Туман. книга шестая. глава пятнадцатая

                ПОКА НЕ ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНАЯ.


                Умножил Бог лето мухами,      
                а зиму морозами.

                Русская народная пословица.



Как ни старайся, сколь много усилий не прилагай, а то, что однажды началось, обречено на окончание с двуединым осмыслением итогов. Ну, перво-наперво, начатое заканчивается даже тогда, когда результат не принёс ожидаемого удовлетворения. С этим надлежит смириться, и не переиначивать завершённое дело под желаемый исход в благополучную сторону. Этим может создаться новое начинание с новыми заботами, а не переделывается прежнее, не понравившееся. Осмысление же с иного боку таково – прилагайте все усилия к тому, чтобы понять главное – завершённое дело есть отдельное и самодостаточное событие, либо оно, суть, мелкий фрагмент чего-то другого, большого, которое, в спешке завершить начатое, просто не удосужились увидеть, понять, соотнести и, в последствии ужаснувшись, срочно выискивать остальные фрагменты, подлежащие срочному исполнению и завершению, с целью добраться до большого и главного.

Хоть путано, зато верно. Поспешность разрешить задачку приводит к сиюминутной успокоенности, и едва ли оправданной вере в собственные силы. Так, Некто, добившись перевеса в свою сторону при разбирательстве некоего дела, доволен собою настолько, что попросту не желает обратить внимание на кажущуюся, повторяю намеренно – кажущуюся сложность разрешённой задачи, хотя, на самом деле, задачка-то, пустяшная, никак не стоящая того, чтобы, только на воплощение её в действительность, тратилось столько сил. Скажу проще – если разрешить, либо не суметь разрешить эту головоломку, ничего нигде не изменится, поскольку важности в той задаче, как у петуха на зорьке – он может и не кукарекать, а утро всё едино наступит.

Снова долго, снова пространно, снова непонятно. Оно и понятно, раз эти мысли робко попросились в голову Кириллы Антоновича тогда, когда господин Толмачёв, воспользовавшись отсутствием множества ушей (связанных жандармов и мнимого кочегара в расчёт не беру), попросил растолковать слова помещика о паровозе.
Вот именно тогда-то и наступило понимание, какое дельце было завершено настолько, что породило пять дюжин новых вопросов, каждый из которых будет стоять по ранжиру важности и опасности далеко впереди железнодорожных аварий. Мало того, те упомянутые вопросы требуют более срочного разрешения, нежели толкование уже разгаданных, поскольку таят в себе новые откровения, и не факт, что вещественного, так сказать материального наполнения.

Примерно с этого момента описываемых размышлений Кирилла Антонович приступил к ответу надворному советнику. К их разговору, если появится надобность, можно будет и воротиться. Пока же поговорим об остальных участниках.

Итак – подхорунжий Подыхин Илья, Ильин сын, тот самый жандарм, имевший настоящее человеческое происхождение. В описываемое время бежал от места крушения паровоза к станции остров. Бежал, не жалея себя и сапог. Та, малость щекотливая ситуация, в которую он втиснулся по своей доброй воле, казалась ему нелепой, да глупой, словно он сам у себя на рыночной площади украл кошель с монетами, а после, сам-же, принялся орать, привлекая внимание околоточного. Вот, посудите сами – не испрашивая дозволения, он самовольно, и только от нежелания быть на глазах у прибывшего столичного начальства, влез четвёртым на дрезину, за что удостоился краткого напутствия начальника станционного жандармского отделения.

--И чёрт с тобою! Ехай!

Далее случилась какая-то толкотня, мало схожая на драку. Илья, Ильин сын, поучаствовал на стороне сослуживцев, а позже переметнулся на сторону приезжих.
И, что тут такого, спросит не любопытный читатель? А то, отвечу я, что сей стражник, малость поразмышляв, забоялся вероятных вопросов, которые, что совершенно очевидно, задаст начальник жандармского отделения, ещё не до конца протрезвевший. И нет гарантий, что те самые вопросы может задать, что более опасно, этот столичный чиновник, которого все слушают, и который так ловко, словно от детей, уходил от ударов сразу трёх жандармов. А вопрос таков – не знал ли ты, шельма подхорунжий Подыхин, что трое остальных стражников суть сокрытые враги, да и сам ты таков, раз без приказа сел с ними на дрезину, да и в потасовке был участником, а? А не враг ли ты сам государю и Отечеству?

Вот тебе и сворованный кошель! Потому-то и нёсся на станцию подхорунжий, чтобы иметь целую пару выгод – первым донести исключительно свою точку зрения на произошедшее, настоять на собственном подозрении трёх стражников, и попытке противостоять подтвердившейся опасности. Отсюда и ленивое (исключительно ленивое) участие в драке, позволившее поближе подобраться к врагу, и тут же стать помощником (а не переметнувшимся) столичным господам. Иная выгода – исполнить поручения важного чиновника, уверенно заявить, что его участие в поимке этих трёх особ неведомого происхождения, было согласовано с полковником, потому-то всё, что им, подхорунжим сделано, было соответственно приказу. И всё! А разборки меж своим, да столичным начальством, в виде «Ты ему такое приказывал делать? А что он сказал? А что он сделал? – А он мне сказал сделать то-то, и то-то» не будет. И, значица, можно рассчитывать на повышение и чина, и довольствия!

