Ленин Данилкина и философия

Аллюзия на книгу Льва Данилкина «Ленин. Пантократор солнечных пылинок» и его беседу «Ленин: живее всех живых?» на канале «Цифровая история» Егора Яковлева
                - Как фамилия? - кричит.
                Тот вздохнул, пожал плечами,
                Лысый, ростом невелик.
                - Ленин,- просто отвечает.
                - Ленин! - Тут и сел старик.
                А. Т. Твардовский. Ленин и печник

        Скажу сразу: странное впечатление произвела на меня беседа Льва Данилкина с Егором Яковлевым и его ответы на вопросы любопытных читателей и слушателей. Даже не знаю, почему получилось такое впечатление? Но его оказалось ровно столько, сколько потребовалось, чтобы откликнуться на него.
        Не могу удержаться от того, чтобы не заявить с порога, что я не любитель биографий замечательных людей и тем более не поклонник политических деятелей, причем таких, как Ленин. Но я не смог отказать себе в удовольствии вспомнить, как в далеком советском прошлом с гордостью носил на груди сначала значок октябренка с изображением Володи Ульянова, а потом красный галстук, которым мне повязали шею, когда посвящали в пионеры. Пионервожатая вслед за галстуком нацепила на лацкан моего пиджака нагрудный значок пионера с Лениным в придачу. Пионер почувствовал неведомое для его возраста любовное волнение от нежного прикосновения ласковых девичьих рук, причинивших ему сладостную боль, - острый конец застежки значка впился ему в грудь. 
        Сердце юного пионера трепетно билось в груди, рискуя выпрыгнуть наружу. Я до сих пор не могу забыть этого жуткого события причастия «коммунистической святыни». Тогда я понял впервые, как сладок, ох, как сладок грех. В этой пионерской инициации я впервые потерял свою детскую невинность. Но я не жалел об этом. Я приобрел большее: теплоту единящей тайны, тайное переживание сплоченности «коллективного тела без органов». Так я невольно стал красношеим поклонником «беса в кепке». А в десятом классе мне вручили с комсомольским билетом уже комсомольский значок с тем же самым пресловутым вождем мирового пролетариата. Сейчас я со смехом вспоминаю культ революционного диктатора, которому как «живому богу» поклонялись дети. Однако я не чувствую себя жертвой трескучей пропаганды «бесстыжих ленинцев». Еще будучи пионером в «хипучие» семидесятые годы прошлого столетия, я стал понимать первородную ложь первобытного (советского) коммунизма. Это ложь служителей небезызвестного отца всяческой лжи.
        «Когда я был ещё грудным ребёнком... Моя дорогая, бедная мама... ...уронила меня с третьего этажа. С шестого. С шестого этажа! Нога - вдребезги! Каша! Мамочка плачет, дворники стонут... Полиция - рыдает!». Так начинал свою легенду чудесного «исцеления» мнимый инвалид и настоящий жулик Шульц из фильма Якова Протазанова «Праздник святого Йоргена»  в исполнении Игоря Ильинского.
        Вот так и я вспоминаю свою маму, честную коммунистку, которая тогда мне, еще в детстве,  говорила, что «никакого коммунизма нет и не будет в помине, потому что человек - ненасытное животное». Зачем моя «бедная мама» говорила мне правду, лишая меня «коммунистической невинности» уже после того, как я совершил акт посвящения делу освобождения пролетариата от классовых врагов! Она заронила «семена сомнения» в чистой душе ребенка коммунизма. Я, как и многие советские дети, был посвящен «земному богу», отдал «фараону коммунизма», лежащему в мавзолее, бесплатно и безвозмездно душу, не в пример Фаусту, который нажился на Мефистофеле.
        Козлиная бородка Мефистофеля (и выглядит, и витийствует, как Ленин-Троцкий)  однажды показалась мне в провинциальной библиотеке еще в незапамятных девяностых. Она махнула мне, шелестя страницами упавшей книги с полки популярной литературы. Эта книга оказалась романом… знаменитого порнографа маркиза де Сада. Я прямо поразился. Что делает здесь «История Жюльетты, или Успехи порока» как одна из самых порочных книг на свете? И тут я понял, наконец, кого мне напоминает маркиз де Сад своим стилем мышления. Разумеется, вождь мирового пролетариата никогда не говорил о том, в чем признавался отец садизма. В этом даже ему не хватило духа признаться. Однако он думал в той же самой манере, что и «просветитель порока».
