Композитор великой степи

Отрывки из моего нового романа

                Карл Иса Бек
                Композитор Великой степи
                роман

               

         Спустя  семьдесят лет  после  смерти великого кюйши (композитора) Курмангазы Сагырбаева известный казахский и советский композитор Ахмет Жубанов об одном из его прекрасных кюев скажет: «Сары-арка» - это произведение, которое не укладывается в рамки традиционной формы. Это не просто картина бескрайней степи, не золотая степь, как переводят это название. «Сары-арка» - это жаждущая свободы душа казахского народа, его характер, его мощь, исходящая из его уст победная песнь».
В 1973 году третья Музыкальная трибуна Азиатского континента, проходившая в городе Алма-Ате, отметила это бессмертное творение Курмангазы Золотой медалью и рекомендовала его для трансляции всем радиостанциям мира. Многие прославленные симфонические оркестры, такие как Сингапурский, Южно-Корейский, Пекинский, Берлинский филармонический оркестр под руководством выдающегося дирижера Герберта фон Караяна, и многие другие оркестры, включили в свой репертуар это произведение Курмангазы. Знаменитый дирижер одного из лучших симфонических оркестров мира — Филадельфийского — Ю;джин О;рманди, на протяжении трех с лишним десятилетий бессменно возглавлявший  этот коллектив, впервые услышав кюй «Сары-арка» по радио, сразу же включил его в репертуар своего оркестра. «Музыка казахского композитора ошеломила меня,- скажет он позже в одном из своих интервью. –  Она была неземная… Меня поразили необычайно яркий симфонизм и космический масштаб диапазона этой музыки».
Сегодня это музыкальное произведение казахский народ считает символом независимой Республики Казахстан  и поэтому им открываются все казахские национальные праздники. 


                Глава I

Раннее утро 1836 года. Уныло-серая осенняя степь Нарын-кум. По хмурому небу проплывают темные тучи. Одинокая, старая крестьянская юрта, будто забытая её жильцами в неуютной бескрайней степи.
Вдали показалась группа всадников. Поднимая клубы пыли, всадники во весь опор коней неслись в направлении одинокой юрты.
В это время 14-летний Курмангазы, сын пастуха Сагырбая, играл на домбре. Он играл сосредоточенно. Его лицо было освещено пламенем горящих в очаге саксаульных веток. Курмангазы не по годам высок ростом  и  крепок телосложением. Он сидел в середине юрты. Возле очага суетилась его мать Алка. Она что-то готовила в казане, подвешенном над очагом. Всё остальное в юрте утопало во мраке.
В глубине юрты, где мужская половина, в постели лежал мужчина лет 40, а рядом с ним мальчик лет 11. Мальчик был укрыт теплым одеялом. Это отец Курмангазы Сагырбай и его младший брат Байгазы. Сагырбай выглядит старше своих лет. Его состарили тяжелый труд на бая и разочарование своей жизнью. Он не спит. Он слушает кюй. Неделю назад, во время проливного дождя, весь день собирая разбежавшихся по степи коней из табуна своего господина, он сильно простыл и теперь лежал с высокой, не спадающей температурой. Его знобило и мучили боли в горле, мышцах и суставах, то и дело он задыхался и затем исходил долгим кашлем.
Недалеко от них, в женской половине юрты, отделенной ситцевой ширмой, спала девочка лет восьми. Это сестренка Курмангазы Зайнап.
        В юношеском профиле Курмангазы уже угадывается твердость его характера и непреклонность. Кажется, что его взор устремлен в бесконечную даль степных просторов. Но когда его лицо открывается в фас, то ясно видно, что его взор обращен во внутрь, в бездонную глубину своей души, откуда он черпает вдохновение и звуки кюя. Лицо юного композитора излучало необыкновенное вдохновение.
Он как будто чувствовал приближение опасности: все чаще и громче сильные кистевые удары по струнам. Топот копыт приближающихся к юрте коней и кистевые удары по струнам сливаются в необычайную полифонию потрясающей симфонии.
На худом, костлявом лице Сагырбая заметна тревога. Он слышит и музыку сына, и конский топот, приближающийся к его юрте как страшное цунами. Он приподнялся на локти и попытался встать, но тут у него начался приступ кашли и он бессильно упал на кошму.
Курмангазы, продолжая играть кюй с тем же вдохновением, тоже прислушался к звукам извне. А там топот копыт уже у самой стены юрты. И злобные крики:  «Выходи немедленно, щенок!  Выходи, ублюдок!  Или мы тебя сами вытащим  наружу и поволочем до аула хозяина на аркане, как дохлого пса!»  Слышатся ржание коней. 
Мать в ужасе прикрыла рот рукой и посмотрела на сына. Курмангазы произвел завершающий удар пальцами по струнам, затем отложил домбру в сторону и вышел из юрты.
Перед юртой на взмыленных конях крутились десять крепких джигитов с перекошенными от злости лицами. В руках у них тяжелые доиры и толстые, сплетенные из сыромятной кожи, плетки. Это холопы бая Аубекера Акбаева из главного аула большого рода.
К  выбежавшему  из  юрты  Курмангазы   тут  же  подъехал  один  из  них  и  с  криком: «Щенок, как ты смеешь заставлять нас ждать тебя!», с размаху несколько раз ударил его тяжелой плеткой по спине. Легкий чапан на спине у Курмангазы разорвался так, как трескается спелый астраханский арбуз от удара большого ножа, обнажив окровавленную юношескую спину.
  В этот момент из юрты выбежала мать Курмангазы. Она, громко плача, бросилась к сыну на выручку. Но двое холопов своими конями преградили ей путь и, наступая на нее конями, оттеснили её к юрте.
- Где жеребец, которого ты угнал из табуна нашего хозяина?! –  грозно спросил другой холоп, наступая на юношу конём.  Курмангазы схватил уздцы и остановил коня.
- Не угнал, а вернул моему отцу долг вашего жадного бая! –  выпалил Курмангазы, бесстрашно глядя в глаза холопу.
-  Я   тебя,   щенок,   спрашиваю:     где   жеребец?!  –   рявкнул   холоп,   сверля   юного композитора глазами, налитыми кровью.
-  Его я продал на базаре и купил на вырученные деньги продукты питания для всей семьи, а также заплатил за лекарство и лечение отца, -  с тем же бесстрашием ответил Курмангазы.
-  Ур! Ур! (бей!) Не жалей наглого щенка! –  завопил вдруг холоп с худосочным телом и, подъехав к Курмангазы, хотел ударить его соилом по голове, но юноша первым атаковал байского холопа и ловко сбросил его с седла. Между ними началась рукопашная драка.
-  Не трогайте моего сына! – громко плача, закричала Алка. -  Он спас нас всех от голода и смерти!
-  Он конокрад и за это ответит перед нашим господином! -  заорал один из холопов бая.
К дерущимся быстро подъехал на коне здоровый детина и ударил тяжелым доиром Курмангазы по голове. Курмангазы обеими руками схватился за голову. Он пошатнулся и, теряя сознание, невольно прислонился спиной к боку коня верзилы. Из разбитой головы по лицу побежали струйки крови.
Верзила тут же прижал голову Курмангазы ногой к боку коня, затем нагнулся, обхватил торс юноши своей могучей рукой и, приподняв его, ловко бросил поперек коня перед собой. Затем он пришпорил коня и первым умчался в степь. За ним с гиком поскакали и остальные холопы.  Всё это произошло так быстро, что Алка, отчаянно толкавшаяся между конями, беспомощно упала на землю и зарыдала.
Из юрты выбежали Байгазы и Зайнап.
-  Будь ты проклят, Аубекер! – сквозь рыдания посылала Алка проклятия баю. – Чтобы твои табуны  и стада превратились в песок, а ты сам - в камень!
С горьким плачем к несчастной матери подбежала маленькая Зайнап и обняла её. Байгазы с гневом смотрел вслед всадникам, которые быстро удалялись от одинокой юрты, увозя его брата в неизвестность...


...Большой аул бая Акбаева Аубекера. Перед восьмикрылой белой юртой, украшенной необыкновенно красивыми узорами, олицетворяющей несметное богатство и неограниченную власть над зависимыми от него бедняками, стоял, выпучив огромный живот, сам Акбаев. Рядом с ним стоял  такой же тучный пожилой мужчина. Это был торе, правитель рода Жанша Шманов. К ним подъехали холопы с плененным Курмангазы.
-    Мырзалар (господа), мы поймали и доставили к вам конокрада! -  бодро доложил баям старший холоп и сбросил к их ногам юного композитора.
- Ах ты, паршивый щенок! Я тебя сейчас раздавлю одной ногой! – с веселой ноткой в голосе  пригрозил Акбаев несчастному подростку.  Холопы заискивающе весело засмеялись.
Шманов только улыбнулся, явно предвкушая веселое представление.
Курмангазы, не обращая внимание на угрозу бая, сладостно растянулся на жухлой траве. Лицо его было измазано кровью.
- Ну, что скажешь, щенок? -  спросил Акбаев, глядя на измученного юношу с презрительным прищуром. -  Где мой жеребец?
-    Твою  паршивую  клячу  я  продал,   а вырученные деньги  раздал людям,  которых ты обокрал, -  ответил Курмангазы, глядя на дождевые облака, низко плывущие по серому небу.
-    Ах ты,  пёс безродный!   Я сейчас раздавлю тебя как червяка! -  завопил бай Акбаев и подался вперед, но Шманов, преградив ему путь рукой, остановил его.
-    Ауеке, не надо, -  попросил он бая. -  Мы его лучше сгноим в тюрьме. 
- Всех  бедняков  вам  не раздавить и не сгноить, -  сказал юноша, продолжая смотреть на небо. –  Но придет время, когда ты, Аубекер, лишишься не одного коня, а всего табуна. Ты ответишь и за слёзы наших матерей.  Народ припомнит тебе твои зверства.               
    Акбаева эти слова больно задели за живое. Он впервые за всю свою жизнь столкнулся с таким  дерзким  бедняком,  да еще мальчишкой, силу духа которого он был не в состоянии сломать. От сильной злобы у него перекосилось лицо.
-  Ах, мать твою, сопливое дерьмо! О каком народе ты говоришь?  Я что – не народ, не из этого народа?! -  зарычал он, брызжа слюной, и рванулся вперед, но Шманов, успев схватить широкий рукав расшитого золотыми нитками чапана бая, снова удержал его от расправы над беззащитным юношей.
-  Ауеке, не нужно устраивать самосуд, -  сказал он сердитым и более решительным тоном. -  Потом русские власти будут упрекать нас в беззаконии. Не забывай, мы находимся под юрисдикцией российского государства. -  Затем он в гневном тоне добавил, обращаясь к Курмангазы, -  А ты, щенок, больше не смей открывать свою поганую пасть против своего господина!
В это время начал накрапывать дождь. Акбаев, понемногу успокоившись, взглянул на небо.
-  Если бы не чертовы русские законы, я бы сейчас руки-ноги этого щенка привязал бы арканом к хвостам коней и разорвал его на куски, а его родителей превратил бы в рабов, - процедил он сквозь зубы и, грозно насупив брови, крикнул своим  холопам, ожидавшим его приказа. -  Уберите этого щенка с глаз наших долой! Свяжите ему руки и ноги и бросьте в черной юрте!
Холопы с большим усердием  выполняли приказ хозяина. К Курмангазы подбежали трое джигитов, один - с веревкой. Они грубо, ногами перевернули юношу лицом к земле, старательно связали ему руки и ноги, затем двое взяли его  за подмышки, третий – за ногу и, как мертвого животного, понесли к  юрте-чулану.
За всем этим издевательством над будущим великим композитором молча наблюдали обитатели близлежащих юрт. На их лицах не было видно ни восторга, ни жалости. Если б на их глазах эти господа жестоко измывались над уже знаменитым кюйши Курмангазы, то и в этом случае они не заступились бы за композитора, ставшим достоянием, гордостью нации, потому что они кормились с рук бая, собственный живот был дороже интересов нации.
- Надо же, уже в таком возрасте волчий норов показывает. Можно только догадываться, что он будет вытворять, когда станет взрослым, -  сказал Акбаев и с удивлением добавил, -  У нас в роду такого никогда раньше не случалось.
- Да и я никогда не слышал, чтобы подросток-бедняк столь дерзко пошел против господина своего отца, -  поддержал его Шманов.
Дождь усилился. Вокруг господской юрты суетились несколько бедняков, натягивая на шанрак юрты тонкий водонепроницаемый брезент. Акбаев, еще раз взглянув в небо, учтивым тоном сказал Шманову:
-  Жаке, пойдемте в юрту. Дождь начинается...


...Так, предавшись горьким воспоминаниям, Курмангазы незаметно заснул. Когда он проснулся, посмотрел в проем двери. Уже рассвело. Он почувствовал, как сильно замерз, и тут же его тело охватила дрожь. Он подумал: «Как было бы сейчас тепло, если бы это было летом». И вдруг ему вспомнилось одно летнее утро.
  …Солнечное летнее утро. Ему 11 лет. Он с отцом куда-то идет вдоль очень живописного берега реки, заросшего ивами, карагачом и тальником. Под ногами мягкая, сочная зеленая трава.  В  ней стрекочут невидимые стрекозы. В ветках деревьев щебечут птички. Где-то вдали кукует кукушка. А над рекой клубится белый сказочный туман. Одним словом, чудная красота.
Вскоре они приходят в большой аул на берегу реки. А там люди готовятся то ли к свадьбе, то ли к другому праздничному событию: везде суета, веселые лица, на больших качелях катаются дети,  а на зеленой лужайке сидит он сам и играет на домбре. Он исполняет веселый кюй в танцевальном ритме, и под его музыку красиво, изящно танцуют девушки и юноши…
Этот красивый кюй в танцевальном ритме Курмангазы сочинил после посещения этого аула. Позже он назвал его «Изящным». Он был его первым музыкальным произведением. В нем юный композитор как бы рассказывает о том, как прекрасен окружающий мир, как он гармоничен, как в нем все соразмерно, как изящны девушки и их танцы…  Кюй всегда навевал ему воспоминание об этом единственном эпизоде счастливого детства, который запечатлелся в его памяти. Кюй всегда помогал ему преодолеть пессимизм. И поэтому он любил его».
    Курмангазы, на несколько секунд забыв о своем нынешнем положении, улыбнулся и сладко потянулся. Наступило утро, сопровождаемое пением петухов, блеянием овец, мычанием коров и криками людей...


...Когда к юрте подъехала зеленая арба, Акбаев подошел к ней, посмотрел на подарки хану, пощупал рукой бока овец и остался доволен. Затем он бросил мимолетный презрительный взгляд на Курмангазы, поморщился и махнул рукой вознику:
-  Езжай!
Арба отъехала. К баю подъехал на коне старший конвоя.
-  Передай  от меня начальнику тюрьмы, чтобы он сгноил этого паршивца-конокрада!  Пусть найдет способ для этого! Чтобы я его больше не видел и не слышал о нем! –  распорядился бай.
-  Хорошо, мой господин, передам. Разрешите нам ехать?
-  Езжайте! -  махнул рукой бай.
Холоп круто развернул коня и пришпорил его. Конь с места поскакал галопом. К старшему холопу присоединились еще девять всадников. Вскоре они догнали резво катящуюся по степи зеленую арбу...


                Глава II

...Был май месяц. Курмангазы спал, свернувшись в калачик. У него слегка задрожали веки, потом он проснулся. Он, сладко зевая, потянулся на весь свой рост, судя по которому, он за полтора года заключения вырос еще больше.  Он проснулся, приподнял голову и медленным взором оглянул помещение, останавливаясь иногда на лицах некоторых узников ханской тюрьмы, затем снова опустил голову на подушку и смежил веки. «Бедные люди! Почти все они томятся здесь, как и я,  из-за того, что не смогли более вытерпеть несправедливость. А ведь они более достойны хорошей жизни, чем, те, которые засадили их сюда»,-  подумал Курмангазы про себя.
Дальнейшие  размышления   привели   его к  мысли  о  том,  что  богатых не столь много числом, чем бедных и униженных, следовательно, эти люди должны бороться с несправедливостью и добиться равенства... И, как это случается со всяким талантливым, прирожденным музыкантом, тема борьбы начала будоражить его ум и сердце, затем она начала выражаться в музыкальных фразах. В руках у него появилась домбра. Пальцы рук сами собой зашевелились, привычным движением перебирая туго натянутые струны, пробегая по ладкам на грифе невидимой глазу любимой домбры, и он заиграл кюй, который уже давно жил в его душе и искал выхода на волю. Со стороны казалось, что Курмангазы не имитировал игру на воображаемой домбре, а по настоящему играл на всамделишной, материально осязаемой домбре, которая просто оставалась невидимой чужому взору.
Первым это заметил Габит, мужчина лет 40, занимавший соседние нары. Проснувшись и увидев левую руку юноши, мельтешившую чуть ли не у самого его носа, он  оторвал голову от подушки и с открытым ртом уставился на соседа. Габит как любой казах, с детства наблюдавший игру на домбре, сразу понял, что означали эти энергичные движения рук молодого соседа. Не отрывая взгляда от юноши, он легонько толкнул локтем мужчину, спавшего на соседних нарах. Когда тот проснулся и зашевелился, Габит на мгновение обернулся к нему и приложил палец к губам, мол, не произнеси ни слова, не произведи ни звука. Этого заключенного звали Шаймерденом.
Он тоже приподнял голову и, увидев занятную картину, которую увидишь не каждый день, тихонько приподнялся, облокотился о подушку и с интересом стал наблюдать за игрой юного домбриста. 
Курмангазы настолько увлекся игрой на любимом инструменте, что двигались теперь не только руки, но и его туловище. В такт музыки и движениям его тела начали на все лады скрипеть и нары под ним, будя одного за другим обитателей казенного заведения. Теперь не только Габит, но и Шаймерден предупреждал   каждого просыпающегося не мешать парню, с многозначительной мимикой на лице прикладывая к губам заскорузлый палец.
Спустя короткое время уже большинство заключенных, чьи «апартаменты» располагались поблизости с «подиумом» будущего великого композитора, с интересом и восторгом, но молча наблюдало за его виртуозной игрой на виртуальной домбре.
Наконец, Курмангазы энергичными кистевыми ударами по струнам завершил кюй и, раскинув руки в разные стороны, сделал глубокий вздох и замер.  Вдруг в помещении раздались аплодисменты. Сначала робкие, потом смелые и дружные. Курмангазы открыл глаза, приподнял голову и с удивлением оглянулся вокруг. И тут он понял, что аплодисменты адресованы ему. Он засмутился и засмеялся.
-  Эй, Курманжан, похоже, ты сыграл сейчас хороший кюй. Правильно я говорю? -  спросил пятидесятилетний Амангельды, один из самых пожилых заключенных.
Курмангазы, продолжая смущенно смеяться, кивнул головой.
-  Курмангазы, ну-ка воспроизведи этот кюй голосом! Можешь? – попросил один из его сокамерников.
Курмангазы снова засмеялся.
-  Да нет, это ведь сложно, -  ответил он. -  Вот достать бы домбру.
-  Сейчас достанем! -  сказал джигит лет двадцати пяти и побежал к выходу.
-  Среди сегодняшних  караульных у него есть земляк, -  пояснил сосед этого джигита по нарам. -  Наверно, решил попросить домбру у него.
Пока люди одевались и заправляли постели, джигит вернулся с домброй. Получив домбру, Курмангазы некоторое время рассматривал её, нежно гладил её бока, словно ему вручили самую дорогую и желанную вещь. Затем он присел на край нар, настроил струны и заиграл свой кюй. Это был кюй «Серпер»
Теперь уже проснулись все заключенные. Они, прислушиваясь к музыке, потихоньку подтягивались  к   образовавшемуся   вокруг   музыканта   кругу,    подсаживались   ближе   к домбристу.
После нескольких музыкальных фраз к молодому композитору подключились Габит и Шаймерден. Первый в такт музыки тихонько барабанил ладонями по дереву нар, второй, сложив обе ладони в трубочку,  начал имитировать звук дудочки или кларнета. Получалось у них довольно неплохо.
Теперь все заключенные, стоя плечом к плечу, голосом подпевали кюю. Их лица выражали твердость, целеустремленность, решительность. Казалось, что музыка объединила их какой-то заветной идеей и он готовы осуществить ее. Когда прозвучали последние аккорды кюя и Курмангазы с улыбкой посмотрел на Габита и Шаймердена, кто-то внезапно и громко воскликнул:
- Всё! Хватит с меня!
Все посмотрели на него. Это был рослый и плечистый джигит около тридцати лет. Он стоял недалеко от Курмангазы. 
- Я сегодня же убегу из этой проклятой тюрьмы и присоединюсь к Исатаю и Махамбету!  Лучше умереть с оружием в руках и с человеческим достоинством, чем сидеть в этом вонючем загоне под присмотром надзирателей, как бараны, -  сказал он и тут же спросил, оглядываясь вокруг. -  Кто со мной?
- Я! Я! Я! -  подняли руки сразу трое джигитов.
- И я с вами, -  сказал невысокий, коренастый мужчина лет сорока. – Нечего гнить тут живьем! Лучше вместе с Исатаем и Махамбетом громить этих пузатых  собак:  баев и султанов!
- Я тоже пойду сражаться за свободу и достойную жизнь! – прогудел из глубины барака высокий, плечистый мужчина с грозным видом. -  Потом вернусь сюда с отрядом сарбазов и разнесу в щепки и этот барак и весь ханский дворец!
Заключенные радостно засмеялись и дружно зааплодировали верзиле. 
- Я тоже иду с тобой, Кобланды! И я!  И я тоже! - закричали воодушевленные узники ханской тюрьмы…