С таким планом в голове жандарм уже подбегал к станционному строению, попутно производя шум и нужное впечатление.

Модест Павлович и доктор, сыскав неуклюже выпавшего из отсека машиниста кочегара, как уже писалось, отправились на поиски пролётки.

Далековато оттащили её лошадки, почувствовавшие отсутствие вожжей, а значит, и свободу. Они лениво шли, выискивая вкусную для них травку, и так же лениво жевали её, мало переживая о паровозах, жандармах, чинах и вопросах с двуединым толкованием смысла.

За этим занятием их и нашли. Кроме этого, нашли и бесчувственного фельдшера Петухова, изнывавшего под громадным телом почившего извозчика.

Обоих стащили с пролётки, уложили на травку, обыскали, и без удивления нашли кольцо на среднем пальце единственной ноги фельдшера. Интересного более ничего не было.


Гоф-медик осмотрел Петухова, недовольно хмыкнул, и отошёл к лошадям.

Эдакое пренебрежение к фельдшеру не укрылось от штаб-ротмистра.

--Доктор, сперва – что с вами, а после – что с ним?

--Случай не любопытный, что о таком говорить?

--Нам надо задержать Петухова, а не уморить его.

--Знаете, впервые я, как доктор, испытываю ненависть к болящему. Спросите меня, почему? А после припомните, что творилось в Чудском приютном доме, сразу получите ответ.

--Я и так помню. Но, помню и то, что у меня в руке сабля, и я с радостью сделал бы сейчас двух Петуховых. Однако, мы обещали иное. Не будем портить мнение о себе!

--У этого … скорее всего, болевой обморок. То лекарство, что подавляло боль, закончило своё действие.

--И?

Не отвечая, Карл Францевич взял свой чемоданчик, с которым не расставался ни на миг, и извлёк две склянки с прозрачной жидкостью, из коих, по очереди, набрал в шприц.

--А ведь я мог сказать, что у меня нет подходящих препаратов. Мог, но не сказал. И, что это? Принятие ваших доводов, или последствие некогда данной клятвы помогать страждущему?

--Это, Карл Францевич, исключительно ваше благородство, воспитание ….
--Ага, сейчас заплачу.

--… и просьба Кириллы Антоновича.

--Это меняет дело. Помогите мне, безнравственный льстец, надо отыскать его вену.

Слова, дела, намерения и поступки сплетались в малые события, а после и в большие, приводившие в действие задуманное, на исходе сего дня, так густо наполненного непонятностию и страстями, новыми откровениями и потасовкой, получением особенного опыта и демонстрацией людской подлости. Человеческой же порядочности и добродетельности было в тот день так же в достатке.

Подхорунжий Подыхин, переиначив едва минувшие приключения под свою выгоду, справился с заданием на «отменно!».

Нагнав жути на станционного начальника жандармской стражи, он истребовал (!) исключительно для себя полномочий в той части спасательной операции, которая касалась распределения стражников, отправлявшихся мелкими отрядами к месту падения паровоза.

Прежде всего прочего, был произведён внешний осмотр жандармов, поскольку дело предстояло «важности не малой, оттого и чтобы ни-ни!». А на деле Илья, сын Ильин, просто заглядывал сослуживцам в глаза, пытаясь сыскать «гадов в человеческом обличьи».

Таковых не обнаружилось. На радостях, что «все, как один, свойские», прозвучал приказ выдвигаться – трое стражников по одному на дрезинах, коих было также числом три, да трое всадников под личным командованием подхорунжего.

На всякий случай жандарм Подыхин велел поднять пар на столичном паровозе, и быть готовым к немедленному отправлению в Петербург.

Одним словом, шуму подхорунжий наделал изрядно. Но, и пользы было столько же.
 Вот, как ведут себя люди, опасаясь вероятных и надуманных обвинений в свой адрес.

Прежде упоминалось о событиях, кои сплетались в исполнение задуманного – Кирилла Антонович, машинист и Александр Игнатьевич были скоро доставлены на станцию Остров, как весь важные персоны, а остальные участники тех событий, имевшие сомнительное происхождение, доставлялись в виде багажа, погруженного в тот же столичный паровоз.

Конный разъезд в оговоренное время доставил Модеста Павловича и Карла Францевича туда же, на станцию, где они провели не менее пары часов в ожидании обещанного курьерского состава.

Подхорунжий, от всех господ, имевших более высокий чин, получил благодарности, которые тут же были поняты жандармом, как твёрдое обещание неизбежного повышения, и перевода на иную службу в ближайшие окрестности столицы. И, кто знает, может статься, что его ожидания стали явью? Никто из наших героев более ничего не слыхал о подхорунжем Подыхине.

Помещика, по прибытии в Петербург, определили в Александровскую мужскую лечебницу, под присмотр самого заведующего 1-й кафедрой военно-медицинской академии Сиротина Василия Николаевича. Машиниста, связанных жандармов и странного кочегара свезли в какое-то закрытое заведение, находящееся где-то в Гатчине. Иные поговаривали, что напротив, доставили этих несчастных в Калинкинскую лечебницу, даже в народе прозванную «секретной». Если господин Толмачёв раскошелится на подробности, то мы прознаем, куда направили непрошенных господ, и что с ними стало.

