снижении. Снова вокруг туман, из-за которого появляется земля. Не так ли мы смотрим на Тот мир, которого за облаками не видно? Так и оттуда не видно нас. Облака делают своё дело надёжно. Проползают внизу дороги с ползущими же машинами, деревья, дома, речки. Железные дороги. Вот пошла вниз, снова распушилась механизация крыла. Вот понеслась бетонка, толчок, резкое торможение, щитки встали дыбом. Тряска становится реже. Рулим к аэровокзалу.
В Улан-Удэ садимся уже ночью. Разразился ливень. До самолёта бежим самостоятельно – стоит близко, потому и автобус не дают. Отец несёт меня на руках. Ночной полёт отличается от дневного. Мигают красным огни запуска, особенно видно верхний. На нашем самолёте тоже мигает, и даёт красный отблеск на крыле. Ритмичный, непрекращающийся. Светят фары, в лучах которых изгибаются струи воды из-под передней стойки шасси, горят белыми пятнами в темноте куски бортов впереди крыла. Облака ночью черны, и только небо всегда в звёздах. И всё тот же вездесущий красный ритмичный блеск.
В Благовещенск прибываем утром. Хромаю по трапу на несгибающихся перебинтованных ногах. На местной «Волге» газового баллона нет, влезает всё. Успеваем на утренний пригородный поезд, и в девять утра уже в гарнизоне. Чуть не вырвалось – «Дома!» - а сколько их было, домов этих? Когда летишь на запад, то от солнца убегаешь. Шесть утра в Москве, а на Амуре уже полдень. Встаёшь ночью, ложишься засветло, пока не привыкнешь. А когда на восток, то идёшь встречь солнцу. Здесь шесть утра, а за Волгой – ещё полночь. Сон приходит под утро, а пробуждение – уже к обеду. Почему-то начинаю плакать. И так всегда, когда прилетаем на Дальний Восток. Кто объяснит? Извлекаю из сумок и чемоданов кусочки засохшего хлеба с солью и начинаю грызть. Тоже непонятно зачем.
Начинается новая, школьная жизнь. Первое занятие – контрольное, ещё до первого сентября. Рисунок, слова, счёт. Потом – школьная форма, линейка, цветы. Сменная обувь, потом и куртки. Гардероб на первом этаже, где зимой греет воздух стандартный калорифер… Утро. Спуск с четвёртого этажа. Десять пятиэтажек. Три двухэтажки, из которых одна давно заброшена и одни стены остались, а в другой – только столовая да детский сад. Два трёхэтажных общежития. И ещё «шанхай» - частные дома гарнизонной КЭЧ. Автобус «Кубань» подвозит станичных школьников к главному КПП. Офицеры спешат в одну сторону, школьники – в другую. Школа – она за самыми новыми домами, за общежитиями. Рядом с частным сектором. Когда идёшь на речку – проходишь позади школы, мимо кочегарки. Через стадион и начало полосы препятствий.
Первые учебники, первые учителя. Впрочем, читать и писать умею давно. Таблица сложения, потом умножения. Букварь. В актовом зале прощаемся с букварём. Читаю свой стишок. Господи, ну кто же придумал мне этот идиотизм, этот примитив?!? Я помню наизусть Пушкина, Алексея Константиновича Толстого, Тютчева. Я же не обитатель «Кукушкина гнезда!» И не собираюсь класть цветы на могилу Элджернона… Впрочем, до этих зарубежных книг – ещё тридцать лет. Но ощущение ровно то же. Глупость. Кто-то из одноклассников читает по слогам, потеет, а я в душе смеюсь… Не смейся. Все мы умрём. Что будет значить твой ум тогда? Октябрятский значок на груди. У всех пластиковые, но мать покупает мне металлический. Пластиковый кажется мне более красивым, да и от всех отличаться не хочется. Как же глупо! Но ношу купленный матерью. Новый год. Ёлка в школе. Костюмы. Почётная грамота за первое полугодие. Пятнадцать флагов, пятнадцать гербов. Флаг Литвы уже другой, не такой, как в атласе…
Наша учительница употребляет слово «курей». Что я и замечаю матери, закончившей филологический факультет университета. У учительницы – всего педагогическое училище. Но учитель, особенно первый – это непререкаемый авторитет. Со временем рушатся авторитеты, даже самые надёжные. Понимаешь только в старости. Потом будет стыдно перед матерью, да и сейчас неловко. Но – есть вещи непоправимые. Их можно только пережить.
А летом можно насладиться той свободой, что дают два колеса. Прощай, старый друг, крутейший немецкий самокат!.. Ты служил мне верой и правдой, твои колёса отсчитывали стук плит военного аэродрома, рассекали лужи в полях Приамурья, шуршали по бетону проспекта Строителей – единственной улице с твёрдым покрытием на весь гарнизон. Но теперь тебе на смену пришла та самая «Кама», что прошла восемь тысяч километров в багажном вагоне, переданная мне по наследству. Впрочем, и «Кама», и самокат нынче тихо ржавеют на старой даче. Время сровняло их.
Границы мира расширяются. С отцом ездим по всей округе. На станцию вдоль железной дороги, по грунтовке, что идёт к угольному тупику. А можно перебраться через пути и ехать по лесополосе. С этой стороны – элеватор для погрузки зерна, и само здание станции, в один этаж. Багажное отделение. И ларёк, где можно купить гнилые бананы. А дальше – переезд, и дорога пошла через центр посёлка, и местный универсам. И прямая грунтовка до станицы, мимо большого элеватора. Иногда возвращаемся по ней, мимо станичного кладбища. А иногда добираемся до трассы «Благовещенск – Белогорск», и едем до нашего поворота. В поле гусеничный комбайн убирает хлеб, выбрасывая солому из транспортёров. «Кама» тяжелее, но на неё можно ставить сиденье и руль пониже, под мой рост; да и надёжнее. Заклеивание покрышек становится регулярным делом; а в более серьёзных случаях, как разлом педали, и лопнувшие втулки – это работа отца. Лопаются пружины сидений. Лопаются сварные швы багажников. С «Камы» снят вышедший из строя ручной тормоз и отломившаяся складная подставка; а багажник прикручен к задней вилке толстой проволокой. Падения продолжаются, но уже без тяжёлых последствий. Великое умение падать, оказывается! На автостоянке лежит выброшенный кассовый аппарат. Парень усаживается перед ним на колени, щёлкает по кнопкам, изображая продавца. И говорит мне: «С вас сто рублей!» Весело ржём. Сто рублей – это эквивалент чего-то фантастически огромного, сказочного, как золото дракона. О, времена!..
Мимо гарнизона проходит живой паровоз с агитационным составом. Но пронаблюдать его удаётся только из окна.
Учусь играть в шахматы. Магия чёрно-белой доски, какого-то непонятного действия взрослых, обретает смысл и логику. Нервное напряжение, и жуткие обиды от проигрыша. Впрочем, умение проигрывать – тоже великая вещь. Играю в доме офицеров. Меня отметили, но дальше домашних игр дело не пошло. А шашки… Вот их благополучно не помню, хотя и доводилось играть.
Выжигаю специальным прибором узоры на фанерке. Небольшой аппарат, у которого есть вилка для подключения в розетку, и аналог карандаша, но с раскалённой спиралью на конце. Ею и прожигаются чёрные следы на фанере.
Леплю из пластилина. Руки не смачиваю, они потом в жирных следах. Корабль, что можно запустить плавать в тазу. А вот старый пластмассовый корабль, у которого мной прогрызена дырка в подводной части, и верный спутник моих детских купаний, быстро валится на борт, и плавает полузатопленный.
С нашей стороны железной дороги хлеб больше не выращивают; только кормовые травы. На станице выделяют огороды, и мы получаем свой участок. Здесь очень большие выгоны, почти в центре стоят осиновые рощи. В окружении рощи и наши наделы. Поливо-моечная машина из части завозит воду в большой бак, вкопанный в землю. Вокруг участков – колючая проволока. Чтобы пробраться на огород, надо её в определённом месте раздвигать. Отец сжигает сухую траву, вскапывает землю. Мать вытаскивает припасённые семена.
Собираемся съездить в Благовещенск. Но опаздываем на восьмичасовой пригородный, поэтому уезжаем в Белогорск. Здесь проходит Транссиб, поезда не в пример длиннее, и идут без передышки. Матери надо в госпиталь. Частник подвозит нас на «Жигулях» от вокзала. Вот они, первые ласточки извоза. Идут на смену государственным «Волгам» с розой в прозрачной рукоятке рычага передач, а то и с пауком… За госпиталем – Томь. Отправляемся на автовокзал, ибо поезд ещё очень нескоро. «Икарус» вытряхивает нас на трассе; но без велосипеда добираться по жаре – не очень весело. Идём кучей, с братьями и сёстрами.
Вот и они, тоже столпы, такие же надёжные, как и отец с матерью. Кажется, будто мы дали друг другу клятву никогда не разлучаться, и не заводить своих семей, чтобы сохранить единство, к неудовольствию родителей.
Впрочем, вскоре попадаем и в Благовещенск. Местный троллейбус спускается от вокзала до набережной, мимо рынка. Не так здесь и далеко, и в следующие разы добираемся до Амура пешком. Забираемся на бронекатер, высящийся на постаменте. Все дети с самым живым интересом обсаживали памятники. Особенно настоящую боевую технику… На бетонной стене набережной - метки наводнений.
В окрестностях гарнизона и станции можно ездить и на попутках. Подбирают грузовики, местные легковушки – «Москвичи», УАЗы. Наиболее продвинутые водители всячески украшают своих «ласточек» - это и жёлтые противотуманки, и основные фары тоже жёлтого света, и брызговики под передним бампером, весьма нелишняя вещь – фонтан грязи из лужи хлещет в переднее стекло стабильно… В салоне на кронштейне зеркала заднего вида висит скелетик, или рыбка. Грузовики от частников не отстают – и жёлтые фары, и брызговики, да ещё и аэродинамические колпаки на колёса от ЛАЗов и «Икарусов». Но самое серьёзное оружие тюнинга – это армейские светофильтры. На военных машинах их много, но и на гражданских попадаются часто. Из легковых машин ими могут похвастаться только «Ижи», да «Волги» и ЛуАЗы. Ещё – если у кого УАЗ… Круглые фары под единый стандарт. И никогда не попадались светофильтра для задних фонарей – трёх типов, под повторители поворотников, и фары заднего хода.
Заводим цыплят. Некоторое время они живут в гостиной, возятся и пищат в большой коробке. Потом их выносят в поле, под большой кузов старой машины. А то как же – даже свободы не увидели, всю жизнь в клетке. На следующий день остаётся всего трое – естественно, кто-то другой унёс, не будь дурак. Теперь курочка и два петушка живут на балконе, в большой, сколоченной отцом, клетке. Петухи поют, будят по утрам недовольных соседей, и так им и надо – нечего с утра дрыхнуть! Петухи довольно быстро пущены на обед. А вот курица несёт яйца, а к очередному отпуску отец отдал её людям, у которых берём молоко на станице.
Потом в курятнике по весне совьют гнездо голуби, и выведут птенцов. А вместо кур в гостиной будет клетка с двумя волнистыми попугайчиками. Впрочем, тоже очень недолго – сначала мне придётся гоняться по комнате за одним из попугаев, который нашёл достаточную щель между прутьями. Потом клетку выставят на балкон, и попугай улетит снова, и как полагается, насовсем. На том основании, что оставшемуся грустно, на волю изгнан и он. Больше их не видели. Величайшее зло на планете – сердобольность.
Но приходит осень, и с ней второй класс. Теперь уроки и по субботам, и во вторую смену. Если отключают свет, то уходим домой раньше. На Новый Год забываю варежки – отмораживаю пальцы. Больно. Щеки на морозе надо растирать регулярно. Мать вяжет мне маску, что сейчас зовётся балаклавой. На шерсти оседает иней. Иней и на форточках. Двойная дверь на балкон, замазка и вата в оконных щелях. В продовольственном магазине разморозились трубы; теперь все продукты надо брать в овощном. Размораживается и почта; и переезжает в двухэтажку, там, где была «Военная книга», и где местная поликлиника. Вторую двухэтажку начинают ремонтировать, и детский сад тоже переезжает. На стенке старого дома, рядом с синим почтовым ящиком для отправлений, отныне красуется телефон под зелёным козырьком, но не знаю, звонил ли по нему хоть кто-то. Письма идут. Автомобильный КПП со стороны речки снят, и теперь автобус «Кубань» подвозит станичных школьников прямо к крыльцу. Трактора везут к школьной кочегарке уголь. Самосвалы идут в КЭЧ, к основной гарнизонной котельной. На зиму радиаторы машин укрываются, как маской, специальными кожаными чехлами. А то и самодельными, вырезанными из шерстяных одеял.
Старый цементный завод недалеко от главного КПП давно превратился в горку. Съезжаю с почти вертикального обрыва, подворачиваю ногу. От деревянного забора, что отделял жилую часть гарнизона от служебной, остались одни бетонные столбы. Доски пошли на топку. Артиллерийского полка больше нет, и никто не строится у нас под окнами, и не проводит спортивных мероприятий. Несколько раз проламывается кирпичный забор на мечте снятых ворот полка; и все принимаются ездить через этот пролом. Пробирается и мусоровозка, потому как после пролома ещё и между бетонных столбов бывшего деревянного забора протиснуться. Дыру заделывают, но она возникает заново. Пробивают и главные ворота, куда заезжала машина «госкино». Ворота заваривают, заваливают бетонными балками. Против бывшей пешеходной калитки уложена мощная балка, чтобы мотоциклы не проезжали сходу. Снаружи её не видно, и в первый же день кто-то врезается… Мотоциклы теперь приходится протаскивать в образовавшуюся щель аккуратно. То же и с велосипедами.
На смену детским конькам, в два лезвия для устойчивости, и длиннющим беговым, которые надо было ещё и к валенкам пришнуровывать, получаю хоккейные. Теперь можно попробовать научиться держаться на льду.
На масленицу у дома офицеров стоит вкопанный в землю столб. Наверху уложен связанный петух, да подвешены две бутылки водки. Удальцы лезут за добычей. Молча взирают на новое диво три высеченных в камне пилота, оставшиеся навсегда в афганских горах… Афганистан закончился, но разгораются костры прямо в стране. Вчерашние сослуживцы из разных республик поглядывают друг на друга косо. Горит чучело зимы…
Сдаю экстерном за второй класс, и почти сразу же – за третий. Пользуясь вольностью момента. Экзамены принимают в школе на станции. К бабушке отправляемся в начале лета.
Укладка чемоданов. Присаживаемся на дорожку. В каждой сумке – по кусочку хлеба с солью в фольге. Утренний пригородный. Теперь владивостокский летний уходит днём. Всё забито. Мы рассаживаемся в разных концах салона. И отец пока остаётся в части. Я сижу с женщиной, что летит до Иркутска, и читает свои детям «Маленького принца». В заднем тамбуре, у туалетов, стоит горка коробок, на которых восседают молодые парни. Один голый до пояса и с золотым крестом, курит. Дружелюбные, предлагают помощь. Грубейшее нарушение норм безопасности. Эпоха… В Иркутске дождь и холодно. Кроме еды, можно за деньги взять плеер, послушать музыку. Чудеса техники, за ваши деньги.
В Адлере садимся в лучах закатного солнца. Дед спрашивает в кассе – на ближайший рейс билетов мало. На нас не хватит. Выходим из аэропорта, грузимся в жёлтый «Икарус»-гармошку. В салоне зажигаются лампы. Вечер. На поворотной площадке стоят два запасных колеса, прикрученных к поручням.
Железнодорожный вокзал. Поезд «Адлер-Днепропетровск» уходит через пять минут. Дед спешит за билетами. Мне на глаза попался светлячок, которого тут же торжественно пленили в спичечную коробку. В качестве еды узнику предложен лист розы. Успеваем. Укладываемся на ночь в почти пустой плацкарте.
Рассвет застаёт нас уже за перевалами, в степи. Красный диск солнца поднимается, отрывается от горизонта. Светлячка в коробке уже нет. То ли сам сбежал, а может, что и выпустили, да мне не сказали. Конечно, кто ты такой, человек, чтобы покушаться на чужую свободу во имя своих личных прихотей? Какой мечтой дерзнул обладать, хам? И нет её, мечты этой. Не удержит её ни спичечный коробок, никакая другая тюрьма. Но вот он снова ползёт, и горит задняя часть спины, играет перед глазами. Билет в ад не выдаётся на небе. Билет в ад, и в рай – зарабатывается здесь, на земле.
Всюду пахнет порохом. Но всегда хочется верить, что и в этот раз обойдётся. В конце концов обойдётся, но какой ценой… Конечно, списанный корабль передаёт новому свой флаг, имя и традиции. Но старого-то корабля больше нет. Иной раз и старый корабль исхитряется получить новый флаг и новое имя.
Такси. Встреча. Опять привыкаем к смене часовых поясов. Всё та же ель перед подъездом, чьи ветви касаются козырька. Те же часы в гостиной. Тот же антиквариат в серванте, что столь интересно разглядывать. И те же книги за стеклом, в шкафу. И тот же термометр на стене, с барометром и гигрометром. Машины меняются – теперь мелькают «восьмёрки» и «девятки», а в соседнем дворе – подобная космическому кораблю пришельцев, - «девяносто девятая». Мелькают и «Таврии». Иногда их путают с «восьмёрками». Незадачливые покупатели берут машину классом поменьше, а девушки клюют на обладателя почти что «Запорожца»… Наиболее продвинутые владельцы откручивают букву «В» с решётки радиатора, и крепят герб СССР. Подобно ещё одному космическому кораблю, проносится вдоль Карасунов красный ЛиАЗ, новый, квадратный, фырча КамАЗовским дизелем.
У старых ЛиАЗов по летней жаре сняты крышки радиаторов, открывая ремни, приводящие помпу и генератор. На ПАЗах крышка открыта и подпёрта веткой. Открыты и крышки моторных отсеков на ЛАЗах, но уже сзади.
Бабушка покупает кур. Они сидят на балконе, в самопальной клетке, и квохчут. Одна курица вырывается на свободу, и бродит по козырьку. Под козырьком собралась толпа. При попытке захвата беглянка спархивает вниз, и попадает в распростёртые объятия публики. И торжественно препровождается на место. На Центральном колхозном рынке приобретается хомячок, но по сердобольности относится в поле, за трамвайную линию, за железную дорогу, где и выпускается на свободу. Не есть ли сердобольность худшая из зол? Отказ от ампутации стоит жизни. И не из того ли корня произросла эвтаназия? Не те ли люди осуждают Господа за то, что лечит людские души самыми горькими лекарствами, и режет без пощады, когда нет другого шанса душе спастись? Но вскоре в гостиной появляется аквариум. В него насыпан грунт, залита вода, запущен пульверизатор, насыщающий воду кислородом. И рыбки подплывают к кормушке, подбирая корм. Нет, в Карасун их не выпустили. Кое-кто уронил аквариум, уже после нашего отъезда…
Ещё одна поездка в центр. Троллейбус идёт до Вечного огня. Развод караула. Кое-кто из вас, незабвенные мои читатели, стоит с учебным автоматом. Приближается гроза. До троллейбуса успеваем добежать.
За окнами – потоки воды, но самое главное – яркие сполохи в небе, и постоянный гул. Остановка перед мостом. На мосту выключили питание. Троллейбусы встают гуськом. Поднимаемся наверх по тротуару. Автобусы несутся мимо – у них здесь остановки нет. На тротуаре лежит смятая легковая покрышка с венком, да битая фара. Так я впервые вижу место чьей-то гибели на дороге. Решаем, что подниматься на мост в грозу – затея не самая удачная. Спускаемся немного назад, идём вдоль моста, разглядывая серые бетонные опоры и балки, переходим железную дорогу по деревянному настилу. Добираемся до следующей остановки. Троллейбусы опять пошли, но останавливаются на подходах к микрорайону – дерево упало на провода. Но здесь автобусы уже подбирают пассажиров – штатная остановка.
У деда появились новые подарочные часы, электрические. Работают от розетки. Суровая морда какого-то рогатого демона, в глазах которого светятся зелёным часы и минуты. Да ещё и с будильником. Молча взирает но ночами на проходящих, да и днём не дремлет. Подаёт голос к утренней побудке.
За мусором иногда приезжают ЗиЛы, а то и ГАЗы. ЗиЛ с манипулятором с левой стороны, и едет в другую сторону. Водитель может подбирать мусорные баки, не покидая своего места.
Книги иной раз доводят меня до слёз. Вернее, таких случаев было всего два. Первый – это ещё до отъезда прочитанный «Сын полка», и смерть командира батареи, капитана Енакиева. Второй, уже здесь – «Французские сказки», «Обидчивый Кербели», которому служанка подбросила накалённый в огне голыш, на котором он любил сидеть, попивая молоко.
Едем на конечную остановку автобусов, где проходит городская черта. Здесь на Карасуне ещё чисто, и пляж, и люди выбираются позагорать. Земснаряд, который чистит дно, пока стоит без дела. Пробираемся по понтонной дорожке, удерживающей трубу, выдающую грязь и ил на берег, и дальше – в отвал. Но проход на сам земснаряд закрыт натянутой на леерное ограждение цепью, и собака дремлет на палубе.
А сейчас в этом месте Карасун зарос ряской и камышом…
Приезжает отец. По телевизору передают новости о танках в Москве и штурме Белого дома. У нас – относительно тихо. Микрорайон продолжает жить своей жизнью. Собираемся назад. Теперь решаем лететь до Хабаровска.
Вечерний сбор. На дно сумок укладывается по кусочку хлеба в фольге. В сковородке на кухне пережаривается сахар с водой. Утром присаживаемся на дорогу. «Волга» выбирается из арки под домом, навстречу нам идёт «Икарус», сверкая тремя оранжевыми огнями на крыше. Дамба, Карасун, Пашковка, и трасса Ростов-Джубга. Ритуал прощания. Нам машут рукой из-за стекла зала вылета… Жёлтый ЗиЛ с полуприцепом. Жёлтый УАЗ с трапом. Рассаживаемся по местам, слушая свист вспомогательной силовой установки. Соседний самолёт тоже мигает красным огнём, ожидая вылет. Руление. Закладывает уши. Надо или рот открыть, или сглатывать. Подрагивание крыльев, выпуск закрылков. Остановка. Взлётный режим. Гул. Небольшая просадка на нос. Разбег, тряска, отрыв, и уходящая вниз земля.
Челябинск. Братск, и на посадке, в лучах вечернего солнца, чуть розовеет плотина, выдающая каскады пенной воды, аккуратными, как под гребёнку, струями. К самолёту идём пешком, автобуса не дали. Нет и еды, и воды в туалете – не заправляли. Эпоха… В Хабаровске приземлились ночью. И до Благовещенска билетов мало. Отправляемся на такси на вокзал. Владивостокский поезд, что будет у нас в шесть утра, завтра, отправляется только вечером.
Впервые сижу за компьютером. Старая советская, а тогда ещё вполне новая, «Электроника» за небольшую плату готова сыграть с тобой в игры. Тут целый игровой зал. Есть и симуляторы подводной лодки, когда смотришь глазом в намордник перископа, и пускаешь торпеды по обнаруженным кораблям. Но я предпочитаю джойстик и экран компьютера. Гонки на формуле, с тем, чтобы никого не таранить. Но самое интересное – полёт на истребителе, с отстрелом вражеских самолётов и вертолётов, потоплением кораблей, сносом мостов, виражами в узостях. Клавиатура – пока что тёмный лес. Вот джойстик – другое дело. Влево, вправо, нажатие кнопки. Это сейчас я думаю – а не те ли самые компьютеры были, что экспроприированы из правления БАМа?
Утро. На привокзальной площади разворачиваются ЛиАЗы. Подходят трамваи. К родителям приклеилась абстрактного вида тётечка, которая «ищет мужа». Интеллегентность родителей не позволяет им послать рыбу-прилипалу в Белый дом к Бушу. Чтобы сбежать быстрее, просимся в почтово-багажный поезд. Проводники соглашаются взять нас в купе охраны, но прилипала успевает нас догнать, и теперь мы едем вместе. Поезд ныряет в тоннель под Амуром, выбираясь уже с другой стороны. Навстречу идут ВЛ-80, с фарами, прикрытыми козырьком, и красной звездой под ветровым стеклом. Багажный вагон похож на все остальные вагоны. С двух сторон – багажные отсеки, а тамбур – такой же, как и в других вагонах. Такой же титан для кипятка, радиорубка, купе проводников двухместное. Дальше – зал для сортировки писем, и коридор к багажному отсеку. И два купе для охраны – обычных жёстких; только окно узкое, и с решёткой.
Почтово-багажный идёт медленно. Проводники возятся в сортировочном зале, сгружают и принимают багаж на станциях. Тоннели. Мосты. Вечером проезжаем Архару. Под утро высаживаемся в Белогорске.
Станция освещена прожекторами на мачтах. Карликовые и проходные светофоры меняют сигналы. Проходят грузовые, длинные, непривычные – Транссиб… С сортировочной горки скатываются вагоны, уходя к своим составам. Цистерна катится явно слишком быстро, и с лязгом впечатывается в другие вагоны, и грохот прокатился по составу, исчезая в конце парка. Пассажирская дрезина отправляется с железнодорожниками от соседней платформы, и к нам подбегает ещё один, в форме – он опоздал. Диктор об отправлении сообщает, когда поезд уже покидает станцию… Наконец, догоняет нас владивостокский. Садимся в общий вагон – тут уже недалеко. Слезаем на нашей платформе. Прилипала уезжает дальше, на поиски мужа. А мы с сумками шагаем к гарнизону. Рассвет, уже поздний, августовский. Шесть утра, серое небо. И опять наступает позднее пробуждение, и поздний сон, и слёзы опять на глазах, и сухарики в фольге, сгрызенные по приезде.
Зима. Я пока на домашнем обучении, пользуясь свободами эпохи… Вечерами выходим гулять с родителями. Единственная забетонированная улица в гарнизоне – проспект Строителей. Начинается от главного КПП, с ещё сохранившимся домиком часовых, заваленных бетонными балками ворот, и перекрытой такой же балкой калитки. Первый, и самый старый из пятиэтажных домов – жёлтый, двадцатый. Он ближе всех к главным воротам, напротив него, на правой стороне проспекта – дом офицеров. Цветные дома идут слева, они в низинке, и поэтому сырость вредит им намного сильнее. Справа – стенды с афишами фильмов и мероприятий; и от них идёт к дорожкам снежная горка. Слева начинается высокая насыпь теплотрассы, вдоль бетонки. А на столбах вдоль проспекта светят прожектора, один или два. Вот проходим зелёный восемнадцатый, потом синий шестнадцатый. Справа – памятник воинам-интернационалистам, погибшим в Афгане. И Вечный огонь, что зажигают на День Победы. За ним – широкое поле, ограниченное дальним бетонным забором, и детская площадка посреди поля. Розовый четырнадцатый дом, что зовётся красным. Здесь заканчивается бетонка, и грунтовка расползается на две рукава… Поднимаемся на насыпь теплотрассы; слева – местность поднимается до уровня плит, а справа – всё так же низинка. Вот и двенадцатый дом, бесцветный, и один из трёх, перед которыми площадка не бетонирована, а выложена плитами. Справа – авиационное общежитие в три этажа, и перед ним – бетонная дорожка, упирающаяся в забор. До нас забор был кирпичным, и были в нём отдельные КПП и для дома офицеров, и для общежитий, и для выезда с улицы Ленина, и для школы. Но сейчас эти выезды упираются в глухую стену из бетонных плит. Слева остаётся продовольственный магазин, бывший овощной; впрочем, в эту зиму разморозился и он, и продукты переехали в промтоварный. А справа – артиллерийское общежитие, и перед ним – асфальт, и огороженная бордюрами и железным штакетником дорога, упёршаяся в забор. Теперь грузовики с контейнерами подгоняют со стороны грунта и пешеходной дорожки, подминая и клумбы, и штакетник. Последний из построенных домов, десятый – перед ним асфальт, и притом укатанный катком. Достраивали его при нас, и отец входил в приёмную комиссию. А дальше – идём по теплотрассе, и низинка с двух сторон, и слева школа, а справа – частные дома работников КЭЧ, единственные, на которых висит табличка – «Проспект Строителей», хотя проспекта здесь нет даже в намётках. Вот и школьная кочегарка, и забор автопарка, под который уходит насыпь теплотрассы, и спуск к стадиону. И если пройти вдоль забора, через дугу беговой дорожки, через траншею и ходы сообщения финала полосы препятствий, то дойдёшь до конца гарнизона, и узкого прохода между старой, кирпичной частью забора, и новой, бетонной. В кирпичном заборе её-то как раз и не было. А это дорога на речку, и бывшим гаражам, которые снесли.
Можно идти и по улице Ленина, фактически главной. Вот наш, семнадцатый, через улицу от жёлтого. Раньше между ними и выходила дорога к КПП, а теперь – железный забор. Перед нашим домом – тоже бетонные плиты. Справа – зелёный, а слева – пятнадцатый, что напротив нас, и единственный, развёрнутый подъездами на закат. А за ним – стела погибшим в годы Великой Отечественной. Это – самая древняя часть гарнизона. Перед стелой – бетонка, и двухэтажный дом, закрытый на ремонт, и детский сад оттуда переехал в тринадцатый дом. Справа – синий, а слева – промтоварный магазин, а дальше потянулся старый двухэтажный тринадцатый вдоль улицы. Первый подъезд – почта, и телефонная будка на стене; в третьем – бывший магазин «Военная книга», а теперь – первый частный магазин, и тоже продовольственный. У нас в гарнизоне даже частная хлебопекарня теперь есть. А на втором этаже – поликлиника. Справа же – газгольдер десятого и одиннадцатого домов. А за ним – розовый дом. Низинка слева заканчивается, и улица проходит между одиннадцатым и двенадцатым домами. Слева – старое здание почты, и начинается «шанхай». А справа – овощной, а за ним – старая водонапорная башня, и десятый дом, и справа тоже начинается частный сектор. Фонарей немного, и больше света от окошек.
Учусь ездить на лыжах. На горке у дома офицеров падаю так, что сгибаю титановую лыжную палку.
Ветер перемен веет неумолимо. Заученные на уроках столицы Союзных республик становятся независимыми. Боль и непонимание. Отцу задерживают зарплату. Держимся за счёт пайков. За штабом, рядом с лётной столовой, полузакопанный в землю овощной склад. Там получаем картошку. По весне автокран вытаскивает бетонные столбы, оставшиеся от забора, некогда стоявшего под нашими окнами. Теперь жилая часть гарнизона окончательно слилась с военной. Орудие, стоявшее на постаменте перед плацом артполка, исчезает. Исчезает и бюст Ленина. Остаётся только госпиталь, куда наведываемся достаточно стабильно – здоровье штука тонкая.