-  ...Хорошо начался  сегодня день: с прекрасной музыки и смелым решением народа, -  с трудом переводя дыхание, весело произнес Габит. -  Дай Аллах, чтобы он хорошо и закончился!
Все остальные тихо засмеялись. Судя по не прекращающейся стрельбе, погоня за беглецами продолжалась.
-  Переждём здесь, пусть  успокоится степь, -  сказал Амангельды. 
Курмангазы подвинулся поближе к Габиту.
-  Габит ага, вы сейчас пойдете к восставшим, к Исатаю и Махамбету?
  Габит призадумался на несколько секунд, затем посмотрел на Шаймердена и сказал:
- Сначала  мы  навестим  свои  семьи,  потом только поедем к Исатаю.  Ведь кто знает, вернемся ли оттуда живыми. А почему спрашиваешь?
- Я хотел идти с вами, -  ответил Курмангазы.
- Нечего тебе там делать. Война - это дело взрослых, айналайын (дорогой).
    Тут Амангельды приобнял Курмангазы за плечи и, глядя ему в лицо, произнес:
-  Сынок, тебе Всевышний дал большой талант. Будь верен ему до конца своей жизни. Твой дар и рожденный им кюи окрыляют и вдохновляют людей, вселяют в них надежду на лучшее. Это прекрасно. Ведь сегодня именно твой кюй заставил нас взбунтоваться и рвануть к свободе! Желаю тебе никогда не сбиваться с того пути, который начерчен для тебя Всевышним. Твое дело - музыка. А драться с пузатыми предоставь уж нам. Это – наше дело.
-  Прекрасное напутствие!  Запомни! -  сказал Габит. 
-  Спасибо, Амангельды-ага! -  поблагодарил Курмангазы пожилого беглеца, который все еще не утратил вкуса к жизни. 
Топот многочисленных коней и ружейная пальба всё больше удалялись от них.
-  Ну, джигиты, с вами хорошо, но мне пора двинуться в путь, -  Амангельды встал. -  Мне до низовьев Кигаша топать и топать.
Остальные тоже встали.
-  Зачем так далеко идти? -  спросил Шаймерден. -   До восставших отсюда ведь ближе!
-  Там я должен рассчитаться с одним пузатым. Пока я тут пять лет кормил вшей, он уже совсем состарился. Скоро он предстанет перед Всевышним этаким белобородым ангелом и, глядишь, в рай попадет. А когда Всевышний увидит его с распоротым брюхом, то сразу поймет, что за птичка перед ним.
Все рассмеялись.
- Ну, а потом я сяду на жеребца из его табуна и махну к Исатаю.
- Тогда до встречи в стане повстанцев, Алеке! - сказал Габит и крепко пожал Амангельды руку.  Шаймерден и Курмангазы тоже попрощались с ним за руку.
-  Будьте живы и здоровы! Счастливого вам пути, сынки,-  сказал Амангельды и скрылся в темноте...

Глава III

...В родную, любимую юрту в урочище Жидели Курмангазы вошел в тот предутренний час, когда аульчане обычно только встают с постели.  А его родители  уже сидели за дастарханом  и пили чай.
Завидев сына, Алка охнула и вскочила было на ноги, но они у нее подкосились и она стала падать прямо на очаг. Курмангазы подбежал и подхватил ее. Она обессилено повисла на его шее и зарыдала. Курмангазы, уткнув лицо в ее плечи, тоже заплакал.
- Курмашым, вернулся, наконец, живым и здоровым, -  причитала мать, целуя сына в щеки. 
- Ну, хватит реветь. Радоваться надо, -  засмеялся Сагырбай, глядя на жену и сына. Он встал.
Мать разжала объятия, нежно погладила по лицу сына и улыбнулась сквозь слезы.
- Ну,  иди к отцу, коке, -  сказала она
Весь в слезах, Курмангазы порывисто обнял отца и замер. Сагырбай, крепко обнимая своего первенца, похлопал его по спине.
- Слава Аллаху, что ты вернулся домой!
В это время к ним с радостным визгом налетели младшие дети - Байгазы и Зайнап, 12 и 8 лет, которых разбудил плач матери. Сагырбай засмеялся и отошел в сторону. Курмангазы опустился на одно колено и загрёб обоих младших в свое объятие.
- Брат, ты знаешь, бай Аубекер трусливо убежал из аула, как только узнал о восстании! -  радостно затараторил братишка. -  Теперь ты будешь жить спокойно до самой старости!
Родители  и Курмангазы засмеялись.
- Было бы хорошо, если бы он больше не вернулся, -  смеясь, сказал Сагырбай.
А  Байгазы, смышленый и, как все мальчишки, хорошо осведомленный в аульных новостях,  продолжил:
- Из нашего аула воевать с ханом и баями уехали десять человек. Сегодня вечером уезжают еще несколько джигитов!
- Хватит, закрой рот! -  прикрикнула на младшего сына Алка. Было видно, что она боится, как бы Курмангазы не захотел присоединиться к ним.
- Многие из бежавших вместе со мной из ханской тюрьмы тоже пошли к Исатаю и Махамбету, -  сообщил родителям Курмангазы.
Алка успокоилась.
- Ладно, давайте завтракать, -  произнесла она весело. -  Отцу уже надо ехать на пастбище заменять напарника.
Все, кроме Курмангазы, сели за дастархан, а он подошел к кереге, на которой висела его любимая домбра. Он взял ее в руки, осмотрел и нежно прижал её к сердцу. Родители и младшие дети молча, с пониманием смотрели на него. Он сел между родителями и заиграл кюй «Балбыраун».  Все лица посветлели. Дети заулыбались.

 
         Глава IV    

        В марте 1836 года Исатай Тайманов и его друг Махамбет Утемисов, выдающийся поэт и музыкант, возглавили народное восстание во Внутренней Букеевской Орде Российской империи против хана Джангира, султанов и баев за их произвол в делении между родами выгодных земель в Орде и жестокую, бесчеловечную эксплуатацию трудового народа. Интересно отметить, что Исатай и Махамбет тоже были  волостными старшинами, как и мерзавец Акбаев. Однако они были не из тех, кто презирал народ, притеснял и угнетал его беспощадно. Исатай и Махамбет были справедливыми старшинами, всячески старались облегчить жизнь своих соплеменников и в конце концов нажили себе врагов в лице султанов и баев Орды. И когда последние попытались расправиться с защитниками простого народа, народ поднялся на вооруженную борьбу.
Тупые и трусливые степные феодалы, не справившись с ситуацией в степи, за помощью обратились к русскому царю. Тот на подавление народного восстания в Степь направил опытные в боях казачьи полки и части регулярной российской армии с пушками».
                *****

Когда солнце начало подниматься над степью, более ста пятидесяти всадников лавой неслось к северо-востоку.  У бойцов было приподнятое настроение. Они шутили, смеялись, а их кони, отдохнувшие за ночь и хорошо откормленные перед дорогой, скакали хорошей рысью.
В сумерках конное войско народного ополчения во главе с Кайсаром достигло, наконец, лагеря восставших.
    Издали  казалось,  что костры  повстанческой армии  заняли  добрую половину  степи «Нарын-пески».   Курмангазы,   ошеломленный   открывшейся  перед  его  взором  картиной, воскликнул с восторгом:
- У нас такая огромная армия! Ее теперь не победит никто!
    Ехавший рядом с ним Кайсар посмотрел на юного кюйши с горькой улыбкой.
- Эх, айналайын...  Если бы поднялась вся Степь от края до края, а народная армия была бы вооружена ружьями и пушками, то она действительно была бы непобедимой. Но пушек и ружей у нас нет, а многие степняки предпочитают жалкое существование под игом, чем  смерть  на поле  брани.  И  знаешь  почему?  Потому что  они  знают,  чем  закончились народные восстания Срыма Датова, Степана Разина и Емельяна Пугачева.
У Курмангазы посуровело лицо. Он никогда не слышал об этих народных героях, но понял, что они погибли.
- Может быть, и мы все тоже погибнем, но мы снова расшатаем троны ханов и царей. И в конце-концов до того расшатаются их троны, что они начнут всерьез понимать силу народного гнева,- продолжил Кайсар свою мысль.  - И рано или поздно народ освободит себя от гнета и тирании. Из этого следует, что народные жертвы были и будут не напрасными. -  Кайсар умолк и посмотрел на Курмангазы.
В глазах Курмангазы блестели слезы.
- Ты талантлив и у тебя чуткая душа. В своих будущих кюях ты должен воспеть героизм угнетенного народа, боль и гнев овдовевших жён и осиротевших детей, -  подытожил командир народного ополчения этот важный для молодого композитора разговор.
Курмангазы сглотнул слёзы и молча кивнул головой...


...Отряд въехал в расположение лагеря повстанцев. Перед большой, но с облегченной конструкцией, юртой, служившей штабом восставших и одновременно местом для ночлега Исатая Тайманова и Махамбета Утемисова, горел большой костер. Предводители восстания стояли невдалеке от костра. К ним подошел Кайсар. Они тепло обнялись.
-     Я привел с собой всего сто пятьдесят семь джигитов, вооруженных шокпарами, соилами, луками и топорами, -  доложил Кайсар Исатаю.
-    Не густо, - грустно откликнулся Махамбет. -   Мы надеялись  на большее число людей.
Кайсар молча развел руками.
- Но и за это спасибо тебе, Кайсар, -  сказал Исатай,  дружески коснувшись рукой плеча своего соратника-командира.
- А что нового у вас, Исеке? - спросил Кайсар.
- Часа два назад наши разведчики и вестовики доставили нам плохие сведения,- мрачно проговорил Исатай. -  Из Астрахани, Саратова и Уральска в ханскую ставку прибывают казачьи полки, а из Оренбургского гарнизона уже выступила сюда войсковая часть пехотного полка с пушками. Русский царь отправил хану Джангиру не просто военную помощь, а самую настоящую карательную экспедицию. Если мы разбежимся, то она потопит степь в крови и в конце-концов всех нас переловит. Поэтому мы решили схватиться с нашими врагами здесь и драться до самой смерти. Другого выхода у нас нет. Может быть, хоть после этого русский царь предпримет какие-то реформы для облечения жизни степняков,  страдающих под двойным гнетом.
- Вы приняли правильное решение, - сказал Кайсар. - Кстати, я привел с собой только тех людей, которые понимают куда идут, и не дрогнут перед смертью.
- Правильно сделал, -  похвалил его Исатай.
- По дороге узын кулак (народная почта) донес мне весть о том, что Джангир вступил с вами в переговоры. Это правда? – спросил Кайсар.
- Правда, - ответил Исатай. – Он вроде бы хочет собрать у себя всех султанов, биев, баев и волостных старшин Букеевской Орды и сесть с ними за стол переговоров, чтобы обсудить все назревшие проблемы Орды и наши требования. Конечно, все эти его обещания - пустые, он просто хочет выиграть время. -  Он умолк, печально вздохнул, затем добавил,- Но и у нас уже нет достаточных сил для взятия ханской ставки штурмом. Мы проморгали время. Четверть наших бойцов под разными предлогами ушли по домам. Угас у них бойцовский огонь.
Исатай  замолчал.  Остальные  тоже  молчали.  Некоторое время  они  так и стояли молча, глядя на языки пламени костра. Казалось, что больше не о чем вести разговор. Понимали:  восстание подошло к своему исходу, так и не решив поставленной задачи. Но тут Махамбету пришла мысль.
- Перед решающей битвой нужно как-то вдохновит бойцов, -  сказал он, выведя своих товарищей из плена печальных мыслей. -  Я написал одно стихотворение, прочту его перед бойцами, а ты, Кайсар, подготовь зажигательную речь. Ты у нас мастак на это.
- Ах, да! Я же привел вместе с отрядом и одного молодого человека, оружие которого будет, пожалуй, сильнее ружей и пушек карателей, - заговорил Кайсар с хитринкой в глазах.
Махамбет и Исатай с интересом уставились на Кайсара.
- После совещания я приведу его к вам, - сказал он. -  Этот юноша – гениальный кюйши, ниспосланный нашему народу самим Всевышним. Он сочиняет такие кюи, сила которых  не слабее пороха. Народ устал от речей. Поэтому, я думаю, будет больше эффекта, если с бойцами заговорят поэзия и муза.
Исатай улыбнулся и, приобняв Кайсара за плечи, сказал  Махамбету:
- Кайсар у нас не только хороший пропагандист, но и толковый стратег. Ну, пойдемте, друзья, поужинаем и мы. На совещании с младшими командирами наша главная задача – скорректировать наши военные планы с учетом дурных вестей.
Все трое вошли в штабную юрту...


...И переговорщики, и сам хан Джангир прекрасно понимали, что это – уловка, что руководители восстания предпочтут героическую смерть на поле брани позорному пленению. Возможно, хан тоже не хотел допустить позора виселиц своим соплеменникам и он решил дать им возможность погибнуть как воины на поле битвы. В стане восставших и в ставке хана начали готовиться к генеральному сражению...


...И вот наступил вечер последнего дня перед решающей битвой. Огненный шар немного остывшего солнца коснулся кромки горизонта, когда прозвучали короткие и пламенные  речи  предводителей  народного  восстания,  хоть немного обогревшие озябшие от холодного дыхания близкой смерти души лучших сыновей степи «Нарын-кум».
- Вот посмотрите на наше Светило! Скоро оно погаснет!
Тысячи глаз бойцов ополчения посмотрели на угасающее солнце. Их лица, обагренные лучами солнца, выражали скорбь и тоску.
- Но завтра оно снова встанет над степью, чтобы пробудить всё живое ото сна!
Головы бойцов повернулись в обратную сторону.
    У подножья невысокого холма плечом к плечу стояло около полутора тысяч бойцов народного ополчения. Подавляющее большинство из них были молоды.
Перед ними на возвышенности стояли Исатай, Махамбет и Кайсар. Говорил Исатай Тайманов.
- Завтра состоится решающая битва, - продолжал свое выступление Тайманов.- Многие из нас или мы все погибнем. Вы предпочли героическую смерть жалкому существованию и рабской покорности двуногим тварям, потому что вы – гордые люди, батыры! Вами будут гордиться ваши дети, родные и близкие! Мы будем сражаться как львы! Пусть мы погибнем, но это будет не напрасные жертвы. Наша борьба за свободную и справедливую жизнь и наши имена сохранятся в памяти народа. Как завтра снова взойдет солнце, так и на наше место встанут новое поколение бойцов за справедливость и свободу. Будьте тверды в своем решении и решительны в своих действиях, мои дорогие друзья, соратники! -  Исатай коснулся рукой плеча Махамбета. -   А сейчас свое слово скажет мой друг, наш знаменитый поэт Махамбет!
- Дорогие друзья, братья, братишки! -  эмоционально начал свое выступление поэт. -Вы все помните Сырыма Датова, а в лице его почитаете память и всех его соратников, которые шли вместе с ним в бой. Почему? Потому что их героическая борьба за свободу более полувека освещала наши души, будоражила наше сознание, не давая нам превратиться в безвольных рабов, в бессловесных животных. Придет время, когда знамя свободы, которое сегодня подняли над степью мы с вами, снова поднимут и понесут дальше новое поколение казахов. Наше дело не погибнет, наши имена не погаснут, как костры, а будут светиться в памяти народа вечно, как на небе наше Светило!
    После этих пламенных слов, поэт, вдохновитель восстания, начал читать свое новое стихотворение. Его мощный голос прозвучал над степью, обагренной кроваво-красным светом угасающего солнца, как раскаты грозного грома:
                Стоит в степи могучий дуб,
                Оброс молодняком густым.
                Но стоит ветерку подуть
                И задрожат его листы.
В степи могуч и грозен хан,
Вокруг – холуев хищный сброд.
Но как дрожит весь ханский стан,
Когда колышется  народ!
И пусть теперь трепещет он!
Мы в бой помчимся, как сайга.
Батыром каждый стать рожден,
Вперед, джигиты, на врага!
Когда  Махамбет  с небольшим  поклоном  обозначил  конец  стихотворения,   поляна взорвалась мощным повтором последних строк:
                Батыром каждый стать рожден,
                Вперед, джигиты, на врага!
                Агатай! Агатай! Агатай!
Исатай, Махамбет и Кайсар вместе с бойцами воодушевленно повторяли боевой клич повстанцев: Агатай! Агатай! Агатай!
Когда погасли последние лучи солнца, Исатай, вновь обращаясь к своим бойцам, сказал:
- Бойцы! Наше дело, кажется, поддерживает и сам Всевышний. Свидетельством этому служит прибытие к нам накануне решающей битвы его посланца - молодого кюйши, одаренного Богом великим талантом!  Сейчас он выступит перед вами со своими прекрасными кюями! Его зовут Курмангазы!
Бойцы дружно зааплодировали.
Курмангазы стоял в переднем ряду бойцов ополчения.
- Курмангазы, иди сюда,- сказал  Махамбет, с приветливой улыбкой махнув ему рукой. -  Смелей, мой юный друг!
    С двумя домбрами в руках, Курмангазы подошел к Махамбету. Одну домбру он вручил поэту. Они настроили свои инструменты.
Курмангазы поднял глаза на поляну, увидел огромное, как ему показалось, войско и сильно засмутился. Но он тут же взял себя в руки и заиграл «Балбырауын». Махамбет стоял рядом и негромко подыгрывал ему. Потом он сыграл другой свой кюй "Акжелен".
Закончив кюй, Курмангазы сделал небольшую паузу и взглянул на поэта.
- Начали! – шепнул ему Махамбет, и они одновременно выстрелили первые аккорды кюя Курмангазы «Серпер». Они оба играли  с таким азартом, вдохновением и артистизмом, что молодые  бойцы, восхищенные и музыкой, и виртуозной игрой домбристов, заряженные невероятной силы энергией кюя, задвигались в такт музыки, заколыхались как спелые пшеничные колоски на сильном ветре, заволновались как могучие волны в океане, затопали ногами в такт скачущих во весь опор коней по бескрайней степи. Старшие по возрасту бойцы слушали кюй с напряжением, явно понимая смысл произведения, многие качал головами от удивления.
Как только прозвучали последние аккорды кюя, степь огласили боевые кличи всех родов, представленных на поляне. Громче всех звучали «Агатай!» и «Алаш!».
Исатай крепко обнял Курмангазы и тут же, обращаясь к ополченцам, воскликнул:
- Бойцы! Народные защитники! Герои завтрашнего дня! Это был Божьи подарок, ниспосланный  нам  перед  великой  битвой  за  свободу!   А  теперь  отдохните  хорошенько, потому что завтра и далее нас ждут трудные, и, может быть, бессонные ночи! 
  Ополченцы, бурно обсуждая потрясающий кюй молодого композитора, начали расходиться по своим кострам и палаткам.
Кайсар подошел к Курмангазы и прижал его к своей груди как своего родного младшего братишку.
- Айналайын, бауырым, будь счастлив! Пусть твои талантливые произведения взойдут на самую высокую вершину музыкальной культуры всех народов Земли, - сказал он, затем неожиданно добавил. –  Я желаю тебе, братишка, счастливого пути!
Курмангазы не успел даже удивиться последним словам Кайсара, как Махамбет мягко взял его под локоть и отвел в сторону.
- Дорогой Курманжан, Исатай-ага верно сказал: тебя послал нашему многострадальному народу сам Аллах. Поэтому мы не можем разрешить тебе оставаться здесь, и тем более обрекать тебя на смерть, подставлять твою жизнь под пули и шрапнель.  Ты сейчас поужинай и, не мешкая, отправляйся домой, -  сказал Махамбет.
Курмангазы, сильно взволнованный столь бурной реакцией сарбазов на его кюи, не сразу вник в смысл слов поэта.
- Махамбет ага,  я  очень  хочу  принять  участие  в  битве,  а  домой поеду  после нее,- ответил Курмангазы.
  Махамбет понял, что юный композитор предстоящий кровопролитный бой воспринимает по-мальчишески, как некое захватывающее приключение.
- Ты  когда-нибудь  держал  в  руках  саблю? -  спросил Махамбет.
- Никогда, -  признался Курмангазы.
- Завтра мы дадим тебе саблю и прикажем: «Вперед!». А впереди тебя взрослые казаки, которых специально обучали искусно владеть саблей и шашкой с трех лет. С трёх лет, понимаешь? -  Махамбет внимательно посмотрел Курмангазы в глаза.
Курмангазы кивнул головой и поэт продолжил:
- А с пяти лет их ежедневно тренировали ловко убивать врага с одного удара. И какой толк с того, что ты поскачешь вперед, если через минуту-другую будешь лежать под копытами коней, изрубленный казацкой шашкой, - сказал Махамбет и помедлив, продолжил.-  Но Бог вложил в твои руки другой инструмент, который может стать не менее грозным для врагов народа, чем боевое оружие. Твое оружие - домбра. Возьми ее и возвращайся домой, в Жаманкум, сынок. Сочиняй такие потрясающие кюи, как «Балбырауын», «Акжелен» и «Серпер», и живи долго. Это и просьба, и приказ. И мой, и Истая. А приказ, как ты знаешь, не обсуждают.
- А что будет с вами, с вашими джигитами? -  робко спросил Курмангазы.
Махамбет пристально посмотрел в глаза Курмангазы.
- Ты хочешь знать, что будет завтра, – грустно и задумчиво произнес народный поэт, и, обняв композитора за плечи, повел его в сторону командной юрты. -  Хорошо, попробую коротко описать тебе предстоящую битву…


...Курмангазы одиноко скакал на гнедом коне по ночной, и оттого казавшейся безжизненной, степи. Путь его освещала луна. Он ехал и плакал; плакал, не стесняясь: громко и горько, потому что Исатай, Махамбет, Кайсар и многие ополченцы, за несколько дней ставшими ему такими близкими, как родные братья, утром должны были сложить головы на поле брани за свободу народа. В его голове звучали мотивы нового кюя. Они были печальны, сбивчивы, как плач матери над свежей могилой сына.  Это был  его новый  кюй,  посвященный  защитникам народа и предводителям восстания  Исатаю Тайманову и Махамбету Утемисову...