Карла Францевича и Модеста Павловича доставили, едва ли не с почестями, на Варшавский вокзал. Услужливый, но не раболепный проводник, отворяя им дверь купе, сказал такое.

--Желаю вам, господа, здравствовать! Ни о ком (это, видимо, о Петухове, пришедшем в себя настолько, что временами начинал браниться, да требовать к себе старшего по чину офицера, да об убиенном извозчике, оказавшимся тем самым здоровяком Василием) не беспокойтесь, и ничего не спрашивайте. Обратите внимание на господина у тележки носильщика. Можете доверять ему. Прощайте, господа!

Не то, чтобы не решительно, а с некоей предосторожностью наши герои направились к указанному господину, походившему на преуспевающего фабриканта. Это угадывалось не только по платью, шляпе и дорогой трости, а и по волевому выражению на лице.
За пару саженей до дистанции, на которой следует протягивать встречному руку, фабрикант сделал вид, что признал приближающихся штаб-ротмистра и доктора, переменил властное выражение на благодушное, и сотворил несколько шагов навстречу.

--Рад, рад видеть вас в здравии! Позади вас стоит человек … не оглядывайтесь! Он сопроводит вас в отель, а мне сейчас передайте то, что вы отыскали у фельдшера.
Модест Павлович помедлил исполнять просьбу, больно нежданной она оказалась.

--Александр Игнатьевич ожидает, не изводите его напрасным томлением. Передайте мне кольцо!

Штаб-ротмистр решил-таки оглянуться на сопровождающего. Для чего? Просто тянул время, дабы убедить самого себя, что, отдавая важное кольцо, он поступает верно, во всех отношениях верно.

Стоящий сзади представлял собою образец равнодушия абсолютно ко всему, что есть во Вселенной. Только рука, опущенная в брючный карман, опровергала безразличие в той его части, которая касалась оружия.

--Как я понял, иного выхода у меня нет?

Фабрикант кивнул, и протянул раскрытую ладонь, в которую тут же легло кольцо.

Недолго думая, новый собеседник наших друзей положил кольцо в рот, покрутил губами и … проглотил его! Во всяком разе так показалось Модесту Павловичу и доктору.

Так и не назвавшийся господин с кольцом в желудке учтиво, и с небольшим поклоном, притронулся перстами к своей шляпе, повернулся, и отбыл по своим фабрикантским делам.

Перрон Варшавского вокзала сменил извозчик, шум паровозов сменил топот копыт, вокзальную толчею сменил Невский проспект, а окрики носильщиков сменило «Тута, приехали!»

У дверей отеля штаб-ротмистр снова увидал сопровождающего, разглядывавшего окружавший мир. И лишь тогда, когда с ним поравнялись наши герои, коротко кивнул головою, и тот час же заинтересовался освободившимся извозчиком.

День, на этом, завершился. Если не считать ужина в отельном ресторане, который более походил на поминки.

Заказ блюд был сделан без личных предпочтений и разгулявшегося аппетита, а так, просто потому, что уж вечер, и по времени пора было бы отужинать.

Тут, за столом, наших героев полностью объединило нечто общее, а именно раздражение от вида посетителей, поглощающих еду, заглядывающихся на дам, да хорохорящихся своим достатком. И никого, из этой жующей, суетной и тщеславной братии не интересовало, что несколько часов назад случилось крушение паровоза, проявились те, кто внешне схож с нами, человеками, а на деле ловкая и опасная смесь людской внешности и звериного естества. Никто не озадачен тем, что простой фельдшер Олонецкой губернии запросто мог остановить мир. Ничего из перечисленного никого в этом ресторане не волновало.

Хотя, становясь ближе к правде, они и не ведали того, что узнали штаб-ротмистр и гоф-медик, зачем же на них возводить напраслину? Тем паче, что, кроме самих себя, их так мало что волновало.

И не могло ли случиться такое, что более всех в ресторации сидело пародий на людей, и не только ящероподобных, а и … места не хватит всех перечислить, кто был создан желанием, а не разумом.

Одним словом, осилив в молчании целый графин водки, славные герои сегодняшнего дня отправились в свой нумер. В тишину, в возможность поразмыслить, и в смакование навалившейся усталости, обещавшей быстрый сон.

Утро следующего дня явило себя не только в виде привычного пробуждения, а в полнейшей апатии, словно толстым одеялом накрывшее и штаб-ротмистра, и доктора. Немного непонятное ощущение, когда ничего не хочется, ничто не интересует, и даже собственное ближайшее будущее не волнует. Состояние, когда просто лежишь, и глядишь в потолок не моргая. Не беспокоит и то, что не слезятся долго открытые глаза.

В этом состоянии наши герои восприняли стук в дверь, как просто стук в дверь. Без интереса, без удивления и без раздражения, просто, как стук. Безразличие во всей первозданной красе – вот что наполняло жильцов нумера, в который стучал посыльный от надворного советника. Он принёс сообщение, что объявлен сбор всего личного состава.

--Добрый день, господа! – Обратился ко всем присутствующим господин Томачёв.

 
Считаю, что перечислять поимённо посетителей кабинета Александра Игнатьевича нет резона, все они более, чем известны.

--День сегодня … не знаю … спалось отвратительно, общее состояние такого же свойства. Настроение, в чём не сомневаюсь, такое же, как и у вас. Одним словом, как ни странно, но жизнь продолжается, не смотря на наше в ней присутствие.