Экзамены сдаю опять в школе на станции. Мать пытается работать в гарнизонной школе, ведёт театральный кружок, а летом – вожатым в детском лагере, в бывшей станичной школе. Давно было – гарнизонных детей автобус возил сюда, пока не попал под поезд… Ходим к отцу на аэродром. В старых ангарах стоит списанный Ми-2, и я «летаю» до посинения. Потом к небу добавляется и Ми-24. Заходим на вышку КДП, где дежурный во время полётов проверяет по вспышке прожектора высоту нижней границы облачности. Дежурный экипаж в комнате планирования режется в нарды. И когда полётов нет – бродим по галерее вокруг «стакана», на высоте четвёртого яруса. Если один из Ми-8 открыт – то забираемся внутрь. Спускаемся в ЗКП, укрытый землёй и бетоном.
Газа стабильно не бывает. Машина, что возит баллоны в гарнизон со станции, попала в аварию. Для приготовления пищи есть примус, но его не трогаем. А вот керосинка напоминает обычную керосиновую лампу, но стеклянного колпака нет, и фитилей три, и высокий чугунный корпус вместо колпака, и решётка сверху. Дымит керосинка нещадно, аж хлопья чёрные по кухне летают. Извёстка на стенах окрашивается жирными пятнами, и мгновенно чернеет паутина. А керогаз – и надёжнее, и экономичнее. Попыхивает, шипит, выдавая голубовато-жёлтое пламя – авиационный керосин, он с присадками. Поднимаешь бачок, откручиваешь крышку с клапаном. Наливаешь из канистры топливо. Закручиваешь, обратно, кладёшь клапаном вниз в тарель – забулькало. Большая тарель с отверстием на дне установлена на длинной трубке. С другого конца – регулировочная рукоятка. Открутил так, чтобы бак приподнялся – керосин пошёл к горелке. Она в середине трубки, кольцевая, с фитилём. Смотришь, как фитиль намокает. Подносишь спичку, пламя поднимается, надеваешь сверху рассеиватель, провернул влево-вправо, чтобы точно сел. И вот над рассеивателем поднимается пламя, и можно ставить чайник, или сковородку.
За керосином ходим в автобат, это за штабом полка, и там стоят грузовики, а один из них – ТЗ-7,5 на шасси МАЗ-500, и служит для всего гарнизона заправкой. Откручиваешь краник внизу, заполняешь канистру, и идёшь домой.
В фойе дома офицеров появляются игровые автоматы. Не те, что выдают бешеные деньги, а в которые просто играют. И старый добрый бильярд, ещё с советских времён. И детский, с маленьким столом и в четыре лузы, и с маленькими шарами. Около цементного завода, что исправно дымил трубой, когда мы только приехали, появляется ларёк. Потом его переволакивают к торцу тринадцатого дома, рядом с бывшей «Военной книгой». А ещё один ларёк перетаскивают к самому входу в гарнизон, около жёлтого дома. И по моде времени, лепят внутри плакат с голой тёткой. Ещё один магазинчик поселяется в бывшей квартире, в синем доме. А рыночек переезжает к промтоварному магазину. Теперь там торгуют прямо с машин, и не столько продуктами с огорода, сколько китайскими вещами. Однажды там торговали с ЛАЗа-695 – и как он к нам по грунту добрался? Прямо у нашего подъезда пару раз останавливается хлебовозка ГАЗ, и тоже продаёт хлеб. Недалеко от бывшего продуктового магазина встаёт то КамАЗ с полуприцепом-фурой, то бортовой ЗиЛ, и продают арбузы, капусту, картошку… Ажиотаж вызывает появление автоцистерны с надписью «Молоко», в которой привезли пиво. Пробую пиво. Горько и невкусно.
Наша мусоровозка, ездившая со станицы, поломалась. Когда мусора скапливается много, приезжает гусеничный трактор с большим ковшом, самосвал, и опрокинув баки, погрузчик сгребает мусор и вываливает в грузовик. Потом баки исчезают совсем, а к старой и ржавой площадке с лестницей и деревянными ступенями, откуда и сбрасывали мусор в баки, подъезжает «Урал». И некоторое время ждёт, пока желающие выбросят содержимое мусорных вёдер в кузов.
Из моего окна видно угол двухэтажки, где некогда были столовая и детский сад. Но там теперь идёт ремонт, и рабочие сбрасывают шифер вниз. Автокран водит стрелой, подавая материалы наверх. А потом недоремонтированный дом замер, и рабочие ушли.
Прилетают первые космические корабли из-за железного занавеса, из заморской Японии. С правым рулём. Занавес, видимо, прочный был – многие машины капитально разбиты. Может, японские владельцы посчитали ремонт слишком дорогим, но в России оживляли и не такое. Наши номера в японскую рамку не влезают, их приходится изгибать, прикручивать проволокой, сверлить гнёзда под шурупы прямо в бампере. Наши дороги успешно разламывают нежные японские рамы, отрывают полуоси и мосты, срывают с креплений двигатели, и вообще, встречают непрошенных гостей, как положено. В Благовещенске попадаются и европейцы, дошедшие аж до Амура – синий «Мерседес»- седан, да белый грузовичок «Фольксваген-Транспортер». Ну, и милицейские «БМВ». Ав гарнизоне, напротив моего окна стоит маленький «Форд», видимо, из Владивостока, американец.
Помимо армейских грузовиков, спокойно заезжают теперь к нам и контейнеровозы со станции. А возможно, что из Белогорска. Да и списанные армейские грузовики попадают в частные руки, помимо легковушек. ЗиЛ-кунг, ГАЗ-66-шасси. Пост ВАИ пробуют разместить не у въезда в гарнизон, с тыльной стороны, а прямо у перекрёстка напротив переезда. За переездом частенько дежурит «Иж» местного инспектора. Главную улицу в станице заливают гудроном. Теперь летом сандалии чавкают, прилипая к дороге, а велосипед шкворчит колёсами, оставляя колею. Шкворчат и машины.
Ветер свищет, пытаясь продавить стекло в палате; оно прогибается, покачиваясь в залитых герметиком пазах. Но небо по-прежнему сияет синевой, да ярко светит солнце. Только проносятся поднятые выше крыш многоэтажек полиэтиленовые пакеты, да листы мятой бумаги. Медсестра пробует отобрать мою писанину силой. Приходится применить силу и мне. Не отдаю. Грозится вызвать милицию и отправить меня в тюрьму. Наивный человек! Что мне теперь тюрьма? Да я в самом лучшем случае до неё не доживу. Ещё бы расстрелом пригрозила. Тогда в ход пошли проклятия и самые суровые пожелания. Ещё наивнее. Запомните, дорогие мои: никогда не проклинайте смертников. На них проклятия не действуют. Пущено в ход последнее средство – что я Бога гневлю. Но не медсестре рассуждать об этом. Я и так готовлюсь предстать перед Его судом. С меня подобная наивность давно слетела. Абсолютно иной меркой меряю свою жизнь. Не нравится медсестре, что у меня детей нет. У меня несколько другие цели в жизни – чем-нибудь во имя чего-то нужно жертвовать. За всё нужно платить, и я плачу, не задумываясь. Единственное, чем можно мне пригрозить – это отобрать моё письмо. Но я буду бороться за него насмерть. И вот, перейдя почти на шёпот, медсестра обещает обо всём рассказать моему начальству. Пытаюсь сдержать хохот. Для неё это – нечто страшное, как Карабас-Барабас, и она, даже собравшись с духом, не подойдёт к нему. Да и многие страшатся. А мне – смешно. Интересная у меня всё-таки профессия…
Но пока руки и ноги слушаются меня, глаза видят небо за окном, уши слышат шум дождя и пение птиц, а пальцы держат ручку и лист бумаги, я буду писать. Лето. Идём на огород по блестящему на жаре гудрону. До домов – далеко. Сворачиваем на грунтовку, уходящую к роще. Высокая трава, глубокие колеи. Пошли вдоль деревьев, и вот в разрыве леска – проезд. Высокий, выше моей головы – забор из колючей проволоки. И проход около врытого в землю бака с водой. Сажаю персик и абрикосы – зарываю в землю привезённые с Кубани косточки. По осени они прорастают, но зима не даёт им шанса. Здесь слишком холодно. На огород удаётся попасть не часто. По осени он зарастает бурьяном, но весь бурьян увит фасолью… Собираем стручки. Несколько вёдер. Жареная фасоль, прямо в стручках – великое лакомство. А вот рекламируемый на каждом углу топинамбур как-то не пошёл – есть можно, но не то. На деревьях вдоль железной дороги сидят люди, подтаскивают вёдра. Черёмуха поспела. Но мы до неё не охочи. А вот перед началом лесополосы, по ту сторону полотна, ближе к станции – орешник. Тут уже охочи мы. Орехов собираем полные карманы. А ещё, за бывшим цементным заводом, около бывшего песчаного карьера, если сокращать путь к станции по тропинке, растёт шиповник. Обдираем ягоды, а мать собирает цветки. Из листьев цветов шиповника получается отличное варенье. В магазине продаются консервы минтая в подсолнечном масле – незабываемый вкус детства. А ещё консервы морской капусты… Мороженого кальмара варим на газовой плите, а если нет, то на керогазе. Отец готовит котлеты из мороженой рыбы. Великая магия верчения ручки мясорубки, и исчезающих в шнеках хлеба и воблы. И идущих из отверстий длинных червяков готового фарша. Замес фарша в тазу, с яйцом для пущей крепости. Потом отец говорит помыть руки в холодной воде, и руками чувствуешь, что вода тёплая… …после мороженого фарша. Сковорода, прокалённая с подсолнечным маслом на попыхивающем керогазе. Или на шипящем пламени плиты. Горячая котлета… К жарке картошки вооружаешься картофелечисткой. Можно и ножом, но расход картошки больше. Шелуха завёртывается в газету и сжигается в титане.
В гарнизоне пропал мальчик. Искали его, кажется, почти год. Родители обращались к новомодным тогда экстрасенсам, и ничего путного не узнали. Нашли его со связанными руками, недалеко от наших огородов. Следователи вышли на одного из местных, станичных. Впрочем, народ погибает стабильно. Один из лётчиков на мотоцикле попал под трактор на выезде из гарнизона. МАЗ-топливозаправщик перевернулся по дороге из Белогорска – двое погибших. Погибают на охоте, на купании в речке. Впрочем, реки коварные. И Зея, и Томь затягивают на дно и опытных пловцов. То по весне, то летом, взмывают в небо транспортные «восьмёрки» из третьей эскадрильи. Разлив Зеи, надо спасать затапливаемых. Отец обнаруживает одного из них, стоящего по колено в воде. А он стоял на козырьке своего самосвала, и уже третьи сутки… Сначала жёг дизель в ведре. Потом дизель закончился. Уже на борту водитель провалился в забытье. Отец влил ему из термоса суп, почти кипяток. Спасли. Ещё один две недели на аэродроме жил, по хозяйству помогал. Дом разрушен, а идти некуда. В гарнизоне мальчик обварился маслом – дежурная «восьмёрка» поднимается, везёт пострадавшего в окружной госпиталь.
На праздники собирается народ кучей прямо на аэродроме. Особенно на День ВВС. Привозят школьными автобусами детей с окрестных станиц. Тут же устраиваются песни и пляски. Девочки, по новой моде, танцуют с открытыми пупками. Впрочем, летом дети ходят в одних трусах, а в речке купаются и без них.
Ездим в Благовещенск. Теперь можно спуститься с набережной прямо на песчаный пляж, дотронуться рукой до амурских вод. Где-то на той стороне, подобные муравьям, копошатся у берега китайские машины. По ширине – почти Краснодарское водохранилище. Идут корабли. Где-то ближе к устью Зеи высятся портовые краны.
Приходит осень. Лужа во дворе, что под моим окном, покрывается слоем льда. «Запорожец», проезжая по ней, не проламывает лёд, но расходятся трещины, и через круглую дырку бьёт фонтанчиком вода. А в прошлые годы снег выпадал раньше, и машины, идущие по белому снегу, частенько оставляли чёрные пятна. А к зиме приезжает и ещё кое-кто из вас, дорогие мои адресаты. Тот, кто в славном Одесском военном округе наливал мне водки в три года. И кто слушал на магнитофоне, помимо Боярского, любви всех продвинутых женщин СССР образца восьмидесятых годов, и ВИА «Маки», ещё и шансон в исполнении Михаила Гулько, с уклоном в белогвардейщину. Стыдно, товарищ секретарь райкома комсомола! Помнится, когда мы только прилетели в Благовещенск, нас встречал тоже Гулько, правда, с относительно безобидной песней «Ну, почему ты замужем?» Впрочем, чего только не услышишь в детстве. Кроме запавшего в память клипа «In army», по Львову, могу ещё упомнить и развесёлое творение «Водочка, ты, говорят, приносишь много бед». Но не буду отвлекаться – благодаря тебе исчезли с моих полок многие книги. Мать настаивала на подарке, я и стараюсь. Книги потом обнаруживались в мусорных вёдрах. А мой рейд к соседу за детской партой, куда она была передарена – отдельная песня… Сердобольность – великое зло. Боюсь, что и величайшее в мире. И селитесь вы в доме напротив нас, в пятнадцатом, только на пятом этаже, и в подъезде рядом с улицей Ленина. У вас есть цветной телевизор, а ещё спирали между двойными стёклами окошек, из-за чего стёкла с трещинами. Титан у вас стоит прямо в ванной, а на кухне греет воду электрический… Это вы зря, свет отрубают на счёт раз. Впрочем, и в щитке у вас жучки, и когда напряжение скакнуло, то у нас просто выбило пробки, а у вас перегорели и лампочки, и телевизор.
Мы верны масляным радиаторам и дровяному титану. Старая стиральная машинка успешно крутит диск на косом дне, вещи ныряют в серую от стирального порошка воду, закрученную мощным водоворотом. Иногда они застревают, и надо их протолкнуть деревянными щипцами. По истечении положенного времени нажимается красная кнопка «Стоп», вещи извлекаются из горячей воды и исчезают между валками выжималки. Вода проливается обратно, а отжатое выпадает на крышку. На балконе оно превращается в доски. Титан начинает течь. Причём протекает труба внутри, и шипит огонь, заливаемый водой. Мать решает сначала растопить титан, а потом заполнять водой. Зашипел огонь, заливаемый водой. Затея не удалась, выходим из кухни… За спиной – грохот. Потоки воды устремляются по коридору, вместе с золой. Внешне титан не пострадал, только сорвало заслонку. В дверь стучат соседи снизу. Объясняем ситуацию. Потом меня посылают с мздой. Увы, это мой удел по жизни – самые отчаянные дипломатические миссии. Привыкай. Хоть и не хотелось… Отец отвозит титан на станцию, где трубу заваривают. И снова старые ветки и сучья, набранные в лесополосе, исчезают в топке, трещат, шипят, выгоняя на срезе кипящее и пенящееся, как плевок, пятно влаги. И парок поднимается вверх. Верный своей традиции, палю старые игрушки. А потом извлекаю с золой из поддувала расплавленный алюминий… Игрушки теряют форму, плывут, как часы на картинах Дали.
Сдаю экстерном экзамены за шестой класс, но уже в нашей школе. Из окна третьего этажа видно крытую гудроном крышу и железные вентиляционные колпаки соседнего корпуса – там этажей всего два. Поближе – это актовый зал, а подальше – спортзал, высотой в два этажа. А на первом этаже перемычки – столовая. На столе у завуча – новомодный кнопочный телефон рядом со старым дисковым. Новый телефон мелодично пикает, показывая, что есть и свет, и связь, и при звонке меняет тон.
По весне отцовский сослуживец выгуливает собаку на речке. Немецкая овчарка прыгает через пока холодную воду, приносит палку. Он же попадается нам у дома офицеров – отец держит на поводке собаку, а она скулит и рвётся за хозяином, ушедшим покупать пиво. А возвратившись, хозяин открывает бутылку, даёт собаке отпить пену – собака это любит. Потом мы видели эту собаку, висящую недалеко от нашего огорода, на ветке дерева, задними лапами на земле. Хозяин повесил её за то, что душила кур. Теперь, когда идём за молоком, видим висящую собаку.
На переезде у платформы меняют семафор. Звонок его далеко слышно. Даже у нас в квартире. Мигает он красными своими глазами поочерёдно. Смотришь в сторону станции – там мачтовый входной. Зелёным огнём горит – значит, сейчас жди состава со стороны Белогорска. Красный – будет выходить со станции. В сторону Белогорска – только мост через речку Белую. Старый, низкий, сине-серый, и новый, светло-серый и высокий. Достроить-то его достроили, а вот поезда по нему никак не пустят. И охраны вооружённой больше нет. И колючей проволоки, и табличек. Поднимаемся на новый мост почти до верха фермы. Но из-за моста входной сигнал на мачте разъезда «39-й километр» не виден. А у нас платформа – «42-й километр». Вот зазвенел светофор, заморгал красными глазами. Один, второй, один, второй… Пошёл с гудками поезд, а то и одиночный локомотив. Или дрезина. Пронёсся как-то с очень непонятным перестуком четырёхосный маневровый дизель с двумя чёрными нерабочими паровозами в сторону Благовещенска. А когда никого нет – стучит мерно из металлического шкафа, будто часы. А ночью фонари освещают переезд, и мигают в ночи попеременно красные огни. Но иногда поезд идёт, а светофор молчит, будто его и не касается. Или наоборот – никакого поезда нет, а он всё звонит и мигает. В первых домах у насыпи, под платформой – дома железнодорожников; их забота. Теперь семафор украшен и третьим огнём, и мигает ночью одним белым глазом. И днём, но видно хуже. Вот на станции – там и шлагбаум есть, и с тремя красными огнями. И семафор мигает, и шлагбаум. На станции длинные товарняки ожидают отправления. Вот на выходном загорелся зелёный; вот двойная «муха» 2М62 подала тонкий сиплый гудок; напряглись, загудели дизеля, бросая в небо столбы чёрного дыма; трогание, и грохот сцепок вдоль состава от головы к хвосту. Прокатилась, будто очередь… И медленно закрутились стальные колёса, поползли вагоны, потом опять притормаживает, и опять грохочущая очередь вдоль состава. И снова ход, и проходит колесо по стыку, издавая медленный перестук. Но скорость потихоньку растёт, стук убыстряется, скрипят, шелестят, гудят стальные ободья по рельсам, громыхают на стрелках. Вот и последний вагон уходит, мелькая красным светоотражателем, а уже далеко урчит, напрягается тепловоз. Запах мазута и горелого дизеля.
А вот и восьмиосные цистерны, у которых характерный перестук.
Уходит со станции негабарит – на первой платформе деревянная рама из досок, а за ней – большая цистерна, перехваченная тросами, на транспортёре. Стоит, ожидая своего часа, снегоочиситель. Впрочем, у нас дорога малозаносимая – это только на том берегу Зеи может быть, если пойдёт прижим с сопок. Снегоочиститель возят задом наперёд. Вот высокая кабина с фарами, а под ней отвал и снегосборный ковш; длинные розоватые вагоны с косыми транспортёрами. Ни разу в работе не попадался. Синий маневровый «чех» вытаскивает сплотку вагонов, и от резкого ускорения, прокручиваются, буксуют колёса, откидывая налипший на рельсы снег.
А вот и топливный тупик, что обслуживает наш аэродром. Сюда заводят цистерны с авиационным керосином, и из автобата приходит ЗиЛ с насосом. Шланг заводится на керосинопровод, и пару километров вдоль дороги, а потом от перекрёстка – вдоль колхозных полей прокачивается кровь вертолётов до самого хранилища на аэродроме. Впрочем, давно уже ничего нет – и при Союзе труба текла постоянно, и предприимчивые местные подставляли в открытых местах под трубу различную посуду. И при Союзе успешно устраивались палы сухой травы, и дымилось поле, и вставали яркие огненные языки, когда попадался куст особо пышного бурьяна. А сейчас – и сама труба в нескольких местах расплющена тракторами в лепёшку, и вывалились отдельные секции. Поэтому – возят обычным топливозаправщиком. И полётов очень мало.
Впрочем, летают гражданские. Недалёко от нас выполняют четвёртый разворот в аэропорт Благовещенска. Особо к нему с другого торца полосы не зайдёшь – Китай. А здесь – вот она, серебристая птица, с креном и гулом проходит над дальним полем. Именно сейчас из иллюминаторов будет видно большой железнодорожный мост через Зею. А вот и прошёл на малой дальний бомбардировщик Ту-95 – у них недалеко базы.
Наконец-то купили подержанный чёрно-белый телевизор. Старый давно сломался, и если честно, то и без телевизора можно вполне спокойно прожить. Но – вот он, и можно ночью смотреть «Терминатора-2». С отцом забираемся на крышу, антенну поправлять. Из нашего подъезда, среднего, на чердак не попадёшь. Лестницы наверх уходят с площадок пятых этажей только в крайних подъездах. Бредём, полусогнувшись, по чердаку; потом, через слуховое окно, вылезаем на скат. Старый шифер, уложенный на деревянные стропила, и лес антенн, жадно улавливающих сигнал с ближайшего ретранслятора. Поворачиваем нашу. Перевешиваемся через прутья ограждения, кричим вниз: «Ну, как?» «Ничего не видно!» - доносится в ответ из форточки. Крутим ещё. «Как?!» «Плохо! Помехи сильные!» Крутим ещё. Наконец, изображение и звук становятся достаточно сносными. Приходилось и стоять у форточки, и кричать наверх, ретранслируя крики из другой комнаты. С края крыши свисает вниз кабель, что уходит в щель оконной рамы, и входит в гнездо на телевизоре.
Странно, что раньше мне почти не доводилось обращать внимание на небо, и даже глядеть вдаль. Сколько интересного рядом, на земле, под ногами и под руками. Что там, вдалеке, такого интересного? Что там, в небе? Всё здесь, всё у нас есть. А теперь… Теперь нет ничего. На земле ничего. Но ровно затем, чтобы найти и обрести в дальних далях, на линии горизонта и за ней, за облаками, то, чего не было раньше, на что не обращаешь внимания, чего просто не видишь. И это богатство – много больше того, что было у тебя раньше.
Едем с отцом на машино-тракторную станцию, в самом конце станицы, проезжаем её всю. Вот справа – дорога к нашему огороду. А слева – дом, который купил отставник, бывший отцовский сослуживец, ибо дёшево. А вот справа детская поликлиника. Ещё немного – и сельский магазин. Чуть вглубь за ним – бывшая местная школа, восьмилетка, куда возили детей офицеров. А в старшие классы – изволь сам, на станцию пешком. Теперь там детский летний лагерь, и мать какое-то время работала там вожатой, и мы ходили с ней, и водили подопечных на речку купаться. Там, недалеко, на соседней улице, дом женщины, у которой брали молоко раньше, и по дороге обычно заезжали тоже на речку. Заборы на задворках на той улице выходят к склону поймы. А сейчас берём молоко у мужика тоже на соседней улице, но с другой стороны, за нашими огородами. А эта улица главная. Она чуть уходит влево, и сразу же по левой стороне – местная почта. А потом – перекрёсток, и справа будет кладбище на объездной дороге, что уходит в гарнизон, к переезду, и дальше пойдёт дорога на станцию, мимо элеватора. Небольшой ручей, что впадает в Белую, раньше надо преодолевать по дну, но сейчас здесь уложена труба, и отсыпан песок. А вот и станция. Стоят, греются на весеннем амурском солнце зелёные гусеничные комбайны «Енисей». В кабине почему-то руль…
И этим летом отцу дают отпуск на август-сентябрь. Но на этот раз мы едем все вместе. Сейчас есть прямой рейс, из Благовещенска, и с одной посадкой в Новосибирске, но летают то «Авиалинии Украины», то «Авиалинии Башкирии», и у них то реверс откажет, то керосин из крыльевого бака в салон подтекает. Эпоха… Самолёт улетает с утра, но ночью в Благовещенск ничем не доберёшься. Уезжаем на вечернем. Аэропорт на ночь закрывается, но нас пускают в комнату матери и ребёнка. Кровать мне уже мала. Практически не сплю. По аллее подходят каждые пять минут автобусы 101-го маршрута – ЛиАЗы, «Икарусы»-гармошки. Снуют такси. Рейс задерживают – Иркутск не принимает по туману. Посадок уже две… Засыпаю на взлёте, просыпаюсь уже на посадке. Меня знобит. Но всё обходится. В Челябинске рулит живой Ил-18. Вечером нас встречает дед. Краткая дорога до места – вот он, Карасун, и троллейбусы теперь тоже гармошки, на 14-м маршруте, и «Икарусы»-гармошки с 26-го маршрута теперь не жёлтые, а красно-белые, как междугородные.
И снова звонок в дверь, обнимашки, сытный стол, насколько ты вообще с дороги в состоянии съесть. Опять чехарда с пробуждениями. Раскладушка. А можно и просто бросить перину на пол. Мелодичный дверной звонок. Такси теперь и «Жигули» с белым фонарём с красными шашками, и установлен фонарь не по центру крыши, а на стальной дуге на водосток. И «Москвичи» с белым фонарём с синими шашками. Частный извоз. И сюда идут гости из-за железного занавеса. Много американских машин, больших, тяжёлых. На Ростовском шоссе, по дороге в Динскую, стоит в тени деревьев «Паккард-Каррибен», а мимо Карасуна летит «Форд», что так часто мелькал в роли полицейского в западных боевиках и детективах. Впрочем, есть у меня книга фотокорреспондента Симонова, выпущенная на волне перестройки – там все эти американцы есть. По телевизору идут мексиканские сериалы – «Богатые тоже плачут», «Просто Мария». Вероника Кастро, Виктория Руффо… Приезжают к нам, к толпам восторженных фанатов. Следует, однако, заметить, что навоз приедается достаточно быстро. Но не в них сила. По воскресеньям, после порции диснеевских мультиков, идёт рубрика «Коламбия Пикчерз представляет» - а это и «Улица Правосудия», и «Майк Хаммер», и «Стингрей», и «Рыцари Хьюстона», и «Комиссар», и «Команда в шляпах»… Выбивается из общего ряда «Голубое и серое», о Гражданской войне в США. А «Детектив по понедельникам»… Это «Криминальные истории», «Китаец», «Коплан». Где они теперь? Раньше было и небо синее, и трава зеленее, и фильмы снимать умели.
Учусь спать в темноте, не покрывая головы одеялом. Ещё в те годы, когда старый телевизор благополучно долго жить приказывал, а нового так и не было, мне почему-то стало страшно спать. Упрашиваю родителей оставлять включённым ночник в виде лилии, на ученическом столе, или включать в розетку дедов подарок – лампу-вилку, для проверки напряжения. Она светит оранжевым светом, а лилия розовым. Впрочем, непонятно – что всё-таки страшнее: темнота, живая, таящая угрозу, или неверный слабый свет ночника, мигающий вместе с напряжением. Накрываю голову одеялом. Потом это войдёт в привычку, а отвыкать очень тяжело, хотя давно не боишься. Лилия пережила суровые переезды, но не пережила долгой жизни на одном месте, постоянно падая и ломаясь всё больше. Зато вилка-лампа до сих пор лежит на моём рабочем столе. Но светит ли – не знаю. Не было случая проверить, и больше не представится. Так что, дорогие мои и ненаглядные, можете её забрать и испробовать сами. Правда, в глубокую евророзетку не войдёт.
Телевизор? Баловство это, телевизор… Ничего страшного и кровавого. Вот книги – да, это сила. Гоголь на ночь. «Ночь перед Рождеством», «Страшная месть»… Диафильмы. Кто помнит? Вытаскиваешь плёнку из коробочки, заряжаешь в диапроектор. Крутишь ручку в темноте. Кадр, внизу подпись. Сгори со стыда, интерактивная доска! Отец вспоминает, что ещё в самом раннем детстве имелось во мне пристрастие к «Приключениям Бульбулькина». Не помню. Но в результате интенсивных перепоказов порвалась лента… Чуть позже было – «Как Кротик машину водил». Помню смутно. Тоже побита, но не до смерти. А вот в школьные годы – «Город под землёй», о труде шахтёров. «Дверь на лугу», по сказам Бажова. «Счастье Яромила» - по чешским сказкам. «Где живёт твой ум» - школьно-просветительский. «Боевые единоборства» - любимый отцовский…
Теперь в городе впервые явились автобусы «Вольво», красного окраса, и шастают они на 26-м экспрессе – от Комсомольского микрорайона до Центрального колхозного рынка ни единой остановки. Пока новый – бегает быстро, тихо, мягко. Впрочем, и им уже лет по пятнадцать. Рынок напротив дома, где когда-то давно показывал свои представления бродячий цирк, полон народом. Давно исчезли автоматы с газировкой у автобусной остановки, и только синие железные ящики для продажи билетов сиротливо напоминают о перестройке. Билеты можно купить либо у водителя, либо в киоске «Союзпечати». Помогаю деду нарезать купоны, на которых написана номинальная стоимость в рублях и копейках. А ещё дед приносит талоны на продукты.
На улице можно заметить и новые «Ижи-Орионы». Раньше модно было снимать глушитель, а теперь – передние крылья и облицовку радиатора. Старый пассажирский тепловоз «тапок» ТЭП-60, что возил мимо нас шесть пригородных вагонов, больше не ходит, и теперь пассажирские таскает грузовой – двойной «червонец». Редкая птица у бабушкиной квартиры – ЗиЛ-130 с двумя трёхтонниками в кузове. Контейнеры здесь – редкость. Один из контейнеров наш, полуторки не нашлось, а полутонники мне вообще не попадались. Грузим в контейнер пианино, кресло-кровать, ещё несколько коробок. Вот контейнер закрыт, опечатан, поднят борт грузовика, стопоры опущены. В путь! Отсюда до контейнерной станции очень близко.
У бабушки теперь новая стиральная машина – «Аюко». Квадратная, пластиковая, в отличие от нашей старой, стальной и круглой. И барабанная. Регулятор уровня воды – простая трубка, вставленная в отверстие слива, насколько наклонил – настолько и воды в машине. У барабана внутри – сдвижная заслонка, и звёздочка по одному из рёбер, и шестерня в крышке, и там же – мотор. Закрываешь, шестерня входит в зацеп с ребром барабана, а сверху – ручка регулятора времени. Жаль, сам процесс стирки не видно. И отжим – тоже в машине, со слитой водой. Мы с дедом собираемся уже начать стирку, но бабушка приказывает прекратить это безобразие – то ли пятница, то ли праздник. Но по поверьям стирать в этот день нельзя.