    ...В пять утра 12 июля 1838 года, когда бойцы народного ополчения только начали седлать своих коней, царские войска начали массированный обстрел лагеря из пушек. Обстрел был прицельный. Полегло множество  бойцов и коней.   В  этой ситуации  можно было принять  только  два  решения: или спасаться позорным бегством в степь, или немедленно атаковать врагов.  Исатай дал команду атаковать.
     Конница мятежников лавой устремилась на позиции войск Джангир-хана и русской артиллерии.   Мятежники неслись на своих конях с топорами и деревянными соилами в руках против пушек и ружей.
На передней линии атакующей конницы галопом неслись Исатай, Махамбет и Кайсар.
-       Похоже,  что  среди наших бойцов  оказались  вражеские  лазутчики!  -   предположил Махамбет.
-       Или предатели! -  добавил Кайсар.
-       Друзья, какая теперь разница?!  Скоро  всё  это  кончится!  -  весело сказал Исатай  и, оглянувшись к своим бойцам, высоко поднял руку с сверкающей саблей  и  зычно крикнул:
-       Бауырларым!  Халык батырлары! (Милые мои! Народные герои! ) Агатай!
        Вся несущаяся галопом конница ответила мощным эхом: Агатай!  Агатай!  Агатай!
        До  позиции  артиллеристов  оставалось  еще  несколько  сот  метров,    когда  пушки начали  расстреливать  атакующих  шрапнелью.   Потом прицельную стрельбу из винтовок начали пехотинцы. Осколки  и  пули   косили    мятежников,     как  острая   коса   высокую росистую траву.   А тут еще с двух сторон на них напали казачьи сотни...


    ...Вдалеке  ухали  пушки,   трескались  снаряды  со  шрапнелью.    Слышались  стоны  и предсмертные крики раненых, ржание коней, топот конских копыт. Исатай, раненный в голову и в грудь, истекал кровью. Он умирал. Его голову придерживал Махамбет на сгибе локти левой руки. У него самого правая рука была ранена осколком снаряда. Их кони были убиты. Рядом с ними находился  рослый и плечистый джигит. Он был на коне.  В руках у него был топор с длинным черенком.
- Махамбет, друг мой, - с трудом выговаривая слова, тихо произнес Исатай,-  Может быть, тебе удастся снова поднять народ на борьбу. Сейчас самый раз. Мы показали нашему народу пример. Теперь у них нет страха перед баями и султанами.
- Я постараюсь... Обещаю тебе, друг мой дорогой,-  сказал Махамбет.
Исатай посмотрел в лицо своего друга долгим взглядом, прошептал что-то и умер. Махамбет обнял голову своего друга.
- Прощай, друг, - прошептал он в ухо Исатаю и заплакал.
        Так, 12 июля 1838 года в неравном бою погибли на поле брани как воины Исатай Тайманов и тысячи его бойцов. Поэт Махамбет был ранен, но остался жив и некоторое время скрывался от ханских и царских ищеек в глухих аулах. Там  пламенный поэт и идейный вдохновитель  восстания сочинил такое пронзительное, как звучащая боль его разорванного от горечи сердца, стихотворение:
        Пушка царская пальнула.
        Против пушек – топоры…
        Сколько будет по аулам
        Сиротливой детворы!» ...   
         

     Глава V

...Через несколько дней «узун кулак» донес до аула печальную весть о полном поражении народного восстания и гибели Исатая Тайманова на поле боя.
На рассвете следующего дня, когда еще не видимое глазу небесное светило начало озарять полусонную степь, тихо и жалобно зазвучала одинокая домбра. На домбре играл Курмангазы. Прислонившись спиной к наружной стене юрты, Курмангазы играл свой новый кюй «Кишкентай» ("Маленький" или "Добрый малый"; видимо, Исатай Тайманов был невысок ростом, но могуч духом. Курмангазы, называя свой кюй, посвященный именно Тайманову, так, по всей вероятности, хотел подчеркнуть, что он был и ростом мал, и силой своей дружины по сравнению с противостоявшими ему силами, а содержание произведения подчеркивал могучий дух предводителя народного восстания, его несокрушимую силу воли и бесстрашие...)


...По всей видимости, именно в эти дни, когда он, молодой композитор, в одиночестве переживал драму поражения народного восстания и переосмысливал трагическую судьбу народных заступников, он со всей ясностью понял, что музыка сама, без помощи слов, должна выразить его чувства и мысли, сама без комментариев рассказать о героической борьбе и трагической гибели народных героев. Потому что в дальнейшем он стал создавать кюи, предназначенные только для слушания, не несущие иных, прикладных функции. Его новые кюи имели самостоятельное значение, способствовавшее утверждению роли композитора как личности, обладающей яркой творческой индивидуальностью. Так, домбровая музыка, в течение тысяч лет, со времён сако-скифов, являвшаяся прикладной музыкой, лишь  сопровождавшей или иллюстрировавшей содержание эпических сказаний о легендарных батырах (героях), с легкой руки Курмангазы превратилась в самостоятельное профессиональное искусство. И как впоследствии отмечали музыковеды, она оказалась типологически родственной существующей профессиональной европейской музыке...


...Не прошел и месяц после поражения народного восстания, как по всему Нарын-куму разнеслась  плохая  весть:   по  всем  аулам  рыщут  нукеры  хана,  ищейки баев  и казаки, вылавливая участников восстания. Когда же до юрты Сагырбая дошло известие также и о том, что  в аул  вернулся  бай Акбаев,  семья  после  короткого  совета  решила:  Курмангазы  нужно
немедленно уехать подальше от аула...

               
...Спустя несколько месяцев Курмангазы и его учитель, популярный народный музыкант Букеевской Орды Узак ата, на рассвете выехали на конях из аула... Ближе к вечеру, когда солнце уже катилось к закату, они поднялись на невысокий пологий холм и увидели впереди себя, невдалеке аул из двух десятков юрт. Аул жил своей обычной жизнью: между юртами ходили взрослые люди, на поляне со стороны движения всадников ватага детей была занята шумной игрой…
При виде аула, в котором ему предстояло впервые в жизни выступать перед степным народом, у Курмангазы засветились глаза радостью.
-  Узак-ата, мы долго будем выступать в этом ауле? -  спросил он.
-  Всё зависит от обстоятельств, сынок. -  Старый кюйши некоторое время молчал, затем заговорил снова, -  Я должен предупредить тебя:  в той юрте, куда нас пригласят, будет много людей. Это родственники и друзья хозяина юрты, аксакалы и другие уважаемые люди аула. Все они – гости хозяина юрты. Мы с тобой тоже. У нас нет никаких привилегий.  Если попросят нас играть на домбре, мы играем, не попросят – слушаем их беседу, кушаем. Другими словами, мы не можем требовать к себе особого внимания. Так заведено в степи испокон веков. -  Он посмотрел на юношу.
Курмангазы молча кивнул головой.
-  Поэтому ты не обижайся, -  продолжил Узак-ата свое наставление, -  если хозяин юрты или кто-то другой, имеющий право это делать, прервёт тебя во время исполнения кюя, когда это, казалось бы, недопустимо.
-  Понял, -  ответил Курмангазы без энтузиазма.
-  Хорошо, -  и старик пришпорил своего коня.
За ним двинулся и Курмангазы.
Остроглазые дети первыми заметили музыкантов и огласили аул радостными криками:  «К нам едут музыканты! У них в руках домбра! Алакай! Алакай! (слово, выражающее радость, типа “ура!”)  И они тут же помчались навстречу музыкантам, некоторые – верхом на воображаемом тулпаре из камышового тростника
В середине аула музыкантов поджидало несколько пожилых людей и древних аксакалов, опирающихся на посохи. Они разговаривали. Некоторые улыбались, предвкушая, вероятно, сытной еды и хороших кюев. Ведь не каждый день приезжают в их аул профессиональные музыканты.
Домбристы подъехали к старейшинам аула и спешились. К ним тут же подбежали молодые люди, взяли их кони под уздцы и увели их куда-то...


    ...В большой юрте люди сидели колено к колене, составив плотное кольцо. Местные аксакалы сидели на почетном месте, по обе стороны знаменитого кюйши.   Курмангазы сидел рядом с хозяином юрты, который расположился на краю почетного места в юрте.
    Хозяин был зажиточным, хорошо одетым и в меру веселым человеком. Он очень искусно направлял беседу своих гостей к обсуждению тех или иных проблем своего аула и рода, внимательно выслушивал их мнения, одобрял хорошие решения, если кто-то из гостей таковое высказывал. Все происходило в привычном русле быта степного народа.
Курмангазы вначале с интересом слушал эти беседы. Но вскоре ему надоели эти приземленные, далекие от его помыслов, разговоры. В его глазах и на лице легко можно было прочитать его недоумение, нетерпение и даже злость. Он, вероятно, думал, что было бы более умным и полезным делом послушать заезжих музыкантов, тем более что это не обычные домбристы, а талантливые творцы кюев, которые на каждый день приезжают в их аул, затерянный в безбрежном океане пустыни, чем толочь воду в ступе;  ведь эти проблемы они могли обсуждать в любое другое время.  Но у степняков были свои обычаи, складывавшиеся веками.
В самый разгар обсуждения вопроса о предстоящих выборах волостных старшин, в юрту вошел высокий, с хорошо сложенной фигурой, джигит и, подойдя к хозяину юрты вплотную, опустился на одно колено и тихо сообщил, что через десять минут можно будет подавать мясо.
Услышав это сообщение, Курмангазы немного повеселел. Он уже изрядно проголодался.
Хозяин молча кивнул головой. Джигит вышел из юрты. Улучшив момент – небольшую паузу в обсуждении вопроса  –  хозяин юрты с улыбкой и громко объявил своим гостям:
-    Скоро нам подадут мясо. Я думаю, что вы, мои уважаемые гости, не будете возражать, если я сейчас попрошу нашего знаменитого кюйши Узака и его не менее талантливого ученика Курмангазы усладить наш слух хорошими кюями.
-    Не может быть никакого возражения! - ответил за всех один из аксакалов, имевший в ауле, по всей видимости, непререкаемый авторитет. Он сидел на самом почетном месте юрты.
  Таким образом, обсуждение актуального вопроса прекратилось сразу, без никакого недовольства со стороны самых активных аульных ораторов. Все взоры обратились к Узаку.
Узак-ата слегка обернулся назад, взял прислоненную к кереге свою домбру, чуть-чуть настроил ее и без предисловий исполнил вступительную часть самого любимого народом кюя «Боз инген».
Юрта коротко зашумела одобрительными возгласами собравшихся и притихла. Узак улыбнулся и заиграл кюй, демонстрируя все свое мастерство и виртуозное владение музыкальным инструментом.
Курмангазы с особым вниманием следил за каждым движением рук и пальцев своего учителя. Он с тем же интересом, но незаметно, движениями одних только глаз, следил иногда и за реакцией слушателей музыки.

Закончив исполнение народного кюя и одного из собственных кюев, Узак-ата эстафету передал своему молодому коллеге.
-    А теперь пусть покажет свое искусство мой ученик, - сказал он с улыбкой и знаком руки предложил Курмангазы продолжить развлечение собравшихся гостей. В юрте снова воцарилась тишина.
Курмангазы взял в руку свою домбру и заиграл кюй «Серпер». Это был тот самый кюй, которого он сочинил на тюремных нарах в Орде и который вдохновил заключенных к побегу. Уже во время исполнения им прелюдии кюя в юрте прошелестели тихие шепоты восхищения.
«Это, несомненно, лучший из всех кюев Курмангазы, - писал в начале 20-го века известный польский музыкант и этнограф Александр Затаевич, сосланный властями в ссылку в Казахстан за участние в польском восстания 188..  года. -  Удивительно стройное и планомерно развивающееся народное скерцо. Маленький шедевр двухголосия со смелым использованием интервала секунды и при всем этом типичнейшая казахская музыка. В ней слышатся и песнь победы, и топот коней, и погоня, и бой…»
Ближе к кульминации произведения у некоторых слушателей глаза были закрыты; было похоже, что они внутренним взором видели то, о чем рассказывал кюй.
Сам Курмангазы, исполняя свой кюй, вновь испытывал все те чувства, под впечатлением которых рождалось это бессмертное произведение.  Он исполнял кюй почти в состоянии экстаза.
В момент исполнения кульминации кюя в юрту вошли две красивые молодые женщины с большими полотенцами в руках.  И тут же, оттеснив их в сторону, в юрту вошли двое статных, хорошо одетых джигитов, неся большие медные тазы и куманы с теплой водой.
Завидев их, хозяин юрты поднял руку и обратился к Курмангазы со словами:
-    Айналайын, прости меня  за  то,  что  прерываю  твое  прекрасное исполнение…
Курмангазы  то ли не расслышал его, то ли был не в состоянии остановиться, продолжал  вдохновенно  играть,  с  непередаваемым  мастерством  развивая  кульминацию кюя.
В юрте только один человек чувствовал то, что происходило в этот момент в сознании и сердце молодого композитора, только он один понимал красоту и величие звучавшей музыки, и только он один понимал, что сидящие сейчас в юрте люди по случайному стечению обстоятельств являются свидетелями выдающегося действа. Это был  старик Узак. Он, полуприкрыв веки, наслаждался музыкой…
-    Эй,  что это такое!? Оглох он, что ли? -  громко, с ноткой возмущения в голосе, произнес один из аксакалов, сидевших рядом с хозяином юрты.
 -  Остановись, сынок!  Твоя музыка хороша, и она не остынет, пока мы будем наслаждаться вкусным мясом,  а  мясо  может  остыть, -   смеясь, сказал другой старик.
Все   остальные   гости    громко   рассмеялись,    найдя,   вероятно,   сказанное   весьма остроумным. Они жаждали мяса! Однако Курмангазы продолжал играть. Он уже завершал прекрасную кульминацию кюя, когда хозяин юрты немного грубовато похлопал ладонью по колене его.
Курмангазы внезапно прекратил игру и с ошарашенным видом уставился на хозяина юрты.  А его гости, уже позабыв о Курмангазы и его прекрасном кюе, загалдели, заговорили о хорошей еде, которое, по их словам, было совершенно кстати.
-    Сынок, моим гостям уже подают мясо. Оно вкусно, когда еще не остыло, -  вполголоса произнес хозяин юрты, слегка наклонившись в сторону юноши.
По лицу Курмангазы было видно, что слова хозяина юрты не доходят до его сознания. Он был в шоке оттого, что прервали кюй в его кульминации.
Хозяин юрты заметил это и все понял. Он мягко положил свою ладонь на острое колено юноши и вполголоса сказал:
-  Не обижайся, сынок. Твой прекрасный кюй мы послушаем позже.
  И в этот момент негромко, в кулак, прокашлялся Узак-ата.  Курмангазы невольно посмотрел на своего учителя.  Узак-ата, глядя на него с едва заметной улыбкой, прикрыл веки и медлительно кивнул головой, что означало: «Успокойся и умерь свое творческое вдохновенье. Люди хотят не музыку, а мясо».
Курмангазы вспомнил его предупреждение: «Мы не можем требовать к себе особого внимания. Так заведено в степи испокон веков…». 

Первый раз в своей жизни присутствовал Курмангазы в почетном обществе одного из многочисленных и знатных родов в степи. Он многое еще не знал и не понимал... В его время, как и много десятилетий и столетий назад, в степи слушание музыки происходило в основном в юрте, в жилище кочевых народов. Поводом же к тому, чтобы люди сошлись сюда, было не только слушание музыки. Все приглашенные в юрту люди считались гостями ее хозяина, в том числе и домбрист-кюйши. Все уравнивались в статусе. Музыкант, даже самый одаренный и знаменитый в степи сочинитель кюев, практически терял свое особое положение. Его выступление происходило чаще всего в перерывах между едой и разговорами о каких-то проблемах рода или Орды, то есть слушание музыки становилось делом второстепенным, а  не главным.
К тому же в казахской народной эстетике творчество сочинителей музыкальных произведений, в частности, кюев, воспринималось как явление, происходящее под влиянием или  с помощью высших, надчеловеческих сил, а замысел, обдумывание, трудности воплощения музыки, то есть индивидуальная творческая работа композитора отодвигались в сторону, они практически не имели никакого значения. Индивидуальность в таком понимании творчества не возводилась в степень  личной заслуги композитора; его личный вклад в искусство не был, как в Европе, наивысшим критерием при оценке его творчества. Поэтому большинство музыкантов в степях Казахии и не стремилось к яркой индивидуальности как к самой достойной цели.  Этому способствовало и отсутствие нотной записи сочиненного степным композитором музыкального произведения, которая могла бы сохранить индивидуальность авторов.
Курмангазы с горечью в душе понял, что эстетическое наслаждение прекрасным  для степняков такое же эфемерное явление, как звуки струн его домбры.  Поэтому в дальнейшей своей жизни он не очень расстраивался, когда его талантливые музыкальные сочинения и необыкновенная манера игры на домбре не особенно впечатляли степную публику. Более того, Курмангазы теперь начинал создавать свои произведения, исходя из собственной духовной потребности, а не ради духовного совершенствования народа, и не в расчете на степную публику, воспринимающую музыку не как искусство, а как простое развлечение.
При этом, сознавая ограниченность своего двухструнного инструмента в выражении его творческого потенциала и памятуя об оркестре, в котором музыкальное произведение исполнялось разными музыкальными инструментами различного звучания, Курмангазы несколько меняет структуру своих сочинений и расширяет диапазон музыки, мысленно обозначая место каждому новому инструменту.
Как гениальный самородок, самой судьбой вынуждаемый искать новые формы передачи своих мыслей, а также чувств и переживаний, отличавшихся особой глубиной и силой, с помощью музыки, он находит путь к структуре, построенной по законам чисто музыкальной логики. И, как теперь известно, найденная им структура для домбровой музыки, оказалась аналогичной структуре европейской симфонической музыки. Именно поэтому его кюи, созданные на двухструнной домбре, сегодня легко аранжируются в сложную и прекрасную симфоническую музыку.
Подтверждением этой мысли служит признание известного французского писателя и тонкого ценителя музыки Ромена Роллана. Он, ознакомившись со сборником казахской музыки «500 казахских песен и кюев», составленным и изданным в Европе в 1931 году упомянутым выше известным польским музыкантом и этнографом Александром Затаевичем, написал: “Я был поражен этим цветением прекрасных и здоровых мелодий, которые украшают степь. Я был удивлен тем, что они мне не показались чуждыми. Я чувствую их родственными … нашему музыкальному фольклору Европы”. 
В сборнике были впервые напечатаны ноты многих произведений Курмангазы Сагырбаева. И именно мелодии кюев Курмангазы имел в виду Ромен Роллан...