Последующая пауза подтвердила правдивость сказанных слов. Встретиться и обсудить вчерашнее надо, даже обязательно, да только нет на то желания, оттого и теряется смысл этой встречи.

Модест Павлович поднялся, заложил руки за спину и прошёл к окну. Как же заставить себя хоть что-то говорить, делать, думать, просто чем-то заниматься?

Он попробовал поводить перстом по стеклу, поскрёб оное ногтем, пожал плечами и сказал уставшим голосом.

--А для чего вы, Александр Игнатьевич, постоянно трогаете стекло? Ищете подсказку?

--Когда как …, - через паузу ответил советник.

--Когда как, - повторил штаб-ротмистр, и нежданно для всех собравшихся сказал, - а давайте отправимся в ресторан?

И тут, о, чудо, прежняя полудремотная пелена сползла с наших знакомцев! Они оживились, даже загалдели, и задвигали стульями.

--А, что? Мысль не крамольная, встряска нам сейчас нужнее, чем вынужденный разговор, - бодро сказал Карл Францевич. – Куда едем?

--Туда, где есть приватные кабинеты, - никак не реагируя на то, что инициатива смены обстановки принадлежит не ему, проговорил господин Толмачёв.

--Имеете в виду Москву? Ресторацию «Крым»? – Решился на первую «шутку» этого дня Модест Павлович.

--Устанем ехать. Отправимся в отель, где вы остановились. И спасибо, штаб-ротмистр, что растормошили нас!

--Так мы приводили себя в чувство на службе. Способ действенный. Главное первому осмелиться его предложить.

Многими годами отточенная армейская мудрость сработала и на этот раз. За общим столом стало оживлённее, пару раз звучали шутки, а Кирилла Антонович, не смотря на вчерашнее потрясение и на общее состояние, мало отличавшееся от состояния собравшихся, умудрился улыбнуться.

И, разумеется, разговор от малозначительных фраз плавно стекал к подробностям дня минувшего.

Надворный советник, словно чуткий страж, только и делал, что ловко пресекал все попытки разговориться о вчерашних событиях. Ровно до того момента, пока в кабинет, где заседала отважная четвёрка, не вошёл Андрей Андреевич Фсио.

Вошёл, пожелал всем здравия и хорошего аппетита. Присел на ожидавший его стул, отклонил предложенные закуски и … от всего отказался, сказав, что заказал в кабинет чай.

Тут же проснулась тишина, которой и быть-то не должно было, поскольку армейская восстановительная мудрость предусматривала не только кашу с хлебом на столе, а и языкоразвязывательную жидкость.

Но, с приходом этого странного и мудрого человека, ранее поднятое настроение пошло на убыль. Что не укрылось от господина Фсио.

--Вы зря, дорогие мои, так реагируете на мой приход. Я для вас не образец целомудрия, и не страж вашей нравственности. Моё нежелание присоединиться к трапезе имеет причиною разговор, который, нам с вами, предстоит провести. Хотя, говорить буду, в основном, я.

Он взял графин, снял пробку, понюхал содержимое, мечтательно вздохнул, произнося «какая прелесть!», и разлил прозрачную жидкость в рюмки всех собравшихся.

 Последние слова подразумевают, что налил он и в свою рюмку. К коей так и не притронулся.

--За ваше избавление из замершего мира! За победу в таком необычайном деле, равного которому я не припомню. За вашу сплочённость и поддержку друг друга! За ваше здоровье! До дна, господа, а я подожду чай.

После такого тоста, и после выпитого настроение, покачнувшееся в нижней точке своего падения, почти стремительно понеслось вверх.

Вот и дождался господин Фсио чаю. Отхлебнув, постучал перстом по столу, призывая общее внимание к себе.

--Я господа, ни к чему не готов. Я не готов ответить на большинство вопросов, которые имеются у вас, и которыми изобилует мой…, - Андрей Андреевич прикоснулся ко лбу. – У меня нет понимания, как и что произошло. Я просто-таки переполнен отдельными фрагментами, связи, между которыми, не вижу. Не исключаю, что мне понадобится больше времени, чем было отпущено господином Толмачёвым. И, без сомнения, понадобятся ваша посильная помощь, равно, как и подсказки.

Господин Фсио был встревожен настолько, что только незрячий не увидел бы порывистых движений, не собранной речи и, что было самым странным в его поведении, почти извиняющегося тона.

Настроение остальных собравшихся принялось вести себя, как нечто самостоятельное и разумное. Оно явно насмехалось над теми, кто был обёрнут в человеческую плоть. Явно злонамеренно поднимаясь в апогей своего состояния почти до восторга, настроение, как искусный цирковой гимнаст, бросалось вниз, понуждая зрителя (точнее наших героев) замереть от предвкушения драмы. Но, то был всего лишь трюк, после которого следовал поклон, и скорое поднятие под купол, где сызнова воцарялось улыбчивое благодушие, радость бытия и желание слушать дальше.

А потом трюк с падением и вознесением повторялся снова, и снова.

Воспользовавшись перерывом в речи господина Фсио, штаб-ротмистр наполнил рюмки настроеудерживающей влагой, и предложил испить оную, не прибегая к традиционным ухищрениям – к тостам.