Отправляемся в станицу Азовскую. Сейчас открылась целая куча частных школ, экспериментаторских и новаторских. Впрочем, ничего нового – в университете уясню, на парах по педагогике. Но здесь и сейчас – это новь. От автостанции на Кооперативном рынке идёт тяжёлый ЛАЗ-699, междугородный, и ошибка ставить такие машины на пригород. Куча народу пытается держаться руками за багажные полки, за спинки высоких самолётных сидений, жмётся в узком проходе между креслами, просачивается в одностворчатую дверь. На перегородке за спиной водителя, на приборной доске, на солнцезащитных козырьках – голые тётки сверкают своими сосками. Они теперь почти на всех автобусах и троллейбусах, а вот в трамваях – ни одной не упомню. Сверкают тётки и в ларьках, и на рынках, где выложены пачки всевозможных журналов, и в окнах киосков. Детей никто не смущается. Эпоха…
Мать решила, что дальнейшие предметы для домашнего обучения слишком сложные, поэтому и начался поиск школы. ЛАЗ рулит по узким улочкам в центре, стараясь при своём габарите ничего не зацепить. Выбирается на Яблоновский мост, и идёт в сторону гор, погромыхивая подвеской на ремонтируемой дороге. Впрочем, идёт он до Черноморской. На повороте высаживаемся, и отправляемся на местной маршрутке в противоположную сторону – в Азовскую. Школа особого впечатления на меня не производит. Все ученики отправлены в Архипо-Осиповку – виноград собирать. Едем обратно. Забираемся в «буханку», которая идёт в Афипский. А уж от Афипского – 101-м на Яблоновский мост. Жёлтый ЛиАЗ, гремящий и звенящий при работе двигателя. Сразу за мостом успеваем перескочить на четвёртый трамвай. Следующий пункт назначения – Архипо-Осиповка, но это на следующие дни. Теперь едем трамваем до первого вокзала. Бело-синий «Икарус», неожиданной для междугородных машин окраски, идёт на Туапсе. По дороге заезжаем в Горячий Ключ, на автостанцию. В междугородных автобусах мы гости редкие, по причине высокой стоимости. Я ещё не знаю, что по дороге автобус обыкновенно на такие вокзалы заходит. Стоянка в тени деревьев, поскольку солнце жарит без пощады. Можно откинуть столик, но непонятно зачем – он пыльный, им давно никто не пользуется. Как и холодильником. За Горячим Ключом машина лезет на перевал, выписывая петли по серпантину, огибая впадины и отроги, забираясь всё выше. Потом – спуск. В Джубге, сразу за мостиком, левый разворот, и здесь нам надо слезать. До Архипки идёт пригородный «Икарус», жёлтый городской, но у задней двери установлено запасное колесо, и она не открывается. Снова петляем по серпантину. У перекрёстка, где расходятся дороги на Горячий Ключ, Джубгу и Архипо-Осиповку – пост ГАИ, и здесь на постаменте высится битая в аварии машина – в назидание другим водителям. Кажется, в тот раз стояли там «Жигули» первой модели, с сорванной крышей. А битые машины обычно и скапливались у постов ДПС. Вот и Архипка. Конечная. Не помню, нашли мы эту школу, или нет. Дошли до моря, ноги помочили. И бегом назад. Успели на вставший у обочины красно-белый стандартный «Икарус», что шёл от Порта Кавказ до Туапсе. А в Джубге бегом пересаживаемся на стоящий у соседнего перрона краснодарский. Темнеет. У пола зажигаются синие лампочки. Плафоны в салоне включаются только на высадке-посадке. Колёсный пароход стоит в затоне у водохранилища. А вот плотину и водосброс я в тот раз и не упомню.
Интересно, а вот если умирающему человеку пожелать: «Выздоравливай поскорее»? Это будет ёрничество, глупость, а может, самое нужное пожелание? Не знаю. Честно, не знаю. Я ведь сужу об этом изнутри. А что там, снаружи, уже и забылось. А если то же пожелание сказать человеку, который больше никогда не встанет на ноги? Или не сможет больше видеть? Или иметь детей? Ещё не утрачена способность задавать себе дурные вопросы, и искать на них ещё более дурные ответы.
Первое сентября. Впервые за много лет иду в школу. Ту самую, двадцатку, где некогда доводилось играть во внутреннем дворе. И где на подоконниках красовалась арбузная кожура с вырезанной рожей. Здесь я всего на месяц. Вторая смена… Седьмой класс. В списке моего имени нет, и вскоре особо усердная учительница отправляет меня домой. Родители идут разбираться. Месяц проходит быстро. И вот пора отправляться… Домой? Поди, разбери. Как-то в лихие двадцатые, на волне вседозволенности, спросили одного товарища – а жена у вас есть? А какую вы имеете ввиду? Их у меня несколько, в разных городах, куда я по рабочим делам езжу. И не цыганы мы вроде. У тех хоть шатёр. Отцовские проездные на самолёт больше не принимают. Берём на поезд. Вечером укладываются чемоданы и сумки, и теперь их столько, что сразу не унести. Теряются кочевые навыки. И ведь не в пустую квартиру едем, где в принципе ничего нет. Завёртываются в фольгу из-под чая посыпанные солью кусочки хлеба, запекается в сковородке жжёный сахар. Присели на дорожку. Вечер. Начало октября. Берём две машины. Это «Волги», но уже частные, не жёлтые и без шашек. Второй водитель едет за первым, города не знает. И уже дует холодный ветер, и мне весьма зябко. Всё в этой жизни когда-то бывает в первый раз…
Грузимся в плацкартный вагон поезда «Адлер-Томск». Вот мост, под которым проезжают такси, и трамвай четвёрка; вот стадион «Кубань», где иногда светят вечером вышки с прожекторами, а значит – идёт футбольный матч. За окном мелькают деревья, гаражи, фонари, улицы с машинами. Потом город заканчивается, и начинаются поля, лесополосы, холмы и речки. Ранним утром просыпаюсь уже в Сальске. Здесь много голубей, что сидят на перроне, несмотря на то, что ещё темно, хотя на востоке чуть обозначилась светлая полоска. Рассвет застаёт нас уже в Волгоградской области. Мы едем наперегонки с машинами, несущимися по параллельному шоссе. Вот ползёт «Москвич»-универсал, а его обходит белая «Нива», и уходит вперёд. Переезды. Звенит звонок, шлагбаум опущен, а машины стоят в очереди, ожидая нас. А иногда дорога идёт рядом, а потом пересекает наш путь, и хвост из машин тянется рядом. Полдень. Волгоград. Статуя «Родина-Мать» с мечом, и Волго-Донской канал. Выходим прогуляться на вокзале. Накрапывает дождь. Солнце заходит под Иловлей. Рядом с путями – сельские кладбища с разноцветными памятниками, крестами и оградками, с густыми деревьями, и вороны стаей поднимается над ними. Вечер. Темно. Вокзал Петров Вал. А просыпаемся в Сызрани, как раз, чтобы посмотреть на мост через Волгу, и на саму Волгу. Одиннадцать утра. Самара. Время переводить стрелки на час вперёд. Это уже южная ветка Транссиба, и дальше нас поведёт электровоз, и поедем теперь быстрее. Вечером проезжаем Уфу. Я сплю на верхней полке. Утро. Челябинск. Отец успел выскочить на перрон и купить местные шанежки. Туалетов два, и с утра тянется очередь в тамбуре, с полотенцами и зубными щётками. Вагон качается под ногами, скрипят петли дверей. Мерный ритмичный перестук, а вот когда идёт снегоочиститель, или паровоз – то там стук аритмичный, беспорядочный. Курган. Скоро вечер. На вокзале застыл памятником паровоз. Казахская граница, и проверка паспортов. Впервые я за границей, не считая УССР. Вот казах спит лёжа на коне, а рядом пасётся целый табун. Вечернее солнце гляди нам в спину. По темноте проезжаем Петропавловск. Вторую границу не помню. Было уже поздно. Мосты, реки. Белая, Иртыш, Тобол. Ночь. Просыпаюсь. Скоро выходить. На крытом пешеходном мосту над станцией горят красные буквы – «Бараинск». Одна из букв «б» погасла. Встречные проносятся быстро – свет, с воем мелькнул мимо локомотив, стеной размазанной мелькают разные вагоны, и так же быстро всё исчезает. На станциях стоят пассажирские встречные, где другие пассажиры сидят за столиками. Дорога ровная, степная. Редкие лесополосы, да поля. Небо сереет, светлеет, но пасмурно, и солнца не видно. Вот потянулся Новосибирск. Проходим станцию Новосибирск-Западный, мост через Обь, а чемоданы уже уложены в тамбуре, для быстроты высадки. Высаживаемся на Главном. Ныряем в подземные переходы, добираемся до зала ожидания, потом поднимаемся на второй этаж. Лестница с гранитными ступенями, что стёрты до зеркального блеска множеством ног пассажиров, проточены и скошены, будто речной водой. Только бы не упасть – ступенька завалена назад почти до ровного состояния. Теперь ждём вечера. Ходим прогуляться по перронам. Здесь два надземных перехода – один крытый, другой – открытый. Температура – около нуля, срывается снег. Большой экран из множества лампочек на башне показывает метеосводку. Переезды через пути здесь закрываются шлагбаумами, и семафоры мигают своими красными глазами. Трактор «Беларусь» с тележкой развозит уголь по вагонам. Видимо, на те составы, что уходят на тепловозные участки. Электрокары исчезли. Те, что помню по Благовещенску и Белогорску, таскавшие кучи тюков багажа, и такие же длинные составы тележек с багажом. Теперь от Кубани и до Сибири их роль взяли на себя трактора «Владимирец», что урчат и дымят, но охотно берут подъёмы, и тащат ещё больше тележек, погромыхивающих при переезде рельсов. Открытые тележки с решётчатыми бортами, старые закрытые, у которых надо сверху поднимать крышку. Возятся проводники почтовых и багажных вагонов, подавая тюки и ящики в открытые створки грузовых отсеков, и принимая новые. Вот стоит вагон с одним тамбуром, и люди внутри мирно обедают. Потом, спустя много лет, узнаю, что это путеизмеритель. Вот у западного края главного перрона стоит на запасном пути грузопассажирский вагон в четыре купе и шестнадцать мест, и дверями в грузовом отсеке. На восточном краю маневровый тепловоз вытаскивает из тупика старые пассажирские вагоны, с окном в двери и старыми верхними полками. Поезда приходят, поезда уходят. Вот отправляется электричка со старой округлой маской кабины, и всего в четыре вагона. А вот старенький «чех» ЧС-2 трогается с составом, и потом тормозит. Диктор требует, чтобы пассажир, сорвавший стоп-кран, покинул поезд. Какой-то пьяница идёт по перрону, пытаясь закинуть мешок за плечо, но ветер сдувает, и пьяница падает на бетон. Снова поднимается, снова закидывает мешок, чтобы рухнуть под новым порывом ветра. Упорен, не сдаётся. Вот он подошёл к составу, и остановился у закрытой двери. Уложил мешок на бетон, и смотрит в дверь. Другие двери закрываются, поезд уходит. Пьяница стоит некоторое время, потом снова закидывает мешок, и опять бредёт по перрону.
Со второго этажа ведёт мостик в город, и соблазнительно бы сходить, но… это дорога, случайные приключения сейчас ни к чему. У меня теперь две купленные книги – это «Тысяча и одна ночь» и «Библия для детей», скопированная с дореволюционного издания, и выпущенная в типографии «Красноярский рабочий». Эпоха… Сейчас те же самые издания выпускают всё – от пособий по бизнесу до порнографии. Плотина рухнула, накопленные воды хлынули вниз. Потом всё вытечет, успокоится. И будет новая плотина.
Нас ожидает фирменная «восьмёрка» Новосибирск-Владивосток. Нанимаем носильщика с тележкой, и бредём через переезды к составу. Стемнело. В двери купе – зеркало; для подъёма наверх откидываются небольшие лесенки; в изголовьях – лампы с выключателями; вещи рассованы в ящики под нижними полками и на верхнюю полку над тамбуром. Двери в тамбуре – с мягкими уплотнителями, и открываются в обе стороны. И опять поползли за окном многоэтажки, освещая ночь светом квартир, и едущие машины, что пускают лучи фар, и мигают оранжевым светом поворотников, и красными огнями стоп-сигналов.
Просыпаюсь уже за Красноярском. Скорый – не чета пассажирским. Очереди в тамбуре у туалетов. И петли по невысоким горным склонам. Из окна видно то голову, то хвост поезда. Тайга покрывается осенним снегопадом, а поезд стремится дальше на восток. Города, милицейский УАЗ едет по дороге, стремясь обогнать поезд, мерцая оранжевым маячком. Ночь. Поезд заходит на станцию с поворота. И вот видно чуть впереди ряд высоких зелёных глаз – это входные мачтовые, что указывают свободные для проходящих пути. А под ними – ряд синих глаз на земле, и это карликовые маневровые, что запрещают выезжать маневровым. Вот поползли сине-зелёные пары, повернулись, и исчезли перед головой локомотива. Станция. Загрохотали стрелки под нами, замотало со скрежетом вагон влево-вправо, ход замедляется, вот освещены фонарями перроны, и горит название вокзала. Отец отправляет телеграмму со станции Зима. Уже одиннадцать вечера.
Утро застаёт состав за Иркутском. Уже рассвело, и электровоз карабкается на перевал. Но это почти незаметно. Входим в тоннель. Потом во второй. И вот мелькнул в разрыве между скалами старик Байкал… Теперь идём по серпантину. Навстречу идут товарняки, и в голове. и в хвосте – по электровозу. Впервые вижу толкачи… Потом узнаю, спустя много лет, что это потому в два, что с востока идут пустые вагоны, а обратно их надо вести в три-четыре локомотива. И что это – ВЛ-10 постоянного тока, и увидели мы их за два года до перевода участка на переменный ток. Идут электрички с новыми, квадратными кабинами. Под нами – Култук. Вот и выбрались на байкальский берег, и волны бьются о гальку, и теребят брёвна. Останавливаемся в Слюдянке. А в тамбуре можно усесться на откидное кресло, а можно смотреть на высокие снежные вершины гор. Поворот к востоку. Прощай, Байкал! И больше мне тебя увидеть не суждено. И снова – горные серпантины, потом степи, и вот мы в Улан-Удэ. Селенга бежит по камням, разбиваясь мелкими струями. А солнце опять клонится к закату. Тянутся автомобильные дороги вдоль полотна, и снова на переездах звенит трель, да стоят в очереди машины. А ночью попадаешь в короткую световую зону. Мелькнёт конус света, пронесётся мимо звонок, и уже затихает вдали. Часть переездов уже закрыты, и лежит поперёк дороги бетонная балка, а светофор со свороченными в разные стороны глазами продолжает мигать и звенеть. По темноте останавливаемся прямо в поле. Видимо, под проходной сигнал. Горит в поле трава, пляшут в темноте огоньки. Дым клубится вокруг поезда, в купе начинает пахнуть горелым. Дым перетекает, обретая зловещие очертания… Чего только в темноте не примерещится. Трогаемся. Поздно вечером добрались до Читы.
Уже седьмое утро. Станция Чернышевск. Вдоль дороги едет мужик на красном «Иже» с коляской. Нас тащит двойная «муха», 2М62… Навстречу идут грузовые под «червонцами». Но уже выстроились вдоль путей опоры под контактную сеть. И через два года здесь пойдут электровозы. Ещё два тоннеля. Рядом с нами, ломая свежий ледок в луже и разбрызгивая воду, идёт по просёлку ГАЗ-66 с будкой, навстречу идёт очередной «червонец» с товарняком, давая густые столбы чёрного дыма из спаренных труб, а из динамиков вдруг начинает литься музыка… Какой-то шансонье повествует о слишком пёстрых заграничных конвертах, о бабке Мариуле, которая с какой-то радости должна возвратить ему молодость, о памятнике Толстому, об ушедшей жене. Тянутся мимо старые деревянные столбы, подгоревшие у основания, висящие на проржавевших проводах, и просто заваленные в траву, уже пожелтевшую и высохшую, в подтопленной почве. А на закате, от Могочи, нас опять везёт электровоз. Длинный состав пассажирских вагонов вдоль станции, и проведена труба парового отопления вдоль вагонов. Это гарнизон, и здесь живут семьи офицеров. На одном из поворотов лежит на боку ВЛ-80 тележками к нам, и куча пустых полувагонов громоздится на небольшом луге у речки. И в темноте шансон в динамиках сменяет попса. Фотография девять на двенадцать, транзитный вокзал. Кого-то из вас, драгоценные мои адресаты, эти песни приводят в восторг. Да, это тот, кто лежал на верхней полке напротив меня, и мы дрались, и удалось мне кое-кому воткнуть ногу в носке прямо в нос.
А в восьмое утро мы подъезжаем к… дому? Вот Шимановск, вот Свободный. Вот и мост через Зею, а мост встречного направления где-то за пару километров выше по течению. Белогорск. Нас встречают на праворульном японце, но вещей слишком много, и берём на вокзале частника, на праворульном же микроавтобусе. Теперь их больше, чем советских машин. Интересно, когда летающие тарелки станут обыденностью, и их будет больше, чем мух летом, эффект будет тот же? Гарнизон полон праворульными японцами, Дальний Восток полон ими. Рухнула плотина, пошли воды. Когда-нибудь да устаканится, и новая плотина тоже будет.
Снега в гарнизоне ещё нет, но уже заморозки на почве, и хрустит сухая трава под ногами, посеребрённая, поседевшая. Солнце ясное. Небо блёклое. Опять пытаюсь учится в школе. Пока мы ехали в поезде, танки расстреливали белый дом. И всё тихо, и нас не коснулось. Нас касалось другое, о чём не имели представления гражданские, о чём не знали столичные. Но вот мать снова решила попробовать экстерн.
Зима, и мы ездим с отцом сдавать экзамены в Благовещенск, в облано. Отец уже третий курс учится в пединституте. Утром, в шесть часов, останавливается у нас дальний, Владивосток-Благовещенск. Там всего два общих вагона, и яблоку негде падать, а иногда и вишне. К восьми он в Благовещенске. Если надо пораньше, то около пяти-четырёх надо успеть дойти до станции, и там проходят дальние – один с Архары, и второй – с Тынды, фирменный поезд «Гилюй», и фирменный же «Амур», Ерофей Павлович-Благовещенск. Но мы обычно приходим на восьмичасовой, местный пригородный Шимановск-Благовещенск. К десяти мы на вокзале. Высокое административное здание, из окна которого видно останавливающиеся у накатанной остановки ЛиАЗы. От вокзала ходят только перегруженные троллейбусы, да КАвЗы-маршрутки, с буквой «Т» и чёрными шашками на двери. На набережной картингисты проводят соревнования, описывая лихие виражи вокруг уложенных покрышек. Скованный льдом Амур не менее величествен, чем летний. А низкое зимнее солнце красит лёд в оранжевый цвет. У светофоров снег накатан, и весь чёрен от резины покрышек. И здесь явились красные «Вольво», как и на Кубани. В три часа дня уходит пригородный поезд на Шимановск, и в пять он будет у нас. А в пять уходит фирменный поезд «Амур» на Ерофей Павлович, и в нём тоже два общих вагона, и в семь он устанавливается у нашей платформы. Отцу доводилось ездить и на ранних утренних, и на вечерних. В семь уходит владивостокский, и не останавливается у нас, и можно попросить проводников, чтобы открыли двери, и соскочить на ходу. Один отцовский сослуживец прямо на переезде ударился о столбик дорожного ограждения и порвал селезёнку… Кто ж так прыгает, прямо на переезде? Отец спрыгивает перед мостом, когда поезд сбрасывает ход, и на насыпь. Но проводники могут и запретить, и тогда слезать надо на станции, и идти пешком. В лесополосе, почти сразу, как мы приехали сюда впервые, на той стороне железной дороги, убили студентку, что возвращалась вечером… Около девяти уходит московский, трижды в неделю, возвращается в шимановское депо, и можно попроситься к машинистам в кабину. Отцу приходилось ездить в задней кабине на станцию. Один раз успел запрыгнуть на грузовой, примостившись на лесенке полувагона. Поезд остановился на Призейской, и долго не трогался. Пошёл отец пешком, через зейский мост. Часовые там продолжают стоять, но люди спокойно проходят. И когда уже перешёл, то раздался гудок, и тот самый товарняк пошёл, наконец. Поскольку на мосту идёт медленно, отец опять уцепился на лесенке вагона. На Березовке попросился к машинисту маневрового, что обслуживает и Березовскую, и нашу станции. Пришёл домой под утро…
Впрочем, мы с отцом ездим исключительно на восьмичасовом утреннем, а возвращаемся либо на трёхчасовом, либо на пятичасовом фирменном, где билеты дороже, а лесенка в тамбуре с дополнительной откидной ступенькой, связанной с откидной площадкой тамбура. Утро. Люди собираются у насыпи, на грунтовой дороге. Местные железнодорожники развели прямо здесь костёр из больших тополёвых поленьев. Холод пробирает, хотя на мне длинное кожаное пальто с дублёнкой, рукавицы, и шапка-ушанка. Маски на лице нет, и лицо надо регулярно оттирать. Возвращаемся домой. Тогда утренний пригородный опоздал на час, а термометр метеостанции на аэродроме показал – 47. Впрочем, это рекорд, сорокаградусные морозы обычно держаться неделю-две, а тридцать градусов – обычная зима. Двадцать – потеплело. На другой раз видим поезд, что пришёл раньше времени, бежим к переезду, не успеваем… А потом приходит и наш – это владивостокский опоздал на два часа. Возвращаемся на фирменном, и общие вагоны перегружены, первый вагон останавливается у нашей платформы, а хвост поезда далеко за переездом, и звенит семафор, мигая красными фонарями, а люди из второго вагона спрыгивают прямо на насыпь. Темно по зимнему. Гудок, заурчал, добавляя газу, тепловоз, ночью чёрных столбов дыма не видно, и пошли, мелькая по земле светом окошек, мягкие купе и плацкарты. Вот и три красных в хвосте. Сдаю и седьмой класс.
С Новым годом много чего происходит впервые. Впервые есть у меня отрывной календарь, и я его веду каждый день. Хотя должен он висеть на стене, и положено отдирать в день по листку, но я храню все календари целыми. Тот календарь и сейчас лежит дома, с другими. Это был «Весёлый календарь», купленный ещё по дороге к бабушке, и мы с отцом долго хохотали, читая его в самолёте. Впервые отцовский велосипед мне не велик, и я спокойно сажусь на сиденье. Раньше мне приходилось ездить на отцовском стоя, и это при том, что вместо одной педали остался только стержень. Так ездят многие. Один из прошлых отцовских велосипедов был с мужской рамой, хотя давно мужчины и женщины не особо заморачиваются по этому поводу. Помнится, ездили мальчишки и на таком – стоя сбоку от рамы. Мне так не доводилось. Ещё помнится, ездили и вдвоём – один сидел на багажнике и крутил педали, а второй стоял на раме и управлял. Впервые иду с отцом на стрельбище. По бетонке, мимо КПП автобата, мимо зенитчиков, к старому разрушенному зданию, где можно побродить на уровне второго этажа по веранде, сваренной из отдельных прутьев. Под ногами решётка и землю видно. В земле столько гильз, что самой земли едва ли не меньше. А пули – дальше, у мишеней. Стреляю из пистолета, он лязгает затвором сильнее, чем сам звук от выстрела. А затвор прихватывает кожу между большим и указательным пальцем левой руки, оставляя квадратный защип, и слабую тянучую боль. Впрочем, проходит быстро. Автомат – «весло», «сорокапятка», значит, с деревянным прикладом, из которого уже утащили пенал для чистки, калибр 5,45, гулко хлопает, выбрасывая гильзы вверх. Разбирать и первый, и второй уже умею. Идём домой по обратной стороне, завершив круг по периметру гарнизона. Мимо очистных сооружений, мимо разваленного свинарника, где когда-то было подсобное хозяйство… В ушах звон, и ещё дня три звенеть будет. Учусь вязать. Крючок, столбики, вязка в круг. Спицы, лицевая, изнаночная, рисунок. На спицы надо надевать школьные ластики – не то соскочившие петли обеспечены: заводские утолщения маловаты. Можно и соединённые спицы на леске, но они не очень надёжны: леска выскакивает из гнезда. Вязка в пять спиц по кругу, спицы с двумя рабочими острыми концами. Никак не попаду с размером – вяжу на старших, а получается для самых младших. А то и вообще для кукол.
Отец пригоняет из Благовещенска «Запорожец». Единственный вариант по нашим деньгам. С японцами он в комфорте не потягается, но на наших рытвинах конкурентов ему нет, кроме ЛуАЗа. Машина делает круг почёта вокруг двора, и бьётся в берёзу напротив моего окна. Тормоза не работают. Впрочем, вмятина практически незаметна. Есть у нашего подъезда две берёзы, и другие мне в этом краю не попадались. Тополь, вездесущий тополь, да ещё ольха. У штаба – так там и сосны растут.
С отцом ходим вечером в КЭЧ. Это надо идти по Рулёва, и единственная пятиэтажка, что боком к нам, и что не на улице Ленина – Рулёва, 17. Улица проходит прямо перед подъездами, и асфальт накидали, как придётся, видно, не нашли катка. Теперь он лежит, бугристый, а от дома тянется единственная дорожка, что когда-то соединяла жилую и служебную части гарнизона, пока ещё они были разделены деревянным забором. Там стоит бывший артиллерийский дом офицеров, и там спортзалы, и отец играл в волейбол с сослуживцами, а рядом – но через бывший забор, хоккейная коробка. И за ней – здание бывшего продуктового магазина, и столики бывшего базара. Справа – памятник Великой Отечественной, и двухэтажный дом на вечном ремонте, а слева – самая первая двухэтажка, заброшенная ещё до нашего приезда, подъездами развёрнута от улицы. А вот и последний дом, одиннадцатый, а за ним – заброшенная почта и пошли частные дома, а слева уходит дорога на выезд, мимо гарнизонной бани, водонапорной башни, гаражей – до старого поста ВАИ со шлагбаумом, что то появляется, то исчезает. Но это – левее, через старые бетонные фундаменты бывших деревянных общежитий, и некоторые из них сгорели. А справа – частные дома, деревянные заборы с калитками, сараи… Вот насыпь теплотрассы, и на ней – бетонная балка, чтобы никто не переезжал на тяжёлых машинах. Фонарь, вывеска. Отец заходит внутрь.
С отцом устанавливаем светотехнику на велосипеды. Фара, задний фонарь. Генератор с приводом от борта покрышки. А ещё – успеваем съездить в Благовещенск, в какую-то бизнес-школу. Мать по-прежнему боится, что следующий класс на домашнем обучении будет мне не по силам. Река Астрахановка промёрзла, и по ней то на коньках катаются, то на санках, между укрытых бетоном берегов.
Письмо моё становится всё хуже. Почерк неразборчивее, помарок больше, исправления чаще. И не потому, что приближающаяся неизбежность коснулась рук, глаз, тронула память. Просто пытаюсь успеть. В надежде на то, что прочитать эти закорючки всё-таки сумеют.
По весне сдаю экзамены и за восьмой класс. И опять в Благовещенске, но уже в одной из школ. Спускаемся с отцом на песчаный пляж у бетонной набережной Амура, и смотрим на проплывающие корабли. Кто-то ещё и купается, не боясь утонуть. «Икарус»-гармошка идёт по центру, по маршруту «К». Идут троллейбусы на вокзал. Теперь надо платить водителю.
За нашим домом горит, поднимая дым, сухая трава. Идёт пал. А ночью будет он светить цепью маленьких огней, приближаясь, подползая. И оставит за собой серое пространство, вместо бурого. Идёшь по тропинке. С одной стороны – пепел, и запах гари. С другой – бурьян, жухлая трава, и запах пыли. Тропка – надёжная граница огню. Поджигаем тополиный пух. Бежит вдоль дорожек пламя, и горе паучку, попавшемуся по дороге. Горит, исчезает пух с треском.
На отцовском «Запорожце» колесим по округе. И на аэродром, и на станцию, на переговорный пункт. И за молоком на станицу, и на огород. В огороде машина садится на днище, отец её стаскивает вручную. Попадаю на свадьбу. А есть в ней своя магия, когда это настоящая свадьба, с машинами, украшенными лентами. С ЗАГСом и рестораном. Все четыре машины – японцы. Лента пропускается под крышку капота, клеится на изоленту. А к водостокам прикручивается рамка с кольцами и колокольчиками. Впервые еду в Благовещенск по автодороге. Гусеничные комбайны идут по обочинам, но попробуй их обогнать! Жатка торчит почти до осевой. Вот и пост ДПС на въезде в город, и мост через Зею, и сразу за ним – развязка в городе. Впервые идёт съёмка на камеру, на стародавнюю уже кассету ВХС. И потом можно смотреть на себя по телевизору, зарядив кассету в видеомагнитофон. Помнится, это одно из самых ранних детских воспоминаний – свадьба, ещё у бабушки, и Вечный огонь… Не считая свадьбы в Одесском военном округе. Свадьбы – это моя тайная страсть. А лето подходит к концу, и мы ходим полноправными хозяевами по территории части, вместе с отцами. В казарме играем в настольный теннис. На День ВВС на аэродроме восседаем гордо в кабинах вертолётов. И купленный на рынке в Благовещенске фотоаппарат «Полароид» щёлкает, выбрасывая снимок. Подержи немного под мышкой – вот и проявился. В доме офицеров, в одной из верхних комнат, где когда-то проводились детские ёлки, установили видеомагнитофон, и показывают «Один дома-2». Мусорку от нашего дома перенесли на бывший плац артиллеристов, и теперь её видно из другого окна квартиры, что на закат. А к нам стабильно заглядывают три гражданских контейнеровоза – ГАЗ-53 с платформой под пятитонку; ЗиЛ-130 седельный тягач с полуприцепом, и у него всегда стоит одна пятитонка на средней платформе, и одна трёхтонка на задней, а передняя почему-то свободна; и ещё седельный тягач с кабиной ГАЗ-53, но по звуку двигателя – ЗиЛ, и у него пятитонка на средней платформе, трёхтонка на передней, и свободная задняя. Иногда заглядывает и КамАЗ с морской двадцатитонкой, которую почему-то называют десятитонкой. А у нас – пока всё тихо, только капитализм обживается, но в стране пахнет порохом…
Забираемся в отцовский «Запорожец», на заднее сиденье, откинув правое кресло. Двигатель чихает, стонет стартер. Пускается, урчит. Трогаемся вперёд – задняя передача включается не всегда. Объезжаем газгольдер со стороны пятнадцатого дома, выходим на угол рулёвского – и дальше по улице Рулёва, мимо двухэтажек, мимо бани, мимо гаражей, через пост ВАИ, которого сейчас нет. Вправо, вдоль забора в сторону речки, мимо школы – опять правый поворот вокруг забора, проходим мимо школьного подъезда, где раньше были КПП школы и общежитий, мимо памятника, мимо дома офицеров… Перекрёсток на углу гарнизона – прямо на станцию, на угольный тупик, и по буеракам позади запасных путей; вправо – мимо главного входа, и дальше – на аэродром, и к зенитчикам, вдоль гарнизонного забора; а влево – на переезд, и по главной станичной улице, и вправо, в объезд станицы, мимо кладбища, на трассу, или вправо, в центр станции. «Запорожец» имеет обыкновение глохнуть прямо на путях, а запустить его – это целое приключение. И мчимся мы, поднимая пыль по грунтовке. Основная колея идёт зигзагом от края к краю, огибая лужи. Дорога от станицы к станции покрыта засохшими валиками грязи, и начинает немилосердно трясти, и отец съезжает с насыпи в поле. Здесь дорога хоть и прямо по земле, но укатанная, и другие машины несутся, пыля и чуть покачиваясь. Потом надо штурмовать высокий въезд обратно на насыпь, с рёвом двигателя и пробуксовкой, пару раз в узких пристанционных улочках задеть сваленные кучей на обочине ветки, и вот мы на переговорном пункте. Заказаны междугородные. Солнце светит на полную, и жара. Вечером едем на аэродром. Навстречу осторожно ползут японцы, посверкивая одним глазом, едут мотоциклисты, и тоже посверкивая одним глазом. Вот в соседнем подъезде есть инвалидная мотоколяска, перекрашенная из жёлтого в зелёный армейский цвет, хотя владелец не инвалид ни разу. Выбираемся на бетонку, выложенную плитами, от автобата до аэродрома. Стучат колёса по стыкам. Заезд, поворот, здесь тоже полагается быть КПП, но пока только шлагбаум с оборванной верёвкой, да будка, снятая с машины, где мы по осени укрывались в сильный ветер и дождь. Ныряем в бетонную яму, где с машин должна смываться грязь. Едем, объезжая стоящие на рулёжке вертолёты – к нам пригоняют машины из расформированных полков. Высятся над зелёными пятнистыми боевыми серебристые гиганты Ми-6, с крылышками, длинными обвисшими лопастями, сверкающим блистером в носу, и большими чёрными основными колёсами, почти в мой рост. Вот и у ещё одной машины стоит аэродромный ЗиЛ, и пилоты в кабине, и техники возятся рядом. Будет ночной вылет. Обратно возвращаемся в полной темноте, освещая фарами дорогу. А по весне пытаемся заехать на речку, машину помыть. По такой грязи – не лучшая затея. Останавливаемся на месте бывших гаражей, на пригорке над поймой. А рядом с нами садится на днище «семёрка». После выталкивания уезжаем и мы. По лужам, по ямам – и можно мыть опять. Стоит наш новый красный член семьи, с передним правым чёрным крылом и рыжей от ржавчины крышки заднего капота. Прямо под моим окном.