        Но в то время я еще не знал, почему это было так. Догадка меня посетила позднее, когда мне в руки попалась худая книжка Луи Альтюссера «Ленин и философия».  Глаза мои открылись фразой «Марксизм не является некоей (новой) философией практики, он является некоей (новой) философской практикой» . Что это была за философская практика в лице Ленина? Ни много ни мало как практика использования философии как идеологии, что возможно лишь при условии подмены философского ноэсиса (мышления) идеологической прагматикой. Но что тогда остается от самой философии при такой идеологической подмене? Остается идея партийного освящения пролетарской материи, вера в осуществление идеи партии в материю класса. Люди, вроде Льва Данилкина называют это диалектикой. По-моему, это никакая не диалектика, но самая, что ни на есть, софистика идей. Так богословствование по поводу материи в «Материализме и эмпириокритицизме», где Ленин дает свое знаменитое определение материи как объективной реальности, данной в ощущении, но существующей независимо от него, делает ее имманентной практике идеологизации уже на уровне классового чутья. При этом сама материя остается независимой, нет, не переменной, но константой как объективная реальность в качестве объекта классового служения. Она трансцендентна как целевой объект влечения, но имманентна в качестве уже средства идеологического использования, прагматического извлечения власти из идеи.
        Ленинская практика толкования в идеологическом ключе тезиса Маркса о необходимости уже не теоретического (реакционного) объяснения мира, но его практического (революционного) преобразования приводит адепта марксизма к вере в чудо исторического творения социального мира. Так через классовую борьбу пролетариата со своим злейшим врагом в лице буржуазии просвечивает будущий мир, видимый в образе  битком набитого митинга как политического театра с его катарсисом как очищением освященной плоти пролетарского коллектива от партийных страстей. Спектакль власти маскирует частный интерес идеолога быть всеобщим сознанием народной массы и симулирует политическую интригу.
        Корыстная игра в идеологию «снимает» философское созерцание и редуцирует саму философию к тривиальному морализаторству на тему социальной несправедливости и призывает к прямому действию «бешеных» обидчиков (за брата отомстил), одержимых рессентиментом (классовой злопамятностью).
        Таким двусмысленным образом философская практика марксистских софистов-ленинцев оказывается зеркальным (спекулятивным) отражением люциферического пренебрежения идеалистов, вроде Бердичевского (Малокоя Смердяева), плотью воплощения ради трансцендентного экстаза. Как говорится на софистическом языке «горе-диалектиков»: «противоположности тождественны». Экстаз распадающейся страсти садиста становится стимулом истерических (бешеных) акций большевистских фанатиков.
        Ленин никогда не был философом на троне. Он и философия несовместимы. Фанатик воли, «почтенный марксопат», был чересчур политиком и жил для власти, служил ей и телом, и душой, и, что самое главное, - умом, точнее, рассудком как аппаратом политического целедостижения. Его можно уподобить Марку Туллию Цицерону, который знал философию, учился у философов, но не жил по-философски, не жил живой философией. Он, как и позже Ленин, жил магией силы слова. Он властвовал с помощью слов. Никогда Ленин не был, как и Цицерон, мыслителем. Он не был даже властителем дум, предпочитая быть властителем тел и слов, которые помогали ему стать властителем и губителем душ верных адептов. Он стал одним их воплощений отца всяческой лжи. Он провозвестник будущего Антихриста. Самое большее, кем он мог быть, - это софистом, «гнилым интеллигентом», если использовать словарный запас студента-недоучки и пролетарского писателя Дмитрия Фурманова. Вот, например, Ульянов-Ленин, тот сумел сдать экзамены экстерном.      