               

...Курмангазы возвращался в гостевую юрту в окружении детей  8-12 лет, которые прослушали его кюи от начала до конца и стали его настоящими поклонниками, когда к нему подошел незнакомый джигит в дорожном костюме.
-    Ну-ка, детишки, идите все по домам! Вам уже спать пора! – сказал он детям в приказном тоне. -  Мне нужно с домбристом поговорить наедине. 
Курмангазы насторожился, глядя в лицо незнакомого джигита.
-    Я не ошибся, ты Курмангазы Сагырбаев? – спросил джигит, когда дети разбежались по своим юртам.
-    Да, - ответил Курмангазы с тревогой в глазах. –  Что случилось? Кто вы такой?
-    Я из аула Узак-ата. Тебя ищут нукеры хана и ищейки какого-то бая Акбаева. Ты должен немедленно уехать из этого аула, потому что в любую минуту эти шакалы могут нагрянуть сюда.  Хорошо, что вы уехали в далекий аул, а то бы ты уже был в их руках.
-    Понятно. Я сейчас расскажу об этом Узак ата и тут же уеду, -  сказал Курмангазы.
-    Я ему уже доложил. Он сейчас в гостевой юрте с местными аксакалами. Тебе туда не стоит заходить. Когда прибудут нукеры хана, Узак-ате легче будет отвертеться от ответственности. Он скажет: «Был здесь. Наверное, гостит у кого-нибудь из своих сверстников, потому что он не мог сбежать, не попрощавшись со своим учителем». И местные аксакалы подтвердят его слова. И пока нукеры и ищейки будут искать тебя по юртам аула, ты успеешь уехать далеко. Узак-ата пожелал тебе счастливого пути и велел мне передать, чтобы ты уехал как можно подальше из этих мест и до весны не возвращался ни к нему, ни к себе домой.
-    Я все понял, ага. Передайте, пожалуйста, Узак-ате мою сердечную благодарность за обучение и за все остальное добро, которое он мне оказал,  - попросил Курмангазы.
-    Ладно, ладно, передам, - торопливо произнес джигит и, положив свою руку на плечо Курмангазы, повел его с собой. -  Пойдем. Нам нельзя терять время. Ты уедешь на моем коне. Он под седлом и готов немедленно увезти тебя. А я вернусь домой на твоем жеребце, -  добавил джигит на ходу.
Его конь стоял у коновязи и хрустел зубами в торбе с овсом, надетым на его голову. Подойдя к нему, джигит отобрал у коня торбу со словами:  «Потом доешь», затем торбу приторочил к седлу, отвязал уздечку и передал его Курмангазы, который уже успел взобраться на седло.  Его домбра на ремешке висела за спиной.
-    По дороге напоишь коня, а на первом привале докорми его остатком овса. Привалы делай в укромных местах, не видных издалека, -  посоветовал напоследок джигит.
-    Хорошо, -   ответил  Курмангазы  и  собрался  было  пришпорить  коня,   когда  джигит неожиданно схватил уздечку.
-  Стой! Тихо! –  приказал он.
Они прислушались.  Издали послышались гулкие стуки копыт скачущих галопом по степи коней. Было ясно, что скачут к аулу с двух десятка всадников.  Залаяли пастушьи собаки.                Глаза Курмангазы засверкали, гулко застучало его сердце.
-    Так: они скачут оттуда, - джигит указал рукой в сторону звука копыт и махнул в другую сторону,   -  Ты  давай,  мчись  туда.   Счастливого   пути!  -  он,  отпустив  поводья,  шлепнул
ладонью по крупе коня.
Курмангазы пришпорил коня и спустя несколько секунд исчез в густой тьме.
-    Ах ты, бедняжка! – грустно вздохнул джигит, вглядываясь в темноту, проглотившего молодого композитора.  - Уже в таком юном возрасте стал неугоден степным воротилам. Что будет с тобой дальше? Да сохранит тебя Аллах!...


    Глава VI

     ...С того дня прошло несколько недель. По степи гулял сильный штормовой ветер. Из низко  плывущих  над  степью  черных  туч   время от времени  низвергался  по-весеннему короткий проливной дождь. 
       Курмангазы сидел под кроном карагача на берегу болотистого ерика. Рядом, опустив голову, задумчиво стоял его конь.  Оба промокли до последней нитки и волосинки. Курмангазы прятал свою драгоценную домбру под старым холщевым плащом  с чужого плеча, чтобы инструмент совсем не промок. Он сильно оброс, лицо осунулось и поэтому выглядел гораздо старше своего возраста.
    Снова пошел дождь. Конь фыркнул и ткнулся мордой в плечо Курмангазы. Молодой человек со страданием посмотрел в глаза своего четвероногого друга и нежно погладил по его лбу.
- Бедный мой друг, весь промок и озяб,- горестно вздохнув, сказал Курмангазы. – Тебе  сейчас стоять бы в сухом хлеву или хотя бы под навесом и  жевать овес. Сколько дней уже страдаешь из-за меня... Прости, айналайын. Мы сейчас не можем зайти в аул, потому что там  рыщут ищейки Акбаева и Шманова. Чуют они, что мы где-то рядом. Потерпи, друг мой. Скоро им надоест без толку рыскать по степи и они возвратятся к себе домой. Тогда и мы с тобой вернемся домой. Там я задам тебе столько овса, сколько ты захочешь. И тебе будет хорошо. -  Курмангазы ещё раз нежно погладил коня по лбу, затем отвел взгляд от грустных глаз коня, посмотрел в небо и снова горестно вздохнул. - И мне будет хорошо. Я наемся досыта вкусного куырдака моей мамы,  обмоюсь теплой водой и отосплюсь в мягкой постели как следует, - произнес он мечтательно и умолк...
      

       ...В юрте, примостившись у двери с откинутым войлочным пологом, его мать  вязала шерстяные носки. Сестренка Зейнап в небольшом казане пекла баурсаки, а братишка Байгазы также сидел недалеко от двери, где было больше света, и на деревянной доске разрезал бычью кожу на тонкие полоски, из которых пастухи обычно делали уздечки. Сагырбая в юрте не было. Он в это время был на пастбище.
    Алка   горестно   вздохнула   и  вдруг  улыбнулась.    Ей   вспомнилось,   как  семилетний Курмангазы, получив в подарок домбру от аульного домбриста-самоучки, до позднего вечера бренчал на ней, пытаясь быстрее научиться играть на своем инструменте. В день получения подарка, ложась в постель, мальчик не знал, куда пристроить свою любимую домбру, и отец, видя это, посоветовал: «Положи домбру у изголовья. Говорят, ночью она сама коснется головы юного домбриста и передаст ему все свои секреты». Отец сказал это ради шутки, но мальчик воспринял его слова очень серьезно: он положил домбру у изголовья своей постели, впритык к подушке. Потом он несколько раз вытягивал свою тонкую шею и головой касался своей домбры, как бы проверяя, легко ли будет ей добраться до его головы. Все это Алка наблюдала тогда и теперь вот неожиданно вспомнила.
-    Апа, кому ты вяжешь эти носки? – спросила Зейнап.
-    Для Курмаша. Ведь лето пройдет быстро и снова наступят холодные дни, - ответила мать и грустно вздохнула.
  Руки ее перестали вязать. На ее глаза навернулись слезы. Она краем платка вытерла слезы, печально вздохнула и горестно промолвила:
-  Где он сейчас, мой соколёнок?
    Вдруг она встрепенулась и продолжила вязание. Руки и спицы двигались все быстрее. Казалось, она испугалась, что не успеет к приезду сына связать теплые носки для него...


    ...Степь, укрывшись темным покрывалом ночи, спала. Однако не все живые существа спали в эту ночь. По степи несся галопом конь. Всадником был Курмангазы.  Он ехал домой.
     От радости, что он скоро снова увидит своих родителей, сестренку и братишку, глаза его блестели, по его обветренному лицу блуждала улыбка.
     Полная луна плыла между облаками, как судно между большими волнами, то исчезая за темными облаками, то выныривая из них.   
     Усталый конь теперь шел  мерным  шагом.  Седок  дремал,  держась обеими  руками  за луку седла. Вдруг конь встрепенулся и, заржав испуганно, галопом понесся в сторону.
Курмангазы едва не слетел с седла. Он судорожно схватился за гриву коня, затем нашел уздечку и оглянулся по сторонам.
     С одной стороны, затем с другой стороны он увидел по нескольку пар горящих глаз, которые быстро приближались к его несущемуся галопом коню.
Курмангазы оглянулся назад и увидел двух матерых волков, которые уже настигали их сзади. Глаза их горели адским огнем алчности и жестокости. Всего их было не меньше десяти.
    Курмангазы отпустил повод, предоставив своему коню полную свободу, затем снял с плеча домбру и начал бить ладонью по ее груше, производя громкие хлопки, похожие на выстрелы. И еще резкими криками он усиливал пугающие зверей звуки.
    Окружившие его уже с трех сторон волки при громких хлопках и криках шарахались в сторону. Было видно, агрессивность и уверенность в скорой и сырой трапезе в них сменились страхом и неуверенностью. Но в то же время они не думали оставить в покое выбранные жертвы.  Увлеченный борьбой с волками и охваченный сильным страхом, Курмангазы не заметил группу всадников, которые ехали ему навстречу.
    Вначале он увидел, как несколько волков слева странно кувыркнулись и в предсмертной агонии дико завыли. Тот же самый вой он услышал справа и только тут заметил, как он проскакивает мимо каких-то всадников.
    Курмангазы, найдя на ощупь повод, резко осадил коня и оглянулся назад. Всадников было человек пять. Они были в боевых доспехах. Возле них валялись четыре или пять мертвых волков. Курмангазы вдруг подумал, что он нарвался на нукеров хана и ищеек Акбаева. Его обуял страх, превосходивший тот, который он испытал при виде голодных волков. Он дал коню хорошего шенкеля.
- Эй, братишка! Стой! Не бойся, волки уже не съедят тебя и твоего коня! -  крикнул один из ночных всадников. Остальные весело засмеялись.
Курмангазы понял, что это свои люди и успокоился. Он остановил коня, повернул его назад и подъехал к всадникам.
    При ярком свете полной луны он увидел, что все незнакомые всадники вооружены луками и доирами. Это были простые казахские джигиты.
- Ассалам магалейкум, агалар (браты)! – громко и радостно поприветствовал их Курмангазы.
- Магалейкум ассалам! –  ответили ему незнакомцы.
- О-о, великий кюйши Курмангазы! -  воскликнул неожиданно один из джигитов и засмеялся. - Видать, ты развлекал или вдохновлял голодную стаю волков домбровой музыкой, но потом вы что-то не поделили и эти разбойники набросились на тебя?! Сыграл что-то не то, что ли?
Его спутники разразились громким хохотом.
  Засмеялся и Курмангазы. Он быстро сообразил что ответить.
- Да, ага, я сыграл им свой новый кюй, но он им очень не понравился. Они оказались из стаи тех нукеров хана, что рыщут по степи в поиске участников народного восстания, а я в темноте не разглядел их как следует...
Снова гомерический хохот.
- Ага, откуда вы знаете меня? -  поинтересовался Курмангазы, когда смех понемногу стих.
- Ты исполнял свои кюи вечером, накануне битвы с ханскими и царскими войсками в июле 1838 года. Помнишь?  Мы тогда стояли среди мятежников. А теперь вот скрываемся от ханских ищеек и царских карателей, как волки от охотников
В это время один из джигитов, сойдя с коня, начал собирать стрелы, выпущенные ими в волков. Когда он вытащил из тела одного из волков очередную стрелу, волк неожиданно ожил и со злобным рычанием ощерился клыкастой пастью на джигита. Джигит размахнулся и ударил доиром по голове волка. Зверь коротко завыл от боли и притих.
- Готов! -  сказал джигит и сел на коня.
- А где же остальные волки? - спросил Курмангазы, разглядывая убитых волков. - Ведь их было много.
- Остальных вожак вовремя увёл в степь, - ответил мужчина лет тридцати. -  Умный был вожак. А ты что делаешь среди ночи в степи?
- Я тоже  скрываюсь от ищеек хана и жандармов. Они  ищут  меня, -  ответил Курмангазы.
- Ну, тогда   присоединяйся  к  нам.    Будем   сами   нападать  на  ищеек  и  жандармов  и уничтожать их, пока они нас не убьют. Все равно погибать.
- Нет, ага.  Я  не  могу  присоединиться  к вам,  -  стеснительно опустив голову, произнес Курмангазы. -  Я уже много месяцев не видел своих родителей и очень соскучился по ним. Я сейчас спешу к ним.
- Понятно… Ладно, братишка, желаем тебе счастливого пути! Будь осторожен! -  сказал джигит, который первым узнал Курмангазы, и, дав коню шенкеля, поскакал дальше. За ним ураганом понеслись его спутники, мужественные джигиты.
- Обиделись, -  проговорил Курмангазы и, вздохнув грустно, поехал дальше...


...Через несколько тяжелых, полуголодных месяцев Курмангазы, наконец, благополучно добрался до дома. Родители, младшие брат и сестренка были безмерны рады новой встрече, как и сам Курмангазы.
О его возвращении домой бай Акбаев узнал от своих холопов. Рано утром к нему в юрту явились один из этих холопов-доносчиков и шабарман (гонец), плечистый мужчина лет тридцати, в дорожной одежде.
- Он еще у своих родителей? Не собирается снова улизнуть? -  спросил бай холопа.
- Да, мой господин, он дома и вроде бы не собирается уехать, -  ответил холоп. -  Сейчас он сидит у своей юрты и бренчит на своей домбре.
- Хорошо. Иди и продолжай следить за ним! 
Холоп вышел из юрты.
- Идаят, а тебе срочное задание, -  обратился бай к мужчине в дорожной одежде и вытащил из-под подушек деревянный пенал. -  На, возьми! Это срочное донесение в Уральское губернское управление жандармерии. Бери самого быстрого жеребца и без промедления скачи туда. По дороге меняй коней у волостных старшин, баев Сартай и Каражал. Скажи им, что везешь очень срочное донесение от меня.
- Все понял, господин, -  бодро ответил мужчина, сунув пенал за пазуху.
- Езжай немедленно. Счастливого пути!
- Спасибо, господин! -   мужчина стремительным шагом покинул юрту.
Бай улыбнулся и с довольным видом откинулся на гору подушек...


...Однажды вся семья Сагырбаевых сидела за завтраком, дети весело болтали о всякой всячине, когда до них донесся топот копыт. Байгазы вскочил  на ноги  и направился к выходу. Он успел только лишь поднять войлочный полог двери, как его грубо втолкнув назад, в юрту вошли один за другим три казака. Один из них был офицер, есаул.
- Кто здесь Курмангазы Сагырбаев? -  спроси есаул.
- Я, -  ответил Курмангазы.
Его мать и сестренка с ужасом смотрели то на есаула, то на Курмангазы. Байгазы столбом застыл у двери. Есаул удивленно посмотрел на Курмангазы, затем вытащил из офицерской полевой сумки лист бумаги с гербом российской империи вверху. Внизу герба был текст. Он, протянув лист композитору, спросил:
- Читать по-русски умеешь? 
- Нет, - ответил Курмангазы.
Есаул зачитал текст сам. «Именем его Величества, государя Российской империи, комиссия по расследованию противозаконного бунта во Внутренней Букеевской орде на территории России обвиняет Сагырбаева Курмангазы в активном участии в данном бунте в качестве единомышленника и вдохновителя руководителей бунта Исатая Тайманова и Махамбета Утемисова. По этой причине означенный гражданин подлежит немедленному аресту и передаче военно-полевому  суду Оренбургского гарнизона». -  Офицер спрятал бумагу в сумку.
-    Мне приказано немедленно доставить тебя в город Оренбург. Тебе всё ясно? -  спросил он. 
-    Ясно, -  ответил Курмангазы.
- Тогда живо соберись и выходи из юрты! -  приказал есаул, оставаясь на месте.
Мать заплакала в голос. Зейнап обняла мать и пыталась успокоить её. Сама тоже плакала. Сагырбай сидел молча, низко опустив голову...


    Глава VII

Военно-полевой суд приговорил Курмангазы на семнадцатилетнюю каторгу - с 1842 года по 1859 год - в Иркутской губернии. Здесь, в сибирской каторге,  муза великого композитора молчала.  В его ушах ежедневно звучали только звон кандалы, густо посыпанные ядреным матом крики охранников-надзирателей, стук топоров и визг больших пил. И больше ничего.
Однако в далекой от родины дикой тайге в ту пору композитору было, по-видимому, более безопасно, чем в родной степи, где под «шумок»  репрессий его могли уничтожить, как и великого поэта Махамбета, свои же соплеменники. Но было ему отнюдь не легко… Он в числе других каторжников работал на лесоповале в тайге с раннего утра до позднего вечера ежедневно, без выходных, на сорока-пятидесяти градусном морозе зимой и в нещадном зное летом, терзаемый еще ядовитыми комарами-москитами, а также и во время буранов и проливных дождей осенью. В таких условиях не многие каторжники выживали. Однажды летом случилось то, чего Курмангазы уже не ждал. 
Строй сотен каторжан, закованных в кандалы, и надзирателей стояли лицом к лицу на площади перед бараками.  У каторжников были изможденные от непосильного труда, искусанные ядовитыми москитами, лица. Почти все с усами и длинными бородами. Они постоянно отмахивались  руками от жужжащего роя комаров над головой.
  Среди них стоит Курмангазы. Его теперь очень трудно было узнать. Он вырос еще немного, стал коренастым, плечистым и превратился в настоящего мужика. Вдруг он услышал свою фамилию и вздрогнул. Назвав две фамилии, начальник лагеря зычным голосом продолжил зачитывать приказ: «Вы сегодня ночью будете пасти рабочие лошади... »  По лицу Курмангазы пробежала тень необычайной радости. Он услышал, наконец, то, что ждал в течение долгих лет...

 
    ...Ночью в большом, грубо срубленном деревянном помещении, судя по всему, служащем в качестве сушилки для одежды каторжников и склада для сбруи рабочих лошадей, Курмангазы острой пластинкой твердого камня обрезал длинный кусок толстой веревки, обмотал его вокруг пояса под бешметом и тихо вышел из здания.
- Чего так долго?-  недовольным голосом спросил его напарник каторжанин Федор Громыхайлов, возлежавший на бугорке, откуда хорошо были видны с двух десятков треножных лошадей, аппетитно щиплющих свежую траву.
- Такие боли в животе и такой понос у меня были только в первый месяц каторги. Потом в течение последующих семи лет ни разу не случались, - ответил Курмангазы, опускаясь на траву рядом со своим спутником по несчастью.  -  Сегодня вот… вдруг снова…
- Ты в каторге только семь лет,  а я тут торчу уже тринадцать лет, -  перебив напарника, заговорил Федор. -  Уже всё стало привычным. И даже говно, которым нас тут кормят.
- Нельзя человеку привыкать к таким условиям. Всевышний создал человека свободным, и никто не имеет право лишать его этой свободы, -  убежденно сказал Курмангазы.
Федор с удивлением посмотрел на Курмангазы. Они оба  обмахивались  от назойливых комаров веточкой березы с молодыми листьями.
- Ишь ты, грамотей какой!  Всевышний  создал его свободным! -  с издевкой произнес Федор. -  Да на кой черт ты ему сдался!  Ты до сих пор не понял одну простую вещь: так устроена  жизнь человеческая!  Богатые правят и миром, и нами. Богатые захотели сунуть тебя и меня в каторгу, и сунули.  И от этого факта никуда  не денешься. А что касается Бога или, как ты его называешь, Всевышнего, то он, как я думаю, давно махнул рукой на весь человеческий род, как на вонючее дерьмо. И бедные, и богатые, цари и рабы -  всё одно дерьмо, -  безразличным тоном сказал Федор и широко зевнул. -  Постереги коней теперь ты, а я прикорну немножко. -  Он стянул свой дырявый брезентовый плащ с туловища к голове, плотно укутал ее, чтобы комары не искусали ее, и притих.   
- А надо быть выше всего этого дерьма… И идти нужно той дорогой,  которую тебе определил Всевышний, - сказал Курмангазы, глядя на звёздное небо. -  Не оглядываясь ни на кого, и ни на что. Потому что Бог не может ошибаться.
Курмангазы прилёг, опираясь на локоть.
-    Ну, иди, иди той дорогой. Бог тебе в помощь. А я хочу спать, -  пробурчал Федор из-под своего дырявого плаща.
Спустя несколько минут он захрапел сочным храпом.
-    Ну, я пошел, друг, -  негромко, с улыбкой сказал Курмангазы. Он прикрыл листьями березы большие дырки в плаще Федора, тихо встал и пошел в сторону лошадей...