У артиллеристов прорвало канализацию. По кювету вдоль старой дороги к казармам разлилась вода. Всем, идущим из гарнизона на службу, теперь надо перепрыгивать через лужу, либо переезжать на велосипеде.
Последняя зима. С отцом отправляемся в Благовещенск, на рынок. Есть небольшой отечественный телевизор на двенадцать вольт, но он автомобильный. А нам нужен портативный. На рынке находим китайский телевизор на батарейках. Эх, батарейки! Сначала были «Элементы» в бумажной обкладке, потом – «Орионы» в металлической, крашеные в жёлтый цвет, а изредка в красный или белый. Девять батареек заряжаются в отсек с правого борта, сверху – ручка для переноски, сзади – складная антенна, спереди – маленький экран да ручка настройки. Почти радиоприёмник. Теперь и мы включаем адаптер в сеть. Адаптеры выходят из строя быстро, плавятся. На батарейках работает около часа, и под конец уменьшается и без того маленький экран. Теперь к отключению света готовы.
Едем в Белогорск. В нём мы были всего трижды, и сейчас – первый раз целенаправленно. Сначала на вечернем пятичасовом, и до Белогорска всего сорок минут, и едем мы на ЛиАЗе, обгоняя другой, и на задней площадке сидит кондуктор. Приходим в магазин, посреди которого возвышается АЗЛК-2141. Успеваем дойти до вокзала уже по темноте, едем на вечернем пригородном, в семь вечера высаживаемся на платформе.
В новогодний вечер бежим в свою квартиру – долго засиделись кое у кого в гостях. Там видеомагнитофон, и «Чёрная акула», и «Голубая лагуна», и «Голубая лагуна-2». И съёмка со свадьбы. Вечер в лётной столовой, но там меня не было. А вот поездка, и пыль из-под колёс, и иногда низкосидящий японец впереди цепляет грунт днищем, да и у нас иногда доносится снизу скрежет. В иномарках не разбираются, иначе б не посадили молодожёнов не посадили в «Короллу» при наличии «Лауреля». Но добежали. И снова всё в первый раз. Ходим с отцом на речку, где летом надо переезжать вброд, а сейчас мимо проносится «семёрка». Взрывпакетами подрываем старую кастрюлю. Вот загорелся шнур, и дымок ползёт ниже, а потом раздаётся хлопок – и взвивается облако дыма. Если кинуть в воду – плавает он по поверхности, но если привязать камень, то тонет, и пузырьки всплывают, а потом – всплеск. Взрывпакет подбрасывает кастрюлю, и летит она в небо, оставляя чуть заметный дымный след, потом чуть зависает, и летит вниз, ударяясь о накатанный лёд дороги. Оставляет круглый пробитый след краями.
Теперь я веду «Православный календарь». Многие пошли в церковь, чтобы дружно её покинуть на очередном витке перемен. А меня крестили ещё при застое, когда за такие вещи отца запросто выставили бы со службы, а мать – из университета. Но мы разведчики опытные, просто так не выследишь. Я-то умею скрывать тайны – с пелёнок учили. «Библия в пересказе для детей» в батарее моих книг, и вера, чистая, незамутнённая, нетронутая сомнениями и горечью. Просто ещё никаких испытаний в жизни нет. И не было вопросов, на которые нужно давать твёрдый ответ.
И сейчас моя вера такая же незамутнённая. Потому как испытания уже завершены, а на все вопросы найдены надлежащие ответы. Утреннее и вечернее молитвенные правила заучены до автоматизма; впрочем, пока память работает. В падающем самолёте атеистов нет, и под миномётным обстрелом их нет. Как рассказывала моя бабушка, проходившая стажировку хирургической сестрой, в суровые пятидесятые годы, когда царил развитой социализм, в военном госпитале при тяжёлых ранениях и юные срочники, и седые полковники-ветераны, - все вспоминали маму и Бога. Несчастных случаев хватало, подрывались орудия при выстреле, снаряды ложились не туда, куда нужно. Но когда шли больные на поправку, и боль отступала, и жизнь возвращалась – все снова становились коммунистами и комсомольцами, забывая о нечеловеческих криках в палате… Не по мне это. И если суждено под миномётным огнём молиться Богу, забыв об атеизме, то лучше начну сейчас. И совсем не по мне, пережив такое, опять заниматься атеизмом.
А по весне приходят муссоны, и заваливает нас снегом, что нехарактерно. Впрочем, не очень много, доводилось видеть и больше. И «Ижи» едут по двору, пробивая колеи, и оставляя следы картера на снегу.
Летом пригоняют насос – из подвала соседнего жёлтого дома канализацию откачивать. А потом – автовышку ЗиЛ, и начинается наварка двутавровых балок на торцевые стены жёлтого дома, и зелёного, и синего, и красного… Дома в низинке, и им сырость вредит больше других, а торцевые стены расходятся в разные стороны.
Отец приносит цветной телевизор. В квартире на углу зелёного дома разместилось телеателье. Раньше она была жилая, а потом сгорела – хозяева оставили брагу для самогона в бачках, и рядом разместили калориферы, чтоб быстрее перебродила. Взорвались бачки, плеснув самогон на калорифер, и долго сверкала квартира – чёрными обгоревшими окнами. А вот теперь у нас – большой цветной телевизор «Садко», вместо чёрно-белых «Берёзки» и «Рассвета». Китайский телевизор стабильно ловит китайские же телепередачи, и мультфильмы. А ещё и соседские китайские игры в «Черепашек ниндзя».
У наших дорогих и незабвенных адресатов играем в приставки к телевизору. «Супермарио», и стрельба по террористам, и по уткам, и по ковбоям. Пульт, картридж, пистолет. Спускаемся по лестнице, шорох, и рядом распахивается ящик из-под снарядов – там спрятались двое мальчиков. Пугают проходящих.
Моими неразлучными спутниками становятся карты и атласы. Автомобильные – дедов подарок, и географические, от матери. Теперь строю маршруты, как в мечтах, так и в реале. Мир обретает упорядоченность. Летом в Благовещенске заходим в церковь. Может, что Албазинскую.
Не всё проходит гладко. Вязание преподносит неприятные сюрпризы. Что интересно тебе, вовсе не нужно заказчику, а что интересно заказчику, тебе скучно. Вот и вертись, творец, как хочешь – никому твои шедевры не нужны. Заказ подавай. А кое-что и вовсе срывается. Отец собирается катать нас в спасательной лодке по прудам. Парус не поставишь – мелко. А вот на вёслах – это пожалуйста. Но при выходе из класса поисково-спасательной службы лодка прорвалась, зацепившись за косяк.
Напротив моего окна врыли столб и установили фонарь – и теперь он светит по ночам. Как раз к отъезду. А старый дом на Рулёва, который был виден из моей комнаты, и от которого уже к нашему приезду осталась одна коробка, разбираем на кирпичи для гаражей, что строят за старым продуктовым магазином, и отъезжаю продают гаражи прибывшим. Кому-то теперь они достались?
В это лето меня впервые посещает любовь… Объект воздыханий живёт квартирой ниже, и бродит по двору, а я, затая дыхание, наблюдаю из окна своей комнаты, примостившись на подоконник. И каждый раз с утра жду появления. Нет, никаких объяснений не было – всё закончилось наблюдением… И скорым отъездом. Я ещё не знаю, откуда появляются дети, и любовь ограничивается для меня только поцелуями. Ничего не знаю, но разве это мешает любить? Но подобная неосведомлённость дорого обойдётся мне в дальнейшем… Возможно, ничего страшного, и вполне безобидно, но не для меня. Любовь обречена на горечь – и если не скажешь, горько потом пожалеешь, и если признаешься, всё равно горько пожалеешь. И это настолько больно, что лучше и не жить. Но жизнь идёт дальше, и живёшь. И во дворе, когда собираемся кучей, делаю вид, что ничего не происходит, и спокойно переговариваюсь с объектом любви. Амур отстрелил мозги, но вся штука в том, что – то ли мои мозги слишком бронированные, то ли промах, то ли стрела слабая. Это потом отстрелит надёжно. И опять невпопад. Но это ничуть не легче – умело маскируюсь, и кашель, видимо, скрыть можно, а сердце рвёт в куски, как рвёт голову зубная боль…
В это лето опять, как и в первый год, разливается речка Белая, затопляя пойму, дойдя до пригорков. Кусты вербы торчат из воды, и высокие холмики с травой. Второй, и последний раз. Школа снова открывает свои двери, и опять стою с цветами и в школьной форме. И объект воздыханий стоит напротив. Пять дней, и первая смена.
Но это ненадолго. Неделя – и мы уезжаем насовсем. И опять столько вещей, что не унести, а ведь едем не в голую квартиру, и не в чистое поле. Опаздываем на семичасовой пригородный в Благовещенск. Отец идёт к сослуживцу, который с того же рейса семью встречает. Праворульная малолитражка подъезжает к нам, стоящим на дороге под платформой, у домов железнодорожников. Сидим в салоне между вещей. Второй раз едем в Благовещенск по трассе, и опять проезжаем мимо Ивановки – райцентра, где мне побывать так и не довелось. И новая объездная дорога мимо посёлка Ровный. Анжелика Варум ноет в колонках, крутится кассета в магнитофоне. Автомобильный мост через Зею, город Благовещенск. Развязка, налево – в центр, а нам прямо. Переезжаем железнодорожный путепровод – под ним столько раз проходили в вагоне на вокзал, и с вокзала… А вот и улица, что видно из окна поезда, когда стоишь, ожидая отправления. С одной стороны вокзал, с другой – машины, за запасными путями. Там стоят обычно поезда в ожидании подачи на посадку, и проводники загорают на крыше вагона, поскольку тяга тепловозная. А проводницы устраиваются между путей, у тамбуров. Сейчас срывается мелкий дождь, а небо серое низкое. В полях колхозники-фермеры убирают картошку, обсыпав поле фигурками. А вот и выезд из города в сторону аэропорта, и Второй микрорайон, и сюда заходят троллейбусы 2к и 4, когда идут от вокзала, разворачиваются, и уходят вниз, к набережной, и обратно – мимо рынка на вокзал. А 2в идёт в обратную сторону. Но позади остаются и троллейбусные провода, и теперь наперегонки с нами спешат только автобусы 101-го маршрута, от автовокзала в аэропорт. Сколько попсы звучало в самолётах и такси! Теперь этого никто и не вспомнит, даже на «Ретро-ФМ». Сворачиваем вправо, в аллею, где идёт дорога с разделительной полосой. Вот и площадка перед аэровокзалом. Что-то отстраивают, с башенными кранами. В зале вылета звучит Тальков – «Солнце уходит на запад…» И мы тоже уходим на запад, в закат.
Самолёт «Донавиа» отправляется в Ростов. Багровый закат пробивается под серыми тучами. Догорает вечерняя заря. Стоит на ремонте Як-42 «Авиалиний Украины» со снятым колесом основной стойки. Отсюда Яки вообще не летают. Последний раз я на борту Ту-154. Но впервые – в переднем салоне. Свистит тонко вспомогательный двигатель, и вот загудели – основные. Первый, второй, третий… Руление, подрагивание. Жуткая тряска на взлёте, и я впервые боюсь лететь. Но вот пошёл набор, тряска закончилась, и несу пригоршню монеток – по традиции, что рассказывал дед, в Байкал надо кидать монеты при пролёте. Сбрасываю в туалет. Наивность, конечно. Первая посадка – Усть-Илимск, и теперь разграблен этот аэропорт, столь мощный и монолитный, с электронными весами. И где красовался в новой окраске Ту-154 с надписью «Авиаэнерго». По темноте взлетают другие борта, освещая низ фюзеляжа фарами. Омск. Ночь. А потом Ростов. Собираемся взять два такси до вокзала, но активный армянин, и по совместительству – главный зазывала и хозяин лавочки, убеждает нас ехать сразу до Краснодара, на одной машине.
Кремовая «Волга», новенькая двадцать девятая, успешно вмещает всех нас с вещами. Переезжаем через Дон по мосту, идём девяносто по трассе. Водитель оказывается чернобыльцем, ликвидатором, разговаривается с отцом. Удивляюсь – обычно в прошлые разы такси меньше сотни не ездили. И нашу «Волгу» стабильно обгоняют. Под Павловской попадается навстречу «Москвич» с погашенными фарами и габаритами – это новая мода, ездить ночью без фар и габаритных огней. До бабушки добираемся к рассвету. Заезжаем со стороны трассы на море. Теперь будем ожидать нового переезда.
Теперь ночую в комнате с лоджией, что выходит на рассвет, и на улицу. Ночью шумят машины. Диван мне немного маловат. На стене горят зелёным огнём глаза какого-то демона, обозначая время. Только свет горит в коридоре, падая полумраком из-за двери, да свет уличных фонарей заглядывает в окно. Тишина. Нарастает звук, проезжает машина, гудя двигателем, шурша шинами по асфальту. А до полночи с гудением проносятся троллейбусы, да звенят раскачиваемые провода. Теперь вовсю работают в городе коммерческие маршруты, без льгот, и несутся с мягким дизельным урчанием «гармошки», только теперь иностранные. «МАНы», бежевые, и один синий, бело-красные, с двигателем в хвосте, и ещё большие, бежевые «Феттеры», и один оранжевый. Новый 18-й маршрут, как и 26-й, но коммерческий, и останавливаются теперь не у горсовета, а у драмтеатра, и сворачивают на Седина, а потом на Будённого, а выезжают по Красноармейской. Драмтеатр стоит сбоку от горсовета.
Ездим в храмы. Кафедральный – где меня и крестили, туда идёт четвёртый трамвай, от кооперативного рынка влево и вниз. Георгиевский – который ни разу не закрыли, это около него восемнадцатый к драмтеатру сворачивает. А ещё – Троицкий, это надо от кооперативного идти, через Октябрьскую.
Сначала иду в двадцатую школу, но потом иду в тридцать седьмую – она рядом стоит, однотипная. А ещё дальше – восемьдесят восьмая. В ней учиться так и не довелось. Тридцать седьмая – там уроки на полчаса позже начинаются. И школа не средняя, а лицей, а восемьдесят восьмая – вообще гимназия. На день города собираемся у кинотеатра «Горизонт», и там несколько свадеб по случаю, и песни с плясками – под фанеру, модная попса – «Фристайл». Казаченко… Но в небе крутятся три спортивных самолёта, один – Су-26, а ещё два Яка-52 местного аэроклуба, и крутят они групповой пилотаж. Потом группа распускается, а «сухарь» показывает одиночный. На следующий день одноклассник рассказывает, что боялся авианалёта. Гудело прямо над домом. Мне смешно…
Одним утром раздаётся звонок – умерла прабабушка. Едем в Каневскую. Утром успеваем на такси добраться до второго вокзала. Старая зелёная электричка с округлой кабиной устремляется на север. Ясно и по-осеннему холодно. Звенят семафоры на переездах, бегут машины по параллельным шоссе. Выходят задние дворы к железной дороге, склады, гаражи… Небольшой гроб с телом стоит в хатке. Понесли, уложили в грузовик ГАЗ, мы сидим в кузове, как близкие родственники, люди идут за нами медленной очередью. Потом закрываем борта, и едем на кладбище, а остальные садятся в легковые машины. Гроб опускается в яму, кидаем по горсти земли. Вечером – поминальный обед. А вечером уезжаем на автобусе, и урчит красный «Икарус», поглощая километры обратно на юг…
Вот и вторая моя страсть – похороны и кладбища. Наряду со свадьбами и ЗАГСами. Особая магия места и действия. Вот начало жизни, а вот и завершение. Едем на помин на Славянское кладбище. Это надо пересаживаться на шестой трамвай, в районе Вишняковского рынка. Едем на другой конец города, к Западному трамвайному депо, и дед показывает первую квартиру, которую снимал с бабушкой, когда уволился из авиации. Вот они – красно-кирпичные хрущёвки. Смотрят на кладбище. Идём по асфальтированным дорожкам, смотрим на обелиски, даты жизни, имена и фамилии. Краткие эпитафии, небольшие памятники. Высится в небо один большой памятник – серебристый хвост самолёта. Лесополоса – дальше очередной участок. Вот и оградка, и скамейка – садись, доставай еду и выпивку. А летом – краску, кисть; надо подновить проржавевшее, да траву выдернуть. А пока – вечер, да тучи на небе. И поднимаются над нами четвёрка МиГов с военного аэродрома – как раз рядом приводные маяки. И с громом начинают они крутить пилотаж… Где-то в центре города – праздник. А мы собираемся обратно.
Ещё свадьба. Белая тринадцатая «Чайка» теперь возит не партработников, а невест. Рокочут две выхлопные трубы в заднем бампере, откручивают километры УАЗовские покрышки. Ещё в городе есть чёрная тринадцатая, и чёрная четырнадцатая «Чайки», и даже ЗиЛ. Частенько их можно увидеть в лентах и с куклой на капоте, и с золотыми кольцами на крыше. А мы грузимся в ПАЗ для гостей. ЗАГС, подписи под бумажкой. Теперь – ресторан. Но мы тихонько уходим пораньше – завтра учебный день. Поездка из незнакомого района – целое приключение.
Мать озабочена моим высоким ростом. Поэтому отдаёт меня на у-шу, восточные единоборства. Эх, время, время!.. И какое отношение у-шу имеет к единоборствам вообще? Самое отдалённое. Поэтому никакого у-шу в школьном спортзале по вечерам не было, да и единоборств никаких не было, - только непонятные салочки по типу пионербола. Но – мода. С ней спорить тяжело. Её крушит только время. Но не всегда я на стороне времени…
Город погружается в осень. Подмерзают утром лужи, а днём опять жара. Потом идёт мокрый снег, оседая хлопьями в свете фонарей, укрывая газоны, укрывая асфальт, размешиваясь в кашу под колёсами машин, и под ногами прохожих… Утром всё перемерзает, и солнце греет землю, и пар поднимается между снегов, и течёт вода, сверкая лучами. А в школе подтекает крыша, и останавливается на внутреннем дворе директорский «Опель», да «Москвич» физкультурника. Прошибает меня вторая любовь, абсолютно глупая и безумная. Не то, чтобы наивность исчезла – скорее, зашкалила. Слова признания произнесены, ничего не произошло. Никакой магии.
Едем в городской парк с классным руководителем – у нас вечер памяти Николая Рубцова. Читаем стихи. Потом грузимся во второй трамвай, хотя мне можно было бы ехать и на четвёртом. Добираемся до драмтеатра, а дальше – восемнадцатым. Деньги собирает водитель, урчит под полом дизель, мягкие сиденья заняты, а мы классом едем домой, через мосты, через промзону.
Кое-кто из вас, дорогие мои адресаты, ставит кассеты Меладзе и «Браво». «Дорога в облака», с Валерием Сюткиным. А ещё – «Любэ», ранний, который никакой не «Батяня-Комбат», а ещё «Тётя Доктор», «Клетки», «Хулиган»… И, кажется, «Несчастный случай», что роет шахты и прячет в них муку и рис.
Потом навещаем и Отрадную – место захоронения предков. Кто-то позвонил, что-то невнятное сообщил по телефону. Вроде бы о похоронах. И мы срываемся на вокзал, и едем на красном «Икарусе» в предгорья. Это 256-й, и он помельче 250-х, и у него чёрный пластиковый бампер. Первая остановка – Тбилисская, потом – Кропоткин, на перекрёстке, под спуском от Казанской. Автобус заходит на перрон, глушит двигатель, народ разбегается – кто покурить, кто за пирожками. Водитель возвращается с пробитой путёвкой, грузит вещи новых пассажиров в багаж, пуск – поехали! Двигатель междугородного «Икаруса» звучит жёстче, чем городских машин. В Тбилисской надо ждать, пока уйдёт стоящая впереди машина. В Кропоткине надо сдавать назад от перрона. Идём по трассе, разбрызгивая мокрый талый снег. Окна понемногу замерзают, и надо их оттаивать пальцами. Руки стынут. К вечеру трасса опять покроется толстыми комками наледи, вперемежку с участками чистого асфальта, и автобус трясёт. Две условные колеи, вместо трёх полос, указывают путь, виляя от одного края трассы до другого, оставляя то слева, то справа, слой нетронутого наста. Заходим в Армавир под вечер. А дальше – путь на предгорья. На отрадненской автостанции дежурят частные такси, «Жигули» всех мастей с самодельными фонарями. Берут дорого. Дожидаемся рейсовый КАвЗ. Предполагаемая родственница оказывается жива, но мы, удостоверившись в её здравии, спешим распрощаться. В нашу сторону уходит вечерний. Почти пустой зал ожидания. Темно. Подъезжаем к дому, а на взлётной полосе аэропорта ожидает на исполнительном старте борт. Ряды красных и белых фонарей. Мигают красные маячки. Посадочные фары выхватывают из темноты кусок борта, яркий, белый. Правый зелёный огонь на крыле, значит, взлетать будет в сторону Ростова. Южный конец полосы подходит к трассе, здесь стартующие машины видно хорошо. Вот самолёт, тронулся, побежал, удаляясь от нас; потом освещённый кусок борта приподнялся, стал уходить выше огней полосы. Вот нам виден только белый хвостовой огонь… На вокзал автобус прибывает под утро. Нас везёт бывший таксомотор – жёлтый, со старым фонарём. Много их теперь, в руках бывших государственных водителей. Улица Вишняковой пока ещё с двусторонним движением, и пока ещё на ней есть круговой перекрёсток с Новороссийской. Сразу за железнодорожным путепроводом, у которого некогда стояли паровозы, ожидая то ли большой войны, то ли отправки в металлолом. Мир победил…
На уроке ОБЖ снаряжаем рожок автомата Калашникова – старый ещё, под патроны 7,62. В части таких давно нет. Для меня – не диво. Надеваем противогазы. Самое раннее воспоминание, какое есть в голове – это как отец надел на меня противогаз, посадил в большой железный игрушечный грузовик, и везёт меня по комнате. Кажется, это было ещё на моей родине… Мать смотрит. Грузовик этот пережил, в силу прочности и простоты конструкции, переезды и годы эксплуатации. Правда, и его колёса, хоть и из толстой пластмассы, всё-таки утрачены. Противогаз-маска, противогаз цельный, с коробкой в сумке, соединённый гофрированным шлангом, и с коробкой прямо на маске. Мыльные карандаши, чтобы стёкла не запотевали. А на Дальнем Востоке, прямо у нас под окнами, строится состав скадрированного артиллерийского полка – офицеры, сверхсрочники, прапорщики и женщины-служащие. В противогазах, несмотря на мороз. Отец высказывался, что резина на морозе вообще-то лопается… И без нужды убивать военное имущество не надо. Наш преподаватель – ветеран ещё Великой Отечественной, служил у Плиева.
Приезжает отец. Привозит с собой кое-кого из вас, дорогие мои и незабвенные. Мимо нас теперь ходят автобусы 1-го маршрута, прямо в аэропорт. Выезжают за микрорайон, мимо Карасуна, где некогда работал земснаряд, и где рыл траншею драглайн. Поднимается на развязку, где улица Уральская, две бетонных полосы с разделителем, соединяется с трассой Ростов-Джубга. Потом влево, по этой трассе, до левого поворота в аэропорт. На 1-м работают ЛАЗы из автоколонны, ПАТП-1. Редкие гости в нашей части города, но всё меняется… И нашего, второго предприятия больше нет, а есть акционерное общество «КрАвт». ЛАЗ щёлкает узкими дверями, и рокочет на высоких нотах, без характерной дизельной хрипотцы. Отец идёт в унтах, под дождём… Из зимы в лето. Правда, скорее осень, но всё равно тепло.
И опять начинается укладка сумок, и куски хлеба, посыпанные солью, ложатся на дно, только жжёного сахара на сковороде не хватает. И опять утром присаживаемся на дорожку. «Волга» теперь везёт нас к первому вокзалу. Снег тает на ветровом стекле, сметаемый «дворниками». Выбираемся на Уральскую, а потом – на Новороссийскую, вдоль железной дороги. На площади перед вокзалом работают новые снегоочистители, не наши. Снег свален валами вдоль тротуаров. Под навесом, перед залом ожидания, стоят скамейки. Автобусы подходят на посадку наискось, а бордюр идёт зигзагом. Тяжёлый 250-й «Икарус» принимает наши сумки в багаж, водитель закрывает крышку, проворачивает рукоять. Занимаем кресла. Запущен двигатель, по салону пошла дрожь. Снова дрожь – скрипнула коробка передач. Пополз вперёд стоящий рядом на посадке другой автобус. Выбираемся назад, чуть поворачиваем… И вот пошли мимо здания, дворы, стоящие у обочины машины. Недолгие остановки на светофорах, повороты. Улица Суворова, улица Вишняковой, по которой пока ещё можно ездить в обе стороны. Теперь идём вдоль трамвайной линии. У водителя играет в магнитоле Киркоров. Остаются позади Вещевой рынок, депо, университет, парк 40-летия Октября, ТЭЦ… Вот проходим Гидрострой, Пашковку, развязку на море, через плотину. Справа – посадочные знаки аэропорта. Стеклоочистители продолжают сметать снежную кашу со стекла. Тбилисская, и параллельные перроны. Спуск за Казанской, к перекрёстку со светофорами, на трассе Ростов-Баку. И стоянка у кропоткинского автовокзала. Заезд в Армавир. Проезжаем мимо КПП училища, где стоит самолёт на постаменте. Заезжаем в автопарк, где заправляемся. Ряды жёлтых «Икарусов»-гармошек, ряды ЛиАЗов, жёлтых, красных. На въезде в парк – глубокая лужа, чуть прикрытая мокрым снегом. И смотровая яма в воротах. Выбираемся на трассу, и отсюда уходит дорога в предгорья, а нам надо ехать дальше, по степи. В Невинномысске автовокзал находится у трассы, рядом с большим круговым перекрёстком, и тяжёлый дорожный грейдер разгребает снег, сваливая его большими валами напротив перронов. Лески и холмы почти исчезают, но на горизонте, где-то за низкими тучами, уже должны быть видны горы, и Эльбрус. В Минеральных Водах автостанция находится рядом с аэропортом, и заходить туда – с большой развязки. На въезде – блок-пост и проверка документов. Жёлтые «Икарусы»-гармошки проходят к аэровокзалу, а там – ближе, на перроны. Небо темнеет, а мы выбираемся через город, на северную трассу. Здесь очень длинные «лежачие полицейские», во всю ширину пешеходного перехода, и междугородный «Икарус» успевает заехать на него задними колёсами, прежде чем съехать передними. Перебираются через горб и бежевые немецкие МАНы-«гармошки». Перекрёсток двух автотрасс, блок-пост, стоянка дальнобоев, полная КамАЗами, с большими гофрированными фургонами за кабиной. Идём на север, оставляя горы позади, но холмы тянутся справа. Темнеет. Выгружаемся на месте, и идём к новому дому. Кое-кто из вас, дорогие мои адресаты, снимает квартиру в центре, у самого вокзала. Идти недалеко. Старая четырёхэтажка, и под окнами – частный сектор, а со стороны двора – котельная, и другие малоэтажки.
Четыре квартиры на этаж. Две смежные комнаты. Ложимся прямо на полу, на перине. Санузел совмещённый – ванная, туалет. На кухне – газовая колонка для подогрева воды. Газовая плита в три колонки. Сбоку от дома проходит улица, по которой едут междугородные от автовокзала; иногда они встают на отстой прямо под окнами. Ёлочка. Вечер, тридцатое декабря…
На следующий день пробуем выбраться в город. Проезжаем одну остановку на местном «Икарусе», у которого нет чёрной перегородки, отделяющей водительскую кабину. Возможно, машина от наших бывших соцлагерников. Только самопальный поручень, что отгородил всю переднюю дверь вообще. Здесь много белых «Икарусов»-гармошек, видимо, из ГДР. У них дисковые колёса, и на бортах сохранилась реклама на немецком. Короткие жёлтые «Икарусы», и здесь их много. Старые ЛиАЗы, с дополнительными фонарями в заднем бампере, и с запасками на задней стенке кабины – жёлтые, белые, синие. И новые ЛиАЗы… С надписью «Волжанин», белые, и жёлтые. Помнится, красный ЛиАЗ выглядел десять лет назад как летающая тарелка. Вот они, квадратные, широкие, мощные. Правда, колёса маленькие. Урчит камазовский дизель, светят плафоны; внутри – простор. В задней части – президиум, широкий диван над двигателем. У некоторых машин, правда, уже протянулась чёрная железка вдоль салона, от кабины к задней площадке. Тросовый привод коробки передач служит недолго… Потом будет шалить двигатель, особенно помпа, будет выходить из строя сцепление, тормоза, гидроусилитель руля. Но сейчас – это король местных дорог, и его ставят вместе с «гармошками» на самые тяжёлые маршруты. За нашими жилыми домами – парк, и стоит в нём памятник МиГ-15. А если пройти к зданию администрации – то и центральный универмаг, гостиница, рынок, стадион. Рядом с администрацией – переговорный пункт.