--Теперь, господа, о фрагментах, которые, как я уже говорил, значимы, но видимой увязке мало подлежащие. Фельдшер Петухов. Непосредственно он выполнял операции по извлечению органов у детей. На самом деле он не фельдшер, а приват-доцент Московского филиала Петербургской медицинской академии, лишённый права практики в учреждениях любого подчинения, будь то рабочая лечебница, либо тюремный лазарет. Прошлые его прегрешения пока оставим за скобками.

Кирилла Антонович подметил, что опустела чашка у Андрея Андреевича, и подлил ему бодрящего настоя чайных листьев намекая, тем самым, что все ожидают продолжения повествования без отвлечения на такие мелочи, как пустая чашка.

--Благодарю! Модест Павлович, помните ли вы, что произошло с вами, когда вы через лес подходили к приютскому дому?

--Э-э … вы имеете в виду … ямы-ловушки? – Не совсем уверенно проговорил штаб-ротмистр.

--Да, их, которые на время приютили Кириллу Антоновича и Карла Францевича.

--Да, помню.

--Их соорудили воспитанники…, - господин Фсио извлёк из внутреннего кармана записную книжку, отделанную чёрной кожей грубой вычинки, и изрядно потёртую. Быстро сыскав требуемую страницу, продолжил, - Свирин Ваня и Мальков Алёша. А припоминаете ли вы, что предложили, разумеется шутя, им сделать, дабы усовершенствовать те ловушки?

Настроение Модеста Павловича выкинуло снова привычный фортель- камнем вниз, да ещё и со свистом!

--Как-то не припоминается … уж не о кольях я говорил?

--Да, -как-то уж совсем просто сказал Андрей Андреевич.

--И … они их поставили?

--Вы не можете себе представить, дорогой Модест Павлович, какой авторитет вы заимели у воспитанников! Не каждый полководец может похвалиться таким авторитетом! Эти воспитанники приняли ваши слова, как приказ, и установили, да ещё как установили, заострённый кол, смазав его жиром, тайком взятым с кухни.

--Пока не вижу связи между … вообще не вижу связи.

--В тот вечер, когда вы трое благополучно разрушили тщательно организованную операцию по вскармливанию детей для последующего извлечения их органов, а это именно так и есть, Петухов, почуяв неладное из-за ежедневных, повторюсь, для того, чтобы вы уяснили себе масштаб и размах их шайки, ежедневных вестей из приюта, этот приват-доцент бегом помчался в Чудь. О ловушках знали только вы трое, воспитанники и, к тому времени уже покойный, воспитатель Кугатый. И Петухов влетает в ловушку! Представьте, он делает это единственным, самым скверным способом, который только возможен. Он нанизывается на кол, который вошёл ему под коленом, и вышел наружу у самого таза. Смазанная жиром палка облегчила скольжение вниз, а истекающая кровь привлекла множество муравьёв и прочей мелкой живности, воспринявшей людскую плоть, как обычную пищу.

--Ужасно! – По-настоящему искренне сказал гоф-медик.

--Нет доктор, ужасно было двенадцати сиротам, а это – просто расплата. Проследите всю цепочку событий от места, где выкопаны ловушка, кем она  сделана, и кто в ней оказался. Не поленитесь, сопоставьте, и вы увидите, что сделано всё не из желания мести, а так, словно себя проявил господин Случай. На самом деле сработал безупречный Закон Жизни, к которому стоит привыкнуть. Я продолжу с вашего позволения. Хочу попросить вас вообразить себе ещё один фрагмент из жития приват-доцента. Сидя в яме, словно приколотая к картону бабочка, он ясно слышал, как вы, господа, уходили из Чуди, шагая совсем близко от той ловушки. И вообразите ту боль, которую он испытывал, вообразите чувство, когда нет возможности выбраться из ямы, и чёрт знает, что ещё чувствует человек, находящийся на вертеле. Но, всё перечисленное ничто по сравнению со страхом перед теми, на кого он работал. Вы сможете себе такое представить? Именно страх не позволил ему позвать вас на помощь. Именно страх перед хозяином заставил его сидеть в яме почти двое суток.

--Но, кто-то должен же был помочь ему вылезти?

--Я спросил его об этом, на что получил ответ, что, к счастью, у него оказались с собою кое-какие инструменты. Полагаю, что хирургические.

--Зачем он терпел двое суток, если ….

--А затем, - перебил Карла Францевича господин Фсио, - что всё это время в приюте находились полицейские чины, ведущие скорое следствие. Им также не стоило попадаться на глаза.

--Простите, у меня отвлечённый вопрос – какова роль песиглавцев?

--Только охрана. Кстати, судя по вашей встрече с ними, не самая хорошая охрана. Они, скорее, отпугивали непрошенных гостей.

--Понятно. И, что там с Петуховым?

--Вылез, добрался до своей лечебницы, как-то сообщил хозяину, либо хозяевам о своей ране. Итог вы видели – ампутирована нога, попытка изменить лицо, чтобы стать неузнаваемым. Мизинцы обеих рук отсекли в наказание, либо в назидание за испорченное выгодное дело. Тут и кроется причина его ненависти к вам, благодаря которой он выжил.

--И, что с ним будет теперь?

--Пока мы его лечим, попутно беседуем. Он, разумеется, храбрится, ершится, грозит страшными карами … но, всё что нам нужно, мы узнаем.