    
...Над тайгой забрезжил рассвет. Курмангазы галопом скакал на коне рыжей масти по узкой таежной тропе. Уздечка была самодельная, сделанная из того аркана, которого он выкрал в сушилке. Конь под ним был взмыленный от пота. За ними на недлинном аркане бежал второй, сменный вороной конь. Вдруг Курмангазы остановил коня.
    Впереди дорога раздваивалась и уходила в разные стороны. Он посмотрел в небо и, сориентировавшись по звездам, поскакал по левой дороге.
    Вскоре выбранная им дорога поднялась на взгорок. Курмангазы въехал на него и увидел невдалеке небольшую деревушку. Он поехал туда.
Курмангазы медленно ехал по деревушке. Она казалась заброшенной и мертвой. Но тут запел петух, обозначив жизнь в этой богом забытой деревне. Судя по ветхим домам и захламленным дворам, здесь жили одни бедняки.
    Он доехал до крайнего дома с противоположной стороны деревни, обогнул дом, сошел с коня, привязал его к деревцу и через проем в полуразрушенном заборе вошел во двор.
Он с опаской оглянулся по сторонам, боясь нарваться на злую собаку. Однако, было похоже, что в этом доме собаку не держали. В дальнем конце двора был открытый загон. Оттуда доносилось сонное блеяние  козы.
     Курмангазы подошел к входной двери избы и негромко постучал. Никто не откликался. Он постоял немного, прислушиваясь к гулкому сердцу своего сердца, и снова постучал. Теперь громче и настойчиво.
- Сейчас! Сейчас! - услышал, он, наконец, голос пожилой женщины и через пары секунд отворилась дверь, показав за ней женщину лет пятидесяти, с наброшенным на нижнее белье сверху большим шерстяным платком. Увидев пришельца, она отшатнулась от двери.
- Ой, Боже мой! Кто вы такой? Что вам от нас нужно? -  испуганно спросила женщина, глядя на незнакомого обросшего волосами азиата в арестантском одеянии.
- Мамаша, пожалуйста, не бойтесь меня,- умоляющим тоном проговорил Курмангазы.- Я не преступник какой-нибудь. Я в каторгу попал как музыкант, сочинявший неугодную властям музыку.
    Было видно, что женщина нисколько не поверила словам беглеца, тем не менее немного успокоилась и, обернувшись назад, негромко окликнула какого-то Павла.
- Павел! Иди-ка сюда!
- Ну, что там стряслось!? Кого это принесло в такую рань? - недовольно бурча, к двери подошел коренастый и плечистый мужчина лет тридцати в нижнем белье. У него было заспанное  лицо.
- Здравствуйте! -  поздоровался с ним Курмангазы.
- Здорово! Чего тебе нужно? - довольно грубо сказал хозяин дома.
- Он говорит, что он музыкант, -  робко пояснила женщина.
- Да-а, я так и поверил ему! Не видишь, что ли? Он из каторги бежит! - с ехидством в голосе сказал Павел.
- Но я действительно музыкант. А в каторгу попал из-за нескольких дней пребывания в лагере повстанцев. Может быть, вы слышали о народном восстании в Букеевской Орде, что на Волге,- пояснил Курмангазы.
- А-а, участник народного восстания! Надо было с этого начать, а не с музыки, - сказал мужчина. - Ну, проходи в хату!
- Погоди, - остановил его Курмангазы. - Надо бы сначала лошадей пристроить куда-нибудь. Я их остановил у забора.
- А-а... Ладно, я сейчас, только оденусь, - ответил мужчина и ушел в глубь дома. Оттуда он крикнул, -  Мать, ты пока свари нам чаю!
       Женщина тоже ушла в дом, оставив дверь приоткрытой. Курмангазы направился к своим  лошадям.

     В полумраке хлева были видны корова с телкой, несколько коз и лошади Курмангазы, которые с жадности жевали сено. Курмангазы и Павел стояли у двери.
-    Павел, надо сделать так, чтобы  вторая лошадь, которую я оставляю у тебя, исчезла. Видишь, у них клеймо полицейское, - вполголоса говорил Курмангазы. - А то вдруг нагрянут сюда жандармы, ищущие меня...
-  Это как пить дать нагрянут! – согласился Павел. – Обязательно прискачут. Но я эту лошадь сегодня  же отведу к шурину. Он живет отсюда в двадцати верстах. С ним мы и разделаемся с нею.
-  Ну, договорились, - улыбнулся Курмангазы. - Тогда я немного отдохну у вас и поеду дальше.
-  Выедем вместе. Я укажу тебе дорогу на Афанасьевку. Это немного западнее нас, ближе к твоей родине. Там переночуешь у моего друга Николая,- сказал Павел и легонько хлопнул ладонью по спине Курмангазы. - Пойдем, переодену тебя во что-нибудь…
-    Павел, ты не пострижешь меня? -  попросил Курмангазы.
-    Ножницы есть. Обкорнаю как смогу, -  пообещал Павел.
Они вышли из хлева, прикрыв за собой дощатую дверь...



...В сумерках он достиг деревни Афанасьевка...
- Как там Павлуша? Мы с ним полгода не виделись, -  поинтересовался высокий и худощавый мужчина с усами и бородой. Это был тот самый Николай, друг Павла.
     Напротив него стоял Курмангазы в картузе и видавшей виды фуфайке.  Он, остриженный и побритый, теперь снова выглядел молодым человеком. Рядом, тыркаясь мордой о его плечо, стоял вороной конь.
- Всё у него хорошо, - ответил Курмангазы. -  И мать его жива и здорова. Павел проводил меня немного и поехал к шурину. Они там вроде рыбачат вдвоем.
- Понятно. Ну, пойдем, поставим твою лошадь в хлеву, а то тут по ночам волки рыщут.
- А много их тут? -  с тревогой в голосе спросил Курмангазы, ведя лошадь за поводок.
- Конечно, много. Тайга ведь. Но теперь на людей они нападают редко, потому что мы их часто отстреливаем и они знают, что у людей появилось страшное оружие против них, -  ответил Николай и спросил, -  А что у тебя есть для защиты от них, если вдруг они нападут?
- Ничего, даже маленького ножика нет.
- Ну-у, так не пойдет, друг. Это тебе не степь, где за несколько вёрсты кругом все видно. Я тебе дам большой самодельный нож. Им можно и рубать, и колоть. Хоть какая-то защита у тебя будет.
- Вот спасибо тебе, Николай! -  обрадовался Курмангазы и засмеялся. -  А то ехал и все время дрожал от страха: вдруг выскочат волки из-за деревьев и нападут на меня всей стаей.    
    Разговаривая, они растворились в темноте. Тайга темной стеной подступала к самому крестьянскому хозяйству Николая...



...Однажды вечером, когда опальный казахский композитор, любуясь разноцветной красотой осенней тайги уже в качестве вольного человека, все еще скакал на лошади, желая до полной темноты преодолеть еще километров 10-15, пошел проливной дождь. Курмангазы замедлил бег лошади и с дороги свернул в лес, чтобы под кронами вековых сосен переждать его. Выбрав разлапистую сосну, он остановил под ней лошадь и с удовольствием вдохнул полной грудью терпкий сосновый запах. Лошадь, низко опустив голову, задремала.
Дождь лил около часа и внезапно прекратился. Курмангазы потрепал лошадь за холку. Неожиданно она испуганно заржала и, подпрыгнув, кого-то лягнула задними ногами. Курмангазы, не ожидавший такого поворота, не удержался в седле и сполз на землю; но не упал. В первое мгновение он подумал, что лошадь крепко заснула и спросонья испугалась, когда он потрепал его за холку. Но в следующее мгновенье он понял, что он лягнул матерого старого волка. Теперь огромный волк, ощерив клыкастую пасть, прыгнул на него. Курмангазы, совершенно забыв о ноже, подаренном Николаем, вступил с волком в рукопашную схватку.  Он ударил волка рукой, за семь лет каторги превратившаяся в твердый камень или кувалду, и к своему счастью угодил зверю в челюсть, изменив траекторию его броска. Волк пролетел мимо, обдав его очень неприятным запахом. Видимо, зверь питался падалью. Курмангазы быстро оглянулся по сторонам, со страхом ожидая нападения остальных волков со стаи. И тут, наконец, он вспомнил о ноже в голенище сапога. Он немедленно вытащил его и тут же всадил волку в горло, который, развернувшись, снова прыгнул на него, целясь также в его мягкое горло. Не теряя ни секунды, Курмангазы еще раз ударил длинным ножом волка в брюхо. Волк, жалобно завыв от боли, покатился по земле. Только тут Курмангазы пришел в себя и понял, что волк был один, без стаи.
Лошадь оказалась молодцом, не убежала от страха. Она стояла в сторонке и смотрела на волка, бившегося в агонии. Курмангазы было некогда наблюдать за этим; он, страшась, как бы не подоспели сюда другие волки, взметнулся в седло и направил лошадь к дороге. Выехав на едва заметную дорогу на прогалке, он пришпорил лошадь. Она галопом помчалась прочь от опасного места.
Через некоторое время, окончательно успокоившись, Курмангазы подумал о волке. Почему он был одиноким? Почему он напал на человека? Ведь волк – зверь, который и охотится стаей, и выживает в стае. Вероятно, он был вожаком стаи, но стал стар, немощен и его изгнали из стаи? А напал он на человека от отчаяния, потому что был страшно голоден.  Как только он подумал так, ему стало жалко волка. Потому что он невольно сравнил его с собой. Разве он сам тоже не волк одинокий, которого время от времени баи и власти облаживают  своими двуногими ищейками и гоняют его по всей степи?  Жалость к убитому волку в его душе невообразимым образом постепенно переработалась в музыку-реквием. Она, родившись в глубине души в виде нескольких аккордов, вскоре завладела им полностью. Спустя какое-то время сложился почти законченный кюй. Композитор решил назвать его «Аш бори» («Голодный волк»)...


...Наступила зима. К этому времени Курмангазы достиг только Алтай. Но это тоже было неплохо. Он ехал, не подгоняя  уставшую лошадь, и любовался местными красотами. Он снова оброс волосами и бородой.
Однажды под вечер Курмангазы обогнул невысокую сопку и сквозь белую прозрачную ткань снегопада  увидел село. Над приземистыми мазанками вился сизый дым, поднимавшийся из печных труб. Это был аул оседлых алтайских казахов.
Въехав в село и увидев сородичей,  Курмангазы очень обрадовался. Он подумал, что  достиг, наконец, казахские земли. Он подъехал к пожилому казаху, стоявшему возле своей землянки, спешился, поздоровался с ним за руку и с улыбкой спросил, Казахстан ли это?
-    Нет, сынок, это еще не Казахстан. Это Алтай, -  тоже с улыбкой, на местном диалекте ответил старик. -  Видать, ты издалека едешь. Заходи в дом. Попьем чаю и поговорим.
-    Спасибо, ата! -  вновь обрадовался Курмангазы.
В это время к ним подошли еще несколько пожилых людей. Они приветливо поздоровались со стариком, затем с его собеседником. 
Вечером в гостевой половине дома Курмангазы сидел один. В руках он держал свой любимый музыкальный инструмент – домбру, с которой он был разлучен в течение долгих восьми лет. Он нежно гладил грушу, мягко скользил пальцами по струнам и ладкам. Затем он настроил струны и начал играть. Играл он не уверенно.  И не потому, что домбра была чужая. Одичавший, потерявший остроту слух с трудом привыкал к звучанию домбры, а огрубевшие, почти одеревеневшие, пальцы плохо ощупывали тонкие струны и ладки на грифе. Его сердце обливалось кровью. Переживаемые им в этот момент чувства и мысли ярко отражались на его выразительном лице.
Вскоре в просторной гостевой комнате яблоку негде было упасть.  Люди стояли также в дверях и за дверью, в смежной комнате, и с благоговением слушали кюи Курмангазы «Балбырауын», «Акжелен», «Серпер», «Аш бори» и другие. За все время исполнения кюев Курмангазы ни разу не посмотрел в сторону народа, его глаза были прикованы к грифу и к ладкам своего инструмента.  От напряжения лицо его  было покрыто капельками пота.
В этом гостеприимном доме и ауле алтайских казахов композитор погостил несколько дней. Ему здесь побрили бороду, постригли волосы, одели в приличную одежду и, несмотря на ранний час, проводили всем селом...

      Глава VIII

...Через несколько дней Курмангазы достиг земли казахов. Однажды ночью с пронизывающим до костей студёным степным ветром Курмангазы еле живой от голода, замерзший почти до обморожения конечностей, прибыл в  юртовый аул.   Он с трудом слез с коня и,  еле передвигая ноги,  подошел к двери крайней юрты и робко постучал.
-    Кто там!? -  злым голосом спросил  женский голос из юрты.
-    Простите меня, апай. Я еду издалека, сильно замерз…, -  начал Курмангазы простуженным голосом, но его грубо прервал тот же голос.
-    Нет у нас свободных мест! -  закричала злая женщина. –  Попросись к другим!
Курмангазы стушевался и, ведя коня под уздцы, поплелся дальше. Он постучался в дверь еще одной юрты. Из нее никто не ответил. Он постучал в дверь сильнее. Но никакого ответа он не услышал. Тогда он попробовал поднять рукой войлочный полог, но он не поддался. Были видно, что полог крепко привязан к кереге изнутри.               
Он с трудом сел на коня и поехал дальше. Теперь он не решался проситься на ночлег к другим жителям неприветливого  аула и медленно ехал мимо безмолвных юрт.  Когда он уже приблизился к краю аула, вдруг сзади кто-то окликнул его.
-    Эй, кто это?!
-    Я путник, издалека возвращающийся на родину, -  громко, с охрипшим голосом,  ответил Курмангазы, обернувшись, но не поворачивая коня.
-    Но сейчас ведь ночь! Куда тебя несет в такой мороз? Замерзнешь ведь!
Курмангазы повернул коня назад и увидел мужчину, который стоял возле юрты во втором ряду. 
-    Не по своей воле продолжаю путь, бауырым! -  охрипшим голосом ответил композитор, подъезжая к незнакомцу. Это был мужчина лет сорока. -  Попросился к одним,  к другим, но они не пустили меня к себе.
-    Да, тут народ не очень приветливый, -  сказал мужчина. -   Но у  меня в юрте найдется для тебя место!
-    Рахмет, добрый незнакомец! -  обрадовался Курмангазы.
Но тут  мужчина, увидев за спиной у всадника предмет, похожий на ружье, испугался.
-    Ты что, с ружьем?!  Кто ты?! -  спросил мужчина суровым голосом, глядя на композитора неприветливым взглядом.
-    Я обычный музыкант, а за спиной у меня самая обыкновенная домбра в чехле, -   засмеялся Курмангазы,  с трудом слезая с коня.
Мужчина увидел, что это на самом деле  домбра и успокоился.
- А-а,  ну, тогда добро пожаловать! Хороший домбрист –  всегда  желанный гость для меня. У нас с женой нет детей, поэтому ты не стеснишь нас.
Он подошел к Курмангазы и поздоровался с ним за руку.
-    Как тебя зовут?
-    Курмангазы.
-    Вроде бы знакомое имя, -  сказал мужчина и назвал себя, -  А меня звать  Галым.
Только тут он обратил внимание на состояние Курмангазы.
-    Оу, да ты, кажется, отморозил себе ноги. Давай быстрее в юрту, -  мужчина, придерживая Курмангазы под локоть, ввёл его в свою юрту.
-    Галия, душа моя, вставай, -  сказал Галым, войдя в юрту. Жилище было освещено сальной свечой. 
-    А что случилось? -  спросила его жена недовольным голосом из-за ширмы.
-  Да человек тут. Кажется, у него обморожение ног.  Растопи кусочек жира и дай ему, потом разогрей чай!  А ты сядь тут, -  сказал он, обращаясь уже к Курмангазы, -  осторожно сними сапоги и натри теплым жиром ступни своих ног.  Я скоро вернусь. Поставлю твоего коня в загон с сеном и вернусь.
-    А кто он? -  спросила миловидная женщина у мужа, выходя из-за ширмы. -  Где ты его нашел?
Курмангазы сидел у двери, спиной к ней.
-    Я вышел на улицу по нужде и вижу его, -  пояснил ей муж. -  На улице страшный мороз и ветер, а он направляется в степь. Это же верная смерть. Я подумал, что это кто-то из наших, что у кого-то в ауле случилось какое-то несчастье…  Думаю, может быть, помощь нужна…  Ну, ладно, поговорим потом.
Галым махнул жене рукой и вышел из юрты.               
-    А это что такое? -  спросила Галия, едва не наступив ногой на зачехленную домбру, лежащую на полу.
-    Это моя домбра, -  ответил Курмангазы и, подняв ее с пола, прислонил к кереге.
-    Вы что, домбрист? -  снова спросила хозяйка юрты, разжигая огонь в очаге.
-    Да, -  однозначно ответил Курмангазы.
-    И куда направляетесь?
-    К берегам Волги. Там я живу, -  ответил композитор, осторожно снимая сапоги.
-    А это что:  озеро или река? -  Она начала растапливать жир  на сковороде.
-    Это большая река. Вы, здешние казахи, знаете её, наверное, по её древнему названию. Едилем ее называли в старину.
-    А-а,  Едил! -  воскликнула Галия, глянув на Курмангазы. -  Едил - Жайык!  Это же так далеко! А откуда едете?
-    С берегов озера Байкал. Это в Сибири.
Она теперь посмотрела на него с удивлением и вдруг весело рассмеялась:
-    Вы прямо как перелетная птица!
Сравнение рассмешило Курмангазы.
-    Да, вроде того, -  подтвердил он, смеясь. 
Ноги композитора были спасены, однако на следующий день он не смог подняться на ноги: он был сильно простужен. В те времена в аулах врачей не было, поэтому в течение трех дней его лечил местный знахарь, а ухаживала за ним Галия, жена Галыма...


 
...Наступила весна. В степи стало теплее. Чтобы не утруждать незнакомых людей своими проблемами, Курмангазы иногда ночевал в скирдах сена, как осенью в Сибири. Однажды было настолько тепло, что Курмангазы не побоялся снова простудиться и заночевал в березовой роще. Правда, в рощу он привез две большие охапки сена, одну из которых он подстелил под себя.
Утром он проснулся в прекрасном настроении. За ночь конь съел всё предложенное ему сено и тоже был готов выйти на дорогу. Под шум березовой листвы он поел немного краюшку ржаного хлеба с куском казы, запил холодным чаем, которыми снабдил его Галым и его прекрасная жена. Потом он встал, обнял белый ствол стройной березы, под кроной которой он проспал спокойным сном всю ночь, и сказал:  «Спасибо тебе, красавица береза, за то, что приютила меня и придала мне бодрость!». Тут ему пришла мысль отблагодарить эту рощу: посвятив ей свой новый кюй.  Он тут же сел и начал сочинять новый кюй.  Через пару часов кюй в черновом варианте был готов. Курмангазы назвал его “Кызыл кайын” («Красавица береза»). Удовлетворенный первым вариантом кюя, композитор сел на коня и помчался дальше...