Новый год. Зимние каникулы летят. Бродим по окрестностям. За парком, на параллельной улице – танк Т-34. Люк механика-водителя открыт, и я забираюсь внутрь. Сажусь на сиденье. Ещё ходим к вокзалу. Там тоже парк, а в парке – Ленин, что выглядывает из деревьев, и смотрит вверх, на барельеф над зданием вокзала. «Икарусы» междугородные, есть и очень старые, дымящие чёрным, жутко рычащие. Белые, бежевые, с двумя фарами, и с обычными дверями на петлях. Основное направление – Пятигорск, Кисловодск, Ессентуки… Отсюда же уходят и пригородные, обычные ЛАЗы-695, но есть и новый «Волжанин», с двумя дверями, с четырьмя фарами, и с колёсными обтекателями от «Икаруса». С окончанием каникул надо собираться в школу. Иду сразу в гарнизонную. Автобус от вокзала уходит в половине восьмого, в школу не успеваешь. Значит, надо ехать на раннем. Шесть-сорок пять… Темно. ПАЗ стоит на площади перед вокзалом. Рядом – сто первые, на Покойное. Сто вторые, на винтехникум. В Парасковею. Сто третьи, на Орловский. Иногда ПАЗ старый, низкий, с окошками под потолком, а то и с зашитой задней дверью. На автобусах ещё остались с советских времён компостеры, но давно плату собирает кондуктор. Иногда ПАЗ новый, квадратный, который называли ХБИ – «Хочу быть Икарусом», как и «семёрку» - ХБМ, или «Хочу быть Мерседесом». А то и КАвЗ… Ехать недолго, минут двадцать, но на въезде в гарнизон – блок-пост, со шлагбаумом, обложенный мешками с песком. Всех высаживают у шлагбаума, хотя документов не проверяют. А на вышке у пожарной части – пулемёт. А пока – пробирается автобус по городским улицам, к кафе на выезде, и садится к нам Сашка Касьянов. Здоровается. У него серьга в ухе, и он на класс старше. Он был в больнице, когда брали заложников, и сумел убежать перед штурмом. Теперь ездит в гарнизонную школу. А ещё ездит моя одноклассница, но она отличница, поэтому будет на втором автобусе, и опоздает на первый урок. А я – выхожу с Сашкой у блок-поста, и идём мы к школе, мимо дома офицеров. Заходим в школьную ограду, в двери. Самое удачное время… Ночного сторожа уже нет, а дежурные ещё не пришли. Тишина. Пустота. Только доносится гул ветра в вентиляционных шахтах. Красные табло показывают температуру, дату и время. Надо зайти в гардероб, снять куртку, шапку и шарф, уложить перчатки. Переобуть сменку. У бабушки сменки не требовали, но надо было мыть обувь в корытце перед школой. Поднимаешься в учительскую – она тоже открыта, и пуста. Берёшь ключ от кабинета. Идёшь в свой класс. Открываешь дверь, кладёшь ключ на стол. Здесь система не кабинетная, и все учителя идут к нам. У каждого класса – свой кабинет, и мы его покидаем только на физкультуру, да на труд. Иногда ещё на лабораторные. Включаю свет. Поднимаю шторы-жалюзи на окнах. Ручки из форточек давно вынуты – местные школьники имеют обыкновение распахивать настежь, из-за чего температура падает. Впрочем, и герметик из окошек тоже основательно выковыряли, и температура всё равно упала. Занимается рассвет. Гаснут фонари, заливавшие лиловым светом гарнизон. А окна моего класса выходят на закат, на угол школьного стадиона, и на дома за ним. Самое время предаваться долгим утренним размышлениям…
Священное время. Самое любимое и непередаваемое чувство. То, когда на самом деле живёшь. Я ведь и сейчас живу, когда уходят соседи по палате на процедуры, и можно созерцать из окна небо, и землю, и время суток, и время года.
Потом наполнится школа обычным шумом, постепенно нарастающим, и будут приходить одноклассники. И начнётся обычная учебная страда. А по окончании надо будет куда-то себя девать – автобуса ждать долго. Как раз обеденный перерыв. И грузимся в подошедший ПАЗ, выбираемся на трассу Ставрополь-Махачкала, а потом от развязки уходим вправо, мимо «Золотой Рыбки» и стоянки дальнобойщиков, по дамбе мимо озера, покрытого льдом. А вечером кое-кто будет смотреть по телевизору до ночи «Детективное агентство «Лунный свет», и играть со мной в приставку в танчики, и в галактику, невзирая на то, что у меня ещё уроки не сделаны.
Но вот отцу с матерью выдали квартиру. И вечером мы погружаемся в КАвЗ, а у водителя в магнитоле группа «Нэнси» рассказывает сказку про Мойшу по имени Степан. И про Яшку-цыгана. И вечером мы добрались до дома… Дома здесь – турецкие, в три, четыре и пять этажей. Улиц нет, указываешь только номер дома и посёлок. Наша секция – в четыре этажа. В подъезде – бронированная дверь, чего в советских домах отродясь не было. Правда, иногда превращались они в общественные туалеты… Домофон, номера квартир – жмёшь на кнопку, ждёшь ответа. А можешь и открыть дверь своим ключом, правда, если на ключ заперли изнутри, то хозяину всё равно придётся спускаться вниз. А нет – так нажать кнопку на домофоне. Цивилизация… Свет в подъезде горит минуту, потом надо опять нажимать на выключатель, а он тоже лампой обозначен. По две квартиры на площадке, в одном кармане. Особенно домовитые уже и на карман замки врезали, и обжили. Наш этаж – третий. Отныне моё окно выходит на закат, и в поле. Это с обратной стороны – двор и восход. И угол школьного стадиона… Это этот дом видно было мне каждое утро из класса. Вот проходит внизу дорога от второго КПП, и заканчивается, сворачивая в наш двор, и за ней – сетка забора. Стоит под моим окном фонарь. А чуть дальше, ибо угол гарнизона – будка от армейского грузовика, где сидят часовые, и подъезжает к ним трижды в сутки КрАЗ с обедом. Он идёт по полевой дороге, от трассы, за забором. А ещё здесь, у дороги – мусорка, и к нам подъезжает ГАЗ, у которого восемь гнёзд под контейнеры, и кран, которым он эти контейнеры грузит. И почти бесконечная степь до горизонта, и справа уходит трасса на Ставрополь, по которой несутся фуры и междугородные автобусы, а слева – широкое замёрзшее озеро, за которым город, и восьмой микрорайон, и машины спускаются мелкими точками по улице, и отцовская часть, и дамба, что отгораживает верхние пруды, и пластмассовый завод, над которым почти постоянно горит факел, гулко, ухая, и освещая ночью комнаты почти как в полнолуние, когда сверкают серебром рифлённые крыши наших домов, а иногда и целых три факела, и овцеводческая ферма в степи, и гаражи, и где-то очень далеко – железная дорога на Ставрополь, и аэродром, откуда поднимаются штурмовики и вертолёты.
Впрочем, пока базируемся прямо на полу. Контейнеры ещё не пришли. В комнатах жарко – батареи горячие. Окна на резиновых уплотнителях, и с герметиком. Плита – газовая, в четыре конфорки, одна из них большая, вторая маленькая, да две средние. И кнопка электрического запала, и четыре свечки, дающие искру. И спичек не надо… Но этот запал жутко расходует электричество, а потом и вовсе его закоротило, и он стал выбивать пробки. Спички всё-таки надёжнее. Пробки – в щитке, закрытом заслонкой, несъёмные, с выключателями. Из-под крана бежит горячая вода. Вот и живём при демократии. Мать вспоминает, что в одном из гарнизонов довелось пожить при коммунизме, но это было ещё до меня. Балконы здесь – как лоджии, с боковыми стенками, и с кирпичным бортиком.
Приходит контейнер. В доме начинается сортировка и разгрузка. Обычно с погрузкой и разгрузкой управлялся сам отец с сослуживцами, а мы в это время были в пути. Дом обретает домашние черты. Погода зимой солнцем почти не балует. Иногда туман укрывает всё вокруг глухой стеной, и за забором уже ничего не видно. А иногда иней украшает белым бархатом провода и сетки заборов. Деревьев почти нет, кроме тех, что в городе. Тянется вдоль гарнизона низенькая акациевая роща. И всё. Какое-то дерево растёт недалеко от овцеводческой фермы. Есть ещё деревья в долине Кумы – это на той стороне дамбы, куда утекает вода из озера. А на том берегу – ещё и холмы. Но там не доводилось бывать. Ночью свет фонаря обозначается за шторами; огоньки автомобильных фар ползут вверх и вниз в микрорайоне на том берегу озера, да горят окна многоэтажек; бегут огни фар по трассе; а иногда и прожектора поезда, и маячки самолёта – но это очень далеко. Гудит, полыхает факел над заводом.
Все офицеры в гарнизоне ходят с автоматами – рядом зона боевых действий. В первый раз вижу короткие АКСУшки, сорокапятки со складным прикладом, и с подствольником, старые АКМы, и длинноствольные пулемёты РП-74. Кто-нибудь из офицеров сидит с оружием в фойе школы – налёт на город ещё не забыли. Рожки автоматов скручены проволокой попарно. В части доводилось быть один раз, а на аэродроме ни единого – здесь вольности глубокого тыла недопустимы. На Дальнем Востоке до границы было меньше ста километров. Ждали всякого. Но дождались именно здесь. Отец отправляется в первый замес. В кладовке остаётся сорокапятка со складным прикладом и скрученными рожками, с ещё одной пачкой патронов в раме приклада – чем больше патронов, тем лучше. С подствольником. И гранаты – Ф-1, РГД-5 с вкрученными запалами. Отец наставляет: если что – сам знаешь, как быть. Знаю… Балкон в гостиной, с кирпичным бортиком, закрытый с боков, третий этаж – готовая огневая точка. В сектор огня попадают подходы с трассы, и вдоль озера, и от дамбы из города. Вон они, под нами – часовые в своём домике. Угол гарнизона.
Эх, старшие, старшие!.. Вам в случае чего родители наставляют заменить и мать, и отца. Никто, кроме тебя. Помнится, мать в 1968-м году, когда дед отправился наводить порядок в соседней республике, продемонстрировала бабушке, как умеет обращаться с дедовым охотничьим ружьём. Тоже на случай… Бабушка ружьё припрятала, от греха подальше. Отец знает, что без нужды трогать оружие не буду. Нужды не возникло. Автомат и гранаты спокойно возлежали в кладовке.
По возвращении отца бродим по окрестностям. Можно выйти на лёд, но здесь всё-таки не Дальний Восток, и лучше не экспериментировать. Снег иногда подтаивает, превращаясь в грязь. Доходим мимо фермы до самой дамбы, что видна из квартиры; в обратную сторону – почти до «Золотой Рыбки». Продуктовый магазин за домом напротив, овощной – чуть дальше, в домах у озера, а поликлиника – наверх, к КПП. Промтоварный – в доме офицеров. Там же дискотека, и приходят к нам товарищи с окрестных сёл, с Покойного, с Новой Жизни, с города, и заканчивается это дракой. Есть и пара кафешек. Гарнизон полон машин – здесь и отечественные, в том числе и реэкспортные, поставленные в ГДР, собственно, «Вартбург», несколько грузовиков «Ифа», микроавтобусов «Баркас», есть «Волги», румынская «Дачия», польский ФСО, и много европейцев – «Мерседесы», «Форды», «Опели», «Ауди», «БМВ», «Фольксвагены», «Ситроены», «Рено»… «Ситроен-БеИкс» осторожно объезжает «лежачие полицейские» - днище почти над дорогой. У нас в гарнизоне – узкие «полицейские», а в городе – широкие. «Запорожцы» и «Москвичи» тоже есть, и даже мотоциклы и велосипеды – но их мало. Есть и праворульные японцы – это наши дальневосточники переводятся. Основная масса – выведенные из Германии. За нашим домом стоит «Шкода-ЛиАЗ», чешский автобус.
В школе есть бассейн, и кого можно, всех стараются отправить на плавание – чтоб добро не простаивало. И я отправляюсь со всеми, но плавать так до сих пор и не умею. После каждой контрольной выданные листики с заданиями и оценками отправляются в последний полёт из форточек класса. По весне, когда снег сошёл, газон у школы был покрыт белыми пятнами. Одноклассник замечает, что это аэродром, а я – что это, скорее, кладбище битых самолётов… И на школьном субботнике мы дружно убираем, что накидали за зиму. Убирают и те, кто кидал, и те, кто не кидал. И даже скорее те, кто не кидал. Один запускает, другой убирает. В природе всё должно быть в равновесии. Потом, уже осенью, кто-то додумается пускать горящие самолётики. Сначала они поджигались с хвоста, и пламя сбивалось, а то и гасло. Самолётик долетал до земли, и лёжа на ней, лениво догорал. Но потом кто-то ещё догадался поджигать самолётик с носа… Теперь он летел вниз, и пламени почти не видно, только тянулась струя дыма, а потом он вспыхивал весь, на уровне второго этажа, и падал на землю комком пепла. Теперь не было нужды убирать по весне газон. Но зимой один из самолётов приземлился на подоконник класса, что под нами, и там и сгорел. После этого классный руководитель провёл разбор полётов, и полётов больше не было. Ни огненных, ни простых. А пока – весна, и подул тёплый западный ветер, и окно моё гудит, и прогибается в герметике под напором ветра. Доносится гул и треск – и вот потянулись по льду озера трещины, и появились разводья; и громоздятся, растут у нашего берега ледяные валы, и торосится глыбы. Наползают на низкий обрыв, на короткие спуски к воде, подгребают землю. У дамбы, по которой ходит автобус – небольшой аврал: льдины наползли на бетонные плиты, переваливаются за парапет, и бульдозер расчищает это безобразие. Ещё недолго пролежат у берега эти валы, а потом и их растопит.
Весна. Последние уроки. Некоторые одноклассницы приходят с открытыми пупками, пользуясь теплом, модой, и свободой. За трассой поднимается, зреет жёлтое море пшеницы. Овец с фермы выгоняют на пастбище, и иногда проходит отара аккурат у нас под окнами, и дальше – вдоль гарнизона, по берегу озера. Солнце поднимается в зенит, жарит, давит на голову почти физически. Ветер, если поднимается, гонит по степи перекати-поля, и катятся они, подпрыгивают, валятся в воду, и плывут. И белые барашки мелькают на гребнях волн, и бьётся прибой в берег, выбрасывая вверх брызги. Иногда идёт пыльный вал, и исчезает всё вокруг в желтовато-мутном тумане. А когда ветер слабый – выходят из города любители парусного спорта, и ползут белые треугольники на фоне городских садов и частных домовладений. С той стороны – пристань, и рыбное хозяйство, и ходят они на своих лодках, тянут сети. И пляж городской. Купаются и с нашей стороны – озеро мелкое. Ходит и местный квадратный комод под названием «Парус» - он весь белый, внутри, под навесом, четыре столика, а в хвосте – бар и рулевая рубка над ним. Как-то заходили, поплавать хотели – он оклеен плакатами с голыми тётками, да и цена кусается. Домик часовых экскаватор врыл в землю – теперь только крышу видно. Отрыл окопы, и протянул немного к берегу траншею с валом. Вместо КрАЗа бегает с обедом Урал-«апельсин», оранжевая вахтовка, что возит лётчиков на аэродром. Как-то весной даже КамАЗ появился, и ехал он по нашей асфальтовой дороге – застрять боялся. Ещё один КамАЗ, армейский седельный тягач с полуприцепом, стоит под нашими окнами, наполовину на асфальте, наполовину на грунте; передние колёса выкручены влево, а полуприцеп сложен вправо. И довольно глубоко сел в землю. По весне обозначились хозяева, притащили аккумулятор; запустили, пару раз заглушили, но выбрался-таки своим ходом, выпахивая грунт, с бешеной пробуксовкой. Прямо за мусоркой, у домика часовых, садится иногда вертолёт, поднимая клубы пыли, обдавая струёй воздуха – в нашем доме живёт командир полка.
ПАЗы на нашей линии уже не вмещают всех – теперь у нас ЛАЗы. А автобус, как и прежде, всего один – с утра и до вечера, и с обеденным перерывом. Явилась ненадолго маршрутка – бело-синий РАФик, но быстро исчезла. И в городе их нет – только междугородная до Минвод. Ездим на съёмную квартиру к кое-кому из вас, бродим в центре, рядом с администрацией, там же переговорный пункт – как и в старое время, переговорить. Ряд дверей в отдельные кабинки, по номерам, а там – простые телефона без дисков. Оплачиваешь на кассе заказ, ждёшь. Вот и громкоговоритель объявляет, в какую кабинку пройти. Поговорили, вышли на улицу. Но нет уже старых уличных таксофонов – не видно нигде. Это у бабушки они стояли у пешеходных дорожек, между дворами, уже не будки, а простые козырьки, и можно было бросить монетку, а потом – жетон, набрать номер на старом железном навесном аппарате, и говорить. Либо, в случае чрезвычайном, звать милицию, скорую и пожарных. И газовиков. В старом дворе стайка девочек в одних трусах, с заплетёнными косичками и золотыми серёжками, гоняют босыми ногами в классики. А мальчики, тоже в одних трусах, но с оружием, старыми пластиковыми пистолетами, гурьбой бредут между домами. Увидели вывеску «Парикмахерская», и повторяют её, выделяя один слог. Им смешно. Осколок эпохи прошлого, который не смогла смести и война…
Сметёт. Есть на свете вещи пострашнее войны. Мир, к примеру. И тем не менее, жизнь моя положена на то, чтобы войны не было. Около универмага, среди небольших ларьков, идёт бойкая торговля прямо с машин. И уже не только молодые девушки, но и зрелые женщины демонстрируют пупки. Мода. Да ещё и жара. Мужики тянут пиво, которое пока ещё не стало злом. Кого-то развозит, и ведут его по двое, под руки. Около автовокзала – стоянка битых машин. А на железнодорожном вокзале – тихо. Только подземный пешеходный переход на ту сторону, где мне так и не довелось побывать. Чешская мотрисса с двумя прицепными вагонами бегает дважды в сутки до Минвод и обратно. Потом сцепят по две – с четырьмя прицепными посередине, и с двумя головными. Проходит и дальний – из Минвод в Ставрополь, влекомый вездесущей двойной «мухой», с мягкими купе и жёсткой плацкартой.
А на поле за трассой, у гарнизона, уже идёт уборка хлеба, и комбайны, хозяева южных полей, сбривают золотые волосы, оставляя щетину стерни, упруго сминающуюся под ногой. И грузовики, полные пшеничного золота, осторожно везут своё сокровище к элеватору – ценному хранилищу. А потом – встанут под погрузку вагоны, с характерной формой перевёрнутой призмы, вытащит их на главные пути синий, а то и зелёный, или коричневый маневровый, с жёлтым ограждением по кругу, и поставит в тяжёлый состав, увлекаемый на север электровозом, или дымным «червонцем».
Едем к бабушке. С утра вывозят нас «Жигули», что дежурят возле комендатуры, на трассе. К перрону подходит красно-белый «Икарус», проходящий. Водители берут и стоячих – машин мало, а ехать всем нужно. Забираемся в хвост, где у водителя спальная лежанка, и там сидеть, вообще-то, нельзя. Ещё извлекается деревянная скамейка. При проезде постов ДПС гремит из кабины команда: «Присядьте!» Все стоячие дружно выполняют полуприсяд. А кто-то ещё умудряется стоя и книги читать… Двигатель под нами жарит. Сначала заходим на вокзал Зеленокумска, и рядом с нами «Икарус» с интересным флагом – бело-красно-синим. И видно потому, что сам автобус красный, и третья полоса просто потерялась бы. Эпоха… Новые номера. Вперемежку со старыми. Минеральные Воды. Осторожно проползаем через горбы на пешеходных переходах. Аэропорт. Автостанция. Начинаем гонку с белым «Икарусом» из Пятигорска. Он помельче – 255-й. Уходит на всех станциях чуть раньше нас. Под вечер прибываем на место назначения, вытряхиваемся на ТЭЦ. Отсюда до бабушки – рукой подать. Пара недель. А что? Теперь мы и сами на юге, и вот оно, близко. Прощайте, самолёты, и гул аэропорта! Прощай, вокзал, и гудки поездов! Здравствуй, автобус, и рокот автостанций. Возвращаемся обратно. «Жигули» везут нас по Новороссийской, вдоль железнодорожных путей. Мимо сортировочной станции, мимо горки. Перебираясь через ответвления подъездных рельсов. Промзона. Предприятия. Склады. Автобус останавливается под Армавиром, на каком-то перекрёстке, у вечных придорожных рыночков, куда окрестные жители вывозят фрукты и овощи. Неисправность. Водители возятся в двигателе, подняв крышку моторного отсека. Руки у них чёрные от смазки. Визг тормозов, стук железа, мимо нас с грохотом пролетает по асфальту пластмассовый бампер, и в кювет спрыгивает иномарка с транзитными номерами, и крышкой капота, вставшей до крыши. Летят по трассе разбросанные абрикосы. Из машины выскакивает молодой водитель, видимо, перегонщик, и бросается вперёд. «Шестёрка» от удара развернулась к нам кормой, развернувшись на сто восемьдесят градусов. Багажник свернут вправо, почти до плоского состояния, и в нём торчит свежекупленное эмалированное ведро с абрикосами, тоже смятое в лепёшку. Водитель «Жигулей», пенсионер в очках, и его две пассажирки, тоже немолодые. Одну из них укладывают на обочину; впрочем, это скорее истерика, а не серьёзные травмы. Тем временем, нашим водителям удаётся привести двигатель в рабочее состояние, и мы едем дальше. Два часа опоздания. У себя даже не заезжаем на автовокзал, а высаживаемся на остановке «Универмаг», напротив парка. И опять такси «Жигули», и поднимаемся в дом. Отец открывает кран воды и канализации; мать меняет воду в чайниках – обычном и заварочном: она давно зацвела.
И вот она, школа. Пока ещё тепло. Но идёт своим чередом война, и отец уходит в новые замесы – по сорок пять суток. Приходят гробы, и новые прощания в доме офицеров. Впрочем, в старом гарнизоне и без войны похорон хватало. Бродим вдоль озера, и уже зима, а снега пока нет, и только грязь да зелёная трава. ЛАЗ на линии в город заменили на ЛиАЗ, большой и жёлтый. К нам будут перебрасывать мотострелковую бригаду, а это – определённый кавардак. Технику вытряхивают на железной дороге, а потом она идёт вдоль озера своим ходом. По трассе тянутся артиллерийские тягачи; самоходки идут вдоль берега; а зенитки почему-то проходят мимо нас, под окнами, по-над забором. БМП лихо перепрыгивают через выкопанную траншею с валом. А в ледостав выходит на лёд инженерная машина разграждения, и, естественно, тонет по самый капот. Тут мелко, но ил жидкий, и просто так не выберешься. Видно её теперь из моего окна, и дети толкутся рядом, бродят по льду. Место базирования пехотинцев – от гарнизона до «Золотой рыбки». Теперь автобус проезжает по трассе, и его трясёт на комьях грязи, нападавшей с техники. В поле растут ямы и холмы земли. БТР проезжает у нас под окнами, по дороге от КПП, переезжает через бордюр и выбирается в поле. А в продуктовый магазин ночью вламывается солдат, отстрелив замок, и потом отстреливается от группы захвата. Гулкие хлопки очередей, гулкие хлопки пистолета. Магазин закрыт ненадолго, а потом снова открыт, и на двери – следы пуль, и одно из окошек разбито. А под Новый Год степь заваливает снегом. И на Дальнем Востоке столько снега нет. Тяжёлый гусеничный бульдозер возится на трассе, распихивая отвалы по обочинам. Автобусов нет, что городских, что междугородных. Вот пошли первые коммерческие машины в городе – ПАЗы, сборки «Кубань», и ПАГ, вероятно, местного ремзавода. На табличке – только буква «Т» и маршрут. Все они идут от универмага во все концы города. И поехали мы опять к бабушке…
Но с этого момента, дорогие мои адресаты, многие вещи я буду пропускать. Вы и сами всё прекрасно знаете. То есть, конечно, вообще ничего не знаете. Такой вот дуализм… Моя работа, или служба, как хотите, не располагает к откровенности и признаниям. Меньше знаешь – крепче спишь, хотя враги и не спят. И нам поневоле приходится бодрствовать. Можно лечь на пулемёты, или с гранатой под танк. А можно и с брандспойтом гасить развороченный реактор, хотя дозиметр показывает, что бояться тебе больше нечего. Самое страшное уже свершилось. То есть – позади. Теперь только госпиталь, а потом – иллюзия выздоровления. Когда снова ходишь, а по факту – терминальная стадия; ты – мёртв, хотя ещё и жив. И хоронить тебя будут в свинцовом закрытом гробу, а машина, на которой тебя сюда привезли, тоже пойдёт на кладбище – теперь и она фонит. И палата, где тебя лечили, и умирают врачи, что с тобой возились; и их самих впору в свинцовый гроб класть. Можно и с пинцетом в лаборатории, где в пробирках упакованы самые лютые вирусы, получая спасительную прививку. И в последний миг своей жизни увидеть лица товарищей, тоже в масках, но за стеклом, и они ничем не могут помочь. И хоронят тоже в закрытом гробу, и могилу бетонируют, а землю проливают хлором. Моя участь намного счастливее. Есть возможность лежать в обычной больнице, и рядом доктора, и самые близкие люди. И диагноз вполне обычный. Не считая тех обстоятельств, при которых он получен. Впрочем, поставленная задача была выполнена.
У бабушки теперь полно маршруток. Обычно это РАФики, частенько списанные с медицинской работы. Разве красные кресты затёрты, да сиденья установлены. Но окошки закрыты матовым стеклом, а на потолке следы от креплений носилок. Есть и бывшие реанимобили, с высокой крышей. Дожди. Интересно, когда строй курсантов идёт под зонтами, а потом начальник курса устраивает разнос. С собой строем можно носить только планшетку, но все учебники в неё не влезают.
Возвращаемся обратно. Опять зимняя колея тянется в две нитки по трассе, уползая от одного края к другому. Колеи пробиты до асфальта, но автобус трясёт на налипших комьях наледи. А днём дорога прогревается под солнцем, и тает снег в кашу, и летят во все стороны из-под колёс грязные брызги. Где-то на середине пути – туман, но водитель настойчиво обгоняет грузовики. Веер грязи раскатывается по обочине, по тротуару, а ты сидишь в автобусе, и смотришь. Автобус – пятигорский, поэтому заправляемся на трассе, в Курсавке. Снова класс. Мне предлагают встречаться. Но воспоминания о былой любви слишком свежи. Любовь не принесла мне счастья. Отказываю. Как-то по весне звонят по домофону одноклассники, зовут гулять. Опять отказываю. Мать выпроваживает им вдогонку. Не хочу. Стою у двери подъезда, смотрю на дождливый вечер. С меня хватило. Что сломано однажды – склеить невозможно.
На День Победы отправляемся в город, на парад. С почётным эскортом от класса. Залп караул даёт из АКСУ; он непривычно резкий, громкий, бьёт по ушам. Невольно вздрагиваю, хотя к пальбе давно не привыкать. Нас везут на ЛАЗе из местной автоколонны, и по традиции, автобус оклеен голыми тётками. Собирается гроза. По дороге домой попадаю под дождь, промокаю… А молния ахнула в трансформатор фермы, и он долго горит. Потом ещё с неделю не видно ночью фонаря на ферме, и света в окошках. Теперь на нашей линии работают два автобуса и маршрутка – наконец, они прижились и здесь. И в гарнизон их не пропускают – разворот у комендатуры, на трассе. На день рождения мне подарили кассетный магнитофон, и в первый же день он благополучно загорелся – изоляция на вилке. Впрочем, это не беда – такие вещи чинятся на раз. Теперь у меня полнится коллекция кассет. Авторское право? Не, не слышали. Впрочем, это бесплатный для автора пиар – кто о тебе без кассет вообще знать будет? Ларьки на вокзалах, на рынках; батареи кассет. Теперь они все прозрачные; а при Союзе были разноцветные, из непрозрачной пластмассы, и с наклеенной бумагой – записывать, что на кассете. Теперь просто нанесена краска. Можно и радио послушать. У одноклассников есть и дисковые магнитофоны, и уже рядом с кассетами растут стопки дисков – но это очень дорого. Появляются плееры, и не с наружными наушниками, как под занавес перестройки, а с внутренними. Именуют их «дебильниками». В кармане коробка, штуки три батареек, на одну кассету может и не хватить. На развалах – и видеокассеты, ВХС-ки. Чего только нет. Впрочем, мы пока обходимся советским цветным телевизором «Садко». С приходом бригады появляется и оружие. У одноклассника из пакета прямо на уроке выпадает РГД-5 с вкрученным запалом; учительница виду не подала, что заметила, но преподаватель ОБЖ на следующем уроке делает замечание – мол, лучше сдать сразу, проблем будет меньше. Другой одноклассник, поосторожнее, показывает товарищу гранату от подствольника, пока учителей нет. Гранатами глушат рыбу в озере. Кто-то из школьников подрывает прямо в подъезде – по счастью, без последствий. Идиоты! Кто же вас учил с оружием обращаться?.. Правильно, никто не учил. Боец, крепко получивший на городской дискотеке, вернулся с инженерным боеприпасом. Там подрыв был покрепче, и с жертвами. В кафешках стабильно возникают драки.
Что-то похожее было и у нас, в самом начале гарнизона. Мой одноклассник – беженец из Грозного, рассказывал, как по заборам пускали ток, и те, кто пытался пролезть во дворы, долго лежали у заборов, разлагаясь и насыщая воздух тяжёлым запахом смерти. Уже здесь у него погибла мать – боец с вышки гарнизона выстрелил из пулемёта через озеро, по городскому рынку. Случайно, или нет – история о том умалчивает. Последний звонок. Здесь что на первом, что на последнем звонке, школьники устраивают небольшой танец, и всегда с каким-нибудь эксцессом – то каблук отломится, то помпон оторвётся. Чего в старых школах не было, так это танцев на линейках.
Лето. Теперь мимо нас бегают по утрам бойцы. А днём отрабатывают тактические приёмы. В расположении бригады строятся дома. А в поле под моим окном полыхает факел – прорыв газовой трубы, и возгорание. Как-то ночью загорелся и фонарь – из нижней части рвётся пламя. Приехала пожарная машина из нашей части, пожарные загасили проводку из огнетушителя. А потом лиловую ртутную лампу заменили на обычную, стопятидесятиваттку. Теперь круг света уже, и жёлтый. Траву у домов косят новомодной газонокосилкой. Теперь здесь слой жёлтой обстриженной щетины, что загорелся от первого же окурка. Всё-таки солнце здесь беспощадное. На озере ловят рыбу, да купаются. В гарнизоне появляются первые пятидверные «Нивы», «Таврии»-универсалы, «Волги»-десятки, да «Лады»-десятки. Автопром живёт. Пока. В городе есть длинный «Москвич-Святогор», лимузин. На свадьбах работают чёрный ЗиМ и тринадцатая «Чайка». А в подъезде напротив появляется корейская «Нексия». Первый кореец…
Нам провели телефон в квартиру. Больше не нужно ездить на переговорный пункт – поднял трубку, да и болтай. Аппарат старый, чёрный, с диском; правда, вилки нам не дали, и отец приспособил две спички, обмотанные проводами. Из-за этого вышел казус: кое-кто из вас, дорогие мои адресаты, слегка выпив, выдернул эти самые провода, проходя мимо; но самое весёлое – тут же вставил на место. Поскольку вилки не было, то спички были воткнуты в обычную розетку рядом, на двести двадцать, а не в телефонную. Телефон трезвонил отчаянно, а из снятой трубки пахнуло дымом… Позвонили бабушке для контроля, а она только кричит: «Алло! Кто это?» Сгорел микрофон. Потом, правда, виновник купил новую трубку, в буквальном смысле – прямо на ней же кнопки, и фиксатор выключения. Теперь вместо звонка раздавались в нашей квартире характерные трели.