--Хорошие у вас фрагменты! Если принять во внимание, как принято вести перечисление новостей, или, по-вашему, фрагментов, то побаиваюсь представить, какие будут последующие.

--Разные, Модест Павлович, разные. Не желаете ли по рюмочке, господа? Следующий фрагмент именно о водке.

--Господи, а с ней что не так?

--С самой водкой, Модест Павлович, всё так. И крепость, и прозрачность, и запах … всё так. Собственно говоря, в этом фрагменте водка далеко не на главной роли. Дело в том, что лошади, запряжённые в пролётку, вы понимаете, о чём я веду речь, издохли.

Если бы господин Фсио пустился в пляс прямо на столе, у собравшихся и то появились бы вопросы. А тут – гробовое молчание. Не было, даже, попытки переглянуться. Посудите сами, какой вопрос может вас заинтересовать, ежели вам скажут, что издохли кони?

--Я ожидал такого отношения к этому сообщению. Лошади издохли от старости.

--Может, нам ещё по рюмочке, чтобы понять вас, Андрей Андреевич? Кони, старость, издохли …. Я сам собираюсь проделать то же самое в собственной старости.

--Модест Павлович, кони состарились за вчерашний вечер, и за минувшую ночь. Они издохли нынче утром. Выглядели они годов, эдак, на пятьдесят. Это были сморщенные мешки с костями.

«Дзинь-нь-нь» - упал нож на тарелку Карла Францевича.

«Буль-буль» - полилась водка мимо рюмки, да на стол.

И только надворный советник сидел неподвижно, вглядываясь в лица сидящих напротив.

--Это не полный фрагмент, верно? – Спросил Кирилла Антонович, вынимая из руки штаб-ротмистра водочный графин.

--Полный фрагмент таков – все, кто побывал в остановленном месте … я могу так выразиться?

--Конечно, оно таким и было.

--Все скоротечно стареют. Пока не знаю, что там с подхорунжим, за ним послан курьерский, но все остальные имеют шанс встретиться с Создателем не позднее завтрашнего полдня. Есть некие детали, которые, всё же, как-то понятны моему рассудку. Машинист, обнаруженный в том паровозе, сейчас имеет вид девяностолетнего старца, с соответствующим износом органов. За ним неотлучно наблюдают, проводят процедуры определённого свойства. Извините, Карл Францевич, что вам не сообщаю тонкости тех процедур. Они … как бы помягче-то, а? Они не для огласки, понимаете?

Гоф-медик так изменился в лице, что было не понятно – удивляется он услышанному, или снисходительно соглашается?

--Далее – кочегар. При падении он сломал руку. Видимый срок старения от десяти до двенадцати годов. Пара жандармов также укладываются в общую картину. Их старение в границах пятнадцати годов. Кстати, эти показания имеют реальность на девять часов утра, когда проводился осмотр. Как обстоят дела сейчас одному Богу известно.

--Ну-с, переходите к десерту, Андрей Андреевич! – Попробовал отшутиться штаб-ротмистр. – Настала наша очередь, верно?

--Да, пора к десерту. Александр Игнатьевич ещё вчера, по прибытии в … лечебницу, получил некую микстуру. Было решено её дать на всякий случай. И этот случай оказался далеко не всяким, а единственным и нужным. Результат – перед вами, признаков старение нет.

--Так он и не конь, - не удержался Модест Павлович, начиная заметно хмелеть.

--Кирилла Антонович, - продолжил господин Фсио, не обративший внимания на «шутку» штаб-ротмистра, - не получил упомянутой микстуры. Ему полагались иные препараты, применяемые при ушибах и ожогах. Старение не замечено. Вы, Модест Павлович, и вы Карл Францевич, выглядите так, как и должно выглядеть в вашем возрасте.

--А почему я не слышу радости в голосе?

--Потому, что никто, надеюсь, что пока никто, не понимает, что происходит. Нет уверенности, что вас стоит вычленять из общей картины внезапного старения. На вас не распространилась эта … это … только потому, что вы человеческой расы, а не гибриды, как те стражники. Это, господа, предположение, которое ловко рушит стареющий машинист.

--Предположение будет верно лишь при наличии прочих доказательств, подтверждающих самостоятельность выдвинутого предположения. Могу ли я ….

--Доктор, -перебил Карла Францевича штаб-ротмистр, - а вы не с Кириллой Антоновичем учились? Говорите одинаково.

Эти слова были удостоены улыбкой всех собравшихся, даже вечно «страдающего» Андрея Андреевича.

Гоф-медик похлопал друга по руке, и продолжил.

--Жандармам давали вашу секретную микстуру?

--Нет, они находятся в иной лечебнице.

--Вы нам всё говорите?

--Увы, нет, но большего сказать не имею, большего просто не знаю. И, пока, не понимаю.

--Вот растолкуйте мне, - Модест Павлович снова потянулся за графином, - ящерицы, микстуры, кони … это всё хорошо. Водка тут при чём?

--Насколько я осведомлён, вчера в ресторации за ужином вы испили графинчик водки с господином доктором. Я не ошибаюсь?

--Нет – не ошибаетесь, и да – испили.