...Однажды в начале мая около полудня он достиг берегов Жайыка (реки Урал).  Он напоил коня речной водой, затем обнажился до пояса и хорошо помылся. Двигаясь вдоль берега вниз по течению, он встретил двух русских мужчин, проверявших  на лодке рыболовецкую сеть. От них он узнал, что паромная переправа находится в тридцати верстах выше.
-    Тридцать вёрст -  это слишком далеко, -  произнес Курмангазы с унылым видом. -  Может быть, вы поможете мне переправиться здесь?
  Мужчины переглянулись, потом один из них спросил:
-    А конь твой доплывет до другого берега?
-    Доплывет, -  уверенно ответил Курмангазы. -  Он еще молодой жеребец!
Они поплыли.  Курмангазы сидел на борту лодки и одной рукой придерживал голову коня, чтобы он ненароком не вдохнул носом воду, другой рукой крепко вцепился за его гриву и тащил коня за лодкой, облегчая ему плавание. Домбра, седло и мешочек с провизией лежали в лодке.
Один из мужчин сидел за веслами, другой – на корме рулил длинным шестом. Лодка, наконец, подплыла к другому берегу реки. Благополучно переправившись на другой берег Жайыка, Курмангазы сердечно поблагодарил мужчин, крепко пожал им руки, взял свое добро и сошел с лодки.
  Отъехав от берега на четверть версты и почувствовав, что конь разогрелся и мышцы его ног расслабились, Курмангазы пустил коня галопом. Конь летел над степью как на крыльях. Композитор был так счастлив, что отпустив поводья и широко раскинув руки, закричал на всю степь:
-    Здравствуй, Нарын-кум! Я вернулся к тебе! Я сделал это!
Вдруг в голове его зашумело, затренькало и, наконец, зазвучала музыка. Она сложилась почти разом, под ритм стука копыт и такт шелеста ветра в ушах.
Курмангазы сидел на скачущем во весь опор коне также красиво, как в юности. А руки его дирижировали рождающуюся в нем, в его сердце, в его душе  мощную и великую музыку. Это был его знаменитый кюй «Сары арка».
«Это, несомненно, лучший из всех кюев Курмангазы, - писал в начале 20-го века известный польский музыкант и этнограф Александр Затаевич, сосланный властями в ссылку в Казахстан за участие в польском восстания 1886 года. -  Удивительно стройное и планомерно развивающееся народное скерцо. Маленький шедевр двухголосия со смелым использованием интервала секунды и при всем этом типичнейшая казахская музыка. В ней слышатся и песнь победы, и топот коней, и погоня, и бой…»

Вскоре он замедлил бег коня и потом вовсе остановил его, затем он сошел на землю, опустился на колени и коснулся лбом лика родной земли.
Подняв голову и дотянувшись на руках до молодого кустика  полыни, Курмангазы лег на землю, пригнул рукой кустик к лицу и вдохнул его запах. Так он пролежал несколько минут:  жадно вдыхая запах жусана родной земли и обнимая руками родную степь. Конь его стоял рядом с ним и как бы с пониманием смотрел на него.       
Через день  Курмангазы, наконец, добрался до родных краев. Он издали увидел
юрту родителей, свою юрту, которая за прошедшие годы так и не сдвинулась со своего места, ожидая его. На дворе стоял 1852 год...

               
      Глава IX
               
...Вечером седьмого дня, когда вся семья была в сборе, Курмангазы объявил о своем решении.
- Мои дорогие родители, я решил ехать в низовья Волги и пожить там в каком-нибудь глухом ауле, где жандармам и казакам в голову не придет меня искать. Я там устроюсь в рыболовецкий артель или другое место, где не будут требовать от меня какие-то документы и копаться в моём прошлом. Для верности я решил также сменить свои имя и фамилию. Апа, -  он посмотрел на мать, -  как, если я возьму фамилию деда – Дуйсенбаева?
Алка улыбнулась.
- Возьми, сынок. И пусть его аруах (дух) будет тебе и подмогой и хранителем.
- Спасибо, апа. -  Курмангазы посмотрел на отца, который сидел, понурив голову. -  Аке, что ты думаешь о моем решении?
- Думаю, что решил правильно, - ответил Сагырбай. - Здесь тебе опасно оставаться. Как только Акбаев узнает о твоем возвращении, сразу же доложит властям.
Курмангазы посмотрел на безрадостные лица своих младших брата и сестры, улыбнулся.
- Байгазы и Зайнап, айналайындар (дорогие мои), простите меня за то, что не могу ничем помогать вам как ваш старший брат. Я могу только просить вас: берегите родителей.
Байгазы и Зайнап кивнули головами. Помолчали.
- Когда выезжаешь? -  нарушив затянувшееся молчание, спросил Байгазы.
- Задолго до зари, -  ответил Курмангазы. -  Посплю немного и уеду.
- Апа, разбуди и меня, -  сказал Байгазы матери. -  Пока ты будешь брата потчевать чаем, я приведу его коня...


...Они некоторое время опять стояли молча, тесно прижимаясь друг к другу. Им было сказочно хорошо. Первым заговорил Курмангазы. 
- Тогда я на этой же неделе пришлю к твоим родителям сватов, - сказал он. - Я думаю, Касым  согласится.
Ауес ничего не сказала. Он поцеловал ее волосы и спросил:
- Любимая, что-то тебя тревожит?
-    Но я уже засватана, -  тихим и печальным голосом сообщила Ауес, и уткнулась лицом в его широкую грудь.
- Вот как! -  с горечью выдохнул Курмангазы и замолчал, обдумывая ситуацию.
-  Но мой жених – это выбор моих родителей, а не мой, - сказала Ауес, выводя Курмангазы из круга горьких мыслей. - И я уже сказала родителям, что не пойду замуж за этого человека.
Курмангазы успокоился и мысли его потекли в позитивном русле.
-    Тогда мы поступим так, как обычно в таких случаях поступают казахи, -  произнёс он, найдя единственно правильное в такой ситуации решение.
-    Я согласна, -  прошептала Ауес, понимая, о чем идет речь...


 
...С утра Курмангазы и Касым  были на тоне. Они тянули конец невода, идя по кромке низкого берега.
Вечером после ужина они, беседуя, отошли от стана в сторону и сели на берегу.
- Ну, что скажешь? -  спросил Курмангазы, глядя другу в глаза.
-    Ну, что я могу тебе сказать?  Благословляю!  -  ответил Касым и улыбнулся. -  Действуй!  А позже уладим дело и с её родителями. Как-никак, они ведь мои родственники. А твоим калымом  за невесту будем считать твои золотые кюи.
-    Я очень рад, что ты на нашей стороне! -  сказал Курмангазы, приобняв Касыма за плечи. -  Значит, ты сам поможешь нам уладить дела с ее родителями?
-    Да! Уладим! Не беспокойся, -  твердо сказал  Касым. 
Вскоре после этого разговора Курмангазы привел Ауес в свою лачугу. Это был маленький саманный домик.
Наступила ночь. Все село погрузилось в сон. Только в маленьких окнах этого маленького домика, в котором проживал великий композитор, все еще горел свет. 
-    Айналайын Ауес,  жаным, ты хорошо подумала?  Ты  всё обдумала? -  спросил Курмангазы, глядя  в её большие красивые глаза.
Они сидели на краю постели, постеленной на циновке, в  середине комнаты. Комната освещалась свечкой, стоявшей на столе на деревянной подставке.
Ауес смотрела в глаза Курмангазы.
-    Да, -  ответила она.
Курмангазы держал ее руки в своих руках.
-  Не будешь потом жалеть, что вышла замуж за музыканта, гонимого баями и властями, из-за чего я, возможно, и в будущем буду вынужден то скрываться от них, то сидеть  в тюрьме?    Ведь может случиться  и так,  что тебе одной придется воспитывать и поднимать на ноги наших будущих детей.
-    Милый, не надо так говорить, -  тихо попросила она. -  Всё будет хорошо.
-    И я хотел бы, чтобы у нас всё было как у людей. Но…, -  Курмангазы задумался, затем продолжил свою мысль, -  я не могу убить баев Акбаева и Шманова, и они сами по себе тоже не исчезнут из моей жизни.  И я никогда не пойду к ним на поклон… Они не знают что такое честь, достоинство. А я свою честь никогда не уроню, чего бы это ни стоило для меня.
Ауес, глядя в лицо своего суженого нежным взглядом, провела ладонью по его лицу.
-    Я понимаю тебя и во всём согласна с тобой, мой милый.
-    Но ты должна знать и то, что я никогда, ни при каких обстоятельствах не перестану заниматься музыкой, заниматься сочинительством кюев. Это моя судьба, это моя жизнь. И ты никогда не упрекнешь меня этим. Никогда не скажешь мне:  займись чем-то другим, зарабатывай на жизнь как все.  Если ты допускаешь, что когда-нибудь, когда нам, скажем, станет невыносимо тяжело  жить, ты можешь сказать мне  так, то лучше нам сегодня же расстаться. Расстаться навсегда. -  Курмангазы замолчал и пристально посмотрел в ее глаза.
-    Я хорошо подумала, все взвесила и твердо решила быть рядом с тобой, что бы с нами ни случилось. Я смогу вытерпеть всё, что уготована нам судьбой, -  твердо сказала Ауес, глядя в его глаза ясным взглядом.
-    Жаным! Любимая! -  воскликнул он и, притянув Ауес к себе, крепко прижал её к своей груди.
Так, без свадьбы, без разрешения и благословения родителей, она стала его женой...



...Родителям Курмангазы пришлось-таки организовать скромный той, пригласив на него только близких родственников и тех, с кем приходится часто общаться Сагырбаю, его младшему сыну Байгазы, который работал чабаном у бая Нурмухана из другой волости, и дочери Зейнап.
И вот однажды после полудня один за другим начали прибывать все эти приглашенные.
Во время тоя, за дастарханом, разговор неосторожно коснулся бая Акбаева и едва не расстроил с трудом подготовленное семейное торжество. Начался с шутки одного из родственников Сагырбая.
-    Саке, тебе надо было пригласить и Аубекера. Мы бы ему тут помяли бока и заставили бы его извиниться перед Курмангазы.               
Курмангазы невольно засмеялся.
-    Но он же бай, а баям не пристало любить и беречь нас, бедняков, -  сказал кто-то из мужчин.
-    Да!  И к тому же:  не будь его отар овец, стад верблюдов и табуна лошадей, то где бы мы нашли работу и чем бы кормили наших детей? -  задал риторический вопрос другой мужик.
-    Каким бы он ни был плохим, мы должны быть благодарны ему за кусок хлеба и мяса, которые мы имеем ежедневно, -  со злым тоном проговорила его жена, сидевшая рядом с мужем.
-    Ну да, как же! Кусок хлеба и кусок мяса с его дастархана – это наше великое счастье! –  с ехидством заметил тот же родственник Сагырбая. -  И мы за это…
Хозяин юрты, увидев назревающий скандал, с некоторым раздражением в голосе остановил родственника:
-    Оставь в покое Аубекера! Я ведь пригласил людей к себе в гости не для того, чтобы обсудить проблемы, связанные с ним. Давайте закончим этот разговор.
-    Правильно! Давайте свернем эту тему! У того, наверно, уже уши звенят! -  со смехом поддержал приятеля Хамит. -  А под этим шанраком пусть звенит домбра нашего великого кюйши!  Правильно я говорю? -  Он оглянул сидящих за дастарханом.
-    Правильно! Правильно! -  зашумели молодые гости, близкие друзья Байгазы и подруги Зейнап.
-    Курмангазы ага, нам так нравится ваш  кюй «Балбырауын»!  Если можно, сыграйте его для нас, пожалуйста, -  попросила Салтанат.
Курмангазы улыбнулся и взял в руки домбру...

На следующий же день о возвращении композитора узнал бай Акбаев. Он был потрясен, потому что был уверен:  из Сибирской каторги ненавистному ему конокраду и возмутителю покоя народа нет возврата.
-    Как!? -  вскричал он, выпучив глаза. -  Вернулся живым и здоровым!? Да еще с женой и ребенком, говоришь!?  Вот ублюдок! -  И он, махнув рукой на холопа, который стоял перед ним с согнутой спиной,  тут же погрузился в тяжкие думы. А ему было над чем думать. Холоп-доносчик низко поклонился баю и вышел из юрты.
Бай вновь потерял сон и покой. Вечером он сидел в кресле возле своей юрты и напряженно думал. Все его тяжкие думы вертелись вокруг трех вопросов:  Как избавиться от этого выскочки?  Как теперь снова посадить его в тюрьму или отправить на каторгу, если вдруг у него есть документ об освобождении?   А не поднимется ли народ на его защиту?
Теперь бай страшно боялся народного гнева.  Но так и не придумав ничего путного, он с тяжелым сердцем пошел спать. «Утро вечера мудренее» -  пробормотал он, входя в свое жилище.

Утром бай сел на бричку и отправился к торе Жаншы Шманову. Тот встретил его радушно, с объятием.
Позже, сидя за дастарханом и потягивая кумыс из глубоких пиал, Жаншы сказал:
-    Видно, сам Всевышний возмущен его возвращением, поэтому он и устроил всё так, чтобы  мы могли без канители снова отправить его на новую каторгу. Если даже есть у него бумага о помиловании, ему она не поможет.
При этих словах Акбаев подпрыгнул от радости.
-    Неужели милосердный Всевышний увидел мои страдания! Говори же дорогой Жаке, как же это он устроил?
-    Несколько дней тому назад из казачьего хутора Глининский  неизвестные угнали табун рабочих лошадей. Ни полиция, ни жандармы до сих пор не напали на след угонщиков, -  сообщил  Жаншы. -  Они будут очень рады, если подсунуть им подходящего кандидата для растерзания.
Акбаев, придя в неописуемый восторг, так ударил тяжелыми мясистыми ладонями по своим толстым ляжкам, что ему тут же свело судорогой обе ноги. Но он захохотал, хотя его расплывшееся жиром лицо скривилось гримасами от ужасной боли.
Жаншы с удивлением смотрел на своего приятеля и не понимал, что с ним.
-    Ты случайно не тронулся умом? -  смеясь, но с тревогой, спросил он своего единомышленника.
-    Да всё в порядке, Жаке! Я просто от радости так сильно ударил по своим ногам, что их свела судорога, -  ответил Акбаев.
-    Ну, так нельзя, мой дорогой Ауеке! От такой неуемной радости можно и с ума сойти.  Радоваться тоже нужно с умом, -  захихикал Шманов...


...Возвратившись домой только вечером, Акбаев приказал  своему кучеру немедленно  найти и отправить к нему писаря. Когда молодой писарь, обученный русской грамоте в ордынской начальной школе, явился, бай возлежал на подушках.
-    Садись поближе к свету и прочти мне это заявление, -  приказал он, протянув писарю лист бумаги с текстом, написанным каллиграфическим почерком.
Писарь начал читать текст письма, точнее доноса:
    «Уважаемому господину Губернатору Уральской губернии от волостного старшины Акбаева  Аубекера.  Заявление, -  читал писарь. -  Я от имени народа Внутренней Букеевской орды нижайше прошу Вашу светлость защитить ордынский народ, в том числе и соседствующий с нами казачий народ, от опасного преступника Сагырбаева Курманазы, известного всей степи «Нарын-пески»  конокрада, бандита и смутьяна. Он в свое время был арестован за воровство чужого имущества и посажен в Ордынскую тюрьму, но совершил побег оттуда. Но этих преступлений ему было мало, он после этого участвует в восстании голодранцев во главе с разбойниками Таймановым и Утемисовым. Девять лет назад российский военный трибунал справедливо приговорил его за это к  пожизненной каторге и сослал в Сибирь, но он и оттуда убежал. Возвратившись, он снова взялся за старое: красть и угонять коней у безвинных людей. На днях он угнал табун лошадей из казачьего хутора Глининский, который принадлежал мирным казакам. Кроме того, он сочинил крамольные кюи, по-вашему - музыку, в которых он восславляет вышеупомянутых разбойников как героев, и исполняет эту музыку перед народом, сея тем самым в сознании усмиренного народа семена новой смуты.   От этого подлого конокрада и опасного преступника нет в степи покоя. Всё законопослушное население вверенной мне волости возмущается и требует справедливого наказания преступника. Народу нашему хотелось бы никогда больше не видеть этого бандита и не слышать ничего о нем.  Я уполномочен всем честным населением волости  донести до Вашего сведения, Ваша светлость, обо всем этом, а также и вышеизложенную просьбу страдающего от его преступлений населения Орды. В настоящее время этот беглый преступник, по некоторым данным, продал угнанный табун мирных казаков киргиз-кайсакам из Младшего жуза, что живут за Жайыком, и теперь в наглом спокойствии  проживает у своих родителей возле моего аула.  Ввиду всего сказанного я прошу Вас, господин Губернатор, принять неотложные меры против преступника и смутьяна Сагырбаева Курмангазы.  Сим волостной старшина Акбаев».
-  Очень хорошо и грамотно написано, -  прочитав донос, заявил писарь, и спросил, - Вы это сами написали?
- Не твое собачье дело! -  ответил бай и добавил. -  Об этом заявлений никто не должен знать. Проболтаешься - отрежу твой язык!
- Боже упаси, баеке!  Я разве давал повод усомниться в моей собачьей верности вам и вашей семье?
Акбаев махнул рукой:
- Ладно, не обижайся. 
Заявление же было написано в юрте  Жаншы Шманова с помощью русского, служившего в волости советником торе по юридическим вопросам. Но об этом бай, разумеется, никому не собирался рассказывать.
Бай, весьма довольный сделанным делом, откинулся на гору подушек за спиной и велел писарю вложить заявление в конверт, конверт подписать, запечатать сургучом, и позвать к нему шабармана Идаята. Писарь ушел выполнять задание.
 
К слову... Именно в это же самое время в своей знаменитой книге «Слова назидания», адресованной потомкам, великий казахский поэт и мыслитель Абай Кунанбаев, живший в это время в другом краю Казахии,  писал: «Над честными сынами степи чинятся  уголовные дела под ложным доносом, проводятся унизительные дознания, загодя находятся лжесвидетели, готовые подтвердить то, чего не видели и не слышали. И все ради того, чтобы опорочить честного человека». Так что, такие доносы были нормальным, привычным явлением в степи. А ведь Курмангазы был не только порядочным человеком, он еще обладал могучим самородным талантом, что в степи равносильно великому несчастью.

Вскоре писарь вернулся с конвертом в руке. Вместе с ним пришел и гонец  Идаят, тот же высокий сухопарый мужчина.
Взяв из рук писаря конверт, Акбаев прочитал надпись на нем:  «Господину  губернатору Уральской губернии от волостной старшины Внутренней Букеевской Орды Акбаева  Аубекера.  Срочно».  Затем он внимательно проверил надежность сургуча и  вручил конверт Идаяту. -    Без промедления скачи в Уральск и там сдай этот конверт канцелярию губернатора, -  приказал бай гонцу. -  Канцеляристу скажи устно, что это донесение государственной важности.
-    Всё сделаю в лучшем виде, мой господин! -  отчеканил гонец и вышел из юрты.
-    Ты сегодня свободен, - сказал бай своему писарю. - По пути зайди к моей токал и скажи ей, чтобы она оставила детей у байбише и быстро пришла ко мне. 
Когда писарь вышел из юрты, бай с трудом поднял свои телеса,  скинул с себя чапан и улегся в супружеской постели...


...Жандармы не заставили ждать себя долго. Их было трое во главе с унтер-офицером. Они явились через три дня рано поутру (видимо ночевали рядом, в гостевой юрте у Акбаева), когда Курмангазы только вставал с постели. Дав ему на сборы только пять минут, они посадили его на старую бричку и в сопровождении пяти джигитов Акбаева увезли в Уральск.
С тихим плачем проводили его мать и жена. Они стояли возле юрты и долго смотрели вслед удаляющейся бричке...