Едем к бабушке. И опять – утренний таксомотор, «Волга», но уже не жёлтая, и не с шашками. Утренний проходящий, и снова автостанции. И блок-посты. Высадка под вечер на ТЭЦ. Первый маршрут в аэропорт теперь передали «КрАвту», и теперь на нём ходят иномарки всех мастей – «Лейланды», «Зетры», «Ажокки»… Жёлтые, голубые, зелёные. Едем на море. Вахтовый КАвЗ от ГАТП-1, с дедушкиной работы, в санаторий предприятия. Забирает от подъезда, выруливает из микрорайона, на развязку, и сворачивает на юг. Мимо аэропорта, что ещё два года назад принимал и отпускал нас. Ещё развязка, в нашу сторону. Через плотину. Вода льётся через затворы в водосброс, поднимая облака водяной пыли. А до горизонта – водохранилище, почти как Амур, только волны помельче. Шлюз, в котором пока нет кораблей. И трасса, под подпорной стенкой водохранилища, что нависает, сдерживая массу воды. Потом – степь, плавно переходящая в волнистые холмы – подъём, спуск, обратно подъём. И горы. Автобус ползёт наверх, напрягая двигатель, на низкой передаче. С одной стороны – круча, иногда укреплённая железной сетью, с другой – отбойники, а за ними – деревья, растущие на склоне, а иногда и столбы с проводами, кое-как примостившиеся на скалах. Где-то внизу – русло реки, а дальше – противоположный склон ущелья. Дорога обходит язык скалы, и напротив – небольшая полянка, что обрывается по краю вниз. Потом – долина между гор, и почти ровная дорога, равнина, упирающаяся в отроги, и несущаяся река. Редкие стога сена. И опять – серпантин вдоль склона гор. Станица, примостившаяся по склонам, уходящая вверх и вниз. И кладбище, нависающее над дорогой; завалившиеся деревья, что обозначают следы былых оползней; и такие же поваленные кресты, памятники и оградки – природе до вечного покоя дела нет. Бетонные ограждение по обочинам, пешеходные переходы, а на ровных площадках – придорожные базарчики. Спускаемся с гор. Хотя с этой стороны особо и не спустишься – горы уходят в воду. КАвЗ поворачивает, не доезжая до Джубги – это тот самый блок-пост, где стоят битые машины. Потом лезем снова в горы, на шлагбаум – и вот мы в базе отдыха «Инал». Домики фанерные, и забор по периметру, и горы. Всюду деревья. Небольшие дорожки, игровая площадка, старые добрые шахматы. А забор упирается в отвесный обрыв. Там и море. Ночуем в домиках. Здесь сыро – бельё сохнуть не будет. Спускаемся по отвесным лесенкам вниз. Пляж отсыпан галечником. Волна бьётся с брызгами – где-то штормит. Солнце отражается от воды, слепит глаза. Несёт дохлых медуз, а чуть дальше лежит на берегу дельфин. Впрочем, его достаточно быстро убрали. Возвращаемся к бабушке. А потом и… домой?
Было ещё одно достославное место, на берегу моря Азовского. Что замерзает зимой. Попасть туда можно от нас через Ростов. Всё тот же утренний «Икарус», но идёт он обратно, выезжает на дамбу, проезжает мимо гарнизона, и уходит по трассе, которую видно из моего окна. Мимо поворота на аэродром, под путепроводом, по которому идут поезда на Ставрополь. Долгая степь. Автостанция Благодарный, и короткие «лежачие полицейские», что ограждают переходы с двух сторон, валиками, а не как у нас и в Минводах, - во всю ширину. УАЗ с будкой, это местное такси. Светлоград, где остановок две – на старой автостанции в городе, и в новом автовокзале на трассе. Крутые холмы на въезде. Ипатово, где вокзал рядом с железнодорожными путями. Тахта, где вокзал разместился в какой-то будке. Старый вокзал в Красногвардейской, большой и просторный, вынесен за станицу, на железнодорожной ветке, по которой почти нет движения. Поэтому здесь автобус заруливает в новый вокзал, в каком-то старом пакгаузе. Ещё Песчанокопский, и рядом – битые машины на посту ДПС. Потом – автострада с развязками, мост через Дон, под которым плывут корабли, и ростовский автовокзал. Оттуда, уже под вечер, перебираемся по мостику через Темерник, несущий грязные воды к Дону, по заросшему травой и камышами, зажатому между бетонных стенок, руслу. Пешеходный переход. Трамвайная линия. Подземный переход под веткой, идущей от пригородного железнодорожного вокзала. Стоянка перед главным, на которой очень долго стоял ЛуАЗ со спущенными колёсами. А на вокзале – воинский зал ожидания на втором этаже. Там стабильно обозначаются очень колоритные персонажи. То дембеля, спешащие домой; то новобранцы, провожаемые рыдающими девицами. Очень оригинальный барельеф с подводным царём Нептуном, лихим мужичком в шапке с шайкой и кружкой пива, батальной сценой времён Великой Отечественной и строителями коммунизма времён застоя. Вспомнился мозаичный космонавт в аэропорту Улан-Удэ… Забыто – дорого авиабилеты нынче, да и летать куда? Подан наш состав. Характерный мелодичный сигнал, объявление диктора. Идём на указанную платформу. Поезд «Ростов-на-Дону-Новороссийск», но нам нужен вагон беспересадочного сообщения. Под состав подают либо ЧС4т, который называют «гробик», либо двухсекционного монстра ЧС8. Вагон мягкий, купейный. Только вот лесенок на вторую полку нет, и зеркала в двери. И светильников в изголовье. Тронулся, дрогнул вагон; поплыл мимо потихоньку перрон, поползли фонари, сверкающие в окно лучами. Поползли мимо спешащие куда-то люди. Сразу выходим на мост, который разводной, и горят огни на ожидающих прохода сухогрузах; а высятся из воды бетонные быки старого, довоенного ещё моста, поросшие поверху травой. И еле заметная насыпь к старому мосту, полуразмытая, тоже поросшая травой.
Ночь в пути. Отцеп на Староминской, манёвры по запасным путям. Ожидание. И вот нас цепляют к утреннему пригородному составу. В нём всего два вагона, жёстких общих, и наш вагон беспересадочного сообщения, и ещё один – из Новороссийска, от встречного поезда. Пару раз в неделю является пятый вагон, из Москвы. Иногда ещё и почтовый. Утром нас тащит половинка «Червонца», и эти половинки здесь обычно и работают. На самые тяжёлые грузовые ставят целый «Червонец».
Утром начинается обычная в поездах процедура стояния в очереди в туалеты, в тамбуре, с полотенцем на плече и зубной щёткой в руке. Утро пробивается яркими лучами, заливает солнечным светом вагон. Впрочем, иногда утро вполне себе хмурое, и небо серое и низкое. И срываются капли дождя. Поезд и сам по себе идёт медленно, а ещё и останавливается на каждом полустанке – пригородный. На Дальнем Востоке их именовали бичевозами… И как-то отец возвращался на прицепном вагоне к поезду «Россия», тот, что Москва-Владивосток. Но отцов вагон именовался Москва-Благовещенск, и посему утром отец спокойно слез прямо на нашей платформе. На вокзале Благовещенска мне попадались и другие ВБС – вагоны беспересадочного сообщения. Чита-Благовещенск, и тоже прицепные к поезду «Россия», и их было три в сплотке, с вагоном-рестораном. На поезде «Сибирь» заходили в такой, просто посмотреть, что за зверь. Благовещенск-Новокузнецк, Благовещенск-Комсомольск-на-Амуре… А за окном тянутся поля, рощицы, лесополосы. Линии, то ли телефонные, то ли электропередачи, и грунтовки вдоль насыпи. Поезд то поднимается над равниной, то ныряет в узкое ложе, пробитое в холме, и трава убегает вверх по склону, и деревья нависают где-то выше, над обрывом. Маленькие мостики, маленькие речки, с широким болотистым лиманом, сплошь затянутым камышом. Запах креозота и мазута. Сверкают на солнце рельсы соседних путей на станции, или разъезде, чернеет залитая смазкой галька, протянуты под стрелочным переводом рычаги стрелки. Серым цветом окрашен бетонный перрон. Асфальтовый – тоже серый, но темнее, почти чёрный, и он весь в трещинах, и бетонные бордюры по краям изгрызены от времени. Коричневым отдают щербатые шпалы пешеходных переходов. Собирается народ по утреннему времени в город, но это не к нам. Стоит на соседнем пути встречный, горят буферные фонари и лобовой прожектор, гудит дизель, но звук быстро проносится мимо и глохнет позади. А вот и вагоны. Если пассажирские – то сидят там за столиками другие люди, которых ведёт жизнь в противоположную сторону… И вот справа потянулся лиман – широкий залив, и другой берег теряется вдали. Мелкий, правда. Зимой он замерзает, и предстаёт белой равниной, с лысыми отметинами льда. А слева – тянется дорога, в две полосы, и несутся по ней машины, наперегонки с поездом. Легковые, грузовики, автобусы; а повезёт – так и мотоциклы. И по осени в лужах замёрзнет вода, и будет сверкать стеклом в обрамлении серой пыльной дороги, с замёрзшими валиками грязи. Вот дорога и нырнула в город; и потянулись вдоль насыпи сначала дворики, деревянные заборы, невысокие хаты, и дома получше, из красного и белого кирпича; и стоящие у калиток машины. Кое-где лежат у ворот кучи песка, гравия, а то и кирпича – стройка. Высятся серые столбы в три провода, стоят на многоногих площадках будки трансформаторов. Высятся деревья – то ель, то тополь. Вот и потянулись металлические ограды санаториев, и здесь высокие площадки с ограждением, почти как в Москве. А справа, под насыпью – санаторные пляжи, и отдыхающим надо переходить каждый раз пути. Утром никого на пляжах нет – заполнятся они днём. Но вот берег лимана пошёл дальше – на косу, выдающуюся в море, а справа возникает бетонный забор рыбзавода, из плит, и красуются на нём разные рисунки и надписи. Кроме нецензурщины и порнографии, есть две примечательные: «Привет москалям! Вешайтесь»; и – «Смерть хачью и кацапам». Чуть пониже забора – пляж, впрочем, скорее, дикий, как и все небольшие полоски земли вдоль берега, обживаемые в летнюю жару. Потом идёт переезд, и звон семафора, мигающего красным на подъезжающие автомобили, и красно белые балки шлагбаумов. Это улица от рынка на городской пляж, и по ней ходит автобус второго маршрута. А вот и вокзал – небольшой, и отец в зале ожидания учит меня ловить мух. Вагоны беспересадочного сообщения гордо именуются поездами, хотя поезд здесь всего один. Мимо вокзала ходит автобус-восьмёрка, из порта. А прямо от вокзала – пятёрка, но только по рабочим дням. Базируемся мы в гостинице «Звезда», что в военном городке. Сюда ходят автобусы первый и девятый. Ещё и седьмой, но очень редко. Бродим с отцом по окрестностям. За городком, за конечной остановкой «Рембаза», уходит дорога в посёлок Морской, и по ней почти никто не ездит. На самой окраине города тянутся справа гаражи вдоль моря, за старой железнодорожной веткой. Ветка упирается в тупик; и гаражи на это линии тоже заканчиваются. Здесь можно спуститься с маленького обрывчика к воде. Между дорогой и веткой – котлован. А слева, за забором из колючей проволоки, высятся мощные башни с колёсами подъёмников наверху. Потом довелось узнать, что это был цементный завод, когда собирались строить учебный трамплин, имитирующий авианосец. Но башни молчат, рельсы ветки покрылись ржавчиной, через котлован уже отсыпаны грунтовые дороги к гаражам. До порта – недалеко; идти надо через частный сектор, и там та же ветка, и тянется она от многопутного переезда у порта. Высятся вокруг маленьких огородиков высоченные ограды, сооружённые из спинок металлических кроватей, выше, чем размер самого огородика, и вымазаны мазутом до черноты – видимо, много страждущих до чужого урожая. И высокий берег, и обрыв вниз, к морю. Здесь по летнему времени много купающихся и загорающих, и стоят под деревьями советские прицепы-палатки к легковым машинам, да и «шестёрка» с палаткой на верхнем багажнике, и приставной лесенкой сзади. Вытаскиваем с отцом наш нехитрый дневной обед – банку шпрот, или кильки в томате, буханку хлеба, бутылку минералки. Банка вскрывается перочинным ножом, у которого есть и складной консервный – моя гордость. Этим же ножом режется хлеб. Приступаем к трапезе. Покончив с едой, отправляемся дальше. Вот бетонный забор – угол морского порта, и можно перебраться на бетонный скат вдоль берега, на котором возлежат отдыхающие. Наша цель – волнолом. Вот кончается и бетонный забор, и скат, и можно идти вдоль гавани, перебираясь через проломы – волнолом ремонтировали, видимо, давно. И он облеплен отдыхающими. Со стороны моря очень мелко, но со стороны гавани – вполне глубоко, и самые дерзкие плавают там, несмотря на таблички о запрете купания в порту. Добираемся до оконечности волнолома, ограждающей вход в гавань. Здесь стоит сигнальный фонарь на высокой металлической опоре. Противоположный волнолом чист от людей – с той стороны находится пассажирский морвокзал, и оттуда пробраться к волнолому нельзя. Самые дерзкие всё-таки переплывают фарватер, и взбираются на ту сторону. В порту кипит своя работа. Вот перетаскивают от одной стенки к другой чёрный сухогруз «Энгельс», с очень маленьким полубаком и очень большой белой кормовой надстройкой, и выглядит это несоразмерно. Вот стоит к нам бортом серый и изящный сухогруз «Белград», и у него рубка впереди, и подняты сложенные грузовые люки, как раскладушки. Вот стоят чёрные лесовозы «Ленск» и «Вилюйск», и тоже с белыми надстройками на корме, полные коричнево-желтоватых брёвен. А подальше, у элеваторов – зерновоз, но даже его названия не видно. Входит в порт «Нефтерудовоз-48М», с очень высоким и острым полубаком, и приподнятой в нос палубой, с тесным сплетением труб и вентилей от полубака до рубки. Его сопровождает серый портовый буксир «Иван Поддубный», а буксиров в порту три. Вот подошла чёрная громада к нам; вот режет форштевень невысокую волну, разгоняя валы к основанию волноломов; вот проходит мимо, и урчит судовой дизель, а над трубой курится еле заметный сизый дымок. Вот пошла корма, а под ней крутятся, клубятся струи воды, завихрённой винтами. И идёт, придерживаясь сзади и сбоку, верный спутник – буксир. Танкер закручивает циркуляцию, отдаёт якорь, а буксир мостится под корму, и толкает чёрную махину в борт. И вот пришедший развернулся носом к нам, прижимаясь к стенке, а из правого клюза протянулась к середине бухты цепь. И буксир, выполнив свою миссию, отходит от борта. В другой раз, несмотря на солнечный вечер, море неспокойно выбрасывало лихие волны на волнолом. Брызги смачивают серый бетон; но народ это особо не пугает. То и дело взметаются вверх струи воды и пены. «Белград» почти загружен, и люки тоже почти разложились, готовые сомкнутся над трюмами. В море выходит сухогруз «Волго-Дон», и у него правый якорь висит над самой водой, и в его лапах застрял камень, и волны бьются о железо. И снова ползёт мимо волнолома чёрная громада, встречая лихие волны, и льётся из борта струйка воды, и кто-то выходит из открытой двери надстройки. А сзади и сбоку идёт верный серый буксир, сопровождая уходящего. Ещё за волноломом отправляется белый лайнер, но названия его не видно. А у причальной стенки стоит красный сухогруз под мальтийским флагом, и на корме красуется порт приписки – Валетта.
А если пройти за порт, через кучу переездов, мимо здания морвокзала, мимо элеватора, откуда выбираются КамАЗы, освободившиеся от ценного груза, то попадаешь на городской пляж. Это коса, застроенная санаториями, и вход в неё перекрыт заборчиком с воротами, впрочем, открытыми, и перед ними стоит высокий постамент с бронекатером. Эта машина сильно отличается от дальневосточной – с одним винтом, с одной башней, двумя пулемётными установками, и с минами на палубе. У этого два винта и два руля, и две башни, и одна пулемётная установка.
Вечером в гостинице ужинаем. Отец покупает на рынке лук, сыр, хлеб – можно пиршествовать. Гостиница напоминает старые квартиры, только без кухонного угла – около прихожей со шкафом-гардеробом санузел, с сидячей ванной. Но воду дают только два раза в сутки. Глядеть тяжело, особенно при ярком солнце – в глаза мне закапали какую-то медицинскую жидкость. Надеваю чёрные очки – это потом прошла привычка их носить. Слишком всё темно и криво.
Уезжаем из города тоже вечером. Небольшой вокзал старой архитектуры, пойманные мухи в руках. На перрон подают пригородный. В вагон-зак перегружают из автозака кандальных. Многое становится понятно только теперь – вот те вагоны с сетчатыми коробами на окнах – старые тюремные; а с двумя тамбурами, с дверью в середины, с плотными навесами-жалюзи – это новые тюремные. А вот тот вагон с грузовой дверью ближе к тамбуру, и с купе – это пожарный, для боевого расчёта, а за дверью – это помпа. Впрочем, нас интересует наш вагон, до Ростова. Сейчас это обычная жёсткая плацкарта. И вот поползли мимо пристанционные дворики, прозвенел мимо звонок переезда, потянулись грунтовые улочки вдоль насыпи, с двориками, машинами, кучами песка. Загораются лампы под потолком. Сумерки сгущаются. Проводницы разносят бельё, с багажных полок извлекаются матрасы. Верхние полки ставятся в боевое положение. Ночью нас опять будут таскать по Староминской, потом подцепят к проходящему. Утром перебираемся по сложным развязкам у Батайска. Насыпи со сверкающими рельсами, с вереницей шпал, с чередой столбов контактной сети, с висящими в воздухе чёрными изоляторами, изгибаются причудливыми петлями, пересекаются одна под другой, и ползут по ним гуськом составы – грузовые, пассажирские. Слева, перед Доном, на запасных путях стоят остовы сгоревших пассажирских вагонов. Чёрные, с седыми пепельными разводами. И вот потянулись остатки насыпи к старому мосту, что встречает нас соломенной чёлкой засохшей травы на макушке бетонного быка. И опять – перрон, вокзал, автостоянка, переход под насыпью пригородного вокзала, трамвайные пути, улица, автобусы, и высокий автовокзал. Теперь – обратно по степи: Егорлыкская, Песчанокопский, Красногвардейская… В хвосте нашего «Икаруса» - отгороженный отсек, в нём холодильник, гардероб, туалет. Впрочем, это великолепие не используется никак. Высятся ненужным монументом холодильники, то за кабиной водителя, то сразу за входной дверью, то напротив запасного заднего выхода, то спереди или сзади от него. Полки наверху, иногда сетчатые, а то и сплошные, с индивидуальным вентилятором и лампочкой, но они не работают. Простые шторы, или разматываемые рулоном сверху, заводимые в пазы на стойках окна. Но передние сиденья чаще всего приспособлены под водительскую кровать. Иногда только четыре, а то и целых десять. Вместимость падает, но возят и стоячих. Привыкаю к автобусам. Отвыкаю от самолётов.
«Икарус» подходит к нашему городку, останавливается прямо у КПП. Спускаемся к себе… Домой. Но возвращаемся ещё много раз. Вот, ночуем наверху, в зале ожидания ростовского автовокзала, примостившись на скамейках. Автобусы уходят от ночных перронов, сверкая лучами фар. Мелькают машины на ближней улице. Но вот забрезжил рассвет, небо становится серее в широких стеклянных витринах, и уже видно маршрутные таблички автобусов. Нам надо подняться по бетонной лестнице наверх, к проспекту, по которому постоянно движутся трамваи. На боковой улице, по которой мы идём, стоит прицеп с будкой, невероятной длины. Что-то строительное. Сюда почти не проникает утреннее солнце, и постоянная тень от густых деревьев и близких старых домов. А потом надо спускаться назад, и садиться на автобус. Засыпаю. Просыпаюсь на том берегу Дона. Стоянка в Азове. Узкая двухполоска вьётся среди полей, среди плавней, поросших камышом. Дорогу, несмотря на солнечный день, застилает туман дыма – горит трава. Как это знакомо… В салон пробивается характерный запах. На автовокзале впервые вижу проститутку, что мерзко и характерно хихикает, отвечая ощупывающему её субъекту. Отталкивающая картина. Субъект и сам больше похож на бездомного и спившегося. Сейчас мы не задерживаемся в гостинице, а снимаем домик в частном секторе. Здесь грунтовые улицы с глубокими колеями, низкие хаты, а то и кирпичные дома. Комнатка, доставшаяся нам, с очень низким потолком, простой лампочкой, и единственным маленьким окошком, что ведёт в кухню, и находится прямо над кухонным столом. Впрочем, в окошко почти ничего не видно, и скрыто оно шторкой. Две кровати рядом, головой к окошку, ногами к двери, и проход между ними. На гвозди, вбитые в саманную стену, можно вешать вещи, но один из гвоздей бьётся током. Дверь – низкая, и я бьюсь об неё носом, не то, что лбом. Выходит дверь на веранду, и уже с веранды можно выйти во двор, и в кухню. Там и столоваемся.
Здесь есть завод «Полиграфмаш», что поставлял печатные машины во все типографии Союза. И завод «Аттракцион», что тоже единственный на весь Союз. Не на тех ли каруселях крутились в парке 40-летия Октября, у бабушки? Аттракцион «Вихрь». Сиденья висят на цепях почти до земли. Садись, пристёгивайся. И пошла потихоньку раскручиваться верхняя шляпа, и ты сам с ней. И вот уже летят где-то под ногами ближние деревья, заборы, киоски. «Горки». Залезай в машину, пристёгивайся. Колёса идут по рельсу, а мощные трубы крепятся к центральному конусу. Пошёл поезд из машин от площадки, наверх, по рельсу, вниз, вверх, по кругу. И гонки на электромашинах, с высокой мачтой-токосъёмником, что скользит по сетке над головой, а обрывок проволоки внизу искрит по железному полу. Крутишь руль, прижимаешь педаль, толкаешься с другими машинами. Пока не пройдут положенные минуты, и смотритель выключит ток, и снимет цепь с прохода в ограждении. А речной трамвайчик «Арго», ныне «Екатерина», где он сейчас? С открытой палубой впереди рубки, на самом горячем южном солнцепёке. И с закрытой навесом палубой позади, но на неё стабильно относит дым от дизеля, чей выхлоп уходит в воду по левому борту. Сначала он отходил в сторону моста, передним ходом, положив руль влево; а позже стал сдавать назад, разворачиваясь на середине старицы. И большой плавучий фонтан по другую сторону моста, что мне так и не довелось увидеть рабочим. Он появился уже при мне, и мы с отцом подплывали к нему на водном велосипеде, а отец высаживался и бродил по серебристым трубам фонтана… И я чуть не обрываю лески рыбаков, устроившихся на мосту, но вовремя замечаю поплавки, и сдаю назад, давая струю воды лопастями колёс.
По летнему времени город на косе каждый день полощут грозы. Хозяйский щенок вытащил консервную банку из мусорного и ведра и притащил к нам в комнату; гремит полночи. Городские автобусы напоминают музей под открытым небом. Те же ЛиАЗы, но есть среди них и учебные, с квадратной загородкой позади водителя. На месте инструктора обычно сидит кондуктор. И жёлтые «Икарусы»-гармошки, и тоже со сдвинутой назад стенкой кабины, учебные. Короткие «Икарусы». Один – двухдверный. И ЛАЗ-699, на восьмом маршруте, и «Икарус»-266, с задним мотором, редчайший зверь на просторах страны. Не он ли потом появился у бабушки? А вот большие маршрутки – это пригородные ЛАЗы, и новые, с камазовским дизелем. Новые? Им и тогда было больше двадцати лет, и кузов подгнил. Были и самые ранние – с узкой крышкой двигателя. ПАЗы, КАвЗы, в которых я упираюсь головою в потолок. Малые маршрутки – здесь и советские РАФики, новые ГАЗели, и УАЗы, и старые автобусы, то ли РАФ, то ли ЕрАЗ. Иномарки, и одна – с правым рулём. Заднемоторный «Фольксваген». Советская польская «Ныса», и их тут целая пачка, как и ЕрАЗов. Маршрутки ходят по самым невероятным маршрутам. Большие – по девяти. Единственный «тяж» из больших – норвежская «Арна», с передним двигателем, что не мешает входить через переднюю дверь. С тремя стеклоочистителями. С запасным колесом на задней стенке. Он ходит тоже по особому маршруту, на дачи за Широчанкой.
Осень. Дождит. А скоро и завьюжит. Ночные автобусы. Один из них – красно-чёрный «Икарус», траурной окраски, с чёрными шторками. Задняя часть салона отгорожена чёрными же шторами, а за ними – товар. И на крыше товар, и в багажных отсеках, поэтому пассажиры весь багаж берут с собой. Но печка жарит крепко, а в «Икарусах» обычно холодно, и лёд на стёклах. В Минводы траурный не заходит – там блок-пост, и обязательный досмотр. Пассажиров высаживают на городской остановке, и сажают на проходящую «гармошку», в аэропорт. Интересно слушать матюки кабардинских водителей – «в», «на» и «пошёл» - по-кабардински, остальное – по-русски. Впрочем, слово «рот» тоже звучало явно по-нашему.
Серые трассы – двухполоски, с редкими участками трёхполосок. Несутся по трассе дальнобои, с хрипловатым гулом дизелей. КамАЗы с большими белыми рифлёными контейнерами за кабиной, и с такими же на прицепе, с высоким наваренным обтекателем над кабиной, дают вбок струю чёрного дыма, что особенно приятно обитателям легковушек, стоящих рядом на светофоре, особенно летом, при открытых форточках. Водители-горцы вершат по утрам намаз на ковриках, на стоянках дальнобоев. КамАЗы-седельники частенько дымят высокими глушителями за кабиной, подобно паровозам или тепловозам. Урчат редкие МАЗы. КрАЗы не отстают, и у одного из них за кабиной не рифлёный контейнер, а целый серебристый кусок вагона-рефрижиратора, а сзади – трёхосный прицеп. Под моим окном проезжает вниз к озеру седельный КрАЗ, с удлинённой кабиной и коротким одноосным прицепом. А в ставропольских степях, недалеко от Ипатово, стоит на стоянке другой, которому оставили всего две оси, но полуприцеп тяжёлый. Щеголяют удлинённой кабиной с наварным обтекателем и ЗиЛы-133. Несётся по трассе КамАЗ с белым контейнером, но был он когда-то полноприводным, и только односкатные дисковые колёса выдают происхождение. Рулит «Урал», седельный тягач с двумя осями, и кабина удлинена и наварена сверху, и передний мост – простой, неведущий, но колёса тягача, как и прицепа, тоже остались старыми, дисковыми односкатными. Появляются и иномарки, чаще подержанные, но вот мчит «Рено-Магнум», квадратный, с большим ветровым стеклом. С полуприцепом в две площадки, и маленькими колёсами, почти как на «Бычке». А вот и ещё «Магнум», но у него и самого колёса – как на полуприцепе, бычковские, и низкопольный прицеп с ровным полом во всю длину. Но как-то довелось увидеть, уже в самом начале нулевых, белого монстра Луиджи Колани… Стоящего гордо на пустынной площадке дальнобоев, на Ближнем Западном обходе; там, где сейчас недостроенный Западный Город. Как он заглянул в наши края, каким ветром его прибило – неведомо. Но такое не повторяется. Многое узнаю позже. Что виденное тобою – живая легенда, это понятно почти сразу; но вот что это именно за легенда, это приходит позднее с возрастом, со знанием о жизни.
Разгоняется «Икарус», напрягает двигатель, уходит на встречную полосу. И вот потянулся мимо сверкающий двумя красными глазами полуприцеп, и резиновые брызговики реют по ветру; а колёса поднимают облако грязной водяной пыли по мокрому асфальту; вот прошли мимо инструментальные ящики, полки с запасками; вот горит фонарь самого тягача, красная кассета газовых баллонов за кабиной; вот и сам КамАЗ несётся, урчит, наматывая километры на спидометр. Ближний свет фар и жёлтые противотуманки обозначают машину по пасмурной осенней погоде, и мигают по моде три оранжевых фонаря на крыше.
Стоят у дороги жёлтые бензовозы, то тут, то там. Продают подороже бензин, наливом и в канистрах. Стоят серебристо-белые газовозы, с батареями красных баллонов под сжатый газ и толстыми бочонками под сжиженный – газ стоит дешевле, хоть двигатель и теряет в мощности. Дорога… Вечная дорога. И пусть не по небу теперь, но по грешной земле.