--Имею подозрение, и только подозрение, что эта дичайшая хворь не затронула Александра Игнатьевича из-за приёма микстуры. Кирилла Антонович не пострадал потому, как имел при себе кольцо. В пользу этой гипотезы имею факт обычного состояния привал-доцента Петухова, имевшего кольцо-собрата. Вы, господа, - Господин Фсио поглядел на штаб-ротмистра и доктора, - принимали водку. Сегодня продолжаете это специфическое лечение. Я предполагаю, что водка содержит нечто такое, что придало сил вашему иммунитету. Поэтому вы все в здравии. Хотя, следовало бы сказать, что вы все в своём возрасте.

--Предлагаю ещё укрепить наш иммунитет, чтобы не состариться раньше времени!

Андрей Андреевич погодил, пока господа не поставят рюмки на стол, и не примутся за закуски.

--Только у меня нет уверенности, что водка полностью устраняет действие непонятных причин, воздействовавших на вас в том, остановленном месте. Вероятно, что она только приостанавливает процесс старения. Я считаю, что обязан был вам сказать эту малоприятную новость.

Настроение собравшихся тут же припомнило своё цирковое прошлое, и полностью отдалось привычному трюку – прыжку из-под купола вниз.

--Напоследок, ещё одна общая для вас всех деталь. Прошлым вечером, как и утром сегодняшнего дня, вы все чувствовали себя прескверно, да?

Помещик и Карл Францевич кивнули головами, Модест Павлович же отделался подозрительным молчанием.

--По описываемому состоянию, это схоже на сильнейший упадок сил. Словно из вас откачали всю жизненную энергию. Вы, пятеро, включая машиниста, чувствовали одни и те же симптомы. Теперь я наблюдаю разницу в вашем состоянии. Это, господа, был следующий фрагмент.

Андрей Андреевич с любопытством глядел на своих слушателей. Поверьте, ему не было не интересно, какие чувства пробудились у господ-собеседников после подобных откровений. У него появилась натуральная потребность узнать в точности, что они думают, что чувствуют и всё ли рассказали и минувшем событии.

Но, нет, не разглядеть их потаённых мыслей, и не прочесть недосказанного. И причина тому понятна – пережитое волнение, переживание из-за встречи с неведомым, переживание из-за преподнесённых подробностей и, как к этому не относись, выпитая водка.

Говоря о многообразных переживаниях, собранных в один букет, не стоит забывать и об эмоциях каждого слушателя, произведённых тонкостями обустройства души и склонностями личностей, основанных, в свою очередь, условиями жизни и особым настроем мировоззрения.

Это отступление можно было и заменить малость кратким наблюдением - господин Фсио отчётливо различал мелкие искорки, разлетавшиеся от слушателей. И первое, почётное место искрометателя досталось Модесту Павловичу, учитывая его характер и количество испитого.

Чтобы не допустить в приватный кабинет известное назидание декабристов – «из искры возгорится пламя», Андрей Андреевич продолжил запланированную беседу, немного исказив заготовленный план – от ясного и острого решено отказаться в пользу общего и отвлечениями. Так сказать, для разрядки.

--Мне никогда не нравились книжки, которые пишутся для развлечения читателя. Я их не осуждаю, и не призываю их сжечь, лично мне они не нравятся. Но, в силу некоего случая, я отважился на прочтение книжки английского сочинителя господина Артура Конан-Дойла.

--А русские книжки не попадают под «некий случай»? – Заискрил взведённым настроем штаб-ротмистр.

--Развлекательные – нет, а ту книжку я решил осилить, поскольку она мне была подарена автором. С автографом, если будет любопытно узнать и такую подробность. Книжка написана о некоем сыщике, по имени Шерлок Холмс.

--А мне понравились записки того сочинителя Конан-Дойла.

--О, вы, Кирилла Антонович, тоже прочли? Тогда мне будет легче донести свою мысль, предваряющую следующий фрагмент. Этот сыщик, господа, представлен автором, как человек наделённый редкостным даром, благодаря чему он стал грозой преступного мира. Представьте, он расследует дело, не выходя из квартиры, и тратит на оное столько времени, сколько у него уходит на выкуривание одной трубки.

--Дар, он на то и дар, чтобы обладатель его и считался, и был на деле лучшим, - не удержался помещик, почувствовав потребность в философской беседе.

--А моё мнение иное –никакого дара у господина Холмса не было. Никогда не было.

--Это, позвольте спросить, почему же? – Нахохлился Кирилла Антонович.

--Если бы вас не увлекали в чтении броские и яркие сцены, а межстрочное послание автора читателям, вы бы, Кирилла Антонович, тут же приметили бы то самое, что увидел я. Работа – вот, что сделало обычного человека гением сыска. Работа и постоянная увлечённость своим делом. Работа над ленью, тренировка внимательности и усидчивости, это, по-вашему, не работа над собою? Анализ, наблюдательность, своя собственная система запоминания, сопоставление, увлечённость естественными науками, отсутствие боязни рисковать и жажда познания нового. Всё перечисленное и есть работа, позволившая тому книжному герою стать уникальным персонажем. Или я не прав?

--В этом смысле правы, поскольку работа, направленная на развитие и ….

--И – хорошо! Я понял вас, Кирилла Антонович. И ещё пару слов о господине Холмсе. Он стал таким уникальным, делая каждую минуту своей жизни одним сплошным расследованием. Он, ведя подобную жизнь, создал свою собственную реальность, свой собственный мир и собственную вселенную. Надеюсь, оспаривать это никто не станет
.
Помещик пожал плечами, мол, если моё мнение никому не интересно ….