        Другое дело и Луций Анней Сенека, и Марк Аврелий, и Фрэнсис Бэкон. Эти политики были одновременно и философами. Но какие это философы? Двуличные, лицемерные. Они философы лишь наполовину. Такая же у них и философия, - паллиативная, половинчатая. Им сродни другие ложные друзья мудрости, которые были погубителями философии изнутри самой философии. Это Серен Киркегор с его манией веры «валаамовой ослицы», и Фридрих Ницше, этот оскандалившийся психопат, околдованный клинической психологией. Тут же можно вспомнить Карла Маркса, умело сочетавшего подозрительное влечение к разоблачению идей, вещей и исторических людей с нездоровым стремлением к обольщению незрелых пролетариев токсичными коммунистическими сказками. Этот ряд мизософов можно дополнить фигурами Людвига Витгенштейна, искавшего мысли в словах и нашедшего их в молчании аутиста, и не менее ненормального Мартина Хайдеггера, договорившегося до чревовещания почвенного мистификатора. Все они есть губители философии. С их легкой, а порой и тяжелой руки, философия к нашему веку уже отдала концы и Богу душу.
        Осталась одна словесная шелуха, терминологический мусор, который разного толка ученые комбинаторы складируют на манер Раймунда Луллия в различном порядке. Нет ни одного публичного философа, который жил бы в согласии, нет, не с чужой, а со своей философией. Только такой философ способен быть безмятежным, достигшим мудрости или полного спокойствия во враждебном идее государстве. Но где они? Они одиноки, они стали частными мыслителями, потеряв свой предмет, - всеобщее. Время философов, живших в идеальном государстве, то есть, у себя на уме, - в государстве философов, - ушло безвозвратно. Они потеряли друг друга и сгинули со света. Теперь они бродят во тьме как тени идей.
      Философ – это такое существо, у которого образ жизни совпадает с образом мысли. Он живет так, как думает. Поэтому он является мыслителем. Его образ мысли – мысли созерцательной - определяет созерцательный образ жизни. Такой была мысль и жизнь первого философа Пифагора. Такой она была и одного из последних философов – Иммануила Канта.
        Что этот философский образ мысли и жизни для Ленина? Что Ленин для философии? Но ему самое место на страницах политической или тем паче художественной (мифической) биографии. Ленин в философии ничтожный ноль. Но ленинцы, вроде Эвальда Ильенкова и иже с ним сумняшеся прочие диалектические логики, добавляют к этому нулю философскую единицу Гегеля и бьют в десятку. В политике, да и в журналистике, в частности в публицистике, Ленин еще то «чтожество». Там он велик, там полное раздолье для его диалектической негации и софистической спекуляции.
        В философии Ленин отметился как публицист в качестве полемиста, то есть, критика позитивизма, точнее, истерического крикуна и изобретательного сквернослова. Его «Материализм и эмпириокритицизм» на редкость вредная вещь, которую раскритиковали «в хвост и в гриву» даже его партийцы-единомышленники, вроде Александра Богданова-Малиновского, еще того технократа и технофантаста, автора не только философских и научных трудов, вроде «Эмпириомонизма» или «Тектологии», но и антропософского романа «Красная звезда». Книгу Ленина просто невозможно читать, - настолько она лично и партийно пристрастна в заявляемой автором объективной беспристрастности на каждой странице. В итоге чтения нельзя отделаться от подозрения, что «Материализм и эмпириокритицизм» - это сплошной развернутый софизм.   
        Да, и вообще, Ленин не то существо, о котором можно много философствовать. Он есть предмет не философского, а политологического, идеологического или исторического внимания. Много интереснее с точки зрения философии Карл Маркс и даже Фридрих Энгельс Они были «господами мысли» или «властителями дум». Это, конечно плохо, что не мысль, дума увлекала их волю, а, наоборот, воля диктовала мысли то, что и как следует понимать. Но что делать. У них все же были мысли. Что касается идей, то вряд ли они были, а если и были, то выжатые из мыслей, перетертых, пожатых словами. У Ленина же были только свои слова, которыми он разнообразил газетные штампы, мысли были чужие, заемные у первооткрывателей коммунистического рая.