Ждёт в вечерней темноте дизеличка. В голове – чешская мотрисса, у неё две кабины, и тамбур в середине, между тамбуром и одной из кабин – моторный отсек, а с другой стороны – небольшой салон. Раньше туда тоже пассажиров пускали, а сейчас – только в два прицепных вагона. Обычные вагоны, со сдвижными одностворчатыми дверями, помельче наших, под европейский габарит, и сиденья, обитые красной кожей, с одной стороны уже – в один ряд пассажиров. Пополз, пошёл назад старый перрон, и здание вокзала, поползли шпалы соседнего пути. Сверкает на рельсах блик фонаря. Рельсы сходятся, расходятся, упираются в тупики с кучей песка и высокой рамой, крашеной в чёрно-белый цвет. Гремит, мотается, скрипит под ногами тележка вагона, проходя стрелки. Поворачивается в сторону, уходя по отклонению. Звенит переезд, мигая красными огнями, ждут своей очереди машины, слепя светом фар в окно, пытаясь заглушить яркое пятно фонарей на переезде. И мерный стук колёс. Ход не очень большой, да здесь сильно и не разгонишься. Ползёт за окном ночная мгла, в которой то и дело загораются огни посёлков и городов; последние не мерцают в ночи одиноко, и даже не цепью, а целым табуном, облепившим то склон холма, убегающим наверх, то низину, сползающую вниз. С громом ухнет внизу мост гулко, но небольшой, и опять – мерный стук колёсных тележек. Стук-постук… Пока ещё остро восприятие, пока ещё время течёт медленно. Пока ещё не хочется спать. Пока ещё можно бодрствовать сутками, и здоровье позволяет. Стук-постук… зашумело внизу, прижались колодки к бандажам, вагон замедляет ход, и чуть скрипнув, останавливается у платформы в степи. Один путь, бетонная площадка то слева, то справа. И освещает её только свет из окон вагона, и пусто на ней. Если кто и был – уже забрался в двери, с шипением сползшие в сторону. Гудок. Опять двери с шипением закрылись, загудел где-то спереди дизель натужено, опять поползли мимо одинокие огоньки – то дальше, то ближе. И снова торможение, и опять заскрипели, загрохали под нами стрелочные переводы, и сходим на отклонение, и светит буферными фонарями и лобовым прожектором в темноту двойная «муха»; вот мелькнул свет в кабине машиниста, вот гудит моторный отсек с решёткой холодильника, вот гудит второй, а вот пошли и пассажирские вагоны. В свете верхних плафонов видны окрашенные под коричневое дерево стенки мягких купе с дверями, и красные верхние полки, и столики, и сидящие внутри люди. Остановка. Во встречном кто-то возится внутри, говорит о чём-то, читает… Это ставропольский, дальний. На нашем вокзале он будет менять локомотив, и направление движения – наш вокзал тупиковый. Гудок, и поползли мимо окошки, вот и соседний вагон, но в нём видно только тамбур, и закрытые двери купе. А вот и плацкарта, и там видно всё, и серые стенки, и коричневые полки, и боковушки. Вот и последний вагон – и три красных огня в хвосте. Грохот и скрип, дизеличка чуть поворачивается, выбираясь на главный. Стук-постук… Вот потянулся город, высокие дома горят окнами квартир, и частные домики светят лампочками во дворах, и фонари стоят грозными и безмолвными стражами среди вечерней суеты, и горят зелёным, жёлтым и красным светофоры, пропуская машины и пешеходов на перекрёстках. Тянется станция. Грузовые пакгаузы, тупики, скрипят, грохают стрелочные переводы. Их много. Куда же нас забросит? Куда бы не забросило – это не имеет значения. Есть всего несколько путей, куда нас могут подать, и в любом случае, есть конечная станция. Можно сойти на одной платформе, можно на соседней. Это ничего не меняет. Стук-постук… Георгиевск. Дальше путей два, и платформы будут только справа. Но вот попадается одна, между путями, сразу в обе стороны, и рельсы расходятся, обтекая её. И мелькают мимо опоры контактной сети. Навстречу проносятся грузовые. Минеральные Воды. Прибытие. Уходят старые зелёные электровозы в две секции и восемь осей, утаскивая пассажирские составы, и вроде бы это двухсистемники ВЛ82, что ходят на Кисловодск. Две секции, восемь осей. Точно такие же, как и переменники ВЛ80, и постоянники ВЛ10, что довелось видеть на Транссибе. А вот и похожие лобовой маской старички ВЛ60п, но в одну секцию, и в шесть осей. И «гробики» ЧС4т, и скоростные монстры ЧС8, которым здесь место, как боевому коню в ломовой телеге. Ночной зал ожидания. На стальных балках фермы под крышей сидят голуби. Дальше можно ехать ночной электричкой до Невинномысска, но дальше – нечем. Приходится садиться в скорый Кисловодск-Минск, и тащит нас ВЛ60 по степи. Жёсткая плацкарта. Ночь за окном. С воем проносятся встречные, гремя и мелькая. Запах дизеля и креозота. Вагон почти пустой – поздней осенью редко кто ездит на курорты. Ночь. Невинномысский вокзал. Отправляется пригородный на Усть-Джегуту. Утро застаёт в Кавказской, и небо серое, в тучах. Не очень низких, не дождевых, но солнца не видно. Тихорецк. Павловская. Здесь покидаем поезд, и ждём проходящего ЛиАЗа. На расписании указан первый рейс в 3.52. Станичные автобусы начинают работать много раньше городских, да и заканчивают позже. У бабушки первые автобусы, трамваи и троллейбусы значатся в шесть, а у нас, в степи – в пять. Уже привычно, что «нас» - это там, где мы в данные момент живём. Подходит ЛиАЗ, ещё с круглыми фонарями, старый. Уходит со станции, выбирается на улицу, и идёт на развилку. Проходит над железной дорогой по путепроводу, и разворачивается на перекрёстке с круговым движением, с клумбой посередине. Это две трассы – одна из Ростова на Минводы, а вторая уходит к морю. И здесь мы проезжали, когда в последний раз улетали с Дальнего Востока, на новой 29-й «Волге»… Разворот, пошли в обратную сторону, через пути, по улицам, слезаем в центре станицы. Здесь автостанция, и ждём проходящего Автобуса из Тихорецка. Автобусы-иномарки уже мелькают на маршрутах, но мне попасть на них не довелось – всё те же красно-белые «Икарусы». Автостанция Ленинградская. Автостанция Староминская. И вот потянулся справа, за железной дорогой, долгий лиман…
Но и это не всё. Летом снова отправляемся ещё на одну точку. От бабушки садимся на поезд. И в первый раз в сознательной жизни путешествую в жёсткой плацкарте, с серыми стенками и коричневыми полками, без толстого слоя ваты. В крайнем двухместном купе, которое уже, и вместо полок напротив – только откидное сиденье, должны были бы находиться проводники. Но они прихватизировали себе соседнее купе, четырёхместное. Нам с отцом достаётся именно это. Отец вспоминает, что в таком же, только мягком, ездил он в Москву – вагон ВБС, к поезду «Россия». Москва-Благовещенск. Отцу достался попутчик до самой Москвы. И при возвращении оба попали опять в то же самое купе! А поезд трогается, и проходят мимо запасные пути, на которых стояли некогда чёрные паровозы, и путепровод, под которым проезжают трамваи и машины, стадион, который иногда горел по вечерам высокими мачтами освещения, когда шёл матч… Потом – грунтовки вдоль пути, платформы, гаражи, зелёные рощи. Второй вокзал, высокие скаты с двух сторон. И мост над нами, и уже по нему идут автобусы и трамваи. Частные дворы. Многоэтажки нового гарнизона. Переезд с ещё старыми шпалами вместо металлических пластин, уложенных вдоль рельсов. Степи. Поля убранной пшеницы. Заросшие камышом плавни. На перронах местные жители устраивают мини-базары, как и вдоль трасс. Уезжающие с моря спешат прихватить с собой ещё съестного, чтобы вкусить по дороге в память о лете. Заходит один из молодых проводников, спрашивает нож, чтобы нарезать свежекупленный балык. На перрон выходят обитатели соседних купе, уже належавшиеся на пляже. Дочка в одних трусах и её мать, что кроме белых трусов надела ещё и синюю футболку, и отец в майке-сеточке и шортах. Эпоха… Впрочем, уже подходящая к концу, о чём ещё никто не догадывается. Стук-постук… Чешские «гробики», чешские монстры… Тащит нас один из них в Ростов. В закатном солнце стоят дети небольшой группой с велосипедом на пригорке, и машут нам руками. Почему? Что за радость, или воспитание, наказывают им провожать нас в нашем пути? Поезда идут мимо них вереницей. Но уже дальше, в сумерках, когда солнца уже нет, но ещё светло, другая группа детей демонстрирует нам средние пальцы… Какие же люди разные. Все.
Ночью мы проезжаем Ростов. Не могу спать, хотя и надо. Это потом будет клонить в сон, когда нужно бодрствовать. Стук-постук… Новочеркасск, Шахты. Горячий шлак, светящийся красным в ночной тьме, обозначает литейные производства и домны. Здесь и ночью кипит работа, как и на дороге. Утром начинается обычное столпотворение в туалеты. Вчерашнее семейство в трусах, и ещё какое-то, тоже легко одетое. В ярких лучах летнего ещё солнца маячат зелёные деревья. В Лисках – ползут по улицам старые ЛиАЗы, бело-зелёные, а на станции глядят округлыми красными мордами старые ЧС4, не квадратные «гробики», а овальные «аквариумы». Поезд мчится, погромыхивая на стрелочных переводах малых станций, где остановки нет. Тянется над железнодорожными путями и над параллельным шоссе длинная канатная дорога, и ещё сетки, чтобы ничего не падало, движутся вереницей ковши на подвесе, от карьера до комбината. Глухие удары в стенку вагона – новые ребята собрались, и кидают камни по нам. Где вы, что нам средние пальцы показывали? Вас нам не хватает…
Прибываем под вечер. Берём такси. Зелёная «тройка», с пластиковой решёткой против ослепления на заднем сиденье, и аэродинамической юбкой под передним бампером, и с маленькими зеркалами на присосках в верхних углах ветрового стекла. Останавливаемся в гостинице. Здесь несколько номеров на одну рекреацию, и одна ванная, и один туалет, правда, раздельные. Первый этаж. Есть свой балкон. Запасаемся колбасой, хлебом и сыром – стандартный дорожный набор. Днём, если выпадает свободное время, бродим по городу. Дома невысокие, по пять-шесть этажей, но в пятиэтажках высятся над крышами шахты лифтов. Доходим до реки Хопёр, и двух мостов. Старый мост – теперь только пешеходный, и на нём заграждения против проезда, и узкая пешая дорожка посередине. Один из пролётов просел один концом, но пока держится. А чуть дальше – новый мост, две полосы, и непрерывно идут по нему машины. От грузовиков дрожат перила под рукой, дрожит узенький тротуар под ногами, а тяжёлый грузовик проходит вплотную к бордюру, обдавая грохотом и воздушной волной. А если повезёт – то и клубами чёрного горелого соляра. Река течёт под нами, искрится в лучах полуденного солнца. И зелёные травы колышатся в такт течению, притопленные водой в пойме. Песчаный берег, как и обычно, полон купающимися. Плывёт один парень, и как замечает отец – профессионально. Плывут и другие. Один – в чёрных шортах и чёрных солнечных очках. По берегам разместились женщины, и уже появились стринги, с узким шнурком сзади.
Вечером убредаем в другую сторону, мимо дач, по узкой балке, но не находим ничего интересного. Ночью выходим на балкон и смотрим на звёзды. Тепло. Молодёжь ездит мимо на машинах, погромыхивая музыкой. У меня жуткие мозоли на ступнях; срезаю их маникюрными ножницами, и теперь жутко хромаю. Но тяги к пешим походам это не отбивает, и на следующий день отправляемся в город. Автобусы, большие и малые маршрутки работают здесь по одной цене, разница только в льготах. С вокзала возвращаемся как раз на РАФике, и у него из-под сиденья водителя льётся вода в салон – пробит шланг отопителя. Как раз с той стороны уже скопилась приличная лужа. Трогаемся, едем. Вода, подгоняемая помпой, хлещет активнее. Теперь уже по всему салону перекатывается горячая вода; окна запотевают. В салоне – баня. Пар стоит, ноги в воде, и на остановках стекает с подножек струя. Двигатель начинает закипать. Водитель встаёт в частном секторе у ближайшей колонки, набирает воды в бутыль, доливает в радиатор. Едем дальше, а помпа успешно перегоняет кипяток в салон. Но ехать нам недалеко.
В день отъезда становится пасмурно; чуть срывается дождик. Станций в городе несколько – крупный железнодорожный узел. Мимо нас проходит ВЛ80 в три секции, и такого даже на Транссибе не видно было. Длинный состав из вагонов-самосвалов, полный щебня. Грузимся в проходящий летний поезд. На этот раз – жёсткая плацкарта, и размещаемся мы на боковушке. Окно напротив нас не закрывается; его чем-то завешивают. Там едет семейство – трое детей, старший парень, средняя девочка, и самый малый – обратно парень. Вечная борьба и обиды. Поезд идёт. Стук-постук… Вот разгоняемся, набираем ход… И пошли тормозить. Ремонт одного из путей, нас пускают по встречному. Возятся путейцы, белеет свежеотсыпанный щебень. Сверкают новенькие рельсы, и светлеют бетонные шпалы. Скоро их покроет чёрным мазутом, закапает маслом проходящих поездов. Масло смешается с пылью, нарастёт густым слоем. Стук-постук… Станции. Остановки. Вот наш путь пошёл отклоняться, а прямо тянется насыпь, и остались на ней только поперечные вмятины от шпал снятого пути. Но ещё стоят опоры конташки, и висит тоскливо над пустой насыпью ржавый провод… Когда-то здесь была однопутная ветка. Галька на старой насыпи давно поросла низкой травой, а кое-где уже пробились кусты, а то и юные деревца. А вот и река, и мы входим на мост, серый, с призматическими фермами, в два пути. А рядом стоит старый, тёмно-коричневый от ржавчины, без малейших следов краски, старый однопутный мост, уже без рельсов и шпал, но ещё с проводом. С простыми прямоугольными фермами. Невольно приходит на память старый дальневосточный мост, правда, в один пролёт, и построенный рядом новенький серый, с призматической фермой… Но вот мы снова сближаемся со старой насыпью, и она исчезает, сливается со свежей. Стук-постук…
Амур, этот мерзкий тип, снова стреляет мне в голову. Зачем, гад? Что ты творишь?! Сколько из-за тебя сделано глупостей… А главное – безрезультатно. Ничего, кроме горечи, не остаётся. И объект вожделения мирно едет в соседней плацкарте, ничего не подозревая плохого. А мы проходим в лучах закатного солнца Лиски, и синеют на горизонте тучи, иногда рассекаемые молнией, а солнце всё светит. Выходим в тамбур, где открыто окно. Высовываю голову – ветер дует в лицо, ход приличный. Глаза сечёт ветер и дождь. Мелкий, почти морось. Мимо несутся деревья и кусты. Где-то впереди – голова поезда, и на поворотах виден локомотив, и сверкает ярко в лучах прожектора придорожная листва. А вот и проходной семафор, и светит зелёным, и таким же зелёным отливают рядом листья и ветки; а вот мимо прошёл электровоз, и зелёный сменяется красным, и теперь уже красным светят листья и ветки, и проносится он мимо, красным заливая окно, пусть на миг. Стук-постук… Ночь. Кто-то из детей переодевается, прикрытый простыней, что мать держит в руках. Кто-то из соседей слезает в Шахтах, под утро, и в городе ещё видны трамвайные линии. Скоро их не будет. Стук-постук… Просыпаемся в Батайске, но до Тихорецка поезд идёт без остановок, отклоняясь к востоку. По летней жаре останавливаемся на западной ветке. К нам цепляют двойную «муху» - пока ещё нет здесь контактной сети – только столбы белеют по бокам насыпи. Станции. Рыночки на перронах. Всё, что выросло – на прилавок. А на подходе к бабушке снова небо затягивает тучами, и начинается дождь. Снова нас ведёт «гробик». Хорошо ещё, что на мои любовные послания никто не откликнулся…
И ещё один рейс. Опять вокзал, и пригородные поезда из жёстких общих вагонов, хотя были на Дальнем Востоке и межобластные, с сиденьями как в автобусе; но попасть в них мне не довелось. Пригородный на Сочи, поскольку по пути – смена напряжения. А мой – идёт пока по тепловозному участку, хотя вывозит нас тоже «гробик», вездесущий и надёжный. А вот и двойная «муха»… Пока здесь тоже только опоры вдоль насыпи. Бродят мелкие дети по станции, играют на перронах, играют около путей. Стук-постук… Не очень далеко ехать. Всего только до вечера. Тянется параллельное шоссе, высятся нефтяные вышки, но не вертятся колёса, не качаются коромысла. Станицы, под высокой насыпью – дворики, заборы, огороды, выходящие к железной дороге. Стук-постук… Только поезд мерным стуком на стыках рельсов, словно тиканьем часов, обозначает пройденный путь. На автобусе того нет, и на корабле, и на самолёте. И на электронных часах. Потянулись предгорья. Здесь уклоны выше, и перепады больше. Приблизились до того видные только на горизонте горы. Вот они – главный хребет. Крупный узел. Здесь опять становимся под электровоз. Начинаем набирать высоту. Параллельное шоссе идёт то выше, то ниже, вьётся ужом. А нам нельзя – вес не тот, скорость не та. Выемки, насыпи. Высокая стенка стянута стальной сеткой. Уходим в тоннель. Вышли из тоннеля. Помаленьку начинаем спуск. Относительно ровно, хотя чуть дальше – высокие горы. Стук-постук… На склоне – пробиты террасы, сверкающие белым; здесь добывают цемент. Потянулся город, домики, многоэтажки, улицы, перекрёстки, светофоры. Летняя суета. Заходим на вокзал. Привокзальная площадь – на уровень выше путей. Здесь разворачивается троллейбус. Еду в назначенное место. Троллейбус карабкается на путепровод, идёт над пучком сверкающих рельсов, что тянутся в порт. А спустившись с путепровода, снова карабкается в гору.
Общежитие. Меня уже ждут две однокурсницы. Выпрашиваем себе одну комнату, перетаскиваем ещё одну кровать, и сумки. За окном гудит улица. Характерный высокий ной троллейбусного двигателя, стрёкот моторных вентиляторов – всё это продолжается и глубоко за полночь. Интересно, здесь троллейбусы вообще когда-нибудь перестают работать? Рассвет. Ранний, летний. Из нашего окна видно улицу под нами, по которой карабкаются в гору троллейбусы; видно парк напротив, и в нём планетарий, а чуть дальше – стадион. А в разрыве между домами видно кусок бухты, и проходящие корабли. Гудков их почти не слышно. А за бухтой – снова высокий горный хребет, прорезанный горизонтальными галереями, белыми от цемента, и стекают вниз к берегу потоки тумана, и встаёт над горами красное солнце кружком. Однокурсницы, не утруждаясь готовкой, заваривают суп из пакетиков. Интересно, а зачем надо сначала включить в розетку кипятильник, лежащий на скатерти, потом быстро налить воды в пустую кружку, и только потом совать уже нагревшийся кипятильник в воду? Он чуть шипит, недовольные резкой сменой температурного режима, ибо успел оставить чёрный след на скатерти. И зачем этот чёрный след пальцем тереть? Добываю у коменданта утюг. Начинается поглажка. Вечером бредём по городу. Сначала через парк к стадиону, а потом на набережную. Несмотря на поздний час, набережная забита гуляющими семьями с детьми. Кто-то ухитряется купаться прямо у волнолома. А мы лезем на волнолом. Его ремонтируют – под ногами прутья арматуры, что скоро будут заливать бетоном; и перепады высот между плитами заставляют карабкаться и спрыгивать. Со стороны бухты мощный плавучий кран вытаскивает какое-то затонувшее судно, подсвеченное прожекторами, и люто пахнет. Видимо, так всегда пахнет корабль, поднятый на поверхность. Добираемся до конца волнолома, потом пробираемся назад.
Возвращаемся в свою комнату. Подъезд находится сильно ниже дороги – горы. И опять гудит всю ночь улица, и доносится понижающийся вой троллейбусов, подходящих к остановке, и нарастающий – отходящих. И снова красное солнце кружком поднимается из-за хребта, и туман течёт к бухте. Предпринимаем рейд на пляж. Детей в трусах строем выводят из какого-то лагеря. А пляж – полон бетонных балок. Пробиваю колено. Перевязываю платком. Однокурсницы смеются – в бассейне, мол, плавать приходилось, а плавать так и не умеешь. А что объяснить? Проходили. Но мимо.
Вечером выбираемся в сторону Малой Земли. Автобус коммерческий, пригородный ЛАЗ, хотя здесь ходят по городу обычные междугородные «Икарусы», и даже высокопалубные «Неопланы». Там тоже пляж, и толпы отдыхающих. Музей вроде бы открыт. Орудия, якоря, боеприпасы… Огороженные площадки и таблички, но кому это интересно? Разве что нам, с учётом специфики профессии. Монумент. Возвращаемся в общежитие. Опять гул ночных троллейбусов под окнами. Длинные «Икарусы»-«Гармошки», белые, с двойными скатами на прицепе. Вахтовые с местного предприятия. Проходят под нашим окном, останавливаются.
Дорога домой… И опять – где твой дом? Он – везде. Он – эта степь, и горы, и море; и высокие холмы. И леса. А на самом деле – где-то там, далеко отсюда, в синеве небес. А здесь – только служебная командировка, из которой немного грустно возвращаться. Или время обучения в университетах, время суровых экзаменов. Да, сдают не все. Да, самым способным – самые сложные задания. И время от времени студенты ненавидят преподавателей, а особенно ректора. Но потом будут благодарны. Раньше покидают дружную студобщагу те, кого отчислили, либо того, кто уже успел сдать экстерном. Поди, разбери… А тот, кто остаётся подольше – тому дали шанс исправить проваленные экзамены, либо для того, чтобы занимался с отстающими и тянул их дальше. Университет не щадит ни нервов, ни слёз, чтобы перемолоть, выплавить из вчерашнего школьника готового специалиста.
А вокзал приморского города полон уезжающими, и разогрет жарким солнцем. Нас ждёт пригородный, а значит, места хватит всем. Вместо жёстких общих вагонов – жёсткие купейные, но всё того же назначения. Видимо, плацкарты по причине большей вместимости поставлены в дальние поезда. Тронулся, пошёл состав. Стук-постук… В памяти Дальний Восток, и станция Моховая Падь под Благовещенском, с единственным надземным переходом на этой ветке. И старая двухосная платформа в тупике, которую куда-то увезли. И БелАЗ без фар, едущий по дороге параллельно путям, тот, что везли мимо нас в разобранном виде на платформах. Дорога общего пользования, пригородная. И танковое училище, и машины в парке. Приближается «муха» с характерным тройным перестуком на рельсах, а дальше пошли обычные вагоны. Ритмичные двойные удары на стыках. А издалека – сплошная какафония из железной молотьбы, но при приближении прорисовывается звук ближайшего стыка, громче остальных. Вот только попадается восьмиосная цистерна, и портит всю звуковую картину, аритмично выбиваясь из общего перестука. Поднимаемся на перевал, ныряем в тоннель. Скалы, укреплённые железной сеткой. Деревья, что примостились под невероятными углами на склонах, образуя вполне плотный лес. Трава, угнездившаяся меж камней. Небольшие долины, меж высоких хребтов. Едем обратно, пересекая короткие мосты через реки. Плещется местный народ, плещутся дети с надувными манжетами на плечах. Новое, раньше такого на глаза не попадалось. Вечер. Закат. На последних платформах набивается толпа стоящих пассажиров. Вот и прибыли. И эту страницу можно перевернуть и закрыть.
И ещё один рейс – возвращение в Москву… Меня там не было пятнадцать лет. Небольшая политическая движуха – протестовать против какого-то решения Думы. Партия против. Перевеса в голосах нет. Но администрация выделяет автобусы на пикет. Утром собираемся на центральной площади. Дождь, сыро. В первый раз еду на иностранном автобусе, не считая «Икарусов». Хотя один в колонне всё-таки есть. Скандинавы – «Вольво», «Скания», «Зетра». Грузимся, трогаемся. Светофоры на улице Красной работают и ночью. Выбираемся на Ростовское шоссе. Первая остановка – Динская, вернее, рядом с ней, на трассе. Догружаем активистов. Тучи расходятся, начинается обычная летняя южная жара. В автобусе нету перестука колёс. Только урчит мерно двигатель, раскачивает на ямах дорога, иногда перегораживает путь светофор, да и то ненадолго. Наматывает спидометр километры. И заметить не успеешь, как путь пролетел. Каким бы скучным и муторным он не казался. Пшеница ещё не заколосилась. Скоро, скоро наводнят поля комбайны, будут урчать день и ночь, и будут ползти по дороге грузовики, полные жёлтого зерна. А мы мчим на север. Вторая остановка – Павловская. Там, где разворачивались на местном ЛиАЗе, на развилке, останавливаемся на передышку и небольшой митинг. К нам прибывает начальник колонны с суровым внушением – из одного из автобусов кто-то выбросил бутылки на ходу. У нас, правда, этого можно не боятся – форточек нет. Догружаем протестующих, едем дальше. Мост через Дон, на объездной трассе, и под нами ползут тяжёлые сухогрузы, мерно вспенивая воду у форштевней. Чуть-чуть – ход у них небольшой. Первый обед на площадке у Аксая, и мимо несутся длинные трёхмостовые автобусы маршрута 101, Ростов-Аксай, а раньше 101-е ходили из Ростова в Азов, и были на нём обычные ЛиАЗы. Протестующих собрано меньше, половину автобусов отправляют назад, и всех пакуют в оставшиеся. Скандалы и ворчание. Трогаемся дальше.
Путь идёт по холмистой равнине, спуск-подъём. Растут рядом высокие терриконы, виднеются колёса подъёмных машин, вокруг мостятся рабочие посёлки. Долины, по склонам которых сбегают вниз дома. И ветер. На трассе – всё те же рыночки, где торгуют купальниками и надувными матрасами, и болтаются они на ветру, под вихрями пыли. Но поток машин в обе стороны не ослабевают. Несутся дальнобои, и тащится за одной из фур на треугольной сцепке ещё один тягач. У другой машины разбито ветровое стекло и смята кабина – уже где-то врезался. Урчит двигатель, наматывает километры спидометр… В Каменске идут мимо нас «Икарусы»-«Гармошки», бело-зелёные, на пригородном маршруте. В одном из дворов стоит маршрутное такси – «Робур». Старый, гэдээровский. Мост через реку, и видно мост железнодорожный, и бакены, огораживающие опоры моста. Останавливаемся на рынке. Протестующие потянулись к прилавкам. ЧП: у одного из покупателей вырвали из рук кошелёк. Быстро снимаемся, уезжаем дальше. Вроде бы сделали заявление в милицию. Под Воронежем заправляемся. Здесь исчезает степь, и тянутся леса, высокие, хвойные. Останавливаемся на ужин, но автобус с припасами уже спел оторваться от колонны и уйти вперёд. Ужина не получилось. Стартуем дальше. Темнеет. В хвосте автобуса играет баян, поются песни. Водитель ставит Марцинкевича, но народу не по душе – просят Ножкина и Кадышеву. Проезжаем деревни и посёлки. Рядом с дорогой стоит Ан-26. Что он тут делает – неведомо, но если быть до конца честным, кто же сможет ответить на сей вопрос? Мост с односторонним движением и светофорами – здесь приходиться немного подождать, и навстречу нам тоже ждут. А по бокам от дороги бульдозеры уже разровняли площадки, а кое-где и отсыпана подушка – будет расширение. Уже ночью проезжаем Елец. Сверкают фарами идущие мимо грузовики и легковушки, и останавливается встречный КамАЗ, а водитель отправляется проверять, что с покрышками. Первая платная трасса. Платим, проезжаем дальше.
Брезжит утренний свет. Под Москвой – вполне приличная автострада, с разделителем и развязками. Тянутся смешанные леса, а кое-где дороги уже перекрыты на будущий ремонт и расширение. Только бетонные блоки на съездах, да знак, указывающий новое направление. На одной из придорожных площадок наконец-то удаётся поесть. Торжественно пересекаем по третьему уровню МКАД – больше суток езды. Широкий проспект, высокие дома по двадцать пять этажей. Нас заводят на станцию метро «Каширская». Здесь базируются новые ЛиАЗы-«гармошки» бело-зелёного окраса, и старые жёлтые, облупленные. Ряды белых ГАЗелей. Наши автобусы примащиваются у тротуара, а мы грузимся с плакатами и знамёнами в метро. Вместо жетонов – электронные карты, поглощаемые турникетом. Бежит эскалатор. Узнаю Москву, и не узнаю. Впрочем, как оно обычно и бывает. Время кое-над чем не властно, но над остальным властно безжалостно. Ступаю на эскалатор, еду вниз, уложив руку на резиновый поручень. Вырастают под ногами ступеньки. Нависает низкий потолок тоннеля. Стоят на балюстраде светильники. А внизу сидит в своей стеклянной кабинке дежурный со старым телефоном. Снова исчезают ступени под ногами, пора делать шаг вперёд. Подходит поезд, старый, четырёхфарый, что когда-то был новым. И понеслись мимо стенки тоннелей, увитые чёрными клубками змей-проводов, силовых кабелей. Иногда мелькнёт свет бокового ответвления, и опять чернота, чуть выхватываемая пятном света из окошка. И опять – яркий свет станции, колонны опор, остановка. Двери открылись, двери закрылись. Поехали! Один раз выбираемся на поверхность, на мост над Москвой-рекой. Дома, улицы, машины, солнце сверкает на волнах, и опять нырок под землю.
Выбираемся из-под земли на Охотном ряду, без эскалаторов. Иверская уже отстроена. Но больше всего привлекает нулевой километр. Сыплется мелочь, желающие фотографируются со знамёнами на нулевом. Уже на плёнку «Кодак» - «Полароид» с его мгновенным снимком уже благополучно исчез. По Охотному ряду идёт Троллейбусы, сворачивают в перекрёсток напротив Иверской, идут и прямо. «Гармошки» довольно сильно облуплены. Идут и «Шкоды», квадратные, угловатые. «Икарус»-троллейбус, с двускатной ошиновкой прицепа. Бело-синие. Протестующие строятся напротив Думы, милиция перекрывает проезд. Появляются конные. Шкафообразный мужик в спортивных штанах и футболке, среднеазиатской внешности, грозно глядит на разворачиваемые плакаты, вытаскивает из кармана записную книжку, и что-то в ней чёркает.
Раз пошла такая движуха, то собираются все. Вот подтянулись местные нацисты с характерными лозунгами, а вот и христиане, и вроде бы православные, несут кресты и стучат хоругвями об землю. Кого только нет. Мы ненадолго отлучаемся. Красная Площадь перекрыта – выпуск училища имени Верховного Совета. Обходим ГУМ, выбираемся на Кузнецкий мост. По нему тоже ещё ходят троллейбусы, и под ним, и по Васильевскому спуску… А по Москве-реке проходят речные трамваи. Слепки памяти, что в следующий раз будут безжалостно стёрты.
Помитинговали, и будет. К митингующим вышел руководитель партии. Закон принят. Зря старались. Свёртываются знамёна и плакаты, Охотный ряд снова открывается для движения. Витрины напротив Думы, как много видели вы подобных сборищ? Много сидело людей в ваших нишах, на холодном камне, твёрдо зная, чего хотят, или совсем того не зная? Но спускаемся в подземный переход, и а оттуда – к турникету метро, и опять он съедает карточку, чтобы выплюнуть с другой стороны. Спуск по каменным ступеням, потом подъём, и длинный переход по тоннелю к соседней станции. Снова спускаемся на платформу, ожидая поезд. Вот он, обозначился четырьмя глазами в тоннеле, остановился, открыл двери. И опять уходит станция, гаснет свет за окном, и только чернота тоннеля и выхваченные полосой света стенки встречает взгляд. И теперь весь мир – только внутри вагона. Здесь лица, и здесь сиденья, и голос диктора над головой. И так – до следующей станции. Вынырнули, прогрохотали над Москвой-рекой, нырнули дальше. На Каширской ждут в теньке наши автобусы.