Глава X

...В Уральской тюрьме Курмангазы посадили в маленькую камеру, в которой уже сидел один молодой человек. Он был русским рабочим, звали его Алексеем Лавочкиным.
Они подружились быстро. Однажды от пожилого надзирателя они узнали, что их обеих весной собираются отправить этапом на Магадан, где, по всей видимости, срочно требовались бесплатные рабочие руки.
От этого известия оба пришли в ужас. Решили бежать, во что бы это ни стоило. Но как, если на окне толстая железная решетка?
Во  время  очередного  свидания  с  матерью  Алексей  сообщил  ей,  что его  могут
отправить этапом в Магадан, на тамошние рудники, и тут же шепнул ей, что ему нужна пилка для распиливания металлических решеток на окне. Потом опять нормальным голосом попросил её передать привет своему другу Петру Новожилову. Мать всё поняла и сказала, что теперь придет через день или два, получив ответ от его друга.
Первый день проходил утомительно долго. Алексей часто вставал  с узкой кушетки и мерил шагами камеру. Иногда он подходил к оконцу и из всей силы дергал решетку.
Через день надзиратель снова повел Алексея на свидание с матерью. Вернувшись, Алексей разломал пополам одну за другой все три сдобные булочки и в третьей обнаружил заказанную пилку.
-    Вот она, родимая! -  обрадовался Алексей, целуя пилочку. -  Спасибо мама и друг Петр!
-    Мама у тебя, видать, смелая и решительная, -  сказал Курмангазы, тоже радуясь близкой свободе. -       А кто такой Петр?
-    Рабочий. Мой друг, вместе работали на заводе,- ответил Алексей.-  Он-то и передал нам пилку по металлу.
Алексей и Курмангазы распиливали решетку каждый день, сменяя друг друга, днем и ночью. А чтобы пилка  не звенела и не скрежетала, ее постоянно увлажняли мокрой тряпкой.
Однажды ночью они распилили-таки решетку и убежали из тюрьмы. 
После удачного побега они несколько дней пожили у знакомых Алексея. Здесь Курмангазы сочинил  свой новый  кюй «Лаушкен» (от фамилии Алексея - Лавочкин) и посвятил его матери Алексея, простой, но героической русской женщине. Алексею кюй понравился.
Однажды на рассвете Курмангазы и Алексей вышли из дома, крепко обнялись и разошлись в разные стороны.
Ночуя в аулах бедняков или на зимовьях скотоводов в степи, где всегда кто-то проживал, Курмангазы все время двигался на Юго-Запад,  к низовьям Волги. Однажды в сумерках он набрел на русскую деревню. Он сильно замерз, неимоверно устал, был голоден, чтобы пренебречь возможностью досыта поесть хлеба с картошкой и провести ночь у теплой печки.
Однако, войдя в деревню, он понял, что это – казачья  станица. Но отступить было поздно. Он тут же нарвался на казачий отряд,  выезжавший на ночной дозор. Казаки, понятное дело,  задержали подозрительного азиата и спустя несколько дней  доставили его снова в уральскую тюрьму. 
А  еще через несколько дней на бричке под усиленным конвоем его перевезли  в Оренбургскую тюрьму.
Из этой тюрьмы, огороженной высоким кирпичным забором, над которым еще была протянута сетка с колючей проволокой, с наблюдательными вышками по четырем углам забора, хорошо охраняемая изнутри, убежать было невозможно.
Курмангазы сидел в мрачной и сырой одиночной камере. Он понимал, что ему теперь не избежать каторги в Магадане. Он обреченно  ждал отправки этапом. Это должно было произойти весной, когда дороги просохнут.
Однажды после полудня неожиданно с шумом и железным скрипом открылась дверь.
-    Сагырбаев, выходи! Вещи брать не нужно! –  приказал надзиратель, хотя вещей у Курмангазы не было.
Курмангазы в недоумении встал и вышел из камеры. Железные двери  захлопнулись с той же «музыкой». Надзиратель привел Курмангазы  к начальнику тюрьмы, которого раньше он не имел чести лицезреть.
-    Ну, домбрист, радуйся! -  весело произнес тучный, немолодой начальник тюрьмы в звании полковника. -  Сегодня вечером ты пойдешь на большой светский бал, где будет присутствовать сам генерал-губернатор Василий Алексеевич Перовский. Он большой любитель музыки, поэтому  заинтересовался тобой, которого, как он выяснил, знает вся   степь.  Теперь он хочет сам послушать, как ты играешь на казахской домбре. Смотри, не подведи нас! На, возьми, -  он протянул ему новенькую домбру. –  Можешь потом оставить её себе на память об этом событий.
Курмангазы поблагодарил начальника  тюрьмы и взял из его рук домбру. Начальник приказал стоявшим в ожидании у двери помощнику и надзирателю  искупать заключенного музыканта в бане, побрить, переодеть в приличную одежду и снова привести его к нему.
-    Пройдемте-съ Сагырбаев со мной, -  сказал помощник начальника тюрьмы и распахнул перед композитором дверь.

Вечером Курмангазы в зеленой косоворотке, не новой, но еще приличной казахской замшевой куртке коричневого цвета, брюках темного цвета, хорошо начищенных сапогах с домброй в руке стоял у двери и с восхищением оглядывался по сторонам. И было на что смотреть.
Он стоял в огромном зале, ярко освещенном большой люстрой с многочисленными свечами. На высоких стенах зала висели портреты царя и разных высокопоставленных вельмож в золоченых рамах. Это был зал для торжественных мероприятий в резиденции генерал-губернатора. К  Курмангазы подошел начальник тюрьмы в парадной форме и велел ему следовать за ним.
В дальнем углу зала находилась эстрада, где немногочисленные музыканты духового оркестра настраивали свои музыкальные инструменты к игре. Начальник тюрьмы направился к этой эстраде. Курмангазы, с интересом вглядываясь в эти чудные инструменты оркестрантов, следовал за начальником.
-    Садись Сагырбаев на этот стул и готовься к игре, -  сказал начальник тюрьмы, указав рукой на свободный стул с края эстрады.
Курмангазы послушно сел и начал настраивать домбру. Между тем зал быстро наполнялся  нарядно одетыми дамами и господами. Курмангазы замечал это краем глаз. Но основное внимание он уделял оркестру. Он прислушивался к звучанию разных музыкальных инструментов и наблюдал, как на них музыканты играют.
-    Это он? -   услышал вдруг Курмангазы чей-то вопрос возле себя и поднял голову.
Перед ним стояли  начальник тюрьмы и высокий стройный человек в необыкновенно красивом  мундире. На груди у него сверкали ордена. Это были ордена св. Анны первой степени с бриллиантами и Георгия 4 степени.  Курмангазы понял, что это тот самый генерал-губернатор Перовский.
Курмангазы быстро встал со стула и с поклоном поздоровался с генерал-губернатором.
-  Да, он-с, Ваше сиятельство, -  ответил начальник тюрьмы, глядя на Курмангазы с улыбкой.
-    Здравствуйте, композитор степей! -  с улыбкой поздоровался генерал и протянул руку к домбре.
Курмангазы отдал ему домбру. Генерал несколько секунд разглядывал ее с интересом. Вокруг них быстро собралась публика.
-    Весьма интересный инструмент! -  произнес генерал с улыбкой и, показав домбру собравшимся, продолжил свою мысль,  –  Господа! Милые дамы! Сейчас для нас  на этом оригинальном инструменте исполнит несколько пьес казахский музыкант Сагырбаев Курмангазы. Послушаем!
Он вернул домбру Курмангазы, отошел на несколько шагов назад и замер в ожидании казахской музыки. Сзади него толпились почти все присутствующие в зале. Они с любопытством смотрели на композитора и на его музыкальный инструмент.
Оркестранты также с интересом смотрели на Курмангазы и на его двухструнный инструмент. Курмангазы чуть-чуть подтянул струны и заиграл...
Свой первый в жизни публичный концерт перед губернской аристократией и светской публикой Курмангазы начал с исполнения одного из своих любимых народных кюев. Вначале он играл несколько скованно, потому что ему раньше не приходилось выступать перед такой изысканной  публикой, искушенной к тому же в серьезной классической музыке. Но вскоре он перестал думать об этом и всецело предался стихии своей любимой музыки. Потом, почти без паузы,  он начал исполнять кюй «Балбырауын». Его он исполнял уже в своей  манере,    проявляя   высшей  степени   артистизм  и   демонстрируя  потрясающую виртуозность.
Публика   с   восхищением   слушала   мелодичную    музыку    в   танцевальном   ритме.
Некоторые дамы даже пританцовывали, с умилением глядя на степного музыканта.
Потом Курмангазы исполнил кюй «Серпер», который  восхитил и генерал-губернатора. Когда же Курмангазы исполнял «Сары-арку», зал буквально замер, затаив дыхание. Даже оркестранты были потрясены необычайно красивой мелодией и структурой кюя.
Когда он закончил кюй и поклонился публике в знак благодарности, зал задрожал от громких аплодисментов.  Дамы махали платками, заставляя мужчин аплодировать еще громче.
-    Отлично! 
- Восхитительно!
- Превосходно!
-    Этому просто невозможно верить! Ведь всего-то две струны! -  со всех сторон раздавались похвальные отзывы. Но слышалось и иное мнение.
-    Надо же:  на таком дикарском инструменте выводит такие интересные мелодии! Я совершенно не представлял себе такое.
-    Да полноте вам! Разве можно образованному человеку такие глупости высказывать вслух!  –  застыдил того пожилой господин в пенсне.
-    Господа,  вы  не поверите:  перед моими глазами снова,  как наяву, открылась  ковыльная степь! -  эмоционально воскликнул высокий кавалерист, обращаясь к своим сослуживцам-щеголям.
-    Верно!  Слушаешь музыку и невольно видишь внутренним взором привольную степь, и табуны скачущих по ней лошадей, -  подтвердил его слова другой кавалерист.
Курмангазы сидел в задумчивости. По выражению его лица угадывался, что в его голове и душе происходит какая-то напряженная работа. Когда аплодисменты и возгласы стихли, Курмангазы поднял голову и, глядя генералу в глаза, спросил:
-    Господин генерал, можно, я исполню ещё один кюй?
-    Помилуйте! Ваша музыка нам доставляет истинное удовольствие, -  с улыбкой ответил Перовский.
Композитор заиграл снова. Этот кюй, оставаясь в глубине своей казахской, азиатской, в то же время очень напоминал мелодии русской музыки, причем русской маршевой музыки. 
Публика снова замерла в восхищении. Генерал-губернатор слушал его с особым интересом.
Курмангазы закончил игру и посмотрел на генерала.
-    Любезный,  что ты сейчас играл?  Наигрыш не похож на предыдущие кюи, -  поинтересовался генерал-губернатор, наклонившись к домбристу.
-    Этот кюй я сочинил прямо сейчас, господин генерал, и посвятил его вам, -  ответил Курмангазы. -  Если вы не возражаете, я назову его «Маршем Перовского».
Губернатор весело и громко засмеялся, весьма польщенный ответом композитора.
-    Как? Экспромтом!? -  прозвучал из глубины зала чей-то удивленный возглас. –  Это невообразимо!
-    Да, и весьма талантливо!
-    Замечательно играешь! Видать, ты, Сагырбаев, большой мастер казахской музыки. Спасибо за доставленное нам удовольствие. А новый кюй можешь назвать так, как ты хотел,  - сказал генерал-губернатор с учтивой улыбкой, затем с легким поклоном головы попрощался с казахским композитором  и удалился в глубину зала...



...Проходили дни, недели, месяцы, а выпускать его на волю никто не собирался.
Но и на Магадан не отправляли. Курмангазы в душе был благодарен за это генерал-губернатору.
Приближалась осень. Заключенных, закованных в кандалы, начали выводить на работу за город: разгружать уголь, прибывающий гужевым транспортом. Однажды группу заключенных в составе пятнадцати человек вывели на далекую окраину города разгружать лес. В этой группе находился Курмангазы.
Возвращались с работы в сумерках. Колонну заключенных конвоировали всего три солдата. Курмангазы шел в колонне. Он посмотрел то в одну, то в другую сторону. Он не мог не воспользоваться таким благоприятным случаем.
Он незаметно для конвоиров пробрался к правому краю колонны. С этой стороны до самого города тянулась не густая, но довольно широкая лесополоса. Улучшив момент, Курмангазы бросился в сторону и, пригибаясь к земле как можно ниже, короткими пробежками, помчался к спасительной лесопосадке.
Конвоиры, запоздало заметив побег, начали стреляют по нему из винтовок. Беглец падал на землю, когда пули свистели возле головы, но спустя несколько  секунд  снова поднимался  на  ноги  и  бежал  дальше.
Гнаться  за  одним беглецом  конвоиры не решились;  очевидно, боялись, что разбегутся остальные заключенные. Они только стреляли, хотя понимали, что это бессмысленная стрельба.
Курмангазы бежал по лесополосе. Зацепившись кандалами за кусты, он падал, но тут же поднимался и снова бежал. Впоследсивий этому случаю он посвятил кюй “Турмеден кашкан” (“Побег из тюрьмы”)»...

Уйдя подальше от места побега, Курмангазы спустился на дно глубокого оврага, упал на землю  и перевел дыхание. К этому времени из-за туч выплыл яркий диск полной луны.
Решив воспользоваться светом луны, Курмангазы вытащил из кармана телогрейки пилку и начал с энтузиазмом перепиливать кольца кандалы на ногах.
Перепилил он их только к рассвету, когда окрестность заволокло густым туманом. Вышвырнув кандалы в сторону, он выбрался из оврага и в густом тумане неожиданно увидел какое-то существо. Осторожно приблизившись к нему, он к своей радости увидел стреноженного коня. Для степняка все остальное было делом минутным. Он из веревки быстро смастерил недоуздок и, вскочив на коня, поскакал в степь.               
-    Какое это по счету конокрадство? -  спросил он сам себя и весело засмеялся. Потом, перестав  смеяться, посмотрел на луну и промолвил, -  Прости меня Аллах милосердный, прости меня Боже праведный…    Я не вор, а вынужденный потребитель средства передвижения. Ведь коня вы и создали для этой цели, как средство передвижения. Как бы я
далеко  убежал  от  своих  преследователей  без  него?  -   Он погладил коня по холке.  -  Я
правильно говорю, друг мой?...


...Жалел обрадовался встрече с Курмангазы. Жена его тоже была рада. Она постелила дастархан и подала чай. После чаепития Жалел и его жена внезапно замолчали и хранили молчание до тех пор, пока на это не обратил внимание Курмангазы.
-    Что-нибудь случилось? -   с тревогой в голосе спросил он.
-    Мне придется сообщить тебе печальные вести, -  начал  Жалел грустным голосом, опустив глаза на дастархан. -  Пока ты отсутствовал, умер твой отец…   Пусть его последняя обитель будет светел, а земля – пухом...
Жалел и его жена произносили еще какие-то слова соболезнования, но Курмангазы их не слышал. Душа его плакала жалобной, печальной мелодией домбры. Он сидел с прямой спиной, не роняя ни единого слова.  Да и какие могут быть слова в такое горе…
На его мужественное, обветренное лицо навсегда легла печать горя, на скулах заходили желваки от злости на бая Акбаева, из-за подлого доноса которого он не смог быть рядом с отцом в последние минуты его жизни на земле, и не смог проводить его в последний путь.
Жалел посмотрел на приятеля с жалостью и горестно вздохнул.
-    Но, как в народе говорят, беда не ходит одна… Твою семью постигло еще одно несчастье.
Курмангазы едва заметно вздрогнул  и с тревогой в глазах повернулся к  Жалелу.
-    Сегодня до нас дошли слухи, что вчера в ваш аул из Оренбургского  Управления жандармерии  приехал вооруженный отряд и потребовал выдачу тебя как преступника. Но когда солдаты убедились, что в ауле ты не появлялся, в качества заложницы забрали твою жену с твоей маленькой дочерью. -  После короткой паузы Жалел глянул на опечаленного друга и  добавил, -  Дочери твоей, кажется, всего пять или шесть месяцев.  Говорят, жандармы сказали, что отпустят их, когда к ним с повинной явишься ты сам.
Курмангазы был потрясен сообщением. Смерть отца и пленение жены с грудным ребенком, которого он еще не видел, глубоко ранили сердце композитора. Он целую минуту сидел в глубоком раздумий, молчаливо глядя перед собой.
-    Я должен вызволить из плена жену и дочь, -  высказал он, наконец, свое решение. Он поблагодарил Жалела и его жену за чай и встал.
Жалел тоже встал.
-    Может быть, мне помочь тебе? -  спросил  он; скорее из вежливости, чем на самом деле решив рискнуть благополучием своей семьи.
-    Спасибо дорогой Жалел, но я справлюсь сам.  Дай мне только своего коня для моей жены. Как освобожу жену, так сразу отправлю твоего коня назад через моего братишку Байгазы.
-    Бери, какой разговор! -  согласился Жалел. -  Лишь бы без проблем освободил свою жену и дочь.
Они вышли из юрты
В сгущающихся сумерках Курмангазы помчался в погоню за жандармами, чтобы отнять у них свою семью. За ним бежала лошадь Жалела, привязанная арканом за хвост его скакуна... 



...Через некоторое время часовой темной тенью отошел от охраняемой юрты и  стал справлять нужду.  Курмангазы неслышно, лисой пробрался в юрту, которая, к его счастью, имела только войлочный полог вместе скрипучей деревянной двери.
Внутри юрты он присел у самой двери и обострил свой тонкий музыкальный слух на любой малейший звук, способный указать на местоположение своей жены и дочери. Ждать пришлось недолго.  Девочка во сне зацокала языком и затем захныкала, а Ауес шепотом успокоила её. Они были почти рядом.
-    Ауес, жаным, тихо! -  шепотом сказал Курмангазы. -  Я пришел освободить вас.
-    Это ты? -   только  и спросила  жена, и услышала его ответ:  «Да, жаным,  и больше  ни слова.  Часовой там не спит».
Курмангазы неслышно  подвинулся к ней и тут же наткнулся лбом на протянутую в его сторону руку жены. Он схватил ее и осыпал горячими поцелуями. Ауес порывисто привстала и всем телом припала к груди мужа. Курмангазы осыпал нежными, полными любви поцелуями лицо и шею жены, потом шепнула ей на ухо:
-    Любимая, кто в юрте кроме вас?
-    Бабушка с семилетним внуком.
-    Всё, теперь молчи и слушай: часовой, если даст бог, скоро заснет; если нет, то я выйду и приглушу его кулаком; потом мы берем дочь и тихонько уходим отсюда. Недалеко нас ожидают две лошади под седлом.
Жена покивала головой и начала теперь сама целовать мужа.
-    Наша дочь спит крепко? -  спросил Курмангазы. -  Как бы сделать так, чтобы она ненароком не заплакала?
-    Я ее сама возьму на руки, тогда она не проснется, -  прошептала Ауес, горячим дыханием смягчив натянутые до опасного предела нервы великого композитора.
-    Жарайды! (Хорошо).
Они стали ждать храп часового. Он последовал после долгих, как вечность, минут. Курмангазы был безмерно рад, что ему не придется применять кулак-кувалду против не виноватого, подневольного человека.
Неслышно выскользнув из юрты и благополучно пройдя мимо спящего часового, композитор и его жена с ребенком на руках быстрым шагом пошли туда, где были лошади.
Лошади мирно паслись на свежей, росистой траве.
-    На лошадь я сяду первым, -  прошептал Курмангазы, развязывая веревку на передних ногах своей лошади. -  Ты подашь мне дочь, потому что я всё-таки лучший ездок, чем ты, и она будет в безопасности, а ты сядешь на вторую, и мы помчимся в степь.
-    И куда? -  спросила Ауес, когда Курмангазы освобождал от пут ноги второй лошади.
-    Жаным, я решил ехать на твою родину. Но не в Карамандай и не в твой аул. Там могут искать нас. Осядем в каком-нибудь другом ауле, не очень далеком от твоих родителей.
-    Хорошо, согласилась Ауес, -  передавая спящую дочь в крепкие руки ее отца.
Курмангазы с любовью посмотрел на дочь, понюхал ее тонкую шею и оглянулся на жену. Она уже была на седле.
-    Биссмилля, рахман Ир рахим! Поехали, -  сказал Курмангазы и рысью поскакал вперед. 
За ним поехала и жена...   


...В 1886 году умерла Алка, мать Курмангазы... За поминальным дастарханом сидели мулла, все дети Алки и Сагырбая, а также еще 10-15 мужчин и женщин. В юрту вошла Ауес. Она была бледная, глаза были полны слёз.
-    Курмангазы, казаки за тобой приехали, -  сказала она упавшим голосом. -  О, боже, когда это кончится… -  Она села с краю дастархана и, уронив лицо в ладони, тихо заплакала.
Курмангазы еще не успел встать из-за дастархана, как уже Байгазы был на ногах. Он был обуян страшным гневом.
-    Я сейчас эту скотину Акбаева задушу собственными руками! -  сказал он срывающимся от гнева голосом и направился к выходу, но его удержали двое джигитов, сидевшие недалеко от двери.
Курмангазы, подойдя к братишке, обнял его, поцеловал в щеку и спокойным голосом сказал:
-    Успокойся, коке. Аллах воздаст ему за все его злодеяния. Он не стоит того, чтобы ты угробил из-за него свою жизнь. Сядь. Я сам поговорю с казаками.
-    Я тоже хочу кое-что сказать этим жандармам, -  сказал аксакал мулла и вышел из юрты вслед за Курмангазы.
Восемь казаков с винтовками и шашками наперевес сидели на конях. Один из них за уздцы держал лошадь, предназначенная, по всей видимости, для арестанта. Девятый казак стоял между двух коней, своего и офицера, придерживая их за уздцы.  В сторонке от них стояли хорунжий, Курмангазы и  мулла.  Они вели негромкую беседу
-    Это  прогневит не только Аллаха, но и вашего Бога, -  произнес мулла и, помедлив, посмотрел на Курмангазы.  -  Они видят, что этот человек ни в чём не повинен.
-    Поймите меня правильно. Я человек тоже подневольный, служивый. Мне приказано
начальством доставить его в Уральск, -  как бы оправдываясь перед пожилым муллой, говорил хорунжий. -  Я не имею права отказаться от исполнения приказа.
-    Ладно.  Я сейчас попрощаюсь с моими близкими и людьми, пришедшими на поминки, и выйду,  -  сказал Курмангазы и направился в юрту.  Мулла остался на месте.
-    Прощайте!  -  сказал Курмангазы и поклонился всем. -   Но мы еще увидимся.
-    Дай Аллах! Пусть хранит тебя Всевышний!  Бір Аллага аманат!  Кайда болсанда аман бол! -  ответили ему люди на двух языках.
Зейнап, беззвучно плача, повисла на шее брата.
-    Ну, всё, коке. Успокойся.  Я скоро вернусь, -  негромко сказал ей брат и поцеловал ее в щеки. Потом к нему подошел Байгазы. Братья крепко обнялись.
-    Коке, отвези Ауес домой, -  попросил Курмангазы братишку, -  а то ей одной будет трудно возвращаться, да и опасно ей одной ехать.
-    Конечно, отвезу. Ты не беспокойся, ага, - ответил Байгазы.
А перед тем, как выйти из юрты, Курмангазы сказал жене:
-    После проведения "Седьмого дня" езжай домой и жди меня там.  Детей  успокой. Скажи, что в полиции проведут проверку и отпустят меня. Береги их и береги себя.
Ауес, едва сдерживая рыдание, кивнула головой. Курмангазы вышел из юрты. Следом за ним вышли Ауес и Байгазы. На улице Курмангазы поцеловал жену в щеки.  К нему казак подвел лошадь. Курмангазы сел на лошадь, посмотрел напоследок на братишку и жену и пришпорил лошадь. Казаки взяли его в плотное кольцо и поскакали в направлении севера...