--Есть ещё один человек, ведущий сложную жизнь, как у книжного героя. Он, также, как господин Холмс, интересуется естественными науками, его логические выводы парадоксальны настолько, что всегда оказываются верными в ситуациях, когда логика вовсе бессильна. Анализ, умозаключения, отвага, которая относится к здравому смыслу, а не к бесшабашным поступкам. Добавлю память, умение сопоставлять, умение исключать факты, которые могут отвлечь от главного. Как вам характеристика? Кроме прочего, интерес к определённым ситуациям не ослабевает даже во сне. Уверен, что сего господина никогда не оставляют мысли об уже завершённом деле, пробуждая попытку снова и снова всё проанализировать.

--Давайте, выпьем за этого гения! Назовите его имя, прошу вас! – Модест Павлович снова озадачился наполнением рюмок.

--Назову, не сомневайтесь! Ещё несколько деталей. Этот господин настолько погружается в интересующее его дело, что со стороны он может показаться одержимым. Желание постичь непонятное у него перерастает в умение, умение – в понимание, а понимание в способности, которые не до конца использует. А, если и использует, то не осознаёт, что именно он делает. Ему, как бывает весьма редко, даётся возможность подглядеть грядущее, что выражается в явлении «дежа вю». Подсказки, получаемые им, всегда верны, кроме одной, когда на него напала девица с ножом.

К устам рюмки не притронулись – замерли. Глаза остались раскрытыми от удивления и, даже непоседа-настроение насторожено замерло – ему было не ясно, как себя вести. Взлететь? Падать? Остаться на месте? Или тихо покинуть кабинет?

Вот оно, желанное состояние слушателей, так удачно созданное господином Фсио.

--Я собираюсь высказать предположение, которое не всем понравится, но я его выскажу. Скажите, Кирилла Антонович, не приходила ли вам в голову мысль привезти сюда вашего подопечного Прохора, которого вы считаете весьма одарённым?

-- … откуда вам известно ….

--Это пустой вопрос, и ответ на него ничем вам не поможет. Отвечайте на мой.

--Хорошо, но после и вы уж потрудитесь ответить!

--Можете не продолжать, ответ я понял, собирались. И надеялись на подсказку, либо догадку, которыми так изобилует его молодой разум? Не собираюсь порицать и осуждать ваш выбор.

Андрей Андреевич положил на стол конверт, который всё время застолья выглядывал белой полоской из кармана его пиджака. Господин Толмачёв достал свой конверт, и опустил его рядом. Что-то важное скользило в этих простых движениях, даже что-то мистическое ожидалось в пояснительных словах.

--Нам, с Александром Игнатьевичем, удалось ещё раз обыскать квартиру Ильченко Петра, припоминаете такого, Модест Павлович?

--Да, Афиноген … как-то там дальше. Фотографических дел мастер.

--Именно! В одной из комнат его квартиры стоял старый шкаф. Мы его, исключительно по наитию, сдвинули, и обнаружили фотографическую лабораторию, в коей хранились весьма любопытные снимки. В конверте, предложенном господином Толмачёвым, находится уже виденная вами фотографическая карточка, найденная Модестом Павловичем. Поглядите на неё ещё раз, прошу вас! А в моём конверте иная работа того же фотографа, также нуждающаяся в вашем внимании. Посмотрите, и скажите мне, что необычного увидите?

Ловчее остальных оказался помещик, буквально орлом с небес рванулся через весь стол, и почти выхватил конверт из приближавшихся рук Карла Францевича.

--Простите, мне кажется, что первым это увидеть должен я!

--Разумно, - согласился господин Фсио, - Я, пока, оставлю вас, закажу свежего чаю.


Извлечённые снимки разглядывались сперва через плечо друг друга, после передавались из рук в руки и, наконец, стали разглядываться оба снимка сразу – то составляя их в рядок, то опуская один под иной.

Можно было бы описать потрясение, испытанное господами при осмотре снимка. Описывать долго и трепетно, но не стану. Скажу лишь, что стоит отдать должное нашим героям, кои не стали уподобляться зевакам на торжище, задающим пустые и праздные вопросы «Как?», и «Как такое может быть?».

На предоставленной карточке была запечатлена авария паровоза, схожего на вчерашний, перевёрнутый. Разрушение вагонов, вследствие падения, было не в пример большим. В кадр попала пара жандармов без форменных картузов, и выглядевших так, словно они недавно выбрались из жуткой переделки.

Легко узнавались покорёженная дрезина, какие-то куски металла и все прочие атрибуты железнодорожной катастрофы. Место аварии странно походило на вчерашний пейзаж, и на пейзаж с первого снимка.

Но, главное место на фотографическом снимке было отведено лежащему, словно убиенному, штаб-ротмистру, и стоящему рядом Прошке, обеими ладошками зажимавшего себе рот, видимо пытаясь остановить крик отчаяния, либо уже не сдерживаемое рыдание. Поодаль, держа в одной руке шляпу канотье, а в иной револьвер, стоял Карл Францевич, всем свои видом демонстрируя переживание из-за того, что он видел перед собою.

Кирилла Антонович на снимке, на видимой его части, отсутствовал.