Грузимся обратно, считаем разместившихся. Не потеряли ли кого? Пересчёты, переклички. Ужинаем прямо в сиденьях. И пошёл автобус, урча дизелем, по московским проспектам, мимо высоток, мимо рекламных щитов на столь же высоких мачтах. Останавливается на светофорах, ожидает зелёного. Высокая развязка на кольцевой, третий уровень. До свиданья, Москва! Туда я ещё вернусь. Потянулись смешанные леса – хвойные ели вперемешку с белыми берёзами. Развязки, эстакады. Солнце клонится к закату. В салоне жарко, но народ потихоньку принимает горячее. Леса переходят в степи. Рядом с трассой стоит высокая церковь с золотыми куполами. А вот в кювете – седельный тягач, и рядом – опрокинувшийся прицеп. Никакого движения вокруг незаметно; видимо, давно стоит. А вот – более серьёзно: два тягача с полуприцепами на дороге. «Мерседес» с тентом сложился пополам, колёса выкручены на максимальный угол, а у МАЗа с трубами разбита кабина, и люди накрывают кабину какой-то тряпкой. Осторожно объезжаем хвосты. Солнце садится. Опять проезжаем Елец. Ночью просыпаюсь на какой-то площадке. Играет в местной забегаловке шансон, водители взбунтовались – мол, дорога дальняя, спать ложимся. Но всё-таки продолжают путь. Утро застаёт нас в Ростовской области. Опять высокие холмы. В Каменске звучит рацпредложение – выйти на рынок и побить всех, за украденный кошелёк. Но автобус вовремя трогается. Дон пересекаем под вечер. Начинаем разгружаться. Автобус меняет маршрут, едет через Ленинградскую, Каневскую. Митингующие вываливаются на обочину. К закату добираемся и до дома.
Было… Много чего было. Но приходит пора возвращаться в свою комнату, откуда видна степь, и трасса, и озеро, и город за озером, и факел комбината. Зима снова засыпает степь обильной метелью; машины под окном с трудом штурмуют подъём к КПП. Инженерная машина стоит во льду, сиротливо дожидаясь весны. По льду можно ходить в город, если осторожно. В школе по-прежнему гудит вентиляция, да горят красным табло, указывающие температуру и время. Туалеты разгромлены и исписаны всевозможными иероглифами и пиктограммами. Мужской просто закрыт, а в женском сорвана дверь. Даже проводится небольшой диктант, с целью провести графологическую экспертизу. Результат нам неизвестен, и возможно, что ничего экспертиза и не дала. Потом я стою на стуле и замазываю надписи шпатлёвкой. Волевое решение – исправлять ущерб будут все. Отказались от этого решения – виновник, скорее всего, не будет после уроков ремонтировать туалеты. На День Защитника Отечества парням в классе подарили новые ножички, с кусачками, которыми можно ногти стричь. Но этими же ножничками оказалось очень легко открывать форточки… Те самые, у которых вытащили ручки, дабы школу не выстуживали. Но теперь в рекреации форточки распахнуты, а ручек нет, и классным руководителям пришлось ночью искать сторожа с ручкой. Чушь – квадратное гнездо из-под ручки легко проворачивается простой отвёрткой. Время вспомнить Задорнова – это какой же русский человек будет за этой ручкой бегать? В класс приносят порножурнал и порнографические игральные карты, что вызывает живейший интерес всех обитателей класса. Приносят и одноразовые шприцы – из них очень хорошо водой брызгаться. Пример подают старшие классы. Шприцами вооружаются и парни, и девушки. Класс залит водой. Кто-то включает громкую связь и что-то туда кричит – в каждом классе есть пульт на стене рядом с доской. Потом идёт собрание и суровое внушение. Приносится младшеклассниками конденсатор и испытывается на одном из учеников. Разряд несильный, но неприятный. Под нашими окнами – стадион. Свистки и команды звучат весь урок. Половое просвещение. Врач, зрелый, серьёзный . Объясняет причины заражения венерическими болезнями, и рекомендует в половые отношения в столь раннем возрасте не вступать.
А что мне до них? С гневом отвергаю предложения встречаться. Мы выбираем, нас выбирают. Помнится, над кое-кем из вас, дорогие мои адресаты, мне постоянно доводилось глумиться, издеваясь над очередной пассией. Впредь наука – не глумись по малолетству. Теперь и мне приходится страдать. Ничего весёлого в любви нет, одна мука. В городе опять разместился бродячий зоопарк. Слоны, волки, козлы горные. Приезжает Куклачёв. Какой-то мужик перед выступлением запускает фонограмму, где кто-то, именующий себя Куклачёвым, даёт данному мужику право выступать от своего имени. Нет, коты и в самом деле показывали номера. И все страдальцы, которым интернет мешает продавать диски, должны вспомнить, что исчезли развалы кассет и дисков на рынках, и не ездят по стране штук пять-десять человек клонированных. К бабушке Демис Руссос каждую осень ездил, и ничего. Хотя площадки подходящей не было в проекте.
Весна. Урчат на полях трактора, ворчат натужено. Сверкают ночью фарами, а ещё фары сзади, светят на плуг, переворачивающий пласты земли. А днём – тянется за жёлтым «Кировцем», кружится чёрная стая. Вороны и грачи садятся на крупные комья чёрной земли и принимаются за обед – личинок, червяков и прочие вкусняшки. Иногда кружится и белая стая – это чайки. Расселись по полю белыми комками. Вот идёт другой трактор, и дробит бороной крупные пласты. А вот и третий – с сеялками. Теперь жди зелени. В рекреации кто-то прокатился на скейте – остались грязные следы. Летом ремонтно-эвакуационная машина и танк совместными усилиями вытаскивают утонувшую зимой инженерную машину. Ил в озере глубок, хотя дно и мелкое. Это не остужает горячие головы – и тонет у берега «Урал», который вытаскивают БТРом и другим грузовиком. На озере собираются рыболовы, загорающие, купающиеся. Овцы, прогоняемые вдоль берега, забредают и в гарнизон, и шастают под моим окном отарой, мелькая кудрявой шерстью.
В гарнизон повадились ходить «Свидетели Иеговы», принося свои журнальчики, явно рассчитанные на американцев. Персонаж, изображающий Христа, с самодовольной рожей, что так и просит кирпича. Какие-то цивильные седые бабушки, над которыми с месяц возились стилисты, если уж не пластические хирурги. Чуваки, убирающие урожай с выражением дебильного счастья на лице. Интересно, а автор этого безобразия сам собирать яблоки пробовал? Но ходят, звонят в двери, звонят в домофоны. Суют всем. Приходят и местные жители, из горцев, с молоком и фруктами. Торгуют, звонят, спрашивают, не нужно ли. Раскидываются по почтовым ящикам листовки, явно обращённые к мусульманам, и от муллы – о примирении и прекращении вражды на Кавказе. Двери в подъездах давно не закрываются – почтальоны ходят без проблем, да гости тоже.
Гарнизон полнится машинами из бывших братских республик. Можно чертить географию нелёгкой военной судьбы, помноженной на лихое время. Помню ещё старые жёлтые иностранные номера, у бабушки. Как правило, на ухоженных иномарках. Но вот едет ободранная «двойка» с жёлтыми номерами, а за рулём сидит здоровенный негр. А здесь, в гарнизоне – уже новые, с кодом региона. Но прежде всего – КамАЗы-самосвалы, видимо, оформленные на турецких строителей, что продолжают обслуживать по гарантии. Машины с украинскими номерами, и тоже с кодом региона и жовто-блакитным флагом. Белорусские красно-белые. Есть у нас во дворе жёлтая «шестёрка», из Витебска. Салатный «Ситроен-БеИкс» со старыми советскими номерами, но уже с буквой «i», видимо, тоже из Беларуси. Есть и «Запорожец» с литовскими номерами. На одной из машин – советский транзитный номер, металлический, и с надписью «транзит». Один особо храбрый снимает военный номер со списанной машины в парке и вешает на свою «девятку». Командир полка делает внушение – не помогло. Тогда машину останавливают на КПП и отправляют на штрафстоянку. Военные номера – тоже разные. Много самопальных. Есть и белые, с чёрными символами, но в четыре цифры и две буквы.
Отца увольняют с военной службы. Часть попадает под сокращение. Ждём выплаты подъёмных. Денег нет. Есть особо нечего. Отцовские «Жигули» ударил армейский грузовик, заехавший во двор. Ничего удивительного – ещё старый красный «Запорожец» на Дальнем Востоке били в переднее правое чёрное крыло. Только незаметная вмятина осталась. А голубые «Жигули» - гнилые насквозь. Переднее правое крыло замято, с фарой, только ржавчина сыплется. Зелёные «Жигули» соседа снизу ударил командирский УАЗик, местная достопримечательность с синим тентом. И на Дальнем Востоке били стоявшую у соседнего подъезда «инвалидку». С «Запорожца» отец снял широкое панорамное зеркало заднего вида, плоское, на прижимах. Теперь оно красуется в моей «Волге». И хотя солнцезащитные козырьки откидывать больше нельзя, но с моим ростом это противопоказано. А вот гнутое зеркало из «Жигулей» треснуло при переезде. Туда ему и дорога – не очень гнутые зеркала удобны.
Время ожидания тянется медленно. Гудит факел над заводом, освещая мою комнату по ночам. Доносится уханье пламени. Гудят несущиеся по дороге машины. Плотные шторы защищают днём от палящего солнца. Марля прикрывает форточку от мух и комаров. Пластиковая сетка мух не пропускает, а комары просачиваются без проблем. В гостиной и на кухне нет форточек, а марля прикрывает всё окно. Большой цветной телевизор «Садко» вещает и вещает. А я вспоминаю Львов, и «Место встречи изменить нельзя», что родители смотрят, прикрыв меня на нижнем этаже кровати пледом. И дают посмотреть только падение грузовика с моста. Впрочем, плед не мешает слушать, но мне и так неинтересно. Давно закончена эпопея о телефоне спасения 9-1-1, и теперь идёт сериал о группе исследователей, занимающихся паранормальными явлениями. Обычно ничего сверхъестественного не обнаруживается. Есть и вечерний фильм, «Полтергейст» - там уже всё вполне необъяснимо. Вместо мультфильма «Летающий дом», где японцы сняли в своём суровом духе историю о Христе, с орущими главными героями и весьма характерными рожами, теперь вещает вполне респектабельный проповедник Пэт Робертсон. Исчезли вечерние передачи для бизнесменов, а скоро исчезнут и детские, и молодёжные. «Рок-урок, или двойной удар». «До шестнадцати и старше». «Праздник каждый день». «Тин-интим». «Утренняя звезда». «Лего-го». «Марафон-15». Впрочем, понемногу теряю интерес к мультфильмам. Возраст берёт своё. Остаются книги. Гудит факел за озером, а иногда и все три.
Вот и отправляемся к бабушке. Прощай, озеро! Прощай, степь. Белая «пятёрка» везёт нас на вечерний автобус. Их много по городу – «Жигулей», «Москвичей», «Таврий», «Нив» с оранжевым фонарём на крыше, а иногда и под ветровым стеклом, или на капоте. Другие помечены зелёным огоньком, или простым чёрно-белым шахматным знаком, подвешенным под зеркалом заднего вида, или самопальным фонарём, почти прозрачным. Есть и «Волги», старые, жёлтые, выкупленные водителями, как осколки прошлого, тяжёлые, монолитные. Есть и другие «Волги», что не были машинами такси, но вот пришлось. Решётки багажников на крыше, грузовой фаркоп сзади. Есть и иномарки. Остаётся позади дом, и овцеводческая ферма; поднимаемся до КПП, выезжаем на трассу. Вот проехали комендатуру, главное КПП, новые дома мотострелковой бригады. На развязке сворачиваем к «Золотой рыбке», выбираемся на дамбу. Дальше – пошли утопающие в зелени дворики и частные дома. А вот и Первый микрорайон – девятиэтажки, большие горбы на перекрёстках. Серебристый самолёт в центральном парке.
Вечерний «Икарус» - 256-й, который помельче; с чёрным пластиковым бампером и задней дверью на петлях. Сдаёт назад. Пополз, отошёл козырёк над перронами; вот они уже и сбоку. Пошёл вокзал, уплывая в прошлое; туда, откуда возврата нет. Смотрят на нас кормовые фонари других автобусов, что ждут отправления по своим маршрутам – по краю, и за его пределы, по окрестным станицам. Выбираемся на главную – вот и вокзал железнодорожный, с барельефом; сколько раз отсюда отправлялись в гарнизон… Поворот – и вот он, дом, в котором начинали здесь жить, на съёмной квартире; вот и центральный парк, и танк на постаменте, в котором доводилось сидеть на месте механика-водителя. Мостик через Куму, и мы в Азии, о чём гласит надпись на указателе. Ещё идут мимо белые и жёлтые «Икарусы»-«Гармошки» 102-го и 103-го маршрутов, и иногда – большие «Волжане» тех же цветов. Закат отгорел. Сумерки сгущаются. В салонах городских автобусов – яркий свет, дающий блики вокруг. Зеленокумск. А вот – заезд в Георгиевск, и мост аркой под железной дорогой. Он узкий, здесь проезд только в один ряд, и надо пропускать встречных. Темнота. Навстречу идут машины, лучами фар скользя по потолку, - в междугородных освещение включают только на остановках. А фары помедленнее – это обгоняющие. Автостанция Минеральных Вод, что в аэропорту. Ночь вступает в свои права; луна светит, выделяя чёрным стоящие по пути рощи; сверкая бликами на дороге. Движение на трассе не прекращается. В Кропоткине нас отправляют на Тбилисскую – проезд по трассе закрыт на ремонтные работы. Мимо нас проходит анапский автобус, что уже вернулся от объезда. Ночные дома. Иногда в окошке горит свет, но чаще – во дворе, над крыльцом. Автобус замирает у переезда. Шлагбаум закрыт; звенит трель, моргают красные фонари. Возникает свет прожектора, чуть освещая округу; плотнеет, становится ярче. Звучит гудок. Долетает перестук колёс. Стук-постук… Приближается треугольник – нижние буферные фонари да верхний лобовой прожектор. Вот и он – ВЛ80, без состава, мелькнул в свете лиловых ламп освещения, и ушёл дальше. Только горит задний правый красный фонарь, медленно уходя в темноту. Погасли красные фонари семафора, снова мигает белый. Затихли трели звонка, поднялся шлагбаум. Автобус трогается, потряхиваясь, перебирается через рельсы, через плиты, уложенные вдоль полотна. На станции видно красные входные – вход на станцию пока закрыт, линия однопутная. Остаются позади дома и фонари, и снова светит луна, вычерчивая контуры рощ, и снова мелькают фары машин.
Вот потянулись, заглядывая в окна, лучи лиловых уличных фонарей. Горят подсвеченные рекламные щиты, плакаты на автобусных остановках. Обычно – сигареты. Автобус сбрасывает ход. Дают красные пятна света дорожные светофоры. Двигатель сбрасывает обороты до минимальных; остановка. Мелькнуло жёлтое пятно, потом зелёное – скрип коробки передач, трогание, двигатель напрягается, давая дрожь на салон. Разгон, опять чуть замедление, скрип коробки, новое ускорение с урчанием. Тёмные стены домов, где горит одно-два окна. Но постоянно заливает всё своим холодным огнём уличное освещение, щербатое, с провалами; да подсвеченные рекламные щиты. Никого вокруг. На трассе – горят лампочки у придорожных кафе, дымится мангал с шашлыками, стоят несколько тяжей рядом. А в городе – такой нужды и нет. Полоса аэропорта встречает нас рядами красных огней, но самолётов не видно – ни взлетающих, ни садящихся. Только подсвечены стоянки со сверкающими белыми бортами.
На вокзале жизнь не то, чтоб кипит, но кто-то сидит в зале ожидания, работают кафе. Ждут своей очереди таксисты, поднимая цену за ночное время. Им никто не указ, кроме дикого рынка, а он – советчик ненадёжный.
И вот мы у бабушки. И не то, чтоб нам не рады… Просто в квартире уже разместились две семьи отставников, не считая собственно деда, получившего эту квартиру до моего рождения. Ждать пришлось полгода, а могли ждать и все три. Впрочем, сейчас можно ждать и бесконечность. Другой дед, по отцу, отставник и ветеран ещё Великой Отечественной, умер ещё когда мы жили на Дальнем Востоке. А бабушка – когда жили в степи. Оба раза отец на похороны не успел – служба. Теперь нам выделена гостиная, с балконом, и выходит она во двор, на закат. Раньше у бабушки можно было встать ночью, прийти на кухню, выпить кипячёной воды прямо из носика, и предаться размышлениям при свете лампы. Или в полутьме, при свете из прихожей, изучая яркие звёзды над крышей соседнего дома. Горит одно-два окна, светит соседний фонарь, давая луч на побеленную стену, колеблется, моргает в листве. Теперь на кухне спит бабушка. Утром – сборы в школу; кухня занята, все стулья вокруг стола, все конфорки на плитке… Занята ванная. Дед обычно встаёт раньше, на первый троллейбус; пьёт специально заготовленный для него заваренный спитой чай из кофейника. А я встаю ещё раньше. И раньше бабушки. С утра перекусить ничего не удастся, даже воды испить. Ухожу, пока все спят. На улицах пусто. До школы близко. По сути – за домом, что напротив. На входе – никого. Сторож уже открыл двери, но дежурные ещё не пришли. Здесь система кабинетная, взять ключ и открыть класс не удастся. Нахожу укромный угол, где темно, и предаюсь размышлениям. Школа оживает, на входе встают дежурные. Потом начинают запускать учеников. Здесь классы трудовиков, подсобки – сюда редко кто заглядывает. Время идёт. Пора подниматься в тот класс, что стоит в расписании первым. Приходилось быть и в рядах дежурных. У одноклассницы – лиловые тени, лиловая помада и лиловый лак для ногтей. Её отправляют дежурить внутрь – чтобы не подумали, что сердечницу поставили. Впрочем, у неё очень мощные очки, и экзамены с нами она не сдаёт.
В университете сохраняю привычку уходить пораньше, особенно когда факультет перенесли поближе к нам. Шесть остановок – не расстояние. Ночь. Троллейбусов ещё нет. Машины проходят очень редко. Сыплется с неба мокрый снег. Чернота окрашена синими и красными сполохами – одна из машин перевернулась. Впрочем, ничего серьёзного – уже ставят на колёса. Иду мимо, под лиловыми и оранжевыми пятнами фонарей. Под ногами хлюпает мокрый снег. Светофоры мигают жёлтым – здесь они не работают ночами. Факультет закрыт; художник-студент, сторож по совместительству, пока не проснулся. Стою на крыльце. Падает мокрый снег. Клубятся дымы ТЭЦ, мерно извергаемые близкими трубами. Это потом меня будет пробивать холодовая аллергия, и будет трясти от малейшего ветерка, от малейшего понижения температуры. Особенно с влажностью. А пока – стою на крыльце, встречая рассвет. Облака становятся серыми, жемчужными; а возможно, и разойдутся облака, подсвеченные розовым и красным; с голубыми, желтоватыми разрывами. Загорается стена корпуса, освещённая солнцем. Загораются красным зелёные ветки елей. Кто-то же должен встречать рассвет не в постели.
Под вечер все собираются в комнате, где мы обитаем – у нас телевизор. Смотреть вечерние новости мне совершенно не хочется, тем более то, что называется словом «ток-шоу». Выбираюсь на балкон, хотя и холодно. Смотрю на звёзды. Меня зовут обратно, грозят простудой. В небе – яркие звёзды, или отсвет города на низких облаках. Высокие облака – те белёсые; тянутся полосами. Молчат высокие деревья. Светят чуть подальше, у соседнего подъезда, фонари. Иногда проезжает машина под домом, освещая двор фарами, шипя амортизаторами на горбах напротив подъезда. Доносится попсовая песенка – то Алсу вещает о зимнем сне, то какая-то группа поёт о солнышке в руках. И, конечно же, океаноглаз «Иванушек». Нигде нет покоя. Негде уединиться.
Проходит и это. Все разбредаются спать. Бреду и я. А под нами, в подсобном помещении на месте бывшей колясочной, играет «Мумий-тролль». Местная урла, что торчит днями напролёт в подъезде. Затихают и они. Я ещё могу обходиться минимальным количеством сна – молодость своё дело знает. И часы на серванте не тикают больше – оттикали своё. И кухонные – их вообще сняли. Жив только демон с зелёными глазами-цифрами в комнате деда, что сигналит по утрам. А те, что электрические, но старые, стоявшие на шкафу в спальне, и с циферблатом, и тикавшие, то мне выяснить их судьбу не удалось.
Город поменялся до неузнаваемости. Первый маршрут в аэропорт передали «КрАвту», и теперь на нём целая пачка иномарок, одиночных. Жёлтые, зелёные, голубые, красные «Лейланды» самых разных моделей, куча финских машин с непроизносимыми названиями. Междугородные, высокопалубные, но сейчас под городские перевозки пошли и они. Впрочем, скоро их сменят дизельные ПАЗы, а потом и карбюраторные. Мелькнул раз и жёлтый «Икарус»-«гармошка». На маршрутах царит анархия. «Икарусы»-«гармошки» стоят на конечной троллейбуса, на Тюляева, и на ТЭЦ, на пригородных маршрутах. На восемнадцатый теперь тоже ставят одиночные иномарки; из первых красных «Вольво», что мы видели в отпуске, осталась одна машина – служат они до первого капремонта. Запчастей к ним нет, выпущены давно, да и не особо ремонтопригодны. В старом бежевом «МАНе» у водителя высокий рычаг механической коробки, видимо, с «Икаруса». Штатная автоматика уже своё отжила. Попадают сюда и «Икарусы»-«гармошки», и одиночные, что при Союзе бегали только на десятом. ЛиАЗы, что не заглядывали в эту часть города, жёлтые, белые, теперь курсируют и на десятом, и на двадцать шестом, и на восемнадцатом. Куча маршруток-«ГАЗелей». И старых РАФов. Некоторые красуются большими маршрутными табло, укреплёнными над ветровым стеклом. В западной части города, где редко доводилось бывать раньше, теперь появились красные и жёлтые «Волжанины» из автоколонны. Почти у всех на полу – железная полоса от кабины до задней площадки – штатный тросовый привод коробки давно перетёрся. На КамАЗовских дизелях стабильно выходит из строя водяная помпа. Иногда отказывает сцепление или тормоза. Наиболее умелые водители тормозят двигателем, а передачи переключают без сцепления – подгадывая обороты. Но таких немного – обычно старый «Урал» с батареей газовых баллонов в кузове тащит очередного бедолагу в парк. Из «Магирусов», что ставили на шестьдесят седьмой маршрут, в микрорайон Жукова – тоже городок турецкой постройки, остался один. Теперь на шестьдесят седьмом – пригородные ЛАЗы. Впрочем, всё это великолепие очень быстро исчезнет – мелькнут недолго ЛАЗы-«гармошки», выписанные автоколонной, и больше не останется тяжёлых автобусов в городе. ПАЗы, иномарки малого класса, в которые вечером невозможно влезть. Особенно весело в них с моим ростом – упираясь головой в потолок. Исчезли и «ГАЗели», радовавшие глаз влипшими в окно двери частями тел пониже спины. С вылезшими из-под джинсов трусами.
Меняется и железная дорога. Мимо нашей платформы, куда мы забредали в детстве, теперь тянется нитка контактной сети. Вместо дымящего «червонца» тащит грузовой состав старичок ВЛ60, о шести осях. А на пригородном ходит электричка, с новой квадратной маской. Иногда пробегает маневровый ТГК, в три оси и с дышлом – это, видно, с ветки от сортировочной станции. А в памяти стучит старая дрезина – у неё всего две оси, и бензиновый двигатель, но тащит две платформы мимо нашего переезда на Дальнем Востоке. Покачивается стрела крана… Путейцы поехали. Или пассажирская, голубая, и странный редкий перестук на стыках. Стук-постук…
На западном выезде из города над новой клиникой Фёдорова вертится синее светящееся яйцо, долженствующее изображать глаз. Ничего дивного – у парка сорокалетия Октября над главным отделением Сбербанка вертится зелёная светящаяся рюмка, долженствующая изображать эмблему этого банка. Рюмки давно нет, и главное отделение успело переехать, и не раз, а синее яйцо до сих пор на месте, и всё так же вертится. У синего яйца – стоянка дальнобойщиков, ожидающих груза. И за домом бабушки, по дороге к школе, стоянка дальнобоев. КрАЗ-седельный тягач с наращенной сзади кабиной, тёмно-зелёной военной окраски. Впрочем, иногда тяжи останавливаются и прямо на улице, у тротуара, под балконом в дедовой комнате. Тем самым балконом, где рос некогда виноград, а соседка сверху остервенело обрывала усы, дотянувшиеся до её балкона. Тем самым балконом, где сохранились чёрные следы копоти на стене, и чёрные обугленные доски настила, когда сверху прилетел окурок и поджёг старые газеты.
Машины носятся ночью, а иногда и днём – с сиреневыми, голубыми, зелёными, красными рамками вокруг номеров, светящимися ночью. С фарами синего, зелёного, красного и оранжевого цвета. И с такими же дополнительными стоп-сигналами. И с такими же ветровыми стёклами, а боковые и задние зеркала – чёрные до полной непроницаемости. А то и с грубо налепленными пакетами. Широкие спортивные диски. Антенны радиотелефонов. Крутизна невероятная… И, конечно, заказные номера в три цифры.
Вот так и гибнут мечты. Кто там мечтал о машине? Пожалуйста! Куча битого китайского автохлама. Бери, не хочу. Город встал в вечной пробке. Только… Исчезла машина. Исчезла та вожделенная мечта, бывшая почти недосягаемой; как минимум, очень трудно досягаемой. Дававшая статус и престиж. Нету этого. Зато есть пробка, одна и большая притом. А вот байк остался. Сверкающий хромом глушителей и рёбер охлаждения. Ничего не забыли, дорогие мои и незабвенные адресаты? Кто там мечтал о проигрывателе? О кассетном магнитофоне? О дисковом магнитофоне? Или о плеере? Умерла мечта, нет её больше. Хочешь – обладай. Найди на развалах, или в интернете. Кто мешает… А кто мечтал о стационарном телефоне в квартире? О радиотелефоне в машину? О телевизоре, большом и цветном? О видеомагнитофоне, чтобы под кассеты? Или уже под диски… Нету этого ничего, время смело, и ахнуть не поспели. Лежат, пылятся старые пластинки, кучи кассет. Только в памяти упорно поскрипывает старый магнитофон, прокручивая ленту. Крутятся в окошке две звёздочки, перематывая кассету. И садится под балконом, у КПП в степи, вертолёт, «восьмёрка» с шестью блоками на подвесках, и поднимается волна пыли; летит, несётся, гавкает, собирается облаять вертушку бульдог; получает по морде волной горячего ветра с пылью, отскакивает, припадает на передние лапы, начинает рыть землю. А напротив универмага стоят на рынке «Лады» финской сборки, с массивными бамперами, с дополнительными подфарниками, с боковыми габаритами, с новым окошком номерного знака, в бампере.
Город мой, как же ты изменился! Ты был той вожделенной мечтой, к которой стремились мои родители, и я, во время долгих лет службы. Но как же ты холоден по возвращении… Но другого у нас нет. Госпожа чужбина обнимает жарко, но не любит. Только в твоём доме у тебя есть доля в наследстве. В чужом доме – ты только слуга. Как же восторгают меня любители Родины из-за рубежа! А уж как восторгают любители приглашать для спасения Родины злейших врагов… На чужбине можно быть либо туристом, либо в служебной командировке. Даже если она и затянулась. Ещё можно быть никем, но это значит, что и дома ты был никем. Иной раз кажется, что Родина умерла. Хвала Богу, это только кажется.
Вот пора бы и закругляться, дорогие мои адресаты. На глазах моих красуются мощнейшие очки, но всё равно – то в яркий солнечный день в комнате сумрачно, то тёмной ночью вспыхивает яркий, ослепительный свет. Впрочем, и полная темнота – это не конец. Около кровати стоит палочка, пока не костыли и не ходунки. Ноги иногда отказываются служить. А когда лежишь, напротив, - напрягаются до боли, до спазма. И пальцы, что держат ручку. Впрочем, и полная неподвижность, и кресло-каталка – это ещё не конец. Голоса близких и врачей доносятся глухо, как сквозь вату; а в полной тишине глохнешь от грома и треска. Впрочем, и полная тишина – это ещё не конец. А вот память, что намертво вымарывает самые важные и запоминающиеся куски – это уже ближе к концу. Когда превращаешься в тело, жизнь в котором поддерживается через трубки. Но мозг – мёртв. Вот это уже конец.
Страшусь ли я смерти? Да. Это ведь самый важный экзамен, когда Великий Экзаменатор спросит у тебя, что было сделано в жизни. Выбрано ли меньшее из зол, найден ли третий вариант из двух. И не будет у тебя никаких шпаргалок, и никто не сможет подсказать. И нельзя предъявить никакой справки о болезни.
А остальное – частности. Не боюсь того, чего боятся обычно. Годы жизни в военном гарнизоне, близкое знакомство со смертью, вырабатывают привычку. Вот она, рядом. Ходит, прибирая к рукам. Постоянный и неизменный спутник. Привыкаешь видеть её, жить рядом с нею. Но мы и умели любить жизнь, как никто другой. Всегда есть с чем сравнивать. И именно поэтому могли подарить её другим. Просто и безвозмездно. Интересно, сколько бы людей не бродили бы сейчас по земле, не выполни я поставленной задачи? Многие. И они об этом ничего не знают. И мне это смешно…
Когда бойцы в годы Войны поднимались в атаку, то ровно затем, чтобы их потомки не знали, что такое Война. Потомки живут, и не знают. Не знают, почём фунт лиха. Может, оно и к лучшему. И не мне судить. Ибо новая война начинается ровно тогда, когда забывается старая. И сколь бы ни были мерзки официальный патриотизм, и мода на патриотизм, мне слишком хорошо известно, что значит мода на поливание своей страны грязью. Было. Проходили. Нахлебались. Если уж патриотизм – последнее прибежище мерзавцев, то ненависть к своей стране есть прибежище мерзавцев наипервейшее.
И смешно, когда начинают мотивировать рожать детей… Будет, кому тебе стакан воды в старости подать. Какой эгоизм! Встанешь из последних старческих сил, и сам этот стакан дрожащей рукой подашь детям и внукам, и правнукам. А вот если б твои родители просто не захотели давать тебе жизнь? Не аборт, а просто – не захотели? Давать жизнь нужно затем, чтобы кто-то ещё прожил её так же интересно, как ты сам. А если твоя жизнь – нудьга беспросветная, то может, другой проживёт её интереснее, - не все ж такие зануды. И у меня есть ответ – я знаю, что есть смерть. И дарю жизнь вам. Берите! Вся жизнь, весь её смысл – это служение другим. И ничего больше.
Куча исписанных листов… Помарки, исправления. И мой почерк, который никто не мог понять ещё во время учёбы, при переписывании конспектов. И я его тоже не понимаю, когда товарищи просят расшифровать сокращения и пометы. Надеюсь, что тот, кто найдёт эти бумажки, передаст по назначению. Много чего ещё можно было б сказать вам, дорогие родственники, но вряд ли вы поймёте даже это. А родители… А всё было сказано, и очень давно. Когда ещё не было меня на больничной койке. Да и понимаем мы друг друга давно без слов.
И на этом повторю классика. Но – никаких прошедших времён. Люди, я вас люблю!
Письмо первому нашедшему
© Copyright: Алексей Шутёмов, 2020
Свидетельство о публикации №220030501000
Свидетельство о публикации №220030501000
Рецензии