...В уральской тюрьме  Курмангазы просидел недолго:  около года.  Однажды, воспользовавшись благоприятным случаем, он снова убежал из ненавистной ему тюрьмы...

   
...Через несколько дней после дерзкого побега из тюрьмы, вечером, голодный и обессиленный, Курмангазы без страха зашел в одну русскую деревню.
Он постучал в дверь крайней, покосившейся от времени, избушки. Дверь ему открыла такая же древняя, но с все еще живыми движениями, старушка. Увидев давно небритого и неумытого казаха, она испугалась и перекрестилась.
-    Здравствуйте, бабушка! Пожалуйста, не пугайтесь, я добрый человек, -  сказал Курмангазы. -  Вы не разрешите мне переночевать у вас?
Старушка некоторое время, но недолго, стояла в нерешительности, глядя на незнакомца. Вдруг ее осенила какая-то мысль.
-    Вы знаете, молодой человек, у нас тут есть один человек. Его зовут Иваном, а по фамилии Бородин.  Он живет один и неплохо говорит по-казахски. Он очень добрый человек. Хотите, я покажу вам его дом?
Услышав это, Курмангазы обрадовался.
-    Да, да, покажите, пожалуйста, мне его дом.
Они, пройдя несколько домов, остановились напротив большого добротного деревянного дома с освещенными окнами. 
-    Вот в этом доме он и живет, сынок, -  сказала старушка, остановившись у двери деревянного забора.
-    Рахмет шеше, спасибо бабушка! -  поклонился старушке Курмангазы.
Старушка, пожелав ему благополучия, ушла. Курмангазы нажал на щеколду и дверь отворилась. Он вошел во двор, поднялся по невысокому крыльцу и постучал в дверь...


Глава XI

Первым человеком, кто публично, на страницах периодической печати, выразил искреннее восхищение композиторским талантом Курмангазы, точно оценил масштаб его дарования и познакомил широкую русскую общественность с его творчеством, был русский журналист-исследователь, поэт, знаток и тонкий ценитель музыки  Николай Савичев.
Путевой очерк о Курмангазы и его потрясающем таланте, опубликованный в сентябре 1868 года в русской газете «Уральские войсковые ведомства», приободрила казахского композитора и вдохновила его на дальнейшее плодотворное творчество. Познакомились они, композитор и журналист, в доме очень доброго, с  открытой душой ко всему лучшему, человека - Ивана Бородина, с которым у Курмангазы сложилась теплая долголетняя дружба.
                *****


-    Сейчас открою!  Уже иду! -  раздался из дома веселый мужской голос.
Через две секунды дверь широко отворилась и Курмангазы увидел улыбающегося мужчину крупного телосложения.  Ему было лет 50.  Это и был Иван Бородин.
-    Здравствуйте! -  сказал Курмангазы.
-    Здравствуйте! -  ответил Иван и посторонился. -  Заходите!  Не стесняйтесь!   
Познакомившись и поговорив, сидя за столом, они довольно скоро почувствовали друг к другу симпатию. Курмангазы был рад тому, что встретил приятнейшего во всех отношениях человека, способного к тому же сопереживать трудностям жизни другого человека, а Иван радовался тому, что познакомился с выдающимся человеком, о котором уже был наслышан. В конце беседы Иван сказал:
- Дорогой мой гость, если моё скромное жилье устраивает тебя, то живи здесь столько, сколько ты сам захочешь. - Засмеявшись, он добавил, - И, как говорят казахи, "кел деген бар, кет деген жок"  ("у нас в лексиконе есть выражение добро пожаловать, и нет выражения выйди и до свидания").
Курмангазы удивился, как Иван вполне к месту употребил казахскую поговорку, и
 ещё более прикипел к нему душой.
Умыв лицо и обмыв тело с мылом и теплой водой над большим тазом, Курмангазы затем с наслаждением поел вкусный гуляш, запивая его горячим чаем.
На стене висели гитара, балалайка и домбра. Иван снял с гвоздя домбру.
-    А теперь я хотел бы послушать твои кюи. Сгораю от нетерпения, -  с добродушной улыбкой сказал Иван и вручил домбру Курмангазы.
Композитор настроил домбру и заиграл кюи «Саранжап». Затем он исполнил подряд, делая только очень короткие паузы, «Аксак киик» («Хромой сайгак»), «Ксен ашкан» («Снявший кандалы») и «Адай». Закончив игру, он посмотрел на Ивана.
-    Это всё? -   спросил Иван.
-    Нет, не всё, -  ответил Курмангазы и сыграл кюи «Серпер» и «Балбырауын».
Иван слушал кюи с большим интересом, и при этом внимательно следил за техникой игры прославленного домбриста.
-    Пока хватит, -  сказал Курмангазы и передал домбру Ивану. -  А теперь поиграй ты.
-  Ну-у, ты действительно великий мастер!  Люди говорили правду о тебе. Я так не умею! -  весело проговорил Иван,  настраивая домбру под себя.  -   Я ведь играю так, для себя, для души.
Он исполнил несколько известных казахских народных кюев. Играл весьма неплохо. И техника была в норме. Курмангазы всё время с восхищением качал головой. Когда Иван завершил исполнение последнего кюя и посмотрел на Курмангазы, тот чистосердечно воскликнул:
-    Ты играешь очень хорошо!  Просто великолепно!  Многие казахи вообще не умеют играть на домбре.
Иван расхохотался.
-    Ну, ты сказанул!  Ты сравнивай меня не с теми, кто вообще не умеет играть, а с теми,
кто хорошо умет играть на домбре!..


...Наступила ночь. Погас свет и в окнах дома доброго человека Ивана Бородина. Курмангазы спал в гостевой комнате на широкой кровати.  Его безмерно усталое тело наслаждался мягкой и чистой постелью и теплом. Он сладко потягивался во сне.
Утром, когда Иван и его нежданный гость пили чай, кто-то постучался в дверь. Иван открыл её и, обращаясь к кому-то, радостно воскликнул:
-    Николай! Здорово!  Заходи, дорогой!
Курмангазы с интересом уставился на входную дверь.
В зал вошел Иван, обнимая за плечи худощавого мужчину среднего возраста и роста, с дорожной сумкой и зонтом в руках.
-    Проходи к столу! У меня тут один знатный гость. Мы с ним как раз завтракали, -  сказал Иван, принимая из рук нового гостя сумку и зонт.
Незнакомец подошел к столу и с доброжелательной улыбкой поздоровался с Курмангазы за руку.
- Николай Савичев, -  представился он.
- А меня зовут Курмангазы, -  ответил композитор.
-    Это –  знаменитый в Букеевской Орде домбрист, кюйши и одновременно совершеннейший знаток наших тюрем Курмангазы Сагырбаев.  А это  –  знаменитый в городе Уральске и по всей Оренбургской укрепленной линии журналист и поэт Николай Савичев, -  подойдя к столу, весело, с юмором представил Иван своих гостей друг к другу и поставил на стол не распечатанную бутылку водки. -  Грех не отметить историческую встречу двух великих людей!
- О том, что Курмангазы весьма популярный композитор в Степи я, кажется, слышал, - с доброжелательной улыбкой произнёс Николай, глядя на Курмангазы. -  А вот по поводу тюрем я ничего не понял, -  и он, продолжая улыбаться, вопросительно посмотрел на Ивана.
- О-о, это долгая история! -  засмеялся Иван. - Давайте-ка сначала выпьем за знакомства.

 
...После долгого завтрака Курмангазы специально для Савичева по его просьбе играл свои кюи. Начал он с кюя  «Красная береза», продолжил кюем «Серпер» и «Балбырауын».  Играл он  самозабвенно,  демонстрируя все  свое  мастерство,  а в некоторых случаях, видимо, под действием выпитой водки, он даже входил в кураж.
Было видно, что Савичев потрясен талантом Курмангазы. Вдруг он достал из своей дорожной сумки блокнот и карандаш и стал быстро делать на бумаге какие-то заметки.
Заметив, что журналист что-то быстро и увлеченно пишет на блокноте, Курмангазы оборвал игру и спросил у Ивана, не мешает ли он писателю?
-    Нет, нет, пожалуйста, играйте дальше! -  одобряюще помахал рукой Савичев. -  Ради бога, я прошу вас!  Я ведь делаю для себя заметки,  чтобы не забыть  свои  первые  впечатления от  вашей потрясающей игры на домбре.
Курмангазы кивнул головой и продолжил игру. Он теперь исполнял кюи «Лаушкен»,  «Марш Перовского», затем «Адай» и «Сарыарка».
Савичев, внимательно слушая музыку и с искренним любопытством посматривая на музыканта, делал свои заметки.
Закончив игру, Курмангазы с трудом вышел из творческого транса и с ожиданием оценки уставился на Савичева. Николай встал со стула, положил на него блокнот и карандаш, с улыбкой подошел к Курмангазы. Композитор тоже встал. 
-    Что я могу сказать?! Вы –  действительно гений казахской музыки, а, может статься,  и всей Азиатской музыки! -  сказал Николай. -  Я думаю, если бы вы получили европейское музыкальное образование, то, -  он покачал головой, -  вы, наверное, потрясли бы весь музыкальный мир.
Курмангазы быстро положил домбру на свой стул, порывисто обнял Савичева и дважды расцеловал его.
-    Спасибо, дорогой друг! Большое спасибо! Мне так приятна и полезна твоя такая оценка. А оценка известного журналиста и поэта -  вдвойне дороже! - с искренней радостью воскликнул Курмангазы, глядя в глаза Савичева, и, обернувшись к Ивану, спросил:
-    Иван, дорогой, можно по такому случаю пропустить еще по рюмочке твоей забористой водочки?
-    Не только можно, но и нужно! -   весело рассмеялся Иван.  -  Пойдемте к столу!
Они снова сели за стол и, произнося тосты, начали гулять…


...После публикации очерка в газете, Николай специально заехал к Ивану, чтобы лично вручить номер газеты Курмангазы, однако его не застал. Курмангазы две недели назад уехал домой, к семье. В очерке Николай Савичев писал: «…Курмангазы настроил две струны и без прелюдии вдруг заиграл импровизацию, откинув голову несколько в сторону. Я ещё на первых порах был удивлён, а после поражён его игрой. Я никак не ожидал, чтобы из такого беднейшего первобытного инструмента о двух струнах могло выйти что-нибудь похожее на музыку…Но такова сила человеческих способностей: из домбры выходила чистейшая музыка.  Хотя характер мелодии был казахский, но, смотря по тому, как она выражена, её можно поставить в один ряд с произведениями образцовой музыки, потому что игра Сагырбаева  происходит из того же источника: дара и вдохновения.  Я  назвал бы его игру вольной песней жаворонка или соловья, но это сравнение слишком узко, несмотря на то, что бедность инструмента много ограничивает полёт фантазии артиста. Он сам очень сочувствует своей игре, увлекается до экстаза, и в это время жесты его правой руки принимают разнообразные и игривые движения;  физиономия делается подвижной и выразительной. Хотя движения правой руки размашисто-грациозны, но они манерны; физиономия в это время не представляет гримас или чего-нибудь заказного ради эффекта, но есть невольное и истинное выражение состояние духа во время игры, что очень идёт к азиатскому артисту. Он сыграл несколько пьес своего сочинения, которые обнаруживают в нём даровитого композитора…  Словом,  Сагырбаев  – редкая музыкальная душа, и получи он европейское образование, то был бы в музыкальном мире звездой первой величины…».
 
Позволим себе сослагательное наклонение. Курмангазы стал бы, наверное, действительно одним из самых выдающихся и знаменитых композиторов своего времени, если бы ему благоприятствовала судьба, если б он происходил из богатой семьи, если б нашелся на огромных просторах Великой степи, среди богатых степных воротил хоть один с меценатской душой, который дал бы ему стипендию и сказал: «Езжай в Европу, учись у её великих композиторов музыкальной грамоте».
А представьте себе последствия, если бы Курмангазы попал в Европу и завел дружбу с Джузеппе Верди, Джоаккино Россини, Фредериком Шопеном, Рихардом Вагнером, Жоржем Бизе, Штраусом Иоганном-сыном и другими выдающимися европейскими композиторами того времени!  Курмангазы мог создать совершенно новую, великую музыку, вобравшую в себе самые лучшие черты и качества как европейской, так и казахской, азиатской. И вполне возможно, что Курмангазы действительно стал бы  в музыкальном мире  звездой первой величины, как предрекал  журналист Савичев
В некогда Великой Степи, превратившейся по вине тупых и сверхжадных баев-начальников, а также по вине  самих же бессловесных батраков-трудящихся  в болото, в «темное царство без луча света»,  никто не предложил и не предложил бы Курмангазы свою помощь, и не отправил бы его, жаждущего знаний, даже в близкую Петербургскую консерваторию. А если бы произошло чудо, то Курмангазы, попав в просвещенную российскую столицу,  обязательно познакомился бы со своими современниками, великими русскими композиторами Михаилом Глинкой, Александром Бородиным, Модестом Мусогорским, Николаем Римским-Корсаковым, Петром Чайковским и даже с директором Петербургской консерватории, главой русской классической виолончелисткой школы профессором  Карлом Давыдовым, потому что Курмангазы был невероятно жаден до знакомств с крупными музыкантами, искал их по всей степи, чтобы обогатить свои знания, мастерство  и свое искусство. Однако всего этого, к сожалению, не произошло в жизни Курмангазы.
А многолетние каторга и отсидки в тюрьмах – это ведь не просто напрасно потерянное время, но и незаживающая рана в его сердце. Не всякий композитор мог бы после них снова и снова воспрянуть духом и сочинять новые музыкальные произведения.
Поэт и публицист  Шакерим Худайберды-улы, родной племянник Абая Кунанбаева, в начале 20-го столетия с горечью писал: «Абай жил в казахской степи, потому и не получил должного признания в мире. А он был гениальным поэтом, философом, просветителем, непревзойденным переводчиком Пушкина и Лермонтова, Гёте и Байрона на казахский язык… Он родился в ничтожной среде и прожил унизительную жизнь».  Этими семью последними словами можно коротко выразить жизнь и Курмангазы Сагырбаева, творчество которого является одним из самых сияющих вершин казахской национальной культуры и национального искусства...

Глава XII
 
К тому времени, когда Курмангазы в очередной раз посетил родной край,  хан  Джангир умер и управление делами Букеевской Орды перешло в ведение Астраханской губернии...


  ...В ауле его вечного преследователя бая Акбаева его ждал жандармский  отряд из Астрахани. Его арестовали утром, когда он, распрощавшись с сестренкой и братишкой, собирался выехать в путь.  Жандармы вывели Курмангазы из юрты,  надели на его руки наручники, посадили на казенную бричку, сами сели на своих коней и увезли композитора в город Астрахань.
В астраханской тюрьме Курмангазы поместили в общую камеру. Новый арест не очень расстроил великого композитора. Он быстро познакомился с сокамерниками и от них узнал о всех происшедших переменах в Букеевской Орде. Он также узнал о том, что аул, в котором проживала его собственная семья, отныне входит в новообразованный Приморский округ.  Возглавлял его образованный и умный человек по имени Макаш  Бекмухамбетов. Эта информация дала ему надежду на то, что он, если встретится с этим человеком и поговорит с ним,  может быть, добьется справедливого суда и помилования. Эта цель всецело захватил композитора и он стал искать возможность убежать и из этой тюрьмы, чтобы встретиться с Макашем Бекмухамбетовым.  Однажды весной ему представилась такая возможность и он снова сбежал из тюрьмы...



...Правитель округа, интеллигентный и импозантный мужчина, с большим уважением принял опального композитора, о котором был уже наслышан... Весь остаток дня Макаш слушал и расспрашивал композитора, делая на бумаге необходимые ему заметки...


...Рано утром следующего дня Макаш  Бекмухамбетов  показал и прочитал композитору  заявление, написанное им от его имени в адрес генерал-губернатора Астраханский губернии. Речь в нём шла о пересмотре  дела Курмангазы и его помиловании.  Композитор был потрясен и человечностью правителя округа, и содержанием заявления.
В газах его даже проступили скупые мужские слезы, которых он незаметно для Макаша вытер рукавом своей куртки. Закончив чтение, Макаш попросил Курмангазы подписать это заявление. Когда композитор признался, что он не умеет ни читать, ни писать, правитель велел ему поставить внизу текста простой крестик. Курмангазы поставил крестик.
После этого правитель округа предложил композитору погостить у него несколько дней, поскольку он хочет послушать все его кюи, и, вручив ему одну домбру из своей коллекции, оставил его в хорошем расположении духа, сел на бричку и уехал в Астрахань.
  Курмангазы весь день сидел на мягком удобном диване и упражнялся на домбре, шлифуя свои  кюи. Иногда он выводил мелодии, похожие на мелодии русских песен.
Макаш  из города вернулся только вечером, на закате. Они поужинали вместе. И только потом правитель округа  сообщил своему гостью, что дела его будут полностью улажены в ближайшие месяцы, а пока он может пользоваться временным документом. С этими словами он вытащил из своей папки для деловых бумаг лист бумаги с текстом на русском языке и гербовой печатью с двуглавым орлом в середине круга.
-    В этом документе сказано, что вы, Сагырбаев Курмангазы, считаетесь не виновным в чем бы то ни было перед законами Российского государства до тех пор, пока документально не доказано иное. В связи с этим решением никто не имеет право  ни арестовать вас, ни ограничивать какими-то способами ваши права. В общем, этот документ дает вам право жить открыто, не таясь. Вы имеете право заниматься любым делом, соответствующим  вашей профессии или рабочей квалификации, можете свободно, беспрепятственно  передвигаться по всей территории государства, -   перевел Макаш текст документа и вручил бумагу Курмангазы.  -  Берегите его!
Курмангазы принял бумагу из рук правителя двумя руками, как очень дорогую хрустальную вещь, и все время, пока правитель округа говорил, он смотрел на текст, как будто вникал в его содержание. Потом он поднял увлажненные глаза на Макаша и со сконфуженной улыбкой произнес:
-    Мне кажется, что эту государственную бумажку я ждал всю свою жизнь. И я очень рад, что ее вручили мне именно вы, о котором даже в тюрьме люди говорят с большим уважением...

Незадолго до своей смерти Курмангазы, находясь в кругу близких ему людей, сказал: «За игрой на домбре я забывал свои детские страдания за моих бедных родителей, которые за кусок хлеба батрачили на баев с раннего утра до позднего вечера, забывал об обидах и о несправедливостях, которые я испытывал сам всю жизнь, о безвозвратно потерянном времени в тюрьмах и на каторге. Я всю свою жизнь  мечтал жить свободной и вольной жизнью в мире вольных и сильных людей. Но моя заветная мечта так и не сбылась…».   

            
Хронологические данные жизни Курмангазы
позаимствованы из повести «Чародей»
его земляка Хайдара Ирмуратова, начавшего
собирать сведения  из жизни великого казахского
композитора ещё в 20-е годы 20 века.
Эти данные считаются наиболее достоверными.

©  Карл Исабеков,
   земляк великого композитора



Дюссельдорф – Атырау
     2007- 2009 г.