Аврам Дэвидсон - Вергилий в Аверно - XV

  XV
   
   Дождь в Аверно. Он падал почти такими же горячими, как вода в ванне, каплями. Он никого и ничего не освежал, но оставлял следы сажи и запах серы. Грязная вода, углубляя царапины времени, сочилась по изрытым стенам зданий. Дождь сгущал уличную грязь и превращал её в чёрную пасту, которая наверняка сгодилась бы как клей для переплёта какого-нибудь гнусного гримуара. Дождь в Аверно…

   Хотя весь город — кроме помещений лиц обеспеченных, использующих розовую воду и ароматические курения — вонял, квартал Каналес, по которому сейчас шёл Вергилий, являлся средоточием миазмов. А почему он носил имя во множественном числе, имеясь в единственном? На этот вопрос аборигены отвечали примерно так: «Видите вооон ту заваливающуюся на улицу стену брошенного склада? Если взяться её укреплять, то это расход для владельца, а если дождаться пока она рухнет, то это будет забота муниципалитета. Хи-хи». Канальи.

   Законы в этом городе служили в основном защитой торговли и коммерции.
   Любой коммерции.
   Как ни противно это дело — рабы, закрыв нос и рот тряпками, бьют и бьют палками по кучам пыльной шерсти — оно честное. Вероятно, оно полезно. Вероятно, именно из этого материала ткут попоны, половички на порог, подушечки для водителей ослов… Вергилий закашлялся, когда пыль достигла его носа и горла, и зашагал быстрей.

   Он не замедлил шага и не ответил на насмешку:
   — Эй, гиппо! Не нравится?



   Вчерашним утром он — нечаянно вслух — пробормотал при Джованни: «мудрость, руководство, видение, истина».
   Слуга услышал, и предложил:
   — Ну, хозяин, вы могли бы попробовать провидеть нужные вам вещи: налейте в мою ладонь чернила каракатицы и усыпите меня. Да спросите, что я вижу. Если вам нужно, то я готов.
   — Это могло бы быть полезно, будь ты юноша чистый и невинный.
   — Копытные не считаются! мастер.
   — У той кухарки были копыта? Молчи уж.
   Джованни принялся плести что-то о матерях кухарок, грибах для похлёбки, лесе и фавнах; Вергилий отмахнулся.

   А к ночи того же дня, когда мухи отправились отдохнуть и набраться сил для работы будильником, Вергилий услышал одинокое жужжание. Муха была такой огромной, что он воскликнул:
   — Эта муха достаточно большая, чтобы иметь имя!

   И услышал, как кто-то с гортанным сарацинским акцентом сказал:
   — У него есть имя. И это имя ; Баалзебуб, Повелитель мух. И Повелитель летунов.

   Вергилий презрительно фыркнул, подумав, что некоторые наверняка попытаются убить такое чудо. Так что он схватил «Повелителя», сунул в большую бутылку и заткнул горлышко тряпкой. И только тогда обернулся: что тут за сарацин; но никого не увидел, ни сарацина, ни кого-либо другого. Вергилий пожал плечами и улёгся в постель. Муха не успокаивалась, а всё жужжала и гудела. Вергилий спал, просыпался, и засыпал снова. В одно из пробуждений, когда он смотрел на мерцающий фитиль ночника, Вергилий увидел, как огромный паук по невидимой нити спустился к бутылке; муха жужжала и металась. Паук, не найдя входа, решил расставить силки; он крутился, крутился и крутился вокруг бутылки. Что-то чрезвычайно странное в узоре сети привлекло внимание Вергилия. Что-то знакомое…
   Но что?
   Тени плясали в такт судорожным движениям пламени ночника, маячил своё паук, а Вергилий узнал узор и почувствовал удовлетворение.
   Муха в бутылке жужжала всю ночь напролет. Но Вергилий не слышал. Вергилий спал.



   Наутро, шагая по Каналису, Вергилий ощутил беспокойство. Нечто подобное мучило его и ночью; да, он спал, но спал плохо. Сейчас Вергилию казалось, что он что-то несёт. Он повернулся, вес будто сдвинулся. Странное ощущение…

   — Да у него на плече сидит чёрный горностай, видишь? — раздался голос.
   А другой голос ответил:
   — Вижу, не слепой.

   Вергилий понял, что голоса говорят правду. Но кто это говорит? Он медленно, как водолаз, с неимоверным усилием начал поворачиваться всем телом. Верно они говорят, это чёрная желчь, — тут ему вспомнилось о струнах лютни, — желчь поднималась и растекалась по телу всё утро. Это действительно была знакомая Вергилию мешающая вздохнуть тяжесть на сердце; теперь он знал в чём дело, но знание не помогало, совсем не помогало. Он словно тонул, и рука спасителя — вроде вот она, рядом… а он не мог протянуть к ней свою руку. Может быть, дело было не столько в желчи, сколько в злом гуморе — меланхолии, о которой говорили ещё древние греки? Те, чьи потомки до сих пор называют кота египетским горностаем?

   Казалось, что всё бесполезно, всё бесполезно: он пришёл, он пытался, он здесь и сейчас; и… всё напрасно.
   Однако он продолжал медленно, медленно поворачиваться…
   За спиной — никого.
   Раздался смех.

   Просто смех, без издёвки. Вергилий начал трудный и болезненный поворот обратно. Скованный проклятием медлительности, через силу, он кое-как повернулся.

   Опустил взгляд и увидел. Нищий. Грязный даже по меркам этого крысиного гнезда, одетый в исключительные ; эксклюзивные даже для оборванцев ; лохмотья. Лицо так запачкано, что блестит.
   И трескается… по линиям смеха.
   «Если ЭТО может найти повод улыбнуться, почему бы и мне не сделать то же самое?» — подумал Вергилий. И эта мысль вылилась в звук, больше похожий на отхаркивание, чем на смех здравомыслящего.

   Вергилий вгляделся в смеющееся лицо. И узнал.
   Отверженный, облачённый в отверженные одежды:
   — Теперь твоя очередь сказать это. Почему бы и нет?

   Поражённый узнаванием, Вергилий молчал, а существо под ногами сказало:
   — Мыться.